А. И. ПОДОЛИНСКИЙ
ПО ПОВОДУ СТАТЬИ г. В. Б. ‘МОЕ ЗНАКОМСТВО
С ВОЕЙКОВЫМ В 1830 ГОДУ’
Сноски
КОММЕНТАРИИ
А. И. ПОДОЛИНСКИЙ
ПО ПОВОДУ СТАТЬИ г. В. Б.
‘МОЕ ЗНАКОМСТВО С ВОЕЙКОВЫМ В 1830 ГОДУ’
По поводу статьи г. В. Б. ‘Мое знакомство с Воейковым в 1830 году’, Подолинский Андрей Иванович, Год: 1872
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Подолинский А. И. По поводу статьи г. В. Б. ‘Мое знакомство с Воейковым в 1830 году’ // Пушкин в воспоминаниях современников. — 3-е изд., доп. — СПб.: Академический проект, 1998. — Т. 1—2.
Т. 2. — 1998. — С. 134—139.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vs2/vs2-134-.htm
В сентябрьской и октябрьской книжках ‘Русского вестника’ прошлого года помещена статья г. В. Б. ‘Мое знакомство с Воейковым в 1830 году’.
По многим данным этой статьи я тотчас же узнал, кто именно ее автор.
Упоминая в ней между прочим и обо мне и, вероятно, полагая, что я уже отошел в такое жилище, из которого не подают голоса, г. В. Б. счел возможным дать полную волю своей досужей фантазии, как в те блаженные времена, когда он составлял фельетоны для ‘Северной пчелы’ и сочинял хозяйственные заметки и промышленные рекламы.
Положительно удостоверяю, что во всем, что он говорит обо мне, нет почти ни слова правды.
Г. В. Б. заставляет меня обращаться и говорить с собою, как с хорошим приятелем. К сожалению, я должен сказать, что с г. В. Б. я вовсе не был знаком, что если где-нибудь с ним и встречался, то не знал, кто он, почему не имею даже никакого понятия о его наружности, так же как и он о моей, судя по тому фантастическому описанию, которое он обо мне делает и в котором от первого до последнего слова все создано, должно быть, расстроенным воображением.
Не понимаю, как ухитрился г. В. Б. видеть на мне редкие камеи из Геркуланума, дорогие перстни, широкополую шляпу и вообще все то, чем он меня украшает и чего никто, никогда на мне не видывал. Я одевался просто, как все прилично одетые люди, не отличаясь никакою, бросающеюся в глаза, изысканностию и расчетом на эффект, совершенно мне несвойственным.
Щедрость свою ко мне автор простирает и далее: он дарит мне небывалых две тысячи душ в Малороссии, изображая меня очень и очень богатым, но как бы заезжим полтавским провинциалом. Если бы г. В. Б. действительно был со мною знаком, то, вероятно, он бы знал, что я не был ни полтавским уроженцем, ни душевладельцем, ни жителем Малороссии, но что, окончив мое воспитание в Петербурге, я, в описываемое им время, состоял там же, уже более шести лет, на службе.
К этому вымыслу г. В. Б. приклеил и другой, не менее отважный. Он вводит меня на вечер к графу Д. И. Хвостову, где будто бы я был встречен с особенным восторгом и почетом. Но увы! я с гр. Д. И. Хвостовым вовсе знаком не был и даже никогда не любопытствовал узнать, где его дом или квартира, почему и попасть к нему на вечер мне было бы трудно, до невозможности.
На этом же сочиненном г. В. Б. вечере князь Ширинский-Шихматов, которого (прошу заметить) я ни тогда, ни после вовсе не знал, с восклицанием прижимает к своей груди мою руку, а сам г. В. Б. объясняет гр. Хвостову, что он знаком со мною по четвергам Греча*. Новая выдумка! У Н. И. Греча я действительно бывал изредка, но только по утрам, а его приглашением на четверги не воспользовался более потому, что все молодые литераторы, являвшиеся на этих вечерах, всегда почти причислялись в общем мнении к булгаринской партии. Я же с ранних пор дал себе слово избегать всякой журнальной стачки, не входить ни в какую полемику и не принадлежать ни к какой исключительной литературной партии. Да и вообще я мало водился с записными литераторами, предпочитая им знакомства в обществе, а в особенности небольшой товарищеский круг по университетскому пансиону. Некоторые из составлявших эти дружеские сходки, называвшиеся у нас ассамблеями, имели впоследствии почетную известность, а гениальный М. И. Глинка постоянно в них участвовал и часто приводил в восторг или возбуждал общую веселость своими вдохновенными импровизациями 1.
Если же, до размолвки моей с бароном Дельвигом, о которой упомяну ниже, я посещал постоянно его еженедельные вечера, то этому были совершенно другие причины. Небольшое собиравшееся у барона общество мне вообще нравилось, ив особенности в нем приятны были нередкие встречи с Пушкиным и Мицкевичем**, доставившие мне возможность несколько ближе с ними сойтись.
Обращаюсь еще к статье г. В. Б. Каким образом мог я померещиться ему на вечере у Воейкова в такое время, когда меня уже вовсе не было в Петербурге? Из статьи видно, что этот вечер был после смерти барона Дельвига, а я, уезжая из Петербурга, оставил барона еще в живых. Это первое, а второе то, что у Воейкова я не только вовсе не бывал, но по особенной случайности нигде и никогда его не видел 6.
Много еще неверностей я бы мог указать в упоминаниях г. В. Б. обо мне и о некоторых других, хорошо мне известных, лицах, но, кажется, я уже разъяснил слишком достаточно, какого доверия заслуживают его воспоминания.
Оканчивая с г. В. Б., пользуюсь случаем, чтобы упомянуть еще о двух других встретившихся мне в печати и относящихся ко мне ошибках.
В 10-й тетради Русского архива 1866 года, в Дневнике Липранди, сказано, что во время пребывания Пушкина в Одессе я служил там в почтамте, что Пушкин со мною встречался, но не искал сближения и неизвестно, какого был мнения о моем даровании. Тут все неверно. Ни в каком почтамте я не служил, ничего тогда еще не печатал и приехал в Одессу только в 1831 году, Пушкин же выбыл оттуда в 1824 году и во все время пребывания моего в Одессе там уже не являлся. Год выезда Пушкина из Одессы я хорошо помню по следующему случаю 7.
В 1824 году, по выпуске из Петербургского университетского пансиона, я ехал, в конце июля 8, с Н. Г. К. к родным моим в Киев. В Чернигове мы ночевали в какой то гостинице. Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень непредставительный: желтые, нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная, измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком, курчавые довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: ‘Вы из Царскосельского лицея?’ На мне еще был казенный сертук, по форме одинаковый с лицейским.
Сочтя любопытство полового неуместным, я не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо.
— А! Так вы были вместе с моим братом, — возразил собеседник.
Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию.
— Я Пушкин, брат мой Лев был в вашем пансионе 9.
Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодежь благоговела пред этим именем, и легко можно себе представить, как я, семнадцатилетний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моею опрометчивостию.
Тем не менее мой спутник и я скоро с ним разговорились. Он рассказал нам, что едет из Одессы в деревню, но что усмирение его не совсем еще кончено, и, смеясь, показал свою подорожную, где по порядку были прописаны все города, на какие именно он должен был ехать. Затем он попросил меня передать в Киеве записку генералу Раевскому, тут же им написанную10. Надобно было ее запечатать, но у Пушкина печати не оказалось. Я достал свою, и она пришлась кстати, так как вырезанные на ней буквы А. П. как раз подходили и к его имени и фамилии. Признаюсь, эта случайность суеверно меня порадовала, я втихомолку начинал уже рифмовать и потому видел в такой тождественности счастливое для себя предзнаменование.
Описанная встреча не была, однако ж, началом моего знакомства с Пушкиным. Он вскоре забыл и самую мою фамилию, как я мог удостовериться из того, что, когда в 1827 году появилась моя первая поэма, Пушкин приписывал ее то тому, то другому из известных уже в то время поэтов, будто бы скрывшемуся под псевдонимом. Он разуверился только тогда, когда по изданий моей второй повести я, при выходе из театра, был ему представлен, помнится, Булгариным, с которым он не был еще в открытой войне. Пушкин встретил меня очень приветливо и имел любезность насказать мне много лестного. С тех пор знакомство наше продолжалось, но недолго, так как года через два я оставил Петербург11.
Перехожу теперь к тому, что было напечатано о моей размолвке с бароном Дельвигом. В статье г. Гаевского о Дельвиге12, помещенной в ‘Современнике’, говорится, что я рассердился на барона за его рецензию на мою поэму ‘Нищий’13. Поэтому можно бы меня обвинить в раздражительном самолюбии, но я, по совести, могу сказать, что это было бы совершенно несправедливо. Расскажу, как было в действительности.
Избалованный дружбою Пушкина, барон Дельвиг до того ревновал к славе великого поэта, отражавшейся косвенно и на нем, что малейший успех другого начинавшего поэта его уже тревожил. Притом он принял на себя роль какого-то Аристарха и имел притязание, чтобы посещавшие его, в особенности юные литераторы, спрашивали его советов, и обижался, если они их не слушали. Я же не любил никому навязывать чтение моих произведений и, не слишком доверяя непогрешимости дельвиговской критики, не счел необходимым предъявить барону в рукописи мою новую поэму, о которой (мне на беду) неосторожные друзья успели оповестить чересчур восторженно.
Дельвиг не простил мне, как он полагал, моей самоуверенности, а в преждевременных отзывах о моем новом труде некоторые, вполне сознаю, неуместные сравнения раздражали его тем более, что подобные сравнения были уже прежде высказаны в одном из тогдашних московских журналов. Он вывел заключение, что я много о себе возмечтал и что поэтому надобно, как тогда говорилось, порядочно меня отделать.
Плодом такой совершенно неосновательной догадки и была рецензия, написанная Дельвигом, не совсем добросовестно и с явным намерением уколоть меня побольнее.
Дружеская услуга такого рода не могла мне быть приятною, но главное дело не в ней, а единственно в том, что рецензия печаталась в дельвиговской ‘Литературной газете’ в тот самый вечер, который, по обыкновению, я проводил у барона и в который он был со мною, по обыкновению же, дружелюбен, не упомянув, однако же, ни слова о приготовленной на меня грозе, чего при наших отношениях он не должен был бы сделать, если бы не допускал оскорбительной для меня мысли, что я, быть может, стану просить об уничтожении или, по крайней мере, о смягчении его злой филиппики.
Вот что, собственно, охладило меня к барону, рассеяв и мое заблуждение о приязни его ко мне. Но я не сказал ему ни слова на рецензию, по моему обыкновению, не возражал, а только перестал у него бывать. Впоследствии Дельвиг сознал, что он был неправ, потому что спустя несколько месяцев, встретив меня на улице, первый подал мне руку. Но это было почти накануне моего выезда из Петербурга, а вскоре он умер, о чем я узнал уже в Одессе.
Можно спросить: почему же я так долго терпел напраслину? Да только потому, что сначала откладывал, а потом, по русской привычке, махнул рукой и забыл. Поклеп на мне, вероятно, так бы и остался, не попадись статья г. В. Б. , расшевелившая мою старину. Благодарю его за услугу.
Сноски к стр. 135
* Не знаю, не упоминает ли автор с такою же правдивостью обо мне и в своем описании четвергов Греча. Этого рассказа я не читал.
** Однажды у Дельвига, проходя гостиную, я был остановлен словами Пушкина, подле которого сидел Шевырев: ‘Помогите нам состряпать эпиграмму…’ Но я спешил в соседнюю комнату и упустил честь сотрудничества с поэтом. Возвратясь к Пушкину, я застал дело уже оконченным. Это была знаменитая эпиграмма: ‘В Элизии Василий Тредьяковский…’ Насколько помог Шевырев, я, конечно, не спросил 2.
В другой раз, у Дельвига же, Пушкин стал, шутя, сочинять пародию на мое стихотворение:
Когда стройна и светлоока
Передо мной стоит она,
Я мыслю: Гурия Пророка —
С небес на землю сведена… — и пр.
Последние два стиха он заменил так:
Я мыслю: в день Ильи Пророка
Она была разведена… 3
Не лишнее, однако же, заметить, что к этой будто бы в день Ильи разведенной написаны и самим Пушкиным стихотворения:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты… — и пр.
И другое:
Я ехал к вам, живые сны…
Вдохновительница этих стихов показывала мне последнее стихотворение в подлиннике, не знаю почему, изорванном в клочки, на которых, однако ж, можно было рассмотреть, что эти три, по-видимому, так легко вылившиеся строфы стоили Пушкину немалого труда. В них было такое множество переделок, помарок, как ни в одной из случившихся мне видеть рукописей поэта 4.
На этих же вечерах мне неоднократно случалось слышать продолжительные и упорные прения Пушкина с Мицкевичем, то на русском, то на французском языке. Первый говорил с жаром, часто остроумно, но с запинками, второй тихо, плавно и всегда очень логично.
Мицкевича я встретил в первый раз на вечере у В. Н. Щастного, хорошего переводчика нескольких его стихотворений 5. Поэт, тогда уже знаменитый, молча курил в уголку, так что я не вдруг его заметил. Когда же был ему представлен, он произвел на меня самое приятное впечатление своею скромною приветливостию и добродушною простотою обращения. После этого знакомства я бывал и у него, и всегда с особенным удовольствием. В сороковых годах, по напечатании моей поэмы ‘Смерть Пери’, какой-то приезжий из Варшавы сообщил моему отцу помещенный в одном из польских журналов перевод большого отрывка из этой поэмы, уверяя, что он переведен Мицкевичем. Справедливо ли это, я, к сожалению, не имел возможности удостовериться, но перевод верен и необыкновенно хорош.
Андрей Иванович Подолинский (1806—1886) — популярный в конце 1820-х — 1830-е годы поэт, автор романтических поэм и стихотворений, имевших шумный читательский успех и встреченных восторженными отзывами в критике. Наиболее значительный период в жизни Подолинского был связан с его пребыванием в Петербурге, где в 1821—1824 годах он учился в Университетском благородном пансионе, после окончания которого поступил на службу секретарем при директоре петербургского почтового департамента. Сочетая служебную деятельность с интересом к литературе, еще во время учебы начал сочинять стихи, не решаясь ‘мечтать о печати’ (Русская старина, 1885, No 1, с. 74). Первая встреча с Пушкиным, оставившая яркий след в памяти Подолинского, относится к 1824 году, когда он по окончании пансиона направлялся в Киев к родным и на почтовой станции в Чернигове случайно встретил Пушкина, ехавшего из Одессы в село Михайловское. Эта встреча не была, однако, началом их личного знакомства, которое состоялось лишь в 1829 году, после того как поэмы ‘Див и Пери’ и ‘Борский’ доставили Подолинскому известность в литературных кругах Петербурга и Москвы.
О желании Пушкина познакомиться с автором ‘Дива и Пери’ писал 25 августа 1827 года А. И. Подолинскому А. Ивановский (ЛН, т. 58, с, 68). Считая себя поэтом пушкинской ориентации, Подолинский в 1828—1830 годах стал постоянным посетителем литературных вечеров Дельвига, привлеченный, по его собственному признанию, возможностью общаться с Пушкиным и Мицкевичем.
Бывая на еженедельных вечерах Дельвига, А. Подолинский не стал, однако близким знакомым Пушкина, их продолжала разделять дистанция, свидетельствующая о разнице литературных позиций и жизненных судеб. Вопреки мнению А. Подолинского, считавшего, что знаменитый поэт с одобрением относился к его произведениям, Пушкин весьма скептически отзывался о них в своих письмах и критических выступлениях (XIII, 351, XI, 74). Вопрос об отношениях с литераторами пушкинского окружения занимает центральное место и в ‘Воспоминаниях’ Подолинского, написанных им в 1872 году. В своей фактической части эти мемуары вполне достоверны: сообщаемые в них сведения не противоречат таким авторитетным источникам, как воспоминания А. Керн, А. И. Дельвига, письмо Шевырева от 25 февраля 1829 года (ЛН, т. 16—18, с. 703).
Иначе обстоит дело с освещением этих фактов и событий, которые Подолинский интерпретирует в свою пользу. Резко отмежевываясь от булгаринского лагеря, мемуарист стремится создать впечатление полной объективности своей позиции, объясняя свои расхождения с писателями пушкинского круга личными пристрастиями своих оппонентов, в частности Дельвига, создавая легенду о том, что тот завидовал его популярности.
Характеризуя свои взаимоотношения с Пушкиным, А. Подолинский отказывается замечать, что в вопросах литературной критики и журнальной борьбы Пушкин и Дельвиг были единомышленниками. В таком же духе писал о молодом поэте и С. П. Шевырев: ‘Это мальчик, вздутый здешними панегиристами и Полевым’ (ЛН, т. 16—18, с. 703).
В 1831 году А. Подолинский уехал в Одессу, не сохранив никаких отношений с Пушкиным, продолжая, однако, восторженно относиться к его поэтическому творчеству. На смерть Пушкина А. Подолинский написал стихотворение ‘Переезд через Яйлу. Памяти Пушкина’ (1837).
‘Воспоминания’ А. Подолинского являются ответом на статью журналиста булгаринского направления В. П. Буриашева ‘Мое знакомство с Воейковым в 1830 году’, содержащую фальсифицированные в реакционном духе рассказы о Пушкине, Гоголе, Воейкове и Подолинском (РВ, 1871, No 9—10). Появление в печати этой статьи вызвало недоумение М. Юзефовича, близко знавшего А. Подолинского. По его просьбе А. Подолинский выступил с собственными воспоминаниями, в которых не ограничился возражениями Бурнашеву, а подробно охарактеризовал свои отношения с Пушкиным и Дельвигом. В свою очередь, В. П. Бурнашев, ознакомившись с работой А. И. Подолинского, ответил ему полемической статьей ‘Qui pro quo с А. И. Подолинским’ (РА, 1872, No 7—8, с. 1604—1606).
Русский Архив, 1872, No 3—4, с. 856—865.
1 Подолинский учился в Петербургском университетском благородном пансионе (1821—1824), где был младшим товарищем С. А. Соболевского (выпуск 1821 г.) и М. И. Глинки (выпуск 1822 г.).
2 Эпиграмма Пушкина ‘В Элизии Василий Тредьяковский’, направленная против М. Т. Каченовского, была написана 24 февраля 1829 с на литературном вечере у Дельвига, где присутствовали также Шевырев и Подолинский (ЛН, т. 16—18, с. 703). Поводом к ней явились выступления Н. И. Надеждина, нападавшего в 1829 г. на Пушкина в журнале Каченовского ‘Вестник Европы’. Сообщение А. И. Подолинского о возможном участии Шевырева в создании этой эпиграммы не подтверждается другими документальными источниками. В альманахе ‘Подснежник на 1829 год’ она появилась за подписью Пушкина с характерным примечанием: ‘Чувствительно благодарим почтенного Александра Сергеевича за сие известие и нетерпеливо ждем первой книжки элизейского журнала’.
3 Начальные строчки стихотворения А. Подолинского ‘Портрет’ (1829), посвященного А. Керн, по свидетельству которой Пушкину нравилось это стихотворения (т. I, с. 395 наст. изд.). Автограф А. Подолинского в альбоме Керн привлек внимание Пушкина, вписавшего в этот альбом свою пародию, не имеющую других автографов. Таким образом, именно ‘Воспоминания’ А. Подолинского явились первым печатным источником пародии, а не ее повторная публикация П. П. Каратыгиным (Русская старина, 1880, т. XXVIII, январь, с. 145).
4 О стихотворении ‘Приметы’ см. прим. 34 к ‘Воспоминаниям о Пушкине’ А. Керн (т. 1 наст. изд.).
5 О переводчике произведений Мицкевича на русский язык В. Н. Шастном см. прим. 39 к ‘Воспоминаниям о Пушкине’ А. Керн.
6 А. Подолинский уехал из Петербурга в Одессу до 14 января 1831 г. (день смерти Дельвига).
7 А. Подолинский исправляет ошибку И. П. Липранди (см. т. I, с. 335 наст. изд.).
8 Неточность мемуариста: Подолинский встретился с Пушкиным, ехавшим в михайловскую ссылку через Чернигов, 4 августа 1824 г. (Летопись, с. 501).
9 Л. С. Пушкин учился сначала в Царскосельском лицейском пансионе, затем (с 29 декабря 1817 г.) — в Университетском благородном пансионе вместе с друзьями Пушкина: П. В. Нащокиным и С. А. Соболевским.
10 Пушкин получил предписание ехать по следующему маршруту (дав подписку нигде не останавливаться и никуда не заезжать — Рукою П., с. 837—838): Одесса, Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Витебск, Опочка, Михайловское. Однако по существу это обязательство Пушкин нарушил, заехав в с. Родзянки Полтавской губ. (см. прим. 5 к ‘Воспоминаниям о Пушкине’ А. Керн) и к И. С. Деспоту-Зеновичу (см. воспоминания А. Распопова, т. I, с. 374 наст. изд.). Записка Пушкина к Н. Н. Раевскому, посланная через Подолинского в Киев, не сохранилась.
11 Вторая поэма А. Подолинского ‘Борский’ вышла в Петербурге в начале 1829 г., следовательно, встреча Подолинского с Пушкиным, которая явилась началом их настоящего знакомства, могла состояться не ранее 18 января (времени возвращения Пушкина из Тверской губ.) и не позднее 24 февраля, когда оба поэта присутствовали на вечере у Дельвига (см. выше прим. 2). Эта дата соответствует указанию А. Подолинского о том, что знакомство произошло приблизительно за два года до его отъезда в Одессу (прим. 6). Отрицательный отзыв Пушкина о поэме ‘Борский’ сообщил С. П. Шевырев: ‘Пушкин говорит: — Полевой от имени человечества благодарил Подолинского за ‘Дива и Пери’, — теперь не худо бы от имени вселенной побранить его за ‘Борского’ (ЛН, т. 16—18, с. 703).
12 А. Подолинский имеет в виду сообщение В. П. Гаевского в статье ‘Дельвиг’ (Совр., 1854, т. XVIII, No 9, отд. III, с. 25).
13 Рецензия Дельвига появилась в ‘Литературной газете’ (1830, No 19, с. 152—154). Считая причиной резкого выступления Дельвига зависть и раздражение успехом поэм, А. Подолинский тенденциозно излагает историю своего разрыва с ‘Литературной газетой’. Отношение писателей пушкинского круга к творчеству А. И. Подолинского не было однозначным: более снисходительное при дебюте молодого поэта (поэма ‘Див и Пери’), оно стало резко отрицательным по мере того, как все отчетливее обнаруживалась эпигонско-романтическая направленность его творчества. С выходом из печати поэмы ‘Борский’ принципиальная враждебность А. Подолинского эстетической платформе пушкинской школы в поэзии стала настолько очевидной, что разрыв Подолинского с ‘Литературной газетой’ был неизбежен. Подолинский не понял (или не захотел понять), что отношение Дельвига к его творчеству складывалось вне зависимости от характера их личных отношений.