Время на прочтение: 18 минут(ы)
Аверкиев Д. В. По поводу >самопризнаний двух петербуржцев, ‘Современник’, 1864, V.
ПО ПОВОДУ САМОПРИЗНАНIЙ ДВУХЪ ПЕТЕРБУРЖЦЕВЪ
СОВРЕМЕННИКЪ. 1864. V. ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРНIЕ.
БИБЛIОТЕКА ДЛЯ ЧТЕНIЯ. 1864. VI. ПЕРЕДОВАЯ СТАТЬЯ.
Петербуржца всегда изображаютъ сухимъ и порой даже мрачнымъ эгоистомъ, выражается онъ безжизненнымъ, оффицiально-газетнымъ слогомъ, иметъ даже отвращенiе нкоторое къ кореннымъ русскимъ словамъ. Все это, правда, пожалуй, — но есть предметъ, о которомъ петербуржецъ любитъ особенно поговорить и поговорить съ жаромъ, когда онъ становится такъ-же уморительно краснорчивъ, какъ петербуржскiй публицистъ, разсуждающiй о политик г. Бисмарка, или о смерти г. Мокара.
Этотъ предметъ, эта любимая и неистощимая тема — умственное, нравственное и всякое другое превосходство города Санктпетербурга не только надъ прочими городами обширной россiйской имперiи вообще и надъ невжественной Москвой въ особенности, но чуть-ли даже не надъ всми городами Европы.
Петербуржецъ считаетъ себя, первое, за человка образованнаго, который разнымъ наукамъ у нмца обучался, — а всю Россiю за дикую и невжественную страну. Прислушайтесь, и откроются вещи прелюбопытныя. Напримръ, чт знаетъ петербуржецъ о народ, какiе разсказы ходятъ въ петербуржскихъ кружкахъ про мужиковъ, какъ въ нихъ представляется крестьянскiй говоръ?
По-русски петербуржецъ вообще разуметъ довольно плохо, быта русскаго совсмъ не знаетъ, сближается съ народомъ только трясясь на дрожкахъ, или катя въ санкахъ, когда онъ съ извощикомъ любезно разговариваетъ. Освдомится какой губернiи, и положимъ, что извощикъ изъ Опскова, — вотъ ужь нашъ цивилизованный мудрецъ и улыбается: какъ, дескать, смшно эти мужички говорятъ. Въ былое время спрашивали еще: помщичiй-ли, или государственный? ‘Мы господскiе’, отвтитъ извощикъ. И чудно это покажется петербуржцу: ‘господскiе’, а не помщичьи. Во глубин души странно ему слышать такiя слова, онъ даже увренъ, что извощикъ слово ‘господскiй’ употребилъ единственно по невжеству.
Это любезное заигрыванiе съ народомъ весьма любопытно. Теперь, уже многiе цивилизованные петербуржцы, разговаривая съ мужиками, на вы больше говорятъ. Вы — это символъ вжливости, шагъ по пути прогресса, признанiе личности простого человка. Вдь право-же такъ думаютъ истые петербуржцы. Вспомните какiе споры шли о томъ, какъ въ воскресныхъ школахъ мальчикамъ говорить: ты или вы, и какiя горячiя обличенiя сыпались на голову тхъ, кто предлагалъ ты говорить. Почему-то это ужасомъ казалось, а почему — въ толкъ взять трудно. ‘Пусть вамъ мальчикъ ты говоритъ’, учили цивилизаторы, ‘а вы все-таки ему вы говорите’. Ну, и говорили.
Но еще лучше поддлыванiе подъ народный говоръ. По мннiю петербуржца, крестьянинъ не можетъ двухъ словъ связать безъ различныхъ уснащиванiй и украшенiй рчи, въ род словъ ‘значитъ, теперича, того’ и т. п. Анекдоты, которыми увеселяютъ петербуржскiе знатоки народнаго быта честныя компанiи, конечно, касаются невжества и грубости мужиковъ. Основа: незнанiе чего-нибудь весьма простого и незнанiе чисто вншнее. То мужики идутъ смотрть какъ пузыри спущаютъ, то про телегринъ, или пароходъ разсуждаютъ, то препираются о разниц между бонмой и ядромъ. Конечно, они показываютъ при этомъ яркое невжество и говорятъ чудн?я слова. ‘Теперича, значитъ, мы братцы, это, значитъ, идемъ и теперича, значитъ, это идемъ’, — такова народная рчь этихъ анекдотовъ.
И чмъ больше ‘теперича’ будетъ въ разсказ, тмъ бльшее удовольствiе доставитъ онъ слушателямъ. А разскащикъ считаетъ себя глубокимъ знатокомъ народнаго быта. Помню, разъ потшалъ публику подобный знатокъ. хали мы въ коляск за-городъ. Публика грохотала. Разскащикъ былъ на верху блаженства, извощикъ прислушивался. — ‘Ну что?’ обратился онъ къ извощику: ‘хорошо?’ Лицо разскащика сiяло самодовольной улыбкой: онъ видимо ожидалъ утвердительнаго отвта. — ‘Это что-же вы представляли: какъ баре надъ мужиками смются?’ спросилъ его извощикъ, видимо оскорбленный всей этой дурацкой потхой. Но разскащикъ, по грубости душевной, не понялъ какъ звучалъ отвтъ простого человка и вроятно къ своимъ забавнымъ разсказамъ прибавилъ и отвтъ извощика, уснастивъ его достодолжнымъ количествомъ ‘значитъ’ и ‘теперича’.
Другой, живя на дач, тоже задумалъ сближаться съ народомъ и совсмъ было сблизился съ булочникомъ, какъ вдругъ тотъ его мсяца черезъ два ‘мусьёй’ обозвалъ.
Это вншнее отношенiе, это заучиванiе чудн?хъ рченiй нердкость даже въ нашей литератур. Былъ-же возведенъ одинъ молодой описыватель крестьянскаго быта въ генiи за то, что русскаго мужика дуракомъ изобразилъ, потому-де — грубъ и невжественъ русскiй народъ. Это пожалованiе въ генiи было совершено, само собою разумется, ‘Современникомъ’, ибо сей журналъ любитъ возводить своихъ молодыхъ сотрудниковъ въ генiи. Впослдствiи сей юный генiй былъ развнчанъ тмъ-же ‘Современникомъ’, гд на его сочиненiя злая пародiя помщена была даже. Еще позже опять въ ‘Современник’-же признанъ былъ за симъ-же писателемъ талантъ, но его упрекнули за обычай въ каррикатур изображать русскiй народъ. Но по вчной иронiи жизни, въ томъ-же номер ‘Современника’ была помщена повсть ‘Подлиновцы’, замчательная отношенiемъ автора къ изображаемому имъ бурлацкому быту.
Ясно, что авторъ, г. Ршетниковъ, господинъ цивилизованный и гуманный. Онъ даже инд заступается за бурлаковъ, оправдываетъ ихъ, описанiе прерывается сантиментальными восклицанiями иногда ни къ селу, ни къ городу. сть бурлакъ, — авторъ восклицаетъ: ‘ахъ, ты жизнь горемычная!’ Барка плыветъ: опять то-же восклицанiе. Разжалобить читателя хочетъ. А невжество какое! Деревенскiе мальчики — деревня отъ Камы недалече — не знаютъ, что значитъ плавать, не врятъ, что можно выучиться плавать. Мало того, удивляются, что камни въ вод тонутъ — должно воды никогда не видали. Думаютъ, что если провернуть дыру въ барк, то вода изъ нея вонъ выбжитъ. Бурлаки не знаютъ какой они губернiи. А описанiя: поли, поспали, псню запли, выпили, луку купили. Потомъ на слдующей страниц опять спали и ли, и сушоной рыбы купили. Черезъ страницу, въ город мужикъ карету увидалъ: удивился за чмъ она? Не мшало-бы автору придумать какое-нибудь остроумное предположенiе: дескать она ему печкой показалась, или что-нибудь въ этомъ род. Разговоры больше изъ односложныхъ словъ состоятъ. Стоитъ выписать дв-три сцены.
‘Нила купилъ пекарскую булку. Разломивъ ее на четыре части, они съли чуть не разомъ.
— Што? говоритъ Нила.
— Давай ишшо, проситъ Сысойко.
Они купили еще и съли, и все-таки не нались.
Пошли вс въ питейную лавочку, взяли у ребятъ послднiя деньги и пропили.
— А ись хочется, говоритъ Нила.
— Бда!
— А больно баско тамо! Все-бы лъ да лъ.
— Денегъ нтъ. Лоцманъ не далъ’. (‘Современникъ’. 1864 г., кн. V, стр. 83).
Какое глубокое знанiе быта! Какой языкъ! И интересно какъ: бурлакамъ сть хотлось, — дв булки съли, одну чуть не разомъ въ четверомъ, и еще сть хотли! Глубоко замчено, и главное — естественно. Вотъ еще описанiе, тоже какъ ли бурлаки. Ужъ очень любопытно и наблюдательно разсказано:
‘Соленые и сушоные судаки бурлаки разрубали на нсколько частей и большею частью глотали неразмоченные, прикусывая хлбомъ и свжимъ лукомъ’. (Idem, стр. 80).
Это описанiе образцовое и его слдовало-бы въ народную хрестоматiю помстить. Мы-бы могли еще сдлать нсколько выписокъ, но все это одна и та-же канитель и столь-же поучительно.
И вотъ посл подобныхъ описанiй, господинъ авторъ, или лучше — авторъ-господинъ находитъ приличнымъ сантиментальныя восклицанiя длать. Ну, скажите на милость, описывалъ-ли кто такъ готентотовъ даже? Не только готентотовъ, обезьянъ? И это русскiй писатель изъ народнаго быта! И это молодой писатель, представитель такъ называемаго реальнаго направленiя, воображающiй, что онъ любитъ народъ! Но разв любовь заключается въ слюнявой сантиментальности? или уваженiе къ личности въ томъ, чтобы описывать народъ какъ дикарей, какъ чудовищъ какихъ-то, глотающихъ сушоную рыбу? Или знанiе языка въ томъ, что-бы писать ‘ишшо, батъ, ись’ и т. п.? Или знанiе быта въ разсказахъ о томъ, что втеръ бороды развваетъ, а когда дождь идетъ, то промокнуть можно? А самое глубокое пониманiе этого быта въ исчисленiи, сколько разъ, плывя по Чусовой, бурлаки лукъ покупали?
Нтъ, съ такими прiемами трудно изучить что-бы то ни было. Нтъ, не любовь это, а нчто весьма незавиднаго свойства. Съ такой любовью далеко не удешь. Записыванiемъ чудныхъ выраженiй языка не изучишь. Замчанiемъ, что безконечная грусть слышится въ русской псн, только пустословiе свое докажешь. Да и псню-то всего, видно, одну г. авторъ знаетъ, то бишь, записалъ. ‘Внизъ по матушк по Волг’. Потому, знай онъ псни, зналъ-бы онъ народный языкъ, не совалъ-бы черезъ пять строкъ слова ‘баско’. Зналъ-бы народныя сочувствiя и бытъ-бы его зналъ, его глубокiя созерцанiя, его возвышенные идеалы, его горе и радость. А то знанiе-то все заключается въ томъ, что сть мужику хочется. Дивное открытiе!
Пора-бы оставить упражненiя на заданныя темы о глупости и невжеств мужика, пора перестать ныть, а говорить дло начать, яснымъ и бойкимъ языкомъ, какимъ народъ говоритъ, надо рисовать ясные образы, съ тмъ широкимъ и глубокимъ захватомъ, съ какимъ народъ создаетъ свои псни и былины.
Пора перестать писать для увеселенiя почтеннйшей публики. Еще г. Радищеву, путешествовавшему въ конц прошлаго столтiя изъ Москвы въ Петербургъ, было позволительно сантиментально плакать о бдности русскаго народа, — но нынче такая сантиментальность смшна. Вдь только жидкiе и слюнявые либералы могли пожаловать жиденькаго Радищева въ генiальные писатели. Какъ-бы ни была печальна судьба этого послдователя Жанъ-Жака, тмъ не мене книга его преимущественно состоитъ изъ сантиментальнаго нытья и водянистыхъ общихъ разсужденiй, обличающихъ совершенное незнанiе русской жизни.
Мы наглядно хотли показать на сколько значительная часть нашихъ передовыхъ писателей знаетъ народъ и какъ изображаетъ его. Конечно, г. Ршетниковъ не изъ лучшихъ изображателей народного быта, но появленiе его разсказа въ считающемъ себя передовымъ орган нашей словесности весьма знаменательно, тмъ боле, что въ томъ-же номер трактуется о значенiи Петербурга для Россiи, о его миссiи и о томъ, что такое Россiя и что такое Петербургъ.
‘Внутреннее обозрнiе’, распространившееся на эту тему, написано, правда, талантливе ‘Подлиновцевъ’, но при внимательномъ изученiи легко между сими двумя произведенiями замтить сильную параллель.
Авторъ пишетъ противъ ‘Дня’, именно противъ той статьи, гд доказывалось, что ‘если школа съ жизнью, т. е. съ основами предшествовавшаго школ и послдующаго за школою воспитанiя — въ разлад, то отъ такого школьнаго ученiя едва-ли можно ожидать пользы, если уровень ученiя слишкомъ высокъ сравнительно съ общею цивилизацiею края, то если подобное ученiе не всегда бываетъ безусловно вредно, то за то не бываетъ и плодотворно’.
‘Современникъ’, съ свойственной ему легкостью и игривостью мысли, весьма легко поршаетъ дло. Конечно, разсуждаетъ онъ, наука будетъ всегда въ разлад съ жизнью, потому что она разрушаетъ предразсудки и суеврiя. Слдуетъ нсколько истасканныхъ примровъ въ род того, что наука разрушаетъ предразсудокъ о трехъ китахъ, на которыхъ будто-бы стоитъ земля, и слдовательно тмъ самымъ производитъ ‘несогласiе просвтительныхъ началъ, принятыхъ въ школ, съ началами дйствующими въ быту семейномъ и общественномъ’. Такое вншнее и мелочное пониманiе по истин замчательно.
Это, однимъ словомъ, признанiе, что начала бытовыя и семейныя состоятъ изъ предразсудковъ въ род того, что земля на трехъ китахъ стоитъ. И отсюда конечно выводъ, что надо начать думать по иностранному. Обозрватель до того глубоко проникнулъ мысль ‘Дня’, что приходитъ къ заключенiю, что если-бы ‘предки наши в Х столтiи разсуждали также мудро, то мы-бы и досел не пользовались благодянiями христiанства’. И затмъ продолжаетъ: ‘Къ счастiю, предки наши были проще насъ и заднихъ мыслей не имли. Они признали, что христiанская религiя выше ихъ языческой, потому и постарались распространить ее въ цломъ народ, не заботясь о послдствiяхъ‘.
Что-жъ изъ этого? Изъ этого выводится, что и мы должны распространять образованность, также не заботясь о послдствiяхъ, ибо-де ученье лучше невжества. Мысли весьма избитыя и нельзя сказать, что-бы особенно глубокiя. А главное нисколько не ршаютъ вопроса, предложеннаго ‘Днемъ’. Дло вдь идетъ о просвтительныхъ началахъ, коренныхъ основахъ. Это слишкомъ ясно. ‘День’ напр. говоритъ:
‘Наше воспитанiе не укрпляетъ, а разслабляетъ, и такъ рознитъ людей съ ихъ прежнимъ бытомъ, что дти крестьянъ и даже купцовъ длаются почти не пригодными къ дятельности въ сред, къ которой принадлежатъ по рожденiю: мiръ — народъ имъ чуждъ, они уже не его. Крестьянинъ, учившiйся въ нашихъ среднихъ и высшихъ заведенiяхъ, перестаетъ быть крестьяниномъ: онъ является въ глазахъ своихъ односельчанъ и вообще простаго народа — бариномъ, чиновникомъ (и дйствительно онъ вдь получаетъ чинъ), господиномъ, не-нашимъ, такимъ, однимъ словомъ, которому позволительно и не соблюдать Русскаго обычая, котораго они считаютъ принадлежащимъ боле къ сфер оффицiальной….’
Подобное-же говорится о купеческихъ дтяхъ. И что-же отвчаетъ на это внутреннiй обозрватель ‘Современника?’ — Что явленiя эти подмчены врно, но разъяснены ложно.
‘Явленiя эти происходятъ не отъ излишества образованiя, а отъ недостатка образованiя (неужели? кто же думалъ противное?). Истинно образованный человкъ не постыдится быть ни мужикомъ, ни купцомъ, если найдетъ занятiя по этимъ профессiямъ для себя выгодными.‘
Если найдетъ занятiя по этимъ профессiямъ для себя выгодными! Вотъ истинно современное мннiе, обличающее самую суть мннiй ‘Современника’. По нашему — подобныя мннiя — т. е. не стыдиться, потому что выгодно, — обнаруживаютъ скорй недостатокъ образованiя, чмъ излишество пониманiя. Тутъ можно и должно совсмъ по другой причин не стыдиться. Сей рзкiй приговоръ подтверждается слдующимъ:
‘Если-же у насъ’ — продолжаетъ ‘Внутреннее Обозрнiе’ — ‘нердко молодые купчики стыдились продолжать отеческiя занятiя и перебгали въ военную службу, или длались болванами, уличными львами, праздношатающимися и т. д., то въ этомъ виноваты не школы, на скамьяхъ которыхъ они сидли только въ первыхъ классахъ, а общественное мннiе, которое прежде жаловало одно только дворянское и благородное званiе, и совершенно презрительно относилось къ купеческому и крестьянскому.‘
И такъ общественное мннiе виновато, но какого общества? Общества образованнаго, получившаго школьное образованiе, ‘избавившагося отъ предразсудковъ’ и набравшагося европейской гуманности, неврящаго, что земля на трехъ китахъ держится, гордаго своими возвышенными познанiями. Но что-же внушило ему это высокомрiе? Именно вншнее его образованiе, заботящееся единственно объ искорененiи предразсудковъ (въ число которыхъ поступила тьма самыхъ святыхъ вещей и мннiй), смющееся надъ народнымъ говоромъ, надъ его жизнью, врованiями и обычаями.
Достаточно одного этого сознанiя, что общественное мннiе, т. е. мннiе образованнаго меньшинства презрительно относилось къ двумъ кореннымъ сословiямъ земли русской. Оно и не могло иначе относиться: просвтительное начало школы не согласовалось съ просвтительнымъ началомъ русской земли. Первое основывалось на разсудочномъ образованiи и на усвоенiи вншне-европейскихъ формъ, которыя и не могли къ намъ перейти внутренно, духомъ, потому что мы не иностранцы, а сами по себ, — второе на ученiи христiанской любви, учащей любить ближняго какъ самого себя. Вотъ въ чемъ и заключался разладъ.
Это общество гордилось своимъ вольтерiанизмомъ, своимъ знанiемъ правъ человка и при встрч съ народомъ, — и то случайно, гд-нибудь въ дорог, — самое лучшее — что умло: только сантиментальничать вмст съ г. Радищевымъ, при этомъ, разумется, гнушаться предметомъ своей сантиментальности, какъ мокрицей, а иногда и зачастую прямехонько переходитъ отъ сантиментальничанья къ зуботычинамъ, — и это вовсе не отъ недостатка образованiя, а можетъ быть прямо отъ его излишества, т. е. отъ самаго передового направленiя, какое только можетъ быть, см. самый передовой взглядъ на негровъ г. Зайцова.
И таково, конечно, было отношенiе преимущественно петербуржскаго общества. Тамъ, въ глуши, продолжались еще другiя отношенiя: тамъ являлись типы то старинныхъ земскихъ бояръ, то кромшныхъ опричниковъ. И бюрократiя тамъ была тогда иная: подъячiе конечно были не легче для народа, чмъ бюрократы. Не даромъ Посошковъ находилъ, что не дурно ихъ сотни дв подвсить. Но къ подъячему легче было подойти, ‘душевне’ они были, дло съ ними можно было длать.
Наплывъ филантропическихъ, безпредметно-гуманитарныхъ и другихъ идей однако видоизмнялъ и общественное мннiе. И что-же? Лучшiе люди не знаютъ что имъ длать, считаютъ себя лишними. И въ этихъ лишнихъ опять мы замчаемъ два типа: одинъ приближается къ типу земскаго боярина, другой къ безосновному типу цивилизованнаго общечеловка. Признаемся, первому мы больше сочувствуемъ. Таковъ Онгинъ, который все таки сдлалъ доброе дло:
Яремъ онъ барщины старинной
Оброкомъ легкимъ замнилъ:
Мужикъ судьбу благословилъ.
И такимъ образомъ онъ устроилъ одинъ изъ тхъ стеклянныхъ колпаковъ, подъ которымъ, по выраженiю К. С. Аксакова, хранились коренныя народныя начала. Другой типъ: Лаврецкiй, кончившiй стремленiемъ смириться передъ народною правдой.
Что-же оставалось длать другимъ? Или тратить свои силы и гибкость своего ума въ витанiи въ чуждой народу, полуфантастической сфер общества, какъ Печоринъ, или въ анализированiи своихъ мельчайшихъ чувствъ и въ сибаритничаньи этимъ анализированiемъ. Счастливе всхъ, по нашему, былъ Дмитрiй Рудинъ, этотъ по крайности умеръ за свою любимую идею, совершенно сдлавшись чуждымъ своему народу. Не все-ли равно было для него гд умирать за свою любимую идею: въ Кита, Россiи, или въ добромъ город Париж? И если-бы онъ услыхалъ то, что сказалъ французскiй блузникъ когда хватила его пуля: ‘Tiens, on va tuer un Polonais,’ то конечно не оскорбился-бы этимъ. Ему все равно было къ какой нацiи его не причислили-бы, онъ былъ не земскiй человкъ, а человкъ идеи, общечеловкъ.
Еще позже, опять по наплыву новыхъ заморскихъ идей, стало требоваться, чтобы къ своему народу сочувствiе питать, отшлифовать эту грубую и невжественную массу. И стали питать сочувствiе и шлифовать приготовились. Но каково было это сочувствiе? Какому народу оказывать его? Очевидно тому, который меньше другихъ заражонъ историческими предразсудками. Было ршено, что такой народъ есть народъ русскiй. Такое ршенiе очевидно происходило вслдствiе незнанiя русской жизни, вслдствiе изученiя ея по иностраннымъ источникамъ.
Идеальный народъ былъ устроенъ по типу идеально образованнаго человка. А чмъ гордится петербуржски-образованный человкъ? Тмъ, что онъ совершенно не заражонъ предразсудками, тмъ, что онъ свободенъ до того, что ни передъ чмъ не остановится, готовъ похерить все. ‘Бей на право и на лво, — что уцлетъ, пусть, а остального не жалй’. Бда въ томъ, что въ этомъ прiятномъ бить на право и на лво петербуржецъ не замчаетъ, чт не уцлло и чт останется. Онъ думаетъ, что собственно ничего не останется, и въ послднее время у него осталась одна вра — въ отвлечонный прогрессъ. Прогрессъ этотъ теперь, какъ извстно, зависитъ не отъ послдней идеи запада, а отъ послдней книжки, самой бойкой и безшабашной книжки.
Но положимъ, что послднее — крайность. Положимъ, что лучшiе петербуржцы остановились на послдней западной иде. Каково-же ихъ отношенiе къ народу, къ земству? А вотъ послушайте:
‘Истинно образованный человкъ не постыдится быть ни мужикомъ, ни купцомъ, если найдетъ ЭТИ ПРОФЕССIИ ДЛЯ СЕБЯ ВЫГОДНЫМИ.’
Не слышится намъ въ этомъ заявленiи особой любви и уваженiя къ земству. Какiя возвышенныя выраженiя: эти профессiи! И что-же влечетъ истинно-образованнаго человка къ этимъ профессiямъ? Выгода! Вотъ основанiе, на которомъ онъ думаетъ сблизиться съ народомъ, вотъ та сила, которая уничтожитъ разладъ.
Но пойметъ-ли коснющее въ предразсудкахъ земство это новое просвтительное начало, эту новую силу — выгоду? На врядъ-ли, оно крпко держится за свое просвтительное начало, которое приняли ‘наши предки Х вка’, конечно живо, чувствомъ, всею душою и всмъ сердцемъ, уразумвъ какiя великiя послдствiя принесетъ оно съ собою, какъ тсно оно сольется съ коренными основами народныхъ воззрнiй и какую силу придастъ оно имъ.
Эти бдныя селенья,
Эта бдная природа!
Край родной долготерпнья,
Край ты русскаго народа!
И въ самомъ дл, что замтитъ въ теб, ‘край русскаго народа’, не только ‘гордый, иноплеменный взоръ’, но даже взоръ истинно-образованнаго петербуржца?
Ровно ничего, да и замчать-то не хочетъ, не хочетъ и знать чт другiе замчаютъ въ теб. Потому, пойми ты это, не это вовсе требуется отъ тебя! Отъ тебя требуется отреченiе отъ всхъ предразсудковъ. А предразсудки вовсе не въ однихъ только ‘трехъ китахъ’ заключаются, — а во всхъ твоихъ коренныхъ воззрнiяхъ, во всемъ, чт дорого теб, чт сперва выработывала, а потомъ сурово отстаивала твоя жизнь.
Ото всего этого ты долженъ отказаться и стать иностранцомъ, т. е. не французомъ, нмцемъ, или туркомъ, а просто иностранцомъ. Общеиностранцомъ, способнымъ прилагать на практик велемудрыя теорiи борзописцовъ иностранно-теоритическаго или теоритически-иностраннаго (и послднее, кажется, врне) города Санктпетербурга.
‘Пусть онъ, т. е. Петербургъ, изучаетъ иностранную науку (а прочимъ это вредно должно быть?), строитъ и пишетъ (не шиломъ-ли по вод?) теорiи и т. п., а Россiя пусть ему внимаетъ (hear, hear!) и смотритъ, годятся-ли его теорiи на практик, или нтъ, полезнымъ пользуется, а безполезное отвергаетъ, и дло выйдетъ хорошее. А то вдь безъ иностранцевъ (или петербуржцевъ: ‘какъ русское поставить въ параллель съ иноплеменнымъ!‘), безъ теорiй, водимая одной Москвой (отчего-же одной Москвой, а не своимъ разумомъ?), Россiя какъ разъ попадетъ въ котошихинскiй прогрессъ’ (Совр. V. B. O. 111).
Ну, разв не правду мы говорили? Вы думали мы шутимъ, выдумываемъ и съ умысломъ клеплемъ на другихъ, на ‘передовыхъ застрльщиковъ цивилизацiи’, на русскихъ парижанъ, представителей умственныхъ за городъ Святого Петра?
Жизни въ теб нтъ, да и не будетъ никогда Русская Земля! Ты только полезное принимай, а безполезное не принимай, и благо теб будетъ. Сама-же не живи, зачмъ? Ты тсто, а мы изъ тебя лпить будемъ. Жаль, что подъ вышеприведенными строками не подписано: Паншинъ (изъ Дв. Гнзда), вдь это онъ сочинилъ! Конечно земля русская и съ этими непрошенными руководителями поступитъ также, какъ нкогда съ Варягами въ то отдаленное время, когда она не была не только землей Святорусской, но даже просто Русью, Новгородомъ, и т. д.?
Но это были еще цвтки, а ягодки впереди будутъ. Внимайте! Вонмемъ!
‘Иницiативы нтъ въ прочей Россiи (и конечно, если-бы была, то она погибла-бы?), или что то-же: на счотъ теорiи (заморской? и слава Богу!) она слабовата. Петербургъ-же хотя и не силенъ на практик (благородное сознанiе!), но теорiей богатъ (жаль, не своей!), на починъ боекъ (что-же его починъ на практик не обнаруживается въ немъ самомъ: эхъ, видно, охота смертная, да участь горькая!), уметъ обо всемъ поговорить складно (да неладно), красно (да пусто), благородно (даже высоко, — ну, а Россiи, изв 23,стно, гд этимъ заниматься. Это напоминаетъ Простакову: больна, точно благородная!).. Ну, и слушаетъ его Россiя (да на усъ мотаетъ?), эта богатая квашня, въ которой много всякаго добра, но нтъ заморской закваски, а потому нтъ и жизненнаго броженiя. (Совр. V. B. O. 112).
Вотъ онъ теоретическiй Петербургъ! Вдь это онъ такъ расхвастался, вдь это онъ произвелъ истинно образованныхъ людей, нечуждающихся двухъ вышеназванныхъ профессiй, если он приносятъ выгоду.
Не въ руководител дло, а въ томъ, чтобъ самому нажить ума-разума. Но Россiя оказывается невстой накопившей приданаго, но лишонной ума-разума. ‘Это богатая квашня, которой не достаетъ заморской закваски’. Ужь откуда только ни доставали этой закваски, изъ какихъ дальнихъ странъ ни привозили ее, а все имъ кажется мало, а все пиво не удается сварить. Прсна, должно быть, очень. Ну, какъ-же можно стать руководителемъ, обращаясь столь грубо съ питомцомъ, не зная его, за-очно, да и знать не желая? Вдь это только австрiйскiй кригсъ-ратъ во время оно такiя штуки откалывалъ. Какъ можно дойти до такого извращенiя понятiй, что не желать даже органическаго, изъ внутри къ наружи, жизненнаго развитiя, смяться надъ нимъ, плевать на него? Вдь эдакъ и дерева не выростишь. Эхъ, господа, гд-же ваше знанiе естественныхъ-то хоть наукъ? А еще изъ Карла Фохта выписки длаете: онъ хоть и незавидный натуралистъ, да и то знаетъ какъ органическое развитiе происходитъ.
Но оставимъ въ сторон эту грубость (напоминающую грубое обращенiе французскихъ мастеровъ съ русскими работниками, или рчи нмецкихъ учителей къ россiйскому юношеству при Петр) и посмотримъ на сколько теоретики-прогрессисты петербуржскаго ‘Современника’ врны въ своихъ теорiяхъ, и для разсмотрнiя возмемъ теорiю русской исторiи, находящуюся въ разбираемой нами стать ‘истинно-образованнаго петербуржца’, не гнушающагося и т. д.
Мы не станемъ разбирать ее вполн, а остановимся на двухъ пунктахъ: на призванiи Варяговъ и на петровскомъ преобразованiи. Рчь вся клонится къ тому, чтобы доказать необходимость заморской закваски.
‘Путь изъ Варягъ въ Греки былъ древнйшiй путь, которымъ Россiя связывалась съ двумя боле ея цивилизованными мiрами — мiромъ греческимъ и мiромъ западно-европейскимъ. Такимъ образомъ предки наши были поставлены въ возможность зиамствовать цивилизацiю изъ того и изъ другаго мiра. Варяги положили начало гражданственности на Руси. Греки дали ей вру. (стр. 95. Ib. c.)
И такъ, вы видите, что наши предки умли только заимствовать (жени имитатифъ). Любопытно, какъ это Варяги положили начало нашей гражданственности! Извстно, что Новгородская земля въ древнйшихъ скандинавскихъ сагахъ называется гардарика, т. е. страна городовъ. Неужели не было гражданственности въ той стран, гд издревле такъ повелось, что ‘на чемъ старшiе сдумаютъ, на томъ и пригороды станутъ’? а вдь это повелось не въ одной Новгородской земл, а было общимъ правиломъ всей Русской земли. И вовсе не гражданственности требовалось, а наряда, котораго не было въ земл, какъ сказали послы Славянъ, Води и Чуди и другихъ тремъ братьямъ — князьямъ, они хотли установленiя вншней правды, по прекрасному выраженiю К. С. Аксакова, государственности. Государству они и уступали судъ и войну, да и то не совсмъ, потому именно, что вншнiй нарядъ имъ требовался.
Равно не Греки дали намъ вру, а мы приняли ее отъ нихъ и приняли сознательно. Вдь представлялся выборъ, и князь не самъ ршился на это дло, а сдумавъ съ градскими старцами.
Истинно-образованный публицистъ длаетъ впрочемъ небольшую уступку, именно — въ пользу нкоторой самодятельности новгородскаго народа, но ужь конечно эта самодятельность у него является слдствiемъ заморской закваски.
Будто ужь другiя части русской земли и не вырабатывали ничего? Укажемъ на Русь, т. е. на Приднпровье. Разв тамъ не вырабатывалась идея земскаго князя 1, разв тамъ не было яркаго представителя этой идеи, Владимiра Мономаха, разв Кiевляне не предпочитали Мономаховичей другимъ князьямъ?
Но этого не полагается. Даже, по мннiю почтеннаго автора, новгородское самостоятельное развитiе было подавлено ‘вслдствiе особенныхъ обстоятельствъ государства’.
Будто только вслдствiе этого? Врядъ-ли. Причина была т, что вящiе новгородскiе люди, бояре, захватили въ свои руки государственную власть, сдлались представителями вншней правды. Отсюда ихъ разладъ съ молодшими людьми, это истинная причина, почему Новгородъ не отстоялъ своей старины и земля св. Софiи 2.
О самодятельности Московскаго государства напр. также можно было-бы поговорить, но это завлекло-бы насъ далеко.
Возьмемъ другое время, когда Россiя, по мннiю внутренняго обозрвателя ‘Современника’, снова погибла-бы безъ заморской закваски.
По его мннiю Москва, вслдствiе несовершенства своего военнаго дла, сдлалась-бы добычею иностранцовъ и Петръ понялъ необходимость ‘немедленнаго образованiя регулярной армiи, флота, а вмст съ тмъ немедленнаго тснйшаго сближенiя съ иностранцами. Москва съ ужасомъ взглянула на эти замыслы Петра, и онъ долженъ былъ выбрать другое мсто для осуществленiя своихъ плановъ’.
Экая дикая эта Москва была! Отчего жъ она не испугалась при введенiи огнестрльнаго оружiя въ послднiй годъ княженiя Дмитрiя Донского? Отчего она не испугалась вызова разныхъ мастеровъ? Отчего въ смутное время ее съумла отстоять земля? И много можно-бы поставить такихъ отчего.
Въ томъ-то и дло, что, кром всхъ вышеозначенныхъ сближенiй, въ Петровское время требовалось важнйшее изъ всхъ сближенiй, насущное и вчно необходимое: сближенiе государства съ земствомъ, прочное начало которому положено только въ ныншнее царствованiе.
И тмъ боле это тогда требовалось, что оно было уже нарушено, и сильно даже.
И выходитъ, что Москва испугалась не сближенiй, а разъединенiя. Разложенiя внутренняго она испугалась. Испугалась насмшекъ надъ ея святыней, испугалась требованiй мыслить такъ, а не иначе, испугалась того, что отнын Россiя должна управляться по шведскому манеру, на томъ единственно основанiи, что до тхъ поръ по этому ‘манеру мы еще не управлялись’.
А на сколько вншнее даже состоянiе при Петр улучшилось можно узнать изъ нкотораго застольнаго разговора князя Якова Долгорукова съ Преобразователемъ — разговора, записаннаго у Татищева.
И вотъ съ такими-то теорiями, съ такими знанiями и высокомрiемъ хочетъ иностранно-теоретическiй мудрецъ Петербурга приступить къ сочиненiю годныхъ и негодныхъ теорiй для Россiи.
И какихъ теорiй онъ ни сочиняетъ! Вс-то хотятъ образовать и наставить на путь истинный Россiю. На что щедушная газета ‘Всть’, и она изобрла свою теорiю, и она съ грубостью, превосходящею всякое описанiе, относится къ русскому народу. Называя себя ‘органомъ землевладльцевъ’, она исключаетъ изъ числа землевладльцевъ крестьянъ, и вдобавокъ стращаетъ своихъ новыхъ подписчиковъ, въ объявленiи о подписк на 1865 г., что ея идеи (ровно ихъ идеями назвать можно) скоро восторжествуютъ въ нкоторыхъ высшихъ слояхъ петербуржскаго общества.
Просто страхъ беретъ за Русскую землю. Но страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ.
Теперь мы могли-бы перейти къ вопросу: нтъ-ли однако признаковъ, что петербуржскiй журнализмъ начинаетъ сомнваться въ своемъ цивилизаторскомъ значенiи? Но прежде чмъ займемся имъ, прослдимъ самымъ бглымъ образомъ (ибо полное изложенiе этого потребовало-бы отдльной большой статьи): не предъявляла-ли Россiя правъ на свое самостоятельное развитiе посл преобразованiя?
Смло отвчаемъ: да, и во всхъ сферахъ гд только можно было.
Не останавливаясь на самостоятельныхъ отвтахъ русскихъ людей по случаю созванной Екатериной II коммиссiи для составленiя новаго уложенiя, мы скажемъ нсколько подробне о другихъ сферахъ, гд это заявленiе было удобне и результаты были обширне и плодоносне: такова сфера науки и искусства.
Какъ скоро обученiе перестало быть боле или мене принудительнымъ, какъ скоро кто самъ науку произойти захотлъ, — такъ и вышло дло заправское. Первый и величайшiй русскiй учоный былъ Ломоносовъ. И посмотрите, какъ онъ упорно самостоятеленъ: и въ жизненныхъ отношенiяхъ, и въ своихъ научныхъ изслдованiяхъ. Этой рабской стойки надъ послдней вышедшей книжкой у него не было. Онъ стремился къ самостоятельной дятельности, его отъ академiи отставить было нельзя, скорй академiю отъ него. И дйствительно, отъ него могла пойти самостоятельная русская наука, если-бы школьное образованiе не находилось тогда въ рабств у нмецкихъ мастеровъ, если-бъ ему была дятельная поддержка со стороны образованнаго общества.
Какъ-бы жестоко ни смялись надъ нашими учоными, но безъ сомннiя у насъ есть настоящiе учоные, которые ни въ чемъ не уступятъ иностраннымъ. У насъ принято смшивать оффицiально-признанныхъ жрецовъ науки съ настоящими учоными. У насъ есть и самостоятельно-работающiе математики, и натуралисты, и медики. Нельзя при этомъ не вспомнить о цломъ ряд талантливыхъ русскихъ химиковъ, способствовавшихъ развитiю этой науки.
Само собою разумется, что самые самостоятельные труды должны были появиться по изученiю русской исторiи и русскаго языка. И здсь оказаны нашими учоными незабвенныя заслуги. Они разъсяли тотъ туманъ, сквозь который мы смотрли на свою прошлую жизнь, бдагодаря ихъ усилiямъ, мы перестали отвергать допетровскiй перiодъ, который носилъ не совсмъ лестное названiе перiода квiетизма. Не забудемъ также объ оригинальныхъ трудахъ Хомякова и Киревскаго по философiи, о многихъ статьяхъ славянофиловъ по финансамъ и политической экономiи, гд вопросы разобраны съ совершенно оригинальной точки зрнiя.
О сфер искусства нечего и говорить. Страна, гд есть такой поэтъ какъ Пушкинъ, не нуждается въ защит своего искусства. Замтимъ только, что сфера искусства не только приблизила насъ къ пониманiю русской жизни, но во многомъ примирила насъ съ Западомъ. Западъ, — эта ‘страна святыхъ чудесъ’, — сталъ понятенъ намъ, мы полюбили его, потому что узнали его прекрасное, лучшее что онъ создалъ. Искусство показало намъ, какъ каждый народъ самостоятеленъ, какъ самостоятельно выработывалъ онъ свои идеалы, какъ лелетъ онъ ихъ и любитъ. Искусство наглядне и практичне всего можетъ указать и разъяснить идею объ органическомъ въ народной жизни. Ясно стало, что только народное, коренное иметъ силу, что только то, чт бьетъ изъ народной груди, бьетъ мощно и освжительно. Что безъ народа нтъ спасенiя, и нтъ ни государства, ни общества.
И вотъ отрицаютъ именно эту самостоятельность. Отрицаютъ самостоятельное развитiе даже въ чистоумственной сфер.
Имъ говорятъ: ‘что государство не апостолъ, не начальникъ доктрины, но судья, воинъ, блюститель порядка и вншняго благочинiя. Его эмблема — мечъ, его сфера — принужденiе, а не убжденiе, его призванiе — ограждать внутреннюю свободу развитiя отъ всякихъ на нее покушенiй извн’.
А на это отвчаютъ: ‘День’ никакъ не догадывается, что государство и къ школамъ иметъ отношенiе въ качеств блюстителя порядка’.
Какого порядка? Совмстимо-ли это слово со словомъ школа? Какой тутъ требуется порядокъ? Именно тотъ, который ограждаетъ наиболе свободу развитiя! И за тмъ, защищая свое положенiе, ‘Современникъ’ всю вину сваливаетъ на учоные совты, т. е. на чиновниковъ завдующихъ обученiемъ. Это ужь уморительно! И такiе люди увряютъ, что они ‘ратуютъ за полную свободу обученiя’. Полноте, пожалуйста. Вы сами-то знаете-ли за что вы ратуете? Мыслители!
Гд-же возможна свобода безъ самостоятельности? Съ нравственными руководителями въ род петербуржскихъ прогрессистовъ? О, просвщонный Паншинъ!
Говорятъ, что говорить о самостоятельности, когда ея нтъ, или когда она только урывками проявляется, — значитъ: длать второй шагъ прежде перваго.
Первый шагъ — въ самосознанiи, а его-то и не достаетъ нашимъ теоретикамъ, любящимъ сочинять проэкты по иностраннымъ руководствамъ.
Мн часто случается встрчать теперь одну маленькую (трехлтнюю) двочку и играть съ ней. Между прочимъ она очень любитъ кормить меня разными сладостями. Спроситъ: ‘дядя, хочешь каттъ’? (конфектъ). Я отвчаю: хочу. Тогда она беретъ со стола пустое мсто и кладетъ мн въ руку, воображая, что даетъ мн конфектъ, и непремнно требуетъ, чтобъ я лъ, да еще похваливалъ. Такъ я и длаю. Только что кончатся конфекты: ‘дядя, хочешь вбоковъ’ (яблоковъ)? — Хочу. Тотчасъ-же она опять беретъ пустое мсто и опять мн даетъ его и опять требуетъ, чтобъ я лъ, да похваливалъ. Мн кажется точно ту-же роль разыгрываетъ и петербуржскiй литературно-журнальный прогрессъ относительно Россiи, сей богатой квашни и т. д. Петербуржскiй прогрессистъ тоже беретъ пустое мсто въ своемъ мозгу (свою досужую теорiю, систему, форму) и непремнно требуетъ, чтобъ мы это — ничего ли, да еще похваливали. Но на теоретической пищ не проживешь. Трехлтнiй умъ и даже трехлтняя-же невинность!
Но настало-ли для журнально-петербуржскаго прогресса хотя заря сознанiя, что онъ не состоятеленъ передъ Россiей? Объ этомъ поговоримъ въ другой стать, гд займемся разборомъ другой петербуржской статьи, выставленной въ заглавiи настоящей замтки. Кстати тогда скажемъ нсколько словъ и о томъ тип истаго петербуржца, который замтно нарождается и скоро начнетъ заявлять себя.
1 Да понимаютъ-ли еще господа ‘Современникъ’ что такое Земскiй князь? Не съ слпыми-ли приходится о цвтахъ говорить?
2 Подробне объ этомъ мы поговоримъ при разбор прекраснаго сочиненiя И. Д. Бляева ‘Исторiя Новгорода Великаго’. Сочиненiе это отличается необыкновенно конгенiальнымъ пониманiемъ ‘строя новгородской жизни’ и отчотливымъ разъясненiемъ и изложенiемъ его.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
