ПО СЛУЧАЮ ОТКРЫТИЯ ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ1
ПО СЛУЧАЮ ОТКРЫТИЯ ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ1
КОММЕНТАРИЙ
КОММЕНТАРИЙ
По случаю открытия памятника Пушкину, Островский Александр Николаевич, Год: 1880
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Островский А. Н. Полное собрание сочинений. В 12-ти т. Т. 10.
М., ‘Искусство’, 1978.
1 Произнесено за обедом Московского Общества любителей российской словесности, в Благородном собрании, 7 июня. (Прим. ред. журнала ‘Вестник Европы’.)
Милостивые господа. Памятник Пушкину поставлен: память великого народного поэта увековечена, заслуги его засвидетельствованы. Все обрадованы. Мы видели вчера восторг публики, так радуются только тогда, когда заслугам отдается должное, когда справедливость торжествует. О радости литераторов говорить едва ли нужно. От полноты обрадованной души, м<илостивые> г<оспода>, и я позволю себе сказать несколько слов о нашем великом поэте, его значении и заслугах, как я их понимаю. Строгой последовательности и сильных доводов я обещать не могу, я буду говорить не как человек ученый, а как человек убежденный. Мои убеждения слагались не для обнародования, а только про себя, так сказать, для собственного употребления, при мне бы они и остались, если б не подошел этот радостный праздник. На этом празднике каждый литератор обязан быть оратором, обязан громко благодарить поэта за те сокровища, которые он завещал нам.
Сокровища, дарованные нам Пушкиным, действительно велики и неоцененны. Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть. Кроме наслаждения, кроме форм для выражения мыслей и чувств, поэт дает и самые формулы мыслей и чувств. Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории делаются общим достоянием. Высшая творческая натура влечет и подравнивает к себе всех. Поэт ведет за собой публику в незнакомую ей страну изящного, в какой-то рай, в тонкой и благоуханной атмосфере которого возвышается душа, улучшаются помыслы, утончаются чувства. Отчего с таким нетерпением ждется каждое новое произведение от великого поэта? Оттого, что всякому хочется возвышенно мыслить и чувствовать вместе с ним, всякий ждет, что вот он скажет мне что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего недостает мне, но он скажет, и это сейчас же сделается моим. Вот отчего и любовь, и поклонение великим поэтам, вот отчего и великая скорбь при их утрате, образуется пустота, умственное сиротство: не кем думать, не кем чувствовать.
Но легко сознать чувство удовольствия и восторга от изящного произведения, а подметить и проследить свое умственное обогащение от того же произведения — довольно трудно. Всякий говорит, что ему то или другое произведение нравится, но редкий сознает и признается, что он поумнел от него. Многие полагают, что поэты и художники не дают ничего нового, что все, ими созданное, было и прежде где-то, у кого-то,— но оставалось под спудом, потому что не находило выражения. Это неправда. Ошибка происходит оттого, что все вообще великие научные, художественные и нравственные истины очень просты и легко усвояются. Но как они ни просты, все-таки предлагаются только творческими умами, а обыкновенными умами только усвоиваются, и то не вдруг и не во всей полноте, а по мере сил каждого.
Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют. Наша литература обязана ему своим умственным ростом. И этот рост был так велик, так быстр, что историческая последовательность в развитии литературы и общественного вкуса была как будто разрушена и связь с прошедшим разорвана. Этот прыжок был не так заметен при жизни Пушкина, современники хотя и считали его великим поэтом, считали своим учителем, но настоящими учителями их были люди предшествовавшего поколения, с которыми они были очень крепко связаны чувством безграничного уважения и благодарности. Как ни любили они Пушкина, но все-таки, в сравнении с старшими писателями, он казался им еще молод и не довольно солиден, признать его одного виновником быстрого поступательного движения русской литературы значило для них обидеть солидных и во многих отношениях действительно весьма почтенных людей. Все это понятно и иначе не могло быть. Зато следующее поколение, воспитанное исключительно Пушкиным, когда сознательно оглянулось назад, увидало, что предшественники его и многие его современники для них уж даже не прошедшее, а далекое давнопрошедшее. Вот когда заметно стало, что русская литература в одном человеке выросла на целое столетие. Пушкин застал русскую литературу в период ее молодости, когда она еще жила чужими образцами и по ним вырабатывала формы, лишенные живого, реального содержания,— и что же? Его произведения — уж не исторические оды, не плоды досуга, уединения или меланхолии, он кончил тем, что оставил сам образцы, равные образцам литератур зрелых, образцы, совершенные по форме и по самобытному, чисто народному содержанию. Он дал серьезность, поднял тон и значение литературы, воспитал вкус в публике, завоевал ее и подготовил для будущих литераторов, читателей и ценителей.
Другое благодеяние, оказанное нам Пушкиным, по моему мнению, еще важнее и еще значительнее. До Пушкина у нас литература была подражательная,— вместе с формами она принимала от Европы и разные, исторически сложившиеся там направления, которые в нашей жизни корней не имели, но могли приняться, как принялось и укоренилось многое пересаженное. Отношения писателей к действительности не были непосредственными, искренними, писатели должны были избирать какой-нибудь условный угол зрения. Каждый из них, вместо того, чтоб быть самим собой, должен был настроиться на какой-нибудь лад. Тогда еще проповедывалась самая беззастенчивая реторика, твердо стоял и грозно озирался ложный классицизм, на смену ему шел романтизм, но не свой, не самобытный, а наскоро пересаженный, с оттенком чуждой нам сентиментальности, не сошла еще со сцены никому не нужная пастораль. Вне этих условных направлений поэзия не признавалась, самобытность сочлась бы или невежеством, или вольнодумством. Высвобождение мысли из-под гнета условных приемов — дело нелегкое, оно требует громадных сил. Разве мы не видим примеров, что в самых богатых и в самых сильных литературах и по сей час высокопарное па-правление имеет представителей и горячо отстаивается, а реальность пропагандируется как что-то новое, небывалое.
Прочное начало освобождению нашей мысли положено Пушкиным,— он первый стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно, он захотел быть оригинальным и был — был самим собой. Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей,— и Пушкин оставил школу и последователей: Что это за школа, что он дал своим последователям? Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским. Ведь это только легко сказать! Ведь это значит, что он, Пушкин, раскрыл русскую душу. Конечно, для последователей путь его труден: не всякая оригинальность настолько интересна, чтоб ей показываться и ею занимать. Но зато если литература наша проигрывет в количестве, так выигрывает в качественном отношении. Немного наших произведений идет на оценку Европы, но и в этом немногом оригинальность русской наблюдательности, самобытный склад мысли уже замечены и оценены по достоинству. Теперь нам остается только желать, чтобы Россия производила поболее талантов, пожелать русскому уму поболее развития и простора, а путь, по которому идти талантам, указан нашим великим поэтом.
М<илостивые> г<оспода>, я предлагаю тост за русскую литературу, которая пошла и идет по пути, указанному Пушкиным. Выпьем весело за вечное искусство, за литературную семью Пушкина, за русских литераторов! Мы выпьем очень весело этот тост: нынче на нашей улице праздник.
Впервые опубликовано в журнале ‘Вестник Европы’, 1880, No 7.
Рукописные источники:
черновой автограф (ЧА), озаглавленный: ‘По случаю открытия памятника Пушкину’ (ПД).
Варианты ЧА даны в разделе ‘Приложения. Варианты’.
Печатается по тексту журнала ‘Вестник Европы’.
В самом начале мая 1880 г. Островский изъявил согласие принять участие в пушкинских празднествах по поводу открытия памятника поэту. Первоначально открытие памятника предполагалось приурочить к дню рождения Пушкина — 26 мая (6 июня), и в связи с этим Островский отложил отъезд в Щелыково. Но вскоре стало известно, что торжества откладываются до 6/18 июня в связи со смертью императрицы Марии Александровны, последовавшей 22 мая. Воспользовавшись этим, Островский уехал в Щелыково, а вернулся в Москву около 3 июня (см. ‘Летопись’, стр. 277).
Пушкинские празднества, по мысли устроителей, должны были носить характер широкой литературно-общественной демонстрации, проникнутой идеей единения всех сил русской интеллигенции. На одном полюсе этих сил стояли либеральные западники во главе с Тургеневым, на другом — славянофилы, возглавляемые И. С. Аксаковым. К последним примыкал Достоевский. Предполагалось отстранить крайне реакционное крыло во главе с M. H. Катковым, но это не удалось: Катков произнес ‘примирительную речь’.
По первоначальному плану выступление Островского должно было состояться во время публичных заседаний Общества любителей российской словесности. Сохранившаяся черновая рукопись и представляет собою вариант этого предполагавшегося выступления (о чем свидетельствует заглавие рукописи’!. Здесь очевиден расчет на специально подготовленную аудиторию. Островский собирался развить свой взгляд на воспитательную роль искусства, единственно способного влиять ‘на новую свежую публику’, быть ‘светочем, освещающим жизненный путь для каждого вступающего в жизнь’. ‘Высшая творческая натура,— утверждал драматург,— подравнивает к себе публику и быстро поднимает ее до такой высоты, до которой ей самой долго бы было подыматься’ (см. ‘Варианты’, стр. 554).
Вероятно, уже по ходу работы Островский узнал, что на литературном вечере ему предстоит прочитать сцену из ‘Русалки’, а вместо речи произнести тост на обеде в Благородном собрании. Это изменение повлекло и дальнейшую работу над речью: она должна была превратиться в застольное слово. Островский решительно сокращает начальную часть выступления, придумывает новое начало, оттачивает и упрощает отдельные фразы.
Демократический характер речи, ее проникновенная искренность, изящество формы были по достоинству оценены присутствовавшими, а последняя фраза сопровождалась ‘оглушительными аплодисментами’ (‘Восп.’, стр. 283—284). И это отношение вскоре отразилось в газетных отзывах (см. ‘Спб. вед.’, 1880, 9 июня, ‘Петербургский листок’, 1880, 11 июня) ‘Русский курьер’, 1880, 11 июня, ‘Спб. вед.’, 13 июня, ‘Новое время’, 1880, 4 июля, ‘Страна’, 1880, 10 июля).
Здесь же на обеде Островский отдал текст застольного слова M. M. Стасюлевичу для ‘Вестника Европы’, в этом же году оно было опубликовано в кн.: ‘Венок на памятник Пушкину’ (Спб., 1880, стр. 39—50).