М. П. ЗАБЛОЦКОМУ-ДЕСЯТОВСКОМУ
М. П. ЗАБЛОЦКОМУ-ДЕСЯТОВСКОМУ
<,Декабрь 1855—январь 1856>,.
Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дом на 1975 год . Л., ‘Наука’, 1977
Письмо М. П. Заблоцкому-Десятовскому, Майков А. Н., Год: 1856
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Скажи мне, пожалуйста, любезнейший дружище, отчего при твоей известной страсти к переписке я с полгода от тебя не получаю никакого письма?1 Если б с вами случилось какое несчастие, это было бы мне известно, но нет, ничего такого не слышно. Уж не получил ли ты как-нибудь генеральский чин — и потому уж начал презирать синиоров прежних товарищей. Право, бог тебя знает. Если ж ты злишься на мою неаккуратность, то это нехорошо, все-таки писал бы. Нечего делать, начинаю я, и начинаю потому, что решился вообще завести переписку и решился на это потому, что на днях попались мне мои письма, которые я писал к вам из-за границы.2 Я об этих письмах всегда говорил, что они очень глупы, возвратясь из чужих краев, я увидал в журналах письмо об Испании и был поражен, как автор глубоко изучил Испанию в истор<,ическом>,, статистич<,еском>,, литератур<,ном>,, этнографич<,еском>, и пр. отношениях, а я-то, думаю, прожил год в Италии, и ничего этого не сделал, и писал только о том, что меня занимало. Теперь же я прочел их с великим удовольствием и очень рад, что не писал об Италии в разных отношениях, а писал о себе и свои мысли. Тогда я еще не знал, что такие письма (как об Испании) пишутся, не выезжая из города, по источникам.3 После этого и стал сожалеть, что не вел ни журнала, ни переписки, впрочем, этого я не делал, все находясь под страхом внезапного взлома замков и осмотра жандармского. Ох, тяжелое время! сколько развития и жизни у нас украло оно! и подумать страшно. Но, кажется, времена меняются — можно писать письма, не видя над собою палки за откровенную мысль. Хочу начать журнал собственных мыслей. Как началась эта оттепель нынешнего царствования, вдруг проглянули во всех разные надежды и предприятия.
Что касается до меня, то я вздумал было собрать свои стихи и издать их, но представь себе мое разочарование! Первая книга стихотворений4 мне решительно опротивела по недостатку самостоятельности — картины неизвестного мира, быта, пейзажи без всякого географического значения. Прославили тогда это как бы отражение классической древности, ergo {Следовательно (лат.).} чужого для нас мира, — теперь все это холодно, и если бы тогда критика, вместо поощрения, сказала бы мне тогда: это все чужое, не имеющее места на земле, с неизвестно какими людьми, а вот вы, мол, поэт, берите пейзажи из России и того, что видите, то будет, может быть, что-нибудь.5 Но этого не сказали, и хоть я сам потом выбивался и выбиваюсь на божий свет, то все еще мне колют глаза моей антологией. За первой путного написано мною только ‘Очерки Рима’: тут есть верность природе, и есть сколько-нибудь моего личного участия и чувства, хоть есть тоже выдуманное. За сим мною писано много с недосказанною мыслью: все написанное гибнет от этого ложного основания и объясняется, конечно, тем гнетом, который на нас лежал, и господством кривды и всех мерзких правительственных систем, которые до того возбудили ненависть к существующему порядку вещей, что мы сделались неспособны к преследованию чистых целей искусства. С другой стороны, и будучи не в состоянии (по прич<,ине>, ценсуры) брать сюжеты из действительной жизни, стал я почерпнутые из жизни идеи облекать в греческие формы: ‘Алкивиад’, ‘Анакреон’, н<,а>,пр<,имер>,. Этого рода пьески еще годны, ибо в них есть правда психологическая. Уединясь наконец от всего тогдашнего движения литературы, которое погубило т<,аким>, обр<,азом>, у меня несколько трудов — ‘2 судьбы’, ‘Машенька’ и пр., я занялся моими мрачными ‘Тремя смертями’. Хотя тогдашний терроризм невольно сближал с идеей о смерти, но это было произведение, независимое от всех направлений эпохи, дитя уединения. Это одна истинная моя вещь. За сим тоже взятые из жизни: ‘Весенний бред’, ‘Дурочка’ и три-четыре мелкие — недурны. После этого опять увлечение: полное отрицание чужих начал — книжка ‘1854-й год’, опять другая крайность, увлечение, смело высказанное, но временем не оправданное, отчего все ее пьесы в художественном отношении теряют. Только в самом деле ‘Пастух’ получше других. Уклонения требуют восстановления равновесия, и вот теперь я написал пьесу ‘Подражание Данту’, после которой клянусь уже или вовсе не писать, или уже политических созерцаний не касаться. Эта пьеса не увидит печати, хотя выработана строже всего, что мной написано…6 Спрашивается теперь: какой же всему итог? что выбрать для издания?.. Очень мало, и лучше не издавать, ибо повторять глупости, раз сделанные, — значит, силиться доказывать, что это не глупости. Вот, судырь ты мой, тебе разбор мой собственный моих трудов, и весьма для меня горький — утешаюсь я только тем, что мое сознание собственное предупредило критику. Ох, как бы я теперь желал хоть на год отделаться от Петербурга и пошляться по России, чтобы и для себя начать новую жизнь, и попробовать — может быть, к чему-нибудь послужит опыт литературный — решить для меня самого вопрос, не решаемый другими, — есть ли у меня какой талант или нет. Такой случай представлялся мне. В<,еликий>, к<,нязь>, Константин Николаевич вызывал охотников из литераторов ехать в разные концы России для осмотра прибережий и описания их в ‘Морской сборник’. Я просил, но мое министерство не пустило, а поездка была бы для меня новой эпохой жизни.7
Вот тебе письмо длинное и для тебя более или менее постороннее. Мне кажется, что я больше к самому себе его писал. Не думай, что оно писано в минуту огорчения, напротив, весьма спокойно, и ты, пожалуйста, не считай долгом меня утешать.
25 дек<,абря>,. Вообще, чем я более вдумываюсь в эту недостаточность моих стихов, то нахожу, что плохи они (или из них те) потому, что имеют мало личного, мало связаны с собственною жизнью моею. В 1-й книжке — все это картинки воображения или иногда (редко) понравившиеся в природе (те и хороши), напр<,имер>, ‘Картина вечера’, ‘Сомнение’ и пр., или попались мне у древних и обработаны более или менее самостоятельно. За сим множество дряни писано и, по счастью, никогда не печатаны, когда я был влюблен в институте, в них, когда они истинны, совершенно нет владения собою, равновесия формы и страсти, спокойствия художника — их я и не считаю. В ‘Очерках Рима’ почти, впрочем, все правда, кроме какого-нибудь ‘Lorenzo’, ‘Здесь можно умереть вдвоем’, ‘Ах, люби меня без размышлений’. Прочее в них все верно и недурно. ‘Две судьбы’ — все ложь, кроме двух-трех лирических мест, и пьеса верх скверности. В ‘Машеньке’ мотивы взяты из жизни, но неопределенна, не сознана общая мысль поэмы, в герое — несколько общих черт, рассуждения о любви, отношения к свету, — все заученное, ходившее тогда в литературе с легкой руки Ж. Занда. Но посреди всего, что тогда я писал, и что, увы! тогда нравилось (а теперь меня бесит), прошла незамеченная одна пьеса, которая верна правде,— ‘Барышне’. Ее не заметили, а напрасно. А лучше она других, потому что и написана была в огорчении. Был я влюблен тогда не в барышню, когда она находилась с барышнями, сии последние оказывали ей пренебрежение, тогда как я построил ей в воображении моем великую будущность примадонны. Я, взбесившись, и написал барышням — ‘барышню’, чтоб показать, что они. Той же девице, в которую я был влюблен, предстояла жизнь, исполненная лишений и борьбы, такая жизнь, которая должна была или ее погубить, или вывести победительницей из борьбы, с развитым сердцем, знанием тягости жизни. Вышло последнее — и слава богу.8 ‘Три смерти’ — хотя по форме своей кажутся совершенно объективны, но писались они несколько лет, в течение которых, смотря по стечению обстоятельств и по своей изменчивости и впечатлительности и по пристрастию к той или другой философской системе, <,увлекался>, то эпикурейцем, то Сенекой, то просто человеком (Луканом). Конечно, много бы лучше была пьеса, если бы все, что мною из жизни уловлено тогда, выливалось бы в форму более для нас близкую, но этого не вышло, и оттого чувствуется постоянно некоторый холод при чтении.9 Впоследствии написанные мною антологич<,еские>, вещи — ‘Алкивиад’, ‘Анакреон’, ‘Юношам’, ‘На могиле’, ‘Аспазия’, ‘Ребенок’, ‘Порывы нежности’ — уже гораздо лучше антологии в книжке, ибо основаны или на воспоминании о прошедшем, или на действительной заметке жизни, но, говорили критики, в книжке лучше, — ну и бог с ними.10 ‘Весенний бред’ весь взят из жизни, как глупо его растолковывали: гонение на науку! Я-то — на науку! нет, никогда! а на клопов, которые заводились в храме науки, — это так. Клопы и разбегались, ошпаренные кипятком. ‘Дурочка’ недурна, но я не знаю и определить не могу, что в ней нравится: я думаю, что свежесть колорита в ней и в ‘Весеннем бреде’ общая, написаны они в том же году, хоть принимался я за них года два или три, пока не сложились они вполне.11 Вся книжка ‘1854-й год’ верна чувству, меня одушевлявшему, но недостаток в ней опять, как в любовных стихах институтского периода, — невладение страстью, желание навязать ее всем, гнев на тех, кои ее не разделяли, отчего разрыв с западниками в ‘Арлекине’, мечты о России, рисование того, что должно бы быть, при закрытых глазах на то, что есть. Грех этой книжки искупается не менее страстно, и, следовательно, опять далеко от истинной поэзии, — ‘Сном’ — подражание Данту…
О господи! неужели не выбиться мне от этих уклонений! Да хоть бы перестать мне думать о России и заняться человеком! Перестать бы заботиться об форме общего устройства — пусть идет само собою (вредное влияние Петербурга на таланты) и уехать куда-нибудь, увидеть новых людей, новую жизнь, уехать для того, чтоб разорвать все умственные нити, которые меня притягивают к политике, просто не видеть петербургских умных и почтенных людей. Нет у нас кружка художников! о горе, о горе!.. А уехать меня не пускают!
(После этого написано послание к Анненкову).12
26 <,декабря>,. Был у Некрасова. Он читал ‘Сашу’. Лучшая часть ее — первая, жизнь молодой девушки в деревне и лес. Просто и верно природе, совсем хорошо, стихи большею частью (по два) типичны, но вообще стих как будто требует еще выработки, вторая часть хотя, может быть, больше выработана, но как в ней задача психологическая только обозначена, а не развита, то вся 2-я половина кажется слабее. Вообще же это лучшая его вещь и всей современной поэзии.13 Для меня то любопытно, что этой пьесой как будто оправдалось мое послание к нему, за два или за три года перед сим писанное (NB. Послание, где хороша только картина природы, а прочее надо выработать, ибо стихи фольговые).14
Письмо это не отсылается к Заблоцкому, но обращается в дневник, если только выдержу его.
27 <,декабря>,. Читал статью Дружинина о Г. Краббе — поучительно.15 Надобно написать к Никитину — чтоб он научился, как управляться с знанием природы, и бросил бы социальные идеи, которые его губят.16
‘Урядник, или Новое уложение и устроение чина Сокольничьего пути’ (1668).17 Ц<,арь>, Ал<,ексей>, Мих<,айлович>,.
Если б меня спросили, чего я хочу для себя? — Осень Пушкина в Болдине 1830-го года — и ничего более.
Купил Альф<,реда>, Мюссе.
Янв<,аря>, 4. 1856.
Il leur faut (aux Russes), de choses qui se savourent lentement et a longs traits, le the qu’ils hument les yeux a demi fermes en se caressant la barbe, la danse de Tsiganes qu’ils aiment a con-templer a travers la fumee du tabac, les recits qui’ils se plaisent a ecouter et qui les dispensent de penser et de causer.18
Небольшие отрывки из письма (17380.CIXб.15, л. 73—76) напечатаны мною в статье ‘А. Н. Островский и В. П. Боткин’ (Сравнительное изучение литератур. Сборник статей к 80-летию академика М. П. Алексеева. Л., 1976, с. 42) и в ‘Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год’ (Л., 1976, с. 39). В ИРЛИ хранятся еще одно письмо Майкова к Заблоцкому 1844 г. (копия, 17021.CIXб.1) и письма Заблоцкого к Майкову 1842—1843 и 1854-1856 гг. (16797.CVIIIб.1).
Заблоцкий-Десятовский Михаил Парфенович (ум. в 1858) — статистик, близкий приятель Майкова со студенческих лет, ему посвящено стихотворение ‘Весенний бред’ (‘Здорово, милый друг! Я прямо из деревни!..’). Как и его старший брат, известный экономист и государственный деятель А. П. Заблоцкий-Десятовский, он был постоянным посетителем кружка Майковых в 1840-е годы.
1 Заблоцкий был в длительной командировке в Москве и работал в Московском главном архиве.
2 Речь идет о письмах из Италии и Франции, где Майков прожил почти два года (лето 1842 — весна 1844). Его письма этих лет сохранились в очень небольшом количестве, см. 16994.CVIIIб.6, 17018.CIXб.1, 17020.CIXб.1, 17021.CIXб.1.
3 Здесь явный намек на ‘Письма об Испании’ В. П. Боткина. Об отношении Майкова к Боткину см. в упомянутой выше моей статье ‘А. Н. Островский и В. П. Боткин’. Слова ‘не выезжая из города, по источникам’ не соответствуют действительности: в 1845 г. Боткин провел в Испании несколько месяцев. Следует отметить также одну хронологическую неточность (‘возвратясь из чужих краев, я увидал в журналах…’): Майков вернулся в Россию в марте 1844 г., а первое из ‘Писем об Испании’ появилось в ‘Современнике’ через три года — в марте 1847 г.
4 Имеется в виду издание: Стихотворения Аполлона Майкова. СПб., 1842.
5 Говоря о критике, Майков имеет в виду прежде всего Белинского, высоко оценившего первый сборник его стихотворений в специальной статье о нем в ‘Отечественных записках’. Наибольшим достижением поэта Белинский считал именно антологические стихотворения, хотя и высказывал надежду, что талант Майкова распространится на другие сферы человеческой жизни: ‘Но придет время — и, может быть, в духе поэта совершится движение: прекрасная природа не будет более заслонять от его глаз явлений высшего мира — мира нравственного, мира судеб человека, народов и человечества… И мы почли бы себя счастливыми, если б эти строки могли послужить хоть косвенною причиною к ускорению этого времени’ (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 6. М., 1955, с. 21). С большой похвалой отозвались об антологических стихах Майкова и другие журналы, см.: Библиотека для чтения, 1842, No 2, Современник, 1842, т. 26 (отзыв П. А. Плетнева).
6 ‘Подражание Данту’ — поэма ‘Сны’. См. примеч. 2 к письму 5.
7 Майков пишет о так называемой ‘литературной экспедиции’, организованной Морским министерством ‘для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством, и составления статей в ‘Морской сборник». В ней приняли участие А. Н. Островский, М. Л. Михайлов, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, С. В. Максимов. См. о ней: Максимов С. Литературная экспедиция. — Русская мысль, 1890, No 2, Черных Л. В. Литературная экспедиция 1855 года. Автореф. канд. дис. Л., 1950. Максимов также указывает, что министр народного просвещения А. С. Норов, в ведении которого находилась тогда цензура, в том числе Комитет цензуры иностранной, где служил Майков, не согласился на его длительное откомандирование (Русская мысль, 1890, No 2, с. 21—22).
8 Стихотворение ‘Барышне’ (‘Вас, ангел, реющий в гостиных…’), написанное в 1846 г., было напечатано в No 4 ‘Современника’ за 1847 г. ‘Не барышня’, в которую был влюблен Майков, это, по всей вероятности, его будущая жена А. И. Штеммер.
9 О лирической драме ‘Три смерти’ см. также примеч. 5 к письму 2.
10 ‘Алкивиад’, ‘Анакреон’ (‘В день сбиранья винограда…’), ‘Юношам’ и ‘Аспазия’, относящиеся к первой половине 1850-х годов, вошли в цикл более поздних антологических стихотворений Майкова ‘Из древнего мира’ (во втором томе двухтомного издания ‘Стихотворений’ 1858 г.), впоследствии цикл назван ‘Камеи’. Остальные перечисленные Майковым стихотворения имеют весьма отдаленное отношение к антологическим и свидетельствуют о том, как широко понимал тогда поэт этот жанр. Стихотворение ‘Порывы нежности обуздывать умея…’ Майков включил не в этот цикл, а в цикл ‘Из прошлого’ (в издании 1858 г.), затем переименованный в ‘Из дневника’. Стихотворение ‘На могиле’ (‘Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…’), вошедшее в издание 1858 г. (т. 2, с. 118, в разделе ‘Мгновения’, как и ‘Порывы нежности обуздывать умея…’), в другие прижизненные издания не включалось, не попало оно и в наиболее полное посмертное собрание сочинений под редакцией П. В. Быкова. Стихотворение ‘Ребенок’ (‘Лежу на ковре, а по мне-то, пыхтя…’) появилось в No 2 ‘Отечественных записок’ за 1854 г., но не было включено в издание 1858 г.
11 ‘Весенний бред’ и ‘Дурочка’ напечатаны в 1854 г. Однако на автографах ‘Дурочки’ (16499.CVIб.3, л. 1 и 16505.CVIб.3) значится 1853 г. На первом из них следующая надпись: ‘Задумано и начато в июне 1853 и кончено в октябре 1853’.
12 Послание к Анненкову (‘В уединеньи кабинета…’) было написано 25 декабря 1855 г. в связи с завершением ‘Собрания сочинений’ Пушкина под его редакцией. Оно не было окончено и осталось ненапечатанным. Автограф стихотворения — 16488.CVб.17, л. 12.
13 Поэма Некрасова ‘Саша’ опубликована в No 1 ‘Современника’ за 1856 г.
14 Послание Майкова к Некрасову было вызвано стихотворением последнего ‘Муза’, впервые напечатанном в No 1 ‘Современника’ за 1854 г. Послание упоминается в письме А. П. Нордштейна к И. С. Никитину от 22 февраля 1854 г. (Русский библиофил, 1916, No 7, с. 70). Напечатано по черновому автографу, озаглавленному ‘Н. А. Некрасову. (По прочтеньи его стихотворения ‘Муза’)’, в ‘Литературном наследстве’ (т. 49—50. М., 1946, с. 615—617). В своем послании Майков призывал Некрасова отказаться от ‘злобы и вражды’, умирить ‘свой дух мятежный’ и приобщиться к жизни природы.
15 Имеются в виду первые две из шести статей А. В. Дружинина об английском поэте Г. Краббе (‘Георг Крабб и его произведения’), напечатанные в No 11 и 12 ‘Современника’ за 1855 г.
16 Написал ли Майков Никитину — неизвестно. Но он давал ему такие советы и раньше (см. письмо от 24 апреля 1855 г.: Русский библиофил, 1916, No 7, с. 77).
17 ‘Урядник,..’ напечатан в ‘Полном собрании законов Российской империи’ (т. I. СПб., 1830, с. 762—774, No 440).
18 Перевод: ‘Им (русским) нужны вещи, которые можно смаковать медленно, неторопливо, чай, который они потягивают с полузакрытыми глазами, поглаживая бороду, цыганский танец, который они любят созерцать сквозь табачный дым, истории, которые они с удовольствием слушают и которые избавляют их от необходимости думать и разговаривать’. Источник цитаты не установлен.