По русскому и скандинавскому северу, Энгельмейер Александр Климентович, Год: 1902

Книга очерков
Время на прочтение: 220 минут(ы)
Скачать в PDF
А. Энгельмейер.

По русскому и скандинавскому северу

Путевые воспоминания.

В 4-х частях. — М., 1902.

Посвящается Эмили Энгельмейер — моему лучшему спутнику в жизни.

Предисловие

Недостаточное знакомство с описываемыми в этом труде странами, а главное, какое-то равнодушие к ним у нас, в России, побудили и меня попытаться принять посильное участие в возбуждении к ним несколько большего внимания и интереса среди русской публики.
У нас так еще недостаточно интересуются нашим, а тем более скандинавским севером, так мало желают его узнать поближе, что становится положительно обидно за все те интересные страны, в особенности же за Скандинавию.
Страна эта, ее народности и их культура заслуживают гораздо большего интереса к себе, нежели это заметно до сих пор между нашими соотечественниками.
Я, по крайней мере, должен признаться, что посещение Скандинавии могу назвать чуть ли не лучшим своим путешествием.
Хотелось бы, чтобы и многие другие решились попытать таковое, чтобы и многие другие полюбили хоть немного прелестную, высококультурную Скандинавию или даже и весь скандинавский мир, к каковому, бесспорно, относятся и Дания, и Финляндия, а отчасти, пожалуй, даже и остальные прибалтийские страны.
Вот такие мысли и были главной причиной появления этого скромного труда на свет Божий или, что то же самое, пред нашей читающей публикой.

Автор

Оглавление:
Часть 1. По России
Вместо вступления. От дома до Вологды.
Глава 1. От Вологды до Архангельска.
Глава 2. Архангельск
Глава 3. Соловецкие острова
Глава 4. От Архангельска до Вардё
Часть 2. По Норвегии
Глава 1. От Вардё до Хаммерфеста
Глава 2. От Хаммерфеста до Тромзё
Глава 3. От Тромзё до Трондхейма
Глава 4. Берген
Глава 5. От Бергена до Христиании
Глава 6. Христиания
Часть 3. По Швеции
Глава 1. От Норвегии до Стокгольма
Глава 2. Стокгольм
Часть 4. По Дании. По Северной Пруссии. Возращение в Россию
Глава 1. По Дании
Глава 2. По Северной Пруссии
Глава 3. Возвращение в Россию

Часть 1

По России

Вступление

Я выехал от себя из деревни (Рязанской губернии) 10 июня 1898 года. План моего путешествия был таков: проехать по Сухоне и Северной Двине до Белого моря, там посетить Соловецкие острова, объехать морским путем наш Мурман, берега Норвегии, отчасти Швеции и Дании, затем вернуться северною Пруссиею домой, заехав в Поланген — прелестное морское купальное местечко в Курляндии.
12-го июня я был уже в Вологде, путь до которой описывать не стану. Дорога эта слишком известна нашей публике. О красавице Волге тоже не буду распространяться. Ее приходится переезжать едущим на Вологду и Архангельск в Ярославле.
Несмотря на наступление страшных жаров, дорожная публика упорно притворяла окна, двери и вентиляторы в вагонах.
Наши среднерусские жары и старание публики о самоудушении меня еще более воодушевили стремиться в прекрасную Норвегию, с ее прохладными красивыми фьордами.
Поездка туда, куда я теперь направлялся, меня особенно стала манить после посещения мною в последние два лета Балтийского края и Финляндии. Мои прежние путешествия по западной Европе, по Крыму, по Кавказу мне уже казались давно банальными, рутинными, словом, слишком заурядными. У нас все и всегда только и стремятся, только и едут туда, на юг даже летом. Редко кто вспоминает о севере.
В Вологду я прибыл 12 июня вечером. К моему сожалению, не застал в этом городе никого из своих родных или знакомых, хотя их там у меня немало. Провел вечер в поисках парохода на Архангельск, в добывании билета и сведений о дне и часе отплытия.
Оказалось, что завтра (совершенно случайно) отходит из Вологды в Архангельск небольшой пароход по имени ‘Луза’ (название притока реки Юга).
Ночь я провел в пустой квартире одной своей почтенной родственницы, под наблюдением ее горничной, которая меня видела тут в первый раз в жизни и, кажется, немало сомневалась в моих родственных узах с ее госпожою. Она не на шутку меня побаивалась, как чужого и как самозванца.
С вечера написал письма домой и еще кой-куда. Домой я обещал писать из каждого города, в котором мне придется останавливаться хоть несколько минут, словом, из каждого важного пункта моего пути.
Ночь была душна. Несколько раз собиралась гроза. В квартире, затворенной на лето и накаляемой целыми неделями солнцем, где я остановился, было неимоверно жарко и удушливо, несмотря на то, что я в ней тотчас же растворил настежь все окна.
‘Ничего! Пусть! Это пока! Там, на севере, около прохладных океанов и морей отведу душу’, — так думал я в те минуты.

Глава 1

От Вологды до Архангельска

Пароход ‘Луза’. Семинаристы. Отплытие. Реки Вологда и Сухона. Мельницы. Хлебопашество. Селения. Птицы. Хвойные деревья. Ель. Дуб. Остановки. Капитан. Служащие. На капитанской вышке. Дербники. Асфикция. Пение семинаристов. Вологодская семинария. Тотьма. Красота Сухоны. ‘Лось’. Скотина. Прохожие. Товарищ по созерцанию. Народонаселение. Пустыня. Сокола и кречеты. ‘Опоки’. Устюг Великий. Пароход ‘Десятинный’. ‘Пустяки’. Начальство и прислуга. Река Юг. Малая Двина. Котлас. Стерлядь. Река Вычегда. Северная Двина. Маленькое замешательство. Два писателя. Остальные пассажиры. Жилища и храмы. Продовольствие пассажиров. Гипс. Лиственница и кедр. Река Пинега. Село Вавчуга. Иоанн Кронштадский. Холмогоры. Прибытие в Архангельск. Некоторые данные о нем.

Утром переехал на пароход ‘Лузу’. Как отрадно сменить душные, пыльные вагоны и комнаты на пароход, с его свежестью и влагою вокруг!
На тот же пароход прибыла целая толпа вологодских семинаристов, уезжавших на вакации. Главная часть их состояла из окончивших уже свое ученье. Последние покидали семинарию совсем и направлялись домой, в разные концы нашего необъятного севера. На берегу было немало провожавших всю эту молодежь. Там виднелись и печальные женские лица.
Перед отходом парохода наш капитан пригласил всех помолиться. Пассажиры встали, сняли шляпы и начали креститься, повторяя несколько кратких слов за капитаном, испрашивавшим у Бога благословение на совершение предстоявшего нам пути.
Пароход стал тихо отчаливать от пристани. В эту торжественную минуту на капитанской рубке, где находилось немало пассажиров, а также и вся вышеозначенная партия семинаристов, раздалось дружное хоровое пение. Это запели звучными молодыми голосами юноши, покидавшие, быть может, навсегда семинарию и город, где они воспитывались. Песня эта была торжественная благодарность Творцу, ‘Который, как чадолюбивый отец, вскормил и воспитал их’. Приблизительно подобные слова запомнились мне из того пения.
С берега махали шляпами и платками.
Все это вместе было чрезвычайно трогательно и торжественно. Пароход заработал колесами… и передо мною открылся огромный водяной путь, в несколько тысяч верст длиною.
‘Удастся ли мне совершить его до конца? И что-то еще там ждет в безбрежных водах океанов и морей?’ — пришло мне в мысли тогда.
Идем рекою Вологдою верст 35 до слияния с р. Сухоною. Кругом зеленое раздолье — леса и луга. Леса, впрочем, весьма молодые. Очевидно, и тут они не застаиваются подолгу на корню. Притом, здесь полное преобладание лиственных пород. Хвойные замешиваются в них понемногу, лишь начиная верст за 75 от г. Вологды.
Вода в реке бурая, каковая бывает в боровых ручьях. Она хотя и не мутна, но напоминает цветом хвойную смолу.
Селения чрезвычайно редки и необширны. Первое село на берегу реки находится в 80 верстах от Вологды. Оно называется Нарем.
Тут мы взяли дров для парохода. Одна сажень, кажется квадратная, еловых, в 1 аршин длины полена здесь стоит 1 р. 80 к.
Неприятно поражают соломенные крыши, которые и тут, в стране лесов, иногда попадаются.
Чрезвычайно мизерны на вид здешние ветряные мельницы. Это маленькие избушки, насаженные на конические деревянные срубы.
Впрочем, такие мельнички соответствуют тем немногочисленным и небольшим клочкам обработанной земли, которые тут виднеются там и сям, среди лугов и лесных полян.
Глядя на эти зародыши хлебопашества, приходит на ум, что у человека заложена к земледелию какая-то необъяснимая, глубокая любовь, какое-то непреодолимое стремление, если даже и здесь, в этом раздолье и довольстве он все-таки думает о нем.
Не рассчитывая понаслышке ни на что хорошее относительно продовольствия на наших северных малолюдных путях, я захватил с собою из Вологды кой-каких закусок. Однако, буфет на нашей ‘Лузе’ оказался сносным, хотя кухня и сами стряпующие были далеко не привлекательны на вид.
Впрочем, кухонная область всегда требует некоторой иллюзии, известного сокрытия ее святилищ и жрецов от взоров. Самое лучшее во все в это на близком расстоянии не вглядываться.
Продовольствие на пароходе ‘Луза’ было недорого. Подают часто свежую вкусную рыбу: нередко только что выловленную нельму и семгу.
Селения по берегам понемногу учащаются. Но все же между ними расстояния в десятки верст. Притом, они весьма невелики. По числу домов, хотя и прекрасных и просторных, они напоминают наши маленькие поселки.
Из немногочисленных птиц, встречаемых на Сухоне, узнаю несколько видов куликов: чернышей, песочников и кулика-сороку. Попадаются различные чайки, утки и большие красивые гагары. Но вся эта птица встречается здесь чрезвычайно редко, сверх моего ожидания.
С движением нашим на север, по лесам начинают преобладать хвойные. Из последних преимущественно ель. Чудный богатырь и красавец лесов, дуб становится все реже и невзрачнее. Грустным и задумчивым он кажется здесь на чужбине, в своем одиночестве.
Капитан парохода, по-видимому, простолюдин, с самым элементарным образованием. Зато он чрезвычайно любезен и вежлив с пассажирами. Дай Бог, чтобы и все капитаны походили хоть немного на него в этом.
Он позволял пассажирам проводить время на капитанском мостике и любоваться картинами и нередко подставлял даже сам нам табуреты.
Я сделал ему комплимент по поводу его любезности. Добрый человек покраснел от удовольствия до ушей.
‘Северное пароходное общество’, которому принадлежит наш пароход ‘Луза’, как еще довольно молодое общество в сравнении со старым ‘Северодвинским пароходством В. И. Кострова с Сыновьями’, очевидно, заботилось о своей популярности. Поэтому, конечно, у него и были внимательные служащие наподобие нашего милейшего капитана.
Да пошлет судьба вообще всякого преуспеяния всему нашему северному мореходству! Пора, пора проснуться всем тем богатейшим необъятным краям!
По временам останавливаемся у некоторых, более крупных сел, как например, у с. Шуйского. Пароход приваливает к самому берегу. С него спускают длиннейшие трапы прямо на землю и грузят дрова. Публика в это время спешит сойти на песок, на траву и на землю, чтобы сменить под ногами однообразное ощущение палубы.
Бедные, истомленные и заморенные семинаристы торопятся выпить молока, которое в плошках на пристань выносят крестьянки. Пассажиры, особенно из третьеклассников, тоже покупают здешнее прекрасное молоко.
Я спешу оглядеть хоть сколько-нибудь эти оригинальные селения, заглянуть в дома, поговорить с людьми и хоть несколько вникнуть в их любопытную и, по-видимому, сытную и привольную жизнь.
Глядя на большие, просторные дома, на прекрасный скот, на рослых, здоровых и красивых людей, — этих потомков новгородской вольницы, ее ушкуйников, которые собственно и заселили русский север, — с тягостным чувством вспоминаешь наши горемычные среднерусские селения, помещичьих, крепостнических районов, с их вымирающими, изможденными и отупелыми мужичонками, с их лилипутскою скотинишкою и т. д.
Дома здесь все двухэтажные. Низ занят холодным помещением, где держат провизию, рухлядь и скотину. Последняя зимою там спасается от вьюги и лесных зверей. Сараи и амбары тоже почти все двухэтажные.
Иной раз я чересчур уже увлекался, глядя на все на это, столь новое и невиданное для меня, среднерусского жителя, так что один раз даже чуть не опоздал на пароход. Да и то пришлось бежать, как зефир, с четверть версты на глазах у всей публики в то время, как наше судно уже убирало свои трапы.
Не особенно весело было так щеголять перед многочисленными зрителями своею солидностью и резвостью. Но пришлось делать ‘bonne mine au mauvais jeu’.
На нашем пароходе любезен не только капитан, но и остальные слыжащие. Какое-то легкое, жизнерадостное настроение характеризует всех их. В особенности таким светлым состоянием духа отличался наш буфетчик.
Это был довольно еще молодой человек. Как он мне сообщил, он служил прежде в Петербурге в ресторанных гарсонах. Много выпивал, особенно пива. Потом, наживши деньжонок и желая поправить свое пропитое здоровье, он основался теперь здесь, на скромной ‘Лузе’.
Это был чрезвычайно благодушный и радостный человек. Каждое слово он говорил с веселой и несколько самодовольной улыбкой. Впрочем, он не был свободен, несмотря на все на это, от весьма присущего большинству наших буфетчиков неряшества и неопрятности.
Погода стоит великолепнейшая. Вечера поразительно хороши: совершенно как наши майские.
Пассажиры засиживаются поздно на капитанской вышке. Хороши вечерние зори после заката, когда река уподобляется зеркалу, в котором отражаются и небо, и берега с лесами и с селами.
Сегодня после заката я любовался игрою мелких соколов вверху, над рекою. Вероятно, это были дербники, судя по виду их. Они как будто бы наслаждались, купаясь и нежась в вечерней прохладе. Что это не были невинные кобчики или пустельги, можно было догадаться уже по тому, что в тех частях реки, над которыми появлялись эти хищники, нельзя было заметить ни одной ласточки — их главной добычи. Хотя здесь ласточек вообще немало, в особенности часто попадается ласточка береговая, живущая в норках речных берегов.
Я указал кое-кому на любопытных маленьких пернатых хищников. Но из публики, мало знакомой с соколами вообще, думаю, немногие мне поверили в определении этих птиц.
Около некоторых селений, на берегу, близ воды виднеются строящиеся суда и барки. Все они весьма неуклюжего вида.
Несмотря на чудную июньскую погоду, пассажиры упорно и тщательно притворяют в общей каюте 2-го класса все окна. И я там положительно не могу оставаться, — духота и спертость воздуха! Прихожу туда лишь на ночь, когда уже все спят и никто не видит, как я открываю тайком окно у своей койки, чтобы не задохнуться совсем.
По временам я до такой степени терял всякое терпение в этой асфиксии, что говорил некоторым пассажирам кое-какие резкости.
Конечно, мои объяснения и взгляды на гигиену ничему не помогли. Мне говорили с самым несокрушимым видом, повторяя упорно слова: сквозной ветер, сквозняк и т. п. банальности.
Теряя всякий раз терпение в таких мучительных разговорах, я в отчаянии вылетел вон из каются наверх, на мостик, и там уже наслаждался великолепным, благовонным воздухом северных лугов и лесов.
Особенно хорошо бывало там наверху в минуты позднего северного заката или вскоре после него. Ночи становились все светлее и светлее по мере приближения к северу. Заря не погасала до самого рассвета.
С вечера палуба и мостик капитана бывали переполнены публикой. Обыкновенно тут же собирались и семинаристы, чтобы еще немного попеть вместе, пока они не рассеются окончательно по разным пристаням.
К сожалению, песни и мотивы у них были переделаны или, скорее, перековерканы на свой лад. Иногда нельзя было узнать самых обыкновенных, общеизвестных напевов.
Мой ближайший сосед по койке, какой-то хорошенький, маленький и очень молодой купчик, ездивший за отцовскими получками, немало хохотал над этим панихидообразным исполнением всех песен.
А жаль! Голоса молодых людей были очень не дурны. Хорошее могло бы выйти у них пение, если бы и тут не влияние всезаедающей бурсы.
Про вологодскую семинарию в тот раз мне рассказывали немало ужасов.
Позднее всех на палубе оставался я. Наконец, и меня одолевал сон перед утром и, немного продрогнув, я сходил с сожалением в душную каюту, чтобы там вздремнуть часа три, дабы получить опять возможность любоваться красотами пути.
Говорят, здесь, на реках нередки такие туманы, что приходится останавливаться и пережидать их довольно долго. В такие минуты можно наскочить на какое-нибудь судно, хотя последние здесь чрезвычайно редки. Можно засесть и на мель и таким образом дожидаться иногда долго помощи со стороны другого, случайно плывущего мимо парохода.
14 июня
В 4 часа утра пароход наш причалил к пристани первого города на пути нашем. Это была Тотьма, находящаяся от Вологды более, нежели на 200 верст. Расположение городка красиво. Тотьма стоит на высоком левом берегу Сухоны. В ней около 3455 жителей. Есть несколько старинных церквей. В окрестностях — солеваренный завод. Есть свой монастырь и даже свои мощи (Феодосия Суморина). Тотьма была основана в 15 веке. Городок этот тоже претерпел многие судьбы нашей отечественной истории. Тут есть и Царев луг и местечко Виселки, где батюшка Иван Васильевич творил над жителями свою отеческую расправу. Тут свирепствовали и его опричники. Тотьму громили и татары. Она принимала участие и в смутный период. Сюда батюшка Петр I сослал Лопухина, брата царицы Евдокии, да и она сама попала после в здешний женский монастырь.
Из пассажиров наших немногие пробудились, чтобы взглянуть на Тотьму. Сошло же туда всего несколько человек. Я, еще не уставший дорогою путешественник, тоже пустился на осмотр города.
Мне вздумалось перейти в город оврагом, который выходит к реке. Но этот путь оказался неудобным, и я несколько позадержался, поглядывая вверх на прохожих, направлявшихся в Тотьму по мосту надо мною. Боясь однако опоздать к отходу парохода, я поспешил расстаться с своим оврагом и пустился тоже через мост в городок. Тут я повстречался с одним первоклассным пассажиром. Это был весьма малорослый юноша, бледный и с пискливым голосом. Несмотря на жаркое утро, он был одет в драповом пальто, на шее у него виднелся шелковый шарфик. В руках у него был бинокль. Оказалось, что это чиновник министерства народного просвещения и любитель археологии. Он оказался большим поклонником древних храмов, которые собственно обозревал теперь и ехал.
В Тотьме он осмотрел снаружи немногочисленные храмы и возвращался теперь на пароход.
Я попросил его обойти наскоро город еще раз вместе. И любезный человечек охотно согласился. Он опять со вниманием и любопытством стал засматриваться в свой бинокль на колокольни, которые только что осмотрел до меня. Сообщил мне, что на будущий год опять поедет на север и тогда тщательнее изучит и снимет фотографии со всего, что найдет интересного. Уверял меня, что, созерцая подобные предметы, он испытывает эстетическое наслаждение. Во всяком случае, он так заглядывался на колокольни, не представлявшие, как мне казалось, особого интереса, что я стал даже опасаться, как бы не опоздать на пароход. Пришлось моего компаньона не на шутку поторапливать. Впрочем, Тотьму легко было обойти наскоро и вернуться на нашу ‘Лузу’.
От Тотьмы Сухона становится чрезвычайно красивой. Берега идут высокие и покрытые густыми, смешанными лесами. Последние по-прежнему с преобладанием хвои, т. е. ели.
Течение реки делается весьма быстрым. Под водой множество порогов. Из реки торчат камни.
Недалеко от Тотьмы, ближе к правому берегу Сухоны, стоит в воде огромный валун, прозываемый Лось, на котором царь Петр I, будто бы, обедал в одно из своих путешествий к Белому морю.
Замечательный человек этот проехал и тут не раз, стремясь повсюду к своей любимой стихии — к морю. Немало преданий об этом колоссе еще живы и тут, по многим местам нашего необъятного севера.
Кой-где на лесных полянках или по берегам реки попадаются красивые и рослые коровы с колокольцами на шее.
Несколько раз случалось, что какой-нибудь прохожий, пастух-мальчонка или даже целая толпа поселян встречали наш пароход с берега криками ‘ура’ и разными оживленными жестами. Чтобы им доставить удовольствие, добродушный наш капитан подавал пароходный свисток, уверяя, что они этого-то и добиваются.
Утро было чудесное, безоблачное. Виды реки прекрасны и чрезвычайно живописны. Светлая лента воды блестела среди холмистых и лесистых берегов, отражая их в своих ровных струях. Иногда развертывались чудные перспективы верст на десять, на пятнадцать. Такие прямые плесы несколько напоминали великолепный Саймский канал. Только здесь эта панорама была величественнее.
Этою красотою только и любовались по утрам я да один священник из Казанской губернии. Симпатичный и любознательный человек этот направлялся с женою и с одним знакомым дьяконом в Соловки. Остальные пассажиры преблагополучно себе почивали в ранние часы по каютам. Супруга симпатичного батюшки вообще выказывала мало интереса к путешествию.
А картины нашего пути в те минуты были до того очаровательны, что мы с моим собеседником не находили слов, чтобы выразить друг другу свой восторг.
В такие чудные минуты путешествия мне особенно остро чувствовалось сожаление о близких людях, которые в данную минуту не могли видеть всей этой красоты, всех этих чудных мест и вместо того теперь выносят все дрязги и хлопоты там, дома, в горячую рабочую пору.
А небо и леса отражаются в воде, будто и сами любуются собою. И горько, и грустно на душе! И чувствуешь не то угрызение, не то раскаяние, что не остался там делить житейские невзгоды…
Сухона весьма мелководна, особенно в конце лета. Говорят даже, что уже теперь кончаются в ней хорошие рейсы. Далее пойдут простои на мелях. А дальше, к осени, езда будет совсем плоха. Да и вообще ходить тут могут лишь самые плоскодонные суда. Наша ‘Луза’ сидит, например, в воде всего на 6 вершков, что и дает ей возможность приваливаться прямо к берегу, безо всякой пристани.
Проплывает ‘Луза’ всего около 12 верст в час. Освещается она электричеством.
Капитан и вся команда носят ночью валенки, несмотря на лето, точно у нас в деревнях крестьяне.
В обрывах и вымоинах крутых берегов часто видны прослойки извести и гипса. Главная же масса — глинистые породы.
В одном селе, где забирали дрова на пароход, я разговорился с крестьянами и их детьми, собравшимися к пристани поглядеть на нас. Все это рослый, сытый и довольно красивый народ. Женщины стройны и с прекрасными зубами. Глядя на них, догадываешься, что среди них тут должны попадаться настоящие красавицы.
Я видел очень миловидную девочку, блондинку, лет двенадцати.
Красив и местный женский костюм, сохранившийся, по-видимому, из старины. Между прочим, рубаха имеет довольно большой вырез на груди, вроде ‘a coeur’ наших дам. Это очень идет к детям.
Из разговоров с крестьянами узнали, что дети их учатся в церковноприходских школах, которые кой-где и тут есть.
Понемногу лесная площадь, идущая вдоль берегов, сокращается. Появляются луга и даже небольшие обработанные нивки. Чаще виднеется жилье — этот враг лесов. Но пусть! Жилье здесь слишком еще редко. Оно здесь нужно, очень нужно. И без того вся проезжаемая нами богатая, привольная страна выглядит пустынною, безлюдною.
У всех пассажиров была одна и та же мысль, одно и то же соболезнование, именно о ненаселенности, о заброшенности этих громадных богатейших земель.
— Вот бы какие пустыни нужно заселять прежде всего! Вот бы какими необъятными странами нам заняться.
Такого рода разговоры не раз возникали между пассажирами. Сетовали, горевали и опять замолкали во своем истинно-русском бессилии и смирении.
А край, по которому мы ехали, чем дальше, тем становился все привольнее и пустыннее…
Сегодня утром видел над лесом летающего сокола-сапсана. Его старался прогнать маленький сокол-дербник. Вероятно, там было гнездо последнего. И как ни мал он был в сравнении с могучим хищником, тем не менее его настойчивость, его смелость настолько тревожили сапсана, что тот полетел прочь.
Леса и горы раздольного севера вообще — любимый приют многих видов великолепных, благородных соколов и кречетов.
Еще наши цари-охотники, как, например, Иоанн грозный, в особенности же Алексей Михайлович, посылали сюда за ловчими птицами своих помытчиков.
Вот к вечеру развертывается перед нашими взорами самый знаменитый вид на реке Сухоне. Это именно пороги Опоки, близ села Порог. Тут извилистая река почти бурлит от подводных камней. Берега здесь достигают до 40 сажен высоты. Обрывистые, отвесные отломы их замечательны цветом и рисунком. Главная масса их красная, как кирпич, глина с белыми гипсовыми прослойками. Отвесы, со своими трещинами и промывинами, производят впечатление кирпичных стен, каких-то крепостных брустверов.
Этими красивыми, опасными местами приходится плыть медленно и осторожно, в виду порогов. Любитель фотографий здесь может успеть наделать много интересных снимков.
Отсюда до Великого Устюга остается всего около 60 верст пути. Берега понижаются. Сама река становится шире и принимает уже физиономию наших крупных рек. В красоте и живописности она однако теряет.
Около 11 ч. светлой северной ночи мы увидали вдали знаменитый Устюг Великий. Весь он, с вереницею своих колоколен вдоль берега, отражался в тихой, зеркальной воде. А водяная площадь перед ним развертывалась весьма обширная, точно сама река здесь разлилась. Эту массу воды приносит сюда река Юг, со своим притоком Лузою, образуя своим слиянием уже Малую Двину.
Почти через 32 часа доехали мы от Вологды до Великого Устюга. Когда наш пароходик ‘Луза’ стал у пристани, мы должны были перейти на более крупное судно того же общества по прозвищу ‘Десятинный’. Затем я пустился поскорее в город, чтобы немного оглядеть его перед сном. ‘Десятинный’ должен был отойти рано утром. Из всех наших пассажиров только один выразил желание со мною обойти город. Остальные или засели за чай, или улеглись спать на новом пароходе.
Мой теперешний спутник по городу мною был замечен еще на пароходе ‘Луза’. Он и его товарищ, оба пассажиры первого класса, не походили на местную публику и выглядели культурными людьми.
Мы пустились с моим спутником быстро обходить безлюдный, погруженный в сон город.
Великий Устюг лежит на Сухоне за четыре версты до Малой Двины, которая образуется водами Сухоны и Юга. Основан он на Черном Прилуке в 1212. занимал в русской истории и в торговле видное место, почему и прозван, подобно Новгороду и Ростову, Великим.
Отсюда происходят родом Ерофей Хабаров — покоритель дальней Сибири, и св. Стефан — просветитель зырян в 14 веке. В 1613 году Устюг, под предводительством воеводы Пушкина, отразил набег поляков. Выдерживал он и набеги татар. В 16 веке, когда впервые был открыт этот путь, т. е. через Белое море и Ледовитый океан за границу, тут завязались первые торговые сношения с Европой. Сухона посредством канала герцога Александра Виртембергского соединила Великий Устюг с бассейном Волги и всем русским югом. Вычегда соединяет его с Азией. Здесь главные предметы торговли — хлеб, сало, лен, рогожа и т. п. Между прочим, тут работаются довольно известные в прежнее время железные шкатулки с секретными и звенящими замками и с ‘морозными’ рисунками на отделке. В Устюге немало больших и маленьких церквей. Есть, конечно, и собор. Много видных каменных домов, магазинов и лабазов. В соборе есть и свои мощи некоего праведного (юродивого) Прокопия, пришельца, будто бы, из Германии! С его жизнью связано здесь и невероятное сказание о какой-то туче, разразившейся каменным дождем в окрестностях города. Словом, здесь есть и свое чудо. Есть свой чудотворный образ (Одигитрия). Есть мужской и женский монастырь на Соколиной Горе и т. д.
Мы оба спешно и быстро обходили город по тем улицам, которые нам казались повиднее и поинтереснее, доходили и до окраин города или оказывались вдруг в неприглядных закоулках.
В одном прибрежном овраге толпилась чрезвычайно подозрительная группа босяков, гревшихся у костра. Увидав нас, они обратились к нам с довольно красноречивым ухарством. Ясно было, что это типичнейшая золотая рота.
Наконец, мы почувствовали немалую усталость и потребность сна. Пришлось направиться опять на свой пароход, чтобы вздремнуть немного до его отплытия, когда любопытство потянет опять на палубу, чтобы видеть картины интересного пути.
Оказалось, что наш ‘Десятинный’, перемещаясь от одной пристани к другой, расположенной совсем рядом с первой, наткнулся на что-то и проломил себе бок под ватерлинией.
Нас уверили, что виною был камень на дне реки, и что это все были пустяки. Однако, ‘пустяки’ чинили всю ночь. И все это немало замедлило отправлению парохода.
Думаю, подобным ‘пустякам’ главная причина малокультурность пароходного начальства и прислуги. Наш теперешний капитан, например, был на вид еще примитивнее, нежели предыдущий. Этот был в пиджаке и в сапогах по колено. На пароходе нашем находился и сам управляющий Северного пароходного общества. Этот был одет по-немецки, хотя и с простонародным оттенком. Видно было, что и образование этих добрых людей было соответственно их наружному виду. Впрочем, управляющий с пассажирами был чрезвычайно любезен. Нельзя того же сказать об угрюмом и красноносом капитане в пиджаке.
Пароход ‘Десятинный’ ходит только в хорошую погоду от Вологды до Архангельска. Теперь, за убылью воды, он уже не мог пробраться выше Устюга.
15-го июня
Ниже, на 4 версты от Устюга, как я говорил, в Сухону изливаются воды р. Юга. С этого места река называется Малой Двиной. Юг несет с собою массу песку, чем страшно засоряет фарватер, образуя перемещающиеся мели и целые острова, разделяющие реку иногда на несколько рукавов.
Малая Двина имеет около 66 верст длины. Напоминает она собою Оку или даже Волгу в верховьях последней: ширь, низкие берега, луга, тальники, изредка небольшие леса вдали от воды. Только села еще реже и несравненно меньше волжских и окских. Есть и еще какие-то неуловимые отличия, которые только чувствуются.
Вот знаменитые мыс и село Котлас, куда проведена железная дорога от Перми через Вятку. На днях здесь был великий князь Сергей Александрович, на открытии этой дороги. Мы застали на берегу огромную деревянную арку, выстроенную для встречи великого князя. Пока пароход стоял у пустой пристани, пассажиры поднялись на возвышенный берег, походили по нем, посидели наверху, на триумфальной арке, поглядели издали на село Котлас, на вокзал, находящийся довольно далеко от берега, на маневрировавший поезд, полюбовались с высоты этого берега на противоположный низменный берег и побрели на свой пароход. Скоро он поплыл дальше.
Во втором классе, в общей каюте ехал какой-то юноша, весьма молодой и скромный на вид. Когда он собирался пить чай, то непременно приглашал кого-нибудь из пассажиров к себе за самовар. Один раз и я попал на его чай. Мы разговорились. Оказалось, что юноша этот был сын местного богатого торговца рыбою.
Теперь он ездил по поручению отца и скупал живых стерлядей для отсылки их реками в пробуравленных барках (ради самосменяющейся воды) в города. Этим путем стерляди отсылаются отсюда, главным образом, в Петербург.
Тут же сидел с нами какой-то родственник вышеописанного юноши. Они рассказали мне, что стерлядь появилась в северных реках лишь после соединения их бассейнов с бассейном Волги каналом Александра Виртембергского. Первых, вылавливаемых здесь стерлядей, рыбаки бросали как нечто неведомое и подозрительное. Волжская стерлядь, переселившись на север, стала еще лучше качеством. Теперь, конечно, ее здесь усиленно ловят, узнав ей цену. Притом ловля этой вкуснейшей и, как кажется, глупейшей рыбы, донельзя проста, даже невероятна. Стоит лишь закинуть перемет, т. е. бечевку с многочисленными лесками и крючками, и, притом, непременно пустыми, как стерлядь начинает о них тереться (по-видимому, играя), пока не зацепится какою-нибудь частию тела. Иной раз рана бывает так серьезна, что бедная дурочка от нее погибает и не может даже считаться товаром, годным для столицы. А сколько уходит раненых стерлядей и пропадает совершенно бесполезно! Мой собеседник и амфитрион рассказал мне про одну такую погибшую на крюке рыбу, цена которой живой была бы, благодаря ее величине, не менее 100 рублей в Петербурге.
Истинно глупое животное! И истинно варварский способ ее ловли!
Вот справа, со стороны Уральского хребта несет в Двину свои воды мощная река Вычегда. Она несколько отличается цветом от Двины, которая с этого места уже называется Северною.
Несмотря на большое прибавление воды из Вычегды, мелей в Северной Двине не многим меньше, нежели это было до сих пор. Приходится зорко промерять воду шестом на носу парохода, чтобы на засесть. И без того по временам раздается шипение песчаного дна о кузов судна. Берега Северной Двины песчанисты и пустынны. Острова из наносного песку, поросшие тальком и травами, иногда так велики и многочисленны, что трудно угадать, где течет между ними главное русло реки.
Очевидно, что и эта могучая, величественная река подвергается грустной участи всех русских рек. Она тоже мелеет.
И все же такие громадные, многоводные реки, такое раздолье навевают мысли о величии нашего отечества в грядущем, если только оно когда-нибудь пробудится от своей летаргии.
Буфетная часть на пароходе ‘Десятинном’, пожалуй, хуже, нежели на пароходе ‘Луза’. Поэтому я еще раз порадовался, что имею при себе немного подсобной провизии.
Раз, после обеда, когда мы выходили на палубу, пароход наш, ни с того ни с сего, остановился среди реки и стал принимать на буксир три огромные крытые баржи с товаром.
Пассажиры поняли, какое грозит ходу судна замедление от этого колоссального и непредвиденного груза. Я не вытерпел и стал укорять начальников. Эти слова от имени всей публики тотчас же подействовали на нашего любезного управляющего. Он извинился перед нами и распорядился отцепить несчастные, неповоротливые баржи с приунывшим на них народом.
В эту минуту появился на палубе спутник того пассажира, с которым я обозревал ночью Великий Устюг. Он сильно разгорячился, узнав, в чем дело. Назвав себя писателем Л., он начал грозить пароходному обществу печатью. Управляющий стал еще усиленнее извиняться. Баржи, впрочем, и без того уже остались неподвижными в одной из заводей реки, а мы продолжали свой путь.
Писатель Л., нарушивший свое инкогнито, один из любимейших народных юмористов. Он хорошо был знаком даже здешней пароходной публике. И его самоизобличение произвело на нашем судне немалую сенсацию.
Мой спутник по обходу Устюга, путешествующий вместе с г. Л., оказался тоже писателем-народником г. Б.
Кроме этих двух да священника с дьяконом, о которых я уже говорил, среди пассажиров, ехавших с нами от Вологды, было еще два довольно интересных и симпатичных человека. Это были два пожилых супруга — владельцы какого-то башмачного заведения в Москве.
Не знаю, к какой категории отнести мне двух молодых педагогов из Прибалтийского края, хотя и русских. Эти только и думали, только и говорили, что о трактирах и ‘девочках’. Они путешествовали в I классе.
Во втором классе еще выделился какой-то местный становой со своею супругою. Оба эти человечка были, по-видимому, из какой-то глухой глуши. И речь их и наивный взор гласили об этом. Кроме того, мадам становая почивала иногда и днем в общей каюте с босыми, хотя и далеко не обворожительными ногами.
Остальные пассажиры нашего парохода были довольно бесцветного вида. Все почти эти люди, кроме двух писателей, направлялись в Соловецкий монастырь.
Маленький, пискливый юноша, любитель древних церквей, покинул нас, чтобы возвратиться в Петербург, еще в Устюге. Между прочим, он мне пожелал счастливо совершить мое путешествие, назвав меня ‘в некотором роде пионером’.
16-го июня
Берега Северной Двины по-прежнему низки и не представляют собою живописного интереса.
Мелководность ее несколько уменьшается с приближением к низовью.
Деревни и жилища нам встречаются чаще, нежели на Сухоне. Тип их тот же, что и там. Деревянные храмы тут, на севере, имеют совершенно своеобразную архитектуру, какую можно, помнится, найти в картинах В. Верещагина. Особенно оригинальны их многоярусные деревянные колокольни, каждый ярус у которых с зелеными полукругами или отливами вокруг, что напоминает, до некоторой степени, хвойные деревья.
Птиц по-прежнему здесь немного на этих обширных водах. Вероятно, в настоящую минуту большинство из них возится в разных затонах и болотах с птенцами. Изредка пролетит какая-нибудь чайка.
Во время остановок парохода у приречных селений, пока забирают для машины дрова, публика обыкновенно выходит погулять, поговорить с туземцами или купить себе какой-нибудь провизии. Иногда удается на пристани получить чудную, недорогую свежую рыбу, которую можно на пароходе же и сварить (в кухне). Таким путем пропитывались отлично многие из пассажиров III класса.
Мне только не хотелось возиться со всем этим, но я вполне оправдывал третьеклассников. Они лакомились лучше нас, не брезговавших пароходной кухней только по неразборчивости и лени нашей. Раз как-то на глазах публики у одной пристани содержатель буфета купил свежей семги и стерляди.
Самые нетерпеливые пассажиры I и II классов накинулись на него сейчас же с заказами разных кушаний из этой соблазнительной провизии. Никому не пришло в голову, что ведь и без того эта непрочная провизия войдет в обеды и во все наше дневное меню за нормальную плату, что потом и подтвердилось. Таким образом, мы все, нетерпеливые, изрядно порадовали своею поспешностью нашего ресторатора, переплатив ему более, нежели он рассчитывал в этот день.
Еще часов с 8 утра по обеим сторонам реки потянулись чрезвычайно интересные и красивые берега. То были невысокие утесы с вымоинами, с пещерами и глыбами. Все это был чистейший гипс, напоминающий своим видом дешевый мрамор. Сверху утесов лежал толстый слой почвы, на котором рос лес. В пещерах иногда перепархивали какие-то птицы. Быть может, то были совы — любительницы укромных мест.
Мы поразились, когда узнали, что такое необъятное добро, как гипс, валяющийся по обеим берегам реки в неизмеримом количестве, не имеет здесь никакого сбыта.
У одной пристани, где мы вышли, чтобы выкупаться, мы вблизи осмотрели глыбы гипса, которые легко царапались и крошились даже в руках.
В воде оказалось 10 градусов Реомюра, и нам нельзя было долго наслаждаться купаньем.
Температура воздуха в тени была 19,5 градусов Реомюра.
Говорят, что тут по лесам попадается немало лиственницы. Как кедр есть истинный царь и краса хвойных лесов, так лиственница есть настоящая краса и царица в них. Как тот дает великолепный материал человеку, отдавая ему свою жизнь, плоть и кровь, также красавица лиственница есть лучшее строевое дерево для жилищ и для кораблей. Но и последняя, как и драгоценный кедр, быстро исчезает из наших северных лесов. Пора серьезно подумать об их сбережении и восстановлении.
С парохода тщательно рассматривая состав местных лесов и вглядываясь в них вблизи при остановках и прогулках, я так и не разыскал ни одной лиственницы здесь.
Кедр же начинается, кажется, только с Уральского хребта и распространяется на восток. Его тут совсем нет.
После приблизительно двадцативерстного протяжения гипсовых утесов, берега Северной Двины опять делаются совершенно плоскими и неживописными.
Часов в 6 утра остановились у какой-то пристани грузить дрова. Кое-кто из нас вышел погулять по лесу. Наволочно, сыро и жарко. Перепадает дождь.
Я опять старался в лесу разыскать хоть одну лиственницу, но по-прежнему не нашел. С парохода иногда мне казалось, что я вижу ее в бинокль, но, быть может, и это было лишь заблуждение.
Тут я сорвал несколько местных цветов, следуя общей сентиментальности туристов, и даже послал из них два-три домой в письме.
С правой стороны показалась река Пинега, с ее гористыми и густолесыми берегами. Вот, это уже поистине водный путь в лесную глушь с медведями, рысями и росомахами! Вот именно лесное и звериное царство!
Впрочем, недалеко от устья Пинеги на ней виднелись барки, нагруженные лесом. Видно и тут, в самом зверином царстве, человек тоже начал расхищать лесные богатства. Впрочем, здесь, при этой подавляющей массе леса, на его расхищение почти не жаль и смотреть. Сознаешь, что если не убавится несколько площадь сплошных лесов, то невозможно будет зародиться здесь ни жилью, ни земледелию, ни вообще какой бы то ни было культуре.
Проехали деревню Усть-Пинегу и село Вавчугу, известное кораблестроением при Петре I.
Тут пришлось услыхать, что знаменитый о. Иоанн Кронштадтский родом с реки Пинеги, что он ежегодно ездит сюда, в свое родное село на собственном пароходе.
Собственный пароход, о котором было говорено уже и в печати! Excusez du peu!
Наконец, с левой стороны Северная Двина образует отдельное русло или, скорее, рукав, Курью, омывавший целую волость Куростровскую, родину нашего великого Ломоносова, с городом Холмогорами в ней. За дождем было еле возможно различить далеко стоящие от Северной Двины Холмогоры (помнится, верстах в 5). Они виднелись нам, как сквозь туман или тюль. Однако, внимание наше невольно неслось неудержимо туда, к этой колыбели русского великана. Взоры всех приковывали к себе эти чуть видные Холмогоры.
Миновав рукав Курью, мы увидели маленький пароходик, засевший на мель. С разрешения пассажиров, которые почувствовали сожаление к беспомощному положению едущих на увязшем пароходике, наш ‘Десятинный’ взял его на буксир и, шутя, совлек с мели на глубокий фарватер. Карлик-пароходик опять оживился и заплавал, точно выпущенная в воду рыбка.
Как повеселели два-три человека, ехавшие на нем!
Наконец, сегодня после третьих суток пути по рекам от Вологды, мы прибыли в полночь в знаменитый и известный всему миру торговлею (лесом и рыбой) Архангельск.
Проливной дождь, позднее время и почти полное отсутствие извозчиков на пристани ‘мирового города’ вынудили большинство из нас остаться до утра на пароходе. Я был из числа этого большинства.
Г. Архангельск основан приблизительно в 1587 году. Теперь он имеет около 20 917 жителей. Площадь земли всей губернии его, величайшей в Европейской России, приближается к 754 744 кв. верстам или 78 500 000 десятинам. Эта площадь превышает каждое из остальных европейских государств. Она в 1,5 раза больше Франции, например.
Город Архангельск расположен узкою полосою вдоль правого берега Северной Двины на много верст. Пароходные пристани находятся на этом же берегу. Вокзал железной дороги расположен на противоположном острове — Глуховском.
Сам город разделяется условно на три части. Первая часть — Верхний конец. Вторая часть, или Центр города. Третья часть, или Немецкая слобода, где живут преимущественно иностранцы. Далее к северу идет селение или слобода Соломбала.
Еще с реки бросается в глаза несколько крупных храмов с синими куполами и с золотыми звездами на них. Разумеется, между ними и собор. В нем хранится большой деревянный крест, чрезвычайно грубой и старой работы, самого Петра Великого, сделанный им в память своего избавления от бури в Унских Рогах (в Унской же Губе).
По набережной виднеется длинный бульвар и огромное здание таможни. В городе есть публичный музей, публичная библиотека, губернаторский дом, памятник Ломоносову, городской банк, окружной суд, домик Петра Великого и т. д.
Петр I то любил Архангельск, то теснил его в пользу Петербурга. Екатерина II и Александр I старались поднять его. Александр II опять на него гневался за что-то. И так колебалась судьба этого важного города, пока опять наконец время не взяло свое и не начало восстановлять его. Теперь, с проведением железных дорог от Вологды и от Вятки до Котласа, его будущее обеспечено.

Глава II

Архангельск

Пристани. Подворья. Гостиницы. Пароходы. Рейсы. Гостиница ‘Троицкая’. Библиотека. Музей. Памятник Ломоносову. Спутники. Соломбала. Гостиница ‘Англия’. Красотка. Притоны. Гигиена и личики. Домик Петра I. Рынок. Соловецкое подворье. Тундры и леса. Пароходы ‘Николай II‘ и ‘Ломоносов’. Опять гостиница ‘Англия’ и милое видение. Маленькие труженики. Купанье. Пароход ‘Соловецкий’. Остров Моисеев. Маленькое толкование. Топливо. Рейсы на Новую Землю и Шпицберген. Перед отплытием в Соловки. Отплытие и путь до моря. Пароходная публика. Капитан и прислуга. Некоторые данные о Белом море. Некоторые данные о Соловках.
17-го июня
утром стали пассажиры собираться в город. Извозчиков на пристани оказалось еще меньше, нежели вчера, т. е. их теперь не было совсем. Пришлось двинуться пешком при помощи носильщиков. Пассажиры, направлявшиеся в Соловецкий монастырь, решили отправиться в одно из подворий этого монастыря, в каковых обыкновенно богомольцы здесь дожидаются рейсов на острова Соловецкие.
Нас уже предупреждали на пристани, что придется подождать дня два-три прежде, нежели удастся ехать в Соловки. Монастырский пароход только что ушел, а пароход товарищества Архангельско-Мурманского пароходства отойдет туда еще не скоро.
Пристань беломорских пароходов Архангельско-Мурманского общества находится рядом с пристанью, где остановился наш ‘Десятинный’. (Это пристань Северного пароходного общества). Пароходы же океанские, того же вышеупомянутого Архангельско-Мурманского товарищества, имеют пристань уже в другой части города, в той, которая называется Соломбалой. Там же находится пристань и монастырских пароходов и таковое же подворье N 2 для богомольцев.
Монастырское подворье N 1 находится около пристани малых пароходов, делающих рейсы в Соломбалу и обратно каждые Ґ часа. В то время как мои спутники разбрелись по подворьям и по гостиницам, я застрял тут, на этой пристани, рассчитывая собрать кое-какие сведения о пароходах и подворьях. Ничего нужного однако не узнал. Здесь тоже ничего не знают точного об отходе парохода в Соловецк, тем более, что монастырские пароходы правильных рейсов не придерживаются, а сообразуются лишь с накоплением пассажиров.
Вся эта неопределенность заставила меня направиться в гостиницу. Их всего две в Архангельске: ‘Троицкая’ да ‘Золотой якорь’. Есть еще ‘Беломорские меблированные комнаты’. Я остановился в лучшей из них — ‘Троицкой’, где, кроме того, остановились и оба писателя.
С одним из них, г. Б., я пустился осматривать пешком город. Его спутник, г. Л., плохой пешеход, остался в гостинице за своими рукописями, собираясь после этого объехать город на извозчике. Этот литератор поражал меня своим трудолюбием. Он и на пароходах и тут, в гостинице, большую часть времени проводил за писанием своих путевых заметок. Я даже задавал себе не раз вопрос: когда же он делал свои наблюдения для этих заметок?
Осматривая город, первым делом я справился в самой конторе Архангельско-Мурманского товарищества о пароходах, плавающих по Белому морю и по океану до Норвегии.
Оказалось, что только один рейс в неделю направляется прямо на Соловецкие острова, другие же ихние суда заходят туда лишь, обойдя прежде часть берегов Белого моря. Из архангельско-мурманских пароходов вообще заходили на Соловецкие острова лишь два парохода. Лучший из последних считается ‘Ольга’* [* На всех пароходах товарищества Архангельско-Мурманского обязательно уплачивать за дневное продовольствие лишь в I классе]. Кроме того, с Соловков необходимо вернуться обратно в Архангельск, чтобы пересесть на океанские пароходы. Поэтому мимоездом посетить Соловецкие острова, направляясь в Норвегию, было невозможно. Получалась теперь для меня непредвиденная потеря времени. Но оставить неосмотренными Соловки я не решался.
Эта же непроизводительная трата времени не неизбежное возвращение в Архангельск не дозволила мне объехать и берега Белого моря, что представляет, по уверению бывавших там, чрезвычайно интересное путешествие. Последнее, конечно, взяло бы у меня минимум неделю.
Обходя город и знакомясь с его жизнью, мы решили, что все это далеко не так интересно, как можно бы ожидать. Впрочем, будущность Архангельска еще впереди. Начну свое описание этого города с гостиницы, где мы остановились (‘Троицкой’). Она невзрачна и невелика, впрочем, дешева и прилична. Там не дурен ресторан с органом, играющим русские песни, ‘жестокие романсы’ и прочее тому подобное. Обед из 4 вкусных и сытных блюд стоил дешево. Квас подают чудесный, вкусный и холодный, что было очень кстати в тогдашнюю жаркую погоду.
Есть в городе крохотная публичная библиотека. Там мы перечитали еще раз описание Соловков В. Немировича-Данченко, восторженные места которого придавали мне еще более охоты побывать на этих островах.
В музее, тоже миниатюрном, видели принадлежности местных промыслов, чучела рыб, птиц и животных, встречающихся в этих странах.
Из рыб здесь находится в спирту одна такая, которой до сих пор никто еще не мог определить! Кто же были эти определители?
Из птиц я обратил внимание на чучело норвежского кречета, названного на ярлычке почему-то балобаном. Уж не такого ли определителя нашла и вышеупомянутая неизвестная рыба?
Интересно чучело ястреба тетеревятника слетка, т. е. экземпляра в поре первого года жизни. Фон оперения его был чрезвычайно светел. Не об этом ли виде писал старик С. Т. Аксаков в своей статье об ястребиной охоте? Бфли в коллекциях музея и чучела дербников, соколов сапсанов и более южных видов: пустельги, кобчика и сокола чеглока.
Мне сообщил сторож музея, что все эти чучела и определения их сделаны одним местным препаратором, неким г. Вальневым.
Памятник Ломоносова, о котором я уже говорил, представляет его совершенно раздетым и с подобием какой-то простыни на плечах, с маленьким крылатым гением, имеющим арфу в руках и стоящим у его ног на одной коленке. Памятник этот — произведение академика Мартоса, он совсем не привлекателен, чтобы не сказать больше.
В городе всего одна аптека, один книжный магазин. Оптика нет. Мне пришлось, например, чинить очки в каком-то универсальном магазине.
Мои сопутники-учителя, направлявшиеся, как я уже говорил выше, также на Соловецкие острова, еще с утра переехали с вещами прямо на ломовом извозчике в Соловецкое подворье в Соломбале. Теперь мы с писателем г., расхаживая по городу, встретили их. Пошли все вместе обедать в нашу гостиницу. Вытащили из его номера писателя Л., который еще сидел за своими письменными работами, без жилета, перед вечным, остывшим самоваром.
Обедом в гостинице ‘Троицкой’ все мы остались довольны. После обеда мы четверо, кроме плохого ходока г. Л., отправились в Соломбалу на перевозном пароходике.
Эти пароходики имеют на Соломбале особую пристань, близ Соловецкого подворья, к пристани которого им приставать будто бы монахи не дозволяют. В конторе билетов этих соломбальских пароходиков меня уверяли даже, что монахи не раз встречали их публику дубьем, если та осмеливалась только высадиться на монастырскую пристань. Однако, при мне ничего подобного не случалось, хотя мы и не раз причаливали и к этой монастырской пристани.
Сойдя в Соломбале, мы первым делом посетили Соловецкое подворье и комнату наших спутников-учителей. Потом обошли набережные и пристани, где видели один из двух океанских пароходов, именно лучший из них ‘Николай II’. Осматривать его внутри почему-то не пожелали мои компаньоны. Пришлось это отложить до другого случая.
Находившись по улицам Соломбалы под чрезвычайно жарким, хотя уже и вечерним солнцем, мы стали думать о прохладе и питье. По совету прохожих и их указаниям, пошли мы в некую крохотную гостиницу ‘Англию’, скорее же трактирчик.
Подходя к этому учреждению, мы встретили на улице несколько девочек лет 10-12. одна из них, блондиночка, была замечательной красоты. Чудные волнистые волосы обрамляли прелестное фарфоровое личико. Голубые прозрачные глазки гяледи шаловливо и весело. Наши молодые люди отпустили несколько слишком откровенных похвал, когда я обратил их внимание на эту маленькую красотку. Та ничуть не сконфузилась. Видимо, похвалы были не внове ей.
Мы вошли в гостиницу, поиграли там на бильярде, выпили неимоверное количество квасу, вследствие нестерпимой жары, и пустились осматривать Соломбалу и город.
Слобода или, скорее, предместье Соломбала отделяется от Архангельска речкою Кузнечихою и отстоит от центра города верст на 5.
Кто-то рассказал нашим молодым спутникам-учителям, что у речки Кузнечихи находятся притоны известного сорта. Так как они все время только и толковали, только и вспоминали, что трактиры и подобные учреждения, то и стали настаивать теперь на проверке вышеупомянутых слухов. Я возражал, указывая, что в подобной пригородной трущобе с полуразвалившимися избами нечего ни разыскивать, ни осматривать, я напоминал, что в городе мы еще не обошли всего, я говорил, что мы, наконец, с г. б. семейные люди, и т. д. Ничто не помогало. Наши педагоги тянули нас настойчиво разыскивать ‘Le Logi del Abramo’, как называют итальянцы подобные приюты. Г. Б. согласился на эти розыски ради изучения местных нравов. Я уступил с большою неохотою, не ожидая ничего интересного от ходьбы по грязной, убогой пригородной окраине.
Мои спутники скоро добились от прохожих требуемых указаний и нашли искомое. Это оказались жалкие полусгнившие избенки, впрочем, такие же, как и все остальные дома там. У окон виднелись несчастные убогие девицы, зазывавшие нас и просившие угостить их ‘пивцом’, ‘чикаладом’ и т. д. Впечатление получалось ужасное, подавляющее.
Даже наши молодые чудаки почувствовали некоторое охлаждение к подобным прелестям. После этого мне, наконец, удалось отвлечь всю нашу компанию от дальнейшего разыскивания подобных ‘мест нетерпимости’. Я посоветовал педагогам после, отдельно позаняться соответственными розысками где-нибудь в городе, но во всяком случае не в таких трущобах, откуда мы только что теперь выбрались.
К удивлению всех нас потом оказалось, что на весь большой приморский город Архангельск ничего иного, кроме ужасной Кузнечихи, в смысле урегулированной проституции, не было.
Рассмотрев после всего вышеупомянутого поближе двух своих спутников учителей, я стал подзывать на Соловецкие острова усиленно и обоих писателей, тем более, что оба они сожалели о скудости наблюдений, полученных ими в I классе от Петербурга до Архангельска. Но уговорить их продолжать путешествие до Соловков мне не удалось. Оба отговаривались необходимостью вернуться в столицу. И моими дальнейшими спутниками остались двое вышеописанных педагога.
Расхаживая по Архангельску, мы заметили, что, несмотря на страшную июньскую жару, окна в домах были далеко не везде выставлены. В мыслях возникало подозрение в нелюбви архангельцев к свежему воздуху. Этим антигигиеничным образом жизни здешних жителей хотелось объяснить ту массу бесцветных, анемичных, часто усыпанных веснушками лиц, каковые встречаешь на каждом шагу в Архангельске. Особенно женские лица отличаются вышеописанными принадлежностями, хотя иногда черты их и привлекательны.
Домик Петра I (каковой, конечно, есть и здесь) — почти уже никуда не годная маленькая хибарка, над которою, в виде футляра, выстроен простой сарай. Помнится, у этого домика нет ни дверей, ни даже сторожа. И мы вошли в него и вышли опять совершенно свободно, не встретив там никого.
Осматривали, между прочим, и рыбный рынок. Там много интересного. Особое внимание обращает на себя рыба палтус (гигантская разновидность камбалы), которою можно иногда прикрыть целый обеденный стол. Интересна зубатка с крапчатой кожей, годной для разных изделий и напоминающей шершавые кожи змей, ящериц и т. п. Видели рыбу снаружи совершенно розовую, напоминающую видом окуня. К сожалению, названия не запомнил. Масса соленой и свежей семги красуется повсюду великолепными колерами своих чешуи и мяса. И, наконец, бесчисленные экземпляры известных во всем мире сельдей и трески наполняют все, что только лишь можно наполнить на рыбном рынке здесь.
Из местных предметов торговли, годных, как сувениры с дороги, можно называть рога оленей и лосей, всевозможные звериные шкуры и изделия из них.
Из последних мне особенно понравились меховые пимы и туфли. Женские и детские туфли выглядят очень красиво. Впрочем, на хорошенькой ножке ведь все красиво, даже портянки и лапти, а безобразную ничем не украсишь, как бы ее ни украшать. Помню, видел раз, как даже крупные брильянты на туфле нимало не могли украсить такую ступню.
Однако, каковы здесь ножки, мне убедиться не пришлось. Личики, как я уже сказал, не особенно-таки привлекательны.
18-го июня
Писатель Л. Оказывается большим любителем покушать и попить. Впрочем, он очень много пишет, не расставаясь целый день с самоваром. Писатель Б. сообщил о себе, что он работает в день лишь только три часа утром.
Сегодня дождь и прежняя жара. Сносно себя чувствуешь в чичунче лишь в пасмурные дни. В солнечные — и такой костюм не помогает.
Ночи совершенно светлы, так что ни свечи, ни спички не нужны. Впрочем, незаходящего солнца в Архангельске не бывает.
Сегодня и я переселился в Соломбалу, в Соловецкое подворье, боясь опоздать как-нибудь на монастырский пароход, тем более, что наступил уже срок его возвращения из монастыря в Архангельск, за новою партией пассажиров, быстро возраставшею в ожидании его в подворье.
В этой серой толпе богомольцев, стекающихся со всей России, немало уродов, калек и припадочных, самых разнообразных видов. И все это несчастное, горемычное человеческое стадо верит твердо, что там, среди морских волн, на таинственных, удаленных от грешного мира островах, пройдут все их горести и печали.
Я поселился на подворье, в одной комнате с двумя знакомыми педагогами из Риги. Нашим четвертым сожителем по комнате был какой-то рослый, худощавый старик в поношенном сюртуке. Это был секретарь судебного следователя, человек необыкновенно угрюмый и фанатичный. Он верил и в ад, и в бесов, и в чудеса и немало возмущался нашими либеральными разговорами, в особенности меня он, кажется, положительно возненавидел.
Не зная, что делать от скуки в ожидании отъезда на Соловки, мы приходили в дурное настроение все четверо, и точно нарочно дразнили угрюмого, злого фанатика.
Время идет невообразимо скучно и медленно в монастырском подворье. Парохода нет как нет. По номерам носят без конца кипящие самовары — эту обыкновеннейшую утеху русского человека во всех его житейских невзгодах. Прислужники все монахообразны: они либо в монастырских синих посконных кафтанах, либо в подрясниках, какие бывают у служек. Волосы у них длинные. На голове скуфейки. Обращаясь к ним, их называют ‘отец’ или ‘брат такой-то’. Нам служил симпатичный и довольно красивый отец Николай.
От нечего делать мы тое порядком налегали на самовары и утруждали ими нашего о. Николая. За чаепитием именно и возникали у нас те разговоры, которые приводили в отчаяние и в озлобление нашего угрюмого фанатика, который с каким-то упорным изуверством верил и в провалы во ад, и в глаголание образов, и в разные другие чудеса.
Напившись чаю с семгой или с другими закусками, что обыкновенно здесь, в подворье, заменяет разные трапезы, так как никакого подобия трактира тут нет, мы обыкновенно шли, куда глаза глядят. Иногда же ездили на пароходиках в ‘Троицкую’ гостиницу, чтобы как следует пообедать. Ходили на окраины города или еще куда-нибудь убить время.
Город со всех сторон упирается в тундры и в леса, которые видны даже в конце его улиц. Местами к городу примыкают и чудесные лужайки с прекрасными травами, среди которых изредка и сиротливо проглядывают даже одинокие клевера, которые здесь — чужеземцы. Между прочим, мне удалось осмотреть подробнее упомянутый уже мною океанский пароход Архангельско-Мурманского товарищества ‘Николай II’. Он действительно был великолепен. Особенно роскошно выглядело помещение I класса. II класс был также недурен. III — конечно, плоховат, хотя и он также давал возможность укрыться в общей каюте от холода и ветра и полежать там на деревянной койке.
Жаль, что мне не представлялось возможности возвратиться из Соловков к отходу этого великолепного парохода в Норвегию. На мою долю, по расчетам, приходится рейс второго по качеству пароходу того же общества, именно ‘Ломоносова’.
Пошел от скуки еще раз в маленькую соломбальскую гостиницу ‘Англия’, где мы вчера играли на бильярде, как я уже говорил. Там заказал свежей трески и еще чего-то, не помню. Меня поместили в верхних отдельных комнатах, где была и квартира самих содержателей гостиницы.
Там наверху было тихо и безлюдно. Несколько старых убогих газет не могли привлечь к себе моего внимания до той минуты, пока заказанная мной еда не появится на столе. И я предался грустным мечтаниям, расхаживая по пустым комнатам и коридору верхнего этажа.
Вдруг передо мною, как видение, промелькнула та прелестная малютка, о которой я уже говорил, — малютка, которую мы встретили вчера на улице, направляясь сюда в гостиницу играть на бильярде. Она была теперь с распущенными кудрями и босиком. Глазенки ее плутовато и с любопытством глядели на незнакомца.
Я заговорил с милым ребенком. Она без застенчивости отвечала мне. Оказалось, что ее родители и были содержателями гостиницы ‘Англия’.
Милый, прелестный ребенок! Как я бы расцеловал тебя всю — и ручки, и ножки твои!
Но вместо этого я спросил, как ее зовут. Оказалось — Улей. Спросил ее, учится ли она где. Оказалось, что учится в городском училище. Еще спросил я ее о чем-то, любуясь ею, как бы я стал любоваться случайно пролетавшим мимо прелестным мотыльком или очаровательной птичкой. Малютка, казалось, понимала отчасти восхищение перед нею задумчивого незнакомца. По крайней мере, ее умные глазенки блестели самодовольно и весело. ‘Бедная прелестная Уленька! Что-то с тобой будет со временем, — думалось мне. — Вырастешь ты, конечно, умницей и красавицей и, в результате всего этого, выйдешь замуж за какого-нибудь мелкого, полутемного торгаша или трактирщика, который будет пьянствовать и колотить тебя. Наконец, заест тебя проза пошлой, постылой жизни’.
Как-то раз возвращался я из города в Соломбалу. На пароходике среди пассажиров III класса были какие-то два маленькие оборванца, измазанные в саже и по-видимому иззябшие. В этот день было пасмурно, и их закопченные лохмотья, конечно, не грели. Оказалось, что это два брата лет по 10. ездят они ежедневно из Соломбалы в город с 6 часов утра, чтобы там обивать накипь пароходных котлов. Жара и грязь в котлах ужасные. Освещают свою работу эти маленькие труженики ручными керосинками. За ними всегда кто-нибудь наблюдает из старших, чтобы не случилось с ними какого-нибудь несчастья. За эту тяжелую работу детям платят по 50 коп. в день. Несмотря на все это, маленькая ватага, как рассказывали мне собеседники, ничуть не тяготятся таким делом. Нередко, под оглушительный стук молотков по черным внутренностям котлов, ребятки хохочут и поют.
Все это мне передавал старший из двух братишек. Он был некрасив, страшно черен от сажи и, буквально, в лохмотьях. Но несмотря на все это, он был чрезвычайно симпатичен. Ответы его были умны, как у взрослого. Он, очевидно, порядком иззяб, и теперь старался согреться, припадая грудью и животом к котлу пароходика в трюме, скрывшись туда от ветра и дождя.
Невольно, по закону контраста, я вспомнил красотку Улю в ее обеспеченной жизни, и мне стало еще больше жаль маленького собеседника.
На прощанье я дал обоим мальчикам немного мелочи. Они меня за это поблагодарили рукопожатием. Это было так забавно и мило.
Между прочим, во всем Архангельске я не нашел ни одной купальни. Нечто подобное находится лишь перед таможней и принадлежит ей. Поэтому, удовлетворяя своей неутолимой потребности в купаньи, я должен был кой-как и кой-где окунуться в Северную Дивну.
19-го июня
В подворье толпа богомольцев все растет и становится все нетерпеливее. При одном появлении какого-нибудь дымящегося судна вдали уже все бросаются к окнам или на пристань в надежде на желанный монастырский пароход.
Надоело, надоело нам пребывание в подворье, среди нечистоты, клопов, сутолоки, невежества, суеверия, припадков и уродов.
Мы, сожители одной комнаты, начинает тоже друг другу надоедать. Угрюмый, свирепый старик-фанатик, очевидно, теряет всякое терпение, слушая наши смелые разговоры. Он даже решается уехать раньше, именно с пароходом Архангельско-Мурманского товарищества. Вероятно, хочет убежать от нас, от трех маловеров.
Наконец, появился давно желанный монастырский пароход по имени ‘Соловецкий’, с золоченым крестом на передней мачте и битком набитый публикой. Толпа была так велика на палубе, что все судно накренилось на бок, когда пассажиры его подвинулись к борту в сторону пристани. На пристани у нас стояла тоже огромная встречная толпа.
Говорили в публике, что задержался пароход в пути туманом да еще порчею компаса.
Когда пассажиры сошли с судна, я да мои два компаньона отправились на его борт, чтобы оглядеть его. Грязь, сор, запах и вообще беспорядок были там поразительные. И я не без колебаний остался при прежнем намерении — ехать все-таки с этим пароходом, а не с мурманским. Только ради ближайшего ознакомления с Соловецким паломничеством мог я себя к этому теперь принудить. Как мурманский, так и монастырский пароход отойдет завтра. И это соблазнило многих из нас предпочесть более удобное и приятное путешествие на мурманском пароходе.
Из наших речных спутников остались дожидаться отхода ‘Соловецкого’ лишь казанский священник с женою. Дьякон да двое старых москвичей-супругов.
Еще скучнее тянутся последние сутки в ожидании отхода судна.
От нечего делать наблюдаем омеление дна вокруг острова Моисеева, который находится перед нашими окнами на Северной Двине, шагах во ста от набережной подворья. Это обмеление происходит два раза в сутки, и есть следствие приливов и отливов в Белом море, до которого отсюда верст 60. Переезжали в ялике и на самый остров Моисеев, где находится большая паровая лесопильня, каковых десятки по берегам на всех окраинах Архангельска. Там, на острове, я выкупался с лодки.
Это было очень кстати, так как температура воздуха в тот день, даже в 11 часов вечера была еще 19 градусов Реомюра. В воде же все время градусов 12-13.
К моему удивлению, мне пришлось объяснить двум моим педагогам, почему на севере не заходит солнце. Положим, они были филологи, преподаватели, один — греческого, другой — русского языка, но все же трудно было предположить, что им потребуется подобное ‘маленькое толкование’.
Как-то раз, гуляя в гавани океанских судов, я разговорился с капитаном и штурманом одного английского грузового парохода, который прибыл сюда и стал рядом с мурманским ‘Николаем II’. (Мачты и трубы судов океанской пристани виднеются даже из окон подворья). Оказалось, что весь уголь, которым здесь отапливаются наши и чужие морские пароходы, привозится из Англии, подобными грузовыми пароходами (кажется, по преимуществу, из Гуля), как балласт. Здесь, в Архангельске, он стоит 13 коп. пуд. На его же место английские суда грузят лес для обратного пути.
Без угля невозможны морские рейсы, в особенности, по безлесным мурманским берегам. Да и вообще никакое топливо не может сравниться по компактности и интенсивности с углем. Его забирают в один раз на громадные рейсы. Дрова и нефть приходится забирать гораздо чаще. Лучший английский уголь зовется в продаже bock-head.
Когда я узнал, что Архангельско-Мурманское товарищество делает два рейса за лето на Новую Землю (в начале июля (10-го) и в конце августа), то пожалел не на шутку, что не включил и эту экскурсию в свое настоящее путешествие. Уверяют, что пути туда всего 1,5 суток. Хотя бы и немного больше, зато была бы исполнена интереснейшая экскурсия, каковая потом, пожалуй, уже и не удастся в жизни.
Ах, как поздно вообще убеждается человек, что никогда не нужно откладывать даже на завтра того, что можно сделать сегодня.
Впрочем, меня предупредили, что если не удастся попасть обратно к вышеназванным двум рейсам на Новую Землю, то рискуешь там остаться на зиму. А это совершенно не входило в мои расчеты. Зазимовать в подобной пустыне, не будучи к тому приготовленным, положительно ужасно.
NB. На Шпицберген, говорят, можно попасть только из Гаммерфеста. Из России туда пока сообщений нет.
20-го июня.
Наконец, сегодня с утра задымился пароход ‘Соловецкий’. Его приготовляют и убирают. Значит, готовятся к отплытию. Может быть, он, действительно, пойдет сегодня, как нам обещали монахи — смотрители подворья. В 3 часа дня назначен отъезд. Говорят, однако, что этим обещаниям верить нельзя.
Погода захолодала и насупилась. На огромном корпусе морского ведомства выкинут черный флаг, предсказывающий бурную погоду на море. Пассажиры с тревогою посматривают на этот зловещий знак с балкона подворья.
Тем не менее все с нетерпением столпились у пароходной конторы в ожидании продажи билетов.
Я вошел в самую контору.
Оказалось, что монастырское начальство не брезгует даже принуждать пассажиров брать билеты более дорогих классов, нежели они сами того желают. Я долго спорил и насилу настоял на том, чтобы мне выдали билет II класса, хотя сначала и отговаривались неимением таковых билетов в кассе. Мне всячески старались навязать билет I класса.
Ехать в III классе на монастырских пароходах человеку самому нетребовательному, положительно, покажется отвратительно. Хотя ‘Соловецкий’ сам по себе и прекрасное судно, построенное в Финляндии, но запущено до невероятия. Поэтому в тесный II класс здесь набивается публики много и из той, что, при иных условиях, осталась бы в III. О картине же III класса, набитого битком и в трюме, и на палубе сотнями бедного, серого и убогого люда, и говорить нечего. Эта часть пассажиров находится здесь вполне в положении перевозимого скота, о котором никто нимало не заботится. Там сидели, стояли и валялись люди, кто как мог, под ногами пресмыкались припадочные и ползали дети.
Еще раз вспомнилось мне не без грусти об архангельско-мурманском пароходе. На этот раз отходил из них именно лучший — ‘Ольга’, который теперь и прошел мимо наших глаз в 1 ч. дня.
Зато я теперь увидел, путешествуя на монастырском судне многие мельчайшие стороны Соловецкого паломничества, которому ежегодно подвергаются десятки тысяч русских простолюдинов.
Некоторых бедняков допускают к переезду бесплатно. Есть ведь и такие паломники, которые доходят пешком до Архангельска из южных частей России!
Наступило 3 часа дня. Наш пароход все еще стоит. Толпа богомольцев на берегу и на пароходе все растет. Повсюду грязь, убожество, суеверие и страдания!
Чувствуется какая-то безграничная грусть и жалость ко всему этому несчастному, горемычному отделу человечества. Думается, глядя на малых сих, как необъятна должна быть вся сумма страдания людей на земном шаре. И не видно ей конца, не видно ей исхода.
Неужели же единственным утешением всем этим страждущим миллиардам человеческих существ останется навсегда только лишь одно суеверие?
Тяжко и нехорошо на душе. И вся жизнь и само путешествие кажутся печальными и безотрадными, как безотрадны и печальны погода и сумрачная водная даль, которая расстилается теперь перед глазами.
Вот перед отходом парохода. В домовой церкви подворья совершили напутственный молебен. Потом следует краткая молитва на самой палубе… И в путь!..
Не без ругани и не без угрюмых мин наш капитан-простолюдин отдавал приказания, когда мы отчаливали.
Командование его вниз, в машину передавалось по циферблату, которому там внизу соответствовал такой же другой циферблат. Звонок в этом приспособлении призывал машинистов ко вниманию.
Соответственные передвижения стрелки на циферблатах капитанского мостика и в машинном трюме показывали: малый ход, вперед, полный ход, назад и т. д.
Сначала пароход обогнул островок Моисеев, потом вошел в рукав Северной Двины — Маймаксу и стал тихо пробираться между плотами и судами, которые тут снуют по фарватеру. По берегам потянулись без конца многочисленные лесопильни. У их пристаней стояли и грузились бесчисленные суда, они собрались сюда положительно со всего света. Тут были и немецкие, и итальянские, и английские, и, кажется, даже испанские пароходы, грузившие лес, уже распиленный и обделанный на доски и на бруски.
Много-много этого леса развозится отсюда по всему свету.
Но вот река понемногу как будто очищается от построек и пристаней. Пошли берега и острова с лугами, болотами, тальниками и лесами.
Все эти места, как говорят, сущее эльдорадо скотоводства и охоты. Сена и дичи тут девать некуда!
Наконец, Северная Двина расширяется и развертывается в огромную водяную равнину. Это не то ее устье, не то уже море. Здесь фарватер обозначается уже черными и красными маяками. Вот маяк Мудьюнский. Вот Северо-Двинский маяк, или простое судно на якоре. А вот еще маяк — Жижгинский.
Равнина вод все расширяется и раздается перед нами. На горизонте она уже давно слилась с небом. Там уже настоящее море с его раздольем. Начинается маленькая качка. Белое море выглядит угрюмой, печальной водяной пустыней там, на горизонте. Небо над ним еще печальнее, еще угрюмее.
Во II классе публика довольно пестрая. Мужчины начинают уступать дамам свои койки, так как из последних кое-кого уже укачало. Между тем здесь коек не хватает на всех многочисленных пассажиров. Многим приходится поневоле располагаться на ночь на полу.
В III классе происходит невообразимая давка. Там распростерто еще более народа под влиянием качки. Этих слабых, убогих и тощих сухопутных пассажиров море особенно легко укачивало. По палубе текут между лежащими отвратительные ручьи всевозможных человеческих извержений. О самих клозетах и говорить нечего. Туда без ужаса и омерзения невозможно даже и заглянуть. Еще хорошо, что их по временам обдают внутри паром, проведенным туда из котлов. Такое энергичное средство там хоть на миг очищает. Затем невообразимая нечистота в них опять быстро нагромождается.
Среди этого ужаснее всего вид несчастных калек и припадочных, в особенности эпилептиков, которые ползают или корчатся под ногами, среди тесноты и ужасных извержений.
Когда я глядел на такие нечеловеческие и непоправимые страдания этих последних, то на ум неизбежно приходила мысль, что для таких лучшим исходом было бы падение за борт и успокоение в вечных морских волнах.
Бедное, бедное человеческое стадо существ обездоленных, иногда, может быть, и злодеев, и виноватых, но чаще всего невинных страдальцев, жаждущих и чающих найти исцеление, милосердие и прощение хоть там, на чудесных, священных, таинственных и далеких островах! Для малых сих и эта вера все же облегчение. Как у них отнять еще и ее — это последнее в жизни?
Страшно, страшно за это бедное, исстрадавшееся человечество…
У меня на уме вертелось чудное стихотворение ‘Desespoir’ Ламартина.
Ночью порядком покачало.
Как я уже сказал, капитан парохода был угрюмый мореплаватель (из поморов). Тут еще был на пароходе эконом. Это был человек в монастырской скуфье. Субъект этот пристально и подозрительно вглядывался в каждого пассажира, точно разыскивал каких-нибудь мошенников среди них.
Прислуга на пароходе была тоже в монашеских шапках и кафтанах. Последнюю публика одолевала самоварами, так что один из слуг, мальчик, начал говорить пассажирам дерзости. Впрочем, это был совершенный новичок из деревни, каковых на службу монастырю отдают часто крестьяне, по обету или из бедности.
Ночь провели неудобно и беспокойно. Все с нетерпением ждали утра, т. е. прибытия и освобождения от парохода.
Пока позволю себе привести несколько элементарнейших сведений о Белом море. Такие отступления — неизбежное зло при описании всякого путешествия.
Белое море собственно — огромный залив Ледовитого океана. Окружено оно лесистыми и безлюдными берегами. Называются они так: берег по Канинскому полуострову зовется Канинский берег, от р. Мезени до Северной Двины идет Зимний берег, от Северной Двины до р. Онеги — Летний берег, от Онеги до реки Кеми — Поморский берег, далее до р. Кандалакши — Карельский берег, от р. Варзухи до мыса Святого Носа — Терский берег.
Границею Белого моря и океана считается прямая линия со Святого Носа на Канин Нос.
Вода в южных частях Белого моря, благодаря большим рекам, изливающимся в него, образующим огромные устья или заливы, довольно мутна. Чем дальше же на север, тем она прозрачнее и чище. У Святого Носа, например, т. е. на границе уже с океаном, она синевата и прозрачна в глубь футов на 35.
Соленость ее весьма значительна.
Приливы и отливы благодаря близости того же океана громадны и стремительны. У Трех Островов, например, высота уровня воды во время приливо-отливов достигает 20 с лишком футов. Благодаря таким сильным и бурным колебаниям уровня, течения в Белое море чрезвычайно сильны. У мыса Орлова таковое достигает, например, 4,5 узлов в час (приблизительно около 6-7 верст).
Белое море сплошь не замерзает, и по нем поддерживается, хотя и скудно, сообщение почти круглый год. Вокруг островов, в особенности Соловецких, скопляются зимою огромные массы льда, которые временами прекращают туда доступ.
Белое море чрезвычайно важно для нас не только как сообщение с заморскими странами, но и само по себе, как место процветания многих замечательных промыслов. Берега его представляют богатейший запас лесной торговли, а воды его — неиссякаемую сокровищницу рыбного и звериного промыслов.
Здесь добывается громадное количество трески, наваги, сайды, сельди, камбалы, корюшки, семги, кумжи, зубчатки, палтуса, сорт камбалы и многих других.
Из птиц замечательны многие породы чаек, чистик, свистун или кайра и драгоценная ‘гавка’, или гага, которую здесь бабы бьют на гнездах ради их вкусных мяса и яиц и ради их ценного пуха.
Не правда ли, страшное вандальство, напоминающее владельца курицы с золотыми яйцами?
В Норвегии эту ценную птицу свято оберегают и пользуются ее пухом только из гнезд, когда гага уже выведет своих птенцов. Поэтому ценная птица эта в Норвегии и ручна и многочисленна. У нас же она быстро убавляется в числе.
Из морских зверей в Белом море водится много тюленей нескольких видов. Водится также несколько видов дельфинов или китообразных, именно белуха, белое, как снег, животное, и хищная касатка. Касатка водится собственно в Ледовитом океане, где нападает не только на дельфинов, тюленей и т. п., но даже и на китов, собираясь для этого в стаи.
Все вышепоименованные морские звери составляют предметы промысла береговых жителей.
Начало судоходства или, точнее, торговли Белого моря с Европою относят к 1553 году, когда один английский корабль был занесен бурею в устья Северной Двины.
Тут же позволю себе привести некоторые, тоже самые неизбежные, данные относительно Соловецкого монастыря и принадлежащих ему островов.
Соловецкие острова составляют целый небольшой архипелаг. Самый большой из них — Соловецкий остров. На северо-восток от него — остров Анзерский. На юго-восток — два острова Муксалмы. На юго-запад — два Заяцких острова. Все эти острова гористы и лесисты. На них, кроме того, много болот и несколько сотен озер (почти до 500). Принадлежат они сполна монастырю по разным дарственным грамотам.
Основание монастыря на главном острове относят к 1429 году. Основателями его были преп. Зосима, Савватий и Герман. Первые двое пришли из Валаамского монастыря, а последний — из Тотьмы. Боярин Федор Колычев в 1537 году постригся здесь в монахи и наречен Филиппом.
В последствии он был здесь настоятелем и много способствовал процветанию и благоустройству обители. Некогда друг детства Иоанна Грозного, потом московский митрополит и, наконец, безжалостно загубленный мученик, он и мертвым вернулся на время сюда, пока его мощи не были, наконец, увезены окончательно в Москву.
В Анзерском скиту принял монашество в 1634 году московский священник Никита, впоследствии знаменитый патриарх Никон.
В 1667 году Соловецкий монастырь не хотел принять новых богослужебных книг, исправленных при Никоне и Алексее Михайловиче, и подвергся за это осаде, или ‘Соловецкому сидению’.
Петр Великий три раза посетил знаменитый монастырь.
В 1854 году монастырь выдержал бомбардировку английских кораблей по случаю Крымской войны.
Император Александр II тоже был там один раз.
Сколько важных исторических личностей, явно или тайно, были сосланы либо заточены в Соловецкий монастырь, о том лишь знают его стены одне.
Кажется, ни одна обитель монашества, ни Афон, ни Троице-Сергиева, ни даже Киевская не могут сравниться по важности и чтимости в народе с Соловецкою.

Глава 3

Соловецкие острова

Прибытие в Соловки. Гавань Благополучия. Размещение публики и гостиница. Чайки. Купанье. Святые ворота. Главный храм. Икона раненая. Колокольня Царская. Живопись. Церковь Троицкая. Сень пр. Зосимы и Савватия. Схимник. Пение. Библиотека. Церковь пр. Германа. Ризница. Пекарня. Святое озеро. Док. Гостиница ‘Архангельская’. Ограда. Оружейная палата. Крепость. Тюрьма. Мастерские. Имущество и хозяйство. Трапеза. Поездка по окрестностям. Звериные промыслы. Анзерский скит. Голгофо-Распятский скит. Животные и люди. Вологжанки и педагоги. Голуби, вОроны и ворОны. Секирная гора. Савватиева пустынь. Грешник. Вознесенский скит. Биологическая станция. Муксалма. Сувениры. Кое-какие подробности. Малый. Живоносный источник. Митрополит Филипп. Пароход ‘Михаил’. Перед отъездом из Соловков. Опять на пароходе ‘Соловецком’. Возвращение в Архангельск.

Утро было туманное и холодное. На палубу я вышел только в 6 часов. За туманом нельзя было заметить первого, появляющегося перед глазами едущих от Архангельска острова, именно, Анзерского. Можно было только различить Заяцкие острова, мимо которых идет пароход, уже окончательно подъезжая к главному Соловецкому острову. Заяцкими зовутся они по имени одной породы тюленей, которых промышленники называют морским зайцем.
Но вот показался из тумана и самый большой остров Соловецкий (25 верст длины и 16 — ширины). На нем у самого берега виднеются купола и храмы, обнесенные крепостною стеною. Солнце, всходя из-за монастырских стен, освещало мутную утреннюю картину и быстро разгоняло ночной туман. И картина эта вырисовывалась все отчетливее перед нашими глазами. Виднелся перед нами все яснее и яснее знаменитый остров, о котором слышишь столько рассказов в народе, и куда нередко обращается мысль и фантазия вообще русского человека.
Вот стали явственно видны контуры всей обители с ее белыми колокольнями под зелеными куполами и с ее серою крепостною стеною вокруг.
Вот видны у берега и разные другие постройки.
Это гостиницы, сараи, погреба и зоологическая станция. Вот наконец раскрылась перед нами и сама тихая пристань, облицованная камнем, или гавань Благополучия, как она здесь называется.
Пароход останавливается у самой главной монастырской гостиницы, Спасо-Преображенской, каменный белый корпус которой находится на левой стороне гавани, при входе с моря. Это здесь лучшая гостиница, предназначенная для самой чистой публики. Так как в нее толпилась и не самая чистая публика, то приезжих у входа сортировали монахи по наружному виду, задерживая для этого их без стеснения у запертых дверей.
Бедная, серая публика большею частию еще от пристани была уведена в две другие, второстепенные гостиницы, из которых одна виднелась на противоположном берегу гавани.
Вот, наконец, и нас, т. е. лучше одетых, стали осматривать и рассортировывать монахи. Из этой толпы, стоявшей в нетерпеливом ожидании у дверей запертой Спасо-Преображенской гостиницы, отобрали опять овец от козлищ, из которых последних повели еще в другую, более скромную обитель, по сорту 2-й номер. После этого нас наконец впустили в прекрасное, светлое, просторное здание сорта 1-го.
Мне с двумя педагогами дали хороший номер окнами на гавань и на монастырь. Хотели было к нам втиснуть еще четвертого жильца, но нам удалось от него отделаться. ‘A la guerre — comme a la guerre’.
В нашем номере было четыре кровати или, скорее, дивана, с грубыми холщовыми простынями и наволоками на подушках. Все это выглядело довольно грязно и неизящно. Но что же было делать? зато монастырь содержит и кормит каждого прибывшего богомольца в продолжение трех суток, ожидая лишь за это добровольное с его стороны приношение в кружку.
Все, конечно, принялись тотчас же за самовары. Мы, разумеется, также. У всех приезжих была припасена с собою всякая, преимущественно рыбная, закуска. У нас тоже. По большей части даже за чаем все здесь едят семгу, стараясь ее налакомиться на будущее время. Впрочем, у меня с собою был и сыр, еще из Вологды. И тут я убедился, что это самая прочная и выгодная закуска в дальней дороге.
Объедки мы кидали в окна чайкам, тысячи которых уже встречали нас еще задолго до нашего въезда в пристань. Здесь же, в монастыре, они ходили под окнами гостиницы, еле уступая дорогу прохожим. Жадно хватали они объедки, даже кожу и кости от соленой рыбы, и уносили все это детенышам, которые лежали поодиночке или партиями на траве, тут и там. Соловецкие чайки — это самый обыкновенный сорт морских крупных чаек, белых с серо-пепельной спиной. Их здесь такая масса, что крик и помет их достаточно надоедают. Птицы эти не только не боятся людей, но еще вступают с ними в драку из-за детенышей.
Еще перед чаем я отыскал места для купания и потащил в воду с собою обоих педагогов.
Не знаю, купались ли остальные пассажиры в Святом озере за монастырем, как это тут принято. Мы с педагогами выкупались в прекрасной, чистой, соленой и холодной морской воде в одном близлежащем тихом заливчике. Температура в воде была 9 градусов Реомюра, а в воздухе 21 градус Реомюра в 8 часов утра.
После чая мы поспешили вон из гостиницы, для того чтобы начать поскорее осмотр выдающихся пунктов Соловецких островов.
Не буду пространно описывать столько раз описанного подробно знаменитого Соловецкого монастыря и его островов. Скажу лишь вкратце о главном, что здесь мне наиболее бросилось в глаза.
Через Святые Ворота крепостной стены богомольцы входят в монастырский двор. Здесь, у ворот находятся лавки с продажею образов и других предметов воспоминаний. Тут же продаются и изображения Соловков, но довольно плохие и дорогие. В святых воротах подвешены модели тех двух кораблей, на которых сюда приезжал Петр I.
В монастырском дворе чаек еще больше, нежели за оградой. Тут они со своими, уже крупными, но еще не летающими птенцами, похожими цветом и видом на стрепетов, положительно кишат под ногами.
Главный храм или собор называется Преображенский. Над западным входом его находится образ Знамения Божией Матери. Его зовут ‘Раненою’, так как она пробита англискою гранатою.
Тут у дорожки сложена целая пирамида из неприятельских гранат. Над этою пирамидою выстроена маленькая колокольня ‘царская’, с небольшим колоколом, подаренным обители императором Александром II. Надпись над ядрами гласит о чудесном избавлении обители от ‘агарян’, с прибавлением, что бомбардировкою не были ранены ни люди, ни животные, ни даже птицы и т. п. О бомбардировке этой можно узнать кое-что и от уцелевших здесь еще очевидцев.
В верхнюю, главную часть собора ведут лестницы и коридоры, сплошь расписанные примитивной живописью самого мистического и грубого характера. Тут ад, огонь, цепи, черти, черти и черти без числа и во всех видах. Помню — один даже изображен в виде неуклюжей барышни в розовом платье и в соломенной шляпке, стреляющим из лука в сердце какого-то мужчины. Вообще живопись тут донельзя наивна и неуклюжа. Перед подобными изображениями даже на лицах крестьян я подметил улыбку.
Главный храм, или собор, велик, с иконостасом в несколько ярусов (какие вообще бывают в старинных русских храмах). Смежная церковь — Троицкая, пристроена вплотную к собору. Она содержит в себе роскошную сень, или нишу с богатыми серебряными, вызолоченными раками пр. Зосимы и Савватия. Тут горит масса разноцветных лампад. Над раками находится тройной образ Иисуса, Иоанна Богослова и Божией Матери, называемый Деисусом. На наши коварные просьбы пояснить нам смысл подобного именования, монахи нам ничего сказать не сумели.
Около рак, на особом отгороженном местечке слушает службу изможденный и, по-видимому, уже притупившийся ко всему окружающему схимник. Одежда его вся испещрена крестами и другими священными изображениями.
Сюда ясно доносится из соборного храма, отделенного от церкви с раками лишь одною дверью, некрасивое, грубое и даже довольно фальшивое пение монастырского хора.
Это ужасное пение поражает и даже оскорбляет слух непривычного. Никак не рассчитываешь его встретить здесь таким несовершенным, в то время как наше русское церковное пение столь прекрасно, стол своеобразно и имеет такой богатейший выбор чудесных произведений. Оказывается, что подобное плохое пение даже умышленно поддерживается в Соловецком, самом нашем простонародном, по преимуществу даже крестьянском, монастыре. Монаху, де, неприлично стремиться к искусному и красивому пению. Это, де, не согласно с суровостью и простотою требований монашеского отречения.
Библиотека здешняя бедна и почти роздана вся. Она передана главным образом в Казанскую духовную академию. Осталось здесь лишь около 4000 рукописных и старопечатных книг.
И эти драгоценности здесь оказались ненужными: не к лицу они малограмотным здешним монахам, от которых тут требуется только грубый физический труд да беспрекословное послушание.
Под Троицкою церковью помещается церковь пр. Германа. Там находятся и мощи, под спудом, этого святого, который был сотрудником Зосимы и Савватия. Коридорами, размалеванными повсюду все тою же примитивною живописью во вкусе Апокалипсиса, проходят в ризницу и в библиотеку, о которой я только что говорил.
В ризнице немало драгоценностей и исторических предметов. Между прочим, тут находятся и вериги, которыми себя истязали разные местные праведники. Эти вериги охотно на себя надевают, хотя бы только на один миг, богомольцы из народа, пока они осматривают ризницу.
Отсюда недалеко коридорами и до огромной общей трапезной, где будем обедать по окончании обедни.
Внизу, под главными корпусами, находится хлебопекарня. В ней показывают камень, служивший некогда изголовьем св. Филиппу, который здесь когда-то и сам трудился за хлебами. Тут находится образ ‘Запечной Божией Матери’, явившийся ему во время его послушания в этой пекарне.
Наружи, у стены собора, находятся под особыми плитами две скромные и незаметные могилы. Одна из них содержит останки деятеля междуцарствия Авраама Палицына. Он был иноком Троицко-Сергиевой лавры и сподвижником Минина и Пожарского. Другая плита лежит над последним запорожским атаманом Кольнишевским, сосланным сюда в 1776 году за непокорность.
За оградою монастыря находится уже упомянутое Святое Озеро, упирающееся в лес, покрывающий вообще почти весь этот и другие острова. Вода в озере темна (говорят, железистая) и не привлекательна вообще. Последнее станет весьма понятным, если вспомнить, что в находящихся тут купальнях омываются телеса миллионов богомольцев, кроме того, тут же моют и провизию и белье. Представьте себе, что вода из этого-то озера проведена и в кухню, и в пекарню, и повсюду в жилье.
На берегу этого же Святого озера находится и монастырский лесопильный завод.
Переходя а другой берег залива, или гавани Благополучия, минуешь сухой док, единственный тогда не только на всем Беломорском, но и Мурманском побережье. Тогда было так, да и теперь, кажется, то же. На той стороне гавани находится старая деревянная гостиница ‘Архангельская’, простреленная английскими ядрами. Там же находится и биологическая станция.
Что касается монастырской ограды, то это настоящая крепостная стена, окружающая монастырь, — длиною в версту и шириною в несколько сажен. Тут, говорят, проходили монахи крестным ходом во время английской бомбардировки. Воспоминанием этого события служит образ, находящийся около стенной пробоины, и само ядро, пробившее ее, т. е. стену. Тут, на широкой монастырской стене, устроена и местная Оружейная палата, — это целая храмина с разным старинным оружием, собранным в ней.
Соловецкий монастырь прежде был, до известной степени, и крепостью. В нем когда-то была и артиллерия, и даже стрельцы. Сами же настоятели обители считались прежде и комендантами крепости Соловецкой.
При монастыре, в его ограде, есть и неотъемлемая принадлежность всех крепостей — тюрьма. Это та страшная и знаменитая Соловецкая тюрьма, о которой ходит столько фантастических сказаний, и где томилось столько важных узников.
В тюрьмы пускают по особому от настоятеля разрешению. Мы удовольствовались лишь тем, что поглядели сквозь решетки в нижний этаж и его казематы. Вид этих страшных сводов, камер и темных коридоров был достаточно ужасен и при таком осмотре.
За последнее время тюрьмы Соловецкого монастыря служили заточением преступникам против веры, как-то: сектантам, раскольникам, святотатам и т. п. Теперь они считаются упраздненными.
Но каково было наше удивление, когда мы узнали, что теперь в этих тюрьмах содержат каких-то двух несчастных сумасшедших монахов за то только, что они мнят себя высшими духовными лицами и всех благословляют.
Каковы порядки? Заточать в тюрьму незлобивых сумасшедших!
Остается добавить, что у монастыря есть разные мастерские, необходимые для его хозяйства: портная, сапожная, швальня, столярная, купорная, сетивязальная и рухлядная — род кладовой с платьем и обувью для монахов и с предметами костюма и путешествия для приезжих. Тут можно купить и чемоданы, и сапоги, и портсигары, и бумажники. Последнее все делается из тюленьей кожи.
Продаваемое здесь, однако, не дешево. Впрочем, мне починили чемодан и выстирали белье, назначив за то и другое, ‘что я благословлю дать’, как мне смиренно сказали принесшие эти мои вещи монахи.
В Соловецком монастыре монахов человек 200. кроме того, разных послушников и добровольных работников, по обещанию, из религиозных убеждений, человек с 1000. за лето перебывает там тысяч до пятнадцати богомольцев.
Ценность монастырского имущества исчисляется несколькими миллионами. Ежегодный доход монастыря составляет тысяч двести рублей.
При монастыре есть школа грамотности, школа живописи, иконная и позолотная школы, или мастерские. Есть мукомольный завод, лесопильня, как говорено, и т. д.
После обедни, когда окончание ее возвестил трезвон, мы поспешили в трапезную, куда уже направлялись монахи и молящиеся. Мы порядком проголодались. Да и любопытство было возбуждено рассказами и описаниями монастырской еды. Особенно интересовались ею мои спутники, педагоги, которые откуда-то наслышались о ней много хорошего.
Вообще оба эти молодые человека, выкупавшись, хотя и почти насильно, со мною в холодном море, почувствовали какое-то радостное настроение. Они всему теперь радовались и собирались даже пожить при монастыре, как на даче, и ради морского купания, недели две. Подобное пребывание здесь приезжих допускается иногда, с особого разрешения настоятеля.
Для моих обоих вышеупомянутых спутников оставался только неразрешимым один вопрос — это именно вопрос о доброкачественности монастырской еды.
Наконец, мы вошли в довольно уже многолюдную трапезную. Монахи и богомольцы стояли тут толпами у своих столов. Все ожидали прихода настоятеля.
Огромная трапезная со сводами вся разрисована духовною живописью евангельского, апокалиптического и церковно-исторического содержания. Посредине трапезной находится громадной толщины колонна, которая поддерживает своды этого помещения. У этой-то колонны мы трое и заняли места за одним из нескольких длинных столов. Столов было еще много там и, как мы заметили, с разной сервировкой. Она была кое-где получше и почище, а кой-где и похуже, и погрязнее.
Пришел настоятель. Облекли его в особое одеяние. Помолились. Сели за столы. Настоятель поместился со старшими монахами за особый, остальные монахи сели за отдельные от богомольцев столы. Один монах взошел на возвышенный аналой и принялся читать Житие Святых.
Столы, как уже говорено, были накрыты различно, в смысле чистоты и парадности. Сообразно наружному виду, богомольцев сортировали несколько монахов и рассаживали по лицезрению за разную сервировку.
Мы трое выбрали себе стол средней парадности. Убранство нашего стола состояло из грубой скатерти и из длинных и довольно нечистых полотнищ холста, служивших для утирания губ, и разложенных пока прямо поверх приборов. Под этими холстами находились оловянные тарелки, простые ножи, вилки и алюминиевые ложки.
На каждые четыре прибора была поставлена ендова с довольно невкусным квасом. Оказывается, что и квас, сообразно разряду столов, подают здесь разного достоинства, как и самую еду. Даже пшеничный хлеб подается не на все столы, вдобавку к ржаному хлебу.
Особенно ужаснуло меня то, что еду подают здесь в общих чашах, в которые все залезают своими ложками, т. е. едят из них сообща, как это делается у наших крестьян. По этому случаю я всякий раз торопился захватить себе на тарелку порцию кушанья, еще непочатого. А так как тарелка была у каждого из нас всего только одна для всей трапезы, то под конец на ней получилась такая melee parfaite, что только химическим анализом можно было бы угадать после обеда, что на этих тарелках перебывало. Квас тоже все хлебали из общей ендовы, каждый своей ложкой.
Такие неприглядные условия еды в монастырской трапезной тяжелы для мало-мальски культурного человека. Впрочем, избранным, как я уже говорил, подают и чище, и лучше. Я видел, как одному генералу лесного ведомства подали и чистую салфетку, и стеклянный стакан и т. п. Сама еда, несмотря на постное время, была весьма недурна. Меню обеда того дня было следующее: 1) соленые сельди, 2) ботвинья с рыбой, которую каждый сам приготовляет тут из общей ендовы и из поданных к столу ее составных частей, 3) похлебка из свежей сельди, 4) пшенная каша с постным маслом.
От времени до времени по звонку врывается в трапезную толпа мальчишек, которые, громко стуча сапогами, разносят кушанья по столам. Серенькая публика большею частью сама ходит в кухню за едою.
Василий Немирович-Данченко говорит в своем описании Соловков, что будто бы мальчики в локонах, хорошенькие, как девочки, разносят кушанья по трапезной. Мы же видели только грязных, нечесаных, некрасивых, тупых на вид и убого одетых мальчишек в трапезной и вообще повсюду в монастыре, где эстетика и чистота, по-видимому, находится вообще в загоне. Особенно неприятно было видеть, когда по окончании нашей еды эти мальчишки бросились убирать со стола и начали класть тайком в необъятные свои карманы куски и крошки недоеденного и вообще уцелевшего хлеба. По-видимому, предмет особого вожделения представлял для них белый хлеб. Между тем шла торжественная послеобеденная молитва.
Глядя на такую красноречивую процедуру, невольно приходит на ум, что жизнь в Соловецкой обители не должна быть очень сытной для ее обитателей.
После обеда, который привел моих молодых путников в недоумение, хотя они преблагополучно кушали даже из общих чаш, мы пошли к запряженным линейкам, которые развозят путешественников по скитам, пустыням и другим здешним достойным видения местам.
Мы решили начать осмотр с самых дальних окрестностей. Поэтому избрали на этот раз линейку, отправлявшуюся к Анзерскому острову.
Дороги по островам везде чудесные. Проложены они по каменистым холмам, поросшим лесами. В котловинах и долинах множество озер, тундр и вообще болот. Немало здесь прекрасных покосов по луговинам.
По дорогам кой-где попадаются каменные церкви-часовни, обыкновенно знаменующие собою какие-нибудь события из местного прошлого. Линейка проезжает 15 верст до противоположного берега главного острова, где находится поселение, или становище Реболда. Тут живут монахи и рабочие, ради ловли тюленей, белух и т. п. Они же перевозят на баркасах через пятиверстный пролив, или Салму, на Анзерский остров.
День был жаркий, и мне стало очень тепло даже в моей чечунчовой паре.
В проливе, однако, дул сильный и свежий ветер.
Из голубоватой, чистой и холодной воды высовывались кроткие, миловидные тюлени с головами мокрой собаки. Вдали показывались белые дельфины, или белухи.
Перевозчики Реболды рассказывали нам кое-что о ловле морских зверей, т. е. белух, тюленей и пр. Все это зверье здесь ловится рыболовными сетями. ‘Тюлень, говорили они, — прост и попадается в невода легко. Попадется и затомится в сетях (это значит — захлебнется от невозможности вздохнуть воздухом). А который еще жив, того стукнешь по голове палкой. Он и готов. Слабы они на это’.
Я не позавидовал такой охоте на миловидного, кроткого и смирного зверька.
Белухи здесь реже встречаются и еще реже попадаются. Перевозчики-промышленники при переезде и указали нам в проливе этих животных. Их сначала трудно было не смешать с морской пеной. Они лениво и медленно выныривали спинами, вероятно, прихватывая воздуха для дыхания и греясь на солнце. По временам какая-нибудь из белух выставляла из воды весь свой китообразный, горизонтально расположенный хвост. Тогда наши перевозчики уверяли, что она пошла вглубь и уже не покажется. Они говорили, что такая же повадка и у китов.
На той стороне, т. е. уже приставши к Анзерскому острову, мы прошли 2 версты пешком, оставшиеся нам, до самого Анзерского скита. Известен этот скит тем, что здесь принял монашество московский священник Никита, будущий патриарх Никон. Находятся тут и мощи под спудом преподобного Елеазара, основателя этого скита. Скит собою ничего особенного не представляет. Это церковь, вокруг которой находятся жилища монахов и хозяйственные постройки. Словом, это целый маленький монастырь. Таковы приблизительно здесь и остальные скиты, иногда называемые пустынями.
Отсюда мы поехали дальше на других линейках, которые заспанные монахи долго и нехотя нам запрягали. Теперь мы направились в Голгофо-Распятский скит, до которого оставалось всего 4 версты. Скит этот помещается на горе, куда восходят по деревянной лестнице. С колокольни храма открывается великолепный вид на окрестность, на острова и на море. Лесистые холмы Анзерского острова, с его долинами и озерами представляют прелестную панораму. Бледная синева моря окаймляет живописную картину до горизонта.
В Голгофо-Распятском скиту ведется самый строгий образ жизни в сравнении с остальными здешними скитами. Здесь идет чтение псалтыри день и ночь без перерыва. Мы застали такое чтение в здешнем храме. За аналоем стоял нестарый и даже неизможденный монах. Он с любопытством обернулся на нас, оторвавшись от своего угрюмого занятия.
На возвратном пути мы, несколько мужчин, решились выкупаться на берегу Анзерского острова, пока к лодкам подходили и подъезжали дамы и остальная публика. Температура воды была такова, что мы выбегали из нее, как ужаленные, лишь только пробовали в нее погрузиться. Такой нестерпимой и низкой температуры воды во время купанья я даже в Ледовитом океане после не испытывал.
Проезжая по лесам, между прочим, мы увидели близ дороги белую куропатку, которую никак не удавалось прогнать или даже спугнуть. На возвратном пути мы увидели лисиц, не убегавших от экипажа далее 10-15 шагов.
Как известно, на Соловецких островах строго запрещена ружейная охота. Зато ловля сетями, капканами и другими способами, практикуется свободно там как промысел. Например, ловят тенетами и бьют на мясо (для вольнонаемных рабочих, которых тут очень много) даже и кротких и почти ручных северных оленей. Когда узнаешь все это, то всякая идиллия исчезает, и прославленная доверчивость диких обитателей священных островов легко объясняется лишь коварными и тайными способами их уничтожения. Бедные бессловесные не догадываются, что их тут губит все тот же страшнейший и безжалостный враг всего живого на земле — человек.
Жаль, что хоть здесь, в этих местах отречения и подвижничества, не процветает настоящее человечное покровительство и охранение животных! Это было бы так уместно, так прекрасно здесь. Между тем, теперь взаимное доверие диких животных и человека только обманное, показное, какое-то театральное. Оно основано лишь на лжи и поддерживается на Соловках, конечно, ради воздействия на невежественную массу богомольцев.
Полной охраной и неприкосновенностью здесь всюду пользуются лишь глупые, докучливые крикуньи и пачкуньи — чайки. Они заселяют здесь и дворы, и задворки монастыря, и скитов, летают, кричат и пакостят даже на людей. От них стоит изрядная вонь вокруг жилищ.
В поездку на Анзер мне пришлось познакомиться с темя дамами из Вологды, знакомыми моих тамошних родных. Благодаря этому наши дальнейшие поездки по островам стали оживленнее.
Я говорю ‘наши’, хотя мои педагоги тотчас же отстали от нашей компании, как только вологжанки в нее вступили. Очевидно, они предпочитали другой сорт дам. Впрочем, место педагогов в нашей маленькой компании заменил один господин из Казани. И дальнейшие обозревания окрестностей мы уже производили впятером.
Вообще настроение двух педагогов быстро понизилось после первой трапезы в монастыре, которая оказалась далеко не таковою, как они ожидали. И проекты их пожить на Соловецких островах ради дачного отдыха и купанья разлетелись, как дым. Они окончательно и совсем приуныли, когда и монастырские пироги, заказываемые из рыбы (семги и палтуса) в монашеской пекарне оказались далеко не паштетами и даже не кулебяками.
22-го июня
Сегодня ездили в Савватиеву пустынь на тех же линейках. Дорога опять прекрасная. Опять всюду леса. К лошадям и к людям пристают крупные комары и овода. Последние чрезвычайно цветисты и красивы здесь. Над озерами и болотами иногда пролетают гаги, галары и утки. Голубей здесь почти нет. Несколько сизарей видно в главной Соловецкой обители. По скитам их совсем не заметно. Вероятно, среди лесов им не дают развестись сокола и ястреба, которых немало, конечно, там по горным ущельям.
Есть вороны, но довольно редки. Говорят, этих птиц отгоняют чайки, зная их как опасных врагов чужих яиц и птенцов. Вороны есть тоже около монастыря. Этих чайкам прогнать не под силу, хотя те и другие одного роста. Ворон слишком зол и силен.
Савватиева пустынь находится в 12 верстах от монастыря. Туда едут мимо знаменитой Секирной горы, с длинной, многоярусной на ней деревянной лестницей, которая ведет вверх, к Вознесенскому скиту. Храм его стоит на самой вершины горы. Вид этой горы и скита, кажется, самый характерный среди соловецких видов. Однако, пока мы здесь не остановились, решив осмотреть прежде Савватиеву пустынь, которая находится немного далее.
Савватиева пустынь основана когда-то пр. Савватием и Германом. Здесь есть хорошая, большая церковь и двухэтажный корпус для монахов.
В корпусах и кельях всюду тишина. Кой-где бродят сонные, старые монахи, доживающие свой век. Молодые и сильные из них здесь повсюду работают и вообще при деле. Праздности и тунеядства на Соловецких островах, по-видимому, нет, как это существует в некоторых других монастырях.
Мы попросили напиться у одного дряхлого старца в темном коридоре келейного корпуса. Он уныло и еле внятно указал на жбан с квасом в углу, который находился там на табуретке для всеобщего употребления. На жбане висел ковшик. Немногие из нас, конечно, решились полакомиться этою подозрительною жижею.
Нашим дама принесли по приказанию их знакомого, здешнего священника, квасу получше. Но в этом теплом и пресном напитке плавала моль. Я осмелился лишь прикоснуться губами к такому угощению, чтобы только не огорчить любезного батюшку.
На возвратном пути до Секирной горы (которая находится в 2-х верстах от Савватиевой пустыни) наши вологодские спутницы сообщили нам, что вышеупомянутый батюшка сослан сюда на покаяние за какую-то невыясненную светскую романтическую историю. Однако, он уверял их сейчас, что будто бы обрел здесь душевный мир и успокоение.
‘А если это успокоение было только лишь самообманом?’ — приходило невольно в голову. Какой ужас быть погребенным заживо в этих лесных пустынях да еще с израненною в мире душою!
Да пошлет судьба, действительно, скорейшего успокоения и забвения этому злополучному, несчастному грешнику, если только это возможно!
С колокольни Вознесенского скита, который ютится, как уже говорено, на самой вершине Секирной горы, открывается и развертывается обширнейшая и, положительно, красивейшая здешняя панорама во все стороны, т. е. на главный остров и на остальные второстепенные острова. Отсюда видны бесчисленные озера главного острова, светящиеся в котловинах между гор, покрытых хвойными и лиственными лесами, из кущ каковых виднеются колокольни монастыря и других скитов. На колокольне Вознесенского скита, как самого высокого по положению своему из всех Соловецких скитов, находится маячный ламповый фонарь, который виден в темные ночи далеко в море.
Надо сознаться, что все эти скиты и пустыни довольно однообразны. Интересны, главным образом, самые дороги и поездки до них, что, впрочем, тоже скоро начинает казаться монотонным. По крайней мере, мне все это представлялось таковым в виду предстоявшего мне пути по более заманчивым и любопытным странам, каковы, например, Норвегия, Швеция и Дания.
Чтобы сменить иногда унылые паломнические впечатления, я ходил отдохнуть на зоологическую станцию.
Там жили во время лета некий молодой профессор и человек шесть студентов из Петербурга. Вставали они не рано, т. е. почивали себе и здесь по-столичному. Нас они встречали дружелюбно. Показывали нам аквариумы, драги и другие принадлежности своих занятий. Мы видели там несколько интересных чучел местных птиц, моллюсков и рыб.
Особенно любопытны и новы были для нас два моллюска. Один — морская ворона, которую впрочем мы уже видели в воде пролива между Соловецким и Анзерским островами. Этот маленький черноватый моллюск имеет плавательные лопасти, которыми он машет в воде, напоминая несколько крылья вороны. Другой замечательный моллюск был морской ангел — розовое куклообразное существо, тоже с подобием крылышек. Оно величиною с ? семечка ясеня в своей оболочке, или вдвое больше самого большого ячменного зерна, т. е. раз в десять больше морской вороны, которая приблизительно с чечевичный листок, т. е. линии в две длины. Вышеописанный морской ангел чрезвычайно хищен и жадно пожирает бедную морскую ворону даже здесь, в аквариумах. Обоих же этих моллюсков пожирают миллиардами величайшие гиганты земного шара — киты. Оба вышеупомянутые моллюска составляют даже главную пищу именно самых больших, т. е. незубастых китов.
Я получил на память со станции раковину.
Из моллюсков, водящихся еще в Белом море, довольно известна — Littorina, мидия — известная съедобная ракушка, рачки с мягким телом, сидящие в витых раковинах, раковины петушки — с раком отшельником внутри, морские ежи, звезды и пр. и пр.
Из птиц мы обратили особое внимание на чучела гаги, фомки-разбойника — черной хищной небольшой чайки, обыкновенной чайки Соловков, кайры, или чистика и некоторых других.
Из небольшой библиотеки, находящейся на станции, я получил для просмотра описание Соловецких островов некоего Федорова, который служил когда-то здесь монастырским доктором.
Это сочинение написано в весьма неблагоприятном для монастыря тоне. В Архангельске я не мог найти этой книги. Видно, ее туда не допускают.
Вообще, вышеупомянутая биологическая или зоологическая станция хотя и не роскошна, хотя она и не добывает особенно богатых материалов, но тем не менее это все же единственный культурный пункт среди соловецкой суровой и нерадостной жизни.
Ее основали здешний покойный настоятель Милетий и петербургский профессор Вагнер.
В то время, о котором здесь идет речь, станция испытывала на себе различные доказательства несочувствия. Например, ей не позволяли вывешивать флаг, как это практиковалось раньше и т. п. Новый настоятель, вышедший и сам из подпасков, как рассказывали, считался хорошим хозяином, начальником-практиком, но не поклонником науки. И недоброжелательство к ней и к биологической станции так и сквозило там во всех остальных людях* [*Как известно, биологическая станция уже более не существует на Соловецких островах. Она перенесена на Мурманский берег, именно в Александровский порт].
Вечером того же дня удалось съездить на остров Муксалму, где находится монастырский скотный двор.
Интересна каменная гать, или плотина из сваленных вместе морских булыжников (валунов). Она имеет в длину около версты с лишком и сообщает остров Муксалму с главным островом Соловецкого архипелага.
На огромном скотном дворе острова Муксалма мы застали немало спящих монахов. Некоторые из них валялись прямо среди кринок и ведер молока. В стойлах было довольно сыро. На наши замечания о недостатке подстилки нам отвечали, что соломы нет, так как хлеба на островах не сеют. Мы указывали возражавшим на лесную и тундровую подстилку, которая находится вокруг в изобилии.
В эту минуту монастырское стадо подходило с пастбища домой. Все это были экземпляры холмогорского типа, т.е. потомки голландской крови, введенной здесь, на севере, еще Петром I.
Некоторые из нас попытались спросить себе молока. Оказалось однако, что во время постов здесь, на островах, запрещено отпускать его даже приезжим. Мы подивились, но тем не менее остались ни с чем.
23-го июня
Ежедневно по утрам купаюсь вместе со своими педагогами в ближайшем тихом и уютном заливчике. Температура воды 9,5, 10, 11 и только один раз 15 градусов Реомюра.
Ходили в монастырские лавки покупать разные сувениры. Образков и крестиков здесь много на разную цену, есть даже на 1 копейку. Альбомы же и отдельные виды Соловков здесь и дороги, и непривлекательны, как уже было говорено мною раньше.
На местных тундрах я набрал несколько веток карликовой березы, которая немного напоминает издали небольшие кусты крыжовника. Нашел цветы лилового и желтого ятрышника, корни которого выглядят как две сросшиеся вместе человеческие ручные кисти.
В монастырском доке чинится какое-то судно. В будущем году, говорят, будет сооружаться здесь третий пассажирский пароход.
Сегодня в тени 17 градусов Реомюра. Ночью был густой туман.
Чайки орут, клохчут, лают по-собачьи все дни и ночи напролет, летая без устали взад и вперед. Не спят и остальные птицы. Ночи, ведь, светлы, как наши сумерки.
Я и мои два педагога порешили еще с самого начала не осматривать всех второстепенных здешних окрестностей. Все они были довольно похожи друг на друга. Мы оглядели лишь еще кое-какие подробности в главной обители. Видели стену с отмеченными на ней местами, куда ударяли некогда английские ядра. Осмотрели и старую гостиницу, пробитую ими насквозь и т. п.
Сегодня вечером видели мы рыбную ловлю неводом. При этом нас поразило заигрыванье монастырских рыбаков с одним женоподобным шестнадцатилетним малым, в которого они швыряли живым рявцом, — рыба, которую здесь не едят. А малый бегал от них, взвизгивая и жеманясь, как крестьянская девушка.
Вечером вологжанки просили нас пройтись до одной, недалеко отстоящей от монастыря церкви, именно до Живоносного источника, или Иисуса Сидящего. Мои педагоги окончательно задичились дам и отказались от совместной прогулки. Мы отправились впятером: я, казанец да три вышеозначенные вологжанки. В это время в монастыре шла предпраздничная, почти пятичасовая всенощная. По дороге мы развлекались красивыми видами и интересными растениями, болтали и шутили. Под конец мы даже начали петь и перекликаться, разбредясь по пути. То тут, то там пролетали утки, гагары, либо они проплывали по озеркам, оставляя на воде за собою крутящиеся серебряные струйки.
Подвигаясь таким образом, мы как-то забыли, к какому месту тоски и печали мы приближались. Храм Живоносного Источника связан с воспоминаниями о многострадальной, светлой личности митрополита Филиппа. Мы перестали петь и перекликаться a la tirolienne, лишь подойдя к ограде, когда вдруг в кельях отворилось окно, другое окно и быстро опять захлопнулось. Это мы разбудили спящих монахов. Тогда нам вдруг стало стыдно своего слишком веселого настроения.
В эту минуту окончилась в монастыре всенощная. Наступал 12-й час ночи. И вдруг загудели могучие колокола собора и церквей, катя, как в Светлую заутреню, по горам и долам свои громовые волны, которые замирали далеко-далеко в море.
Тогда мы внезапно притихли и сделались грустными и задумчивыми. Невольно нам хотелось говорить шепотом.
Мы посмотрели в запертый храм. Там виднелась одетая статуя Спасителя в сидячем положении. И нам казалось, как будто он плакал. Около храма мы увидели деревянную часовенку (кажется, из лиственницы), в которую любил уединяться для молитвы св. Филипп.
Существует предание, что в последнюю ночь, т. е. перед отъездом на московскую митрополию, св. Филипп здесь молился в виду своих любимых окрестностей, с развернувшимся вдали морем, которое отсюда виднеется своею светлою гладью на горизонте. Не хотелось этому чудному, чистому человеку ехать в Москву, в этот ад пыток, казней, всякой неправды, разврата и оргий. Страшился он увидеть все это воочию. Чуял, что не перенесет всех московских ужасов и погибнет. Между тем, свирепый Иоанн IV, друг его детства, звал настойчиво его туда. Зачем? Конечно, до его темной души доходили вести о непорочном праведнике, когда-то боярине Колычеве и друге свирепого царя. Хотел ли он вблизи него и сам очиститься или же, скорее, жаждал только осквернить, омрачить и это ясное, светлое существование, казавшееся ему, конечно, укором.
Св. Филипп молился здесь в этот последний раз, как некогда молился Иисус на горе Гефсиманской. И он так же здесь рыдал и скорбел о своей страшной судьбе. И рассказывают, что ему явился тут в видении сам великий страдалец и утешал его. Он ободрял и благословлял его принять так же мученический венец за страждущее человечество, как и он сам его когда-то принял.
Невольно вспоминалась нам и страшная, мучительная смерть св. Филиппа, которого в тюрьме за молитвою задушил своими проклятыми, окровавленными руками не человек и даже не зверь, а Малюта Скуратов — этот позор царя Иоанна, это пятно на человеческом роде.
А ночь вокруг нас была светла и спокойна. Заря не потухала. Колокола замолкли. На душе у всех стало грустно, — грустно до бесконечности. Страшно и темно стало в сердце. Но среди всей этой мглы и отчаяния, казалось, все-таки светилась вдали недосягаемая, благословенная фигура лучезарного страдальца.
Мы шли тихо и молчаливо домой. Стало клонить ко сну.
Время шло к восходу солнца.
24-го июня
Сегодня утром второй монастырский пароход ‘Михаил’ привез еще целую партию богомольцев. Это также по преимуществу толпа крестьян. Говорят, с приближением страдной поры число богомольцев сильно сокращается и доходит к осени до своего минимума.
Среди богомольцев почти не видно ни веселых, ни красивых людей. Те, конечно, и без того счастливы. Им сюда незачем ездить, разве что из любопытства. Сюда стекаются, как и вообще к святыне, несчастные, калеки и уроды.
Все это, взятое вместе с монастырским режимом, под конец угнетает нашего брата, мирянина-туриста, и страстно хочется отсюда бежать, бежать поскорее и подальше.
На третьи сутки чувство это стало у нас у всех почти нестерпимым. И мы несказанно обрадовались, когда наш пароход ‘Соловецкий’ с приходом парохода ‘Михаила’ задымился. Значит, затопили котлы. Значит — уедем.
Перед отъездом мы спешим досмотреть, чего не успели еще видеть. Закупаем еще сувениров, хлеба и т. п.
Сегодня праздник — Рождение Иоанна Предтечи, кроме того, здесь огромное скопление богомольцев. Движение в соборе и повсюду большое. Трапеза, говорят, будет для такого дня получше. Пошли туда. Там к обеду собралось множество богомольцев. Распределение приезжих по разрядам, в виду их множества, идет еще настойчивее, еще бесцеремоннее сегодня.
Некоторые из нас, т. е. из прежнего транспорта, попали теперь за еще менее почетные столы, нежели за какими сидели раньше. Никакие возражения не помогли. Ответ был, что ‘сегодня очень много понаехало, и кто знает, сколько и каких мест понадобится’.
Еда для праздника была лучше, но сервировка оказалась немногим чище. Только суровые скатерти да холсты, заменявшие салфетки, были не так темны на вид.
Судя по цвету столового и постельного белья, судя по той стирке, которую претерпело и мое белье, я думаю, что мытье его здесь не отличается от крестьянского полосканья и, вероятно, производится тоже без мыла, т. е. всего лишь только одними вальками.
Низшие разряды публики, вследствие сутолоки, оказались сегодня еще более обделенными за трапезою, нежели обыкновенно. Они должны были сами ходить в кухню за кушаньем и получать там, что оставалось от главных столов.
Вскоре после трапезы в Троицкой церкви, смежной с собором, в которой находятся именно раки пр. Зосимы и Савватия, был совершен напутственный молебен. Такие богослужения как-то особенно трогают даже неверующего. Какового же должно быть их влияние на людей религиозных перед отходом парохода да еще в бурную погоду? На этот раз однако погода была ясная и тихая. И грусть на душе была ясная и тихая.
Некоторые богомольцы спешили еще раз совершить приношения около рак преподобных. Тут выкладывались деньги, холсты и другие предметы православной жертвы. Собирал все это монах, дежуривший около сиявших золотом и разноцветными лампадами рак. В этом ему помогал равнодушный и безответный ко всему окружающему схимник, о котором я уже говорил.
Все такие картины возбуждают сначала любопытство, но под конец все более и более гнетут. И, положительно, не дождешься отъезда. Тянет, тянет отсюда туда, в культурные, светлые лютеранские страны, с разумною жизнью, с добрым трудом и с человеческими радостями. И жаль всех этих несчастных, которые обречены здесь оставаться навсегда и испустить даже здесь свой последний вздох, не изведав, быть может, иной, лучшей жизни. Особенно жаль молодых людей, которые как будто бы с затаенной завистью и грустью поглядывают на готовый к отплытию пароход и на спешащих на него пассажиров.
Наконец, вся наша прежняя компания собралась на пароходе. И тот же угрюмый капитан грубо и уныло отдал приказание к отплытию. ‘Соловецкий’ отвязали, и он свободно зазыбился на воде. Многие из публики крестились в последний раз на собор. Судно наше потихоньку заработало винтом, и скоро вышло в открытое море, которое было ясно и спокойно и светилось своим бледно-голубым цветом под синеватым ясным небом.
Пассажиры делились своими впечатлениями, вынесенными из монастыря. И далеко не все от них были в восторге.
Казанский священник, как мы теперь узнали, лично участвовал во всех службах. Это здесь в обычае для приезжих духовных. Поэтому он вообще мало видел остальное.
Наш старый знакомец, отец Николай, эконом парохода, пронизывавший пассажиров своим подозрительным взглядом, жаловался теперь, уже весьма откровенно на свое положение и оброшенность у начальства. Казалось, он хотел, наконец, хоть как-нибудь нас тронуть и вызвать на подаяние, потеряв всякое терпение перед нашей нещедростью.
К ночи сей хитрец, ухаживавший особенно за каким-то дворцовым поваром, украшенным позументами, который ехал в III классе, вздумал его втиснуть к нам во II. Но более твердые пассажиры из нас энергично воспротивились такому самоуправству. И дело отца Николая его протеже расстроилось.
Вечер был хорош. Море расстилалось, как зеркало, отражаясь цветом слюды. На плывущих деревьях, гладких, как отесанные бревна, которые здесь, по Белому морю, часто тянутся бесконечными вереницами, иногда сидели тюлени, греясь на солнце.
Множество плавучего в море леса объясняют растерею его при кораблекрушениях и другими ущербами. Но, главным образом, это смытые половодьем с берегов лесные деревья и уже обделанные морскими волнами. Иногда их плавает очень много и по Белому морю, а также и по Ледовитому океану. Из этого плавучего материала возводят даже постройки на нашем безлесном Мурманском берегу. Кроме того, вся эта масса плавучего леса дает прибрежным жителям прекрасное топливо.
Подобное явление, т. е. плавучий лес, замечено и вдоль всего нашего сибирского берега. Да, конечно, плавучий лес есть более или менее везде в океанах.
25-го июня
Утром благополучно возвратились в Архангельск. опять перед нами этот докучный город. Опять надоевшее Соловецкое подворье на Соломбале. Прибытия нашего парохода ждут уже новые богомольцы. И их опять целая толпа на берегу.
Снова перед глазами панургово стадо.
Я ни минуты не забывал, что на завтра, т. е. на 26 июня, назначено отплытие Мурманского парохода ‘Ломоносов’. Поэтому несказанно был рад своевременному возвращению в Архангельск. впрочем, это обусловилось лишь скоплением пассажиров в Соловках. Иначе ‘Соловецкий’ мог опоздать к отходу океанского парохода, и мне грозила беда прожить еще дня четыре в надоевшем мне донельзя городе.
Мои милейшие спутники, педагоги, настолько охладели ко мне после моего вступления в компанию дам из Вологды, что остановились даже на этот раз в особом от меня номере подворья. Затем они уехали через несколько часов на железную дорогу, даже не простившись со мною. Помнится, они спешили доехать поскорее до первого большого города, т. е. до Ярославля, и там поесть хорошенько и еще побывать кой-где в своей любимой обстановке. По крайней мере за последние дни они только и мечтали, что о еде да о проститутках.
Признаюсь, это были единственные спутники за все мое путешествие, о которых я нимало не пожалел, расставшись с ними.
Невыносимо скучен казался мне последний день в Архангельске.
Жара была до 22 градусов Реомюра в тени еще около 4 часов вечера. В комнате она достигала до 20 градусов даже около 10,5 часов вечера.
Выходить из подворья никуда не хочется. Все уже осмотрено и порядком надоело. Пойти повидать милого, прелестного ребенка, красотку Уленьку… Но как, но зачем, но почему? Fi donc! Почтенный, солидный человек — и такие сентиментальности! Даже странно и стыдно будет после признаться кому-нибудь в подобной наивности.
А между тем нет живой души в городе знакомой и расположенной к тебе. И не к кому пойти, чтобы хоть разогнать уныние последнего дня.
В подворье довольно пусто на этот раз. Вернувшиеся из Соловков уже поразъехались. Новых прибывает мало. Тишина и простор.
Я засел за свои путевые заметки.

Глава IV

От Архангельска до Вардё

Температура. Пароход ‘Ломоносов’. Сборы к отъезду. Отплытие. Знакомый путь. Наш пароход. Порядки. ‘Камаринский мужик’. Команда. Пассажиры. Ночи. Унылые картины. Зимняя Золотница. Полярный круг. ‘Vogel als Prophet‘. Авария. Паруса. Река Поной. Неприветливые берега. Животное население. Три Острова. Орловский маяк. Сирена. Поворот к Ледовитому океану. Рыбопромышленник. Протокол об аварии. Еще порядки на пароходе ‘Ломоносов’. Приближение Севера. Туристы и полярный круг. Туманы. Святой Нос. Первый кит. ‘Сувои’. Ледовитый океан. Мурман. Иоканский залив. Акулы. Провиант. Губа Варзина. Экспедиции. Уменьшение рыбы. Птичьи базары. Полуночное солнце. Наш капитан. Петров день. Погода и температура. Наши и варяги. Гаврилово. Териберка. Живая провизия. Новооленье. Остров Кильдин. Кое-что о китах. Кольская губа. Екатерининская гавань. Экспедиция Н. М. Книпповича. Город Кола. Починка аварии. Господа мурманцы. Порт Владимир. Хищные чайки. Цып-Наволок. Печенга. Варангер-Фьорд. Чужбина.
Сегодня, около полудня на солнце 34 градуса Реомюра.
Не правда ли, довольно-таки тепло для Архангельска?
Насилу дожил до 3 часов дня, чтобы перебраться, наконец, на давно желанный океанский пароход Архангельско-Мурманского товарищества ‘Ломоносов’. В 4 часа назначен его отъезд.
Паспорт ревизовал таможенный чиновник на пристани, в конторе самого пароходства. Вырвал из него не тот листок, который вырывают при выезде за границу. Он взял именно тот, который берут из паспорта при возвращении в Россию. Я пустился было в разъяснения, но г. чиновник настаивал на своем. Пришлось подивиться, но согласиться.
Взял я билет II класса лишь до Вардё, т. е. до первого заграничного порта. Прямого сообщения дальше за границу тут не существует.
И вот, наконец, я нахожусь на величественном пароходе, который хотя и хуже ‘Николая II’, но все же не ‘Соловецкий’, который из прекрасного судна, обратился в какую-то засаленную и разрушающуюся посуду.
Общая каюта II класса довольно порядочна на ‘Ломоносове’. Тут же находится и почтовое отделение.
На берегу много публики. Провожающие всходят за уезжающими на пароход. С ними на борт пробираются иногда с берега и собаки. Все они напоминают лаек — это здесь главный тип собак.
Спрашиваю старших служащих, сколько езды до Вардё. Отвечают — тысячи полторы верст или менее, или более. Следовательно, точно не знают. Я обращаюсь к капитану, чтобы проверить эту странность. Капитан тоже определенно сказать не может. Еще более странно.
На палубу приносят живую провизию, кур и двух поросят. Их помещают в деревянные клетки на носу парохода. Здесь же, на такелаже вешают целыми тушами говядину. На мое удивление и вопросы мне отвечают, что эта говядина продержится годною до возвращения обратно в Архангельск, т. е. дней пять или шесть. Странно и это. Проходят 5 часов — срок, в какой назначено отплытие, но пароход не трогается.
Наконец, через некоторое время начинается бесконечная, утомительная, но бесплодная возня с якорем. Паровая лебедка ‘драшпиль’ не захватывает якорной цепи. ‘Он испорчен давно’, — шепчет мне штурман, который над драшпилем бьется сам с помощью нескольких матросов. На драшпиль льют ведрами воду, иначе он накаляется донельзя, вследствие своих поломок и расстроенности.
На все на это с капитанского моста смотрят сам капитан и два важных члена правления Мурманского пароходства, отправляющиеся также с нами в путь, в объезд Скандинавии, то есть на лицо здесь собственно главное начальство ‘Ломоносова’.
Около получаса прошло в такой возне за якорем. Наконец, с помощью каких-то ухищрений, якорь подняли или, как говорят моряки, обсушили, и наш пароход точно ожил, точно задышал под ногами.
Зазвонил колокольчик на капитанском мостике. Это сигнальный прибор. Ему завторил глухо другой в глубине машины. Колосс океана величественно и торжественно пробуждался, как только что крепко спавшее чудовище. Труба его начинала рычать и пыхтеть. Винт как бы нехотя, как бы с трудом, точно со сна, пошевеливался.
С пристани глядели заплаканные лица на нашу палубу, на которой стояли пассажиры, серьезные и задумчивые.
Торжественна минута отхода морского парохода! Что-то ждет его там, в необъятных водах?
Белое море ведь только величественное преддверие Ледовитого океана. А что-то будет там, впереди, в беспредельных северных водяных пустынях со страшными чудовищами, с холодом и тьмою, таящимися в волнах этих пустынь?
Пароход вздрагивает и покачивается, как будто не хочет, как будто боится сдвинуться с места. Наконец, звон, и циферблат возвещает: ‘Малый ход вперед’ (по-английски). Пароход начинает двигаться и плывет осторожно и тихо среди судов, плотов и бакенов по Северной Двине, направляясь уже знакомою мне дорогою к Белому морю. Проходим опять рукавом Маймаксою, потом Березовым устьем, потом знакомые маяки: Мудьюнский, Северо-Двинский и еще раз — Белое море, уже знакомое мне, с его песчаными и лесистыми берегами. Справа от нас потянулся Зимний берег, с левой стороны — Летний берег.
Содержание во II классе недорого и необязательно. Впрочем, оно не особенно доброкачественно и сервировано на грязной скатерти и без салфеток. Характер дневных трапез уже норвежский, как уверяют меня. Дают кофе, завтрак, обед, сопровождаемый чаем как питьем, вечерний кофе и ужин. В первом классе, конечно, лучше. Там, как уже говорено, плата суточного продовольствия обязательна.
Пароход ‘Ломоносов’ — пассажиро-грузовой, работал в Англии у Dobson and C New-Castl. Это прекрасное судно с двумя винтами, но оно оказывается запущенным, и весьма-таки изрядно! Не говорю уже о клозетах. Главных парусов, например, на нем не хватает: куда-то отданы на время! Какова патриархальность! Нагрузка его была настолько неряшлива во всю дорогу, что он шел постоянно накренившись на левую сторону. Когда я заговаривал об этом с начальством, мне возражали разными оправданиями и даже восхваляли такое, мною еще никогда не виданное, положение судна в пути.
Идет ‘Ломоносов’, по уверению одних служащих, 12, по уверению других, 11 узлов в час. Узел составляет приблизительно 1,5 версты.
Мое удивление относительно порядков на ‘Ломоносове’ возросло еще более, когда я увидел к вечеру повара, несколько лакеев и даже матросов изрядно выпившими. Один лакей первого класса еле держался на ногах, а повар — так тот исполнил некоторое второстепенное отправление прямо на палубу.
И такое состояние прислуги к вечеру повторялось каждый день, несмотря на то, что на пароходе ехало само начальство.
Первый вечер пути был хорош. Когда мы вышли в открытое море и сдали проводившего наш пароход лоцмана на его пункт, то матросы, все молодой и симпатичный народ, сделались несколько свободнее от хлопот, и у них в трюме зазвучала гармоника. Лихо играли ‘Камаринского мужика’, подпевая в несколько голосов грустно-комичные слова Трефолева. Пароход теперь шел полным ходом по тихим волнам. Грустно-веселая песнь разносилась вокруг. Это веселье навевало какую-то неопределенную тоску. Со звуками тоски отзывались в душе какие-то давно умолкнувшие струны. Теперь они заныли опять, но только слабо и грустно.
Не отзвуки ли это незабвенной и давно ушедшей безвозвратно молодости, с ее радостями и печалями, с ее надеждами и разочарованиями?
Но дальше, дальше вперед! Лучше не оглядываться назад. Если бы только можно было мчаться быстро и безостановочно на каком-нибудь окрыленном снаряде, чтобы перед глазами постоянно сменялись новые впечатления, поглощая все внимание и давая возможность позабывать себя и не сознавать отчетливо своего существования! Как иногда хочется такого неудержимого передвижения вперед, все вперед, без какой-нибудь определенной цели.
А песнь о ‘Камаринском мужике’ все звучит да звучит над Белым морем. И к концу ее разыгрывается перед глазами грустная, безнадежная драма этой песни.
А пароход себе бежит да бежит без остановки и уже бесповоротно ко вратам грозного Ледовитого океана.
Левый Летний берег понемногу уходит вдаль от глаз. Зимний, каменистый теперь все виднее. Его холмы и леса уходят в глубь материка, туда, на восток, в Азию. Это целое море, целый океан леса. Там, среди этих лесов, далеко-далеко течет Мезень, за нею Печора, дальше идет Уральский хребет, а за ним необъятная, суровая Сибирь. И как мало жилья на всем этом огромном пространстве! Только зверями кишит оно. Они сталкиваются, схватываются и гибнут там, в этих кущах, в этих трущобах, без сочувствия, без защиты и помощи. Там, в этих чащах, властны лишь зубы да когти. Там каждый сам за себя.
Пустыня, великая русская пустыня! Когда же ты заселишься и оживишься настоящею, радостною человеческою жизнью?
Рассказывают, что на Белом море и на Ледовитом океане бывают в жаркие, ясные дни настоящие марева.
Команда на ‘Ломоносове’, начиная с капитана, по происхождению простолюдина, китолова и владельца некогда своих собственных шхун, и кончая простым матросом, была симпатична и любезна. Не говорю уже о трех штурманах, помещавшихся во II классе, т. е. вместе со мною. Особенно симпатичен был старший из них, с которым мы все время упражнялись по-английски. Этот молодой человек был однако серьезно болен и изрядно хрипел после каждого ночного дежурства на палубе. Второй штурман, как оказалось, объездил почти весь свет. Третий был еще очень примитивен и молод. Он неудержимо и открыто сетовал на то, что ужасно влюблен и тоскует.
Матросы, как я говорил уже, были все народ молодой и приветливый. Грустным выглядел из них только один рослый и рыхлый юноша, довольно симпатичной наружности, хотя и весь в угрях. Его фамилия врезалась мне в память. Его звали Юргенс. Другой выделялся из остальных, как денди. Это был Низуткин, т. е. брат прелестной моей знакомки или, скорее, незнакомки Уленьки.
Из прежних пассажиров с речных пароходов никого нет на ‘Ломоносове’. Все они далее Соловков не поехали. Казанский священник было соблазнился сопутствовать мне до знаменитого Печенегского монастыря, но его супруга захотела ехать вместо того на Кавказ и в Крым. В первом классе ехали, как я уже говорил, председатель правления Мурманского пароходства, еврейского типа человек, да член того же правления, некий прибалтийский барон. Там еще находился один архангельский рыбопромышленник, одетый по-европейски, да другой, такой же, одетый по-русски. Последний был из разбогатевших местных рыболовов.
Во втором классе у нас публика была тоже немногочисленна. Ехал с семейством какой-то сельский учитель, еще один мелкий рыбопромышленник и судовладелец да два православных священника. Старший оказался благочинным. Он был уже с проседью. Младший был местным сельским священником и учредителем церковноприходской школы в Зимней Золотнице, и много говорил о народных чтениях и тому подобном.
Старший ехал к нему, в Зимнюю Золотницу, нашу первую остановку от Архангельска, ревизовать школу. Оба эти человека не походили на наших сельских священников. Это были живые, симпатичные люди, со светлыми взорами и с простыми манерами. Только тип их был совершенно нерусский. В обоих сказывалось, по-моему, сильное лапландское происхождение. Особенно резко отличался этим оттенком молодой, маленький, юркий и симпатичный попик. Как ни странно, но он походил на своего начальника, точно сын на отца, хотя они, по-видимому, были чужие.
Однако уже время подходило к полночи. Ночь была светла, как день, несмотря на то, что солнце здесь все еще заходит за горизонт. Оно становится видным в продолжение всей ночи лишь только по выходе в Ледовитый океан, т. е. после мыса Святого Носа, который у нас впереди еще.
Над морем — угрюмые тучи. Ветер посвистывает. Зрение утомляется всматриваться в однообразную картину. Зимний берег покрыт бесконечными, безнадежными лесами. И у воды леса, и на холмах, внутри страны, тоже леса. Только не видно жилья. И беспредельная равнина вод тоже уныла и безлюдна. На ней тоже почти не заметно присутствия человека, т. е. не видно судов, так они редки здесь.
Наконец, утомление манит вниз, в теплую каюту, которую, говорят, иногда и летом топят, манит на уютную койку. Хорошо на койке в легонькую качку, когда хочется забыться, задремать, чтобы ничего не видеть, ничего не сознавать. Смутно, сквозь сон мерещится колыбель, вспоминается детство, незабвенные мгновения жизни и милые, светлые тени прошлого и настоящего, которые теперь все от тебя бесконечно-бесконечно далеки…
27-го июня
На рассвете остановились в виду села Зимней Золотницы, откуда выехала лодка и увезла священников. Это было часа в 4 утра.
Оставаться в каюте уже не хотелось. Тянуло наверх, на носовую палубу. Море — как зеркало. Тепло на воздухе. Пальто было даже не нужно. Достаточно было одной шерстяной пары.
После Зимней Золотницы пароход поворачивает уже прочь от Зимнего берега, по направлению к Терскому берегу, т. е. в сторону Кольского полуострова или к берегам печальной Лапландии, где живет некрасивое, жалкое и вымирающее племя.
Вот понемногу показывается на горизонте Терский берег. Это каменистая и безлесая, несколько возвышенная над морем полоса. В расселинах ее и в устьях рек виден кой-где еще не растаявший снег, который сходит здесь лишь к концу июля. Вот она, эта безнадежная, неприветливая страна, иссеченная морозами, оборванная бурями и погребаемая снегами, без защиты, без убежищ, без топлива и без питательных растений! Какие-то кусты и мхи выглядывают из защищенных мест, точно они прячутся от метелей и вьюг. И цвет этой жалкой растительности не зеленый, а какой-то рыжий, ржавый.
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась чечотка, самочка, как это можно было заметить по отсутствию розового цвета на ее груди. Зачем она залетела сюда с Терского берега? До него было верст 5. до противоположного же берега гораздо более. Это случилось невдалеке от острова Сосновца, т. е. при переходе нашем за полярный круг.
Маленькая птичка чирикала и вилась вокруг парохода, не решаясь присесть, но, видимо, собираясь отдохнуть. Я подумал, что бы сказал суеверный человек. Мне пришла в голову ‘Vogel als Prophet’ Шумана, эта чудная миниатюрная пьеска, которою иногда заканчивал так эффектно свои грандиозные концерты колосс А. Рубинштейн.
Не успел я этого подумать, как вдруг в глубине парохода раздался удар. Все судно задрожало и остановилось, тихо поворачивая носом в здешних сильных течениях. Забегала команда. Всполошились пассажиры. ‘Котел лопнул! Наскочили на камень!’- слышалось тревожно вокруг.
Но никто ничего не знал и не понимал.
Я инстинктивно измерял глазами расстояние до берега, соображая, доплыву или нет, если будет нужно. Спасательных поясов на пароходе не было нигде заметно, каковые бывают на черноморских судах. Следовательно, нужно было думать о своей личной сноровке.
В воде было градусов 5 или 6, кроме того, сюда заплывают и большие акулы из Ледовитого океана.
‘Теперь наступило… Или нет еще’, — соображал я не без тревоги, вспоминая все свои до сих пор удачные путешествия на море и на суше.
‘Что-то теперь делают там дома? Подозревают ли, что наш пароход разладился, что мы понесли аварию?’
Однако, беда скоро разъяснилась. Сломался один из двух винтов, который, по предположению штурмана, уже был попорчен в одну поездку ‘Ломоносова’ на Новую Землю, именно, прошлым летом, где он наскочил на камень.
Начальство и команда бросились как-нибудь поправлять дело, что было довольно трудно, так как болты, скреплявшие вал винта, выскочили все вон, и исчезли безвозвратно в морской глубине. Лопасти или крылья правого винта беспомощно вертелись от встречной воды при поступательном движении парохода. Из боязни обронить и потерять и эти важные части пришлось их подтянуть и сделать неподвижными посредством проволочного троса. Зато теперь лопасти винта стали упираться в воду и замедлять уже и без того замедлившийся ход парохода. Мы пошли всего около 6-7 узлов в час. А между тем путь до Вардё оставался еще длинный. Починить же пароход за неимением дока где-нибудь ближе Трондгейма нечего было и думать, по уверению нашего капитана.
Все приуныли, даже само начальство. Но пришлось смириться. Не ехать ж было назад, в Архангельск! да ведь и там нет доков. Док Соловецкого монастыря, единственный на всем Белом море и на нашем северном побережье, к тому же он очень не велик.
Я несколько раз принимался доказывать капитану и штурманам полезность паруса в подобных случаях. Мне на все лады возражали на это. Однако, все-таки иногда распускали-таки жалкие, уцелевшие на ‘Ломоносове’ остатки парусов.
К счастью нашему, погода была спокойная, ясная, и море — как зеркало. Все это вместе усыпительно действовало и как-то умиротворяло нервы. Не здесь ли, на севере, им суждено всего лучше оправляться, в этой тишине, в этом безлюдье, в этих малоцветных пейзажах и вдали от всяких соблазнов и страстей? Море — цветом как слюда. Берег, чем далее на север, тем пустыннее. Это все ржавые, покатые равнины, с полосами снегу в береговых трещинах.
Хорошо тут проехать мимолетным зрителем! Но каково жить здесь!
Вот из одной широкой расселины клубится туман. Это оказывается устье реки Поноя, где находится село того же имени, жители которого занимаются ловлею семги и тюленей. Пароход останавливается в виду островка Горяинова, который лежит перед устьем р. Поноя у мыса Корабельного с местечком того же племени. Мы отъехали уже от Архангельска 177 миль.
Несколько лодок подвезли к нам на палубу пассажиров — русских и лопарских промышленников. Все эти люди были с укутанными головами и шеями. Когда они взошли на пароход, то мы скоро поняли, в чем дело. За ними прилетела туча знаменитых лапландских комаров. Без хорошей палатки, без тюлевой вуали и без курительных свечей — там невозможно найти ни минуты покоя.
Русские промышленники не хвалят эти грустные, неприветливые берега. ‘Если бы не морские промыслы, так тут бы и жить нечем’, — говорят они. Бесплодно и бесприютно здесь. Нет даже древесного материала. Строятся и отопляются лишь плавучим лесом.
Из сухопутных зверей тут водятся северный олень, заяц, лисица, волк и, кажется, медведь. Из птиц много белой куропатки, встречается сокол, северной разновидности, наверное, Falco peregrinus leucogenis, и один из представителей красы пернатого царства, словом, один из кречетов, именно, норвежский.
Вот огибаем ‘Три Острова’.
Вот виднеется на высоком берегу маяк. Мы его видим из-за обеденного стола сквозь лодки. Это Орловский маяк.
Младший штурман и один молодой пассажир — чиновник из Архангельска рассказывают, что на этом маяке живет у своей матери, у смотрительницы маяка, на вакациях, прехорошенькая гимназистка. В любви-то к ней и признавался все время публично наш младший штурман. Да и его приятель, молодой чиновник, ехал с нами лишь затем, чтобы на обратном пути ‘Ломоносова’ прокатиться с прелестной сиреной, которая должна была выехать на пароходе и проехаться с ними несколько станций. Оба признавались, что предупредили ее письмом об этом.
Молодой чиновник ехал лишь для отвода глаз своих родителей до Вардё, не зная даже, что и нам отвечать по этому поводу. Относительно их общей сирены, некоей Нины, он признавался мне, что она большая любительница поцелуев.
Это уже было немного странно — такая откровенность от поклонника и обожателя.
За Тремя Островами и мысом Орловым начинается крутое заворачиванье парохода к Ледовитому океану.
Навстречу — холод и ветер. Термометр упал на 8 градусов Реомюра. Погода портится. Видно, старик океан хмурится и не хочет нас принимать ласково.
Берега — совершенная пустыня с редкими полосками какой-то мшистой, ржавой растительности. Снегу видно больше прежнего в лощинах, трещинах и устьях рек.
Один первоклассный пассажир, одетый по-русски, как оказалось, некогда разбогатевший рыбак, рассказывал на палубе, что в молодости он здесь ездил самолично за рыбою. Он припоминал, какие мытарства, какие ужасы приходилось претерпевать вдоль этих неприветливых берегов в осенние темные ночи. Обогащение свое он объяснял тем, что в прежнее время пуд трески стоил на Мурмане копеек 5, а в Архангельске уже 1 рубль и 2 рубля. Поэтому за рыбой сюда стоило ездить даже с опасностью жизни.
Сегодня старший штурман составил протокол о поломке винта и о желании самих будто бы пассажиров продолжать путешествие дальше, несмотря на такую аварию. Хотя со стороны пассажиров никаких подобных просьб и не было, и нас даже о согласии на продолжение пути никто и не спрашивал, но тем не менее, мы не отказались подписать такой протокол, необходимый для путевого журнала, как нам сказали. И на самом деле, по правде говоря, ни один из пассажиров не пожелал бы возвращения назад, даже и при более серьезной аварии.
Несколько раз пароход наш принимался страшно реветь или, точнее, оглушительно греметь и дрожать. Мы всякий раз начинали тревожиться, узнавая в этом шуме клокотанье в котлах пара. Оказывалось, что это вырывался из предохранительного клапана лишний пар: новое доказательство неряшества в обращении с судном.
Долго ли при подобных порядках здесь могут служить суда?
Наше поступательное движение вперед идет так медленно благодаря одинокому винту, что один огромный, тяжелый ‘англичанин’, весь нагруженный архангельским лесом, обогнал нас, как стоячих, и стал скрываться из глаз впереди, в океанской дали.
Над берегами повисли туманы. Стало еще холоднее и ветренее. Начали вздыматься волны. Закачало. Термометр в тени упал на 5 градусов Реомюра.
Пришлось одеваться во все теплое.
Хотя за полярным кругом мы очутились еще после минования о. Сосновца, где сломался пароходный винт, но погода только теперь стала портиться и серьезно напоминать собою о близости грозного, смертельного севера. Мы приближались к Святому Носу, т. е. к беспредельному и холодному Ледовитому океану.
На норвежских пароходах, где интересуются туристами и заботятся вообще о них более, нежели у нас, переезд парохода через полярный круг отмечают выстрелами из маленьких пушек. У нас, на ‘Ломоносове’, никто даже и не вспомнил о таком важном моменте путешествия. И я о нем спохватился не сразу тогда, около острова Сосновца, тем более, что внимание всех в ту минуту было отвлечено еще поломкою винта.
28-го июня
Утром, часа в 3, нас окутал густой туман. Стали раздаваться тревожные, частые свистки на нашем пароходе, похожие скорее на унылый рев или на вой. Свистки раздавались каждые 10-15 минут. Это делается в предупреждение того, чтобы не столкнуться с каким-нибудь судном в туманной полумгле.
Все приуныли.
Однако туман стал как будто бы немного рассеиваться. Но вскоре опять сгустился. Мы приближались к ужасному, страшному Святому Носу, где вечно бушуют и схватываются течения Белого и Ледовитого океана. Место это поглотило уже немало парусных судов, которым в особенности эти, так называемые здесь, ‘сувои’ чрезвычайно опасны.
Все приуныли больше прежнего. Вой свистков, и без того грустный и робкий, теперь еще более угнетал. Старший почтальон парохода, по-видимому еще не совсем освоившийся со всеми особенностями здешней езды, робел немало и не раз говорил подавленно и грустно по поводу тумана: ‘Что же делать — воля Божья’.
Через некоторое время туман стал снова рассеиваться, и все повеселели опять.
Один из штурманов пришел меня кликнуть на палубу, чтобы показать небольшого кита, который, как он сказал, равнялся некоторое время с пароходом. Воды вокруг Святого Носа любимое местопребывание китов. Но вышеозначенного первого кита здесь мне не пришлось увидеть. Когда я взошел на капитанский мостик, то животное уже исчезло. Зато скоро показались знаменитые сувои.
Это было страшно взбудораженное море, покрытое сталкивавшимися, разбегавшимися и беспорядочно колыхавшимися волнами. Такая картина развертывалась по океану версты на две, на три, постепенно успокаиваясь, улегаясь и сглаживаясь вдали.
Говорят, здесь бывает особенно эффектно и даже ужасно во время бури.
Наш несчастный инвалид ‘Ломоносов’ пробивался довольно успешно своим одиноким винтом сквозь ярившиеся вокруг него волны.
Я подумал: что если бы теперь перестал работать этот второй винт? При отсутствии парусов мы, конечно, потерпели бы здесь настоящее крушение. Однако, судно наше благополучно проплыло бурную равнину воды версты в 1,5 шириною.
На высоком берегу Святого Носа стоит белая башня с ‘сиреною’ или ‘ревуном’, которым предупреждаются об опасном месте суда ночью, а также во время тумана. Маяк находится версты за две отсюда, у губы Волоковой.
Ну вот, теперь наконец-то я нахожусь в настоящем Ледовитом океане, о котором случалось вспоминать там, в сухой и жаркой среднерусской деревне.
Здесь начинается и летний полярный день с незаходящим солнцем, который продолжается тут от половины мая и до половины июля.
Справа и перед нами теперь необъятная равнина вод, простирающаяся до неизведанного, таинственного полюса, куда еще ни один человек не заглянул с рождения земли. Каких, каких чудовищ, колоссальных, угрюмых и свирепых не таится там, в этих темных, недосягаемых глубинах!
Слева от нас потянулся совсем бесплодный и все более и более скалистый и повышающийся с приближением Норвегии берег Мурманский (вероятно, перековерканное Норманский), некогда принадлежавший нашим соседям.
Мурман — это великая страна будущего, это целая область неисчерпаемых богатств и незамерзающих гаваней. Это необъятная почва для русской колонизации. Морозы в 15 градусов Реомюра тут редкость. Это ли не рай для нашего голодного и холодного среднерусского крестьянина, в особенности из коренных помещичьих губерний, где ему всего хуже? Снегу здесь видно все меньше и меньше, нежели до сих пор, несмотря на приближение наше к северу.
Вот что делает могучий, добрый великан-волшебник Голфштром!
Вся береговая полоса от Святого Носа до границы Норвегии (т. е. до устья Ворьемы) называется Мурманом. Кольский залив делит его на две части: на восточную и на западную.
В бухтах, вообще не замерзающих зимою, приютились поселения промышленников, называемые здесь ‘станами’. Бухты же зовутся ‘становищами’. Промышленники здешние, по большей части, все наши поморы и вообще жители северных берегов России. Есть и норвежцы, и финны, и лопари.
Главным промыслом здесь, пожалуй, нужно считать ловлю трески, хотя есть и все виды промыслов Белого моря и еще многие другие, как, например, ловля акул.
Съезжаются сюда промышленники только на лето. К сентябрю же опять разъезжаются.
За Святым Носом открылся Иоканский залив с островами и рекою того же названия. Один из Иоканских островов назван островом Витте, в честь министра, посетившего эти места в 1894 г. Тут находится небольшое поселение или, что то же, погост лопарей.
К нам подъехала парусная лодка с акульщиками, которые нагрузили на пароход три огромные бочки с ворванью из печени акул. Это были мезенцы, приезжающие сюда лишь на лето для своего промысла. Они показали мне крюк из железного прута, толщиною в палец, к нему был прикреплен другой прут, за который привязана была веревка, находящаяся таким образом вне опасности от зубов акулы. Эта предосторожность необходима потому, что жадная акула проглатывает крюк с наживкой чрезвычайно глубоко и цепляется за него желудком, а не ртом. Лучшая наживка для акулы — это кусок тюленя, в особенности того сорта, который тут называют морским зайцем. Попавшуюся акулу подтягивают за веревку к лодке и убивают по голове колотушкою, или кутилом. Вырезав у добычи печень, рыбу или бросают обратно в воду, или оставляют волочиться на веревке за лодкой. Этим способом иногда приманивают еще и других акул, которые подходят, чтобы полакомиться телом своих подруг. Иногда они так упорно пристают к своим покойникам, что и из них удается убить еще какую-нибудь ударом того же кутила.
Акула — это настоящая гиена моря или croquet-mort океана. Некоторые считают даже название ‘requin’ происходящим от ‘реквием’* [* Реквием — заупокойная молитва у католиков], так как эта рыба всегда на лицо во время похорон на море. Ее назначение — подбирать все мертвое в воде и хоронить в своей ужасной утробе. Ходит она постоянно по дну и подбирает все, что только там валяется из остатков животного мира. И рот у нее совсем внизу, на горле, как у осетров, которые тоже подбирают свой корм на дне, ‘сосут дно’, как выражаются рыбаки. Одним словом, акула — настоящая потребительница всякой мертвечины в море.
Главное место ловли акул по Мурману — это Кольская губа, где их добывают зимою. Акул тут несколько пород (четыре, кажется), начиная от маленькой, аршинной, и кончая огромными (до 40 футов длины). Самые большие попадаются главным образом уже по берегам Норвегии. Цветом некоторые почти черные, другие бурые или почти серые.
Здешние северные акулы прожорливы, но неповоротливы. Они положительно ленивы и глупы, как говорят промышленники. Поэтому они и попадаются так просто, поэтому они и не так опасны, как, например, живущие в жарких странах. Приближающуюся акулу часто заранее можно узнать по ее верхнему перу, торчащему из воды, если только она идет неглубоко. Чтобы схватить добычу, не находящуюся под нею, она должна повернуться богом. Действовать иначе ей не позволяет расположение рта.
Акульщики, севшие на наш пароход, рассказали, что они сбывают свою ворвань в заграничный г. Вардё.
Ввоз только спиртных напитков запрещен повсюду на Мурмане, в остальном все его гавани портно-франко. Тем не менее, товары с него в Архангельске иногда подвергаются всякому недоверию и часто даже обложению, почему акульщики и предпочитали сбывать ворвань в Норвегии.
Опять вдруг налетел на нас туман. Опять унылые, удручающие свистки нашего парохода. Опять все приуныли. Но и этот туман быстро исчез. Все повеселели. Старик-океан великодушно подшучивал над нами, попугивая нас, как старик детей.
Должно быть, говядина, вывешенная на такелаже не остается безукоризненной, даже в этих холодных странах. Конечно, и остальные атрибуты нашей кухни, как-то грязь самих ее деятелей и помещений, не могут проходить совсем безвредно для пассажиров. Так оно и было на самом деле. Многие из нас стали жаловаться на страдания желудка, и начали отказываться от пароходного стола, довольствуясь по необходимости чаем да своею собственною провизией. Под конец стали раздаваться жалобы даже и на кипяток. И он вредно действовал на здоровье пассажиров.
Особенно противно было видеть ужасные, совсем черные руки поваров, которыми те возились в провизии.
Обходим остров Кокуев и останавливаемся в прелестной, тихой губе Варзине, напоминающей Балаклавскую в Крыму. Скалы выветрены и бесплодны. Это место гибели двух английских судов с капитаном Виллоуби. Они и матросы замерзли здесь зимою в 1553 году. Замерзший Виллоуби был найден за своим печальным дневником, описывавший ужасы полярной ночи.
Затем остановка на устье р. Лицы.
Говорят, по Мурману путешествует наследник итальянского престола на своем пароходе, который видели на днях в этих местах. Тут, на Мурмане, рассказывают и про ученую экспедицию от Академии Наук с профессором Книповичем во главе.
Из птиц мы видим по берегам и на воде много разных чаек, гаг, гагар, бакланов, чистиков и пр.
Температура в тени 11 градусов Реомюра.
По всем становищам и факториям раздаются жалобы на оскудении промыслов.
Уменьшение рыбы на Мурмане приписывают появлению здесь прежде малоизвестного гренландского тюленя — кожи. Это собственно лысунь. Промышленники уверяют, что кожа начала приходить сюда от Новой Земли, где стало ей не так спокойно и сытно, как прежде. А главное, уверяют, что избиение китов, будто бы которых она боится, повело к ее размножению.
Совершенно невероятно, чтобы какое-нибудь животное боялось другого, безвредного для него, каковы на самом деле киты для всяких тварей вообще, кроме самых мелких рыб и слизняков.
Сегодня видели первые птичьи острова, или базары, как их тут называют. Это скалы, стоящие отдельно от берега, или смежные с ними утесы, усеянные миллионами чаек, которые белеют бесконечными вереницами по каменным уступам и вершинам базаров.
Наконец, я увидел в первый раз в жизни полуночное солнце. Картина ничем не отличалась от обыкновенного его заката. Только тут, за полярным кругом, он, этот закат, не оканчивался совсем, а продолжался всю ночь, до утра.
Наш капитан принес секстан (особый прибор) и показал нам, как измерить высоту солнца над горизонтом. Угол этой высоты, помнится, был около 1 градуса 30 минут.
В этот раз нашими собеседниками на рубке были еще два воротила правления Мурманского пароходства, о которых я уже говорил.
В данную минуту оба они отвинтили себе по увеличительному стеклу от капитанских биноклей и старались закурить по папиросе на полуночном солнце. Это, однако, им не удавалось, пока они не применили предварительное обугливание папиросы спичкою.
— Ничего, все-таки можно сказать в Петербурге, что закуривали на полуночном солнце, — утешались они* [* Закуривание о полуночное солнце — одна из любимых проделок туристов на севере].
Погода балы чудная. Можно было оставаться на палубе без пальто. Солнце светило ласково. Океан был как зеркало. По нем спокойно плавали птицы. Из него лениво и сонно выныривали изредка морские животные.
Глядя на всю эту мирную картину, на скалистые берега, на зеркало вод, я вспомнил невольно берега Ривьеры. Такое сходство пейзажа и вообще берегов было до некоторой степени поразительно. Только там, на юге, было более человеческого, тут, наоборот, больше дикого, первобытного.
Пароход шел спокойно. Мы болтали на уютном капитанском мостике. Капитан, видавший виды, бывавший на Новой Земле и на Шпицбергене и еще много кой-где, повествовал нам случаи из своей промысловой и мореходной практики.
Он рассказывал про стрельбу китов, которою прежде сам занимался, про доверчивость животных на Новой Земле и про легкость охоты там на белых медведей, которые прежде будто бы были очень свирепы, а теперь стали робки. Видно, современные экспрессы и разрывные пули изменили совершенно характер этого зверя, так сказать, запугали его.
Очевидно, и сам капитан был в духе, благодаря чудной погоде. Но каково, должно быть, бывает ему в октябрьские ночи, когда мурманские пароходы возвращаются вокруг Скандинавии на зимнюю стоянку в Петербург! Подумать только, так охватывает ужас. Впрочем, наш бравый и бывалый моряк не нашел ничего рассказать нам о таких минутах. Очевидно, он был слишком равнодушен ко всему этому, — к тому, что нам, сухопутным неврастеникам, казалось значительным и ужасным.
О бое китов он тоже немного находил, что передать, хотя и уверял, что ‘перестрелял много этих животных’.
Во всем в этом сказывался наш русский простолюдин, который без слов переходит через недоступные горы, молча перебирается через Чертовы мосты и безропотно умирает на Шипке. И сколько их, таких героев, у нас?
29-го июня
Сегодня Петров день — день пальбы и массового истребления там, по всей России, всякой пернатой твари, хотя у многих птиц есть еще дети в пуху. Все это приходилось наблюдать в сои прежние юношеские охотничьи похождения.
Океан тих и приветлив. Погода — прекрасна. Дни и ночи — солнечные. Спать приходится урывками. Иногда проспишь и не увидишь какое-нибудь второстепенное становище или факторию, близ которых ‘Ломоносов’ бросает якорь. Иной раз только шум якорной цепи да лебедки дает знать сквозь сон об остановке. Там забирают почту и местный товар или выгружают привезенное.
Иногда мне случается задремать, даже сидя на палубе. Вообще правильность сна нарушена. А не заснуть нельзя: сил не хватает воспринимать всю ту массу нового и интересного, что происходит безостановочно, вереницею, перед жадными взорами.
Вот когда особенно приходится жалеть, что дух человеческий бодр, а плоть немощна.
Утром, говорят, опять видели небольшого кита. Но я и к этому не поспел.
В тени и затишье температура на воздухе 19,5 градусов Реомюра. Это за полярным кругом-то! Впрочем, в воде она лишь 6 градусов Реомюра.
Как ни спорит наш капитан со мною, о бесполезности для парохода парусов, однако, он сам частенько приказывает поднимать их жалкие остатки. Видно, и ему невмоготу медленность движения парохода.
Только эта медленность и омрачает наше путешествие. Иначе оно было бы поистине прелестно и удачно. Погода так великолепна, что не хватает для парусов даже ветра. И они частенько бессильно треплются, нисколько не помогая.
Видно, и у грозного Ледовитого океана бывают свои хорошие минуты, когда он точно нежится на солнце в какой-то сладкой дремоте, как будто бы замечтавшись. Точно и он устает в своей злобе. И у него, как будто бы, есть какие-то прекрасные воспоминания. Не мерещится ли ему далекое прошедшее его молодости, заря бытия вселенной?
А в глубине, внутри океана, какой должен быть ужас! Там вечные тьма и холод. Там неутихающая война и разбой. Там борьба за существование в недосягаемых потемках, в беспробудной ночи. Сердца там вечно в трепете и ужасе. И нет им отрады, нет им отдыха, нет передышки. Пожирай или тебя пожрут! Вот единственный закон в тех пучинах. Солнце даже не проникает в глубину, не согревает никого там. И не к кому там прильнуть истерзанною, наболевшею грудью, забыться нельзя, нельзя даже задремать. Все бежит и спасается одно от другого в этом холодном рассоле.
Каменистые, выветренные, дряхлые берега стоят под ласковыми лучами солнца, со своими трещинами и расселинами, точно с морщинами старости. Это свидетели тысячелетий бурь и морозов. Они настрадались, они разрушаются, они отживают и понемногу нисходят частями во влажную, всепоглощающую могилу, которая дано силится их пожрать, волнуясь там у их ног. Как будто бы невзгоды и горе избороздили лицо этих каменистых, гористых берегов и пригибают главы их ниц.
Человек, тот сюда идет лишь затем, чтобы хищничать, уничтожать и самому гибнуть…
Между прочим, наши промышленники сильно жалуются на то, что норвежцы заезжают хищничать, как они выражаются, в русские воды, т. е. на Мурман. Жалуются, что нет у нас за этим делом строго наблюдения.
А я думаю, что в океане на всех хватит добычи, если ею уметь и желать пользоваться. Русские, например, до сих пор никак не могут освоиться с китовым промыслом, который рядом же, у норвежцев, идет отлично. Нельзя не вспомнить тут и о вандальстве наших поморов относительно гаг, о чем уже было говорено выше. Так что мне кажется, нечего жаловаться нам, что наши примитивные и некультурные промышленники будут встречаться, хотя бы и в наших водах, с более развитыми и искусными товарищами по ремеслу, а отчасти, быть может, даже и с конкурентами. Да, по правде сказать, странно считать каждого встречного конкурентом на необъятных, безбрежных водах океана.
Насколько наши мурманцы еще зарыты, как говорится, по горло в добре, цену каковому добру они еще мало понимают, может служить лучшим подтверждением то, что здесь многих съедобных рыб не едят, как, например, рявца или морского ежа, великолепного ската и др. Здесь бросают даже, как негодное, раков, крабов, креветов и прекрасных, ценных омаров.
Один промышленник, помор, сказал мне, что у них нет таких ‘выдумщиков’, которые бы затеяли есть раков. Каково!
Полезно ли, после всего этого, ограждать, уединять наших примитивных промышленников от их культурных соседей? Это было бы похоже на то, если бы к нам перестали пускать иностранных колонистов, заводчиков, мастеров и т. п.
Между тем, как относятся к нам норвежцы?
Достаточно вспомнить, что во многие места северной Норвегии русским промышленникам предоставлен совершенно свободный доступ.
Мы, например, дома в России склонны воображать, что китовый промысел потому только не может упрочиться у нас на Мурмане, что стало мало китов, которых, де, безбожно истребляют хитрые и беспардонные соседи — варяги. А между тем, здесь, на самом Мурмане, мне приходится слышать рассказы совсем иного свойства. То не хватило денег предприятию, то не умели находить китов, то утопили китоловное судно и т. д. в том же роде…
Я не упоминаю здесь о всех пунктах, мимо которых проезжаем или же в которых останавливаемся. Становищ и факторий здесь немало. Самым важным и большим становищем на Мурмане считают Гаврилово. Здесь есть больница Красного Креста, почтово-телеграфная контора и церковь.
Недалеко от Гаврилова находится становище Териберка. Это становище почти так же важно, как первое.
Река Териберка впадает в обширную губу того же имени. На песчаной равнине находится само поселение или колония Териберка. Сзади нее возвышаются горы. Залив тоже обрамлен горами. Вся эта бесплодная и примитивная природа напоминает героические пейзажи Пуссена, старые мифологические гравюры, метаморфозы Овидия. И так — весь мурманский берег. Здесь природа как будто бы только недавно создана.
Когда мы вошли в Териберкский залив, то в нем гулял кит сажени в две длиною. Он выдувал из носового отверстия вверх мелкие брызги наподобие пара, который светится на солнце и отражается радугою. Это и есть то, что людьми незнающими рисуется наподобие фонтана, когда они изображают китов.
Нас, несколько человек пассажиров, съехало на берег. Мне удалось, наконец, выкупаться в морской воде после довольно долгого антракта. Океанская вода была чрезвычайно холодна и солона.
Несмотря на пригрев солнца, в ней нельзя было долго оставаться. Только наш младший штурман да его товарищ, молодой чиновник из Архангельска, решились последовать моему примеру относительно купанья. Один из поименованных мурманских воротил приходил даже посмотреть на нашу хитрость.
Было 4 часа вечера. Выкупавшись, мы пошли обойти Териберкское поселение, выстроенное на голом, сыпучем песке. Недалеко от берега мы нашли маленькое кладбище, с несколькими деревянными крестами и с одинокой могильной плитой, поставленной товарищами какому-то капитану, утонувшему в этих местах недавно, как гласила на ней надпись.
Видели больницу Красного Креста, почту с телеграфом. Доска с надписью посредине поселка гласила, что тут 39 домов, семей 45, мужчин 96, женщин 98. жители здесь все поморы, приходящие сюда лишь на лето.
У одной избы заметили пустой гроб. Оказалось, это умерла хозяйка дома, пока ее муж был в море. Теперь он вернулся и собирается ее хоронить. Осталось после матери 5 человек детей. И здесь трагедии и драмы!
В поселке Териберки повсюду была развешена сушившаяся рыба, — треска по преимуществу. Остатки ее валялись под ногами и даже в воде. Под ногами попадалась растерянная и высохшая мойва, главная здешняя наживка рыбных промыслов.
Часа через два мы вернулись на пароход и поплыли далее вдоль берегов Мурмана. Я почти все время провожу на носу парохода, чтобы лучше любоваться в бинокль картинами пути. Там же, на носу, находятся клетки с живой провизией, т. е. с курами и с двумя уже упомянутыми поросятами, ехавшими с нами из Архангельска. Иногда поневоле приглядываешься к этим несчастным пассажирам и всякий раз замечаешь, когда которого-нибудь тащат на казнь. Особенно привык я к двум маленьким поросяткам, то ссорившимся, то мирившимся в невзгодах своего заточения. И мне немало было жаль, когда повар унес одного из них в кухню. Другой стал по нем скучать в своей тесной, грязной и холодной тюрьме. Вдвоем им было все-таки теплее на здешнем, необычном для них холоду.
Говорят, что свиньи на Мурмане не выносят климата, и их тут не разводят.
Останавливались еще у одной колонии, или у становища — Новооленьего. Говорят, что это тоже хорошая и незамерзающая гавань.
Но вот, наконец, перед нами знаменитый, оригинальный остров Кильдин, самый большой на Мурмане. Это огромная материковая масса из рыхлых пород, покрытая на своих склонах зеленью. Со стороны материка остров Кильдин возвышается длинными уступами. На нижнем уступе находится озеро Могильное с соленою водою. Оно замечательно тем, что хотя и лежит выше уровня моря, но вода в нем все-таки соленая, и в ней водятся даже морские рыбы, как, например, камбала и треска.
Остров Кильдин круто повышается к северу и западу и кончается отвесным обрывом или стеною футов в 600, в сторону океана. Это фигура какой-то гигантской и неприступной крепости. Словом, опять впечатление ‘героического пейзажа’, и притом под освещением ночного солнца и при тихой погоде, какова сейчас на океане.
На острове Кильдин, у бухты Монастырской, находится единственное жилье. Это усадьба некоего норвежца Эриксона, поселившегося здесь для морских промыслов. Он живет тут со своим семейством круглый год. Ездит иногда в гости к соседним норвежцам.
Каково такое существование, можно себе легко вообразить. Солнце, по-видимому, мало освещает это место, вследствие близости высокого берега. Иного жилья здесь нигде не видно на далекое расстояние. Перед глазами быстро бегущая вода пролива между островом и материком. А зима, с ее тьмой и снежными бурями! Надо быть именно закаленным, сильным, бодрым норвежцем, чтобы поселиться в такой пустыне.
Говорят, этот колонист имеет субсидию от русского правительства.
Нигде не вижу красавца скандинавской фауны, норвежского кречета, хотя отвесные берега и птичьи острова должны быть его любимыми приютами.
Китов почти тоже не встречаем, хотя они тут не редкость.
Местные моряки рассказывали мне, что иногда приходится в шняке, или в баркасе, очутиться среди стада играющих китов. Невольный ужас охватывает пловцов, когда водяные колоссы гоняются друг за другом или же ныряют под суденышко, не обращая ни малейшего внимания на присутствие людей на нем. Одно средство, говорят, тут стучат чем-нибудь о борт. Стук немного образумливает развеселившихся чудовищ.
30-го июня
Часа в 4 утра мы вошли в Кольскую губу и бросили якорь у Екатерининской гавани* [*Она теперь переименована в Александровский порт]. Пассажиры встали от сна и пошли смотреть знаменитый, только что отстраивающийся порт.
Тут кипит работа. Русские и норвежцы рвут скалы, ровняют каменистые дороги, строят пристань и деревянный поселок из архангельского дерева (а между тем тут гранит прямо под ногами). Этот поселок стоял еще совершенно пустым. Там жили только фельдшер, почтальон да рабочие и их надсмотрщики. Здесь ценят гораздо выше норвежских рабочих, нежели своих, русских.
Сам залив, предназначенный для гавани, и на вид, и по мнению знатоков, довольно тесен. Он лежит в устье большой и длинной Кольской губы. Характер местности почти без растительности и с тундровым, сырым грунтом, даже и на возвышенных местах. В окрестности много болот и озер. Со всех сторон несется крики гаг, гагар, бакланов и уток.
Как человек, подверженный мани купании, я выкупался и тут. Увлек я на это дело с собою молодого архангельца и местного фельдшера, несмотря на присутствие акул в Кольском заливе.
Да не подумает читатель, что последнего я завлек с собою, памятуя о присутствии здесь акул и рассчитывая на его просвещенную помощь. Нет, просто я рад был познакомиться с кем-нибудь из местных жителей. Выкупать же кого бы то ни было всякий фанатик купания всегда рад, как и алкоголик, как и морфинист всегда рады совратить кого-нибудь на свой путь.
Тут, во время купания, мы нашли множество красивых раковин слизняка Pecten islanicus.
Экспедиция, с Книповичем во главе, находилась в эту минуту в Екатерининской гавани, в казенных домиках, на противоположном берегу, т. е. на Екатерининском острове. Разумеется, я заглянул в помещение экспедиции, где, благодаря доступности Николая Михайловича Книповича, несколько ознакомился с ее деятельностью. Увидав студентов-естественников, я подумал, что многие из их товарищей позавидовали бы таким летним каникулам, каковые проводят здесь эти счастливцы.
Интересна фауна Ледовитого океана. Чего-чего тут только нет! Есть, например, в экспедиционных коллекциях даже студенистые рыбы, из глубочайших частей океана, где строение животных вообще слабое, т. е. плохого сцепления. Есть огромные креветы и многие другие. Хороши в экспедиции зоологические атласы иностранных изданий.
До г. Колы нужно ехать на особом небольшом пароходе ‘Трифон’ миль 30. ‘Трифон’ должен был везти туда почту с нашего ‘Ломоносова’.
Тут у нас чуть было не произошло несчастья с людьми. Один из двух наших почтальонов, старший, сильно пил всю дорогу (именно тот, который больше всех сокрушался во время туманов). В настоящую минуту он был изрядно пьян. Между тем ему пришлось перебираться с почтою с нашего парохода на пароход ‘Трифон’. Потеряв равновесие, он полетел с трапа в воду и попал между двумя пароходами, которые то раздвигались, то сдвигались под влиянием водяных течений. За несчастным пьяницей спустился тотчас же матрос по веревке. Но спасаемый стал топить и своего спасителя. Мы замерли в ужасе, ожидая, что обоих расплющат пароходы, сдвигавшиеся в эту минуту. Все бросились как-нибудь помогать беде. Наконец, после больших, хотя и кратких усилий, удалось не допустить сближения судов. Между тем вытащили и обоих несчастных, которые барахтались как будто бы уже в пасти самой смерти. Им угрожали и кузова пароходов, и леденящая глубина, и, пожалуй, акулы в ней, каковыми Кольский залив зимою даже кишит.
Спасенный почтальон, с нового мундира которого струилась на палубу вода, растеряно и бессмысленно улыбался окружающим. После этого везти с ним почту в Колу пришлось уже не ему, а его помощнику. Это был жалкий, не то забитый, не то очень хитрый на вид человек, в несчастном, изношенном платье. Я так и не узнал за всю дорогу, хотя и старался разговориться с ним, что это за человек. Во всяком случае он был чрезвычайно молчалив и скрытен.
В Кольской губе, около мыса Пиногорья сильно отклоняется магнитная стрелка. Вероятно, причиной тому должны быть залежи магнитного железа. Сама губа в 31 милю длины, ширины до 2 миль. Она чрезвычайна живописна со своими горами и лесами. Тут, в затишье от бурь и морозов страшного соседнего океана, растительность может отлично существовать. Глядя на эти леса, забываешь, что находишься на Мурмане, за полярным кругом.
Пароход наш бросил якорь у Дровяного мыса, версты за три до г. Колы, куда я с почтальоном доехали уже на лодке.
Кола — маленький городочек с 760 жителями. Расположен он в конце залива в красивой, просторной местности. Высокие берега и горы не теснят его. Только одна Суолавараки находится вблизи. Эта гора замечательна своим отрезанным боком, обращенным к реке Коле, которая омывает город с одной стороны. Рассказывают, что этот обвал бока горы произошел от землетрясения. Вторая, довольно широкая река — Тулома, несущая свои обильные воды из озер глубокой Лапландии, омывает городок с другой стороны. Обе реки очень порожисты и бурны. Это настоящие горные торраны, в которых водится множество семги и форели. В Туломе даже есть речной жемчуг.
Городок Кола основан в 1264 году новгородцами. Здесь бывали нападения шведов, англичан и других врагов. Теперь это крошечный деревянный городок, население которого — русские моряки и лопари. Последние представляют несчастное, безобразное и вымирающее племя. Женщины их довольно пестро разряжены. Но они от того нисколько не выигрывают.
Климат Колы, говорят, очень здоров. Дичи и рыбы масса. И надо думать, что здесь можно бы с большой пользою проводить лето ради климатического лечения.
Местный почтмейстер оказался очень суровым и раздражительным начальником, но весьма любезным к путешественникам. По крайней мере, я последнее испытал на себе* [Он меня принял положительно за какого-нибудь знатного путешественника].
Между прочим, здесь на улицах я видел нашу южную, зябкую городскую ласточку. Она и к нам-то, в Рязанскую губернию, прилетает не ранее стрижа, т. е. в половине июня только.
Исходить самый городок в 130 домов и обойти вокруг него было делом недолгим.
В почтамте нас скоро отпустили. И я возвратился на плохой пароходик ‘Трифон’. Наше начальство, т. е. двое мурманцев, оставались на нем, не приняв участия со мною в поездке до г. Колы, как уже было говорено.
Погода была так тепла, что даже казалось жарко в шерстяной паре.
Кухня и сами стряпующие на пароходе ‘Трифон’ были невозможны на вид. И я, как мне ни хотелось есть, не мог решиться тут даже закусить. Зато наши мурманцы-правленцы преблагополучно кушали, заказывали себе то то, то другое. Капитан ‘Трифона’ мне тоже не понравился. Ему весьма не доставало деликатности в обращении с людьми.
Еще с самого приезда нашего в Екатерининскую гавань возникла для нас, ломоносовцев, радостная надежда на починку аварии нашего парохода. И, действительно, присутствие в гавани на русских работах норвежцев дозволило осуществить эту, казавшуюся сначала несбыточною, мечту. Среди этих молодцов оказались искусные водолазы, которые и взялись за работу, какая даже нашим специалистам казалась невозможною без помощи сухого дока. Для этого поставили пароход на мелкое место и, когда, с отливом, под ним воды убавилось до минимума, то норвежцы-водолазы принялись скреплять новыми болтами вал винта, работая с передышками часов 6.
Когда винт был готов, норвежцам заплатили и привели их во второй класс, чтобы хорошенько угостить. Герои дня держали себя тихо и скромно, как будто бы даже не они были нашими благодетелями.
После этого мы дождались прилива и вышли в море опять на двух винтах. Какое облегчение почувствовали все!
1 июля
Еще вернувшись из г. Колы, господа мурманцы, не желая терять времени в ожидании починки парохода ‘Ломоносов’, отправились на пароход ‘Трифон’ вперед, чтобы успеть посетить Печенгский монастырь.
Большие океанские пароходы останавливаются там ненадолго, не доходя до конца Печенгской губы. Между тем местоположение монастыря, основанного пр. Трифоном — просветителем лопарей, чрезвычайно восхваляют. И я очень жалел, что посещение его для меня осложнялось и делалось слишком затруднительным в виду того, что я принужден был не покидать ‘Ломоносова’. Господа же мурманцы, как настоящие жирные россияне, как истые биржевики, конечно, не нашли нужным предложить кому бы то ни было из пассажиров, для них самих нисколько не обременительное, одолжение проехать с ними на ‘Трифоне’ в Печенгский монастырь, хотя, например, меня они и удостаивали своего ‘высокого разговора’ во время плавания.
Из последующих остановок достоен упоминания ‘Пор Владимир’, который назван так в честь великого князя Владимира Александровича, некогда объехавшего мурманские берега. Это великолепный, просторный пролив между материком и островами Еретик и Шалим, пролив, который дает кораблям тихое пристанище даже во время самых страшных бурь на океане.
Порт Владимир замечателен еще тем, что в нем, на острове Еретике, стоит последний брошенный русский китобойный завод.
Завод этот купил какой-то иностранец Гебель, который превращает его энергично в рыбоконсервный завод. Сюда уже выписаны и немцы, и французы, и эстонцы, словом, разные специалисты рыбоконсервного дела.
Многие из этих иностранцев приехали с завода к нам, на палубу, желая получше поесть и разогнать скуку, которую они испытывают здесь, в этой пустыне, со всеми ее недостатками и лишениями.
Один пожилой немец чуть не со слезами жаловался окружающим на недостаток пива и купил себе тут же, на пароходе, несколько дюжин. Какой-то русский господин из их же компании обещал немцам выслать пива из Вардё.
Сегодня вечером было наволочно. Солнце скрылось. Эта полутьма ввела меня в заблуждение при наблюдении пернатого населения океана. Не видав никогда прежде хищных чаек на воле, я чуть было не принял их в первый раз за кречетов: так обманчивы были их аллюры, цвет, величина и даже форма. Только вглядевшись хорошенько в них и заметив, что они, хотя и гоняются за остальными чайками, но последних не ловят, а лишь отбивают у них добычу, я устыдился своему смешению ‘подлых тунеядцев’ с ‘благородными разбойниками’. Впрочем, кто из них лучше, сказать трудно.
После я встречал еще другие виды хищных чаек, кроме первого, виденного мною здесь, который был цвета белого снизу и серого сверху. Я видел еще большую черную чайку и малую черную, или фомку-разбойника. Больших хищных чаек здесь зовут рыбаки ‘солдатами’, вероятно, за их нрав.
Надо видеть, как их боятся остальные чайки, как они с криком отчаяния бросают им только что пойманную в воде добычу. До этого доводят последних те своей злобной погоней и ударами крыльев на лету.
Все эти птицы называются в зоологии поморниками. Притом, черные: один — большим поморником, другой — фомка. Третий вид с белою грудью не решаюсь называть каким-либо именем, не будучи в состоянии его точно определить среди других поморников.
Глядя на отбивание добычи хищными чайками у нехищных, я не мог себе представить, как мог в первых выработаться такой инстинкт. На взгляд, этот прием требует гораздо больших усилий, нежели обыкновенное добывание из воды положительно кишащей в здешних морях добычи.
Это мое первое наблюдение хищных чаек произошло при переезде нашем через залив Мотовский. Вскоре мы остановились на рейде перед становищем Цып-Наволоком и перед мыслом того же названия. Им оканчивается большой Рыбачий полуостров (почти даже остров). Тут есть хорошая больница Красного Креста, церковь, дома колонистов и фактория братьев Савиных, как говорят, самых крупных скупщиков рыбы на Мурмане.
Как и в прежние остановки, кроме главных, каковы Териберка и Екатерининская гавань, мы не успели и в Цып-Наволоке выйти на берег. Обыкновенно от таких становищ выплывали к нам лодки с товаром, с почтой и с какими-нибудь немногочисленными пассажирами. Они обменивались всем этим на таковое же в нашим пароходом. Стоянки эти длились обыкновенно далеко недостаточно для того, чтобы успеть съехать на берег и вернуться опять на пароход к его отходу.
Ночью было темно, и накрапывал дождь. Я воспользовался плохою погодою, чтобы, наконец, выспаться за все время, так как оставаться на палубе было уже неприятно.
2-го июля
Рано утром послышалось громыхание якоря. Взглянув в окно, мы увидели, что стоим в длинном, гористом и лесистом заливе, напоминающем собою Кольский. Оказалось, что это губа реки Печенги. До знаменитого монастыря оставалось еще верст двадцать, так как он находится в самом конце губы. Это расстояние пассажиры, желающие посетить монастырь, обыкновенно проделывают на лошадях или на лодке.
Я, во-первых, боялся опоздать к отходу парохода да и изрядно уже поустал от путешествия и не ощущал теперь в себе бодрости на подобное отклонение от своего прямого пути.
Во время нашего стоянья в Печенгской губе воротилы — мурманцы возвратились из Печенгского монастыря на пароходе ‘Преподобный Трифон’. Оба опять появились на нашем судне. Они чрезвычайно хвалили монастырь и его окрестность. Были они также весьма довольны и настоятелем, который действительно производил благоприятное впечатление на всех. Мне его удалось увидеть еще в Соловецком подворье, на Соломбале.
Когда пароход выехал из красивой зеленой местности Печенгской губы снова в океан, то берега Мурмана потянулись опять голые, бесплодные и унылые. Они только становились понемногу все возвышеннее и скалистее на вид с приближением Норвегии.
Наконец, с левой стороны берег стал быстро отдаляться и скоро пропал совсем из виду. Это распахнулся первый норвежский фьорд — огромный Варангер. Вместе с исчезновением берега мы покинули и Мурман и русскую почву и теперь переезжали уже за границу.
Скоро вдали показался противоположный берег Варангер-фьорда.
Погода становилась дождливой и бурной. Разыгрывались волны. И на душе становилось грустно.
Прощай, родная земля, хотя и столько поносимая и так часто ругаемая, но все же дорогая, как родина, как колыбель детства!
Придется ли тебя опять увидеть! Впереди тысячи верст предстоит проплыть по океанам и морям.
Мне пришла на мысль поэма ‘Чайльд-Гарольд’ Байрона и чудная симфония на эту поэму Берлиоза. Чайльд-Гарольд, который бежит от родины.
Теперь, через час или два, бросим якорь в норвежском городке Вардё. Там придется сменять русский пароход на заграничный. ‘Ломоносов’ же через сутки пойдет обратно.
Из всех наших пассажиров собирались ехать далее, за границу, лишь я да два жирные сердцем и умом мурманца.

Часть 2

По Норвегии

Глава 1

От Вардё до Хаммерфеста

Берег Норвегии. Чужая сторона. Вардё. Климат. Новый спутник. Помещение. Наш вице-консул. Английский консул. Население. Китоловный промысел. Hotel Fram. Герцог Абруцский. Обед. Китоловные заводы. Ночлег. Бегство. Норвежский пароход. Атлеты. Содержание. Туристы. Второклассники. Берега к Северу. Тана-Фьорд. Страна духов. Бойня китов. Лакс-Фьорд. Нордкин. Нордкап. Музыканты. Дилетанты. Оригинальный промысел. Форсангер-Фьорд. Остров Магерё. Старые знакомые. Золото. Отрицательные факты. Капитан. Иностранцы со мною. Эхо. Киты! Киты! От севера. Пассажиры. Севернейший город мира. Гибель парохода ‘Бургундия’. Въезд в Хаммерфест. Польщенная национальность. Хаммерфест.
Еще 2-го июля или 14-го июля нового стиля
Мурман и русские воды остались далеко позади нас. Мы приближались к восточному берегу Норвегии. Качка разыгрывалась, несмотря на то, что уже мы миновали огромный Варангер-Фьорд, и что слева у нас опять показался берег. Он был горист и бесплоден. Над океаном неслись облака и клоки тумана. Качка начинала досаждать серьезно и мутить некоторых пассажиров до тошноты.
Нас утешают, что все это скоро кончится. Вон уже видно Вардё. Смотрим, какой-то голый каменный остров омывается волнами. Там внутри его есть бухты, у которых и находится городок Вардё. С приближением к первым камням острова становится спокойнее на море. Качка уменьшается. Входим в глубокую бухту, и перед нашими глазами крошечный, нарядный норвежский городок из деревянных домиков, крытых зеленым дерном. Высится готическая лютеранская колокольня. По берегу всюду виднеются рыбные амбары и сушильни. Везде висит, лежит и валяется рыба и ее остатки. От этого запах еще издали поражает нас. Пейзаж темного цвета. Погода угрюма. Все пасмурно и чуждо нам кругом. Бросаем якорь. В душе копошится какая-то грусть и тоска по родине. Куда сейчас направиться, к кому обратиться? Чужая сторона, и все здесь чужие. Ты сам всем здесь чужой. Ты здесь никому не нужен. Ты здесь сущее ничто. Даже языка ты не знаешь…
Впрочем, такое угнетенное настроение длится недолго. Пришел таможенный чиновник — норвежец, спокойный, вежливый, приличный. Он же посмотрел наши саки и чемоданчики. Я объяснил с ним по-английски. Это ободряет меня несколько. Вспоминаю, что в Вардё есть русский вице-консул, что там будто бы говорят и по-русски. Немногочисленные пассажиры съезжают на берег. И я еду.
Вардё — крошечный, миниатюрный городок, выросший около крепости Вардехус, основанный еще датско-норвежским королем Хаконом в 1310 году. Он имеет теперь около 2500 жителей. Жизнь его основана на морском промысле, т. е., главным образом, на торговле рыбою. Рыба, рыба и рыба вверху, на земле и в воде. Там кишит живая и валяется мертвая. Гавань Вардё не замерзает. Да и как ей замерзать, коли тут, как говорят, бывает минимум лишь 12 градусов Реомюра. Вот куда бы посылать наших чахоточных, думал я, вместо того, чтобы им гноить свои легкие в жарких и пыльных странах, как Ницца, Алжир и Ялта! Такой образ действий наших врачей не есть ли только следствие их незнания севера или отсутствие интереса к тому, что отступает от рутины?
Простившись на пароходе с капитаном и с милейшими молодыми штурманами, скрашивавшими мне так много мое одиночество в путешествии, я спустился со своею небольшою кладью в лодку. Она направилась к берегу, пробираясь между рыбачьих баркасов и лодок, между рыбных амбаров и сушилен, выстроенных над водою, на сваях.
Мы пристали и вышли на берег. Сначала мне показалось, что я очутился в каком-то игрушечном городке, в каком-то нарядном приюте лилипутов. Чистенькие, шоссированные и круто выпуклые улички. Маленькие, опрятные, крашеные, деревянные домики с хорошенькими, изящными магазинчиками. Несколько бодрых жителей кругом, которых, казалось, сюда пустили лишь для оживления картины, как статистов на сцену. Все это производило впечатление какого-то театрального городка, каких-то кулис и декораций, которые боишься задеть локтем или ногою по ходу.
Я направился прежде всего искать себе пристанище. Ко мне присоединился один архангельский рыботорговец, почувствовавши себя одиноко и неуютно в чужом городе. Он не знал ни одного иностранного языка. Оказалось, что, вопреки рассказам и указаниям путеводителей, в Вардё мало понимают по-русски. По крайней мере, мы не встретили здесь знания своей родной речи.
Прошли взад и вперед несколько раз по главной улице и, наконец, остановились в одном из многочисленных здесь частных отелей. Впрочем, видели одну настоящую гостиницу — ‘Фрам’. Номеров свободных в ней не было. Выбрали просто меблированную комнату в 3-м этаже с четырьмя постелями, из которых мы себе наняли, конечно, лишь только две. Архангелец г. А. остановился со мною. Впрочем, тогда в городе было редко где не занято. Назывался наш приют собственно Noklerheds-cafИ.
Объясниться на каком-нибудь языке с нашими хозяевами нам не удалось. Он говорили лишь по-норвежски. Прибавление же к Бедекеровскому путеводителю, приспособленное для путешественников краткое разговорно-грамматическое руководство, еще было мне мало знакомо и не могло меня выручить. Я только начинал в него засматривать. Чтобы выйти как-нибудь из затруднения, наши хозяева привели какого-то человека. Он был в униформе не то военного, не то швейцара, не то лакея. Мы этого так понять и не могли. Однако, и этот толмач только улыбался, отдавал нам честь по-военному, но объясниться с нами тоже не мог. Впрочем, наконец, мы поняли, что за ночлег или, точнее, за постель из нас каждый должен уплатить по 1 кроне.
Своего спутника и свои вещи я оставил здесь, а сам пустился поскорее к нашему вице-консулу, чтобы заручиться заранее указанием и доступом на китовые заводы.
Наш вице-консул, еще молодой человек, по имени Владимир Александрович Березников, принял меня любезно и дал мне письмо к управляющему одного из двух здешних китоловных заводов. Он представил мне своего секретаря. Предложил портвейну, который подала нам хорошенькая молодая норвежка. Меня спросили, не приехал ли с нами герцог Абруцский, которого, как оказалось, ждали сюда. Он путешествовал по северу. Как мне ни приятно было бы посидеть у вице-консула, которому, как видно, редкие путешественники были тоже не в тягость, но я спешил на китовые заводы.
Разменять деньги пришлось рядом, у английского консула. Это был симпатичный норвежец или датчанин, Holmbo. Он же заказал мне и лодку на китовые заводы, которые находились, однако, на берегу материка, а не на острове, где был самый городок.
Я сбегал домой захватить плащ в виду перепадавшего дождя. Там застал своего компаньона, архангельца, и убедил его ехать вместе посмотреть китовый завод.
Торопился я с этим делом в особенности потому, что мне хотелось попасть на китоловное судно, чтобы видеть самый бой китов. Дознаться же в городе, когда можно рассчитывать застать на заводах вернувшихся китоловов, было невозможно. Между тем, побережный норвежский пароход должен был отходить сегодня ночью, и нам не хотелось его упускать, чтобы не засесть еще в Вардё на недели, так как тут делать было решительно нечего.
Впрочем, чтобы получить истинное представление об этом благоустроенном городке, нужно все-таки упомянуть, что в нем имеются водопроводы, телефоны и телеграф. Есть школа, есть общественная продажа крепких напитков, с отчислением части дохода на государственные нужды.
Народ здесь бодрый, живой и здоровый. Нужно видеть краснощеких парней и девушек на улицах, чтобы понять степень здоровья местного населения. Мне врезалась одна девушка, очевидно, няня. Такой упитанности и краснощекости, кажется, не видывал в своей жизни. Точно мех со свежей кровью. Нравы здесь, как мне казалось и судя по рассказам, довольно легкие. По крайней мере, парни с девушками перемигивались и заигрывали довольно открыто, прямо на улицах.
Мы двинулись с моим компаньоном через город ко второй его пристани. Челнок наш поплыл мимо амбаров и сушилен с бесчисленною рыбою. Миллионы ее, распластанные на половинки, висели уже вялеными. И тут, как и по Мурману, главный товар составляла бесчисленная в океанах земного шара треска. Виднелась и камбала и другие.
В проливе сильно качало. Над волнами сгущался туман. Наши гребцы не говорили по-русски. Но мы догадывались, по их мимике, что между собою они выражали опасение насчет возраставшего тумана. Конечно, можно было наскочить на камни или угодить в открытое море. Старший из них жевал безостановочно табак и ежеминутно сплевывал противную, бурую слизь. Со вторым, ближайшим ко мне и менее старым гребцом я всячески пробовал заговорить, но он только отвечал мне сочувственными улыбками. Очевидно, он не понимал ни по-немецки, ни по-английски. И я оставил всякую надежду что-нибудь выспросить у этих двух норвежцев.
Сообщу здесь несколько кратчайших сведений о китовом промысле на здешнем севере.
Несколько сот лет тому назад китов вообще в океанах земного шара было так много, что ловлею их занимались люди всевозможных национальностей, даже испанцы. Теперь, когда эти колоссальные животные сильно уменьшились в числе и когда они стали попадаться лишь, главным образом, в северных и южных, т. е. самых пустынных, океанах, добывание их весьма ограничилось. Впрочем, и конкуренция со стороны минеральных жиров тоже сильно сокращает китовый промысел.
Все китообразные делятся на зубастых и беззубых китов. Крупнейшие виды принадлежат к последним. К первым относятся: опасный, злой кашалот, дельфины, нарвал и т. п. Беззубые киты, самые безвредные и кроткие, хотя и крупнейшие, питаются лишь мелкими моллюсками и, быть может, случайно вместе с этим и маленькими рыбками. Они-то и составляют главную цель китового промысла. Беззубые киты разделяются на два семейства: на полосатиков и на собственно китов. Полосатиками первые называются потому, что у них вся нижняя часть тела имеет множество долевых борозд или желобков, которые напоминают собою кузов лодки. Полосатики и есть те киты, которые еще водятся по нашему Мурману и у северных берегов Скандинавии. Из них здесь попадаются: синий кит или Finhval по-норвежски. Норвежцы бьют еще сельдяного кита, или Seihval по-ихнему, кроме того еще Knorhval’я.
В прежнее время били в этих местах лишь гренландского кита как самого крупного и смирного. Теперь он уже почти везде исчез на земном шаре. Теперь здесь самым крупным китом считается синий — до 90 футов длины.
Охота на китов производится лишь летом. В старину кита били ручным гарпуном, или заершенным копьем, к которому привязывался длинный канат. Этот канат прицеплялся задним концом к лодке гарпунщиков. Киты были смирные и подпускали лодку на расстояние ручного гарпунного удара. Затем китоловы начали метать гарпун с ракетного станка или из массивных мушкетов, прицеливаясь ими, как обыкновенным ружьем, с плеча. Наконец, норвежец Swend Foyn додумался стрелять китов особым гарпуном из небольшой пушечки, помещаемой на носу китоловного пароходика. Гарпун Фойна отличается тем, что имеет на переднем конце своем разрывную гранату, которая лопается во внутренностях пораженного кита.
Убитых таким образом зверей обыкновенно везут пароходики на буксире к заводу и сваливают их туши головами на берег. Там с них сдирают цепями (паровыми лебедками или ручною тягою) сало, срезая его при этом длинными полосами. Затем ободранную уже таким образом тушу втаскивают по деревянному помосту паром в верхний этаж завода и приближают к каменному маховику с ножом. Этим колесом, имеющим подобие огромного вертикального жернова, всю тушу с костями вместе изрезывают на куски, из которых затем вытапливают паром же остальной жир. Вываренное мясо и кости перемалываются в пудрет для удобрения полей и для кормления рогатого скота. Жир идет на смазки и освещение. Роговые пластинки изо рта беззубых китов идут на китовый ус…
Наконец, сквозь туман показался противоположный берег. Там виднелось несколько небольших зданий. Это были два китоловных завода и жилище при них.
Перед нами в воде плавали какие-то огромные продолговатые, красные массы. К удивлению нашему оказалось, что это были две-три лишенные жирового слоя китовые туши, прикрепленные на якорях. А вон на берегу лежат три черноватые груды. То были еще необработанные киты.
Мы причалили к деревянной пристани и спросили про управляющего одного из двух заводов, капитана Кастберга, к которому мое письмо от консула и было адресовано. Нас провели в контору. Там было пусто. На столе лежало несколько скромных счетоводных книг. На стене висело огромное одноствольное ружье, вероятно, уточница.
Скоро к нам вышел крупный человек лет пятидесяти, с красным от сна лицом. Он прочел письмо и предложил нам осмотреть завод. Все, что там только было, он нам показал. Он передал нам и всевозможные подробности самого промысла.
На берегу, близ завода, вокруг его зданий и в них самих, оказалось столько жира и всякой грязи, что было неприятно ходить там даже в русских сапогах, которые были надеты на мне в тот раз.
Запах стоял везде тяжелый, точно на бойне. И всюду жир, жир и жир.
Кит — это ведь целая гора жира, целый живой корабль, нагруженный им.
Конечно, без такой массы жира эти млекопитающие не могли бы выдерживать того холода, который их постоянно окружает в водах океана.
Весь завод, со всеми его чанами, котлами и помостами, на которых разбросаны части колоссальных животных или же лежат они сами, ободранные и обезображенные, производит чрезвычайно мрачное, почти тягостное впечатление. Кроме того, во всем этом, т. е. в самом промысле, есть что-то богатырское, что-то героическое. Уже одни пустыни океанов и колоссы, за которыми там приходится гоняться, придают китовому промыслу характер сказочный, почти былинный.
Но когда мы подошли близко к самим убитым колоссальным, но кротким и незлобивым животным, когда мы увидели их глаза, как говорят промышленники, совершенно такие, как у лошади, и в особенности, когда мы взглянули близко на ужасные гарпуны, торчавшие в теле животных и замотавшиеся в их кишках, то я положительно содрогнулся. Мне представилась тут вся масса страданий, мучений и борьбы, словом, вся трудность смерти этих несчастных колоссов, которым иногда приходится таскать за гарпун пароход, несколько десятков миль за собою. И я почувствовал почти ужас перед китовым промыслом. Я понял, что он не под силу, например, нашему брату, утомленному жизнью сухопутнику.
Тут я стал отчаиваться в возможности даже дождаться возвращения китоловных пароходиков, которые могли прибыть Бог знает когда. Кроме того, мне не ручались, что я непременно увижу убой хотя бы одного даже кита, так как в этом году их было мало, по Сю сторону Нордкапа. Большинство их держалось тогда по ту сторону его.
Таким образом, опасаясь потерять немало времени в скучном маленьком Вардё только ради гадательной возможности увидеть ловлю китов, я не решился дожидаться возращения китоловного пароходика, несмотря на то, что начальники обоих заводов были очень любезны и соглашались допустить меня на свои суда. Однако им я не признался в своей нерешительности. Распростившись с ними, мы поехали обратно в Вардё.
Скоро мы пристали и вышли на берег. Лодочники запросили с нас весьма дорого за поездку. Я рассердился и стал возражать. Но они пользовались нашим незнанием языка, и нам не удалось соблюсти в этом случае своих интересов.
Мы были страшно уставши и голодны, поэтому поспешили в отел ‘Фрам’, где, говорят, лучший стол в Вардё.
Там застали одного чиновника из Архангельска и каких-то двух иностранцев. Те не могли ничего объяснить хозяйкам гостиницы, не зная по-норвежски так же, как и мы. И мы, все четверо, пристали к архангельцу, прося его за нас объясниться, так как он немного знал этот язык.
В ожидании обеда мы стали разговаривать с незнакомцами. Один из них был молод. Он говорил великолепно по-французски, как парижанин. Второй, более почтенный на вид человек, объяснялся тоже на этом языке, но без типичного французского акцента. Национальности ихней я не мог разгадать. Молодой незнакомец казался на вид еврейского происхождения.
Они рассказали нам кое-что про Шпицберген, откуда только что сами вернулись. Говорили о богатой охоте, какую там находят любители. Сам остров Шпицберген и его природа, по-видимому, не произвели на них особого впечатления.
Когда речь зашла о том, кто из нас какой национальности или, вернее, кто из нас откуда едет, то наши незнакомые собеседники лаконически ответили, что они из Лондона. Тогда архангельский чиновник, или наш случайный переводчик, отвел меня в сторону и сообщил мне, что молодой иностранец — герцог Абруцский, племянник короля Гумберта. Путешествует он инкогнито. Второй был какой-то приближенный его.
После этого неожиданного сообщения мы как-то невольно стали сторониться от своих высокопоставленных собеседников. Нам приходило в голову, что, быть может, наша компания принцу крови может показаться тягостной. Но этот последний был положительно удивлен чрезмерной щепетильностью с нашей стороны. Молодой человек, казалось, был доволен поговорить с кем-нибудь хоть по-французски на этом германском севере.
Обед хозяева старались сервировать как можно пышнее. Его накрыли нам всем вместе, за одним и тем же столом. Тут наставили не только бесчисленных закусок, водок и пива, как это принято в Норвегии, но еще и немало бутылок с различными винами. Взыскали с нас поперсонно и, как помнится, недешево, судя по местным ценам.
Утомление брало свое. Я почти засыпал за обедом. Поэтому, окончив трапезу, я потянул своего спутника, архангельского рыбопромышленника, домой.
В эту минуту вошел наш милейший вице-консул и очень удивился, что я не остаюсь дожидаться китоловных пароходов и вместо того собираюсь уехать в эту же ночь.
Архангельский чиновник уверял, что мне можно будет весьма удобно увидеть охоту за китами в Мехавне. Это одна из станций на предстоявшем нам береговом пути. Он уверял меня, что в Мехавне бьют ежедневно по 5-7 китов, и что мне будет мало риска задержаться там ради этой охоты. Признаться сказать, я не очень доверил говорившему, испытав неудачу в этом отношении в Вардё. Кроме того, ощущалось уже утомление от форсированного пути.
Все это сделало то, что я оставил почти без внимания и другие подобные сведения об остальных норвежских китоловных заводах. А между тем, оказалось, что кроме Мехавна (находящегося по ту сторону Нордкапа) есть еще китовые заводы по берегам северной Норвегии, как то: на острове Сёрё — заведующий Ingebrigtsen, около г. Тромзё на острове Скорё — представитель английский консул, норвежец Giaever, и еще несколько других. Наш консул рекомендовал мне Скорё, где большею частью европейские путешественники и знакомятся с этим делом. Там и германский император ездил с китоловами в море и, говорят, сам стрелял китов. После, во время моего дальнейшего пути, мне указывали еще и на другие китоловные заводы в Норвегии. Помнится, между прочим, на один в Baadsfiord’е около Лангё. Есть еще таковые в Хавё, в Ингё, в Сорвюр и т. д.
Меня так обнадежили относительно завода на Скорё и на счет его представителя консула Giaever’а, что я совершенно успокоился. Я был уверен, что относительно китовой охоты я обеспечен.
Однако теперь пока нужно было спешить хоть чуть-чуть отдохнуть, так как норвежский пароход уходил по расписанию в час или два ночи. Поэтому, взяв билеты в пароходной конторе, где оказалось, что прямое сообщение почти не дешевле в Скандинавии, нежели короткое, мы поспешили в свою Hotelet. Ложась спать, нам долго пришлось объяснять нашему хозяину, когда отходит пароход и когда нас нужно разбудить. И мы, и наш хозяин взаимно показывали друг другу карманные часы и знаки циферблатов и, казалось, после этого хозяин наш догадался, что нам во всяком случае нужно отправиться рано утром.
Вот вдруг ночью слышу сквозь сон, завыл какой-то пароход, и я вскочил с постели, как ужаленный. Проснулся и мой компаньон. Мы оба бросились разыскивать по дому наших хозяев, но сколько их не искали, найти нигде не могли. Что делать? кому передать плату за ночлег? Между тем, нужно было спешить и на пароход. Вещи тоже некому было нести за нами. Поэтому мы схватили их сами и пустились, как беглецы, из отеля к лодкам, перевозившим пассажиров на пароход.
Тут нам, русским, и не пришло даже в голову, что следовало просто-напросто оставить плату за постой на столе, в нашем же номере или, еще лучше, отдать ее еще с вечера нашим хозяевам.
Впрочем, мы условились с моим компаньоном-архангельцем, что он передаст деньги за ночлег владельцу нашего отеля на обратном пути. Со мною этот господин собирался проехать лишь до Бергена, где была в то время рыболовная выставка.
BN. Между прочим, для характеристики здешних нравов нам сообщали знающие люди, что в Вардё в банях моют девушки и мужчин. Проверить такой факт не пришлось. Помнится, о том же утвердительно говорит и Нансен в своем дневнике при описании остановки в Вардё.
3-го (15-го) июля
Когда мы перебрались на норвежский пароход ‘Хокон ярл’, то уже было часа 2 утра 3-го июля, или 15-го июля по новому стилю.
Недалеко от нашего парохода стоял в гавани еще и ‘Ломоносов’, который мы только вчера покинули. Теперь он был весь изукрашен флагами, так как на нем отправлялся в Архангельск герцог Абруцский.
Издали я рассмотрел и узнал на пароходе кое-кого из служащих.
На норвежском пароходе я был неприятно поражен теснотою второго класса. Маленькая общая каюта его была битком набита вещами. Койки были почти все заняты спящими пассажирами. Мы еле поместились со своим скромным багажом.
Оказалось, что спящие были члены местного атлетического общества. Ехали они на гимнастический праздник в Тромзё.
Утром, в 4 часа, наш пароход тронулся в путь.
Теперь-то, наконец, увижу знаменитые, давно желанные фиорды Норвегии.
Часов в 6 утра ресторатор II класса, он же заведующий койками и бельем в каютах, словом, вроде нашего начальника, даже встал с одной из коек и, умывшись, начал подавать нам кофе. Атлеты, все больше молодые люди и по профессии торговые приказчики из Вардё, пили кофе прямо на койках.
Оказалось, что помещались у нас в II классе не только наш ресторатор, но и еще один повар. Он теперь вставал и уходил на работу.
Все это меня, русского человека, начинало немного коробить. Но я утешал себя, что Норвегия зато страна труда, ума и честности, чего так мало у нас дома, в особенности по деревням.
Дневное пропитание во II классе состояло из чашки кофе утром, из завтрака, обеда, сопутствуемого кофе или чаем, и из ужина. Стоило все это 3 кроны 50 ёр с персоны, но оказалось весьма не вкусным. Особенно иногда казались подозрительными бесчисленные закуски, которые подавались к завтраку, и к обеду, и к ужину.
Вообще, начиная с Вардё и продолжая далее по Норвегии, пришлось убедиться, что здесь на пароходах все внимание и вся заботливость направлены лишь на первоклассников, т. е. на туристов. Все они едут в нем. Даже из местных жителей те, которые на вид почище, путешествуют в первом классе по морю.
Бедного второклассника здесь угнетают и ресторатор, и прислуга, и даже нахалы пассажиры из III класса. Несколько раз я замечал, как подобные личности пробирались без всякого права к нам и отвоевывали себе на ночь койки. Раза два и мы с архангельцем находили на своих койках и вещах спавших посторонних.
Приходилось мириться со всем этим в качестве иностранцев. Но душу подчас и воротило. Между тем, дав себе сначала слово пропутешествовать в эту поездку во II классе, я не хотел изменять своему слову.
Берега от Вардё к северу делались все пустыннее и мрачнее. Это были скалы темного цвета со срезанными вершинами (конечно, доисторическими льдами). Множество птиц виднелось по ним. Растительности, казалось, совсем не было на них. Погода была мрачна и холодна. Из трещин и долин виднелись снег и лед. Благодаря этим запасам влаги здесь образуется множество горных потоков и водопадов, низвергающихся иногда прямо с высоты берегового обрыва в море.
С нами опять и на этом пароходе оказались оба мурманские воротила.
Иногда пароход останавливается у какой-нибудь станции или фактории и забирает пассажиров либо почту. Не стану описывать всех этих мелких станций, каковы Havningberg, Syltefjord, Makur, Baadsfjord, Berlevaag и др.
Вечером, часов в 6, заходили в огромный своею длиною (около 70 км) Тана-Фиорд. Тут, со станции Vagge, к нам село несколько норвежских лопарей, которые отличаются от наших своим живописным костюмом. Впрочем, на вид норвежские лопари выглядят вообще мизернее наших. На первых вымирание этой расы заметнее.
Не труднее ли им здесь бороться за существование с более культурными норвежцами, нежели там, в России, с нашими промышленниками?
Тана-Фиорд взял у нас целых три часа, пока мы дошли до конца его и вернулись опять в океан. Это был собственно въезд в глубь самой страны, горы которой виднелись вблизи и вдали со своими глетчерами. Словом, перед нами была целая альпийская страна, с довольно высокими вершинами и хребтами, — только страна северная, неприветливая и бесплодная. Нигде не видно было ни лесов, ни лугов. Кой-где торчали одинокие жалкие кустики или убогая травка или же мох. Да и те приходится здесь разыскивать с усилием. Ни люди, ни животные не оживляли эту мрачную, угрюмую, но все же красивую страну. Вообще, вся эта панорама вершин и ледников напоминала какую-то страну духов, именно норвежских троллей, или трольдов. И действительно в Скандинавии многие вершины, озера, долины и прочие носят названия, напоминающие о духах, гномах и тому подобном.
Ночью останавливались у нескольких незначительных станций, которые я, впрочем, проспал, так как постоянное напряжение внимание сильно утомляло нервы. Это были пристани Fingkongkjeilen и Gamvik.
4-го (16-го) июля
Утром, часов в пять, остановились у китоловного завода в Мехавне. Я взглянул с койки через люк и заметил, что это настоящий пункт китового промысла, быть может, даже лучший в Норвегии. Во-первых, как оказалось, он принадлежит Свенду Фойну, изобретателю настоящего огнестрельного боя китов и гарпуна с гранатою. Наконец, достаточно было взглянуть на ту массу ободранных красных гигантских туш, плававших в огороженном затоне, чтобы догадаться, что тут китоловное дело кипит. Этих ободранных туш было здесь по крайней мере штук 40 или 50. на берегу лежало два больших синих кита с ужасными гарпунами в боку. Одна ободранная туша виднелась под навесом завода, вверху, уже около маховика с ножом, готовая быть изрезанной на части и превратиться в порошок.
Страшно было смотреть на все это колоссальное уничтожение жизни. И я еще раз подумал, что нужно родиться почти богатырем для грандиозного, опасного и героического китового боя. Недаром китоловство считалось всегда отличной школой мореплавания и поощрялось правительствами многих стран.
Тут мне стало ясно, что всего лучше в Мехавне можно ознакомиться с этим интересным и оригинальным делом. Однако я к этому заранее не приготовился. Между тем, на пароход с завода догружали последние бочки с китовым жиром и с гуано и уже собирались к отплытию. И мне опять пришлось утешить себя, что я уже наверное увижу бой китов в Скорё, как меня обнадеживал наш вице-консул еще в Вардё.
В огромный Лакс-Фиорд не заворачивали. Нет там значительных станций.
Берега все возвышеннее и скалистее. Они изорваны трещинами, долинками и промывинами. Притупленность вершин становится менее резкой, определенной.
С любопытством жду знаменитого Нордкина или севернейшего мыса европейского материка. Наконец, вот он. Это угрюмый, темный угол скалы или, точнее, каменное ребро, выступившее в море, которым оканчиваются горы Скандинавии и весь европейский материк на севере. Сам Нордкин и окрестные скалы почти черного цвета. Черны и море, и небо. Погода пасмурна и туманна. Кой-где пролетают грустно одинокие чайки и буревестники.
Из пассажиров, кажется, никто не вышел на палубу полюбоваться Нордкиным. Все, конечно, ждали увидеть почему-то более прославленный Нордкап.
Мне совершенно не понятно то предпочтение, которое весь мир отдает Нордкапу перед Нордкиным, считая почему-то первый даже северною оконечностью Европы, несмотря на то, что это оконечность ведь острова Магерё. Кроме того, по рисункам и описаниям Нордкап и Нордкин чрезвычайно похожи. Тем не менее все туристы стремятся на Нордкап, где для них есть даже подходящий приют. Каждый приехавший туда турист, говорят, считает долгом своим закурить на полуночном солнце сигару и выпить бутылку шампанского, которое имеется на этот случай там, в сторожке для туристов.
Наши два мурманца сообщили мне, что капитан ‘Хокон Ярла’ обещал им обогнуть Нордкап, если только погода не будет слишком туманной и бурной, т. е. опасной.
Этому обещанию можно было верить. За обоими мурманцами на норвежском пароходе очень ухаживали, вполне как за пароходными воротилами. Ради их развлечения, например, на пароходе нашем везли и кормили бесплатно 5 трубачей, которые должны были во время обеда и ужина играть на палубе I класса, чтобы услаждать внизу, в столовой, трапезу этих важных пассажиров. Между тем, как потом я убедился, в Норвегии, какие бы то ни было музыкальные банды и даже одинокие наемные музыканты — большая редкость. Настоящих же оркестров нет ни одного во всей стране.
Мне объясняли это, во-первых, бедностью, во-вторых, слишком большою занятостью всех среди норвежского народа.
Вот бы удивились наши неистовые меломаны-любители, расколачивающие днями и ночами уши и нервы своим ближним! Здесь людям приходится столько бороться с природою, чтобы только сносно жить, что им некогда заниматься искусствами, как то делают наши бездельницы из дам и девиц, воображая наивно, что они в самом деле совершают что-то похвальное, разбивая неистово фортепиано. Между тем, как пришлось убедиться потом, даже и дилетантское искусство в Скандинавии, как истинная роскошь, тоже не распространено.
Оказалось, что Григ, знаменитый норвежский композитор, руководил в своем время серией концертов на выставке в Бергене. И туда пришлось выписать оркестр из Голландии.
Проезжаем мыс Svarholtklubben полуострова Spirte-Njarga, усыпанный чайками, чистиками, гагарами, бакланами и другими морскими птицами. Подавляющее большинство однако представляют чайки. Они здесь плавают по воде, усыпают белыми точками скалы и вьются, как снег в метель, над нами.
Утесы загажены птицами настолько, что кажется местами, будто там наслоена известь.
Здесь собирают яйца чаек для пересылки их в Англию. Кроме того, складывают в ямы трупы мертвых чаек и получают из них нечто вроде силоса для кормления рогатого скота. Вероятно, ради добывания всего этого здесь построены кой-где по утесам приставные лестницы из шестов.
Надо было видеть, сколько чаек поднялось и закружилось в воздухе вокруг, когда на пароходе свистнули, чтобы их спугнуть. Впрочем, многие из них не слетели совсем. Это были, вероятно, или совсем не летающие, или уже умудренные опытом, из старых.
Останавливались в Repvaag’е, находящемся в огромном Форсангер-Фиорд, в Kjelvik’е и Haaningsvaag’е на острове Magero.
Туман все сгущался, и капитан не решился огибать Нордкап. Пароход направился проливом Magero-Sund.
Как ни было обидно, но пришлось мне, вероятно, навсегда отказаться от возможности увидеть прославленный Нордкап.
Остров Магерё и берега материка — угрюмые, темно-серые скалы. С них ползут к океану облака и сгущают еще более туманы над ним. Мрачно, жутко и угрюмо кругом. Мысль невольно устремляется отсюда. Она рисует себе чудные изумрудно-лазоревые озера под благодатным, ясным небом с зелеными берегами, улыбающимися домиками и красивыми, счастливыми людьми около них…
Вдруг вижу, несется стая каких-то странных птиц, не похожих на окружающих нас. Всматриваюсь. И что же? Простые наши вороны! Вот что значит — мысль занеслась слишком далеко.
Я так обрадовался этим дурнышкам, что даже весело засмеялся. Мне припомнилась матушка Москва, напиханная ими зимою. И на душе стало как-то тепло и отрадно. Припомнилось и многое дорогое, оставленное там, и дома, на родимой стороне.
Оказывается, что и тут, в этой далекой и малолюдной стране, тоже интересуются золотом. Мне рассказывали второклассные пассажиры, что немало норвежцев уехало в Америку, на Клондайк, к богатейшим, недавно открытым там золотым россыпям. Передавали еще анекдот, что один из них добыл будто бы золота на семьдесят миллионов долларов, или что-то еще более. И тут и этот умный, честный и трудолюбивый народ мечтает о золоте как о некоем благе.
Когда же, когда золото и бриллианты сделаются обыкновенными, когда они станут дешевы и доступны так, чтобы люди не сумасшествовали более из-за них?
Побольше, побольше бы россыпей, как клондайкские. Побольше бы равнодушия. Пониже бы цена всему этому, чтобы не одни полезные предметы, как хлеб, например, теряли ценность от перепроизводства.
Наш ресторатор сегодня оставил нас без кофе. На вопросы, что это значит, он отвечал, что у него нет сливок. Однако вечером он взыскал с нас за полное дневное содержание. И никто даже не возразил ему на это.
Я поразился. И ничем не мог этого объяснить, кроме равнодушия пароходного начальства ко всему, что не касалось I класса.
Очевидно, что отсутствие всякого контроля здесь развило и некоторую недобросовестность, хотя чрезмерное контролирование и недоверие ведет к худшему, как у нас, в России, где каждый друг другу глядит не только подозрительно в лицо, но еще и старается постигнуть, что делается у другого в душе, и что он замышляет.
Вспомните, например, как следит у нас за пассажирами лакей на вокзале, опасаясь, конечно, что или за съеденное не заплатят, или унесут тайком что-нибудь со стола.
Вглядываясь в некоторые порядки парохода и замечая, что там даже никого не принуждают брать билеты, я пришел к убеждению, что некоторые пассажиры, особенно третьеклассники, ездят без них.
Капитан и тот мне успел солгать. Он уверял меня, что на скорых пароходах (т. е. прямого сообщения), которые не останавливаются у маленьких станций, в каковые заходит ‘Хокон Ярл’, плата за проезд выше, нежели на последнем. Между тем это оказалось неправдой.
Вообще, роль норвежских капитанов нас, русских, поражала.
Наш капитан, как говорили два мурманца, только и занимался на пароходе, что одними пассажирами I класса. За табльдотом он старался всячески развлечь и занять их. Один раз, вечером, составил даже на палубе танцы из наших молодых гимнастов и женской прислуги парохода под музыку пяти трубачей. Он предлагал и некоторым из нас принять участие в этом.
Мы, русские пассажиры, прозвали его предводителем дворянства, видя его склонность к увеселению своих опекаемых.
Впрочем, наш старый, краснолицый и приземистый капитан, в сущности, был добродушный человек. Он относился и ко мне довольно хорошо.
Я должен сказать, что и все норвежцы, его подчиненные и даже публика относились ко мне тоже весьма ласково. Только момент признания моей национальности немного как будто охлаждал ко мне иностранцев, но потом опять все сглаживалось.
Угрюмые, высокие берега и дальние горы внутри страны отражали звуки музыки наших пяти трубачей. Особенно эффектно раздавались там, замирая вдали, свистки парохода. Они улетали туда, в глубь гор и теснин, и замолкали на снеговых высотах, на всех этих Tind’ах, Tor’ах и Spinds’ах* [* Вершины, возвышенности и т. п.].
11 3/4 часов ночи. Погода чудесная. Солнце светит. Только в стороне океана небо меркнет. Там, в промежутках между островами, виднеется темнеющий горизонт. Быть может, там, в открытом море, и будет ночью неспокойно. Но здесь, в фиордах и под защитою островов и камней, где мы плывем, даже буря не страшна нам.
Вдруг на пароходе раздалось слово ‘hvaler! hvaler!’ (киты, киты). И один из наших гимнастов, более других занимавшийся мною, прибежал ко мне, чтобы позвать взглянуть на китов. Я обрадовался, надеясь, наконец, увидеть настоящие большие экземпляры, а может быть, даже и целое стадо. Но то был только китоловный пароходик, тащивший за собою несколько убитых китов. Это было почти целое стадо мертвых колоссов. Четыре штуки покачивались сзади судна на канатах, пятый — был подтянут к правому боку его. Вероятно, и с другой стороны был притянут к боку еще один, так как пароходик шел совершенно прямо, т. е. не скрениваясь от неравномерного груза, хотя и очень медленно. Мертвые колоссы были сильно раздуты разорвавшимися в них гранатами. Вся эта группа представляла собою грустную картину. Маленький зеленый пароходик и его колоссальные бело-синие жертвы напоминали собою какую-ту братскую погребальную колесницу. Кто-то сказал: ‘Точно ягдташ с бекасами’.
Сознание, что мы уже обогнули верхний северный пункт нашего пути и идем теперь к югу, мне казалось приятным. Какое-то странное чувство отрады зарождалось в душе от одной этой мысли. К югу — значит прочь от севера: от его пустынности и смерти, значит, ближе к людям, к жизни, к дому.
Не на север ли только что рвался я из средней России?
Из пассажиров, которые здесь были весьма малочисленны, мне запомнились лишь господин и дама, которые казались супругами. Она красивая, отцветающая женщина, постоянно задумчивая и грустная, глядевшая меньше в свою книгу, с которою вечно сидела, чем куда-то вдаль. Она точно грустила или не могла разделаться с какою-то неотвязною мыслью. Ее спутник был маленький человек с проседью, который все время ходил перед нею по палубе, стуча своими невероятными норвежскими подошвами, напоминавшими доски. Он точно усиливался перед нею выглядеть молодцом. Оба они были по-видимому норвежцы. Они ехали в I классе.
Заинтересовал меня из всех наших пассажиров еще один пожилой англичанин. Оказалось, что он провел на Тане с приятелем своим несколько недель только ради ужения семги. Наловили они что-то несколько сот фунтов этой рыбы! И англичанин был, кажется, очень доволен такими результатами.
Я выразил ему свое удивление в том, что он не заинтересовался китовым боем, каковой несравненно оригинальнее, нежели ужение семги. Англичанин как-то замялся. Мне пришло в голову, уж не помешал ли ему страх, так как все-таки кит ведь не семга, и можно, пожалуй, иной раз попасть за ним и в глубь океана.
Я узнал от англичанина-рыболова, что на скалистых берегах Таны он видел гнездо кречетов.
Товарищ этого рыболова находился в Англии. Тот был еще и соколиным, как оказывается, охотником, каковым и я сам прежде когда-то состоял. И я пожалел, что его нет здесь, что он уже уехал домой. Мистер Хантер, как себя называл мой собеседник, звал меня в Англию посмотреть тамошнюю соколиную охоту.
В публике рассказывали о гибели французского корабля ‘Бургонь’, который был разрезан и опрокинут другим судном на этих днях в Атлантическом океане. Подробности этой катастрофы были необыкновенно ужасны. Дело в том, что матросы бросились первые в спасательные лодки, отбиваясь от спасавшейся публики ножами и веслами. Капитан и все начальники судна погибли.
Мы остановились в Gjesvar’е, Maaso и Havo.
Наконец, приближаемся к знаменитому севернейшему городу мира, к Хаммерфесту. Скоро увидали его, запрятанного в фиорде острова Kvalo.
На мачтах нашего парохода подняли флаги перед входом в гавань, и наши пять трубачей заиграли. Кой-кто из публики обратил мое внимание на то, что на мачтах поднят русский флаг. Наши спутники, мой архангелец и оба мурманца, заметили тоже. Они попросили меня узнать у капитана о причине такого явления. Оказалось, что на норвежских пароходах имеют обыкновение поднимать при входе в пристань флаги тех национальностей, к которым принадлежат едущие на судне пассажиры.
— Это для вас, четырех русских, поднят ваш национальный флаг, — пояснил мне начальник пароходной конторы из Вардё, который ехал тоже с нами на ‘Хокон Ярле’.
Двое мурманцев однако приняли эту любезность исключительно на свой счет и решили распить с капитаном в ответ на его любезность бутылку шампанского.
Вот наконец показалась группа чистеньких, миловидных деревянных домиков, прилепившихся, казалось, к скале. Это и был знаменитый Хаммерфест.
Город этот основан в 1787 году. Имеет приблизительно 2200 жителей. Дома его деревянные, как и в Вардё, несмотря на то, что его не раз пожирали пожары. Последний большой пожар был 12-го июля 1890 года, после которого Хаммерфест отстроился заново. Солнце здесь светит, не заходя, с 13 мая по 29 июля нового стиля. Это главный пункт торговли Норвегии с Россией. Отсюда совершаются промысловые и туристские рейсы на Шпицберген. Промышленники ездят отсюда и на Новую Землю. Главный предмет торговли здесь — рыба. Вытапливается из печени трески рыбий жир, запах которого характерен для Хаммерфеста. Солнце покидает здесь горизонт с 18 ноября по 23 января нового стиля. Тогда город освещается электричеством, пользуясь для этого одним ближайшим водопадом.
Рассказывают, что дети делаются бледными и жалкими на вид в школах Хаммерфеста под влиянием длинной, беспробудной полярной ночи. Но с возвращением светлого здорового полярного лета они быстро оживают, расцветают и превращаются опять в тех маленьких красавцев и красавиц, на которых иной раз в Скандинавии можно положительно заглядеться.

Глава 2

От Хаммерфеста до Тромзё

Соотечественники. Осмотр Хаммерфеста. Деспот. Картина от Хаммерфеста до Тромзё. Локлин. Оссиан. Остановки. Англичане. Среди третьеклассников. Свендсен. Олебул. Красота страны. Грот-Зунд. Тромзё-Зунд. Прибытие в Тромзё. Бегство с парохода. Наше вице-консульство. Помещение. Магазины. Лопари. Окрестность. Город. Нравы. Ночи. Купанье. Музей. Взгляд на русских. Скот. Аптека. Демократия. Покос. Дети. Грустные исключения. Температура воды. Стол. Английский консул. Гулянье. Девушки. Молодежь. Опять нравы. Береста. Провинциальный патриотизм.

5-го (17-го) июля
Было два часа утра, когда мы с музыкой и под русским флагом стали в Хаммерфесте. В гавани было много судов. Некоторые из них русские. На берегу собралась публика, которая, по-видимому, тут охотно проводит чудные, светлые полярные ночи на воздухе.
Почти все наши пассажиры, в том числе и гимнасты, решили ехать дальше на пароходе прямого, т. е. скорого, сообщения, или по-норвежски ‘hurtig’. Гимнасты должны были спешить на состязание в Тромзё.
Наших двух мурманцев ради особого почета капитан отправил на отдельном ялике. И они тут показали себя настоящими толстокожими русаками. С нами, со своими соотечественниками, они не подумали хотя бы только кивком проститься.
Истинно по-российски и по-биржевому. Я не пожалел, что эти два моржа с нами более не увидятся, и что они уедут вперед на пароходе hurtig, на который их и отвезла особая лодка ‘Хокон Ярла’.
Я с архангельцем переехал на берег. И мы пустились наскоро обходить крошечный, миловидный городок. Ночь была светлая, как день. Но полуночного солнца здесь не видно, так как Хаммерфест закрыт с востока, севера и юга скалами. Спиною он стоит к востоку.
Мы направились внутрь городка по его главной улице, идущей вдоль гавани. Всюду нарядные дома, магазины и конторы с зеркальными окнами и с выставкою изящных и доброкачественных на вид предметов торговли. Есть и художественные или, скорее, туристские магазины, как, например, один, некоего Хагена, с местными видами и национальными типами. Особенно интересны были между последними фотографии красивых скандинавских женщин в разноцветных и разнообразных национальных костюмах. Тут же, за стеклами запертых на ночь магазинов, виднелись разные предметы путешествия, фотографические аппараты, обувь, велосипеды и пр. и пр.
Скоро мы вышли на окраину миниатюрного городка, где находились амбары для хранения рыбы, салотопни и т. п. Направившись в другую сторону, мы тоже скоро очутились за городом. Считая, что Хаммерфест уже нами достаточно осмотрен и чувствуя дремоту и усталость, мы вернулись на свой пароход, чтобы немного вздремнуть до его отхода. Сон охватил меня сразу.
Но вот застучал драшпиль и цепь якоря, который обсушивали (поднимали), и скоро задрожал пароход от толчков винта.
Я бросился к умывальнику, заваленному платьями пассажиров, чтобы поскорее умыться и выйти на палубу. Но в эту минуту проснулся и наш деспот-ресторатор. Он без церемонии завладел умывальником и стал методически и тщательно умываться. Окончив свой туалет, он предложил тогда и мне сделать то же. Я должен был смириться перед этими демократическими порядками, хотя они мне и казались довольно грубыми.
Впрочем, картины пути искупали все, лишь только я вышел на палубу.
В памяти моей осталось впечатление об этом переезде от Хаммерфеста до Тромзё, куда мы теперь направлялись, как о красивейшей части всего моего тогдашнего путешествия.
Утро было чудное и настолько теплое, что я с удовольствием оделся в чичунчевую пару. Солнце освещало ярко необыкновенную, поразительную картину. Берега фиордов и многочисленных, часто весьма крупных островов, были чудно хороши. Все это темные, мрачные скалы из глинистого сланца, а иногда и из серого гранита. Выглядели они почти черными. Фасон их был тут остроконечен, как у Альп. Здесь уже почти не заметно срезанных доисторическими льдами вершин, каковые всюду видны по самому северному берегу Скандинавии. На этих высотах здесь масса льда и снега. Лед чист, зелен и прозрачен. Солнце, поднимающееся из-за гор, пронизывает его своими лучами. Эти глетчеры, в нижних своих частях, превращаются в бесчисленные береговые каскады, которые тут и там вьются белыми полосами по черным, мрачным отвесам скал и сползают с них молочною рябью либо мчатся по камням бурными волнами в океан. Растительности здесь почти нет. Кой-где лишь виднеется какая-то зеленоватая поросль — это кустарники, мхи и жалкие травы.
Вода фиордов, по которым мы плыли, а также зеркало океана, который все реже и реже открывался нам между островами, были цвета берлинской лазури. Можно было даже забыть, что плывешь по полярному морю, а не по каким-нибудь живописным озерам: до того тиха здесь водная гладь, благодаря защите от островов со стороны океана. Я уверен, что во многих из здешних фиордов бури никогда не бывает. И кораблям здесь можно всегда найти спасение и тихий приют, если только они успеют вовремя сюда укрыться с океана.
Вот она, настоящая Скандинавия, Loklin песен Оссиана! Вот страна тех давнишних кровавых сцен, о которых упоминается в этих чудных поэмах! Сколько в них и здесь, в этой стране, красоты и чудной, несравненной поэзии!
Только прелестная страна Локлин завоевывает все более и более симпатию людей, меж тем как чудные песни Оссиана в наше время совершенно отвергнуты и позабыты. Ученая критика их признала искусственного, поддельного происхождения и осудила на презрение. Их де сочинил сам издатель Макферсон и выдал за Оссиановы. Но разве же в них не достаточно красоты и своеобразной высокой поэзии, доказывающей, по крайней мере, их народное происхождение? Даже если бы их и сочинил только один человек, то он все же вложил в них много таланта, знания и национального шотландского духа.
Ученая критика злорадствует, что их уже никак не мог сочинить сам Оссиан — этот мифический кельтский бард, сын еще более мифического и славного короля и барда Фингала. Но ведь эти два поэтических сказочных героя в них стоят, как живые. Но ведь, читая песни Макферсона, и теперь еще у нашего брата, современного трезвенника, иногда голос дрожит, и навертываются слезы.
А это ли не поэзия, это ли не сила гения?
О люди, люди! Вечные дети, а подчас даже и дикари, да еще часто бессердечные и кровожадные дикари!
Но дольно об этом. Оссиан, поруганный Оссиан-Макферсон — моя слабость. И, быть может, я к нему слишком пристрастен.
Дальше! Дальше! Картины пути обворожительны. От них невозможно отвести глаз, хотя и тянет ко сну после слишком короткого отдыха в продолжение стоянки в Хаммерфесте.
Останавливались в Haafen, Gaashoven, Hasvik, в Oksfjord и в Lorsnas. Не буду описывать и упоминать все подобные мелкие остановки. Их по пути много, особенно, когда едешь на почтовом пароходе, каков ‘Хокон Ярл’. По всем этим стоянкам забирают или отпускают почту. Иногда на наш пароход почту привозят женщины, — очевидно, служащие. Обыкновенно, во всех пунктах остановок видно одно или два здания, напоминающие собою гостиницы для туристов. И действительно, с пристани великолепного Bergsfjord’а в 5 часов утра село на наш пароход многолюдное семейство англичан. Тут были мать, дочери, начиная с замужней и кончая девочкой, и молодой супруг старшей из них.
Мать была красивая старушка. Замужняя дочь и одна из девиц тоже были очень не дурны собою. Красив был и их brother-in-law. Вообще это было типичное зажиточное английское семейство, путешествующее сообща. Бедняжка старшая дочь только чем-то страдала и не находила себе места. По тому равнодушию, с которым остальные семейники относились к ее недугу, можно было догадаться, что это была просто беременность (Это были чуть ли не последние англичане, которых я встретил в то мое путешествие. Среди туристов меня поражала их малочисленность. Больше всего я встретил по берегам Скандинавии путешествующих немцев).
Сегодня воскресенье, и нам подали пятое, т. е. сладкое блюдо за столом.
Каюта наша сильно опустела после Хаммерфеста, где, как я говорил, многие пересели с нашего парохода на скорый. Этот пароход был того же общества, т. е. Det Nordenfjeldske Dampskibsselskab, к которому принадлежал и наш ‘Хокон Ярл’.
Среди наших третьеклассников выделялся какой-то слабоумный крестьянин. Один раз он совсем одиноко представлял аукционную продажу нашего парохода. При этом он даже не обращал внимания на окружающих. Он забавлялся сам своим представление, как дитя. Наконец, кто-то его окликнул и увел вниз.
Вчера он плясал и кривлялся под музыку пяти трубачей.
Последних однако уже теперь больше не было на пароходе. Важные мурманцы уже покинули его. И трубачи наши остались в Хаммерфесте.
Из пассажиров III класса обратило на себя внимание своим безобразием или, точнее, видом вырождения одно, по-видимому, крестьянское семейство. Это была безобразная, странная пожилая женщина, ее некрасивая дочь и сынишка. Дочь была молода и, кажется, соблазнила этим одним помощника капитана, мужчину лет пятидесяти. Мне показалось, что и она и сынишка были не совсем нормальны. Только один молодой мужчина, принадлежавший также к этой группе, выглядел совершенно здоровым.
Безобразная мать оказалась еще ко всему и горькой пьяницей. Она высмотрела двух здоровенных норвежских крестьян, попивавших чайными чашками коньяк на носу парохода. И вот она принялась за ними ухаживать. Бедная уродина спроворила им горячей воды для грога. За это она добилась от них угощения коньком. Выпила она с жадностью, но и с опаскою. Она оглядывалась боязливо на своих сочленов, опасаясь, очевидно, возражений с их стороны. Действительно, дочь скоро заметила неприличное поведение матери и стала ее горько упрекать, стараясь увести прочь. Их молодой спутник тоже подошел, чтобы отвлечь несчастную пьяницу от двух угощавших ее мужиков, которые хитро перемигивались и посмеивались, глядя на эту жалкую сцену.
Хотя детям и удалось почти силою оттащить свою несчастную мать от пивших, но она нашла еще не раз возможность прокрасться к ним. И те ей опять уделяли несколько раз порцию коньяку, с самым насмешливым видом притом.
Меня эта сцена, наконец, вывела из себя, и я с досадой упрекнул крестьян, как умел, несколькими норвежскими словами.
Из разговоров с местною публикою пришлось узнать, что известный норвежский композитор Сведенс живет в Копенгагене, где занимает должность королевского капельмейстера или нечто подобное.
Некогда знаменитый, теперь уже умерший скрипач Олебул был тоже норвежец. Впрочем, этот меня в детстве поразил исключительно своим фиглярством, а не музыкою. Когда-то, очень давно это было.
Останавливались в Loppen, в Skjervo, в Karlso.
Берега островов и материка прелестны по-прежнему. Нисколько не жаль проволочек пути. Просто не насмотришься на всю эту красоту.
И что только вызвало здесь ее, эту чудную красоту, из бесформенного хаоса мироздания, из первобытного небытия?
Почему столько красоты именно тут и так мало ее в моей бедной, как будто бы позабытой небом родине?
Я искренно завидовал проезжаемой мною стране, вспоминая в то же время наши некрасивые, бесплодные и часто даже необработанные равнины, или сплошные, измельчавшие леса, или болота, или мелеющие реки, от одного вида чего пассажир старается поскорее завесить окно вагона или люк парохода и заснуть.
Но вот с приближением к Tromso, уже в Грот-Зунд этот великолепный, грозный, дикий вид берегов, этот героический пейзаж понемногу смягчается. Скалы становятся не так черны, не так голы и не так обрывисты. На них, кой-где по уступам и в долинах появляется почва с травою и с лесною порослью. При этом пейзаж положительно теряет в красоте.
Особенно пропадает эта красота в длинном и узком, как коридор, Тромзё-Зунд. Из него красивый вид на скалы и ледники, оставшиеся сзади и освещенные полуночным солнцем, которого здесь, в самом проливе, не видно. Здесь сумерки. А там, сзади нас, остается точно освещенная театральная сцена с горами, с глетчерами на них и с остановившимися облачками, бросающими на белые снеговые поляны тень от себя.
Наконец, часов в 11-12 ночи бросили якорь в виду Тромзё. Этот небольшой городок состоит преимущественно из красных кирпичных домов, крытых черепицею.
Тромзё переименован в город в 1794 году. Имеет около 6000 жителей. Это тоже важный торговый пункт Норвегии с заграницей. Конечно, рыба, сушеная, соленая, как то: треска, сельди и рыбий жир составляют здесь главные предметы торговли. Вывозят отсюда во Францию много тресковой икры, которая служит там приманкою при ловле сардинок. Здесь торгуют и пушным товаром, т. е. звериными мехами.
За поздним временем мы решили с моим спутником переночевать на пароходе.
6-го (18-го) июля
Утром, часов в 7, мы покинули надоевший нам пароход. Сколько мы ни искали своего антипатичного ресторатора, чтобы расплатиться с ним за последний утренний кофе и завтрак, его нигде не оказывалось. Пришлось уехать и здесь, опять не расплатившись, как в Вардё. Я был уверен, что мы встретимся со своим кредитором в городе, так как ‘Хокон Ярл’ должен был отойти еще не скоро.
Переправившись в ялике на берег, мы зашли по дороге в русское вице-консульство. Там застали секретаря, г-на Хансена Леонхарда, симпатичного, красивого, молодого норвежца, который недурно говорил по-русски. Самого вице-консула звали Конрад Михаель Хольмбё. Его еще не было в консульстве. Зашли мы собственно туда, чтобы получить указания недорогого и приличного жилища, чтобы собрать сведения о китовом промысле на острове Скорё, а также и об его представителе, г-не Жевере.
Нас проводили в некий Н. Olsius Spiseforretning на Tr. Langes Gaade. Там нам обоим досталась большая комната с четырьмя кроватями. Тут же можно было недурно и недорого прокормиться. Мы, немного отдохнув, пошли опять в консульство. Там был уже сам вице-консул на лицо.
Меня проводили к брату Жевера, имевшему рядом с русским консульством магазин разных товаров. Оказалось, что его брата — английского консула и представителя китового завода — ждут с часу на час. Наш вице-консул, его помощники и сам брат Жевера обещали мне свое содействие относительно поездки на китов. И я, успокоившись на этот счет, пустился осматривать со своим спутником хорошенький, маленький городок, производивший то же впечатление декорации или большой игрушки, как и Вардё, как и Хаммерфест. Впрочем, он все-таки был больше их и наряднее.
Здесь много красивых туристических магазинов. Среди выставленных в них предметов особенно интересны ручные изделия лапландцев, именно, ножи, игрушки, ложки из оленьего рога, куклы и т. п. А главное, интересны здесь и красивы, часто вывешенные даже наружу, меха ценных зверей, как, например, цветных лисиц: чернобурых, голубых и песца, шкуры волков, лосей, выдр, росомах, северных оленей и медведей. Особенно эффектны и ценны шкуры белых медведей. Я видел, например, экземпляры в 500 крон. Последних особенно охотно покупают туристы.
Впрочем, здесь, как и везде, вещи, предназначенные для туристов дешевы. Видно, туристы повсюду на один фасон, и с ними везде обращаются, как с детьми, у которых завелись в кармане деньжонки, каковые им невмоготу удержать.
Среди фотографических изображений всюду виднелись все те же красивые женские фигурки в местных костюмах, какие мы уже видели в Хаммерфесте.
По городу проходят целые партии лопарей, живописно одетых и продающих иностранцам свои ручные производства, подобные тем, какие находятся и в магазинах, только, разумеется, у носящих все это дешевле.
Несчастные дикари эти здесь похожи на тощих, уродливых гномов. Они напоминают собою знаменитых норвежских трольдов. У некоторых из них ноги совершенно кривы и с высохшими икрами.
Теперешние лопари представляют собою вымирающее племя, остаток некогда многочисленного народа, населявшего Скандинавию, Финляндию и Северную Россию. В настоящее время их не более 30 000 человек, разбросанных лишь по берегу Скандинавии, по Кольскому полуострову и частью по Северной Финляндии. Здесь, в Норвегии, вырождение и вымирание лопарей особенно значительно. Все эти жалкие двуногие — истинная пародия на человеческие существа. Это именно гномы далеких замерзлых пустынь и бесконечных полярных ночей с их метелями, с воем ветров, пустынь, освещенных то луною, то сполохами. Это карлики фантастической страны, с таинственными, невероятными сказаниями, с амулетами и заклинаниями, в лачугах, и с образами и тенями страшных зверей и видений вокруг в грозной и суровой природе.
Говорят, в окрестностях Тромзё есть целое поселение лопарей со стадами северных оленей, куда отправляются туристы. Находятся лопари в Тромсалде на противоположной стороне пролива, который переезжают на лодке, причаливая к Sorstennaes.
Из Тромзё есть еще и другие прогулки в окрестности, например, на Floifjeld, на Tromstind. Все это горы, с которых, говорят, открываются чудные панорамы на окрестности, на океан, на острова и на снеговые вершины.
Мы порешили с моим спутником не переутомляться побочными экскурсиями. Особенно мне нужно было подумать о сбережении энергии в виду предстоящей мне дальней дороги и краткости времени, определенного на нее.
Мы предпочли ознакомиться получше с городом. Тем более, что мой спутник вдруг заскучал и решил не ехать до Бергена, а вернуться с первым же пароходом домой.
В виду всего этого на окрестности Тромзё мы только полюбовались в бинокль. Глаза наши, наконец, отдохнули на первых березовых рощицах, которых мы не видали с самого Печенгского залива.
Внутри города есть несколько больших готических церквей, ратуша, училища, площадь, или Torv по-норвежски. Среди гостиниц есть и здесь Grande Hotel, как, вероятно, и во всех городах мира.
Встреченные нами на улицах русские из Архангельска рассказывали нам, что вчера в Grand Hotel был танцевальный вечер, и что на нем местные дамы и девицы поражали их легкостью своих нравов.
Нам бросилось в глаза, что в Норвегии молодежь всюду гуляет одна и без наблюдения, что ее отношения здесь весьма просты и не без заигрывания. При этом надо прибавить, что здешние женщины и, в особенности, девушки часто очень красивы. Есть между ними и северные блондинки, и настоящие южные брюнетки. Все это оживленные, веселые, милые лица, у которых радостно сияют глазки и блестят зубки. Руки и ноги, правда, как и вообще у всех германок, массивны, но зато стройность и рост отличают норвежек весьма выгодно.
О молодых мужчинах можно сказать только одно, что они у нас все бы показались колоссами или красавцами: столько в них жизненности, силы и мужества.
Ночи здесь светлы, хотя самое солнце скрывается рано за горы. Оно лишь освещает вершины гор да ледники. Так как днем все заняты, даже и дети, которые нянчат своих младших братьев и сестер, то все население города начинает гулять лишь часов с 8 вечера. Молодежь даже гуляет всю ночь напролет. Здешние горожане любят гулять и сидеть на пристани, или по-норвежски ‘pa Brygge’. Слышатся веселые голоса гуляющих на горах и в лесах, на той стороне залива, т. е. в Sortenaes.
Старость тут не мешает молодежи наслаждаться на свободе весною жизни. Мне думается, что в отношениях здешней молодежи должен настоящий флирт играть большую роль.
В первый же день я выкупался, с утра еще, в Зунде Тромзё. Вода была лишь 8 градусов Реомюра. Нашел здесь в море тоже Pecten islandicus, т. е. те же раковины, что мы набрали в Екатерининской гавани. Но эти здесь были гораздо мельче, хотя и красивее цветом. Множество водорослей покрывало дно Зунда и соблазняло их набирать, но боязнь обремениться в дороге багажом удерживала.
Кроме меня положительно никто в Тромзё не купался. Там даже не существует купален. И надо сознаться, что подобный факт способен немало охладить иностранца относительно местных красавиц. Положим, что бани, наподобие русских, говорят, весьма в ходу в Норвегии. Но, право, всем этим красоткам не мешало бы хоть иногда окунать свои прелести в чистую, соленую и холодную океанскую воду.
В этот же первый день мы посетили здешний городской музей.
Это нарядное, каменное небольшое здание. Стоит оно за городом на возвышенном склоне горы, на которой расположен Тромзё.
Смотритель его, J. Sparre Schneider, милый молодой человек, весьма охотно показал нам и объяснил прелестные коллекции музея, которые сделали бы честь любому подобному большому учреждению. Особенно интересны были здесь зоологические коллекции.
Внимание на себя обращали, в особенности, местные, т.е северные, экземпляры. Тюлень кожа, губитель будто бы рыбных промыслов на севере, белые лисицы, самый северный грызун — род пеструшки. Интересна огромная, аршина в два длины, плоская и серебристая, как жесть, рыба-луна, с выгибом внутрь брюха. Она здесь редкость. Похожа очень на нее, попадающаяся даже у нас в Белом море, рыба сельди — король.
Интересны чучела акул, начиная с маленькой, в аршин, затем черно-голубая акула и, наконец, гигантская бурая. Последняя-то и достигает здесь, у берегов Норвегии, 40 футов, о чем я уже упоминал в дневнике своем по Мурману.
С особым интересов полюбовался я довольно богатою коллекциею соколов и кречетов. Кроме нескольких экземпляров чудного местного кречета Hierfalco gyrfalcon, здесь были еще чучела и гренландских или исландских кречетов, которых натуралисты то соединяют в один вид, то разъединяют на два. Есть в музее чучела и соколов сапсанов в своей северной разновидности. Впрочем, последний на таком севере редок. Есть в коллекциях и дербники.
В коллекции птиц есть перепелка и даже саджа, пойманная тоже здесь. Особенно странно появление так далеко на севере саджи, обитательницы наших каспийских и среднеазиатских песков. Как известно, птицы эти не раз появлялись внезапно и необъяснимо, даже в западной Европе, как то, например, в Англии и в Испании.
Есть чучела дупелей, бекасов и вальдшнепов. Последние, говорят, здесь, за полярным кругом, составляют тоже редкость. Между тем, наши русские охотники серьезно полагают, что вальдшнепы мелкой разновидности выводятся именно в Лапландии.
Я выпросил адрес у г-на J. Sparre Sehneider для нашего известного препаратора Ф. К. Лоренца, чтобы дать тому возможность меняться с Шнейдером интересными экземплярами. Г. Шнейдер говорил хорошо по-немецки, но почти не знал по-английски.
Оба эти языка распространены в Норвегии. Но редко кто говорит на обоих вместе.
О русских в Норвегии не особенно лестного мнения, как и везде почти за границею, где к нам вообще относятся покровительственно как к истым дикарям. Впрочем, здесь, на севере, о русских знают лишь по нашим поморам или по архангельским рыбопромышленникам.
Здесь, в Тромзё, я впервые увидел норвежский скот, коров и быков. Они все комолые, т. е. без рогов.
Насколько тут все заняты, все трудятся, все работают, можно судить по тому уже, что даже в аптеке, куда я зашел себе купить кой-чего, я застал продающими лекарства двух прехорошеньких юнцов лет 14-15, брата и сестру. Положим, для такого серьезного дела, как аптекарское, это как будто бы уже рискованная утрировка, что и подтвердилось на деле. Прехорошенькая, молоденькая брюнеточка долго возилась и заливалась румянцем, пока, наконец, ей удалось отпустить мне требуемые пустяки. Понятно, что заведывавшие в тот раз аптекою совершенно самостоятельно юнцы не были достаточно компетентны для подобного, в высшей степени ответственного дела.
7-го (19-го) июля
Сегодня мой компаньон уехал домой, в Архангельск.
Сколько ни вглядываюсь в здешний народ, который представляет собою истинную демократию (в Норвегии нет ни одного дворянина — последний был барон Ведель, род которого 100 лет тому назад лишился своего звания), ни разу нигде не замечал ни грубости, ни зверства, ни брани, ни просто пьяных, хотя в Норвегии пьют немало. Сколько, наоборот, всего этого видишь у нас, по улицам и во многих других общественных местах!
Теперь здесь идет покос. И каждый клочок луга, каждый уголок с травою тщательно косят. Среди луговой поросли мне бросились в глаза за полярным кругом наши старые знакомые: лютики, костер, мятлики, щавели, одуванчики, цикорий, лисохвост, Тимошка и другие. Очень редко и притом единичными экземплярами проскакивает и красный клевер.
Очень часто видишь косилки в деле. Ворошат сено и сгребают его женщины и дети. Дети и дети всюду на работе вместе с большими, где только можно. И какие же это здоровые, жизнерадостные и красивые дети! Как мило звучит и без того приятный и благозвучный норвежский язык в их маленьких ротиках!
Ах, если бы наши русские дети были таковы на вид, как дети этого маленького, но могучего духом и телом народа! Норвежцев считается всего только около двух миллионов в Скандинавии.
Грустным исключением среди всего этого здоровья, мужества, силы, красоты и трезвости за все время моего путешествия были лишь один малоумный, представлявший вышеописанный аукцион на пароходе, да и другой такой же, проводивший целые дни в Тромзё на пристани, который всячески кривлялся и на все наводил огромную лупу, даже один раз на корову. Тут же, на пристани, ночью мы встретили одного видного, почтенного старика, который был или безумен или же, скорее, пьян. Он фиглярничал перед кучкой молодых людей. Странно было видеть его таким, и притом одетым в приличный сюртук и цилиндр. Над ним все хохотали (семейство с матерью-пьяницей тоже нужно причислить сюда).
Утром сегодня я опять купался. Было 7 градусов Реомюра в воде. Это энергичное купание возбуждает всякую жизнедеятельность, в особенности же аппетит.
К столу у нас подают множество закусок, преимущественно же сыров. Есть один, кажется, из козьего молока, по названию myseost (или скорее, сыворотки). Сначала он мне понравился, но скоро стал противен своею приторностью и сладковатостью. Часто подают прекрасные сорта рыбы, как, например, свежую семгу, треску и т. д. Подают водки, пиво, чай и кофе к еде. Всех трапез в день обыкновенно в Норвегии пять: в 7 часов утра кофе, в 9 часов — завтрак, в 1 час обед, вечером кофе в 3 часа и ужин в 7 часов приблизительно.
Сегодня мне удалось, наконец, познакомиться с самим мистером Жевером, английским консулом и представителем англо-норвежской китоловной компании на острове Скорё. Однако этот представительный господин, с сильным оттенком ‘себе на уме’, отклонил мое намерение под тем предлогом, что он должен ожидать партию английских туристов, направлявшихся на Шпицберген. Он деликатно прибавил, что без себя не может мне доставить необходимого гостеприимства на заводе.
С этою неудачею я потерял последнюю надежду видеть в то путешествие бой китов. Между тем именно в Норвегии он поставлен весьма высоко. Говорят, китовый промысел существует еще на севере Англии.
Я хотел было возместить эту неудачу ловлею акул. Но оказалось, что исполнить такое желание еще труднее. Акульи суда уходят в открытое море миль за 100 от берегов и остаются там для промысла неделями.
Пришлось пожалеть также, что мы опоздали на гимнастическое состязание, которое уже кончилось за день до нашего приезда в Тромзё.
Сегодня я попал в городской сад, который находится на горе над городом. Забрел я туда, услышав столь редкую здесь музыку. Раздавались звуки медных инструментов. Это было часов в 8 вечера. Там было гулянье, устроенное одним местным обществом трезвости, каковых здесь, в Скандинавии, вообще много. Говорил один известный проповедник о труде, о воздержании и об умеренности всякого рода. Между прочим, он указывал на распущенность, леность и пьянство русских и говорил, что норвежскому народу, с его суровой и бесплодной природой, со скалами вместо плодородной почвы, нельзя поступать так же. Это была бы погибель для всей нации.
Больно было слышать такую горькую, обидную правду.
В саду еще играли в футбол и в другие гимнастические игры.
В ресторанчике подавали из крепких напитков одно лишь пиво.
Вся молодежь Тромзё была здесь. Все девушки, виденные мною там, на улицах, в магазинах и других местах, были здесь на гуляньи. Тут было много милых, веселых и плутоватых женских фигурок. Одна из них даже щеголяла довольно миниатюрными ножками, что составляет редкость здесь, для чего она тщательно приподнимала подол юбки рукою, как будто оберегая платье.
По окончании этого вечера, молодежь еще поздно гуляла вместе по улицам и за городом. На той стороне залива долго слышались веселые молодые голоса по горам и рощам. Всюду счастливые молодые пары.
‘Хорошо здесь молодежи!’ — подумал я. Хорошо быть юношей, бодрым, мощным и красивым, в такой прекрасной стране, с такими прекрасными девушками и женщинами!
В раздумье возвращался я домой спать под светлым небом, в то время как ночное солнце освещало ближние и отдаленные горы с их глетчерами. Всюду я натыкался на любовные сцены. Рандеву происходили и у велосипедистов. Даже наша молодая служанка у входа в наш Spiseforretning красноречиво разговаривала с каким-то уличным волокитой.
NB. Между прочим, замечу, что здесь на севере всюду, включая и Мурман, существует вывоз бересты огромными кусками, свернутыми в целые кипы. Говорят, это идет за границу, не для обивки ли садовой мебели, подумал я, заместо обоев, или на легкие крыши?
Жаль во всяком случае, что таким путем губятся последние скудные леса и без того безлесной Лапландии и северной Норвегии.
Еще записываю странность. Шведские деньги здесь, на севере, в маленьких городах Норвегии, очень не популярны. Их многие отказываются принимать. Что это, патриотизм что ли норвежский или провинциальное невежество? Далее, к югу, и в больших городах шведские кроны идут уже наравне с норвежскими, от которых они только немного отличаются цветом.

Глава 3

От Тромзё до Трондхейма

Отъезд. ‘Так!’ Второй норвежский пароход. Прощение атлетов. Туристы. Бесцельное убийство. Фьорды после Тремзё. Общая родина. Фотография. Католические священники. Единственный русский. Туристский пароход. Опять туристы. Норвежки. Харстад. Тронденес. Бодё. Прощанье с солнцем. Вестеролен и Лофутен. Свольвер. Климат и здоровье. Вест-Фьорд. Последний кит. Странности туристов. Верхний край солнца. Капитан и туристы. Окрестности. Буря вдали. Прусская миноноска. Бисмарк. Опять Оссиан. Первые клочки земледелия. Опять полярный круг. Трондхейм. Севернейшая железная дорога Скандинавии. Первая купальня. Опять первый норвежский пароход. Обход Трондхейма. Данные о нем. Упраздненное поклонение. Собор. Концерт. Кладбище. Мой костюм. Конец северных ночей. Остатки прежних пассажиров. Ландшафт к югу. Христианзанд. Бойня. Бельгийцы. Капитан и пассажирка. Охота за личинками. Заклепка. Люк. Привилегия II класса. Растительность и животные. Мольде. Пасхальное устро. Красотка с грязными ручками. Тишь фьордов. Перед Бергеном. Штука ресторатора. Смирение. Оскорбленная национальность.

8-го (20-го июля)
Сегодня решился уезжать. Отходит хороший и быстрый пароход по имени ‘Вастеролен’ (Вастеролен — название островов, соединяющих Лофотены с материком).
В нашем отеле взяли с меня недорого за 2,5 суток, которые я тут провел. Стирка белья оказалась плохой и недешевой. Наша молодая служанка поблагодарила меня за на чай рукопожатием.
Вообще обращение людей с прислугою здесь симпатично, гуманно, равно как и публики друг с другом. После трапезы все благодарят один другого за компанию, а прислугу за хлопоты (Так! = благодарю).
На пароходе ‘Вастеролен’ II класс миниатюрен до невероятия, но зато он наряднее, нежели на ‘Хокон Ярле’.
В первом классе, для которого отгорожен почти весь пароход, едет много туристов-иностранцев и партия местных молодых гимнастов, принимавших в Тромзё участие в вышеупомянутом состязании. Последние весело прощались с толпою других гимнастов, которые им махали платками на берегу. Обе партии кричали друг другу отрывочное ‘ура’, напоминавшее какие-то взрывы, но никак не наше русское протяжное приветствие.
В заключение, уезжавшие с нами атлеты, махавшие платками в ответ остающимся, кончили тем, что сразу, по уговору, бросили свои платки в море.
Среди туристов на нашем пароходе оказались французы, бельгийцы, немцы и другие. Некоторые из них возвращались со Шпицбергена. Они его не находили особенно интересным. Охота там, как они говорили, стала не очень легкой и доступной. Любители пострелять видели лишь одного белого медведя да издали несколько северных оленей на Шпицбергене. Только тюленей там еще очень много, как рассказывали туристы. Часто им встречались в отдалении киты, в которых стрелки пускали наугад пули из военных винтовок. Вероятно, если из этих пуль и попала какая-нибудь в океанских колоссов, то она им должна была показаться лишь легкою занозою.
Один из шпицбергенских туристов, француз, убил с борта парохода при нас одного из игравших вокруг дельфинов, напоминавших по виду касатку (хищного дельфина с белыми полосами). Это бесполезное убийство вооружило немецкую часть пароходной публики. Раздались упреки по адресу стрелявших по дельфинам французов. И те оставили эту забаву. Впрочем, и дельфины, точно огорченные враждебностью людей, после убийства их товарища отстали от парохода и как-то тихо и грустно выныривали в дали от нашего судна, хотя перед тем они с нами весело перегонялись, ныряя и несясь по два в ряд около самого парохода.
Действительно, было жаль видеть, как одно из этих веселых и доверчивых животных вдруг перевернулось и потонуло, получив экспрессную пулю в бок шагах в 25.
Стрелок уверял, что пуля была разрывная. Винтовка была французская Minie. Все это было около острова Stagnas.
После Тромзё фиорды, на мой взгляд, стали менее интересны. Берега и острова с этого пункта все более и более покрываются растительностью, но они менее живописны, нежели северные. Высота гор понемногу падает. Ледники становятся реже и беднее. Все эти Malangen-Fjord, Solberg-Fjord, Vaads-Fjord и т. п. Должны казаться великолепными лишь тому, кто идет вдоль берегов Норвегии с юга. Я же сверх всего уже испытывал пресыщение и утомление от дороги. По этому же самому и большинство остановок, особенно второстепенных, не привлекало уже моего любопытства. Однако, я не уходил с палубы и все глядел и наблюдал, пока не подходило время идти на ночлег. Впрочем, наш пароход, как пароход быстрого сообщения, останавливался гораздо реже, нежели предыдущий почтовый.
Помнится, мы заходили в Dyro, в Stagnas, Haarstad, Lodingen и др. Отовсюду садятся на пароход туристы. Все это главным образом местные жители: норвежцы, шведя и датчане. Да и на самом деле, как не путешествовать, как не любоваться людям на такую страну, на такую родину? Ведь Скандинавия — их общая страна, их совместная родина. Вышепоименованные три народа да еще финны на придачу, конечно, составляют одно историческое целое, хотя последние и совсем другого происхождения. У всех у них одно прошлое, одна история, одна религия и, наконец, одна культура.
Как жаль, что судьба разъединила, разорвала эти симпатичные народности и ослабила их этим! Как жаль, что и балтийцы не остались с ними. Быть может, тогда и на нас влияние всех этих культурных соседей было бы сильнее.
У туристов можно заметить часто с собою фотографические аппараты. Между прочим, тут я впервые увидел чрезвычайно портативные камеры моментальные снимки ‘Кодака’ (тогда ‘Кодак’ был новинкой), которые могут быть заряжаемы, даже среди дневного света, так как в них заместо стеклянных пластинок вставляют желатиновые катушки, окутанные снаружи темною материею, что их и предохраняет от света.
Я не раз уже сожалел, что не запасся умением и аппаратом фотографирования. Мне было досадно на свое отвращение к этому полезному делу, основанное лишь на его чрезмерной надоедливой распространенности в публике, подобно велосипедному спорту.
Однако нельзя отнять важности и полезности у того и у другого. Особенно значительные услуги человечеству фотографии.
У многих туристов, как и у меня, есть записные книжки для ведения путевых заметок. Но и они так же, как и я, все реже и реже в них заносят дорожные впечатления. Очевидно, у всех у нас наступает пресыщение дорогою.
Среди французских туристов есть даже три католических священника в их характерном черном одеянии. Один из них, молодой — с нечистыми зубами, ходит все время без шляпы, несмотря на холодный ветер и дождь, которые нам сопутствуют по фиордам. Из двух других и пожилых попов один чрезвычайно антипатичен. Это типичнейший закоснелый католический поп с животом беременной женщины и с унылым, недобрым, самодовлеющим лицом. Только второй пожилой и, как оказалось, старший из всех чином, был оживлен, разговорчив и с умным, хотя и клерикальным лицом.
Все эти иностранцы весьма охотно разговаривают со мною, с единственным русским на пароходе, а может быть, и на всем этом пути. Однако, уважения или оправдания наших русских порядков ни в ком здесь не видно. Нас побаиваются как очень многочисленных и младенческих дикарей и, следовательно, как врагов цивилизации. Впрочем, нас, как и всяких подавленных и закрепощенных дикарей, по-видимому, жалеют.
Во всяком случае, мне не доставляло особого удовольствия признаваться в своей национальности. Пока меня считали англичанином (это случалось всего чаще), до тех пор я чувствовал к себе уважение в обращении иностранцев. Когда же оказывалось, что я русский, уважение заменялось любопытством. Все начинали меня рассматривать и дивиться тому, что я могу объясняться на других европейских языках, кроме русского. Словом, я чувствовал, что от меня начинали, как будто бы, ожидать всего дикого и невозможного, узнавши, что я русский.
В городке Хорстаде мы встретили блестящий, нарядный туристский пароход, направлявшийся на Нордкап. Он был весь изукрашен флагами различных национальностей. Кажется, на нем не было лишь русского. Видно, наши соотечественники мало ездят в чудную Норвегию.
Туристы наполняли палубу. Все это были элегантные дамы и мужчины, на вид обеспеченные, веселые и счастливые люди, словом, любимцы судьбы. Говорят, на таких пароходах имеется только один первый класс, и все там устроено и приспособлено для того, чтобы сделать путешествие, по возможности, очаровательным.
‘Бедные бутылки шампанского на Нордкапе! — подумал я. — Скольких из вас обезглавят там и побросают в океан вот эти разряженные баловни судьбы!’
В Хорстаде туристы, едущие на север, в первый раз видят полуночное солнце.
Пока пароход стоял, многие из наших туристов отправились в лагерь лопарей, находящийся в здешних окрестностях. Экипажи, которые на пристани ожидали седоков, были чрезвычайно нарядны. Словом, начиная с Тромзё и даже, пожалуй, с Хаммерфеста, здесь все по берегам напоминало о туристах и о путешествии. Чувствовалось, что вся эта страна немало питается ими.
На пристани стояло много местной публики. Это были здешние дачники, большею частью зажиточные люди из Хаммерфеста, Тромзё и других норвежских городов.
Я заметил, между прочим, что двое из наших пассажиров, один молодой бельгиец и какая-то потасканная и раскрашенная дама театрального вида, заспешили куда-то вдвоем и исчезли, пользуясь всеобщей суматохой. Дама эта немало ухаживала за бельгийцем во время пути еще на пароходе. И я думаю, что мои подозрения были основательны теперь насчет их умысла.
Вообще веселый, жизнерадостный вид здешних дам, особенно тех, что едут на пароходе, бросается нашему брату, унылому россиянину, в глаза. У нас часто думают о норвежках, как о каких-то холодных и истуканообразных недотрогах. Между тем они чрезвычайно общительны, а пожалуй, и даже более того.
Сам городок Хорстад находится на большом острове группы Вестеролен, т. е. на Хиндё. Из Хорстада виден второй из островов Вестеролен, именно Андё.
Здесь в окрестности, в Тронденес, еще цела древнейшая и севернейшая христианская церковь Скандинавии.
9-го (21-го) июля
Сегодня около полуночи стреляли на палубе из крошечных пушечек. Это делается здесь, как я раз уже говорил, чтобы оповестить туристов о переезде через полярный круг или о встрече полуночного солнца, либо об утрате его. В эту минуту выстрелы возвещали о последнем, хотя мы еще и были за полярным кругом. Здесь солнце уже начинало заходить за горизонт.
Сегодня все мое внимание обращено на открывающуюся перед нами группу знаменитых островов Лофутенских. Группа островов Лофутен есть собственно продолжение группы островов Вестеролен. Только Лофутен идут вереницею в океан, направляясь от материка на запад. Черную цепь этих гористых острово сравнивают с позвоночным столбом. Это целый растянутый и довольно обширный архипелаг, группирующийся вокруг крупных и главных позвонков Ost Vaago, Vest Vaago, Gimso, Flakstado и Moskenoso.
У юго-западной оконечности последнего острова находятся знаменитые ‘сувои’, или водовороты Mosken Strom, описанные самым невероятным образом в одном из невероятнейших рассказов Эдгара По. Хотя издали именно этого интересного места и не было видно, но люди, знающие его, уверяли, что теперь его сувои ни во что не ставятся моряками. Они так же безопасны для пароходов, как и наши сувои Святого Носа, на которые они вполне и похожи, как кажется.
Из Лофутенских островов мы пристали лишь к одному, именно, к острову Vaago, у местечка Свольвер. На пристани рыба, рыба и рыба, преимущественно, конечно, треска.
Ради ее ловли сюда съезжаются зимою десятки тысяч рыбаков преимущественно из Северной Норвегии.
Немало туристов посещают здешние многочисленные пристани и местечки. Из Свольвера их, по крайней мере, село много на наш пароход. Некоторые были даже со своею прислугою.
Говорят, климат на этих островах прекрасный: летом прохладно, а зимой тепло. Что может быть лучше такой станции для несчастных чахоточных, если вспомнить, что пребывание на таких островах, уходящих в даль океана, равняется почти пребыванию на корабле?
Да и на самом деле, тут везде только и встретишь одни здоровые, веселые и жизнерадостные лица. Все веселы, все довольны жизнью и приветливы.
Все эти туристы были опять преимущественно, как и повсюду здесь, норвежцы.
В Свольвере для приезжих у самой пристани находится порядочная гостиница.
Скоро пароход отошел и поплыл опять к берегам материка через огромный, широкий Вест-Фиорд, отделяющий от берега Лофутенские острова, которые теперь стали уходить вдаль от глаз и как бы задергиваться флером.
Один матрос указал в Вест-Фиорде кита. Мы его, однако, не нашли своими биноклями.
Туристы меня поражают тем, что они в большинстве случаев поздно встают, почему и пропускают много прекрасных картин.
Утром многие из них пропускают и общий кофе и даже завтрак и едва поспевают лишь к обеду. Очевидно, туристы везде те же бесшабашные бонвиваны.
В 1 час дня останавливались около г. Бодё. Это хорошенький маленький город наподобие Тромзё. В нем около 3 650 жителей. Старинные норвежские постройки, каковых много есть в Вардё, заменяются здесь прекрасными современными. Есть две-три небольшие привлекательные гостиницы. Бодё — это самый южный пункт, из которого в Норвегии можно видеть верхний, незаходящий край полуночного солнца (с 30 мая нового стиля).
В последний раз этот край можно видеть на Нордкапе 1 августа нового стиля.
Из Бодё к нам села опять масса туристов. Все это, как я уже говорил, едет исключительно в I классе. Капитан парохода ‘Вестеролен’ любезен и внимателен лишь с первоклассниками. На второклассников он посматривает даже довольно строго, особенно, если те оказываются на палубе в местах, отведенных первым. А первым, повторю, здесь всюду на пароходах отведено почти все.
Окрестность делается все менее и менее гористой и интересной. Даже острова здесь ниже и числом реже.
Перед вечером погода совсем испортилась. Дождь идет часто, вследствие чего льются с гор многочисленные каскады прямо в море.
К ночи на океане совсем разыгралась буря. Нас она доставала только слабо и то лишь изредка, когда между островов открывались незащищенные места на нашем пути.
В такие моменты публика приунывала. Показывались у некоторых признаки морской болезни. Утихали волны в защищенных фиордах, и пассажиры опять становились веселыми.
В такие минуты спокойствия мне даже пришлось сыграть с одним французом в шахматы.
Перед вечером нас обогнала маленькая железная миноноска, которая летела, рассекая волны, с быстротою 19 узлов в час, как определяли наши моряки. Ее признали за прусскую и порешили, что она везет какую-нибудь важную депешу для германского императора, который в ту минуту путешествовал тоже, как и принцы неаполитанский и абруцкий, где-то в норвежских фиордах.
Быть может, эта миноноска несла ему известие о смерти Бисмарка, который как раз умирал в эти дни, чего мы, впрочем, тогда еще не знали.
Среди французских туристов есть один чрезвычайно комичный молодой человек. Он одет так ярко, так пестро, что его лишь можно было принять за лакея которого-нибудь из первоклассных пассажиров. Однако, он возвращался со Шпицбергена и ехал тоже в I классе. Кроме того, с ним все французы обращались, как с равным.
Его разговор и ужимки были столь комичны, что одна прелестная пассажирка, норвежка, даже весело переглянулась со мною.
Это показалось так мило и лестно мне, что я вздохнул при мысли о краткости совместного нашего с ней пути. Она ехала куда-то недалеко. Это была одна из тех хорошеньких, развеселых норвежек, которые мужчин нимало не боятся, но, напротив того, их обстреливают усиленно своими блестящими, полными жизни глазками.
10 (22-го) июля
Сегодня день совсем пасмурный. Льет дождь. С океана в фиорды врывается буря. Качка изрядная. Большинство пассажиров лежит в каютах и на палубе по диванчикам.
Берега угрюмы и изборождены каскадами, рождающимися от дождя.
У младшего французского кюре я заметил в руках моего любимца Оссиана на французском. Священники рассуждали о нем. Они говорили, что невозможно помногу за раз читать Оссиановых песен. Я попросил книгу себе на время, чтобы познакомиться с ее французским текстом. И вот мне пришлось еще раз насладиться своею любимою поэзиею в виду угрюмых и пасмурных берегов самого оссиановского Локлина, т. е. Скандинавии.
Когда я обратил внимание молодого кюре на чудную песнь ‘О Картоне’ с ее поэтичною, потрясающею драмою, то и он согласился со мною, что, на самом деле, в песнях этих, украшенных остроумно красивым, таинственным именем Оссиана, есть чудные страницы.
Однако, стали показываться первые клочки обработанной земли после северных бесплодных берегов. Кой-где запестрели и нивки с хлебами и какие-то подобия огородиков.
Я забыл тут напомнить, что мы переехали уже обратно по Сю сторону полярного круга, еще вскоре после Бодё. И теперь, с правой стороны, у нас уже расстилались воды Атлантического океана.
В 7 часов вечера вошли в гавань Трондхейма, или по-норвежски Trondhjem. Отсюда начинается севернейшая железная дорога Норвегии. И многие туристы пересели с парохода на нее. Между прочим, на вокзал уехала и моя прелестная незнакомка из пассажирок, которая меня удостоивала своими молчаливыми взорами.
Я пожалел о ней втайне.
В первый раз за весь свой путь по Норвегии я нашел наконец настоящую общественную купальню. Но и тут не было никого из любителей холодной воды. Впрочем, тут уже температура ее приближалась к нормальной летней: было 13 градусов Реомюра. И как де тепла она мне показалась после северной!
Сторож в купальне полюбопытствовал узнать мою национальность. Когда я сообщил ему, что я русский, то он как будто бы постиг мое стремление к холодному купанию, считая, конечно, что русские без такового существовать не могут.
Наш пароход ‘Вестеролен’ далее на юг не шел, и мне тоже предстояло с него перебраться на какой-нибудь другой. На пристани я узнал своего старого знакомца — пароход ‘Хокон Ярл’, на котором я не расплатился еще окончательно с ресторатором. Отходил в тот же вечер еще какой-то датский пароход на юг. Но я, опасаясь худшего, решил ехать с не совсем приятным мне ‘Хокон Ярлом’.
Прежде всего я перенес туда вещи свои и расплатился с ресторатором, после чего пошел уже обходить красивый и первый большой норвежский город, каким представляется Трондхейм после северных городков Скандинавии.
Это поистине прекрасный город. У норвежцев даже есть песнь о нем с такими словами:
Так хорошо пребывание в Трондхейме.
Город этот основан в 1016 году королем Олафом Святым, вводившим огнем и мечом христианство в Скандинавии. Исстари здесь короновались короли Норвегии. Здесь совершались и другие важные моменты истории страны. Здесь побывали и чума, и страшные пожары. Здесь находилось тело основателя города, короля Олафа Святого, собственно деспота и кровопийцы, каково большинство из них, на поклонение которому стекались верующие, пока реформация не покончила с этим суеверием, убрав куда-то труп тирана.
В настоящее время Трондхейм имеет около 30 000 жителей. Выстроен он, как и большинство норвежских городов, из дерева, несмотря на то, что не раз страдал от огня. (Эта наивность — строиться из дерева в обезлесенной и каменистой стране — поразительна). Лежит он у устья реки Ниделва. По чудному климату местность эту равняют с южной Ирландией или с Дрезденом. Трондхейм-Фиорд, конечно, не замерзает. Растительность здесь положительно роскошна. Я видел разные клены, ясени, вязы, дикие каштаны и т. п. Спокойная жизнь, полная удобства, и приветливость жителей в Трондхейме славятся исстари.
Невольно опять напрашивалась мысль — неужели все эти прелестные небольшие города Норвегии не представляют великолепных климатических станций? Неужели Крым, Ницца, Алжир и т. п., раскаленные, пыльные и лихорадочные страны, лучше?
Улицы и постройки здесь прелестны. Особенного внимания заслуживает великолепный собор, или Domkirke. Он построен из серого камня, по старому образцу, который был уничтожен в один из грандиозных местных пожаров. Знатоки называют стиль трондхеймского собора смешанным или готически-романским. И на самом деле, для профана даже в нем видны мотивы как католические, так и протестантские, которые здесь примешались один к другим. Стоит он среди парка-кладбища.
Я вошел в собор около 8 часов вечера, когда там начался духовный концерт на органе. Это привело меня в восторг после того, как я был так давно лишен сколько-нибудь порядочной музыки. Исполняли, между прочим, какие-то аллегретто и анданте Мендельсона для органа. Игра была не очень ровна. Органы в Норвегии, как мне показалось, звучат чересчур громко и даже грубовато.
После музыки все сошли в нижний этаж собора, где находилось в отдельном помещении огромное мраморное изваяние Спасителя. Сумерки здесь были уже полные и такая же тишина. Мы говорили шепотом.
Когда публика вся ушла, я остался в парке-кладбище. Какие-то одинокие люди сидели или прохаживались между могилами. В парке было тихо и спокойно. Деревья стояли без движения. Погода была пасмурна и дождлива. Тишина и грусть зарождались здесь, с наступавшей ночью.
Полуночного солнца в Трондхейме не бывает. И ночь приближалась с ее тьмою.
Я бродил по городу в резиновом плаще и в русских сапогах, чем обращал на себя совершенно необъяснимое внимание и даже вызывал досадные пошлые улыбки, в особенности в простолюдинах, женщинах и детях. И все это происходило лишь потому только, что здесь таковых не носят, а не потому, что сами предметы были смешны или безобразны.
О люди — вечные дети!
В Трондхейме встречается немало красивых женских лиц. И все они дышат жизнью, здоровьем и веселостью.
Когда вечером я водрузился на пароход ‘Хокон Ярл’, то было в каютах уже темно настолько, что скоро зажгли электрические лампы. И это было первое искусственное освещение, которое я увидел после своего отъезда из Москвы. Светлые северные ночи кончились. Приходилось уже освещаться.
Как ни странным может казаться, но этот первый намек на условия, сродные моим природным местам, меня не огорчал, — он, скорее, был даже приятным мне.
А давно ли так спешил я уехать из родины?
11-го (23-го) июля
Немногие пассажиры с парохода ‘Вестеролен’ оказались теперь со мною на пароходе ‘Хокон Ярл’. Из них были здесь на лицо лишь два упомянутые уже бельгийца, т. е. молодой фотографирующий турист, за которым ухаживала описанная мною уже выше поблекшая искательница приключений в Харстаде, да его пожилой соотечественник. С этими двумя пассажирами у нас установились более или мене близкие отношения. Хотя мы и путешествовали в разных классах парохода.
Такое сближение часто случается в дороге между пассажирами, едущими некоторое время вместе. Невольно льнешь друг к другу, тогда как кругом все и все сменяется. И тут помнишь твердо, что скоро жизнь раскинет в разные стороны, и притом навсегда. И как-то жаль становится друг друга, как-то страшно перед всеразрывающей судьбой!
Ландшафт фиордов, берегов и островов становится все бледнее и бледнее по мере нашего передвижения к югу. Острова мелки и незначительны. Прибрежные горы — с круглыми контурами и вершинами. Зато растительности все больше, и зелень скрашивает картину.
Погода сегодня с утра чудная, мягкая и без ветра, хотя и несколько пасмурно.
В 11 ч. утра остановились в Христианзанде. Это маленький, нарядный городок с 10400 жителей приблизительно.
Опять-таки и он почти весь выстроен из дерева, хотя здесь ломают камень посреди самого города. Конечно, и здесь рыба, рыба и рыба составляет главный предмет торговли, и преимущественно треска. Ее отсюда отсылают даже в Испанию. Я пустился в поиски купанья, о котором давно уже соскучился. Выходил я и за город, даже отдалялся от него, но нигде не мог спуститься с отвесных каменистых берегов к морю. Наконец, мне указали доступный, укромный заливчик позади одного деревянного красного здания. Там я и поспешил выкупаться. Только после этого заметил, что из вышеозначенного красного здания сюда, в море, стекал небольшой ручеек нечистот. Оказалось, что это случилась сукровица и содержимое кишок животных. Я догадался, что красное здание — бойня, и что этот ручеек — последствие страдания и смерти. Однако, он не загрязнял прекрасной, прозрачной воды океана, так мал и ничтожен он был пред ее массою. Возвращаясь в город, я встретил тележку с несколькими мелкими окровавленными шкурами, которые увозились от печального здания. Это навело меня на размышление, что даже и здесь, несмотря на обилие рыбы, ракообразных и моллюсков в море, люди не хотят обойтись без настоящего кровопролития и без жестокости над своими друзьями, над ручными и преданными слугами своими, над домашними животными.
В городе я повстречался с обоими бельгийцами. Зашли вместе выпить пива, после того как молодой из них снял несколько видов в городе. За пивом вспомнили Бельгию. Оказалось, что молодой человек был родом из Брюгге, а пожилой — из Антверпена. Я вспоминал свое там давнее пребывание. Помянули прославленного брюссельского виолончелиста Сервэ, столь любимого когда0то в России.
Когда мы возвращались на пароход, то заметили, что нашего старого и неказистого капитана уводит в город одна пассажирка. Это была красивая, но неряшливая особа неизвестного класса, так как она перебывала во всех. Она странно держала себя. Одета она была плохо, почти грязно. У нее были какие-то два компаньона в третьем классе. Тип она имела еврейский.
Куда и зачем она уводила нашего почтенного капитана, нам узнать не удалось, только вернувшись, он имел чрезвычайно помятый вид.
На пристани среди публики мы заметили несколько миловидных девичьих лиц. В особенности одно было прелестно. Общими нашими усилиями молодой бельгиец снял аппаратом эту милую рожицу.
Когда мы тронулись в путь из Кристианзанда, то оказалось, что в трюме выскочила какая-то заклепка, и мы потеряли всю пресную воду, которая там хранилась. Через люк, находившийся у нас в полу II класса, стали лазать туда люди и чинить аварию.
Погода оставалась тихая и спокойная. Острова здесь были малы и редки. Часто между островами открывался нашим глазам океан своею равниною с правой стороны, на довольно большие пространства.
Как я сказал, спуск в трюм находился у нас в тесной каюте II класса. И я испытал на себе неудобство такого приспособления, ибо, позабывши о том, полетел туда, так как его оставили во время чинки открытым. Только расправленные вовремя локти да какие-то корзины с бутылками, загремевшие отчаянно под моими ногами, избавили меня, быть может, еще от больших поранений.
Сколько я здесь ни встречаю туристов и пассажиров вообще, все носят пристяжные, фальшивые воротнички. Только я один, как истый дитя степей, осмеливаюсь оставаться в дорожных мягких, пестрых рубахах. Некоторые щеголи за это на меня косо поглядывали, так же, как и за мои смазные сапоги. Но я, не смущаясь, продолжаю пользоваться привилегиею простоты II класса, в котором странствую.
Хотя с приближением к югу растительности везде виднеется больше прежнего, зато звери и птицы быстро уменьшаются здесь числом. Там, на безлюдном севере, ими кишат берега, острова, воды и воздух. Тут изредка увидишь вдали дельфина или чайку. Вероятно, и рыбы здесь меньше в сравнении с северными водами. Там, например, чайки не следят за судами и не обращают почти внимания даже на умышленно кидаемый им корм. Здесь они жадно дерутся из-за каждой корочки.
Часов в 5 вечера остановились у городка Мольде в прелестном, красивом Молде-Фиорде. Окрестность, виды через фиорд на горы, погода и самый городок — все это выглядело здесь положительно восхитительным. Мне показалось, что Мольде — это самое красивое местечко для жизни из всех виденных мною в Норвегии. Здесь многие богатые люди проводят лето. Это одно из любимых дачных мест. Среди местной публики я заметил иностранцев — кажется, англичан, которых, повторяю, вообще почти не встречал в то путешествие.
Для приезжих у пристани есть довольно привлекательная гостиница. В самом городке есть несколько видных туристских магазинов.
Там продавались всевозможные предметы для путешественников, и, разумеется, масса туземных фотографий. Между последними выделялась одна копия картины религиозного содержания. Оригинал находился тут же, в местном храме, куда я и пошел.
Это была красивая картина большого размера одного известного норвежского живописца из Христиании, Акселя Эндера. Нарисована она в 1887 году и изображает жен-мироносиц, пришедших поклониться ко гробу Христа, который уже воскрес, и только красивый юноша-ангел возвещает им об этом происшествии.
Красота картины, ее светлые, радостные цвета, вечернее освещение сквозь желтовато-зеленые стекла в деревянном готическом храме и органные звуки при этом — все это оставило в памяти самые хорошие впечатления. Картина красовалась в церкви, на алтарной стене. Называлась она ‘Пасхальное утро’.
Перед тем, как поплыть дальше, мы посидели с обоими бельгийцами на веранде прибрежной гостиницы за холодным пивом, любуясь прелестною местностью.
Наш разговор повернулся невольно на то, что местечки, подобные Мольде, должны бы привлечь внимание европейцев как идеальные климатические станции.
Особо подозрительного свойства, которую мы с молодым бельгийцем за неряшество прозвали ‘красоткою с грязными ручками’, сошла с парохода и осталась в Мольде. Ее два таинственных спутника, пассажиры третьего класса, также сошли с нею.
Что это могла быть за компания людей? Чем они были связаны? Какая их была цель?
Очевидно, они возбуждали любопытство, потому что, пока шли по улицам, многие высовывались на них поглядеть, в особенности хитро поглядывала отовсюду женская прислуга на это странное трио.
Мы двинулись далее на юг, все на юг на нашем пароходе.
12-го (24-го) июля
Дождливо и пасмурно. С утесов низвергаются в океан и в фиорды большие и малые дождевые каскады и целые водопады. Маленькие из них часто развертываются ветром и разлетаются, как пар, в разные стороны.
Ветер в открытом море, по-видимому, силен, но мы его здесь, в тиши фиордов не чувствуем.
Осталось пути до Бергена не более, как часов на 6 времени.
Дорога теряет всякую прелесть. Пробираемся уже не между островами и не по фиордам, а открытым морем, усеянным бесчисленными, огромными округленными камнями, между которыми приходится осторожно лавировать. Да и под водою камней, говорят, тут достаточно скрыто, на погибель судов.
С океана катится величественная мертвая зыбь (волны в штиль, пришедшие из района ветра).
Наш ресторатор-лакей сегодня выкинул преоригинальную штуку.
День был воскресный, и мы, сидя за столом, совершенно позабыли, что в этот день должно быть еще пятое сладкое блюдо, по обычаю на пароходе, и как это ранее бывало. Под этим впечатлением, по окончании обеда, все стали подниматься из-за стола. В эту минуту ресторатор появился в дверях с пирожным. Догадавшись, что наивные пассажиры от него более ничего не ждут сегодня, он быстро повернулся и исчез в своей каюте с сладким кушаньем, которое, вероятно, и съел за наше здоровье.
Я рассказал и объяснил своим спутникам, в чем дело, но был и тут поражен молчаливым смирением и в этом случае, как и ранее, во многих других подобных.
Пробовал я объясниться с самим нашим ресторатором, но хитрец всякий раз в таких происшествиях притворялся непонимающим и невинно отвечал лишь: ‘не понимаю’. Так же относился он к моим заявлениям, когда случалось, что на мою койку кто-нибудь залезал самовольно, чтобы выспаться, невзирая на лежащие на ней чужие вещи.
Перед вступлением в гавань Бергена пароход наш изукрасили флагами всевозможных национальностей. На мачтах только не оказалось русского флага, хотя это и был именно тот самый ‘Хокон Ярл’, который входил в Хаммерфест исключительно под русским флагом. Впрочем, тогда нас, русских, было четверо, кроме того, двое из этого числа были важными членами Мурманского пароходства. Теперь я был только один русский на всем судне.
Не знаю, было ли это так, но мне показалось, что капитан наш как будто бы спрятался даже на этот раз от меня, и я насилу нашел даже случай с ним проститься, уходя с парохода.

Глава 4

Берген

Панорама Бергена. Помещение. Данные о Бергене. Ганза. Параллель Петербурга. Базары. Оживление. Статуи. Выдающиеся части города. Трамваи. Выставка. Письма. Осмотр выставки. Рекреации. Народный ресторан. Начало лесоразведения. Поиски Э. Грига. Нутрь страны. Вилла Трольдхауген. Охранительница. Великий человек. Стануия Нестун. Сельское кладбище. ‘Нет более детей’. На высоте. У Э. Грига. Ли. Наша беседа. Ибсен о свободе. Сборы в Россию. О музыке. Остальные члены семьи. Прощание. Возвращение в Берген. Последний осмотр Бергена. Народная кухня. Третий норвежский пароход. Отъезд. Капитан и его помощник. Берега.

Берген расположен у двух небольших фиордов Rufjord и Pundefjord. Он красиво восходит от берега на соседние горы и представляет чрезвычайно живописную панораму с моря.
На пристани многочисленная публика ожидала наш пароход. Тут были экипажи, носильщики и представители разных гостиниц.
Я выбрал посыльного от небольшой гостиницы ‘Северная звезда’ на Raadstueplads, куда и дошел с его помощью пешком.
Город Берген один из самых древних городов Норвегии. Он основан королем Олафом Кире в 1075 году. Здесь тоже совершилось немало важных исторических событий. Немало и ужасов произошло тут. Например, здесь в 1135 году Харальд Гилле заточил и ослепил Магнуса Сигурдсона. Затем вскоре после того, Сигурд Слембе убил первого. В 1154 году был убит Сигурд Мунд братом своим Инге. Как видите, все типичные факты человеческой истории, которым когда-нибудь люди ужаснутся и изрекут свое проклятие.
Процветание Берген обязан, главным образом, Ганзейской конторе, которая здесь находилась и пользовалась всяческими привилегиями со стороны правителей.
Разумеется, и Берген как настоящий норвежский город торговал и теперь торгует преимущественно рыбою.
В настоящее время Берген довольно большой город с 53 000 жителями приблизительно. Это, пожалуй, самый красивый из норвежских городов, хотя Христиания и величественнее и параднее его. Улицы и здания в нем положительно прекрасны, некоторые даже роскошны в полном смысле этого слова. Берген уже по преимуществу город из камня. Климат здесь чудесный. Несмотря на то, что Берген находится на одной почти параллели с Петербургом, в нем морозы не бывают ниже 10 градусов С. здесь растут дикие каштаны, буки и т. п. Приветливость и веселость бергенцев славится в Норвегии.
Берген считается в стране важным пунктом кораблестроения и морского дела вообще. Кроме того, город этот чрезвычайно важный и оживленный пункт туристского движения. Большинство иностранцев, особенно англичан, приезжают в Норвегию через Берген.
Среди многих здешних великолепных, роскошных магазинов особенно бросаются в глаза разные туристские базары и бюро, в которых продаются всевозможные круговые билеты по Европе. Тут, например, находятся конторы: Бейера, Беннета и знаменитого Кука.
Разумеется, та струя туристов, которая здесь протекает летом, немало приносит дохода городу.
Впрочем, движение и жизнь в городе даже и помимо туристов велика. Если посмотреть на оживление в главных пунктах Бергена, то, право, иностранцу не сразу придет в голову, что он находится в северной стране, да еще с народом германского происхождения.
Особенно оживлены улицы Strandgade, Torvet и Torve-Almening, где сгруппированы и лучшие постройки, и магазины, конторы и банки, биржа и почта и пр.
На площади Torve-Almening стоит статуя некоего Cristie, председателя первого норвежского стортинга в 1814 году. На площади биржи находится статуя основателя датско-норвежской комедии Людвига Хольберга, который здесь, в Бергене, родился.
Выдающегося и достойного внимания в Бергене вообще немало. Есть что посмотреть внимательному и неторопливому туристу. Например, Tydskebryggen. Или немецкая пристань. Некогда центр Ганзы, крепость, или Бергенхус, полуостров Nordnaes с Форт-Фредериксберг, обсерватория и лазарет, здание художественного общества. Здесь есть музей, церковь св. Иоанна, церковь Спасителя и, наконец, плохенький деревянный театр, совсем не гармонирующий с остальным великолепием.
Самая главная улица в Бергене Srandgaden. Самая красивая, пожалуй, Новосадовая улица. Это уже почти загородная часть города, где блистают своею роскошью виллы местных богачей, разумеется, всех здешних коммерсантов. Здесь, в этой части города, живет довольство и достаток. Здесь я даже слышал фортепиано. Это, кажется, случилось лишь во второй раз в Норвегии за всю мою поездку. Первый раз я услышал что-то из Шумана на фортепиано в Тромзё. Теперь играли что-то из скандинавских композиторов. Выделяется здесь Store Gade. На ней та же роскошь.
Эта улица примыкает к Nygaardspark, где в то время находилась художественно-промышленная выставка. Туда я и отправился в первый же вечер по электрической конке. Здесь меня удивило то, что кондукторами при вагонах были мальчики с кружкою в руках, в которую они предлагали публике уплачивать за проезд. Кроме того, в каждом вагончике находилось по стеклянной кружке, привешенной на стене, куда публика тоже могла платить по желанию за проезд. На трамваях этих никаких билетов не существовало. Тут каждому оказывали доверие. И такое отношение к людям, конечно, воспитывает публику лучше всяких строгостей и грубостей.
Был девятый час вечера, когда я прибыл на выставку. Павильоны уже закрывались, и начиналось вечернее гулянье с электрическим освещением и музыкою. Оркестр был духовой из Германии! Чрезвычайно верно и красиво звучала вся эта медь, в особенности басы ее.
Один из здешних выставочных и весьма представительных сторожей или, скорее, смотрителей в униформе, объяснил мне, что национальные концерты, дававшиеся на выставке, уже кончены. Это именно те концерты, которыми руководил Григ. Сторож же сообщил мне, что самого Грига можно иногда здесь увидеть гуляющим по вечерам, что он сам живет в своей вилле ‘Трольдхауген’, близ станции железной дороги ‘Нор’. Доехать туда можно было весьма легко.
Последнее меня особенно интересовало, так как уезжая, я дал обещание своим домашним навестить и Грига, и Ибсена, которые у нас там, в деревне, состоят в особенном почете. Ибсен, как всем было известно, жил тогда в Христиании.
Я посидел и поглядел на бодрую, жизнерадостную публику, на красивых, молодых женщин, немало и неробко стрелявших кругом своими блестящими глазами. Потом я закусил в народном кафе, где было очень дешево, но прилично. Наконец, направился часов в 12 домой, чтобы спать.
Спать, спать хотелось. Давно не приходилось выспаться, как следует, как мы, деревенские жители, привыкли высыпаться у себя дома зимою. Поэтому я с наслаждением завалился в мягкую и чистую постель в своей маленькой комнате и заснул сном праведника около раскрытого балкона.
Добавлю здесь, что за все время со своего отъезда из дому, я только в Бергене нашел одно письмо на свое имя, хотя, как потом оказалось, мне и писали много раз из России. Очевидно, все письма шли через Архангельск и Мурман, т. е. мне вдогон.
Все это произошло от того, что писавшие не выставляли на адресах названия тех городов, через которые следовало направлять письма, а наши почтовые порядки, очевидно, сами этому не могли помочь. И я, за все свое путешествие по северу, т. е. в течение почти двух месяцев, оставался почти без вестей из дома.
13-го (25-го) июля
С утра я выкупался в гавани. Вода, конечно, не особенно чиста. В ней 10 градусов Реомюра, а на воздухе — 11. тут же выпил я свой утренний кофе в какой-то кофейной будочке. Затем поспешил на выставку.
Не стану ее подробно описывать. Скажу лишь вкратце кое о чем. Несмотря на ее относительную скромность, она все-таки представляла немало интересного, тем более, что в ней участвовали и другие страны, как то: Россия, Дания, Германия, Бельгия, Франция, Соединенные Штаты и др.
Кроме платы за вход на выставке приходилось платить и еще кое за что, даже известные места уединения было назначено по 10 ер.
В промышленном отделе, который был здесь по преимуществу богат, виднелись лыжи, оружие и рыболовные снасти. Интересны здесь были некоторые собранные остатки нансеновской экспедиции, как то: консервы, бутылки с пивом и с портером, лодка, или каяк, лыжи, спальные меховые мешки Нансена и капитана Свердрупа, палатка, манекен на лыжах самого Нансена и, наконец, чучела двух последних собак с парохода ‘Фрам’.
Глядя на эти два чучела, я подумал: неужели этих верных, преданных спутников и слуг своих люди убили только для того, чтобы сделать из них чучела? Мне припомнились слова самого Нансена, в которых он с ужасом вспоминает об убиении верных своих товарищей-собак во время путешествия. И я содрогнулся.
В том же промысловом отделе были выставлены богатые коллекции морских, рыбных и звериных промыслов, морского дела и судоходства вообще.
Особенно полон и обширен был отдел С. Штатов в этом отношении. Мое внимание привлекла в особенности коллекция китового промысла. Тут были не только интересные рисунки, но даже рельефные, модельные изображения боя китов, например, кашалотов. Эти модели были сделаны из дерева, очень просто и без всяких претензий, но, тем не менее, очень толково и как нельзя более вразумительно.
И тут, глядя на все на это, особенно на многочисленные и разнообразные орудия китового промысла, на картины опасностей и страданий самих бедных колоссов, чем неизбежно все это дело сопровождается, я только более убеждался, что китовый бой требует крепких и закаленных людей с железными нервами. Повторяю, это какой-то героический, богатырский промысел. Все эти пики и гарпуны напоминали мне инквизиторские или современные вивисекционные приборы (этот позор человечества наших дней).
Тут были всевозможные снаряды для убиения китов, начиная с жалких колючек с костяными наконечниками и кончая гарпуном с разрывною гранатою, о котором я уже говорил при описании Вардё. Между гарпунами были даже и такие, в которые помещали синильную кислоту с целью умерщвления колоссальных животных! Были и другие ухищрения человеческого варварства, среди которых гарпун Свенда Фойна кажется даже чем-то гуманным, как гильотина среди орудий инквизиции.
Охота за кашалотами, по-видимому, весьма опасна. Этот свирепый зверь бросается нередко даже на лодку и на людей. Он нападает смело своими страшными зубами.
Чрезвычайно интересны и даже художественны акварельные рисунки тюленьих островов и промысла на них. Масса смирных, доверчивых и беспомощных существ, которые сами толпами жмутся к человеку, вероятно, из любопытства, избиение их тысячами посредством простой дубины — все это просто угнетает даже на картинке зрителя. И этот промысел, как вообще всякая эксплуатация животных, обращен человеком в страшное варварство.
Все вышеописанное находилось в отделе Соединенных Штатов.
Принадлежности китового промысла были из Provincetawn’а, штата Массачусетс.
В промысловом отделе интересны еще и коллекции русская, датская (с Исландии), бельгийская, французская и финляндская.
Из предметов мореходного дела интересны, например, спасательные ракеты, стрелы или, точнее, гарпуны. Последние бросаются на берег из таких же пушечек, какими их бросают в китов. К этим снарядам прикрепляют бечевку, которую, таким образом, переносят с берега на погибающий корабль или же обратно. К тонкой бечевке прикрепляют настоящий, толстый канат, который и передают посредством притягивания тонкой, переброшенной с гарпуном бечевой погибающим, так что они оказываются соединенными с берегом.
Русский отдел бергенской выставки был, главным образом, из Архангельска. Он весь состоял из рыболовных и рыбопромышленных принадлежностей. Здесь я познакомился с его представителем, нашим известным знатоком рыбного дела, Оскаром Андреевичем Гримом и с его помощником Карлом Карловичем Гильзеном.
О. А. Грим сообщим мне, что у нашего Охотского моря есть китоловный завод некоего барона Г. Г. Кейзерлинга, дела которого идут отлично. Это, кажется, единственный в мире русский китоловный завод. Да и то барон Кейзерлинг оказывается балтийским немцем.
О. А. Грим обещал мне выслать домой, в деревню, свои статьи по китоловству. Он меня познакомил с представителями Соединенных Штатов с г-ном Джозефом Коллинзом и его помощником В. Абботом. Первый мне тоже обещал выслать свои записки по китоловному промыслу в деревню (должен сказать, что американцы мне выслали обещанное в ту же осень. От русских я теперь еще дожидаюсь того же).
На выставке я познакомился еще с директором школы рыболовства в Бодё, неким Ф. Бэккером. Этот господин меня немало поводил по выставке.
Он показал мне, между прочим, замораживающий аппарат. Это была целая постройка на выставке. Там охлаждались и замораживались продукты рыбьего промысла аммонием. Сводил он меня еще на биологическую станцию, которая здесь существовала еще до выставки. За вход в нее назначалась особая плата. Посмотреть в ней было что. Там находились многочисленные акварии с морскими животными. Тут были и треска, и камбалы, а акулы, и слизняки. Некоторые виды последних были чрезвычайно цветисты и красивы. Хищных рыб здесь кормят живыми селедками.
На выставке главный интерес представляли морские промыслы. И внимание всех было до такой степени обращено на это, что о художественном отделе выставки никто и не говорил. И я о нем ничего не мог узнать в первый день.
От всех этих промыслов я немного отвел душу лишь наверху, на галереях главного павильона, в отделе фотографий. Интересны там были портреты скандинавской королевской фамилии Бернадотов, портреты красивых женщин, актрис и т. п. Там же, на галерее, оказался церковный орган, на котором по временам играл сам представитель фабрики. Он исполнил, по моей просьбе, несколько вещей И. Баха и норвежский гимн ‘Да, мы любим этот край’. По его просьбе я попробовал сыграть наш гимн и кой-какие русские песни. Конечно, любезно похвалили.
Забыл сказать, что здесь, в павильоне, было выставлено немало красивых разноцветных мехов северных пушных зверей. Мне показали шкурку голубой лисицы (не чернобурой), которой цена была 550 крон.
Я закусил на выставке в народной кухне. Там все было дешево. Прислуживали миловидные крестьянки в национальных костюмах. Они были любезны и внимательны с публикою. Я получил милое ‘Tak’ (благодарю) за данные мною на чай.
Здесь же, на выставке, я узнал, что в окрестностях Бергена начали разводить искусственно леса на некультурных местах, именно, на каменистых горах.
Пообедав также на выставке в главном, самом парадном ресторане, я направился домой спать.
В моем номере у пневматического звонка хотя и стояло написано, сколько раз нужно звонить кельнеру, сколько чернорабочему и сколько горничной, но я их почти не тревожил.
14-го (26-го) июля
Сегодня с утра отправлюсь разыскивать Э. Грига.
Начальник вокзала в Бергене спросил по телефону на станции Нор, дома ли г-н Григ. Ответ был, что дома, только что он не любил посещений иностранцев.
Я огорчился было, но все-таки решил поехать, попытать счастья.
Маленький поездишко в 5 вагончиков, с крохотным четырехколесным локомотивчиком, полетел по узкоколейной дороге, как мышонок. Я с любопытством рассматривал внутренние пейзажи и жизнь страны, куда теперь пришлось в первый раз направиться. Горы, озера, леса, сады, фермы, дачи и крохотные клочки обработанной земли, которые ютились везде, где только грунт позволял, — все составляло приятный контраст и отдых для глаз после длинного морского пути. Тут ничто не напоминало о близости прибрежной жизни.
В долинах шел покос. На пышных зеленых лужайках работали косилки, конные грабли и сгребальщики. В этой чистой и веселой работе принимали участие и дети.
Через две-три остановки, следовавшие быстро одна за другою, наш поездишко вдруг остановился у станции Нор. Я обратился к начальнику станции за разъяснениями. А он, смотрю, выгружает собственноручно груз из багажного вагона с помощью единственного поездного кондуктора. Поезд скоро побежал далее. Начальник станции мне сообщил, отрясая муку со своего платья, что Григ только что был здесь, на станции, куда он обыкновенно по утрам приходит сам за почтою, так как ведет немалую корреспонденцию. На его имя будто бы получаются письма даже из России. Здесь дали мне в проводники каких-то двух мальчиков, и я пошел за ними к вилле ‘Тролльдхауген’. Мы прошли горною дорогою версты полторы, миновали несколько маленьких, нарядных вилл, и, наконец, я увидел при дороге доску с надписью по-норвежски: ‘Эдвард Григ просит, чтобы его не тревожили до 4 часов пополудни’. Звучало оно довольно черство и неприветливо. Такой смысл надписи обнадеживал меня весьма мало, тем более, что я направился к великому человеку безо всякой рекомендации, просто в качестве туриста. Однако, я двинулся дальше. Проводников своих я отпустил, так как и само интересовавшее меня жилище было шагах в ста отсюда. Оно виднелось на окружавшей его площадке, вокруг которой росли тенистые деревья того леса или парка, который здесь покрывал более или менее всю окрестность. Пройдя маленькие ворота, я остановился на лестнице заднего крыльца. В растворенную дверь виднелись чистая кухня с блестевшею посудою, развешенною по стенам. На пороге меня встретила служанка средних лет, заявившая, что хозяина нет дома. Иначе, как по-норвежски, она не говорила, и я мог лишь убедить позвать мне кого-нибудь другого. Появилась дама, которую я принял за жену сочинителя. Она говорила хорошо по-английски, но смысл ее речей звучал для меня еще печальнее, нежели слова предыдущей. Оказывалось, что Григ был дома, но что теперь он работает, и поэтому к нему никого не допускают.
Все, чего я мог добиться, это было позволение еще раз прийти часов в 5 вечера. ‘Быть может… примет… но я вам ничего не обещаю’, — закончила дама.
Я чувствовал, что у меня от досады готовы заскрипеть зубы. Но вместо этого я силился изобразить на лице своем приятную улыбку. Во-первых, предо мною была дама. Во-вторых, я сознавал свое ничтожество перед великим человеком.
Пришлось идти и бродить по окрестности до означенного часа. Я убедился, между прочим, что местность была очаровательна. В особенности выгодно стояла вилла Трольдхауген. С ее возвышенности раскрывались чудные виды на ближайшее красивое озеро и на живописные окрестные горы.
Бродя таким образом, я дошел до следующей железнодорожной станции Нестун, при местечке того же имени. Расстояние ее было 10 километров от Бергена, как стояло на дощечке. Тут шумел горный поток, на котором находилась лесопильня. Кой-где виднелись дачные постройки для летней резиденции бергенцев. Была здесь даже одна небольшая гостиница — отел Нестун, в которой я и пообедал. Трапеза моя оказалась не из вкусных. Особенно странным мне показалась жареная в масле икра трески, которую мне подали по недоразумению. Вкусное пиво немного скрасило все это. Поглядел я несколько юмористических норвежских журнальчиков. Потом опять пошел бродить по окрестности. Заходил даже от скуки на маленькое местной кладбище, окружавшее крошечную церковь. От нечего делать списал даже надпись с одного из скромных тамошних памятников:

Petrine Antonette

Myhra

Fodt 7-de Mars 1787.

Dod 9-de Oct. 1880.

93,5 Aar gammel.

Кладбище было пустынно и заросшее травою. Могил было на нем очень мало.
Стрелка часов уже была около 4-х, и я направился в сторону интриговавшей меня виллы. Вблизи нее я выбрал возвышенность с широким кругозором, где стал дожидаться назначенного часа.
Мимоходом я глянул машинально в какой-то придорожный сарайчик и увидел там сконфузившихся меня мальчика и девочку лет 8-10. ‘Нет больше детей’, — подумал я и пошел дальше.
С возвышенности я, положительно, не мог достаточно налюбоваться окрестностью с прелестным живописным озером и с островками на нем или, точнее, с камнями, торчавшими из воды. Кой-где тихую воду бороздили лодки.
Хорошенькая вилла Трольдхауген пробуждалась от своего послеполуденного спокойствия. Зеленая штора верхнего большого окна, бывшая еще за несколько минут перед тем опущенною, теперь была отдернута.
Я, наконец, пошел прямо и смело туда. Опять то же заднее крыльцо. Опять та же служанка. Но на этот раз лицо ее было приветливее. Она побежала в дом — доложить. И скоро я услышал мелкие, легкие шаги по гравию. Ко мне подходил со стороны площадки маленький, белокурый человечек, лет пятидесяти, в котором я узнал тотчас же Эдварда Грига, благодаря его портретам.
Он со мной любезно поздоровался и повел меня на площадку к столику, который стоял вдали террасы. На столе лежал ‘Брандес о Гейне’, которого, очевидно, присутствующие только что читали. У стола на одном стуле сидел задумчивый, почти суровый старик, тесть композитора, как он мне его представил. Это был известный норвежский писатель Ли.
Мы заговорили оживленно на разные темы. Меня расспрашивали о моем путешествии, о России, о нашем искусстве и т. д. Но я, кажется, задавал им больше вопросов со своей стороны, памятуя, что у великих людей засиживаться нельзя.
Мне предложили вести беседу на немецком, а не на английском языке. Мои хозяева знали лучше первый. Мне выразили несколько раз удивление по поводу моего знакомства с несколькими языками. Я уверил своих собеседников, что в России знание иностранных языков весьма распространено. Они подметили лишь какой-то особый акцент в моем немецком, который они будто бы замечали раньше у русских.
Э. Григ меня утешал, что давления, тягота и всякие притеснения есть лучшая почва для процветания искусства, что будто бы Ибсен как-то раз сказал: ‘Я не хочу никакой свободы. Это смерть для искусства’.
Я выразил еще, что нашему репрессивному образу действий с подчиненными нам народами сочувствует лишь небольшая часть русского общества, возбуждаемая несколькими недобросовестными и ретроградными органами печати.
Выяснивши отчасти взаимно наши общественные взгляды, мы пустились в частные разговоры.
Я спросил, почему Григ не едет в Россию. Оказалось, что его звали туда Чайковский и Кюи. Он отвечал мне, что боится нашего климата, так как имеет весьма плохое здоровье. Я описал ему наш сухой, морозный климат зимою, наши огромные, удобные железнодорожные вагоны. И миниатюрный-большой человек стал выражать желание побывать в России. Мне не хотелось его огорчать своим наблюдением того странного факта, что его чудные произведения у нас в отечестве все еще довольно мало ценятся. Глядя на этого ежившегося маленького, бледного человечка, мне представлялось странным, что это был автор такой поэтической, мощной и часто даже почти титанически-величественной музыки.
Думаю, он должен страдать нравственно своею физическою ничтожностью среди племен сильных, красивых и рослых людей, каковы норвежцы.
Григи летом живут в Трольдхаугене. Зимы они проводят за границей, например, в Германии, Голландии и т. д.
Он выразил сожаление, что не имеет детей, но согласился со мною, что все же оставляет людям потомков в своих произведениях.
К русскому искусству и особенно к музыке он относился с уважением. Из наших композиторов он ставил Чайковского выше Рубинштейна. Хвалил виолончелиста Давыдова. Из иностранных Берлиозом он не так восхищался, как я. Своего Свендсена, конечно, хвалил. Он добавил, что на бергенских концертах фигурировало до 20 норвежских сочинителей. Я выразил удивление, что маленький норвежский (двухмиллионный) народ дал миру столько крупных людей, каковы Нансен, Ибсен, Григ и т. п.
Мы говорили о грустном и низком положении нашего крестьянства.
Из его сочинений я позволил себе хвалить в особенности ‘Пер-Гюнта’, сюиту Гольберга и виолончельную сонату. Он сообщил, что на выставке в Бергене исполняли его последнее новое большое сочинение для оркестра и хора ‘Олаф Тригвассон’.
Мы посмеялись о поголовной грамотности в Норвегии и об отмене в ней обязательности латинского и греческого языка для вступления в университет.
Я спросил, почему Григ не заинтересуется как темою для музыкального произведения Оссианом. Он возразил, что ведь Оссиан — это только тень. Но ведь прекрасная тень, добавил я. И он согласился. Мы вспомнили, что швед Gade оставил после себя оркестровую пьесу ‘Ossians Klange’.
Я чувствовал, что мои хозяева относились ко мне с симпатиею. Только сам Григ делал всякий раз маленькие и хитрые глаза, когда я позволял себе ему посмотреть в лицо.
В заключение моего затянувшегося посещения, я получил от Грига подпись на двух его имевшихся у меня с собою портретах.
Когда я стал прощаться, меня вежливо удерживали и пригласили наконец через террасу в дом. Там, в хорошеньком салоне, украшенном несколькими картинами, портретами и фортепиано, сидели его жена, красивая еще, но рано поседевшая женщина, и ее мать, уже совершенная старушка.
Тут я вспомнил, что за все время моего посещения ни разу не показалась дама, не допускавшая меня утром до композитора. Она, как оказалось из разговора, была сестрою его жены.
На прощанье подали портвейну, и мы все выпили по стаканчику — за следующее наше свидание и за мой счастливый путь. Затем хозяин проводил меня до ворот.
Скоро пришел я на станцию Нор. Хотелось пить. Начальник станции подал мне шипучей воды, которую я и выпил, уплатив ему.
Наконец, подлетел к платформе маленький, юркий поездок, и я опять скоро очутился на выставке, где и провел остаток вечера. На этот раз я опять задержался со своими тамошними знакомцами в главном, т. е. в промысловом отделе и, когда хватился художественного отдела, то было уже поздно. Начиналось вечернее гулянье. Потом я отправился пешком домой по освещенным и оживленным улицам Бергена.
Я намеревался завтра досмотреть выставку уже окончательно.
15-го (27-го) июля
Сегодня с утра я решил хорошенько осмотреть город. Пришлось немало подходить. Пришлось зайти и в Приват-Банк, чтобы получить немного денег на дорогу по аккредитиву Юнкера и К в Москве. Кое-что нужно было и купить. Уставши и проголодавшись, я пообедал в народной столовой из любопытства. Там подали миску рыбьего супа, разварной палтусины и вареного картофеля. Все это было необыкновенно дешево и обильно, хотя, конечно, не слишком вкусно (чуть ли, помнится, не 8 ере).
Отдохнувши немного в гостинице, я пошел еще несколько полюбоваться на привлекательный Берген и его симпатичных жителей, так как вечером отходил хороший пароход, и я хотел им воспользоваться. На выставку уже не хотелось идти еще раз.
В этот день я восходил даже на самые возвышенные части города, куда вели длинные лестницы зигзагами.
Из двух пароходов небольшого ‘Motala-Arondal’, отходящего в 6 часов вечера и большого почтового Рюфюльке, отходящего в 7 часов вечера, я выбрал последний. С ним собиралось ехать большинство пассажиров города, как я узнал. И действительно, пароход этот оказался превосходным.
Мы вышли из Бергена, освещенного вечерним солнцем, в 7,5 часов вечера. Как-то жаль мне было покидать этот привлекательный город так рано!
Капитан и его помощник на нашем пароходе были рослые, красивые, любезные люди. Особенно виден и симпатичен был помощник.
Берега становятся к югу иногда живописнее, иногда опять хуже. Во всяком случае, на мой взгляд, они вообще здесь не могут равняться красотою с берегами, которые идут от Хаммерфеста до Тромзё.
Ночи становятся темнее и теплее.

Глава V

От Бергена до Христиании

Хардангер-Фьорд. Ставангер-Фьорд. Поэт — городской голова. Моя покровительница. Туман в Немецком море. Экерзунд. Пение. Флекке-Фьорд. Некоторые пассажиры. Листерланд. ‘Нос лип’. Мандал. Христианзанд. Скагеррак. Арендал. Крагерё. Лангезунд. Лауервик. Медузы. Каникулы. Доброе сердце. Город Зандфиорд. Тонсберг. Христиания-Фиорд. Прибытие в Христианию. Беспокойный ночлег.

16-го (28-го) июля
На рассвете прошли знаменитым по красоте фиордом Хардангером. К сожалению, я его проспал. Впрочем, его проспали и все остальные туристы.
Нас утешали тем, что предстоявший еще нам впереди Ставангер-Фиорд не менее красив.
Однако мне было очень досадно на себя, почему не могу я бодрствовать 12 часов в сутки, хотя бы в таких исключительных случаях. Мне припомнился юноша в одну из моих поездок по Волге. Он ехал, главным образом, затем, чтобы увидеть Жигулевские горы и их-то именно и проспал.
Наконец, в 5,5 часов утра вошли в Ставангер-Фиорд и остановились около города того же имени. Я обошел наскоро хорошенький городок. ‘Ставангер’ — это красивый уголок южной Норвегии, главный пункт торговли для местности, которая называется ‘Ryfylke’, каковым именем прозван был и наш пароход. Основан город Ставангер еще в начале 9 столетия. В настоящее время в нем около 25000 жителей. Бургомистр его, некий Алекс Кьеланд, один из известных поэтов Норвегии. Главный предмет торговли и здесь, конечно, рыба — именно селедка.
В городе есть собор, второй по значению в Норвегии. Есть театр, музей, небольшой парк, маяк, пожарная каланча, гимназия и т. д. За краткостию времени, конечно, я видел все это лишь мельком. Между прочим, заметил и тут несколько чистых и приличных гостиниц, из которых выходило несколько туристов и направлялось на наш пароход.
Самый ‘Ставангер’ или ‘Bukken-Fjord’, которым мы теперь продолжали свой путь, — это длинный и разветвленный залив, с красивыми берегами и островами. Красив он действительно. Но после северных фиордов и он меня уже не поражал.
Ни на одном норвежском пароходе не был еще так хорош II класс, как на ‘Ryfylke’. Кроме того, мне здесь было особенно хорошо и удобно, так как прислужница наша, пожилая женщина, приняла во мне какое-то особое участие, которого причины я себе так и не уяснил. Или она ожидала от меня щедрых вознаграждений или еще чего-нибудь. Только она меня поместила в отдельную каюту и всячески оберегала мой покой. Если бы я был помоложе, то мог бы подумать, что у нее заговорили материнские чувства ко мне. Но, увы, я уже давно вышел из того чудесного возраста, в котором это было бы возможно! Выяснить наши взаимные чувства нам было трудно, так как она знала лишь по-норвежски.
В 8 часов утра в Немецком море, где мы теперь плыли, нас внезапно окутал туман.
Кстати, сколько я ни спрашивал у капитанов, теперешних и прежних, мне они не могли определенно указать границ Ледовитого, Атлантического океанов и Немецкого моря (Границы по берегам Скандинавии считаются: между С. Ледовитым и Атлантическими океанами С. Полярный круг, между Атлантическим океаном и Немецким морем 61 градусов широты).
Туман был так густ и непроницаем, что даже остановили пароход, не зная, куда идти, хотя по расчету времени мы были в Экерзунде. Стали свистать, чтобы предостеречь другие суда от столкновения. Издали откликались нам другие свистки. В одной стороне слышался не свист, а нечто вроде звука медного рожка. Это, как говорили, была маленькая паровая сирена на парусном судне.
Наконец, часам к 11, туман стал пронизываться солнечными лучами, так как день был ясный и теплый с самого утра. Молочная тьма вокруг нас стала редеть. Показалась небесная синева. Клубы тумана полетели вдаль, и слева открылся берег с маяком на острове и с жилищами. Это был городок Экерзунд, соединенный с Ставангером железной дорогой.
Здесь тоже на первом плане рыба и рыба. На помосте одного из рыбачьих балаганов валялся большой распростертый скат. Неужели и здесь, как и у нас, на севере, не едят эту вкусную рыбу, подаваемую на западе как лакомое блюдо, под названием ‘raie au beurre noire’? здесь тоже оказались туристы. Говорят, в Экерзунде прекрасный климат, богатая охота и уженье, что сюда и привлекает любителей спорта.
Простояли здесь не более полчаса и, погрузив кой-какой товар, или по-норвежски ‘cargo’, да приняв несколько пассажиров, пустились далее на юг, все на юг.
Погода была ясная, теплая, тихая. Немецкое море было спокойно и зеркально. Пароход плыл с ровным и мерным вздрагиванием и с глухим постукиванием винта, рывшегося в тяжелой соленой воде. Все — и пассажиры, и команда, и начальство казались мирными и спокойными. Вдруг чуть слышно, точно с далеких вод, послышалось приятное хоровое пение. Голоса были светлые женские. Характер пения был религиозный. В нем звучало благоговение. Оказалось, что это пели молодые крестьянские девушки, тоже путешественницы, хотя и III класса. Они пели какой-то гимн.
Мне объяснили, что по окончании учения здесь даже молодые крестьянки часть путешествуют по своей чудной, живописной родине. И я в душе вздохнул, вспомнив свою бедную, скучную, унылую страну, по которой ехать даже по необходимости, в большинстве случаев считается чем-то вроде невзгоды.
Часа в 4 вечера зашли в городок Флеккефиорд, расположенный в хорошеньком, зеленом, гористом заливе того же имени.
Из Флеккефиорда сели на наш пароход, между несколькими другими туристами, два француза, муж и жена. Они были малы ростом, на вид лет пятидесяти, некрасивы и непривлекательны наружностью. На них красовались какие-то игривые туристские шапочки. Невольно приходило в голову: вот типичные французские бездетные супруги, настоящие эгоистичные буржуа. У них была в руках увезенная из какой-то библиотеки книга со штемпелем самого заведения. И мне они показались окончательно непривлекательными.
Припомнился мне по этому поводу кое-кто из моих соотечественников и их обращение с чужими вещами, особенно наше общераспространенное зачитывание книг.
В Флеккефьорде же к нам опять сели на пароход те двое норвежцев, супруги, как мне казалось, или, может быть, любовники, о которых я упоминал уже, описывая пароход ‘Хокон Ярл’. Она по-прежнему вечно задумчива и с книгой в руках. Он все ходит перед ней, вытягиваясь и охорашиваясь, точно хочет казаться выше ростом.
Среди пассажиров первого класса общее внимание на себя обращали два маленьких и молоденьких французика. Вероятно, была парочка новобрачных в том или другом смысле слова. Они были очень юны и миловидны. В особенности она была красива. Но для законной новобрачной она была слишком оригинальна и пикантна и слишком эксцентрично одета. Это была глубокая брюнетка еврейского типа. Вставали оба юнца и появлялись на палубе лишь после полдня, часто даже после обеденного стола.
В 6 часов вечера мы начали огибать Листерланд. Это низменные берега с гористою страною внутри материка. Там видна целая панорама цепей, хребтов и террас. Хотя они и невысоки, но тем не менее окутаны прозрачными облаками.
У моря видны рыбачьи поселки. Кой-где тут и там вьется густой дым, как будто от костров. Оказывается, что это пережигаются морские водоросли для отправки золы их в Англию, где из нее добывают йод. Водоросли эти собираются после прибоя, выкинутыми на берег.
У нас, в прибалтийских губерниях, крестьяне увозят выкинутые морем водоросли для удобрения полей.
Вот, наконец, обогнули и самую южную точку Норвегии, мыс ‘Нос лип’.
Вот краткая остановка в Фарезунде. Это место стоянья англо-французского флота во время Крымской войны. Местечко Фарезунд лежит в прелестном заливе с лесистыми и гористыми берегами.
В 9 вечера обогнули ‘Нос лип’ с маяком, который считается самым старым во всей Норвегии. Мыс этот обозначает границу между западными и восточными фиордами Норвегии.
Миновали еще один отдаленный в море маяк ‘Ривинген’, с периодически появляющимся электрическим светом на нем.
Остановки в городах Мандале и Кристианзанде пришлись в ночную пору. Стояли там не подолгу. Осмотреть их не удалось.
Мандал — городок в 3800 жителей. В окрестности его есть санатория для больных и, кажется, железистые ванны. Все это уже признаки близости европейского континента. Во всей средней и северной Норвегии ничего подобного курортам нет. Там люди и без того здоровы. Там, по-видимому, почти никто и не лечится. Даже аптек и тех почти нигде там не видишь.
Кристианзанд остается у меня в памяти как довольно видный город с отличною пристанью, освещенною разноцветными фонариками, со многими кораблями и пароходами в гавани. Но все это было еле видно сквозь ночную тьму.
Основание Кристианзанда относят к 1641 году. Жителей в нем около 12800 человек.
Сойти на берег здесь я не решился, так как капитан предупредил нас, что стоять будем недолго. Хотя он это и проделывал всякий раз на маленьких станциях, и всякий раз остановка затягивалась, но ночью, да еще, когда клонило ко сну, не хотелось рисковать запозданием к отходу парохода.
17-го (29-го) июля
Хотя еще вчера, когда обогнули ‘Нос лип’, мы уже вошли в широкий Скагеррак — пролив между Скандинавией и Данией, пользующийся репутацией бурного, однако, погода и море оставались чрезвычайно тихи и спокойны, и плаванье наше протекало мирно и без приключений.
Часов в 7 утра остановились у живописно расположенного городка Арендаля с 4700 жителями. Это местечко известно своим кораблестроением. Лесу здесь, по окрестностям, довольно. А внутри страны, по горам, хотя и невысоким, леса кажутся, положительно, сплошными и роскошными. Это уже не северная, совершенно оголенная от лесов Норвегия.
Вдоль берега множество островов. Картина местности сильно напоминает финляндские шкеры. Только здесь все грандиознее, величественнее.
Судов здесь, в Скагерраке видно уже гораздо более, нежели там, в Немецком море, т. е. с западной стороны Скандинавии. Тут они уже более или менее скучиваются в проливе. Ведут их местные лоцманы.
Проехали, не останавливаясь, городок Крагерё, известный добыванием апатита, или особого минерального удобрения для полей. Здесь всего 5700 жителей. Против городка лежит остров одного с ним названия.
В 1 час дня заходили в городок Лангезунд с 1400 жителями. Здесь производится торговля омарами, крабами и устрицами. На прибрежных рыбных баржах стояли надписи: ‘Омары и устрицы’.
Главным образом, торговля омарами и крабами производится в ближайшем, следующем за этим городе Лауервике с 11300 жителями, который лежит при речке Ладген в Лауервике. Городок этот прелестно расположен в гористо-лесистой местности. Есть здесь железная дорога, идущая через Скиен в Христианию. Недалеко в море находятся известные горы омаров, где и ловят омаров и крабов.
Поразительно, что и эти съестные продукты отсылаются отсюда в Англию. Мясо, масло, яйца и прочее съестное из России, Швеции, Норвегии, Дании, Финляндии, из Африки, из Австралии, из Азии и даже из Америки — все это идет на съедение в Англию. Как только могут пожирать столько там, на этих небольших Британских островах с 20 миллионами населения! Ведь это обжорство сказочное, невероятно, особенно для русского человека, который привык к недоеданию своих сограждан.
В воде Скагеррака видно много медуз цвета сырого мяса. Они напоминают собою плавающую требуху.
Один из пассажиров, местный житель, едет со своим сыном, учеником какого-то училища. Он сообщил мне, что каникулы в Норвегии длятся: летние — с 10-го июля по 24-е августа, а святочные — три недели.
Мне кажется, наши огромные летние каникулы разлаживают учащихся за время от весны до осени настолько, что нужно после употреблять много усилий, чтобы ученье опять шло более или менее сносно. Разумеется, куда целесообразнее было бы разбить все наше огромное вакационное время на несколько коротких отдыхов.
Вышеупомянутый господин оказался весьма добрым человеком. Он, между прочим, обратил внимание на клетки с цыплятами, которых тут помногу возят на пароходах из деревень в города. Бедные птицы были страшно стеснены в нагроможденных клетках, стоявших притом еще на припеке солнца. Им было невозможно ни есть, ни пить, ни повернуться. Кроме того, они положительно задыхались. Сердобольный господин этот призвал матроса и попросил его облегчить участь бедных заключенных, приговоренных и без того уже к казни. Когда тот их устроил, то получил на чай от доброго человека и благодарность на словах от ближайшей публики.
Город Зандфиорд проехали во время обеда. Он известен своими целебными ключами — железистыми, соляными и сернистыми. Тут же есть и устроенные морские купанья. Вот что значит близка, совсем близка Европа, старая, дряхлая и больная Европа!
Наконец, вот последняя до Христиании остановка, уже в ее огромном фиорде, у маленького городка Тонсберга. Городок этот считается самым старым во всей Норвегии. Он существовал уже во времена короля Харальда Прекрасноволосого. Имеет около 7300 жителей. Отсюда выезжает много кораблей в Ледовитый океан на рыбные, звериные и китовые промыслы.
Здесь пароход проходит через узкий канальчик с разводным мостом и идет уже по длинному Христиания-Фиорду до самой столицы Норвегии.
Часов в 9 вечера миновали маленький каменистый островок, расположенный посредине фиорда. Это небольшая вооруженная пушками крепость. Она защищает доступ к Христиании.
По правому берегу залива нас быстро обогнал маленький поезд железной дороги, бежавший тоже по направлению к Христиании.
Наконец, уже совсем в ночной темноте, т. е. в 11,5 часов вечера и при пасмурной, дождливой погоде мы вошли в гавань главного города Норвегии. От него виднелась лишь пристань, мачты да фонари.
Из всех пассажиров только я один ночевал на пароходе. Мне казалось, что утром я скорее и удобнее найду себе пристанище.
Однако, когда пароход опустел и затих, когда на нем погасили электрическое освещение, кроме того, когда моя отдельная каюта оказалась без ключа изнутри, тогда я пожалел о своей затее. На пристани тоже погасили огни. Там капал уныло дождь.
Впрочем, я скоро заснул под влиянием изрядной усталости. Вдруг ночью меня что-то разбудило. Чувствую сквозь сон около себя присутствие живого существа. Вскакиваю в беспокойстве и обращаюсь к ночному видению на разных мне известных и даже неизвестных языках. Видение оказывается человеком, не понимающим меня, но старающимся тем не менее меня успокоить как-нибудь. Неизвестный, вероятно, забрался сюда выспаться. Он без церемонии лег на одну из коек. Робко, вкрадчиво и с дрянным акцентом спросил меня по-немецки, говорю ли я на этом языке. Во мне бушевала злоба на бесцеремонность незнакомца, и я ему что-то сердито в ответ проворчал. Не зная, что делать с досады, я взял машинально своего всегдашнего спутника — револьвер из-под подушки и стал вертеть в нетерпении рукою его барабан.
Вероятно, узнав треск вращающегося револьверного барабана, незнакомец счет меня за сумасшедшего, который может, чего доброго, начать палить во все углы каюты, только он тихо и осторожно встал и затем внезапно выскочил в дверь.
После этого происшествия мне уже не спалось больше. И я рано утром отправился искать себе пристанища, расплатившись со своею покровительницею, которую еле разыскал спящею. Нести свои вещи я кликнул какого-то праздношатающегося с пристани.

Глава 6

Христиания

Помещение. Данные о столице Норвегии. Купальни. Розыски Х. Ибсена. Обход города. Стортинг. Масоны. Университет. Викинги. Художественный музей. Художественно-ремесленный музей. Дворец. Дворцовый парк. Grand Hotel. Первое свидание с Ибсеном. Из его биографии. Беседа. Его популярность. Об его творчестве. Некоторые его сочинения. Его пессимизм. О России. Его последняя работа. Мания туристов. Церковь нашего Спаса. Техник. Воскресенье. Загородные выезды. Местная публика. Труженики. Маленький народ. Портреты и книги. Монополия. Опять Ибсен. Мизантроп. Русский консул. Лесное дело. Еще раз Ибсен. BlasИ. Последняя встреча с Ибсеном. Сборы к отъезду. Шведский пароход. Отплытие из Христиании. Каттегат.

Мы пошли под дождем до ближайших указанных в путеводителе гостиниц, которые были еще все заперты за ранним часом. Насилу достучались в отель ‘Британия’. Остановился я однако в другом небольшом отеле ‘Англетер’ на углу улиц Ратуши и Короля. Меня завели по узким и кривым коридорчикам в уединенную приличную комнатку, где я и прилег вздремнуть немного, чтобы после этого пуститься на осмотр города со свежими силами.
Христиания основана Харальдом Строгим в 1050 году. Называлась она некогда Осло. Здесь процветала когда-то тоже Ганза. Были пожары. Один из них в 1517 г. был даже умышленный со стороны жителей по случаю осады города шведами.
Теперь это столица Норвегии с 160000 жителей. Здесь есть дворец короля, высший суд страны и стортинг, или парламент. Кроме того, тут находится единственный университет Норвегии. Нельзя не прибавить, что обучение в этом учебном заведении, поистине роскошном для небогатой каменистой страны с двухмиллионным народонаселением, бесплатное! Торговля в Христиании, разумеется, весьма оживленная. Главные предметы ее, как и в других пунктах южной Норвегии: рыба и лес, кроме того еще: сера, овес, пиво и лед! В окрестности немало фабрик и заводов. Есть железная дорога. Климат здесь, разумеется, еще лучше, еще умереннее, нежели в более северных частях страны.
Нечего и говорить, что в Христиании очень многое заслуживает внимания приезжего, особенно же иностранца. Особый интерес в городе представляют: Главная улица, называемая ‘Karl Johans Gade’, дворец короля, или ‘KongsSlot’, ‘Universitaetet’, ‘Storthings-Bygning’, музей и собрания коллекций, как то: ‘Kunstmuseum’, церкви, какова ‘Vor Frelsers Kirke’, ‘Frimurerslodgen’, или ложа масонов и пр. и пр.
Есть много интересного и в окрестностях, но последнее я, за недостатком времени, исключил из своей программы. Вообще, имея перед собою изрядный путь до дома, мне пришлось не только сокращать и осмотр, но даже и самое пребывание в Христиании.
С утра я уже, разумеется, выкупался, особенно после нескольких дней антракта. Вода была еще преснее бергенской, где она уже достаточно отличалась от океанской (широта Бергена считается приблизительно границею Атлантического океана и Немецкого моря). На воздухе здесь было 10 градусов, в воде — 13. К тому же часто принимался идти дождь.
Купанье здесь, как вообще во всех больших гаванях, не особенно привлекательно. Но что же было делать? до хорошего купанья далеко: нужно ехать на пароходе за город. А городские купальни, по крайней мере, от моего жилища были близки. Они находятся сейчас же за крепостью. Называются купальни: одна ‘Hygaea’, а другая ‘Solyst’.
Вернувшись в гостиницу ‘Англетер’, я выпил поспешно кофе. Затем спросил адресную книгу и давай разыскивать жилище великого европейского драматурга Ибсена. Людей с такой фамилией оказалось трое в городе. Один был какой-то конторист, другой — торговец и, наконец, ‘Доктор Генрик Ибсен’. Последний-то и был писатель, известный всему цивилизованному миру так же, как известны Золя, граф Л. Толстой и некоторые другие. Адрес его гласил: ‘N 1. Arbins Gade’.
Кельнер ресторанчика нашего отеля ‘Англетер’, где я помещался теперь и пил свой кофе, сообщил мне, что Генрика Ибсена всегда можно видеть в ‘Гранд-отеле’, куда он ежедневно ходит посидеть и почитать газеты. В такие минуты он позволяет с собою заговаривать всякому.
Заручившись этими утешительными сведениями, я пустился поскорее обойти сколько-нибудь город, чтобы несколько оглядеть его.
Улицы, строения и магазины здесь еще наряднее бергенских. Вообще, город на вид совершенно западноевропейский. У меня осталось впечатление, как будто бы Берген все-таки оригинальнее, интереснее и, пожалуй, даже красивее Христиании. И я еще раз пожалел, что побыл там слишком мало.
На всю массу имеющихся здесь магазинов, иногда даже чрезвычайно роскошных, каковы, в особенности, туристские, в Христиании есть всего только одна музыкальная торговля.
Осмотрел снаружи и изнутри красивое здание стортинга. Оно из серого камня и с национальным гербом. Герб Норвегии изображает льва с топором в занесенной лапе. Впрочем, никакой подавляющей роскоши внутри стортинга нет.
Чрезвычайно эффектно и красиво здание масонских лож. Только с его фасада, где терраса, в нем помещается ресторан! Что может быть прозаичнее присутствия какого-то трактира для подобного приюта? К довершению прозы приходится еще обращаться в этот самый ресторан за разрешением на осмотр внутри самих масонских лож. Когда же оказалось, что я сам не состою свободным каменщиком, то мне в осмотре лож отказали.
После этого я направился к университету, который так же, как и все предыдущее, находится на Karl Johans Gade.
Мимоходом увидел на той же улице роскошный, блестящий ‘Гранд-отель’, первую гостиницу города и место давно ожидаемого свидания с великим стариком.
Университет — роскошное, красивое, почти даже грандиозное здание из серого камня. Все его этажи соединены с вестибюлем величественными лестницами. Во дворе или, скорее, на площади университета находится статуя одного скандинавского ученого, A.M.Schweigaard’а.
В здании университета любопытны и богаты коллекции: зоологическая, зоотомическая, ботаническая, минералогическая, этнографическая, физическая, медицинская и другие.
Не стану всего этого описывать. Скажу лишь, что все коллекции в столице, конечно, еще богаче и привлекательнее, нежели в остальных, менее важных городах Норвегии.
В саду университета, в особом деревянном бараке, находится старый, черный и почти уже истлевший корабль викингов, добытый из кургана в Стандфиорде. Викингов хоронили в их собственных кораблях. Корабль викингов в Христиании ни что иное, как полуразвалившаяся большая и почерневшая от времени лодка, напоминающая собою разложившийся труп какой-то мрачной, ночной хищной птицы.
Осматривая Художественный музей ‘Кунстмузеум’, я примкнул к трем шведам, говорившим отлично по-французски. Благодаря им, мне было удобнее и среди норвежцев, язык которых, как очень близкий к шведскому, они знали хорошо. Ко мне они относились очень внимательно, как и следовало к одинокому иностранцу среди них. Временное охлаждение произошло лишь, когда оказалось, что я русский.
В ‘Кунстмузеуме’ мне удалось, наконец, увидеть произведения местных художников. Из скульпторов помнятся мне Lexon Hansen, Stephen Sinding и др. Великолепная бронза — группа последнего особенно хороша. Она изображает молодых нагих мужчину и женщину, сцепившихся в безумном человеческом поцелуе. Название этой бронзы по-норвежски ‘Два человека’. Из живописцев мне бросились в глаза П. Н. Арбо ‘Валькирия’ и ‘Дикая охота’, К. Хансен ‘В тюрьме’, Е. Петерсен — портрет Грига. Из других выделяются художники Амальдус Нильсен и Нильс Симонсен. И наконец поразили меня своей слабостью картины сына короля принца Евгения. Они декадентского направления и колорита.
Осмотрели мы со шведами еще и Художественно-ремесленный музей в здании художественного общества. Там находились коллекции художественно-ремесленные, как то: изящная и старинная мебель, бронза и майолика, посуда и т. д.
Вместе же мы осмотрели и скромный, с европейской точки зрения, дворец короля, выстроенный на деньги самой нации. Мои шведы сначала как будто бы конфузились немного той скромности, с которой приходилось мириться именно их королю. Но когда они увидели насколько симпатичной мне показалась эта скромность, то они успокоились. Во дворце не было излишества ни в чем. Даже картин было в нем немного. Картин же принца Евгения было две или три всего навсего.
Этим дворцом заканчивается главная улица, начинающаяся от вокзала железной дороги.
Расставаясь со шведами, я узнал от них, что они сегодня утром видели Ибсена в ‘Гранд-отеле’. Оставшись один, я пошел посидеть во дворцовый парк около пруда с лебедями и с цветными гусями. Птицы эти лениво плавали или дремали на берегу под не перестававшим мелким дождем, который шел тогда.
Возвращаясь домой, я завернул в ‘Гранд-отель’ и узнал, что Ибсен заходит туда ежедневно около полудня и еще раз, часов в пять вечера.
Пообедавши дома, я пошел еще походить по красивому и привлекательному городу. Когда часы показали четыре пополудни, то я и направился опять в ‘Гранд-отель’. Парадные и чрезвычайно солидные швейцар, конторщик и метрдотель обнадежили меня, каждый в свою очередь, что писатель должен скоро прийти и что его можно видеть здесь, так как он вообще очень любезен и доступен для всех.
Я вышел из гостиницы и встретил у ее входа целую вереницу подъехавших экипажей с туристами, возвращавшимися с какой-то экскурсии по окрестности. Вдруг вся эта веселая компания затихла и устремилась взорами на идущего приземистого волосатого старика. Он был одет в сюртук и в серую крылатку. На нем были калоши, цилиндр, белый галстук. И не нужно было долго вглядываться, чтобы узнать в проходившем хорошо известного миру по портретам Ибсена. Он вошел в гостиницу. Я — за ним. Там он направился в читальню, где находился на шкапу единственный гипсовый бюст — именно его. Он выбрал себе газету и уселся на веранде во дворе, куда ему подали бутылку с каким-то вином.
Я послал ему свою визитную карточку с просьбою о позволении представиться. Меня пригласили. Пройдя через обеденную залу, я очутился на веранде перед столиком, за которым сидел великий старец. Мы поздоровались за руку. Он попросил меня присесть.
Говорил он не то слабым, не то слишком сдержанным голосом. Между тем, глаза его казались полными внутренней жизни. Они светились мощью духа и ума. Его большая, волосатая, всклокоченная голова, его морщинистое старческое лицо еще не склонялись под тяжестью годов, хотя и явно было каждому, как стар и древен он был. В те дни в Христиании только что отпраздновали его 70-летний юбилей.
Я сидел теперь перед умственным титаном 19 столетия и думал: ‘Долго ли ты еще проживешь и что-то ты еще дашь миру?’
Биография его настолько известна в общем, что не стоило бы и приводить ее здесь. Напомню лишь из нее самое главное. Он родился в 1828 году от датчанина и немки. После банкротства своих родителей-коммерсантов, Ибсен был некоторое время провизором в аптеке. Видел в жизни нужду и терпел в литературе много неудач. Наконец, после немалых гонений со стороны даже своих соотечественников, он достиг большой известности и славы. Но вместе с тем он сделался пессимистом и даже мизантропом.
Я спешил переговорить как можно больше с моим собеседником, пользуясь благоприятным случаем. Мне казалось, что я слишком скоро говорю для него.
Мы говорили по-немецки, так как еще швейцар предупредил меня, что Ибсен лучше знает этот язык, нежели английский.
Вероятно, великий старик был пресыщен всякими интервьюерами и всевозможными разговорами подобного рода. Наверное, он должен был уже чувствовать утомление в такие минуты.
Я узнал от него же, что он выпускал теперь полное, народное собрание всех своих сочинений, кроме того, вел переговоры с некоторыми своими иностранными издателями и, следовательно, ему приходилось много работать. Отдохнуть от этой работы он и приходил сюда, в ‘Гранд-отель’, где прочитывал новые газеты и выпивал рюмочку-другую чего-нибудь.
Мы с ним говорили на разные темы. Я здесь скажу вкратце о главном. Мы затрогивали вопрос о его популярности в России. ‘Да, в России ко мне все очень любезны’, — сказал он.
Он спрашивал меня о русских писателях. Интересовался главным образом гр. Львом Толстым.
Когда речь зашла о творчестве самого Ибсена, то я позволил себе его сравнить с нашим Достоевским, что его несколько озадачило. Это сравнение я старался оправдать болезненностью действующих лиц у того и у другого.
Он высказал мне, что сочинения всякого автора обыкновенно тесно связаны с жизнью его, и часто в них доискиваются почти автобиографии. Он не признался мне, какое из его творений ему всего дороже.
Восхищаясь его ‘Брантом’ и ‘Северным походом’, я не мог удержаться, чтобы не выразить ему своего удивления по поводу его ‘Пер-Гюнта’, его ‘Дикой утки’ и, в особенности, по поводу его ‘Мастера (или строителя) Сольнеса’.
Конечно, я не посмел ему намекнуть даже на то, что, читая его последнее произведение, я приходил почти в отчаяние. Я сказал ему лишь, что не могу понять Сольнеса и других таких же.
Он как будто удивлялся. Но мне казалось, что подобные отзывы о Сольнесе он уже слыхал.
По поводу ненормальности некоторых его действующих лиц он заметил, что ведь все люди в каком-нибудь отношении да ненормальны, все как бы нездоровы душевно.
Он не срывал своего пессимизма. ‘Невольно таковым делаешься, если много наблюдаешь людей, — сказал он. — Впрочем, я ведь только до известной степени пессимист’.
Переводом его ‘Брандта’ на немецкий язык в издании Реклама он не был доволен. Для чтения начинающему на норвежском языке из всех его вещей он считал всего лучше ‘Северный поход’.
Он соглашался со мною, что следовало бы ему побывать в России. Спрашивал меня про Кавказ. Европу он уже хорошо знал. Я ему хвалил особенно наш Крым и Финляндию.
О последней мы, разумеется, поговорили от души. Я уверял его, что, по крайней мере, лучшая часть русского общества сочувствует финляндцам, балтийцам и полякам.
Норвегиею я искренно восхищался.
На вопрос о его последней, еще не оконченной работе, он отвечал чрезвычайно уклончиво, так что узнать об этом мне ничего не пришлось. После от посторонних я услыхал, что будто бы на своем последнем юбилее Ибсен сам говорил, что занят теперь своей биографией. Между тем, я хорошо помнил, что в газетах последнюю работу его называли театральной пьесой и приводили даже ее содержание. Кажется, тогда он писал именно пьесу ‘Когда мы мертвые просыпаемся’.
Под конец нашего разговора, который я стеснялся очень растягивать, следуя рутине туристов, я заручился обещанием дать мне подпись на его портрете, который собирался приобрести. Затем я откланялся.
19-го(31-го) июля
Сегодня воскресенье. Мне хотелось познакомиться с местным богослужением и публикою, посещающею церковь. Кроме того, хотелось послушать орган, за отсутствием здесь вообще музыки. Поэтому я и направился в главную церковь нашего Спасителя.
Пока не началась обедня, я обратился за разными разъяснениями к церковному старосте. Он удивился появлению русского в этом храме. Скоро началось богослужение. Публика собиралась все больше пестренькая или, скорее, серенькая. Большая часть молящихся была на вид из средних и низших слоев общества. Тут были и молодые, но более всего пожилые и старики. Были, конечно, и калеки.
Во время богослужения ко мне подошел довольно прилично одетый молодой ремесленник и представился мне, называя себя техником. Оказалось, что его прислал ко мне господин староста, чтобы быть моим проводником по городу, если это мне нужно.
Обедня длилась недолго. Орган здесь был так же, как и раньше я заметил в других церквах, громок и грубоват. Игра на нем была банальна. Проповедь на норвежском, вероятно, вследствие моего непонимания языка, показалась мне слишком длинной.
Когда мы вышли из церкви, то не мой новый знакомец, г. техник, направил наши шаги, а я повел его в университет, куда пошел досматривать кое-какие коллекции. Оказалось, что он их и сам еще не видывал и теперь немало дивился им. Мне пришлось ему многое растолковывать и сообщать самые элементарные сведения…
К счастью, мой компаньон после университета меня оставил в покое. На прощанье он дал мне свою карточку, на которой стояло: Th. Gulliksen. Teknikker. Kristiania.
Я написал ему в записной книжечке свои имя, фамилию и адрес в России. По-видимому, он остался этим чрезвычайно польщен и доволен.
Сегодня по случаю воскресенья, улицы чрезвычайно оживлены. На них движется масса по-праздничному разодетого и веселого народа. Миловидны и привлекательны на вид особенно молодые женщины и девушки — все в светлых, частью в белых, летних платьях. И какие милые, живые, умные и плутоватые личики встречаются здесь!
Утром, еще во время моего купания, я видел, как из разных мест гавани выезжали небольшие пароходы. Они были украшены флагами, некоторые были даже с музыкантами. На всех этих судах ехала воскресная публика в загородные места для прогулок. И такое движение пароходов за город и обратно в город продолжалось целый день. Конечно, с утра происходил преимущественно отлив публики из города, а к вечеру — ее обратный прилив. Тут я долго наблюдал местную публику. Я видел и зажиточных, которые теперь-то, именно к вечеру, и выезжали гулять и наслаждаться жизнью. Он ехали на более или менее нарядных пароходах. Тут же я видел и целые толпы скромных тружеников, разных мастеровых и поденщиков, которые, наоборот, к вечеру возвращались в город домой, чтобы завтра, рано поутру, опять приниматься за свою вековечную работу, за свою серую, горевую жизнь.
Этими пассажирами были наполнены до тесноты пароходики самого скромного вида. Иногда даже и с такого суденышка раздавались звуки двух-трех жалких трубачей.
Скромная публика выезжала и возвращалась домой нередко целыми семьями. Одинокие мужчины возвращались часто с удочкою или с винтовкою, из которой они где-нибудь упражнялись в цель. У большинства из этой скромной публики были с собою сумочки или саквояжи с провизией. Велосипедисты и фотографические аппараты оказывались, наоборот, у зажиточной и франтоватой публики.
Я шел долго за толпами скромных тружеников, возвращавшихся тихо и молчаливо с воскресной прогулки в свои унылые кварталы, пока все они не рассеялись по своим углам. Тогда я опять очутился среди обыкновенной уличной толпы.
Упомяну и здесь, что несмотря на воскресенье, я не только не заметил ни одного пьяного, но не наткнулся даже ни на одну самомалейшую сцену грубости и неучтивости.
Маленький, умный, даровитый и трудолюбивый народ, создавший себе прочную, культурную жизнь, выстроивший столько прекрасных городов и роскошный, бесплатный университет, мирно и тихо возвращался домой к своей трудовой, трезвой и полезной жизни, скромно, но разумно и полезно отдохнув на берегах чудных фиордов своей прекрасной родины.
‘Нам нельзя так, как поступают в богатой, плодородной России. Мы живем на камнях. Мы только и сильны трудом и трезвостью’. Мне припомнились приблизительно эти слова проповедника в Тромзё. ‘Мы ко всему еще бедны и малочисленны, родина наша не велика’, — как, помнится, еще говорил он. И, перебирая все это в памяти и глядя на этот симпатичный и счастливый народ, я завидовал ему, я любил его.
20-го июля (1 августа)
Сегодня утром я пустился делать покупки скромных и необходимых сувениров. Главным же образом направился за портретами Ибсена и других знаменитых норвежцев. Оказалось, что они совсем не дешевы, так же как не дешевы здесь и книги. Книгопродавцы объяснили мне, что у них есть договор (или, точнее, стачка) на цены, которые действительно оказывались во всех магазинах одинаковыми. Оказалось, что на портреты Ибсена даже существует монополия. Великий человек передал право воспроизводить свое изображение, конечно, за соответствующее возмездие, некоему ‘Nyblin, Christiania. Karl XII. Gade 5. Eneberettiget’. Вот это ‘еneberettiget’ и означает монополию.
Я подосадовал на сверхчеловека за то, что он лишает свой народ дешевых своих портретов и творений. Дело в том, что тогда, как я уже говорил, выходило первое, народное, якобы, дешевое издание его сочинений, и все-таки оно должно было стоить более 25 крон. Не правда ли, дорого для небогатого и расчетливого народа?
Как бы то ни было, но я купил несколько портретов и между прочим три из них ибсеновских для подарков. Походив достаточно по городу, я направился в ‘Гранд-отель’, чтобы застать там великого старика и получить его обещанную подпись.
Ибсен тоже шел в ‘Гранд-отель’. Я его застал у входа. Он ответил мне на поклон, вспомнив меня и свое обещание относительно подписи. В библиотеке, куда он направился за газетами, я подошел еще раз к нему.
— Где же ваша записная книжечка? — обратился он ко мне, намекая на свое обещание дать мне подпись.
Я вынул портреты и сказал, что если он так добр, то прошу надписать на этом.
Старик брюзгливо проворчал, что он дает лишь одну подпись. Это значило, что он ее согласен написать на одном портрете. Очевидно, и это была монополия. Дескать, как бы не стал неизвестный торговать подписью сверхчеловека-мизантропа. Я сконфузился и быстро спрятал остальные портреты, после того как великий человек выбрал один из них. Поспешно подал я ему чернила и перо, опасаясь еще какой-нибудь новой тучи в его настроении. Однако, все обошлось благополучно. Старец не садясь написал свои имя и фамилию толстым и жирным почерком на спинке своего изображения.
Пришлось мне быть и за это немало благодарным. Старец пошел на свою веранду. Я не решился еще утруждать его своими разговорами на этот раз, хотя мне и очень бы хотелось с ним еще обо многом поговорить.
В виду своего скорого отъезда, я порешил зайти к русскому консулу, чтобы оставить для моих близких по себе какой-нибудь след в проезжаемых мною городах, на случай моего исчезновения с этого света. В Христиании находился наш генеральный консул г. Тёттерманн. Он был финн, говоривший хорошо по-русски. Там же я познакомился и с его помощником, датчанином. Этот по-русски совсем не знал, почему мы и повели разговор на немецком языке.
Консул рассказал мне, что в южной Норвегии искусственное лесовозобновление довольно значительно. Особенно удачно идет там облесение южных песчаных берегов, которые из бесплодных и пустынных теперь превращаются в довольно плодородные и обитаемые.
Вообще, оказалось, что давно бы пора в Норвегии приняться за серьезное лесовосстановление, так как вывоз леса из Скандинавии огромный, и так как уже север Норвегии совсем опустошен в этом отношении.
Лесной товар отсюда доходит до Африки и даже до Австралии. Идет он отсюда исключительно в виде уже обделанных досок или брусьев, аршин 3-4 длины и вершков 3-4 ширины и толщины. Все это уже готовый строевой материал без всего лишнего и ненужного, чрезвычайно удобный и портативный. Распиливают и остругивают его паровыми машинами на месте отправки.
Мы еще поговорили кое о чем, в особенности о разных сторонах русской жизни. Конечно, немного отрадных тем мы нашли в этом отношении для такого собеседования.
Вечером, часов в 6, проходя мимо ‘Гранд-отеля’, я зашел в него и опять увидел издали на веранде Ибсена. Тут я уже не мог удержаться, чтобы еще раз не подойти к нему. Я сказал, что мне очень бы хотелось задать ему несколько вопросов, которых я не решился сделать в первый раз. Он невозмутимо возразил мне, что из принципа ни на какие вопросы никому не отвечает. После такого афронта я уже простился с ним окончательно, сказав, что еду завтра из Христиании и пожелав ему всего лучшего (я знаю факт, когда великий мизантроп этот совсем не стал разговаривать с одной нашей соотечественницей).
Вернувшись в читальню, я застал там четырех французов-туристов, которые болтали между собою в ожидании обеда. Один из них, средних лет и на вид настоящий ‘blasИ fin du siecle’, ругал и скандинавскую, и русскую, и частью даже свою, французскую литературу. Среди них была одна пожилая дама, которая лишь глупо и весело на все это хохотала.
Вечером, часа через два, я еще раз увидел Ибсена, шедшего домой в свою Arbins Gade. Я последовал издали за ним, прощаясь в душе с великим старцем. Конечно, я его видел теперь уже в последний раз. Да и вообще мне казалось, что он уходит от мира туда, куда течение времен унесло уже мириады мириад человеческих существ, т. е. в то необъятное и великое ничто, куда вечно, конечно, будет уплывать все живое.
Бедный, отживающий свою великую жизнь старик шел тихо и тяжело. Другие пешеходы его обгоняли. Не все ему кланялись, хотя, кажется, его все здесь знают. По временам он иногда замедлял свой шаг, либо на секунду останавливался, посматривая кругом или вглядываясь в колоссальные, возводившиеся вокруг здания.
Когда он скрылся в своей квартире, я прошел далее по улице Королевы, ведущей вниз позади королевского замка и парка.
Возвращаясь опять мимо жилища великого старца, минут через 15, я видел, что там у него по-прежнему было темно. Вероятно, бедный старик сидел впотьмах или уже лежал, быть может, томясь старческою тоскою и бессонницею.
21-го июля (2 августа)
Сегодня уезжаю. Выпил утренний кофе с маслом и сыром.
В последний раз обхожу город, покупаю необходимое, расспрашиваю местных жителей о том и о сем.
Наконец, пора на пароход. Все мои вещи уложены, и я сижу, дожидаясь, что вот их сейчас понесут. В моей комнатушке полный беспорядок — обыкновенный спутник отъезда. Даже стены глядят на тебя как-то тоскливо. Тоскливое ‘прости’ чудится во всем в эти минуты. Тоскливо и на душе.
Впрочем, что же тосковать, ведь путь идет, собственно, уже домой. Итак, радостно вперед!
Шведский большой пароход оказался очень хорошим. Его имя — ‘Биргер Ярл’. Второй класс в нем положительно роскошен. Женская прислуга нарядна и кокетлива. Содержание отличное и недорогое, так что некоторые первоклассники из расчета предпочитают даже столоваться во II классе.
Нечего и говорить о том, как хорош I класс, как там привлекательна прислуга и вся обстановка.
Начальство и служащие тоже соответствуют остальному на этом пароходе. Помощники почтенного и благообразного капитана все — молодые и видные люди. Нечего и упоминать, что все это народ чрезвычайно вежливый. Все здесь наряднее и привлекательнее, нежели на севере, нежели в бедной, малолюдной, каменистой Норвегии. Видно, что мы переходим в более сильное и более богатое государство. Но в этом последнем зато нет теперь ни Ибсена, ни Грига, ни Нансена.
В неделю только лишь один рейс бывает от Христиании до Стокгольма. Именно этот путь и совершает ‘Биргер Ярл’.
Часа в 4 вечера мы вышли из Христиании и, пройдя обратно ее длинный фиорд, часу в девятом выбрались в открытое море, которое на этот раз поддержало свое реноме. Оно встретило нас начинавшейся бурей, которая ночью разыгралась как следует, по определению даже самих моряков. Свист ветра, громовые удары волн в стену парохода, его вздыбливание кверху и качанье, его глубокое падение с высоты хребтов в долины, образуемые волнами, — все это было чрезвычайно грозно и эффектно, конечно, и несколько страшно. Хотя я на своем веку испытал уже несколько сильных бурь на море, но должен сказать, что и эта была далеко не плоха. Трудно было улежать на койке, не сползая с нее от толчков качки на пол.
Заснуть в такие минуты вообще почти нельзя. Нападает по временам какая-то беспокойная дремота или, скорее, кошмар. Не то сны, не то бред тревожат возбужденный ум.
Мне тогда снилась какая-то другая буря тоже в мелком море, каков и сам Каттегат. Мы неслись с друзьями на разных плотах с парусами. Я держался за мачту. Нас подкидывали волны. Жутко и весело было на душе. Мы перекликались. Вокруг нас проносились какие-то плоские острова с садами и с разноцветными фонариками в них.
Мне снилось, что кругом нас еще плывет несколько таких же плотиков с парусами. И все на них милые, дорогие мне люди. И все мы перекликаемся. И всем нам весело, как бывает весело во время пожара или во время сражения, по уверению испытавших.
В эту ночь мы выезжали из норвежских вод, и я покидал прелестную, привлекательную Норвегию и, вероятно, навсегда.
Мы приближались к Швеции.

Часть 3

По Швеции

Глава 1

От Норвегии до Стокгольма

Швеция. Гётаэльф. Гетеборг. Данные о нем. Музей. Кондитерская. Опять бурная ночь. Хельзингборг. Хельзингёр. Ландскрона. Ёрезунд. Мальмё. Парк-кладбище. Тюрьма. Граф Ботвелл. Берега Швеции и Норвегии. Сокаютники. Миссионер. ‘Человек бури’. Алкоголь. Армия спасения. Методисты. Карльсхамн. Роннебю. Книксены. Шведки. Карльскрона. Остров Ёланд. Кальмар. Его замок. Оскарсхамн. Приближение к Стокгольму. Знаменитая панорама. Сутолока европейской жизни. Помещение.

После бурной ночи в Каттегате наступило пасмурное, дождливое утро.
Теперь мы уже плывем вдоль берегов Швеции. Прекрасная, поэтичная Норвегия осталась сзади. Увижу ли когда ее опять? Едва ли.
Вот заходим в реку Гётаэльф, устье которой служит удобной гаванью второму по величине и значению городу Швеции. Это Гётеборг. Масса судов, торговых складов и разных портовых сооружений сразу убеждает иностранца в том, что он находится в крупном и важном пункте жизни зажиточного и сильного государства. Даже более того: глядя на большой, роскошно отстроенный из камня парадный Гётеборг, можно было подумать, что это город какого-нибудь из величайших и богатейших европейских государств. Все это в особенности поражало меня после норвежских городов, маленьких и скромных, да еще зачастую почти сплошь выстроенных из дерева.
Гетеборг основан в 1619 году Густавом-Адольфом. Устройство в нем каналов и улиц заложено еще голландскими переселенцами. Тут, впрочем, были колонисты и из Германии и из Шотландии. Жителей в Гётеборге около 76 400 человек.
В настоящее время это нарядный, большой и благоустроенный город. Тут есть и крупные школы, и храмы, и общественные учреждения. Публичные здания особенно красивы и роскошны. Центр города площадь Густава Адольфа со статуей этого короля. Здесь перекрещиваются между собой главные каналы: Stora, Hamnkanal и Ostra Hamnkanal, с их красивыми набережными и с городским парком Brunspark. В этой же местности находятся и ратуша, и картинная галерея, и музей и пр.
Обойдя город, я успел лишь еще осмотреть в нем роскошный богатый Гётеборг-музей. Не стану перечислять всех его богатейших и интереснейших коллекций, каковые могут смело равняться с подобными же в главных европейских городах. Упомяну только вскользь о прекрасной картинной коллекции, т. е. назову в ней имена выдающихся местных художников. Мы, напр., мало знаем живописцев, каковы Тидемандт, Гюде, Юнкер, Хелквист, Фосберг, Биргер, Седестрём, Лилиефорс, Хагборг и т. д., а между тем из них многие представляют собою довольно крупные силы.
Уставши усиленною ходьбою и осмотром города и проголодавшись не на шутку, я зашел в первый приглянувшийся мне ресторанчик, который оказался лишь кофейней или просто кондитерской. Там спугнул я интимную беседу какого-то одинокого гостя и молодой, но некрасивой прислужницы ресторанчика. Я спросил завтрак. И ее услали хозяева тотчас же купить говядины для заказанного мною бифштекса.
Трапеза эта оказалась поистине кондитерскою, во всех отношениях, так что я ушел отсюда еще голоднее, нежели пришел сюда.
Наконец, усталый и голодный я вернулся на пароход, чтобы вздремнуть до ужина. Двинулись мы в путь часов в 8 вечера.
Наступила опять бурная ночь. Но пароход наш был на этот раз сильно нагружен, поэтому он мало поддавался качке.
Я чувствовал, что все более и более устаю путешествием, и решил теперь окончательно не ехать далее Стокгольма, чтобы оттуда вернуться железною дорогой и перебраться опять через проезжаемые мною в настоящую минуту места в Дании.
Страна эта была здесь под боком. И соблазн поворотить с нее и быть ближе к дому был велик.
Эх, мы русские домоседы, захолустники и деревенщины! Сколько ни путешествуешь в жизни и все-таки тянет назад домой, в свою берлогу через два-три месяца уже!
А как же кругосветное-то плаванье? Ведь его еле можно совершить в год.
23-го июля (4 августа)
Утром, часов в 7, мы зашли в новоотстраивающуюся гавань прелестного городка Хельзингборга. В нем около 21 400 жителей. Расположен он весьма красиво, хотя местность и малогориста. Над городом, на одной ближайшей вершине, стоит высоко старинная башня — свидетельница ганзейских войн.
Набережная только что обстраивается гранитом. Да и весь городок блещет новизною и растет во все стороны.
Вот так второстепенное государство! Вот так бесплодный север! Откуда же вся эта энергия, все это разрастание? Уж не уклонение ли от международной политики дает главную возможность народам так укрепиться во внутренней жизни, так устраивать свое благосостояние? Не забудьте, что народонаселение всей Швеции не превышает 5 млн. человек.
Отсюда, из Хельзингборга перевозятся целиком железнодорожные поезда на особых пароходах-понтонах в ближайший датский городок Хельзингёр, который довольно хорошо виден из здешней пристани.
В 8 часов утра еще остановка в хорошеньком городке Ландскрона, который, между прочим, хорошо укреплен. Его я успел тоже немного обойти и посидеть в его общественном парке.
Часто встречаются в Скандинавии вывески и разные плакаты с любимыми здесь именами: Андерсен, Петерсен, Оссиан и др. в этом роде.
Проезжая по Ёрезунду, видишь даже дым, трубы и крыши Копенгагена. В Зунде, не доезжая столицы Дании, перед нами лежат два острова: Сальтхольм и Амагер.
В 11 часов утра входим в гавань прекрасного и довольно большого города Мальмё с 50500 жителями. Город этот тоже чрезвычайно важный торговый пункт Швеции, чуть ли не важнейший после Гётеборга. Это место вывоза хлеба из провинции Скане. Конечно, рыба и здесь играет не последний предмет торговли.
Мне пришлось зайти в первую по рангу здешнюю гостиницу с рестораном. Роскошью и величием этого учреждения, называемого по имени содержателя просто Horn, я поразился. Нарядностью лучших частей города и в особенности тенистым городским парком Slott-parken или Oskarspark с кладбищем в нем я немало любовался.
Мне очень понравилось здешнее обыкновение устраивать кладбище в городских парках. Эта мера указывает на какое-то теплое, любовное отношение к своим умершим.
Выходя из города, тотчас же за парком, находится Мальмё Слот, некогда местная крепость или замок, а теперь простая тюрьма для арестантов. Замечателен этот Слот тем, что здесь сидел заточенным целых 10 лет граф Ботвелл, английский аристократ, вместе с тем пират, великий интриган и, наконец, третий муж злополучной Марии Стюарт. Напоминает о нем в Мальмё Слоте лишь только жалкий, темный чулан в каменной стене, дверь от которого выходит в столярную арестантов. И вот поэзия и проза здесь опять слились вместе или, скорее, последняя заслонила первую.
Жизнь, полная приключений и перемен, полная недосягаемого величия и падения, — жизнь, хотя и с несчастливым концом, но все же полная поэзии и очарования, особенно, если вспомнить Марию Стюарт, о которой бедный, злополучный узник не мог не вспоминать, не мечтать с сокрушенным сердцем здесь, в своем темном заточении, и вдруг теперь, тут же, за самой дверью этого одиночного и полного страданиями и мечтаниями каземата, вечный шум арестантской мастерской, конечно, с ее пошлыми песнями, конечно, с ее уличною речью и бранью.
Несчастный авантюрист Ботвел умер однако не здесь, а уже после, в Дании.
Не стану описывать подробно прекрасного города. Он мне так приглянулся, что я решил именно через него возвратиться по пути в Данию.
Берега Швеции далеко не так интересны, как берега Норвегии.
Недаром говорят, что там интереснее всего природа, а здесь города.
Ночь становилась довольно пасмурна. Пользуясь всем этим, я предпочел пораньше лечь спать.
В каюте нас было трое: кроме меня еще два шведа. Один лет 40 — методист. Он был миссионером в Ост-Индии от Соединенных Штатов, откуда и получал жалованье. Второй из вышеозначенных моих сокаютников был лет 35, довольно франтоватый на вид, вероятно, какой-нибудь коммерсант. С первым я мог свободно объясняться, благодаря его знанию английского. Второй говорил лишь по-шведски и оставался поэтому для меня истинным незнакомцем. Этот господин спал в каюте надо мною.
Когда среди ночи один раз качка увеличилась, то ему, очевидно, представилось во сне что-то ужасное. Он вдруг вскочил, заметался на своей койке и закричал диким, неистовым голосом. Второпях я обратился к нему на разных языках, какие мне только приходили на ум. Понять, однако, нам друг друга не удавалось. Наконец, проснулся и наш третий сокаютник, вышеупомянутый миссионер. Тогда объяснился и ужас моего соседа. Оказалось, что он видел во сне бурю и крушение нашего парохода.
Утром, однако, такое объяснение всего этого происшествия стало нам, двум спутникам ‘человека бури’, еще яснее, когда мы увидали несколько незнакомых нам опорожненных бутылочек на умывальном столе в нашей совместной каюте. Так как методист был непьющий, а я весьма воздержан, то мы сразу порешили, что опустелые флакончики и произвели в воображении нашего сожителя по каюте бурю. После этого мы его и окрестили ‘человеком бури’ или ‘бурным человеком’.
Вообще с переездом в Швецию сразу замечаешь, что в стране этой пьют более, нежели в Норвегии. Хотя и тут разрастаются и размножаются повсеместно общества трезвости, но тем не менее попадаются здесь довольно часто и опорожненные бутылки, а иногда даже и люди навеселе. Все это мне сильно напоминало Финляндию. И там тоже, как и здесь, — проповеди против пьянства, а по вечерам иногда люди навеселе. И притом часто оказываются в таком виде люди достаточные, не только бедные, несчастные простолюдины, у которых алкоголизирование обыкновенно заменяет все остальные отсутствующие отрады в жизни.
Как странно, как жалко, что такие умные, высококультурные народа еще не могут отделаться от слабости, достойной дикарей, несмотря на усиленное движение в их культуре против пьянства!
Во втором классе едет девица лет 25, член Армии Спасения (всемирное религиозно-благотворительное общество. Оно должно собственно называться ‘Армией Спасителя’ по-русски) или, точнее, офицер ее, так как в Армии Спасения все деятели носят чины, подобные военным. Ее сразу можно было узнать по типичному костюму и шляпе, по синему цвету одеяния и по красным кантам. С ней была всегдашняя принадлежность представителей Frelser’s army, именно семиструнная гитара и сборник религиозных песен.
С нами же, во втором классе ехало несколько молодых людей, тоже методистов, как и мой миссионер. Оказалось, что все эти религиозные люди, которых я здесь перечислил, направлялись в старинный университетский город Швеции, в Упсалу, где собирался съезд методистской церкви через несколько дней. Они подзывали и меня туда. Но я уже был слишком утомлен и пресыщен своим далеким путешествием, и все более и более мечтал о возвращении домой.
24-го июля (5 августа)
В 6 часов утра остановились около городка Карльсхамн с 7000 жителей. Окрестность симпатичная, довольно живописная. Однако, в устье местной реки Миа, у самой гавани красуется грандиозный водочный завод!
В 9 часов утра — остановка у еще более мелкого местечка или городка Роннебю. Тут бегает и шумит миниатюрная железная дорога, и выгружают с кораблей каменный уголь из Англии.
Гуляя во время таких остановок по окрестности, невольно всматриваешься в местную жизнь загородной, сельской обстановки.
Чрезвычайно комичны и прямо-таки смехотворны книксены шведок. Это какое-то кривлянье, которое я долго принимал за фиглярство или за шутки: кивок с подгибанием коленок.
И как странно встречать нечто подобное у такого серьезного и симпатичного народа, каковы шведы, и в особенности, каковы прелестные шведки.
А шведки, действительно, прелестны! Впрочем, они настолько известны вообще и так прославлены в этом отношении, что, кажется, нечего их еще восхвалять. Это действительно француженки севера, только с прибавкой ума, образованности, силы и здоровья.
Надо поглядеть, как мило, как весело и с каким аппетитом они кушают и попивают свое пиво: только глазки да зубки блестят. И надо отдать справедливость шведам в обращении со своими дамами. Они к ним внимательны и любезны, хотя и без французской слащавости. Например, на нашем пароходе платы за трапезы с дам полагается меньше, нежели с мужчин.
По окончании еды все благодарят друг друга за компанию, а прислугу за хлопоты, как и в Норвегии.
В 11 часов утра, под раскаленными лучами солнца, подходим к главному военному пункту не только Швеции, но и всей Скандинавии, к городу-крепости Карльскрона. Доступ в гавань этого города идет между фортов и укрепленных подводными минами мест. В одном проливе оставлено так мало безопасного, свободного от мин прохода, что выезжают навстречу входящим судам крепостные лоцмана и указывают им путь.
Вся эта боевая военщина производит здесь чрезвычайно тягостное впечатление. И хорошенький городок и заливы, у которых он лежит, становятся положительно неприятными.
Впрочем, невзирая на все на это и на удушливую жару, заставлявшую с нежностью вспоминать о северной Норвегии, большинство пассажиров направилось поглядеть город.
Карльскрона имеет около 21500 жителей. Это тоже чрезвычайно нарядный, красивый и благоустроенный город, как вообще все шведские города. Надо правду сказать, что внутри его военщина не так заметна, как при въезде. Здесь есть тоже небольшой парк с кладбищем. Есть железная дорога. Немало хороших домов. Есть видные магазины и гостиницы. На главной площади стоит памятник Карлу XI — основателю города.
Однако отрадно мне было уехать от всех этих торпед, фортов и пушек.
В 3 часа дня обогнули южный пункт этой части материка и взяли курс на север. Впрочем, так уже раз было вскоре после Истада. Справа показался огромный, длинный остров Ёланд.
Он имеет протяжения верст 150, а ширины до 12 верст. На нем есть несколько поселений и даже городок Боргольм с 1000 жителями. На острове этом немало древних каменных курганов, напоминающих циклопические сооружения. Карл XV здесь любил охотится.
Лишь часов с пяти вечера потянулся этот остров перед нашими глазами, в расстоянии какой-нибудь версты или двух, с правой стороны от парохода. Слева, на таком же расстоянии тянулся перед нами берег Щвеции. Мы ехали проливом Кальмарским.
В 7 часов вечера наше судно причалило к пристани города Кальмара, величественный замок-крепость которого виден издали. Кальмар шведы называют почему-то ключом государства. В истории он играл довольно видную роль. Между прочим, кто не помнит еще из уроков истории Кальмарского договора 17 июня 1397 года, на котором произошло соединение Швеции, Дании и Норвегии.
Теперь это довольно видный городок с 12000 жителей. Тут есть и собор, и железная дорога, и несколько старинных домов и брустверов. Но главный интерес здесь представляет грандиозный замок.
Это огромная средневековая крепость с колоссальными стенами, со рвами, с подъемными мостами, с башнями и с ужасными подземельями и тюрьмами. Крепость эта некогда считалась неприступною. Стоит ее величественное здание у самого моря. Вокруг него кустится великолепный, современный нарядный парк с клумбами, беседками и рестораном.
Возвращаясь этим цветущим парком от страшного, грозного средневекового замка, где так и летают перед посетителем призраки его прошлых ужасов, каковы пытки, казни, осады, голод, измены и т. п., и любуясь на оживление и движение современной жизни умного и даровитого народа, невольно мне приходило в голову: слава Богу, что хоть Скандинавия пережила и, быть может, даже безвозвратно, свой героический период. Поскорее бы и нам с ним покончить.
В 11 часов ночи заходили в городок Оскархамен. Конечно, и здесь я счел своим долгом побродить и поглядеть. В памяти от этой прогулки остались лишь темные, неосвященные улицы, церковь да вызолоченный, огромный сапог вывески, который мы, гуляющие, назвали единственным освещением маленького городка.
Тянуло на койку. Утомление превозмогало, и глаза слипались. Масса нового, ежедневно громоздившегося перед глазами, по временам страшно утомляла внимание русского захолустника. И организм сдавал в энергии, в бодрости.
Хорошо в такие минуты растянуться на удобной койке, с чистым бельем, в просторной, нарядной каюте, и засыпать под медленное раскачивание отходящего от пристани парохода.
25-го июля (6 августа)
К утру качка сделалась значительной. Проснувшись, я увидел длинные, массивные волны, носившиеся сквозь туман по морю. Волны вздымались неровно, превращаясь иногда в пенистые буруны, что показывало на близость дна — самое опасное для судов. Туман по временам так сгущался, что пароход приходилось останавливать, так как его руководители теряли даже на рассвете не раз огни маяков. По временам вдали виднелись и берега. Они были низки и унылы на вид.
Из воды кой-где торчали маленькие островки или просто камни. Все это далеко не украшало картины.
Перепадал по временам дождь. И глядя на все на это, не хотелось покидать удобной, уютной, теплой койки.
Однако мы приближались понемногу к Стокгольму, и нужно было, наконец, идти за другими на палубу, чтобы увидеть его знаменитую панораму с моря.
Мы шли уже бесконечными извилинами его фиордов, между бесчисленных гористых и лесистых островов, закрывавших всякий вид на Балтийское море (в этом бледном и пресном море мы находились уже, пройдя Зунд). Казалось, пароход идет каким-то озером, напоминавшим Саймское, только лучше, конечно.
Некоторые из вышеупомянутых островов были населены. На одних были виллы или простые дома. На других виднелись бастионы с пушками, казармы и т. п., как, например, Oskars-Frederiksborg, Waxhelm и др.
Перед самым Стокгольмом почти вся публика вышла на палубу, в ожидании увидеть один из известнейших видов земного шара.
Наконец, через вершины последних, отделявших нас от Стокгольма островов, мы увидели его верхние здания, расположенные на возвышенностях. Затем, скоро раздвинулись последние преграды и перед нами открылся роскошный, нарядный, всемирно прославленный красотою и благоустройством город. Прежде всего поражают его великолепные набережные с домами или дворцами на них, затем возвышенности или целые горы гнейса, по которым город расположился амфитеатром, то просто разостлался ковром. К одной такой обрывистой возвышенности пристроен огромный железный полумост, оканчивающийся грандиозной подъемной паровой машиной, называемой Катарина-Хиссен.
Приближаясь к этому большому, великолепнейшему городу с его разительною, подавляющею роскошью, я, однако, ощутил какое-то беспокойство, не то тоску. С сожалением вспоминал я о маленьких, приветливых и тихих городках милой, прелестной Норвегии, где так спокойно и отрадно больным, надорванным нервам нашего брата, жителя средней России! Стокгольм напоминал уже слишком о сутолоке европейской жизни. Тут чувствовалось уже присутствие борьбы за существование, т. е. того смертного боя, который свирепствует во всех огромных городах мира, и который как-то незаметен там, в маленьких городах севера.
Пароход наш остановился у одной из пристаней, и публика заспешила на берега. Я тоже отправился с помощью носильщика и его тачки в поиски за скромным удобным пристанищем.
В центре города и вблизи пристаней находится несколько крошечных улиц, из них одна Nord Smedjegatan, имеет целый ряд маленьких, дешевых, но приличных гостиниц. Я остановился в первой по порядку, т. е. в Отель Густав Ваза.
Цены в Стокгольме оказались на все более высокими, нежели какие я встречал до сих пор в Скандинавии.

Глава 2

Стокгольм

Данные о столице Швеции. Осмотр ее. Главные черты города. Библиотка. Телеграмма Андре. Рынок. Вечер. Выпивка. Проститутки. Воскресенье. Дворец. Король. Месса. Музей. Ресторан. Скансен. Грустный диссонанс. Лопарская юрта. Олений парк. Приятные встречи в дороге. Пушки. Отвратительная сцена. Вокзал. Последний день. Сталь и железо. Книги. Магазины. Синагога. Большая площадь. ‘Кровавая баня’. Дом рыцарства. Высокая часть города. Кладбище ‘Кровавой бани’. ‘Речной цветник’. Странности публики. Опять оскорбление национальности. Опять методисты. Смерть Бисмарка. О России. Отъезд. Шведские железные дороги. Шведская деревня. Русская деревня. Остановки. Опять Мальмё.

Стокгольм — столица Швеции и резиденция короля имеет около 255 900 жителей. Расположен он на истоке озера Мalaren при Балтийском море.
Основан он около 1255 году, в виде крепости, для отражения эстонцев и корелов. Мало-помалу из такого укрепленного пункта разросся первый город Скандинавии, в котором совершались многие важнейшие события истории Швеции, Норвегии и Дании.
Все великолепие этого истинно европейского города, в самом широком значении слова, описать здесь даже отчасти невозможно. Впрочем, уже сколько раз Стокгольм был описан на все лады. В этих мимолетных, но тем не менее слишком растянувшихся записках, я скажу лишь кое о чем, т. е. о главном из всего того, что здесь бросается в глаза, а в глаза здесь бросается многое, до того все здесь прекрасно, нарядно и роскошно! Не знаешь, с чего начать и чем закончить.
Как я сказал уже, переулочек Nora Smedjegatan, в котором я стоял, находился в самом центре города. И мне было удобно делать отсюда осмотр его. Тут же рядом тянулись две главные улицы: Drontninggatan и Regeringsgatan. Несколько далее прелестный парк-цветник со статуями Карлов XII и XIII. Вокруг этого сада или сквера находятся роскошные дома, здание театра и лучшие рестораны. Близехонько находится и королевский дворец на острове Staden и остров Riddarsholmen.
В первый свой выход я прошел по всем главным частям нарядного города. Заглянул в Berzeliipark со статуей ученого Берцелиуса, Humlegarden со статуями химика Шиле и ботаника Линнея. Там же, в этом парке, находится и королевская библиотека, где собрано немало драгоценностей.
В библиотеке мне бросилась в глаза средневековая огромных размеров книга, состоящая из всевозможных разрисованных изображений черта и называемая ‘Чертова Библия’. Осталось в памяти еще письмо голубиной почты за подписью воздухоплавателя Андре под N 3, единственное из его писем, дошедших вообще до людей.
Так как сегодня суббота, то в городе на рыночных площадях идет оживленная торговля съестными продуктами, как то: мясом, птицей, рыбой, яйцами, молоком, фруктами, ягодами, цветами и т. п. Особенно любопытно было видеть рыбный рынок, который помещается с мясным в крытом строении. Разнообразие рыб и других морских пищевых продуктов заинтересовывает всегда зрителя. Только тяжело видеть живучих и энергичных угрей, которые и без воды, на лотках, никак успокоиться не могут. Они отчаянно рвутся, бьются и бросаются со столов на пол, ища воды и спасения от ужасной своей участи. Между тем другие рыбы уже спят сном успокоения.
Эти сонные рыбы! Не едим ли мы в таком виде по истине дохлых животных?
Вечером все почти население города гуляет. Улицы, скверы и сады полны публики. Особенно много ее в Kungstradgarden около Blanch’s cafИ, где играл оркестр, кажется, румын. Еще любимое местечко гулянья — это садик Stromsparterren, находящийся на островке у самого моста Norrbro, ведущего ко дворцу, т. е. на остров Staden, или город, что то же. Кругом островка быстро течет вода Norrstrom, истока озера Malaren. Освещение этого садика и набережных красиво. Оно отражается в воде, по которой плавают взад и вперед пароходики и лодки.
Покушать и, в особенности, выпить здешняя публика очень и очень любит. Нередко можно встретить даже и приличных мужчин навеселе.
Помнится, как один молодой велосипедист долго боролся со своим инструментом, пока на него не засел. Видел я раз и почтенного господина с таким же шумом в голове. Он угощал пожилую даму и ее маленьких детей крепким шведским пуншем.
Заметил я, что по ночам на улицах немало видно проституток, но все они чрезвычайно непривлекательного вида. Очевидно, на эту профессию здесь отбрасываются самые негодные части женского населения. Здоровые, молодые и красивые женщины все работают, т. е. служат по гостиницам, ресторанам и магазинам, где за ними весьма откровенно ухаживают мужчины. И между этими попадаются, действительно, прелестные фигурки.
Вообще, можно сказать, что женщины в Стокгольме весьма красивы. И этому, конечно, много способствует забота о здоровье: гимнастика, плаванье и пр.
26-го июля (7 августа)
Сегодня здесь первое воскресенье месяца августа, и за городом будет обычная в этот день гонка, или парад судов и лодок, нечто вроде судоходного праздника, называемого здесь Segelregatta. Я не поехал туда, потому что, во-первых, изрядно моросил дождь, а во-вторых, чувствовал уже пресыщение от езды по воде.
В этот день я с утра осмотрел эффектный, роскошный дворец короля или, точнее, главные части его, как, например, отделение короля, королевы, наследника с супругой и т. п. В кабинете самого Оскара II висят между предметами три маленькие, как бы кукольные, мужские шляпы. Это знаки докторской степени из трех единственных в Скандинавии университетов: Христианского, Упсальского и Лундского. В Стокгольме, как известно, университета в буквальном смысле слова нет.
Про короля Оскара II говорят, что он умный, образованный и симпатичный человек. К тому же он прекрасный оратор. Вообще, этот правитель люби и популярен среди своих подданных.
Во дворце немало драгоценностей и предметов искусства, как, например, статуй, картин, бронз и пр. Есть несколько бледных картин и королевского принца Евгения. Это опять все потуги на импрессионизм.
При осмотре разных отделений дворца приходится каждый раз обращаться к особым их смотрителям, или сторожам, называемым здесь Vaktmastare. Каждому за показание его отделения вручают на чай по 1 кроне.
Один из дворцовых садиков здесь называют Logarden, или зверинец. В нем, будто бы, в старину содержались хищные звери.
В то же утро я отслушал обедню в ближайшей от моей квартиры Jakobskirke. В заключение мессы органист исполнил как postludium рапсодию Сен-Санса N 2, озаглавленную ‘Pelerinage de St. Paul’. Это пестрая и местами бурная вещь, которая к тому же еще была сыграна чрезвычайно неровно.
После церкви я посетил Национальный музей. Сам он чрезвычайно обширен и богат. Коллекции его роскошны и разнообразны, как, например, историческая, керамическая, скульптурная, мебельная, живописная и др. Нет возможности описать их все. Скажу лишь, что огромный, если не главный интерес представляет здесь отдел живописи и именно произведения национальных мастеров, каковы: Розен, Кронберг, Тьедемант, Викенберг, Мальмстрём, д’Ункер, Хоккерт, Вахльбом и др.
В историческом отделе обращают на себя внимание: отшельнически скромная кровать Карла XII, кинжал, которым был убит Густав Адольф II, его же клавесин и пр. и пр.
В этот день я пошел обедать в Benr’s Salonger. Это довольно роскошный и любимый местный ресторан. Находится он около Berzeliipark. Перед рестораном играл оркестр из мальчиков.
Все это были на вид утомленные, измученные дети, которые были сданы родителями по контракту антрепренеру-дирижеру. Как я у них узнал, вставать им приходится рано и ложиться чрезвычайно поздно, а главное, играть несколько раз в день.
Это были венгерцы.
Вечером я направился в знаменитый Скансенский сад, или музей на воздух, как его еще называют. Шведы зовут это интересное учреждение просто Скансен. По дороге пришлось увидеть разрушенное и обнаженное место последней стокгольмской выставки. Тут уцелели еще здания так называемого северного музея, биологического музея с панорамой скандинавской природы, населенной животными. Здесь же тянется застроенный ресторанами, виллами и летними террасами парк или, по-шведски Олений парк. Собственно, весь остров, на котором все вышесказанное находится, называется Djurgarden.
Скансенский парк — замечательно интересное учреждение, устроенное по инициативе некоего ученого Хардиуса. Тут собраны образцы скандинавской природы, животных, жителей и жилищ. В тот вечер представляли разные народные увеселения, танцы и целые сцены из доброго старого времени, как, например, свадьба маркизов.
Дешевизна, разнообразие и добросовестное исполнение всего этого делают Скансенгарден весьма привлекательным.
Грустным диссонансом в этих скансеновских вечерах являются бедные населяющие его животные, с их беспокойством и явным признаком страдания под влиянием света, шума и музыки. Эти несчастные жители лесов, гор и морей не имеют покоя в своих клетках, пока не утихнет в саду гулянье, а оно кончается далеко за полночь.
Уходя из сада, я несколько задержался у лопарской юрты, где два довольно безобразные ее обитателя, мужчина и женщина, заканчивали свой день. Они только что доужинали, по очереди докуривали одну и ту же трубочку и собирались, по-видимому, уже ложиться. Все это проделывалось чрезвычайно вяло и невозмутимо, в то время как в саду вокруг них раздавалась музыка, пение и веселый смех, а по дорожкам гуляли веселые, красивые люди.
Выйдя из Скансена, я очутился в Оленьем парке. Кругом блистали разноцветные фонари, звучала музыка, толпилась многочисленная пестрая публика, двигались взад и вперед экипажи и трамваи. У меня положительно закружилась голова, и я не знал, в какую сторону двинуться, чтобы попасть в свою Smedjegatan. Тут я увидел около себя красивого, рослого, пожилого господина, почти седого, и с ним прехорошенькую молодую девушку, тоже рослую и стройную, на вид лет 17. я обратился к симпатичному господину по-английски. Тот чрезвычайно любезно разговорился со мною и предложил проводить меня до дому.
Мы отправились вместе на одном трамвае.
Очевидно, эти привлекательные люди были отец и дочь. Им как будто бы хотелось обласкать одинокого, утомленного чужестранца. И, действительно, чем-то хорошим и отрадным повеяло от них на меня, на мою усталую душу.
Они не шарахнулись от меня, как это делали многие другие, когда узнавали от меня, что я русский. Хорошенькая, худенькая, стройная девушка с милым вниманием слушала мои рассказы.
Наконец, я остался один в своем переулочке и, дойдя до своей грустной, уединенной комнатки, затворился в своем одиночестве.
Между прочим, сегодня день рождения одной из королевских дочерей, принцессы Ингеборг, и утром была пушечная пальба из морских казарм, помещающихся на острове Skeppsholmen, в самом городе почти. Поэтому пушечный гром раздавался весьма сильно и звучно по столице.
Вечером, расхаживая по улицам, я заметил одну грубую сцену: мастеровой парень, бывший, очевидно, навеселе, увесисто треснул по спине проходившую мимо проститутку. Это мне напомнило сильно наши доморощенные нравы. Однако, полицейский тотчас же заметил это происшествие и одним уже своим приближением положил ему конец.
Часу в 12-м ночи я зашел на главный вокзал и видел тамошнюю жизнь и движение. Светло, чисто, совершенно по-праздничному. Есть гуляющие. Публика притекает радостная и веселая, для прогулки и встречи. Нарядные дамы ходят тут под ясными лучами электрического света. Пришел поезд, и из него высыпала другая публика, не менее веселая и нарядная, нежели ожидавшая прихода его. Тут были и воскресные дачники и гулявшие за городом.
Среди мужчин я заметил немало человек, возвращавшихся с винтовками в руках. Таковые были, главным образом, между скромно одетыми. Оказалось, что в каком-то соседнем городе была призовая стрельба в цель. Притом, я заметил, что на эти состязания, как в Норвегии, так и здесь, все везли с собою национальные или, вернее, казенные военные ружья, которые везде здесь открыто продаются в ружейных магазинах.
Мне показалось это чрезвычайно умным приемом. Ведь таким образом публика подготовляется к настоящей военной стрельбе, к службе и к защите своего отечества.
Как жаль, что у нас целевая стрельба совсем не в ходу! Вместо этого русские спортсмены только и признают забавным уничтожение птиц и зверей, большею частью совершенно безвредных.
27-го июля (8 августа)
Сегодня провожу последний день в этом прекрасном городе. Обхожу, осматриваю все и закупаю кое-какие сувениры, которых тут просто не обобраться, до того здесь все привлекательно и красиво сделано. Особенно прелестны здесь изделия из стали и железа, как, например, ножи.
Обходя магазины, я заметил между выставленными книгами много русских и, по преимуществу, запрещенных у нас в отечестве. Особенно много их в некоем магазине Bokhandel Minerva, на мосту Norboro.
Есть в Стокгольме немало роскошны магазинов. Есть и жалкие лавчонки, как, например, ‘Petersen’s Lumpaflare’. Это значит попросту ‘тряпичная торговля’.
Есть здесь, как говорят, и синагога.
Сегодня же я разыскал Большую Площадь, знаменитую массовою казнью, или ‘кровавой баней’, как прозвано это страшное событие — злодеяние свирепого кровопийцы короля Христиана II. Это было 8 ноября 1520 года, когда здесь без суда и следствия сложили 82 знатнейших дворянина и духовных свои непокорные головы, чтобы не мешать упрочению престола ненавистного датского тирана в Скандинавии. Впрочем, после такого преступления Христина II, к счастью, совсем потерял свою власть здесь. Скандинавия вскоре отложилась от Дании.
Однако, не надо думать, что страшное место Большая площадь соответствует своим видом своей известности и названию ‘большая’. Это просто маленькая, тесная площадка типичного средневекового характера со старинными зданиями.
Тут же вблизи находится и дворец короля, о котором уже говорено, и дворянский дом.
Вечером отправился в возвышенную часть города, куда поднимаются с помощью элеватора. Я пошел пешком туда. Проходя корабельными и товарными пристанями, видел драку или, скорее, стычку колоссального мулата с местными матросами. Но и эта буйная сцена кончилась, не успев разыграться, при приближении одного из солидных и благообразных здешних полисменов, имеющих самый привлекательный костюм и располагающий вид.
Тут, на высоте, в садике с кладбищем внутри его стоит Катаринкирхе, знаменитая тем, что здесь были сожжены тела 82 жертв стокгольмской ‘кровавой бани’. Теперь здесь находится обыкновенное небольшое кладбище-парк, в котором в тот раз гуляло несколько взрослых и детей скромного достатка да парочка влюбленных ремесленников, имевших здесь, по-видимому, свое рандеву. Времена меняются, и мы меняемся с ними.
Сегодняшний вечер я досидел в Stomparterren у моста Norbro, о котором говорил уже. В ресторане ‘Цветника’ было много публики. Все столы под деревьями были заняты. Под ветвями горели разноцветные фонарики. На эстраде играл уже знакомый мне оркестр мальчиков. В быстро бегущей вокруг воде из озера Меларена отражались освещенные набережная и здания. По ее поверхности скользили лодки и паровые катера.
На нескольких приличных дамах я увидел простые красные байковые одеяла, заместо пледов. Они сидели с них преспокойно, точно в самых модных одеяниях.
Тут я не без досады подумал: что же теперь оригинальнее: эти одеяла в публичном гулянье или мой резиновый плащ и русские сапоги, вызывавшие всюду здесь хитроумные улыбки с раскалыванием физиономий до ушей?
В Швеции так же охотно носят меховые пелерины и боа, как и в Норвегии, даже летом.
Еще раз здесь пришлось увидеть, как охотно в Швеции пьют горячительные напитки, в особенности местные вкусные пиво и пунш.
Оркестр. Под конец вечера переиграл все главные национальные гимны Европы, только был обойден один наш, русский.
Это заключение привело меня в грустное настроение, и я пошел, удрученный, домой спать.
Возвращаясь к себе, я повстречался с некоторыми своими спутниками, именно, с методистами и с известным уже моим читателям миссионером, которые завтра все собирались выехать в Упсалу на съезд своей церкви или веры.
Только теперь от вышепоименованных моих спутников я узнал о смерти Бисмарка и, естественно, мы заговорили об этом. Оказалось, что никто из нас его не жалел. С ним точно скатился в могилу какой-то тяжелый камень, лежавший на Европе, хотя он уже, этот камень, и лежал втуне и как бы порос мохом забвения. Еще поговорили о конфликте, зарождавшемся по поводу какого-то недоразумения на востоке между Англией и Россией.
28-го июля (9 августа)
Уезжаю сегодня утром по железной дороге через Мальмё в Данию, хотя меня и соблазняло проехать в Упсалу. Однако мое утомление влекло скорее к дому. Слишком много пришлось проехать в короткое время.
На вокзале, увидав, насколько прилична была публика, бравшая билеты в третьем классе, я сам порешил ехать в нем же. Оказалось, что и в III классе шведских железных дорог чрезвычайно хорошо.
Остановки очень коротки, так как поезда вообще идут быстро в Скандинавии. Поэтому есть приходилось спешно. Еда хороша и недорога. Но вечный вареный картофель, который и в Скандинавии, как и в Финляндии, подают ко всякому кушанью, а также ячменный, повсеместный там и тут сухарь, не то блин, надоели до смерти.
Мимо окон вагона проносятся невысокие, лесистые горы, зеленые долины, плодородные нивы с полегшими тучными хлебами. Кой-где блестят изо всей этой роскошной зелени озера и реки. Виднеются одинокие сельские домики, или мызы, как в Финляндии. Иногда эти жилища группируются в маленькие поселки.
На полях идет уборка хлеба и созревает второй или уже третий урожай трав. Пшеница роскошно дозревает, овес почти поспел, а рожь уже вся почти сжата или скошена.
Всюду довольство и зажиточность. Всюду спокойствие, трудолюбие и благосостояние.
Припомнилась мне русская деревенская жизнь, где теперь тоже шла уборка несчастных, тощих урожаев жалкими, оскудевшими, заморенными, невежественными людьми и полуживыми животными. Припомнилось мне там теперь отчаяние, переутомление, взаимное раздражение, неприязнь, ругань и проклятия и, в результате, голодовка и нужда областями, необъятными, как целые страны, как целые государства.
В 1 ч. дня останавливались в Норркёпинге. Это важный фабричный пункт Швеции с 34 000 жителей. Останавливались в Eksund. Но, конечно, все эти и другие города при железной дороге остались мною не посещенными за краткостью остановок.
Должно заметить, что этот путь через южную часть Швеции, после побережного объезда Скандинавии, показался мне почти совсем неинтересным. И я был доволен, когда он кончился.
А кончился он в 10 часов вечера, когда поезд прибыл в Мальмё, мне уже хорошо знакомое и виденное мною немного раньше.
Местные жители мне рекомендовали дешевую и очень хорошую, по их словам, гостиницу ‘Дания’. Но там не оказалось свободных номеров, и я поневоле должен был обратиться в ближайшую и самую роскошную ‘Отел Хорн’, о которой уже говорил выше, при описании Мальмё. Там я получил за две кроны всего роскошную комнату с прекрасной обстановкой: умывальник, электрический свет по желанию, великолепную постель с чудным, чистым бельем. Всего этого я не имел за всю длинную свою дорогу. Поэтому, походивши немного ночью по городу, темневшему и успокаивавшемуся, я с удовольствием вернулся спать в свой номер.
29-го июля (10 августа)
Утром напрасно поискал морского купанья. Купальни были в переделке, а вольного местечка вблизи нет.
Когда я тут пожелал прикупить еще кое-что на память и для подарков домашним, то, несмотря на множество магазинов, не нашел ничего подходящего. Все здесь было далеко до тех изящных и недорогих предметов, каковых так много в Стокгольме.
То же со мной было и в Норвегии, когда я пропускал случай приобрести что-нибудь нужное в соответственных местах. Так, например, даже в Бергене и в Христиании почти нельзя было отыскать изображений некоторых северных городов и мест, каковы, например, Вардё и др.
Однако, надо было попасть хоть на второй пароход, идущий в Данию. Первый я пропустил. Всех их отходит отсюда в Копенгаген ежедневно шесть, по одному через каждые полтора часа.
Второй пароход отходил в 9,5 утра. Это было видное, хорошее судно. Публики было на нем много, особенно первоклассной, т. е. нарядной. Общий обед был положительно роскошен. Его подавали всем в I классе.

Часть 4

По Дании. По Северной Пруссии. Возращение в Россию

Глава 1

По Дании

Отъезд из Швеции. Континент. Въезд в Копенгаген. Таможня. Помещение. Осмотр столицы Дании. Привлекательность города и жителей. Магазины. Фринея fin du siecle. Коллекции. Торвальдсен. Национальный музей. Купанье. Грешница. Храм. Гуляющие. Хольберг и Ёленшлегер. Грешные, но милые создания. Гаде. Андерсен. Свендсен здесь. Шарлоттенборг. Розенборг. Ботанический сад. Прелестная неизвестная. Частная скульптурная галерея. Утомление. Тиволи. Странная сцена. Арлекин, Пьеро и Коломбина. Игра в лошадки. Ночное оживление. Опять странности моды. Отъезд из Дании. Страна плодородия.

29-го июля (10 августа)
После двух часов езды на пароходе из шведского города Мальмё, из которого уже несколько виден Копенгаген, по крайней мере, его дым, мы настолько приблизились теперь к этому городу, что ясно различали его гавань, корабли и дома.
Близость континента сказывалась в военщине, которая тут всюду проявлялась: и форты, и броненосцы, и миноноски и пр. и пр. столь надоевшее там, дома, на родине, да и повсюду в Европе. Призрак европейской военщины начал возникать перед моими глазами понемногу уже в Христиании. В Карльскрона и Стокгольме он увеличился. А теперь в Копенгагене он разросся во всю свою величину.
В пристани на рейде стоял огромный, трехтрубный военный пароход, казавшийся ужасным, подавляющим колоссом среди всех остальных судов там. Это оказалась наша ‘Полярная звезда’. Говорили, что государыня-мать гостила у своего отца в тот раз.
В таможне багаж пассажиров осмотрели необыкновенно снисходительно. Зато цены на носильщиков, извозчиков и в гостиницах оказались здесь выше, нежели в Скандинавии. Кроме того, качества моего номера и самой гостиницы ‘Гётеборг’, рекомендованной путеводителем Бедекером, были чрезвычайно низкого качества.
В первый раз в жизни мне приготовили постель в гостинице без подушки, а лишь с валиком для головы, покрытым не наволокою, а тою же простынею, какой был постлан и тюфяк. Каково! Однако комната была единственная, и менять ее ради двух дней казалось безрассудным. Отель ‘Гётеборг’ находился в центральном месте города, т. е. на St. Annasplads, из моего окна виден был королевский дворец.
Оправившись немного от дороги, я поспешил идти осматривать столицу Дании — Копенгаген, как ее здесь называют.
Большой, многолюдный город этот с его многочисленными колокольнями, фабричными трубами и массою судов на море и в пристанях, с его крепостями, пушками и всею военщиною произвел на меня, несмотря на всю свою нарядность, гнетущее впечатление. В сравнении с более красивым Стокгольмом здесь чувствовался еще сильнее оттенок континентальной жизни, или империализма, если хотите, с его сутолокой, с его политикой, с его судорожным беспокойством, с его капитализмом, хотя город и находится не на континенте, а на острове Зеландии.
Впрочем, такое настроение вскоре стушевалось, когда все внимание поглотилось роскошью зданий города и привлекательностью его жителей. Особенно симпатичны и часто красивы были здесь молодые девушки. Мне показалось, что датчанки красотою и привлекательностью превосходят даже своих скандинавских соседок и соотечественниц, если хотите. Мне казалось, что я нигде в остальной Европе не видел на улицах столько прелестных, стройных, веселых и красиво, хотя и просто одетых женских фигурок, как в Копенгагене. Из десяти, наверное, половина недурны собою и уж одна, положительно, красотка.
В городе, разумеется, много роскошных магазинов. В одной витрине, среди других фотографий, были выставлены разнообразные портреты одной известной певицы-красавицы, неаполитанки, которую, кажется, знает весь мир за ее, действительно, изумительную красоту и наготу на портретах. Это так называемая мадмуазель Кавальери, или чудная, прелестная Фринея нашего fin de siecle.
В Копенгагене подавляющее количество разных музеев, коллекций и галерей. По крайней мере, таково было мое впечатление после скромной, бедной Норвегии и даже после нарядной и уже несколько более зажиточной Швеции. Я не знал, на чем остановиться, что осматривать в короткий промежуток времени, который мне оставался на пребывание здесь.
Я остановился для начала на самом интересном и характеристичном, по-моему, для столицы Дании, именно на музее Торвальдсена. Целый музей произведений одного из величайших гениев! Мало того, там же собраны и его личные вещи и книги. И сам он вдобавок покоится посредине двора роскошного, огромного здания, как некое божество среди своего храма. Он похоронен под каменною плитою, обвитою плющом.
Жизнь и деятельность величайшего, пожалуй, скульптора конца 18 века и начала 19 столетия Европы — Торвальдсена протекла безоблачно и лучезарно. Достаточно посмотреть на его работы, на его собственный бюст, на таковые же его портреты, чтобы убедиться, что это был один из счастливейших на свете удачников. Его совершеннейшие произведения, трактующие главным образом об Эроте, вине и веселье или изображающие его самого, либо великих и счастливых мира сего — все это дышит жизнерадостностью и спокойствием, даже эгоизмом, словом, чем-то олимпийским. Тут нет любви к человечеству, тут нет страдания за него. Что-то гетевское, что-то сверхчеловеческое во всем этом. И гений сам представляется жестоким.
А этих записках невозможно подробно или даже хоть приблизительно описать богатейшие коллекции Торвальдсеновского музея. Для характеристики мотивов его работ назову лишь несколько: например, ‘Геркулес или Сила’, ‘Пастушка с гнездом амуреток’, ‘Амур, жалующийся Венере на укушение пчелы’, ‘Танец муз на Геликоне’, ‘Венера с яблоком’, ‘Марс и Амур’, ‘Прощание Гектора с Андромахой’, ‘Меркурий, убивающий Аргуса’, ‘Ганимед с орлом Юпитера’ и, наконец, один барельеф, изображающий обольщение мальчика зрелым мужем!
После Торвальдсена я осмотрел еще Национальный музей с его археологическою, историческою и др. коллекциями. Все эти принадлежности каменного, бронзового и железного веков, все эти угрюмые изображения царей, все эти доспехи войны, казни и пытки так тягостно гнетут, в особенности, уставшее внимание и воображение, что мне часто хочется поскорее бежать из подобных мест. Так и тогда я был рад возвратиться на светлую, многолюдную улицу с ее оживленною толпой.
Попробовал выкупаться вечером в море. Но сразу охладел к этому удовольствию здесь. Морские купания помещаются чрезвычайно далеко, совсем почти за городом, где уже расположены виллы, так что нужно туда долго ехать и менять трамваи. Кроме того, здесь в Ёризунде, вода уже совершенно пресная, как в Балтийском море. И все это — после энергичных купаний Ледовитого и Атлантического океанов, где я только ими наслаждался.
На возвратном пути в один трамвая со мною вскочила поспешно и беспокойно хорошенькая глубокая брюнетка лет 30-35. она выказала столько тревоги, робости и особого возбуждения. Костюм ее был тоже в подозрительном беспорядке. Наконец, она с трудом выносила пристальные взгляды посторонних.
Все это вместе взятое было так характерно и красноречиво, что нужно было быть совсем неопытным или слепым, чтобы не догадаться, что эта красотка — неверная подруга, возвращающаяся с запретного свидания.
С наступлением сумерек я вошел в одну местную церковь. Там кончалась служба. Орган доигрывал свои заключительные модуляции. В храме была полутьма. Толпа молящихся была немногочисленна и печальна на вид. Опять бросилось мне в глаза и здесь, что место в храме лишь угнетенным да оскорбленным. Тут были старики, бедно одетые и грустные на вид молодые да калеки. Тихо побрела вся эта невзрачная публика по окончании обедни из церкви на улицу, где жизнь била ключом, где ежеминутно встречались нарядные, красивые и веселые люди. Часто проносились велосипедисты и велосипедистки. Везде зажигались огни. Освещались рестораны и кабачки. Во многих из них звучала музыка, по большей части, лишь пианино.
Главная струя гуляющих двигалась по центральной площади — Kungens Nytorv. На этой улице находится театр со статуями Хольберга, прозванного отцом датско-норвежской комедии и Ёленшлегера, творца таковой же драмы. Отсюда публика текла по главной из 13 начинающихся здесь улиц, именно, по Ёстергаде ее продолжениям: Amagetorv, Vimmelskaftet, Frederiksbreitgade и, наконец, Vesterbroespass. Последняя улица имеет множество загородных увеселительных садов и ресторанов.
Здесь находится и любимое копенгагенцами ‘Тиволи’.
Среди гуляющих заметно много веселых и миловидных грешных созданий. Особенно около сада ‘Тиволи’.
Вообще Копенгаген производит впечатление оживленного, развеселого города, где хорошо живется его счастливым, здоровым и трудолюбивым жителям.
Однако, я уже стремился домой, в свою унылую, бедную родину. Поэтому еще перед вечером справился о пароходах, идущих в Пруссию, через которую я намеревался возвращаться, т. е. приблизительно через Варнемюнде, Штеттин и т. д. Оказалось, что в пятницу, в 3 часа вечера, отойдет туда пароход ‘Королева Луиза’.
Возвращаясь в свою квартиру, я заметил, что на St. Annasplads стоит статуя композитора Гаде.
30-го июля (11 августа)
Каких-либо интересных, оригинальных местных предметов, как, например, сувениров, я не нашел здесь.
Меня очень удивило, что во всем Копенгагене оказалось лишь два или три портрета знаменитого датского писателя Андерсена. Да и те были лишь репродукции с других портретов.
Известного норвежского композитора Свендсена, который находится в Копенгагене в качестве королевского капельмейстера, я навестить не собрался.
Меня предупредили, что он очень боится кредиторов и подозревает их в каждом посетителе.
Сегодня пошел в замок Шарлоттенборг, где должна была находиться одна из местных картинных галерей. Но там оказалась выставка картин нашего В. Верещагина, и именно его ‘Наполеоновский поход’, уже знакомый мне по Москве. Здешние же картины были перенесены в другое место, именно в Кунстмузеум, который находится в одном из прекрасных копенгагенских парков, именно в ‘Ostre Anlaeg’.
Здесь коллекция картин весьма богата. Кроме того, есть несколько хороших статуй. Остались в памяти ‘Адам и Ева’ Шультце, т. е. наши прародители после их грехопадения. Еще группа на ту же тему с подписью ‘Бог позвал’ работы Гуде Петерсена.
После этого музея толкнулся было в замок Розенборг с богатейшими историческими коллекциями принадлежностей датских королей. Но тут потребовалось дожидаться накопления, по крайней мере, 12 человек, чтобы получить входной билет, который стоит 6 крон. И у меня не хватило терпения.
Вместо того я провел с час времени в ботаническом саду. Впрочем, там удалось видеть лишь то, что находилось на открытом воздухе. Оранжереи были заперты. Из растений на воздухе меня заинтересовала моя соловецкая знакомая, карликовая береза, да похожая на нее, только выше ростом — Betula alpestris.
Здесь, в ботаническом саду, я увидел необыкновенно красивую и очень смуглую брюнетку, напоминавшую какой-то из южных типов. Она была чрезвычайно декольтирована, особенно сзади, гуляла она с какими-то детьми по саду. Что это был за субъект, трудно было догадаться, — бонна, кокотка, актриса или еще что?
Мужчины ею залюбовались.
Из ботанического сада я поспешил в Скульптурную галерею. Это не очень большое, но красивое здание, с богатой коллекцией скульптур, собранных частным лицом, неким г. Г. Якобсеном, затем подаренное им городу. Особенно интересны там произведения французских скульпторов, например, худ. Барриас ‘Первые похороны’ (Похороны Авеля Адамом и Евою). В этой группе масса содержания, драмы и глубины. Затем остались в памяти худ. Леонарда ‘Видение Фауста’ (Маргарита за прялкой) и др.
Пообедал в одном довольно большом ресторане и, отдохнув там немного за газетами, я направился в Хандельсбанк, чтобы получить остальные деньги по аккредитиву Юнкера из Москвы. После этого вернулся в свою гостиницу ‘Гётеборг’ на St. Annasplads, чтобы еще отдохнуть. Утомление сказывалось все сильнее и сильнее. Спешность пути не давала времени для настоящего отдыха. Жаль было тратить на это драгоценное время. Дома, в деревне, думалось, успею насидеться, успею отоспаться. Ведь только и дела там, только и утешения, что отсыпаться да отъедаться. Эх, русская деревня! Не привлекательна ты!
Последний вечер в прекрасном Копенгагене. Хожу по нем и стараюсь наглядеться на все. Оживление на улицах невольно увлекает. Забрел по пути, за другими гуляющими, и в Тиволи. Туда я сначала было не собирался, считая это банальным кафешантанным садом. Отчасти оно так и оказалось. Там театры, балаганы, рестораны и просто пивные. Свету, движения, музыки и шума довольно. Поразило меня здесь то, что посетители сюда приходили целыми семьями, даже с детьми лет 10-12, и это ведь в 9-10 часов вечера. У многих входивших в сад я заметил абонементные билеты. Этот факт еще более подтверждал предположение, что Тиволи считается весьма любимым местом гуляния.
На веранде одного ресторана, недалеко от меня, поместились две молодые женщины, очевидно, легкого пошиба, актрисы или кокотки и сильно навеселе. Они были воодушевлены какою-то необыкновенною страстью друг к другу, ибо несколько раз замирал в бесконечных объятиях с бурными поцелуями. Проходившие с удивлением посматривали на такую странную картину.
На одной открытой сцене представляли старинную итальянскую пантомиму ‘Арлекин, Пьеро и Коломбина’. От души похохотал я на всю эту наивную, древнюю смехотворную шутку. Весьма кстати бывает иногда и подобное рассеяние.
Подивился я, глядя на карусели с качающимися лошадками, когда увидел, что на них важно и серьезно восседали не только дети, но даже и большие, увлекаясь не на шутку этою пародией на скачку. Я как деревенский житель и некогда заядлый спортсмен от души подивился на этих умных и серьезных датчан.
Возвращаясь домой часам к 12 ночи, я встречал еще много гуляющих по улицам. Немало попадалось и тут развеселых молодых и красивых дам, иногда, по-видимому, проституток. Взад и вперед проносились велосипедисты. И все это жило, веселилось и отдыхало под прекрасным летним небом, среди великолепного, роскошного города, с тем, чтобы завтра утром опять приняться за дело, за труд.
Здешние щеголихи часто носят и в эту теплую пору перелины, боа и другие украшения из мехов, подобно своим скандинавским соотечественницам.
31-го июля (12 августа)
Утро. Уезжаю. Спешу обменить датские деньги на русские. Банкиры еще закрыты. Обращаюсь в маленькие меняльные лавки, и мне насилу удается получить требуемое. Спешу на вокзал, так как меня воодушевляет мысль, что ведь это возвращение домой. Мой извозчик просит ему заплатить вперед, в то время как я сажусь к нему из гостиницы, а на вокзале он преблагополучно получает, благодаря моей торопливости, с меня еще вторую плату и, как ни в чем не бывало, отъезжает прочь.
Вагоны, в которые я попал, — прямого сообщения до Пруссии. Их перевозят через проливы, т. е. между датскими островами, и до прусского берега на особых пароходах-понтонах, так что пассажиры почти из них не выходят, разве за тем, чтобы поесть в каютах понтона, где приготовлен для этого роскошный стол и буфет.
Быстро проехали мы по зеленой, плодородной Дании, с ее земледельцами в полях и лугах, и с ее тучными стадами. Какой-то важный, зиждительный пар висел над всею этою благословенною землею.

Глава 2

По Северной Пруссии

Варнемюнде. Рошток. Нейбранденбург. Люстров. Провинциальные картины. Военщина. Соотечественники. Кенигсберг. Тевтонки. Континентальная жара. Военные. Воскресенье. Публика. Язва нашего времени. Человек из России. Кранц. Дешевизна. Афронт. Дюны и облесение. Брачная пара. Балтика. Обед. Наплыв гуляющих. Немки. Русская речь. Публика. Ночлег. Утро. Родные отголоски. Куриш-Гаф. Опять облесение. Шварцхорст. Мемель. Центр еврейства. Вице-консул. Его секретарь.

Я вспомнил теперь жары, засухи и неурожаи там, дома и т. п.
В 1.30 час дня остановка в Варнемюнде. Это чрезвычайно оживленное и заселенное морское купание северной Пруссии. Публика везде уже немецкая, далеко не такая симпатичная и красивая, как в Дании, и особенно, как там, в милой, поэтичной и прекрасной Скандинавии.
Теперь я прощался мысленно и уже окончательно с теми чудными странами, с их сильными, кроткими, умными, трудолюбивыми и красивыми народами. Я еще раз в жизни искренно, сердечно пожалел, что судьба так безжалостно расторгла столь родственные и дружественные народы, как Скандинавия, Дания, Финляндия и Балтийские страны. Какое бы культурное, сильное и цивилизующее для соседних народов государство могли составить все эти страны вместе! Как бы сильны и непобедимы были они сами перед лицом задорной и алчной Европы!
В своих грустных мыслях я шел даже дальше, — я горевал, что когда-то не Швеция одержала верх в борьбе со своим огромным, тяжелым и неповоротливым соседом, а он — этот сосед.
Но тут я умолкаю, боясь обвинения в антипатриотизме.
Теперь, где я ехал, был настоящий континент, настоящая воинственная Европа, да еще Пруссия.
Таможня оказалась построже здесь, нежели там, на севере, в благословенных, только что покинутых мною странах.
В 5 часов вечера г. Рошток. По недоразумению я покинул здесь курьерский поезд, на котором ехал. Спросил ничего не удалось ни у кого. Кондуктора бегают и отмалчиваются самым бесцеремонным образом. Все и все спешит. Поезд скорехонько умчался на Берлин, куда мне не хотелось заезжать, так как мой план был возвратиться домой севером Пруссии, т.е. через Мемель и наш Поланген, который я так полюбил после первого своего пребывания там.
Благодаря такому плану при возвращении домой пошли остановки и страшные проволочки в дороге.
Во-первых, здесь, в Роштоке, пришлось прождать до половины восьмого вечера, пока не удалось сесть в маленький поездок. Затем остановка в Нейбранденбурге от 10 часов вечера до 6 часов утра.
Благодаря необыкновенно любезному молодому начальнику станции, который был, как потом оказалось, со всеми и всегда очень добр и услужлив, мне удалось переночевать в вагоне 1 класса, так как вокзалы в Пруссии между поездами запираются, и там посидеть даже негде, не говоря уже о том, чтобы прилечь.
1-го (13) августа
Утром уезжаю на миниатюрном поездишке в Штеттин. Оказывается, однако, что в городишке Люстров — еще менять вагоны!
Жара. Пейзажи не интересны. Пресловутая современная Пруссия перед глазами.
Милейший начальник станции в Нейбранденбурге посоветовал мне избрать до Мемеля такой путь : Штеттин — Кранц — Кёнигсберг — Инштебург.
Проехали провинции Мекленбург-Шверин с замечательными в сельском хозяйстве севооборотами и скотом, потом провинции Восточную и Западную Пруссию. Всюду картина мира и трудолюбия. Масса работающих, сытых, крепких немецких крестьян в соломенных шляпках. Масса сытого скота и лошадей. Среди всего этого спокойно расхаживают аисты, которых тут любят и берегут. Там и сям, среди тучных полей пшеницы и искусственных пышных лугов виднеются села с готическими колокольнями.
С приближением к городам, каковы: Штеттин и Кёнигсберг, опять сутолока, крепости и военщина. Опять этот кошмар, навязанный Пруссиею и остальной Европе после 70-х годов.
Прусских денег пришлось еще немного наменять на поезде у вагонного ресторатора, так как дорогие соотечественники, ехавшие с нами, отказали мне в этом, хотя, проходя мимо них по вагону, я слышал, что им нужно обменить прусских денег на русские.
Удивительно обидное и противное невнимание и какая-то враждебность к своим! Каждый один другого боится, один к другому не верит, один другого уже заранее ненавидит.
На самом деле, достаточно мне было заговорить по-русски с вышепоименованными пассажирами и предложил им обмен русской сторублевой на прусские талеры и марки, о чем они только что сами мечтали и твердили в вагоне, как глаза их затуманились, и даже разговоры между ними затихли. А главное то было странно, дико и обидно до глубины души, что эти соотечественники тотчас же даже разошлись в разные стороны друг от друга.
Не правда ли, отвратительно и позорно перед иностранцами? Хорошо еще, что нашего разговора в ту минуту никто не мог понять в вагоне.
Наверное, вышеозначенные соотечественники отнеслись ко мне так же подозрительно, как и я к ним, после их афронта. Да и правда, если вспомнишь хорошенько дорогую родину, то ведь в ней, действительно, все друг другу не верят, все один другого боятся. Везде мерещится шпион.
В Кёнигсберге мне рекомендовали гостиницы Schweizerhov и Hotel de Russie. Я остановился в последней. Извозчикам платят по таксе, которую указывает машинка с циферблатом, находящаяся на козлах каждого экипажа. Сколько проедешь, столько, якобы, верно и покажет стрелка циферблата. Однако на меня и тут нашел скептицизм.
Вечером походил по городу Кёнигсбергу. В кабачках по случаю субботы много выпивающих, но пьяных ни одного. Публика не изящна, непривлекательна, как там, в чудной, незабвенной Скандинавии. Женщины здесь совсем не интересны.
Вернулся в свою гостиницу, чтобы поужинать и спать. В ресторане служили рослые, массивные немецкие девицы, которые с местными посетителями дружески разговаривали, здоровались с ними за руку и принимали от них тут же, за столами угощение. Держали себя эти тевтонки величественно, как истые пруссачки. Но мне они напоминали больше ломовых лошадей, мнящих себя арабскими кобылицами.
Все это было далеко до симпатичных и простых в обращении датчанок и скандинавок.
Стол здесь в Германии тоже много хуже стола в вышеупомянутых небогатых странах, а также нежели в бедной, якобы, и каменистой Финляндии. В последней кормят так обильно и так дешево, как я не встречал нигде, во все свои путешествия по Европе.
Завтра воскресенье. Я решил перебраться в местное морское купанье Кранц, весьма любимое и сильно посещаемое кенигсбергцами. Оттуда собирался продолжать свой путь до Мемеля на пароходе.
2-го (14) августа
Утром сегодня, часов в 8, расплатился в гостинице и пустился пешком на вокзал. Носильщик нес мои вещи. Жара была такова, что, казалось, нестерпимо идти даже в тени домов.
Да, здесь уже был континент, с его удушливым климатом. На улицах в это воскресное утро было уже довольно оживленное движение праздничной публики. Часто сверкали мундиры и каски прусских юнкеров и вытянутых, корректных и самодовольных офицериков. Особенно противны были между последними молодые, упивавшиеся до очевидности ‘своим высоким назначением’.
На вокзале была масса народа. Все это стремилось провести воскресенье у моря. Все это направлялось в Кранц. Поезда туда отходили часто. Но на вагонах была все время теснота.
В виду этого я оставил свою кладь, хотя и небольшую, на хранение в Кёнигсберге, с тем, чтобы завтра получить в Кранце, перед моим отъездом оттуда. Сам же поместился в один из поездов.
В вагоне III класса было битком набито приличной, нарядной публикой. Во II — тоже. Первый оставался почти пустым.
Уже с самого въезда моего в пределы Пруссии, мне резко стали бросаться в глаза то тут, то там проскакивавшие среди публики еврейские типы, которых на севере я почти нигде не замечал. Теперь в Кенигсберге и на поезде этих типов было еще больше. Вообще весь состав здешней публики казался мне менее симпатичным нежели в описанных мною только что странах.
Бросается в глаза, что немцы, особенно галантерейного фасона, охотно читают французские книжонки современного бульварного и порнографического происхождения и вида. Даже видел здесь и немецкие книжонки, пригнанные и подделанные под этот тип. Обложки и заглавия вроде ‘Eine dekolltirte Geschichte’ достаточно убеждали меня в этом.
Что же касается самих вышеупомянутых французских книжонок, то я должен здесь добавить, что их я встречал в витринах магазинов даже по всей Скандинавии, не говоря уже о Дании.
Вот как неудержимо распространяется по земному шару эта пошлая и вредная литература, эта язва нашего времени!
Между прочим, я заметил, что человека из России тут, в Пруссии, сторонятся более, нежели на севере. Тут мне положительно претило признаваться в своей национальности.
Кранц — хорошенькое, благоустроенное морское купание. Оно чрезвычайно населено летом. И все здесь дешево и удобно.
Вся масса публики, приехавшей в нашим поездом, хлынула в ресторан, так как был час обеда (т. е. полдень). Я отправился искать вольного купания, чтобы освежиться от несносной жары и потому пропустил случай хорошо и сытно пообедать. Главная масса обедающих была в саду ‘Гранд Отеля’ и ‘Монополя’, где до 2 часов можно было получить хороший обед в 5 блюд за 1,5 марки. В воскресенье дают еще шестое блюдо за ту же плату.
Кажется, пора бросить наше русское убеждение, что за границей везде живут люди впроголодь и что нигде, будто бы, нельзя так наесться, как в России.
Проходя мимо общественных купален, где были целые толпы купающихся, я обратился к какому-то почтенному господину, по наружности канонику, как мне казалось. На мой вежливый вопрос, где бы можно было выкупаться на свободе, он грубо и резко рыкнул: ‘Нигде! Купанье на воле строго запрещено!’
Опять пахнуло на меня Пруссией, военщиной, Бисмарком и пр. прелестями современной Германии. И я с гневом отшатнулся от грубияна, долго глядя ему вслед с недоумением.
Пройдя весь парк, расстилающийся на берегу моря версты на 3 за город, я наконец очутился в уединении. Публика сюда не доходила уже. Только в тени бесконечной дюны, которая здесь тянется по всему прусскому берегу, сидел какой-то долговязый, долгополый семинарист и одевался, очевидно, после купания.
Я прошел еще дальше вдоль дюн, на которые вход был строго воспрещен в виду того, что на них разводились искусственные леса, которыми эти нестойкие дюны укреплялись. Там я, наконец, выкупался. Вода была тепла и пресна. После купания я лег на свой гуттаперчевый плащ в тени осыпающейся дюны, чтобы хоть немного укрыться от жгучего солнца. Тихая дремота сомкнула мои вежды, и я впал в забытье.
Открывши глаза, я увидел шагах в пятидесяти от себя купающегося мужчину лет 45 и наблюдающую его платье на берегу женщину, приблизительно таких же лет, как и он. Очевидно, эта пара были супруги среднего достатка.
Я не знал, что мне делать: уйти или остаться. Супруги, по-видимому, считали себя здесь одними. Они так просто и так скромно, так добродушно относились друг к другу, что мне было жаль их потревожить, и я решился еще потаиться. Дальше у них шло все так же просто и почти трогательно, как и должно было ожидать от пожилых супругов.
Он вышел из воды, в которой пополоскал что-то из своего белья. Она его тщательно вытерла со спины и помогла ему одеться. После этого оба спокойно продолжали свой путь.
Передо мною расстилалась гладь светло-голубого, спокойного моря. На горизонте изредка показывалась какая-нибудь рыбачья лодка. Кораблей тут совершенно не видно. Для них, вероятно, эти места моря слишком мелки. Они, наверное, проходят гораздо далее от берегов. Налево от меня, вдали совсем, виднелась набережная Кранца. Публики на берегу и в воде почти уже не было. Все, вероятно, теперь гуляли в парке. Направо расстилалась по низменному песчаному берегу бесконечная балтийская дюна, — та же дюна, что тянется почти от Финляндии и до самой северо-западной Франции, где берег становится уже несколько выше и скалистее.
Я почувствовал голод и пошел по дорожке, ведущей через дюну в парк. Там, соблазнившись придорожным плакатом о каком-то ресторанчике ‘Вальдхауз’, в котором предлагались публике обеды, ужины, кофе, пиво, раки и т. п., я забрел туда или, скорее, весьма неудачно заблудился. Еда оказалась плохою. Очевидно, обеденное время прошло, так как было 4 часа, и публика теперь пила свой полуденный кофе.
К вечеру наплыв гуляющих в Кранце все возрастал. Публика прибывала на поездах, на экипажах и на велосипедах из Кенигсберга. В парке зазвучала роговая музыка. Я направился туда.
Сравнивая немок с их соседками и даже сродственницами скандинавками и датчанками, я пришел к окнчательному заключению, что первые, несмотря даже и на миловидность и на красоту, которая у них иногда встречается, носят на себе какой-то отпечаток приторности, непривлекательности, нескладности и безвкусицы. Даже костюмы их менее симпатичны, нежели у их северных одноплеменок.
В публике несколько раз слышал русскую речь. Обратившись раза два к говорившим по-русски няням, гимназистам и студентам, я однако же убедился, что все это были лишь русские евреи.
Евреев же вообще с приближением к нашей границе все виднелось больше да больше.
Вечером на набережной было многолюдное гулянье с музыкой. Прибрежные рестораны, курзалы и павильоны было весело освещены и битком набиты публикою. Электрические фонари на набережной освещали ярко нарядных гуляющих.
Я долго сидел здесь, осматривая публику. Ко мне робко подходили и неуверенно заговаривали со мною давешние молодые евреи. Но сознавая во мне их притеснителя, каковыми мы являемся относительно всех наших подчиненных народов, я чувствовал себя с ними уныло и неуютно.
К полночи разошлись все гуляющие по домам. Набережная опустела и стала темнеть. Фонари на ней гасли. Ночь была чудная, теплая, звездная. И мне пришла фантазия провести ее на берегу моря, на воздухе. Я долго шел вдоль дюн, наконец, остановился и лег, завернувшись в свой резиновый плащ.
Картина ночи была так прекрасна, с мириадами звезд на темном, мягком небе, с тихим, еле шуршавшим морем, с гаснущими огоньками вдали по берегам и в самом Кранце, что трудно было заснуть. Фантазия бодрствовала усиленнее обыкновенного. В нее теснились образы прошлого. Перед глазами проносились и страшные и светлые видения прошлого, проходили злые и милые образы. Грусть и тоска воспоминаний теснили уставшую грудь. Сожаления и раскаяния давили ее и выжимали на глазах запоздалые, бесплодные и бессильные слезы…
Несколько раз засыпал я и без конца просыпался. Резиновый плащ оказывался не особенно удобным одеялом для сна. Он весь намокал от испарений кожи, как будто бы от сильнейшей росы.
Впрочем, я вынужден был закутываться плотнее, во-первых, чтобы не видеть картин чудной летней тревожащей ночи, во-вторых, чтобы не думать о гадюках, которых здесь, на дюнах, как мне говорили, водится немало.
3-го (15) августа
Проснулся рано утром. Солнце показалось справа из-за дюн. Долго лежал, глядя на спокойное море. День обещал опять стать ясным и жарким.
Кто-то пришел на берег моря купаться. После него и я сделал то же. Потом опять полежал, так как еще было очень рано.
Чего-чего не припомнилось мне тогда в этой тишине и в моем одиночестве! Что-что только не прошло через мои мысли! Какие-какие только воспоминания не пронеслись в воображении!
Наконец, стрелка часов приблизилась к 7 часам. Я поднялся окончательно и пошел через парк к городу. По дороге я выпил кофе в одном из ресторанов и пробежал последние газеты. Между прочим, в N 189 ‘Berliner Abendpost’ прочел следующее: ‘В прошлую субботу русский подданный Стрикала, пробуя перейти в брод Просну, был застрелен русским пограничным стражником на здешней территории’.
Каково? Вот и отголоски из дорогого отечества! Так и запахло, что на Шипке все спокойно.
Впрочем, о подобных происшествиях на нашей границе я скоро услыхал очень многое, лишь только вступил на свою родную территорию.
Походив еще по городу, я пришел наконец на вокзал. Дорогою за городом я заметил, что тут на полях возделывают много разных кормовых растений: между прочим, есть корнеплоды, клевера и желтые и синие люпины.
Телеги у крестьян здесь часто запряжены не только парою, но даже четверкою лошадей цугом. Не правда ли, какая экономия в трате человеческой работы? А у нас один человек еще и до сих пор нахлестывает и ругает по-матерному одинокого, полуживого одра, или ‘сырка’, годного часто лишь только на псарню в котел.
Наконец, маленький поезд подвез нас к крошечному пароходику. И мы поплыли по Куриш-Гафу. Узкая, совершенно песчаная и тонкая коса отделяет этот залив от моря. На косе видны хвойные насаждения, местами уже превращающиеся в довольно видные рощи. Здесь, в северной Пруссии, правительство старается давно уже развести леса по бесплодным, песчаным, плоским берегам. И вот усилия эти увенчиваются успехом. Необитаемые, мертвые пески становятся понемногу плодородными. И все это, благодаря зарождающемуся здесь лесу, — тому самому лесу, который у нас на севере поглощает собою всякую культуру и человеческую жизнь, который там всех запугивает и озверяет.
По косе и по берегам видны рыбачьи деревни с остроконечными колокольнями. Все строения крыты черепицею.
До Мемеля тут 120 километров.
Часа в 4 вечера остановились у местечка Шварцхорт, расположенного на песчаной косе, но уже среди разросшихся хвойных насаждений. Здесь есть и приспособления для морских купаний. На набережной видны еврейские физиономии. На нашем пароходике их еще больше.
Наконец через час езды прибыли в Мемель, о котором я много прежде слыхал, именно, во время своего пребывания на купанье в нашем курляндском Полангене.
Мемель — небольшой и ничем особенно не замечательный город, разве только тем, что он представляет собою истинно еврейское гнездо. На улицах встречаешь больше евреев, нежели немцев и других людей. Вывески магазинов часто даже написаны на еврейском языке. Есть части города, где кроме евреев никого нет.
Я попал в такой квартал. Это их здешний центр. Дело было так. Остановившись в весьма приличной гостинице ‘Hotel de Russie’, я стал спрашивать, где получить экипаж, чтобы доехать в Поланген, до которого отсюда считается верст 10-12. мне обещали фаэтон или коляску, но за 12 марок минимум. Это мне не понравилось, я решил поискать сообщения до Полангена посходнее. И вот меня направили в самый центр здешнего еврейства, именно в ‘Hotel zum Schwarzen Adler’, т. е. гостиницу ‘Черного орла’. Уже подходя к месту, где находилась эта гостиница, я чувствовал, что погружаюсь в один из ужасных притонов, населенных несчастными изгнанниками христианской цивилизации. На улицах грязь, косматые черномазые дети, хитрые, недоверчивые физиономии взрослых, пронизывавшие меня насквозь, чтобы догадаться, зачем я нахожусь здесь — все это подавляло и нагоняло уныние на меня. Подозрительные, продувные физиономии высовывались даже из окон и являлись на порогах, чтобы посмотреть на необычного здесь прохожего и чтобы догадаться, что ему нужно и нельзя ли им воспользоваться, нельзя ли с него что-нибудь нажить. Один, довольно прилично одетый молодой еврей, спросил меня даже прямо, не нужно ли мне чего-нибудь особенного, не нужен ли мне, например, паспорт, чтобы переехать за границу.
Я и раньше знал, что в Мемеле фабрикуют фальшивые паспорта и занимаются усиленно контрабандой так же, как и у нас, в соседнем Полангене.
В гостинице ‘Черного орла’ меня встретили чрезвычайно недоверчиво, точно подозревали во мне тайного сыщика. Меня здесь попросту боялись. И устроить здесь мне ничего не удалось для своего дальнейшего путешествия.
Все это вместе взятое произвело на меня такое тягостное, угнетающее впечатление, что я решился обратиться к русскому вице-консулу, чтобы хоть почувствовать под ногами какую-нибудь прочную почву и отдохнуть душою ото всей этой вражды.
Но на этот раз я жестоко ошибся в своих надеждах. Здесь вице-консулом нашим был тогда некто Дамье, как значилось на плакате у его двери. Там меня приняли лишь в передней. Долго заставили меня объясняться с миловидной горничной немочкой, которая уверяла меня, что ее господина нет дома.
Когда я стал выражать свое недоверие, то вышла разряженная по-визитному дама, назвав себя по-русски женою вице-консула и, подтвердив, что его действительно не было дома. Кроме того, она без церемонии заявила мне, что уходит и сама в гости сию минуту.
Я опешил окончательно. Но должен был покориться такому странному обращению у консула с его соотечественниками.
Вышеозначенная дама, впрочем, посоветовала мне обратиться к секретарю консула, некоему г. Филипповичу, куда и распорядилась меня проводить.
Миленькая немочка меня довела до указанного дома.
Я должен здесь сказать лишь то, что сохранил о приеме господина Филипповича и о всей семье его самое отрадное воспоминание. Там старались меня всячески обласкать и успокоить, как будто бы силились загладить дурное, недостойное обращение со мною у нашего вице-консула. Между тем сам он, Филиппович, был даже не русский, а поляк, жена же его была немка.
Эти симпатичные и культурные люди устроили мне удобную и приятную поездку до Полангена вместе с их родственником, который туда отправлялся завтра же.
Оказалось, что этот господин был полангенским домовладельцем.

Глава 3

Возвращение в Россию

Выезд из Пруссии. Иммерзатт и Ниммерзатт. Поланген. Остатки сезонной публики. Прежние знакомые. Любительский спектакль. Данные о Полангене. Янтарь. Магнаты. Пиры. Остатки рабства. Скифы. Латыши и литовцы. Контрабанда. Пограничная стража. Еще о Полангене. Стремление домой. Голландская шапка. Бирута. Отъезд. Обращение мысли назад и вперед.

4 (16) августа
Утром, когда я сидел у входа в свою гостиницу, дожидаясь экипажа, обещанного мне моим новым компаньоном, меня долго осматривали и оценивали два еврея с противоположного тротуара. Наконец, один из них не выдержал и подошел ко мне, чтобы узнать, что мне нужно, чего я дожидаюсь и есть ли у меня паспорт, т. е. не нужно ли мне изготовить таковой для переезда через русскую границу.
Я с досадой отвечал, что все у меня есть и что я возвращаюсь домой в Россию по законному паспорту после далекого путешествия.
Надо было видеть удивление и недоверие делового, практического еврея, когда я объяснил ему на его дальнейшие вопросы, что я ездил лишь как турист, т. е. не ради какого-нибудь гешефта, вокруг всей Скандинавии. Он так мне и не поверил.
Наконец, мне удалось уехать из Мемеля, из этого еврейского мрачного центра. И я с отрадой увидел его через некоторое время у себя за спиною.
Вот мы сделали привал в поселке Иммерзатте (тут же рядом с местечком Иммерзатт есть местечко Ниммерзат. То и другое название, по-моему, намекает на контрабанду и на доходность от нее. Контрабанда в обоих местечках — главная специальность), последнем прусском местечке перед нашей границей. Далее уже оставалась наша таможенная контора или, скорее, контора пограничной стражи, с заставой, или с ‘рогаткой’, как ее тут называют.
В Иммерзатте нам пришлось закусить и передохнуть с 12 до 2 часов дня, пока чиновники на русской заставе отдыхают, как все говорили, так что пропуска не бывает через нашу границу в эти часы.
Года два тому назад, когда я проводил лето в Полангене, мне случилось дойти, гуляя, до прусского Иммерсатта с компанией знакомых. Тогда мы тоже закусывали здесь, в том же садовом ресторанчике, или в Krug, как такие приюты здесь называют. В тот раз мы здесь застали двух молодых прехорошеньких немочек, дочерей содержателя вышепоименованной пивной. На этот раз здесь была на лицо только лишь одна из двух хорошеньких сестер, другая уже вышла замуж. Оставшаяся здесь была теперь уже не так мила и свежа на вид, как тогда, прежде. Кроме того, она была грустна и задумчива.
Подкрепившись и предполагая, что чиновники на русской рогатке, наконец, уже выспались и что, быть может, мы тронулись в путь. Что-то нерадостное копошилось в душе при приближении к отечественным порядкам и к унылой, бесталанной родине.
И на самом деле, встреча отчизною в свое лоно возвращающегося ее блудного сына была далеко не столь радужная и любовная, каковою она изображена в знаменитой притче Христовой.
Во-первых, нас остановили, опустив перед нами предварительно заставу, хотя мы уже и сами задержали своих лошадей. Здесь точно ждали с нашей стороны непременно своеволия, насилия или разбоя. После этого нас позвали к чиновнику в контору. Пока он там недоверчиво осматривал и пересматривал наши документы, расспрашивал и переспрашивал нас, глядел и вглядывался в нас, в это самое время часовые пограничной стражи, спросив нас о количестве наших скудных чемоданов, которые были все на лицо, все-таки тщательно их считали и пересчитывали, тогда как их не было у нас даже и полдюжины.
Вещей у приезжих однако тут, на заставе, не досматривают. Для этого в самом Полангене есть еще настоящая таможня.
Что сие все должно обозначать, я не постигаю. Только здесь, на рогатке, отобрали у нас документы и послали их и нас вместе в Поланген, т. е. в таможню, под конвоем верхового солдата, который был с ружьем и боевыми патронами в сумке.
Каково! Это возвращение ничем не запятнанного гражданина в свое отечество.
В полангенской таможне, где меня, к счастью, все еще помнили по первому моему посещению вышеозначенного курорта, мои вещи, однако, тем не менее, осматривали ровно 20 минут! Это два-то саквояжика да плед, на которые в заграничных таможнях никто не хотел и глядеть даже!
Наконец, часу в четвертом вечера я достиг знакомого кургауза графа Тышкевича, где уже некогда стоял и водворился теперь опять удобно и недорого в своем прежнем облюбованном бараке, среди самого кургаузского парка.
Переодевшись и выкупавшись, я пошел походить по парку, где застал лишь остатки летней курсовой публики. Из Полангена обыкновенно в это время уже разъезжаются купающиеся. Кой-кто тут был и из прежних гостей. Поговорили, вспомянули и некоторых других из прежних приезжих. Оказалось, что некоторые больше сюда не появлялись, другие же умерли и т. д.
Сердце невольно сжималось болезненно. Маленький Поланген, где когда-то я так радостно, так хорошо провел лето, показался мне теперь как будто мрачным и унылым.
Я решился поискать кое-кого из своих прежних знакомых, — среди местных жителей. Поэтому первым долгом направился в одно семейство, где была мать-вдова и несколько барышень дочерей. Там прежде меня хорошо принимали, и сами девицы были недурны собою и милы.
Однако тут встретил я теперь странные перемены. Оказалось, что несмотря на относительную пустоту курорта Полангена в то лето, все квартиры моих барышень были заняты мужчинами. Мне пояснили, что это такое место, т. е. близость парка и кургауза. Но я заметил, благодаря своему скептицизму и другие особенности в ‘таком месте’, которые делали его столь любимым постояльцами. Тогда я почувствовал грусть еще более, и меня начало тянуть вон из Полангена.
В этот же первый вечер я попал на любительский польский спектакль. Его играли местные владельцы, графы Т., со своими родными и знакомыми. Давали французскую драму в одном акте и какую-то польскую комедию. Та и другая пьеса прошла великолепно. Прелестно играли все эти польские аристократы и магнаты. Прелестны были и их дамы на сцене и в ложах. Особенно эффектна была на сцене вне ее графиня О., урожденная графиня Т. Нельзя было не заметить, что остальные дамы здешнего аристократического кружка с завистью посматривали на прелестную графиню, истинную жемчужину среди всех них.
Однако, я заметил или это только было лишь мое подозрение, что как будто бы присутствие единственного и нежданного русского на их любительском, неофициальном спектакле неприятно поразило его учредителей — поляков.
Меня легко можно было отличить по моему дорожному костюму среди другой публики, которая была вся более или менее парадно одета. Кроме того, меня, вероятно, все еще хорошо помнили по первому моему пребыванию здесь. Так как в Полангене бывает не особенно много посетителей, то большинство из них здесь как-то запоминаются и приезжими, и местными жителями.
Гости на спектакль допускались лишь по личному приглашению. И меня, быть может, слишком опрометчиво пригласили вышеупомянутые барышни на этот неофициальный спектакль.
Этот факт, или фикция, еще хуже настроили меня. И я еще раз решил через день или два ехать из Полангена домой.
Не могу здесь не добавить с досадою, что в то время местная власть не разрешала официального спектакля на польском языке, даже с благотворительной целью. Поэтому, конечно, и вышеописанный — остался частным спектаклем. Поэтому, конечно, и появление на нем русского было встречено не особенно радостно.
5-го августа старого стиля
Опишу несколько Поланген, так как считаю его достойным большего внимания нашей публики, нежели каким она его дарит до сих пор.
Поланген — это небольшой городок Курляндской губернии, Гробинского уезда, самый последний жилой пункт на русской территории, по берегу Балтийского моря в сторону прусской границы. От нее он находится в какой-нибудь версте всего. Расположен он на дюнах вдоль берега моря. Жителей в Полангене не более 2000 человек. Купающихся сюда приезжает иногда до 500 человек. Местное население состоит из латышей, литовцев, поляков, немцев и евреев. Русских здесь очень мало.
Характерною особенностью Полангена является янтарный промысел. Этот красивый минерал (окаменелая древесная смола) выбрасывается во время бурь морем на берег кусочками разной величины. Редко попадаются большие куски. Маленькие же, величиною до грецкого ореха, здесь обыкновенны.
Обрабатывается этот янтарь тут на особой фабрике или, точнее, в небольшой мастерской. Владельцы этого промысла и фабрики — евреи. Некоторые вещицы из янтаря здесь выполнены очень красиво и со вкусом. У разносчиков они всегда дешевы и доступны.
Весь городок Поланген принадлежит одному из графов Тышкевичей, потомку крупного польского магната. Это был один из виднейших польских аристократов. Теперь сюда, в Поланген, съезжаются на лето не только все графы Тышкевичи, но и многие их родные и знакомые. Все они живут в особых виллах, построенных отдельно между кургаузом и берегом моря. Жизнь они здесь ведут веселую и счастливую. Среди них есть очень красивые женщины. Все это наряжается, катается и всячески наслаждается жизнью. Спектакли, грандиозные праздники и пиры разнообразят им тихое летнее безоблачное существование.
Я помню, как в первое свое пребывание здесь, мне удалось попасть на пикник, устроенный одним из братьев Тышкевичей, в честь остальных здесь живущих, его близких и знакомых. Пикник этот назывался ловлею раков в одном из соседних имений графа, именно в Гжельвах. Тогда не только были приглашенные из Варшавы, но и все жители Полангена могли принять участие в этом празднике. И все, кто только хотел, шли и ехали в Гжельвы. Дело было поздним вечером. Было уже темно. Версты две оставалось доехать лесами, которых здесь вообще много. И вот, эти две версты дороги освещали литовские крестьяне горящими головнями, которые они держали в руках, стоя по обе стороны нашего пути.
В лесу на поляне были зажжены костры, плошки и фонари. Там же были накрыты огромные столы с холодным, сытным ужином. Множество бутылок красовалось на скатерти среди яств и посуды.
Все это отзывалось временами барства и крепостного права. Да, впрочем, оно тут почти еще в силе. Тут, например, преклонение народа перед господами колоссальное, совершенно у нас в России непонятное. Оно выражается на каждом шагу во всевозможном раболепстве бедно одетого перед одетым получше. Более всего бросается в глаза целование рук простолюдинами у панов или хотя бы только у похожих на панов. Я видел, например, целование руки старухою у молодого человека.
Русского ‘варвара’ подобные картины приводят в тяжелое недоумение.
Впрочем, да не подумает читатель, что вся полангенская аристократия только и тешится эгоистическим, благополучным существованием. Она кое-что уделяет и альтруизму.
Сам владелец Полангена, например, пожертвовал и землю, и строение под здешнюю прогимназию, поставив при этом лишь одно условие, именно, чтобы в этом строении не устраивали православного храма, на каковое дело он предлагал опять-таки особое место, тоже в подарок. Но наши ретивые обрусители-опричники и тут показали себя как настоящие скифы. Они втиснули-таки домашнюю церковь в здание прогимназии, отчудив тем навеки у жертвователя его собственность и обманув его вместе с тем. Сверх всего, из всей этой истории подстроили и вывели для жертвователя еще и политически неблагонадежную оценку и тем доставили ему, как кажется, новые незаслуженные неприятности.
6 августа
Наблюдая местные народности, пришлось убедиться, что все они чрезвычайно трудолюбивы, честны, кротки и добродушны. Особенно высоко ценятся здесь латыши, как известно, самые любимые и нашими русскими землевладельцами рабочие и арендаторы.
Литовцы поражают иностранца своею необыкновенною религиозностью, говорят, даже папа их называет ‘своею святою жмудью’.
Тягостное впечатление производит на непривычного здешняя страшно распространенная контрабанда и борьба с нею.
Я затруднился бы сказать, кто только в Полангене не занимался тогда более или менее контрабандою. Даже я не уверен в том, на сколько от нее свободны были сами блюстители местных порядков. Местные же жители считают это дело самым обыкновенным. Я видел даже приезжих на купанье, которые ходили на прогулку в прусский Иммерзатт и запасались там разною контрабандою, с которою возвращались в Поланген.
Жизнь и деятельность местной пограничной стражи полна истинных ужасов.
Бедные часовые иногда, чуть не плача, повествовали мне сообщения о своих мучениях. Им, например, приходилось 12 и более часов дежурить с заряженным ружьем по разным местам на берегу моря. Особенно ужасно бывает им в бурные зимние ночи. При этом нельзя задремать, потому что или подстрелит контрабандист, или наскочит дозорный начальник.
7 августа
Оставляя в стороне все темные стороны жизни в Полангене, я должен сказать, что это все-таки привлекательное местечко, которое заслуживает большого внимания публики, как, поистине, лучшее морское купание по нашему балтийскому побережью. Во всяком случае здесь вода менее пресна и менее спокойна, нежели в других местах нашего Штранда. Дно здесь, как и по всему, впрочем, Штранду, идеальное. Глубина так постепенна, что можно купаться детям даже без надзора старших.
Дешевизна жизни в Полангене весьма значительна. Можно устроиться там баснословно дешево, если только поселиться в каком-нибудь скромном крестьянском семействе. А для небогатых людей и это иной раз очень кстати. Для людей же, желающих поместиться получше, можно рекомендовать кургауз или гостиницу и бараки в парке, устроенные и содержимые самим владельцем Полангена. Там можно вполне хорошо и удобно провести все лето. Цены и порядки очень сносные. Прислуга приличная и добродушная. Народ местный вообще короток и приветлив. Как наивно звучит его обращение: ‘Пане добродею!’
Главное неудобство Полангена — это его плохое и недешевое сообщение с Либавою, через которую обыкновенно сюда направляются наши соотечественники, да и вообще приезжие из России, Польши, Риги и т. д. От Либавы до Полангена около 70-80 верст, которые нужно проехать на лошадях: или на частных, или на почтовых, или же на еврейских клячах.
В заключение этого описания еще раз от души пожелаю, чтобы люди небогатые обратили побольше внимания на Поланген, как на хороший приморский курорт.
8 августа
Скучаю и стремлюсь домой. Все осмотрел, все обошел. Прежние воспоминания все перебрал в памяти. Публика все разъезжается. И нет сил долее оставаться здесь.
Еще раз прошелся по берегу на северо-запад до ‘Холлендерской шапки’, или ‘Голландской шапки’, как называется там холм с лесом. Посетил и ближайшую рощу Бируты, тоже с холмом, находящуюся у самого Полангена.
Роща и холм этот исторически известные. Предание говорит, что во времена язычества Литвы, которая вообще весьма поздно перешла в христианство, здесь, на холме, в вышепоименованной роще находился жертвенник богине Прауриме. Красавица, жрица Бирута, поддерживала на нем неугасимый огонь и должна была сохранять свое девство. Как-то раз литовский князь Кейстут, проходя здесь с войском после одного удачного похода, увидел красавицу Бируту и взял ее насильно себе в жены. После его смерти языческий народ, раздраженный за поругание его святыни, схватил Бируту, кажется, в Вильне уже, притащил ее сюда, назад, к жертвеннику Прауримы и, растерзав ее тут на части, бросил останки ее в море.
Кейстута и Бируту языческая Литва подозревала в тайной приверженности к христианству.
Тоскую и решаюсь уехать поскорее. Фактор еврей, каковых тут много, ищет мне компаньона, чтобы не ехать одному и не платить слишком дорого за дорогу. Так отсюда стараются уезжать все одинокие пассажиры.
10-е августа
Наконец, сегодня утром выезжаю по хорошему шоссе, идущему среди лесов.
Устал длинною дорогою и массою новых впечатлений. Пора, пора и домой, в русскую деревню, с ее сонною тишиною, с ее прозябанием и еле тлеющей жизнью! Там все дремлет и спит. Там и тебе никто не помешает отдохнуть и выспаться после страшных утомления и суматохи путешествия.
О дальних, прекрасных культурных странах, о тамошних нарядных, прочных жилищах, об их чудных, симпатичных, счастливых народах ты будешь с отрадою вспоминать там, дома у себя, глядя на полуразвалившиеся помещичьи усадьбы и деревни, на запущенные, одичалые поля, исковерканные леса, пересыхающие реки и пруды, и встречаясь или с беспардонными хищниками или с беспечными, ленивыми, равнодушными ко всему и изможденными людьми, одетыми часто в рубища!..
Много-много еще ужасного и темного ждет путешественника там дома, в уезде. Много и отчаяния и апатии опять на него нахлынет там, в этой всемертвящей русской уездной и деревенской жизни. Но что же делать? Хочется домой, туда, в эту грустную, несчастливую страну.
15 августа 1899 года.
С. Срезнево.
Оригинал здесь: http://www.booksite.ru/reise/engelmeier/index.htm.
Энгельмейер Александр Климентович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. По закаспийской железной дороге, Циммерман Эдуард Романович, Год: 1888
  2. Рассказы проезжего, Небольсин Павел Иванович, Год: 1854
  3. Базар поэта, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1842
  4. По Швеции, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1851
  5. В горах Сихотэ-Алиня, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1917
  6. Жизнь и приключения в тайге, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1912
  7. Ледяной плен, Березин Николай Ильич, Год: 1907
  8. В гостях у шаха, Алиханов-Аварский Максуд, Год: 1898
Электронная библиотека