По тернистому пути
По тернистому пути
Рассказ Леопольда Захер-Мазоха.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/zaher-avtograf.jpg)
——————————————————-
По тернистому пути, Захер-Мазох Леопольд Фон, Год: 1892
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Наконец-то он получил назначение. Легкая усмешка скользила по его доброму малорусскому лицу, — он усмехался себе самому, и не смешно ли было в самом деле, что он, Нестор Бородинко, думавший когда-то сделаться карпатским Гомером, последователь Дарвина, он — титан, испытывал удовольствие, что получил место сельского врача в крестьянской общине. Как бы то ни было, все же оно лучше, чем голодать и в лютую стужу бегать в дырявых сапогах. Но, слава Богу, теперь с этим покончено. Довольно натерпелся он за свои идеи.
Одно его радовало. Сколько лет уже хотелось ему совершить путешествие пешком. Теперь он мог осуществить свою заветную мечту, его легкие могли надышаться вволю свежим воздухом, смолистым лесным запахом, благоуханием степных цветов, ароматом свежескошенного сена. И он радовался этому, как дитя. Расплатившись с долгами, он уложил немногочисленные пожитки свои, доверил их железной дороге и с первым поездом отправился в уездный город, вблизи которого лежал Галичанов. Расстояние от уездного города к последнему он решил пройти пешком, свободным и беззаботным туристом… С котомкой на плечах и суковатою палкой в руках, как странствующий ремесленник, покинул он город и медленно пошел своей дорогой, чтобы не проглядеть ничего интересного по пути в природе и людях. Была пора, когда природа в последний раз прихорашивается, прежде чем погрузиться в долгий сон. Все еще горит яркими красками, — листья, цветы, небо, солнце, и в то же время царит тишина, как перед близким сном. Был чудный день. Перед ним лежала широкая равнина, обнаженная и пустынная, — все печальные степные поля, там дальше — мертвые, оголенные луга, — песок и снова песок, или редкая трава — пожелтевшая и поблеклая, — тут и там небольшая роща, деревья которой качались, роняя свою пеструю листву. Только несколько небольших сосен красовались своим свежим зеленым убором.
Вдали извивалась золотою лентой река. А там — еще дальше — все терялось в прозрачной серой юге, за которой ландшафт казался тусклым, как за грязным, запыленным стеклом.
У самой дороги лежал пастух. Вокруг него паслись овцы, собака его насторожила уши и залаяла на прохожего. Немного дальше пахал крестьянин. Земля ложилась волною по обеим сторонам святого железа, которому мир обязан своим покорением более, чем мечу и компасу.
На лугу у ручья сидели вороны.
Теперь река текла ближе, и он видел, как плывут по ее грязновато-желтой воде плоты, нагруженные лесом. На носу, точно на часах, стояла маленькая собачонка. Вокруг дымившегося костра расположилось несколько плотовщиков. Женщина полоскала белье. Другая женщина опустила ноги в пенящиеся волны и пела песню, которая уныло звучала в тихом, мягком воздухе.
Налево лежало селение. Из-за высоких заборов и гнущихся под тяжестью плодов яблонь виднелись почерневшие соломенные крыши, голубоватый дымок вился над ними.
Три холма поднималось среди зеленых лугов, вероятно, курганы над павшими героями. Босоногие мальчики в полотняных рубашках играли и гонялись по холмам, а внизу паслись лошади со спутанными передними ногами. Старый крестьянин в сером серяке с трубкой во рту, сообщил Нестору кое-какие сведения. За много, много лет произошла здесь битва с турками и татарами, и до сих пор случалось, что плуг или лопата натыкались на кости, обломки оружия или чужеземные монеты. — Стая журавлей, тянущихся на юг, выделялась на светлом небе черным треугольником.
Перед ним лежал теперь лес. Он простирал свои зеленые объятия, точно природа хотела сказать: ‘Приди, приди ко мне на грудь, — здесь хорошо, — здесь умолкают сомненья и муки’. Золотые ворота открывались там, где просвечивало солнце — точно в волшебной сказке, — и, казалось, лежит за ними чудная тайна.
Нестор невольно ускорил шаги. Что гнало его вперед? Что ожидало его впереди? Еще сто шагов, и он вступил в лес. Обманчивый свет исчез перед ним, за ним пропал золотой мир и громкие голоса его.
Вокруг царила мертвая тишина… Нет, не совсем… Где-то стучал дятел стальным клювом о гнилой ствол, и тишина от этого становилась еще зловещее.
Громадные дубы простирали свои суковатые ветви, среди молодых буков стояли отдельные нарядные березы, одетые в светлую кору.
Большие лужи встречались порою по пути. Нестор едва не испугался, неожиданно увидев в одной из них отражение своего худого, изможденного лица. Появление разбойника не произвело бы на него такого впечатления. Чужим показался он себе.
Становилось темнее и глуше, — и все-таки, как красивы были эти переливы солнечных лучей на темных, усеянных светлыми пятнами стволах, на бархатном мхе, на порослях причудливой формы, на грибах, похожих на сказочных гномов.
Как хороши эти мягкие, зеленые сумерки, в которых дрожат золотые искорки.
У дороги росли кусты ежевики и наполняли воздух нежным благоуханием, жужжал шмель, из травы подымался маленький холмик — муравьиное царство.
Веселая, красная белочка пристала к нему, перебежала дорогу, торопливо взобралась на стройную сосну и с любопытством стала смотреть на него. Она перепрыгивала с ветки на ветку, с дерева на дерево, всякий раз настораживая свои маленькие ушки и глядя на него своими умными, черными глазками.
Нестором постепенно овладевало утомление, он слишком понадеялся на себя, длинный путь становился не под силу ему — слабому, малокровному. Ноги отяжелели, подгибались колени и на плечи, как будто, налегла невидимая тяжесть.
‘Отдохнем, дружище!’ — произнес он негромко вслух: и почему же нет?, — он был бесспорно своим лучшим, своим единственным другом.
Он остановился, отер лоб, глубоко вздохнул, пошел дальше, опять остановился и когда он снова пустился в путь, из-за невысоких сосен мелькнул крест. Страдальческая голова Спасителя в терновом венце, казалось, улыбалась, и, казалось, говорили немые уста: Приидите ко Мне, вси труждающиися и обремененнии!
Ах, если бы можно было верить! Но ведь он верит. — Он решился здесь отдохнуть.
Приближаясь к кресту, он заметил у подножья его неподвижно сидящую крестьянскую девушку, она оперла голову на обе руки, узелок и палка лежали подле нее.
— Да будет благословенно имя Господне!’ — приветствовал ее Нестор.
— И ныне и присно и во веки веков, аминь! — отвечала она, и с удивлением, но без смущения и робости, посмотрела на него.
— Можно ли присесть возле тебя? — спросил он.
— Конечно! — сказала она и отодвинулась немного в сторону.
Отстегнув котомку и бросив ее на землю, он опустился на мягкий мох.
— Ты, может быть, из Галичанова?
— Нет!
Что за голос! Как глубокий звон арфы звучал он в тишине лесного покоя и тихо и нежно касался его сердца.
Он внимательно посмотрел на свою соседку. Голова соответствовала голосу, — чудная головка с благородными чертами лица, обрамленного мягкими каштановыми волосами, поверх которых, по-девически, был наброшен белый платок, светлое ситцевое платьице выделяло девственные, несколько резкие формы ее стройной, молодой фигуры. На ней был голубой корсет и новый овечий тулуп. Два ряда кораллов, красных, как ее полные, строгие губы, и мягкие черные сафьянные сапоги дополняли ее костюм.
Она мельком взглянула на него. Нет, то не были глаза простой крестьянки, — в глазах ее, странных и светлых, казалось, открывалась вся глубина души, и взгляд их был такой умный, кроткий и в то же время гордый.
Из овечьего тулупа высунулась рука, — маленькая, нежная, белая рука, которая не носила следов тяжелой полевой работы. Незнакомка скорее походила на актрису, которая в малорусской комедии изображает крестьянку.
— Простите! — сказал Нестор, — но вы не то, чем кажетесь.
Она улыбнулась.
— Мое имя Нестор Бородинко.
Он приподнял фуражку:
— Я врач и нахожусь на пути в Галичанов, куда получил назначение.
— Меня зовут Еленой Стрижецкой, — отвечала она: — я учительница и получила место в народной школе в Багиовке. На последней почтовой станции не было лошадей. Я предпочла передать ямщику свой багаж и пройти пешком не очень длинный путь.
— Мы с вами, кажется, товарищи по судьбе, — заметил он с поникшей головой, не глядя на нее.
— Вы, как и я, значит, идете в народ? — Елена обратила к нему свое кроткое, бледное, покорное лицо, легкая тень лежала на нем.
— Да, я также! — Нестор тихо покачал головой: — это единственное, что нам осталось, и может быть оно и есть лучшее!
— При всяких обстоятельствах оно лучшее! — отвечала Елена: — я решилась и уж от всего отказалась. Кроме покоя и труда я ничего не хочу, а их, я надеюсь, найду в моем уединенном, затерянном в степи селении.
— И я от всего отказался, — говорил Нестор: — поверьте, и у меня были идеалы, мечты, честолюбие. И не ожидал я, чтобы вареники валились мне прямо в рот, а мужественно боролся, стремился, безропотно терпел — и все напрасно. Не хотело мне счастье улыбнуться. Ничего я не добился — ничего, и только пожинал все новые разочарования, всякая даже самая ничтожная надежда увядала, раньше чем успевала расцвесть. В конце концов перестаешь создавать проекты, — и к чему? — для кого? Перестаешь думать о себе, довольствуешься маленьким делом на пользу ближних и рад, что исполняешь свой долг.
— Хорошо, если хоть это возможно, — возразила она: — есть еще более несчастные, чем мы.
— Вы правы.
— Я пожертвовала большим, чем вы, потому что навсегда отказалась от призвания женщины быть женою и матерью. Да, навсегда… Но так как во мне все таки живет стремление любить, ласкать, охранять и лелеять, то я решилась сделаться учительницей и к тому же в глухой деревне. Вы видите, я уже наполовину превратилась в крестьянку, а со временем и совсем превращусь в нее: у меня жалованье маленькое, за то есть поле и огород. Придется научиться самой пахать, самой сеять капусту, собственной рукой месить тесто и печь хлеб. Может быть, все это принесет с собою здоровье. Может быть, когда-нибудь краска снова заиграет на моих щеках.
Горькая усмешка скользнула по ее устам.
Они умолкли. Вокруг них стояли неподвижные, залитые светом стволы, царила лесная тишь, сильнее благоухали цветы в надвигающихся сумерках.
— Мне, собственно говоря, хотелось бы рассказать вам свою историю, — начал он тихо после некоторого молчания, не глядя на нее: — мне почему-то кажется, что вы меня понимаете и принимаете во мне некоторое участие.
— Вы на этот раз не ошиблись. Я вам в самом деле сочувствую.
— Итак, если вы позволите… Я сын важного чиновника. Рос я князьком — если бы жива была моя бедная матушка и увидела бы меня таким, каким я теперь стал, зарыдала бы она, сердечная, надо мной. Лучше было бы мне, может быть, пойти по следам отца и сделаться чиновником, протекцию мне бы оказали. Ну-с, а я считал полезнее стихи писать, к тому же я пристрастился к астрономии. — Так. И я учился, учился и пел свои песни — до тех пор, пока отец мой не умер. Сразу рушился мой карточный домик. Пришлось стать на собственные ноги. Я стал давать уроки и принялся изучать медицину, просто, чтобы на черный день иметь кусок хлеба в руках. И так все шло помаленьку, пока я не устроился в городе врачом. Теперь должны были явиться пациенты, — но пациенты не являлись. А жить все-таки нужно, — пришлось делать долги. Так. Наконец и практика нашлась и стала все увеличиваться. Тут я познакомился с одной барыней, женой старого полковника. — Нестор пожал плечами. — Завязался роман, подобный тысячам романов, но меня он глубже захватил, чем других, истерзал он меня, так сказать. К тому же пристали и кредиторы — и как пристали! Да коллега распространил слух, что я материалист, потому что была у меня одна книжка Дарвина и другая, Молешота. Пошли толки о моей истории с той светской красавицей, меня окрестили безбожником, безнравственным, я потерял практику, потерял все, кроме бодрости духа. Я основал газету, — она не имела подписчиков, читал лекции и не находил слушателей, написал драму и никто не захотел поставить ее. Некоторое время я пробивался, как корректор в маленькой типографии. Затем я стал болеть глазами и не мог ничего больше зарабатывать — буквально ничего. Да что дальше рассказывать? Я мерзнул, голодал, — наконец-то, кончилось это, можно свободно вздохнуть.
— И мне не лучше жилось! — сказала она после короткого молчания: — И я принадлежу к хорошей семье. У нас было большое имение. Но пришло несчастие, и в один прекрасный день мой отец оказался совсем разоренным. Меня воспитывали по-барски, готовя мне богатый брак. Я играла, пела, ездила верхом, умела править, стреляла и гребла и все это прекрасно. И избалована я была, испорчена, гордячкой была. И тем мучительнее чувствовала я унижение, когда все те, которые поклонялись мне, вдруг перестали меня узнавать. Втайне отдала я одному свое сердце, — он изменил мне и женился на другой. Я попробовала счастья на сцене. Еще раз поверила я клятвам и слезам…. Безумная… Но довольно… Я была недостаточно самолюбива, недостаточно легкомысленна, чтобы сделать карьеру на сцене. Я стала учиться, выдержала экзамен на учительницу и поступила в гувернантки. Школа, которую теперь пришлось пройти, оказалась едва ли не мучительнее той первой — на сцене. Одно место я должна была бросить, потому что слишком нравилась мужу, и жена начинала ревновать, другое потому, что не склонялась на предложения вдовца, в доме которого жила. Дела становились все хуже и хуже. Я зарабатывала себе насущный хлеб шитьем: шила сорочки, перчатки, продавала в маленькой лавочке сигары. Ах, быть бедной, терпеть лишения, работать день и ночь, все это не так ужасно, как унижения, которые испытываешь изо дня в день, от нахальных взоров, двусмысленных речей. Тут то пригодилось мне то, что оставалось у меня от прежней гордости. Она поддержала меня, благодаря ей, я сегодня могу без презрения смотреть на себя.
— Мне глубоко вас жаль, — повторял Нестор.
Он держал ее руку в своей, и обои долго молчали. Он смотрел на нее, а она опустила взоры в землю. Наконец, она кротко обратилась к нему, встряхнула головой и улыбнулась.
Ах, какая это была улыбка, — милая, лукавая, непорочная, полная очарований.
— Странно! — прошептала она.
— И зачем мы встретились? Знаете ли, я… я, в самом деле, испытываю глубокую симпатию к вам.
— И я к вам также, — сказала она и спокойно обратила к нему свое бледное, выразительное лицо.
— Со всем, кажется, покончил человек, — продолжал он, и скорбная улыбка заиграла в его добрых, хороших глазах, — подвел жизненный итог — и вдруг снова проснулись в нем желания, надежды. Странное создание человек.
Нестор тихо усмехнулся про себя.
— Нет, нет! — воскликнула Елена: — все это только новое искушение, — но я, — я более не поддамся ему, — не поддамся!…’ Она дрожала от внутреннего волнения.
— Вы правы, — сказал он: — смешно поверить последнему солнечному лучу, когда знаешь, что солнце все равно зайдет. Но именно поэтому я могу говорить с вами свободнее, чем вообще позволяет обычай. Елена, я в самом деле мог бы вас любить.
Радостный трепет пробежал по ее молодым членам.
— Но к чему это приведет? — продолжал он: — к новым мукам, новым разочарованиям.
— И я могла бы вас любить, — сказала она, серьезно глядя на него своими кроткими глазами: — да, могла бы… но я не хочу, не хочу снова вступать на тернистый путь. Я ничего больше не жду. Мы тогда только можем быть счастливыми, когда откажемся от всякого личного стремления, всякой личной борьбы и всецело отдадимся служению ближним.
— Но если мы вернемся к природе, Елена, к народу, если мы будем любить без надежды на любовь, будем пахать и сеять без надежды на урожай и нечего нам будет бояться?
Елена грустно поникла головой.
— Что наша жизнь? — продолжал Нестор: — и что мы сами? Два путника, которые встретились на одной тернистой дороге, грустно и любовно приветствуют друг друга и расходятся каждый в свою сторону.
Солнце утопало на западе в море крови. Зачем припомнилась Нестору в эту минуту Иродиада, которой подают на золотом блюде главу Крестителя?
Огненная волна залила белые облака и всю даль, окутанную сумерками. Деревья казались обагренными кровью, и туман, окаймляющий горизонт, пестрел красными кружевами, точно сорочка галицийской крестьянки.
Это продолжалось несколько минут, — затем поднялся сильный ветер, он точно хотел задуть громадное пламя, — и оно погасло, как свеча, исчезли ярко-красные отблески, и все потонуло в ослабленном мягком свете.
Надвигался серый туман.
Легкая дрожь пробежала по телу задумавшейся девушки. Она точно решилась, — поднялась, — взяла узелок и палку и протянула Нестору руку.
Он также поднялся.
И долго еще стояли они и безмолвно смотрели друг на друга. К чему были слова? Они и без слов понимали друг друга. И затем они расстались.
— Прощайте!
— Да хранит вас Господь!
Они разошлись, — он пошел на север, она на юг.
У поворота дороги он еще раз остановился и посмотрел назад, она также оглянулась и кивнула ему рукой.
И затем они скрылись в лесной чаще.
(Перевод с немецкой рукописи, присланной автором для Сборника, М. Б.)
Источник текста: Киевский сборник в помощь пострадавшим от неурожая. Под редакцией И. В. Лучицкого. — Киев: типография С. В. Кульженко. — 1892. C. 329 — 336.