Аполлон Александрович Григорьев, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

‘Эпоха’, No 8, 1864

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/Grigor.htm

АПОЛЛОНЪ АЛЕКСАНДРОВИЧЪ ГРИГОРЬЕВЪ.

______

Мертвый въ гроб мирно спи,

Жизнью пользуйся живущiй!

Въ пятницу 25-го сентября умеръ нашъ другъ и сотрудникъ Аполлонъ Александровичъ Григорьевъ(¹).

Потеря его для насъ велика и незамнима. Многое еще не досказано имъ, многое, высказанное мимоходомъ, не получило достодолжнаго развитiя.

Чтобы понять и врно оцнить жизнь и литературную дятельность Григорьева, надо уяснить себ его основныя воззрнiя, или, врне и лучше, врованiя. Мн кажется я не ошибусь, если скажу, что основой его личности была полная, безъ поворота, вра въ жизнь и вра въ искусство, какъ въ одно изъ главнйшихъ выраженiй жизни. Вра въ жизнь во всхъ ея проявленiяхъ, въ жизнь безустанно развивающуюся, по своимъ основнымъ извчнымъ законамъ, въ жизнь, которую нельзя затиснуть въ рамку никакой — какъ-бы умна она ни была — теорiи, въ вчно юную и любящую, постоянно обманывающую строгiя, но сухiя выкладки ума, — въ то, что покойный называлъ иронiей жизни.

И такъ, не предписывать законы ей надо, а съ любовью изучать ихъ, не учить, но поучаться. Не съ легкой насмшливостью, а съ благоговнiемъ надо приступать къ этому изученiю. Тутъ дло въ томъ, чтобы понять, врно оцнить данное явленiе, оцнить жизненное-ли оно, коренное явленiе, или наносное, механическое, изучить исторiю его развитiя, по мр силъ, постигнуть основные законы этого развитiя, но законы эти не ставить мркой другимъ подобнымъ явленiямъ, не считать ихъ безусловно-справедливыми, жизнь не справляется о нашихъ выводахъ, жизнь творитъ. И потому-то всякое проявленiе жизни нужно судить, по вщему слову пвца Полка Игорева, ‘по былинамъ сего времени, а не позамышленiю Бояню’.

Какъ легко и удобно объясняется жизнь по мрк извстной теорiи и какъ трудно изучать ее, открывать ея собственные сокровенные законы! Легко объяснять исторiю человчества простыми случайностями, механическимъ сцпленiемъ обстоятельствъ, особенно глупостiю и неразвитостiю предковъ, но не легко разгадать законы ея развитiя, — т какъ постепенно раскрывались они. Какъ легко, во время но, объяснялась, напримръ, исторiя земнаго шара! Геологическiй переворотъ, вслдствiе чисто-механическихъ причинъ, — и начинается новый перiодъ. Неизмримо трудне понять органическую связь двухъ перiодовъ, разъяснить, что послдующiй есть высшая степень развитiя предъидущаго!

Механическое, разсудочное объясненiе обыкновенно удовлетворяетъ многихъ, преимущественно скудно — одаренныхъ жизненными силами и скудныхъ мышленiемъ, ктому-же льститъ амбицiи: ‘какъ это они такъ цлые вка бьются, а я такъ скоро все это взялъ да и понялъ.’ Мщанство было всегда не только закоренлымъ врагомъ, но и исказителемъ науки. Но не такой человкъ былъ Аполлонъ Григорьевъ, чтобы успокоиться подобными объясненiями. Онъ не удовлетворялся поверхностнымъ знанiемъ, онъ не могъ, въ угоду теорiи, не замчать жизненнаго явленiя, когда оно тутъ, передъ глазами, громко кричащее о своемъ существованiи. Ему требовалось изучить его, опредлить точно, безъ всякой предвзятой идеи. Не отъ предмета, не отъ частнаго явленiя шла его мысль, а къ предмету, къ изученiю частнаго явленiя.

Чтобы вполн и достодолжно оцнить критическую дятельность покойнаго нужно также показать, какъ зародились въ немъ его воззрнiя, какой источникъ оживилъ его мысль.

Бываютъ времена, когда жизнь громко заявляетъ свои требованiя, когда прежнiя спокойныя, отшлифованныя и отполированныя, воззрнiя не удовлетворяютъ людей, когда чувствуется потребность новаго, живаго слова, когда условныя понятiя тяготятъ, когда хочется жить не однимъ разсудкомъ, а всмъ существомъ, т. е. жить взаправду, когда хочется постигнуть тайну жизни не сухимъ логическимъ путемъ, а всмъ душевнымъ и сердечнымъ строемъ, когда мысль и слово становятся живыми, поэтическими, одухотворенными.

Такова была великая эпоха, выразителемъ стремленiй которой былъ великiй учитель людей Шеллингъ. Это было вянiе, охватившее все живое и свжее. Органическiй взглядъ на природу и человческую жизнь, во всхъ ея многообразныхъ проявленiяхъ, — такова основа этого ученiя. Что такое организмъ? Это есть нчто цльное, недлимое, законченное въ самомъ себ, монада, развивающаяся по своимъ собственнымъ, присущимъ ей, законамъ. Не вншнiя причины строятъ организмъ, а онъ самъ развивается изнутри, не вншнiя обстоятельства механически видоизмняютъ его, а онъ приспособляется къ нимъ, онъ вступаетъ съ ними въ борьбу, онъ силится раскрыть свои законы.

Все это теперь, такъ сказать, наглядно выяснено естественными науками, — но не изъ почастнаго изученiя явленiй природы выведенъ этотъ законъ, изученiе въ этомъ случа шло высшимъ и боле живымъ путемъ: отъ мысли къ предмету, а не на оборотъ. Философiя Шеллинга породила такъ называемую натурфилософiю, ученiе, которое Александръ фонъ Гумбольдтъ называлъ умственными сатурналiями, не постигая какой великiй толчокъ дало оно естественнымъ наукамъ(²).

Но влiянiе Шеллинга не было въ одну сторону, оно было слишкомъ жизненно и много-объемлюще, чтобы ограничиться сферой однихъ какихъ-нибудь наукъ. Здсь не мсто говорить объ этомъ подробно, но надо указать, какъ русская мысль откликнулась на это ученiе, какъ охватило ее это вянiе.

Ученiе Шеллинга не давало сухихъ логическихъ формъ, его нельзя было механически прилагать, оно требовало живого проникновенiя, конгенiальнаго пониманiя.

Подъ плодотворнымъ влiянiемъ этой-то философiи началось самостоятельное изученiе русской жизни. Уже нельзя было легкомысленно относиться къ русской исторiи, зачеркивать весь допетровскiй перiодъ ея, и находить его глупымъ потому только что онъ не подходилъ подъ законы чуждыхъ намъ европейскихъ государственныхъ организмовъ, другими словами — потому только что мы сами не умли смотрть на него. Надо было начать изучать это своеобразное развитiе, отыскать его своеобычные законы и признать законность его бытiя, опредлить влiянiе постороннихъ причинъ, разъяснить безсилiе ихъ относительно коренныхъ основъ народной жизни.

Русская мысль проснулась и внятно заявила свою самостоятельность, тотчасъ-же получился и соотвтственный результатъ, весьма не маленькiй, именно: что мы совсмъ забывали про одну, не совсмъ-то маловажную силу русской земли — про русскiй народъ.

Это заявленiе было встрчено противной партiей ярыми, и нельзя сказать чтобы совсмъ честными, нападками. Славянофилы имли то нравственное преимущество въ этомъ спор, что хорошо знали чего они сами хотятъ и чего хотятъ ихъ противники, но западники совершенно не понимали своихъ противниковъ и ограничивались грубыми насмшками надъ зипунами, мурмолками и т. д. Печальная исторiя, продолжающаяся даже до сегодня.

О народ, о томъ народ, на котораго Блинскiй почти сердился за его упрямую оригинальность — заговорили съ почтенiемъ, начали съ любовью изучать его исторiю и бытъ, его псни и былины. Тамъ, гд прежде видли одну закоснлую грубость, — тамъ оказались высокiе нравственные идеалы, тамъ гд видли одну неуклюжую неумлость и почти неспособность къ гражданскому обществу, съ удивленiемъ увидли зародыши такихъ общественныхъ формъ, которыя оказались высокими даже для утопистовъ и избраннйшихъ друзей человчества западной цивилизацiи, и главное, что особенно было обидно для господъ, принявшихъ петровскiй переворотъ за высшую фазу внутренняго развитiя, — заподозрна была вообще состоятельность западной цивилизацiи и ея идеаловъ по приложимости ихъ къ русской жизни и по отношенiю къ зачаткамъ самостоятельнаго русскаго просвщенiя.

Это умственное движенiе не могло не имть влiянiя на впечатлительную и страстную натуру Аполлона Александровича. Собственно говоря, западникомъ, въ полномъ смысл этого слова, онъ никогда не былъ. Если одно время, при первомъ прiзд въ Петербургъ, въ 1844 году, онъ и казался западникомъ, то это надо приписать съ одной стороны молодости его, съ другой сильному влiянiю нкоторой энергической и таинственной личности, о которой онъ, къ сожалнiю, разсказывалъ весьма мало, думая вполн характеризовать ее въ своихъ ‘Скитальчествахъ’.

Въ этомъ великомъ дл пробужденiя русской мысли и самостоятельнаго изученiя проявленiй русской жизни, Аполлону Григорьеву выпало на долю быть разъяснителемъ развитiя русскаго искусства и преимущественно литературы, любопытно въ этомъ отношенiи прослдить развитiе его собственной мысли, къ сожалнiю, въ этомъ бгломъ очерк я не могу изложить этого развитiя подробно, какъ потому, что мн хочется теперь сказать единственно о его заслугахъ вообще, въ общей цльной картин, такъ и потому, что подобное дло требуетъ времени и особеннаго изученiя.

Что-жъ новаго сказалъ Григорьевъ, какъ критикъ? Новость была во взгляд на искусство, какъ на органическое и уже потому одному совершенно законное произведенiе народной жизни, какъ на одно изъ главнйшихъ и необходимйшихъ выраженiй этой жизни. Ясно, что при такомъ основномъ взгляд нельзя было ограничиться повторенiемъ задовъ, или приложенiемъ какой-бы то ни было эстетической теорiи къ произведенiямъ русской поэзiи. Тутъ мало было изученiя народной поэзiи, мало было изученiя литературы, — тутъ нужно было особое чутье, конгенiальность. Надо было живьемъ прочувствовать, полюбить всею душою и всмъ сердцемъ, постигнуть не букву, а самую суть дла.

Взглядъ Григорьева былъ противуположенъ и взгляду Блинскаго послднихъ годовъ, т. е. полезнаго искусства, такъ сказать нравоучительнаго и дилетантическому (или гастрономическому, какъ онъ называлъ его) взгляду искусства для искусства. Свою критику онъ назвалъ ‘органической’ критикой, т. е. такой, которая разсматриваетъ искусство, какъ органическое произведенiе народной жизни, даннаго художника, какъ боле или мене сильнаго и полнаго выразителя этой жизни, и данное художественное произведенiе, какъ органическое произведенiе внутренняго мiра самого художника, живущаго въ связи съ народною жизнiю, — не навянное ему извн, не сочиненное однимъ головнымъ процессомъ, а созданное почти также безсознательно, какъ творитъ сама мать-природа. Этотъ взглядъ не примирялъ, въ обыкновенномъ смысл, двухъ вышеназванныхъ теорiй, онъ не старался согласовать ихъ, онъ обнималъ бльшiй горизонтъ, онъ смотрлъ на дло жизненне, свободне, шире и правдиве обихъ предъидущихъ взглядовъ. Разсудочныя доказательства теорiй оказались несостоятельными передъ разумностiю этого взгляда.

Этотъ взглядъ силёнъ тмъ, что онъ шолъ строго-научнымъ путемъ, путемъ новой науки, основателемъ которой былъ Шеллингъ. Аполлонъ Григорьевъ положилъ основанiя научной критики. Теорiя ‘полезнаго’ искуства не въ силахъ объяснить высшихъ проявленiй искуства, она ихъ устраняетъ, не хочетъ знать,(³) но устраненiе не значитъ объясненiе, оно обнаруживаетъ несостоятельность мысли, смшно сердиться на фактъ, смшно ругать и поносить его, единственно на томъ основанiи, что онъ не подходитъ подъ мрку теорiи. На какой жалкой ступени стояли-бы науки, если-бы вс такъ обращались съ фактами. Что если-бы натуралистъ, встрчая новое явленiе, игнорировалъ-бы, умышленно пропускалъ его и его значенiе мимо очей, единственно потому что оно не удобо-изъяснимо съ точки зрнiя его теорiи? Такъ-бы до сихъ поръ намъ и оставаться напр. при теорiи истеченiя свта, признавши ее внцомъ человческой мудрости. Это невозможно, скажутъ многiе, но это къ несчастiю въ полной сил для искуства.

Передъ вами Гомеръ, передъ вами Дантъ, передъ вами Шекспиръ, — и чмъ вы отдлываетесь? Тмъ, что это глупости, или поделикатне изображенiя человческой глупости. Какое жалкое объясненiе! ‘Намъ они безполезны, долой ихъ!’ слышатся восклицанiя.

Что если-бы натуралистъ встртивъ кость какого нибудь ископаемаго звря, динотерiума, ихтiозавра, или какого другого, предложилъ-бы вопросъ: на что она полезна? или сталъ-бы объяснять кажущуюся причудливость формъ этихъ животныхъ глупостiю и не умлостiю природы? если-бъ онъ предложилъ природ вопросъ: зачмъ дескать было длать такую глупость и создавать такихъ чудищъ, когда можно творить боле приличныхъ животныхъ?

Общiй смхъ встртилъ-бы такого умника. Отчего-же въ дл критики не общiй смхъ встрчаетъ поклонниковъ полезнаго искуства? Отчего простые научные прiемы становятся не понятны въ приложенiи къ высшимъ сферамъ знанiя? Правда, приложенiе ихъ въ этомъ случа гораздо трудне, требуетъ большой осторожности и тонкости. Но разв это недостатки?

Отчего научный терминъ, въ правильномъ его приложенiи, встрчаетъ недоврiе или даже насмшку, напр. въ выраженiи органическая критика, и терпится тамъ, гд онъ совершенно неприложимъ и постоянно употребляется съ оговорками, наприм. органическая химiя?

Отчего та точка зрнiя, которая объясняетъ, изучаетъ, выводитъ законы, — въ меньшемъ почот чмъ та, которая отвергаетъ факты и сердится на нихъ? Отвтъ ясенъ: оттого, что первая трудне и требуетъ большой умственной работы, а вторая легка и никакой работы не требуетъ, а единственно охоты.

Гомеръ напр. вполн понятенъ съ точки зрнiя органической критики, какъ выраженiе, полное и органически родившееся, жизни древней Грецiи. Это — великiй остатокъ уже исчезнувшей формацiи жизни человчества. Его можно изучать со всевозможныхъ сторонъ, онъ даетъ возможность понять этотъ древнiй перiодъ развитiя, выражать его въ нашемъ ум и воображенiи. Нечего спрашивать: ‘для чего Гомеръ? Зачмъ Гомеръ?’ Онъ правъ, тмъ что ужъ онъ есть.

Мы видимъ изъ Гомера, что сущность человческаго духа таже отъ вка, хотя проявленiя были другiя, своебразная красота его божественныхъ псенъ жива и понятна для насъ, какъ будетъ жива и понятна еще много вковъ. А этотъ драгоцнный памятникъ прошлой жизни человчества не цнится у насъ ни въ грошъ, считается безполезнымъ!

Мудростью вка считается обозвать Гомера какимъ нибудь позорнымъ именемъ! И легко, и работы мысли не требуетъ, и деньги за это платятъ.

И такъ, органическая критика смотритъ на художественныя произведенiя, какъ на организмы, какъ на произведенiя извстной народной почвы. Ясно, что она будетъ старательно отличать вс произведенiя наносныя, не имющiя ни какого отношенiя къ народной жизни. Эти наносныя произведенiя тоже на народномъ организм, что пыль на лист дерева, они смываются первымъ дождемъ и о нихъ нтъ больше помину. Народный организмъ можетъ быть въ ненормальномъ состоянiи, какъ всякiй другой, и давать болзненный плодъ. Вншнiя влiянiя могутъ его изъязвить, но не могутъ измнить его сущности, она измняется или, врне, раскрывается по своимъ собственнымъ законамъ.

Одинаковость метода органической критики и естественныхъ органическихъ наукъ повела неминуемо къ одинаковости терминовъ.

Григорьевъ плохо зналъ естественныя науки и тмъ удивительне его способность удачно примнять ихъ термины. Положительно нтъ ни одного неудачнаго и это объясняется единствомъ исхода отъ Шелинговой философiи.

Напр., что можетъ быть удачне названiя растительная поэзiя, по примненiю къ поэзiи народной. Какъ лучше выразить эту непосредственную нераздльность отъ почвы, эту распространяемость мотивовъ, эти варьяцiи ихъ по мстностямъ, напр. переходъ мажорнаго напва серединныхъ губернiй въ минорный степовыхъ, совершенно аналогичные съ разновидностями и распредленiемъ видовъ растенiй, наконецъ этотъ извстный фазисъ народной жизни, когда поэтическiя народныя силы творятъ таинственно — совокупно, не высылая отдльныхъ личностей — поэтовъ.

Или возьмемъ другой терминъ, надъ которымъ такъ усердно смялись во время оно многiе, даже не глупые люди, именно допотопныя явленiя въ литератур? Что такое ископаемыя животныя относительно нын существующихъ, мамонтъ относительно слона? Мамонтъ, разв это не зачаточная форма, высшее развитiе которой слонъ? Берите не звукъ, а смыслъ слова. Разв нтъ подобныхъ отношенiй между развитымъ художникомъ — заклинателемъ своихъ силъ и его предшественникомъ, гд т-же силы не пришли еще въ равновсiе, не окончательно развились, такъ сказать еще въ зачатк, разв относительно вполн развитаго художника, художникъ-предшественникъ, который не могъ сладить съ своими силами не является уродливостью(⁴). Названiе допотопнаго явленiя въ литератур можетъ вамъ показаться страннымъ по отношенiю къ явленiямъ слишкомъ близкимъ, но возьмите для сравненiя два боле отдаленныя явленiя, напр. Шекспира и Эсхила, и сравните ихъ. Тогда вы поразитесь мткостiю термина и глубиной скрывающейся подъ нимъ мысли.

Такихъ терминовъ введено Аполлономъ Григорьевымъ много, и каждый изъ нихъ иметъ строго — опредленный научный смыслъ. Онъ былъ большой мастеръ групировать явленiя и потому рдко ошибался въ оцнк даннаго. Стоитъ вспомнить, что онъ напр. первый взглянулъ на Пушкина, какъ на поэта народнаго, что онъ не голословно сказалъ это, а вывелъ изъ изученiя произведенiй великаго поэта, что онъ показалъ, почему наша литература посл Пушкина имла извстный характеръ и какiя частности Пушкинскаго таланта развила она. — Равно первый Григорьевъ-же показалъ знанiе характера Чацкаго, онъ первый отнесся къ Чацкому не съ полемической стороны, а объективно изучая его. Значенiе Гоголя также сильно разъяснено имъ. Гоголя до него считали писателемъ бытовымъ, въ полномъ смысл слова, и онъ первый ясно указалъ на эту громадную ошибку. А это очень важно.

Говорятъ, что Григорьевъ увлекался и былъ пристрастенъ. Во первыхъ, безусловная безпристрастность есть выдумка и вздоръ ограниченныхъ людей, а во вторыхъ, мало произносить голословно такiя обвиненiя, надо было-бы доказать ихъ, да доказать научно, съ полнымъ знанiемъ мннiя противника. Кто не увлекался? Есть-ли живъ человкъ въ пол? Мы стоимъ только за то, что увлеченiя Григорьева были жизненне и сочувственне, чмъ увлеченiя многихъ другихъ.

Такъ Григорьевъ не могъ никогда увлечься, подобно высокоталантливому Добролюбову, и признать Гончаровскаго Штольца за какое-то нравстенное совершенство, а бюрократическое произведенiе г. Гончарова за ршенiе, окончательное и безапеляцiонное, вопроса о русскомъ человк, единственно по случаю встрчающагося въ этомъ произведенiи слова: обломовщина.(⁵)

Во время восхваленiй Штольца, Григорьевъ въ небольшой замтк, при разбор Дворянскаго Гнзда, необыкновенно врно характеризировалъ Штольца, какъ продуктъ татарско-нмецкой цивилизацiи.

Вспомните, какъ смялись надъ Григорьевымъ за его новое слово, за то, что онъ признавалъ Островскаго громаднымъ талантомъ, — а теперь кто-же сомнвается въ этомъ? И съ каждымъ днемъ опредленiе Островскаго, сдланное Добролюбовымъ, какъ описателя Темнаго царства, становится несостоятельне, а опредленiе Григорьевское какъ писателя бытоваго получаетъ все большiй и большiй кругъ поклонниковъ.

Ставить увлеченiя въ упрекъ человку, значитъ не знать человческой природы, кто ни разу не увлекался, тотъ ни разу не говорилъ правды.

Работая въ этомъ направленiи, Григорьевъ боялся, чтобы новые результаты работы не приняли формы законченной теорiи. Вотъ почему изъ славянофиловъ съ самымъ большимъ сочувствiемъ онъ относился къ Хомякову. Ясный и многостороннiй умъ Хомякова былъ также противъ замкнутости теорiи, стоитъ прочесть напр. его глубокiя замчанiя на прекрасныя статьи И. В. Киревскаго, чтобы убдиться въ этомъ.

Само собою разумется, что противная партiя относилась къ Аполлону Александровичу также, какъ къ славянофиламъ. Мн не случалось встрчать ни одного дльнаго возраженiя, всегда грубая насмшка, крайнее непониманiе, а въ послднее время намеки на то, что Григорьевъ страдалъ отъ запоя.

Если литература относилась къ Григорьеву — не знаю какъ выразиться правильне и въ то-же время понжне — ну словомъ, не хорошо и не умно, за то въ масс читателей у него много было поклонниковъ, Григорьевъ часто не доврялъ, чтобы это была правда, но за то не разъ приходилось ему разувряться въ этомъ недоврiи, особенно поразилъ его одинъ молодой натуралистъ, оказавшiйся не только большимъ почитателемъ его таланта, но и большимъ знатокомъ его произведенiй.

— ‘Вотъ ужъ не ожидалъ’, простодушно сказалъ ему Григорьевъ,’ я могъ еще предложить, что не вс меня ругаютъ, что не вс-же пропитались новйшей мудростью пяти книжекъ, — но чтобъ были люди, которые очевидно слдятъ за моей дятельностiю, помнятъ мои статьи, — признаюсь этого я не ожидалъ. Значитъ я еще не совсмъ ненужный человкъ.’

Извстно, что мысль о томъ, что онъ ненужный человкъ часто преслдовала Григорьева и онъ даже не разъ высказывалъ это печатно.

Не могу удержаться, чтобы не разсказать одного случая, чрезвычайно характернаго для объясненiя отношенiй литературы къ дятельности Аполлона Александровича.

— ‘Скажите, пожалуйста’, спрашивалъ одного изъ друзей покойнаго одинъ изъ нашихъ почтенныхъ литераторовъ (хотя и не изъ стоящихъ во глав нашей литературы, но и не подъ каблуками ея башмаковъ), который, конечно, не упускалъ случая неблагосклонно отозваться въ печати о дятельности Григорьева, — ‘скажите, пожалуйста, что это Григорьевъ пишетъ: длаетъ ли онъ разборы сочиненiй, или все это одна философiя?

— ‘Что означаетъ это: одна философiя?’ спросили его.

Почтенная личность нсколько сконфузилась и отвчала: ‘ну, понимаете, я слово философiя употребилъ, какъ оно часто въ разговор употребляется.’

Т. е. въ смысл глупости?

И сей любопытный литераторъ, конечно, не стыдился и впредь бранить того, чьихъ статей онъ за недосугомъ не читалъ.

Изъ предъидущаго читатель могъ видть, какъ органически стройно развивалась мысль Григорьева, разумно необходимый ходъ ея. Строгая научная послдовательность, вытекавшая изъ жизненности основнаго воззрнiя, полное и всестороннее развитiе идеи — вотъ что характеризовало-бы его письма о ‘Парадоксахъ Органической Критики’, если бы смерть не прервала его дятельности.

Кром критической, главной стороны литературной дятельности Григорьева, есть еще сторона довольно замчательная, — это его поэтическая дятельность. Не говорю о его первыхъ повстяхъ, гд видно, что человкъ еще не можетъ совладать съ собою, что онъ ищетъ настоящаго пути, — но стоитъ вспомнить о его поэмахъ. Его поэмы могутъ служить вполн для характеристики его личности, таковы ‘Venezia la bella’ (Современникъ, 1858, ноябрь), ‘Борьба’ (Сынъ Отечества 1857) разсказъ о Сальвини ‘Великiй Трагикъ’ (Русское Слово, 1859, январь) и ‘Вверхъ по Волг’ (Русскiй Мiръ). Вотъ что онъ говоритъ о себ:

Какой-то странникъ вчный я…

Меня осдлость не прельщаетъ,

Меня минута увлекаетъ…

Ну, хоть минута да моя!…

А тамъ… а тамъ суди Владыко!

Я знаю самъ, что это дико,

Что это къ ужасамъ ведетъ…

Но переспоришь-ли природу?

Я въ жизни врю лишь въ свободу,

Невдомъ вовсе мн расчотъ…

Я вчно, не спросяся броду,

Какъ омежнй кидался въ воду.

И дйствительно, расчотъ былъ не вдомъ ему. Ни разу онъ не пожертвовалъ своими убжденiями, ради расчота. Это можно сказать прямо и смло.

Не зачмъ, я думаю, скрывать того обстоятельства, что Григорьевъ страдалъ запоемъ, хотя нельзя не осудить о преждевременномъ заявленiи объ этомъ его литературными противниками, которые хотли пронять его если не мытьемъ, такъ катаньемъ. Этотъ

Недугъ, котораго причину

Давно-бы отыскать пора

сразилъ преждевременно не одну талантливую личность. Имъ страдали поэты Полежаевъ и Мей, актеръ Мочаловъ, литераторъ Помяловскiй. Независимо отъ нравственныхъ причинъ, — это просто физическая болзнь, которая приноситъ больнымъ великiя страданiя. Эта болзнь несетъ за собою крайнее разстройство всего организма, безсонницу, нервное раздраженiе, сопровождающееся галюцинацiями. Не отъ радости и не для радости пьютъ такiе люди. Не чревоугодiе тянетъ ихъ къ вину. Есть еще люди, любящiе нравственно дразнить и мучить себя, но кром самыхъ ярыхъ фанатиковъ, никто нарочно не станетъ подвергать себя страшнйшимъ физическимъ страданiямъ.

Я упомянулъ о болзни Аполлона Григорьева, потому что печатно не только смялись надъ нею (на извстной степени развитiя, люди охотно смются надъ несчастiями ближнихъ), но намекали даже на его грязную жизнь вообще.

Защищать или разбирать частную, особенно семейную жизнь, какого бы то ни было современника мы считаемъ не позволительнымъ.

Конечно, болзнь не могла-же совершенно покорить живого и сильнаго человка. Много было пережито Григорьевымъ и умственно, и нравственно! Прочтите его ‘Борьбу’, прочтите его ‘Venezia la bella’, о которой онъ позже такъ вспоминалъ:

Да! было время… Я иной

Любилъ любовью, образъ той

Въ моей ‘Venezia la bella’

Похороненъ, была чиста,

Какъ небо, страсть и псня та —

Молитва: Ave Maria stella!

___

Чтобъ снова мигъ хоть пережить

Той чистой страсти, чтобъ вкусить

И счастья мукъ, и муки счастья,

Безъ сожалнья-бъ отдалъ я

Остатокъ бдный бытiя

И вс соблазны сладострастья.

Эта, обыкновенно называемая ‘несчастной’ любовь, была безъ сомннiя его самымъ счастливымъ воспоминанiемъ. Въ сонет, написанномъ при окончанiи перевода Ромео и Джульеты, онъ снова воспоминаетъ о ней, говоря:

И все-же ты, далекiй призракъ мой,

Въ твоей бывалой, двственной святын,

Передъ очами духа всталъ нмой,

Карающiй и гнвно-скорбный нын,

Когда я трудъ завтный кончилъ свой.

Ты молнiей сверкнулъ въ глухой пустын

Больной души… Ты чистою струей

Протекъ внезапно по сердечной тин,

Гармонiей святою вторгся въ слухъ,

Потрясъ въ душ сдалище Ваала —

И все, на что насильно былъ я глухъ,

По ржавымъ струнамъ сердца пробжало

И унеслось — ‘куда мой падшiй духъ

Не досягнетъ’ — въ обитель идеала.

Съ друзьями онъ былъ всегда одинаковъ, нельзя сказать, чтобы онъ скоро сходился, если это и случалось, то такая поспшная дружба не долго продолжалась. Онъ былъ всегда доступенъ и терпть не могъ литературнаго генеральства. Не смотря на свои такъ называемыя увлеченiя, Григорьевъ былъ чрезвычайно строгъ къ произведенiямъ своихъ друзей, если что ему не нравилось, то онъ говорилъ прямо, не обинуясь и часто довольно рзко. Вс художники, боле или мене близко знавшiе покойнаго, конечно, подтвердятъ мои слова.

Считаю излишним распространяться объ огромномъ (въ полномъ смысл слова) образованiи покойнаго, читатели могли видть это изъ его статей. Нужно было удивляться: чего онъ только не зналъ, какого только автора не читалъ. И не одну русскую литературу зналъ онъ хорошо, неменьше русской зналъ онъ и французскую, и нмецкую, и итальянскую, Байрона и Шекспира.

Онъ обладалъ великимъ свойствомъ: умньемъ выслушивать и вполн понимать мысль собесдника, вотъ отчего съ нимъ было такъ легко и прiятно говорить.

Взглядъ его на природу отличался глубокою религiозностiю, глубокимъ религiознымъ пантеизмомъ если можно такъ выразиться. Въ одномъ мст онъ говоритъ:

Привыкли плоть длить мы съ духомъ…

Но тотъ, кто слышитъ чуткимъ ухомъ

Природы пульсъ… будь жизнью чистъ

И не пороченъ передъ Богомъ,

А все-же, взявши въ смысл строгомъ,

— И онъ частенько пантеистъ

И пантеистъ еще во многомъ.

Въ одно изъ послднихъ нашихъ свиданiй, читая мн свой переводъ ‘Ромео и Джульеты’, онъ указывалъ на глубокiй пантеизмъ всхъ великихъ поэтовъ, на это страшное сплетенiе мотивовъ жизни и смерти, которое такъ ярко выступаетъ напр. въ монолог Джульеты передъ тмъ, когда она принимаетъ снотворный напитокъ, или въ монолог Ромео, передъ отравленiемъ.

— ‘Да, правъ Шеллингъ’, заключилъ онъ, ‘смерть есть только начало новаго фазиса развитiя, начало новой метаморфозы’.

Выше я упомянулъ о его поэтической дятельности, онъ цнилъ ее по отношенiю къ искренности мотивовъ, но охотно сознавался, что это, собственно говоря, только матерьялы для художественныхъ созданiй. Но поэтическая струя у него была сильна и она нашла себ прекрасный исходъ въ перевод Байрона и особенно Шекспира. Безъ сомннiя, его переводы Шекспира, необыкновенно оригинальные по прiему, но врные по духу (и даже буквально врные) могутъ быть поставлены наравн съ лучшими переводами А. В. Дружинина, А. Кронеберга и началомъ перевода ‘Бури’ Л. А. Мея.

Мн случилось слышать престранный приговоръ его переводу ‘Сна въ лтнюю ночь’, который такъ высоко ставилъ покойный А. В. Дружининъ (а его, кажется, нельзя упрекнуть въ непониманiи Шекспира). Упрекъ этотъ былъ сдланъ господиномъ, собиравшимся издавать Шекспира и даже чуть-ли не переводить (не зная подлинника) и состоялъ въ томъ, что переводъ сдланъ ‘слишкомъ по русски‘ (буквальное выраженiе).

Смлость въ передач образовъ подлиника и составляетъ достоинство хорошаго перевода. Дружининъ, при перевод Лира, боялся этой смлости, желая приблизить Шекспира къ пониманiю публики, но за то Лиръ — самый неудачный изъ его переводовъ, и онъ самъ отказался отъ этой методы при перевод Корiолана (лучшiй его переводъ), Ричарда III и короля Джона. Равно, этою-же смлостью отличается удачнйшiй переводъ А. Кронеберга: ‘Много шуму изъ пустяковъ’.

При перевод, Григорьевъ старался оригинальною рчью передать характеры Шекспировскихъ лицъ. Это особенно ему удалось въ Ромео и Джульет, гд Ромео, Джульета, Кормилица, Старый Капулетъ, Меркуцiо, слуги — вс говорятъ свойственнымъ имъ языкомъ и гд характеры переданы въ совершенств. Григорьевъ въ послднее время собирался поприлежне заняться Шекспиромъ. Окончивъ ‘Ромео и Джульету’ онъ хотлъ приняться за ‘Мра за Мру’.

Читатель, надюсь, извинитъ меня за нкоторыя неровности и шероховатости моей статьи, это объясняется, какъ поспшностью работы, такъ и близостью самой смерти Григорьева. Вс мы, друзья его, еще не успли опомниться отъ этого удара….

Считаю нелишнимъ замтить слдующее: въ нкоторыхъ некрологахъ сказано, что Ап. Ал. былъ въ послднее время редакторомъ ‘Якоря’, это несправедливо, Ап. Ал. оставилъ это изданiе еще въ январ, хотя его имя подписывалось подъ названнымъ журналомъ.

Вполн уврены, что многiе съ сочувствiемъ отзовутся о покойномъ. Намъ дорого, конечно, только сочувствiе тхъ людей, дятельности которыхъ мы сами сочувствуемъ, какъ напр. намъ дороги нсколько теплыхъ строкъ о Григорьев И. С. Аксакова въ послднемъ номер ‘Дня’.

Мы желаемъ только одного, чтобы противники осуждали его не голословно, это важно, ради самого ихъ дла.

Заключаю тми-же двумя стихами, которыми началъ, и которые такъ любилъ покойный:

Мертвый въ гроб мирно спи,

Жизнью пользуйся живущiй!(⁶)

Дм. Аверкiевъ

6-го октября.

_______

1) Авторъ говоритъ здсь какъ-бы отъ лица редакцiи. Дйствительно, по нашей просьб написалъ онъ эту оцнку дятельности и литературныхъ заслугъ покойнаго и дорогого сотрудника нашего. Какъ ближайшiй изъ друзей покойнаго онъ полне и удобне другихъ могъ исполнить эту обязанность.

Ред.

2) Стоитъ вспомнить метаморфозу растенiй Гёте, сперва осмянную натуралистами, но горячо принятую натурфилософами, дале — его же и Океновскую теорiю черепа, поддержанную Стефаномъ Жоффруа-Сентъ-Илеромъ, и послужившую образцомъ для обширнйшихъ изслдованiй, наконецъ самую теорiю Дарвина, соотвтствующую давно провозглашонному натурфилософами закону постепеннаго развитiя органическихъ формъ.

3) Она должна ихъ устранять чтобъ быть логичною и съ собой согласною — еслибъ даже того и не хотла, еслибъ сама натура критика лично вооружалась противъ того всею своею жизненностiю. Примръ, — Блинскiй въ послднiе годы своей дятельности. Ред.

4) Ибо уродливость есть нечто иное, какъ недоразвитiе формы, или развитiе одной части на счотъ другой, нестройное, хотя и органическое развитiе.

5) Это и потому еще, что Григорьевъ былъ шире Добролюбова, шире, глубже и несравненно богаче одаренъ природою, чмъ Добролюбовъ. Добролюбовъ былъ очень талантливъ, но умъ его былъ скудне чмъ у Григорьева, взглядъ несравненно ограниченне. Эта узкость и ограниченность составляли отчасти даже силу Добролюбова. Кругозоръ его былъ же, видлъ и подмчалъ онъ меньше, слд. и передавать и разъяснять ему приходилось меньше и все одно и тоже, такимъ образомъ, онъ, само-собою, говорилъ понятне и ясне Григорьева. Скоре договаривался и сговаривался съ своими читателями чмъ Григорьевъ. На читателей мало знакомыхъ съ дломъ Добролюбовъ дйствовалъ неотразимо. Не говоримъ уже о его литературномъ талант, бльшемъ чмъ у Григорьева, и энтузиазм слова. Чмъ же глядлъ Добролюбовъ, тмъ, само-собою, и самъ мене могъ видть и встрчать противурчiй своимъ убжденiямъ, слд. тмъ убжденне самъ становился и тмъ все ясне и тверже становилась рчь его, а самъ онъ самоувренне. Ред.

6) Полная (возможно) бiографiя и оцнка дятельности покойнаго будетъ приложена къ изданiю его сочиненiй.

АПОЛЛОНЪ АЛЕКСАНДРОВИЧЪ ГРИГОРЬЕВЪ.

Читайте также: