ДНЕВНИК МИХАИЛА КУЗМИНА: АРХИВНАЯ ПРЕДЫСТОРИЯ
Сообщение С. В. Шумихина
Не подлежит оглашению
Исх. No 95/но
28 июня <,19>,39 г.
НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
тов. Л. П. Берия
Дорогой Лаврентий Павлович,
Письмо к Л. П. Берия, Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич, Год: 1939
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Михаил Кузмин и русская культура XX века
Ленинград, 1990
Вопрос о публикации дневников М. А. Кузмина, долгое время недоступных исследователям по причине крайней интимности содержания, принципиально решен. В ЦГАЛИ СССР, где дневники хранятся, такая работа начата. Кроме вполне очевидных трудностей расшифровки и комментирования этого уникального в своем роде источника (с августа 1905 по декабрь 1931 года записи велись Кузминым почти ежедневно: правда, дневники за несколько лет при неизвестных обстоятельствах утрачены, о чем будет сказано ниже), перед публикаторами неизбежно встает ряд этических проблем. Шокирующие откровения дневника если не опрокинут, то в значительной степени поколеблют устоявшиеся представления об интимном быте и любовных отношениях в эпоху ‘серебряного’ и ‘постсеребряного’ века в России, которая уже обзавелась достаточно устоявшейся мифологией. Поскольку тяжелей всего мы расстаемся с собственными иллюзиями, можно предвидеть реакцию на опубликование дневников Кузмина не только со стороны пуритански настроенных ревнителей морали, но и тех, в сознании которых привлекательный образ ‘серебряного века’ подвергнется серьезным испытаниям. Контраст между зафиксированной в дневнике Кузмина реальностью и романтизированными представлениями о ней будет значительно сильнее, нежели при публикации дневника А. Н. Вульфа, в свое время осветившего ‘изнутри’ любовный быт пушкинской эпохи. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что гомосексуализм, которому Кузмин уделяет так много внимания, с 1933 года и по сей день квалифицируется в СССР как уголовное преступление, а общественное мнение вокруг него, в силу общей нетерпимости нашего общества и специфического советского менталитета никак нельзя назвать толерантным.
Вместе с тем практически все, кто имел хоть отдаленное знакомство с дневником Кузмина, признавали его объективную ценность. Например, А. А. Ахматова, которая не любила Кузмина как человека и не принимала гомосексуальных мотивов в его творчестве (включая такие вершинные творения Кузмина, как ‘Форель разбивает лед’), считала, что потомки получат нечто подобное ‘Запискам’ Ф. Ф. Вигеля. Ахматова не читала дневника и о содержании его судила со слов О. Н. Гильдебрандт-Арбениной (свидетельство Л. К. Чуковской). Эту заочную оценку Ахматовой можно расценивать как отрицательную, учитывая противоречивую, а чаще просто дурную репутацию Вигеля у современников, но можно вспомнить и о том, что его ‘Записки’ (полностью не изданные до сих пор) — один из важнейших источников по истории русской литературы, театра, общественной и политической жизни первой четверти XIX века.
Цель данного сообщения — осветить внешнюю, так сказать, ‘архивную’ сторону истории дневника Кузмина, в которой отразились многие характерные черты времени. От каких-либо предварительных оценок его содержания мы воздержимся, в самом предварительном виде такие оценки присутствуют в нашей публикации в готовящемся к печати 7-м выпуске сборника материалов ЦГАЛИ СССР ‘Встречи с прошлым’.
Дневники Кузмина представляют собой 18 довольно объемистых (от 500 до 100 страниц) тетрадей в твердых переплетах, размером 11X18 см. Исключение составляет дневник, ведшийся в сентябре—декабре 1931 года: это просто стопка листков в клетку, вырванных из обычной тетради, не переплетенных. По-видимому, тетради изготавливались на заказ, в некоторые, относящиеся к 20-м годам, вплетена разлинованная бумага из конторских книг, обрезанная по требуемому формату. Все тетради пронумерованы автором, даже выбивающийся из общего стандарта дневник за 1931 год имеет номер XXIII. Нумерация с 1-го по 23-й номер сразу показывает недостачу пяти тетрадей. К. Н. Суворова, опубликовавшая во 2-й книге 92 тома ‘Литературного наследства’ (Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1981. С. 143—174) фрагменты из дневников с упоминаниями о А. А. Блоке, выявляет лакуны за следующие периоды времени:
с 29 октября 1915 года по 12 октября 1917, или No VII,
с 28 июля 1919 по 27 февраля 1920, или No IX,
с 24 июня 1929 по 13 сентября 1931, или NoNo XX, XXI и XXII.
По всей видимости, эти пять тетрадей дневников отсутствовали уже в момент продажи Кузминым своего архива в Государственный литературный музей. Причины их утраты остаются пока невыясненными.
Кузмин продал свой архив в ноябре 1933 года, откликнувшись на обращение директора Гослитмузея В. Д. Бонч-Бруевича к литераторам и владельцам частных архивов способствовать пополнению музея рукописями. Предложив Гослитмузею ряд своих рукописей (в том числе и некоторые неопубликованные) и большое количество писем, Кузмии предоставил оценку рукописей и эпистолярий экспертной комиссии, а за дневники запросил 20 000 рублей ‘с правом обнародования после моей смерти, а если при жизни частично, то всякий раз с моего разрешения’, как писал он Бонч-Бруевичу. {ЦГАЛИ, ф. 612, оп. 1, ед. хр. 1349.} Всего за свой архив Кузмин получил 25 000 рублей.
28 апреля 1934 года специальная комиссия Культурно-просветительного отдела ЦК ВКП(б) проверяла расходование средств Гослитмузеем. {Стенограмма обследования Гослитмузея комиссией Культпропа ЦК ВКП(б) печатается в 4-м ‘Тыняновском сборнике’.} В докладе, составленном комиссией, как следует из переписки вокруг него (сам доклад, по-видимому, хранится в Центральном партийном архиве и нами не изучался), в духе обвинительном против Бонч-Бруевича и его музея, дневники и архив Кузмина упоминались на первых же страницах как пример того, чего не следовало приобретать. Вот что писал В. Д. Бонч-Бруевич наркому просвещения А. С. Бубнову 20 мая 1934 года:
‘Дорогой Андрей Сергеевич, считаю необходимым дать Вам точное объяснение по поводу известной Вам бумаги, направленной в Политбюро, и приложить к моим объяснениям исчерпывающие документы.
1. На 2-й странице говорится, что нами ‘куплен архив поэта Кузмина за 25 000 рублей. Архив содержит в себе записи, по преимуществу на гомосексуальные темы, музейной и литературной ценности не представляет’.
Вы уже знаете из моего письма к Ягоде, которое я Вам передал, что все это совершенно неверно. Прежде всего, этот архив представляет собой большую музейную и литературную ценность, так как в него входят неопубликованные рукописи самого Кузмина. <,…>, Кроме того, Вы найдете в описи No 500, при сем Вам прилагаемой, 19 томов дневника самого Кузмина, где, конечно, много всевозможных литературных сведений. Дневник наполнен также и гомосексуальными мотивами, как и вообще все творчество Кузмина и его школы, но, повторяю, есть много цепного и важного для изучения <,и>, понимания того направления левого символизма, к которому Кузмин принадлежал и которое является ярким выражением разложившегося нашего буржуазного общества в конце 19-го и особенно начале 20-го века’. {ЦГАЛИ, ф. 612, оп. 1, ед. хр. 61, л. 11 и об.}
Останавливает на себе внимание то, что Бонч-Бруевич упоминает о 19-ти томах дневника Кузмина, тогда как их в то время было всего 17 (непереплетенные записи за 1931 год поступили позднее, уже не в Гослитмузей, а в ЦГАЛИ). Скорее всего, это ошибка, вызванная тем, что последний порядковый номер тетрадей дневника, которые приобрел Гослитмузей, именно XIX. Но нельзя полностью исключить возможность того, что какой-то из томиков дневника Кузмина, уже побывавших в Гослитмузее, до нас не дошел. Изучая делопроизводство Государственного литературного музея, мы обнаружили письмо Бонч-Бруевича от 28 июня 1939 года новому наркому внутренних дел, из которого следует, что с февраля 1934 года по март 1940 года (последняя дата устанавливается по делу фонда Кузмина) весь его архив находился вне стен Гослитмузея! Следовательно, все свои заключения и комиссия, и Бонч-Бруевич могли делать только на основании имевшегося у них экземпляра архивной описи. Приводим этот документ целиком:
еще 1-го февраля 1934 г. следователь, пом. нач. СПО ОГПУ М. ГОРБ, ведя какое-то дело, заинтересовался архивом поэта, писателя и переводчика Кузьмина, {Так в тексте.} который находился в нашем Музее, а также воспоминаниями В. Ф. Джунковского {Неопубликованные воспоминания В. Ф. Джуновского, приобретенные в 1934 году Гослитмузеем, ныне находятся в ЦГАОР (С. Ш.).} и просил ему доставить эти материалы на просмотр, что я, конечно, сейчас же и сделал. В получении этих материалов он выдал мне следующую расписку, подлинник которой сохраняется у меня в сейфе в с<,екретной>, переписке:
‘Архив М. А. Кузмина по описи No 500 всего — 7942 листа, а также архив Джунковского за No 1233 четыре папки мною получен и из Лит. Музея от тов. Бонч-Бруевича получил.
ПОМ. НАЧ. СПО ОГПУ
М. ГОРБ
1/II-1934′.
Так как этот архив и воспоминания числятся у меня на балансе, то мне неоднократно указывалось руководящими органами, что я должен выяснить судьбу этих материалов и просить их как можно скорее вернуть в архив. Я много раз звонил по всевозможным телефонам и, в том числе, в былое время этому М. Горбу, просил вернуть эти материалы, или дать официальную расписку в том, что эти материалы задержаны ОГПУ для своих надобностей. Мне все время было обещано, что вот-вот эти материалы будут возвращены, но до сих пор их так и не вернули.
Обращаюсь к Вам с большой просьбой сделать распоряжение, чтобы этот архив писателя, переводчика и поэта Кузьмина, а также и четыре папки воспоминания {Так в тексте.} В. Ф. Джунковского были бы выданы обратно в наш музей для хранения их в нашем архивохранилище.
Очень прошу Вас приказать сделать это возможно скорее, так как я совершенно обязан перед контролирующими органами в течение 3-го квартала вопрос этот выяснить и исчерпать его до конца, чтобы дать отчет по этому вопросу вышестоящим над нашим Музеем контролирующим органам.
Директор Гослитмузея Влад. Бонч-Бруевич’. {ЦГАЛИ, ф. 612, оп. 1, ед. хр. 3339, л. 96 и об.}
Материалы Кузмина были возвращены только в марте 1940 года, как раз в то время, когда Бонч-Бруевич расстался с постом директора Гослитмузея (его сменил бывший цензор Главлита Н. В. Боев, вскоре, впрочем, куда-то канувший). Возвращено было не все. Для неизвестных целей в НКВД было оставлено (и задержание это продолжается до сих пор): две записные книжки Г. В. Чичерина за июль 1903 года, переводы, наброски (содержание не раскрывается), карандашный портрет Кузмина. Из материалов самого Кузмина — либретто оперы (название не указано) и ряд фамильных документов, в том числе формулярный список отца, метрические свидетельства сестер и брата.
Среди задержанных в НКВД материалов, которые Гослитмузею пришлось просто списать как безвозвратно утраченные (кто знает, может быть, они еще выплывут?) дневники Кузмина не упомянуты. Но по небрежности составленной в ‘органах’ описи исключить полностью возможность того, что что-то из отсутствующих пяти тетрадей осталось там, нельзя, хотя это и маловероятно.
Тот факт, что ОГПУ довольно пристально интересовалось Кузминым, должен быть небезразличен для биографов писателя. Еще в 1931 году у Кузмина был сделан обыск, а Ю. И. Юркун несколько раз вызывался в ГПУ, где ему предлагали стать осведомителем (дневниковые записи Кузмина за октябрь—ноябрь 1931 года). Кузмин не был арестован, может быть, его спасла естественная смерть 1 марта 1936 года, {Дата смерти Кузмина в ‘Краткой литературной энциклопедии’ (3 марта 1936 г.) неверна.} или то, что М. Горб, возможно, ведший его дело, по некоторым признакам, сам оказался среди жертв ведомства, в котором служил. Но дневники Кузмина ‘изучались’ на Лубянке на протяжении шести лет и, судя по всему, ‘исследователи’ черпали из них ‘материал’ на десятки упомянутых на их страницах персонажей.
Конечно, подобной возможности автор дневников, наивно ставивший Бонч-Бруевичу ограничительные условия для их публикации, даже представить себе не мог.
Можно предположить, что какие-то части дневников Кузмина оставались среди тех его бумаг, которые находились после его смерти у Ю. И. Юркуна. Путь их, увы, повторил путь великого множества других личных архивов. О. Н. Гильдебрандт-Арбенина сообщала В. Д. Бонч-Бруевичу 10 октября 1938 года:
‘…оставшиеся после смерти Кузмина рукописи были нереданы решением суда проживавшей с ним в одной квартире В. К. Амброзевич (она была в течение многих лет его домохозяйкой и иждивенкой), а душеприказчиком был назначен ее сын, писатель Юрий Юркун. <,… >, Сейчас положение такое: Юркун был арестован в феврале этого года, мать его умерла, в данное время он выслан {Юрий Иванович Юркун получил ’10 лет без права переписки’, что в 1938 году обозначало расстрел (С. Ш.).} и имущество его конфисковано <,…>,. Разрешите мне перечислить хоть приблизительно то, что по моим сведениям было вывезено из квартиры вместе с библиотекой:
1) Рукопись мемуаров Кузмина. {Неизвестны (С. Ш.).}
2) Рукопись исторической драмы ‘Нерон’ {Драма ‘Смерть Нерона’ (1928), опубликованная в 3-м томе ‘Собрания стихов’ Кузмина (Мюнхен, 1977) (С. Ш.).} и целый ряд ненапечатанных стихов и прозы и черновиков.
3) Часть кузминского архива (письма, рецензии, фотографии).
4) Рукописи Юркуна (воспоминания о Маяковском, о Кузмине, пьесы и рассказы).
5) Музыкальные произведения Кузмина, а также ряд дневников неизвестных лиц, имеющих исторически-бытовое значение.
К сожалению моему, мне неизвестно, куда все это имущество было направлено и какова будет его дальнейшая судьба. <,…>, Конфискация библиотеки и архива была произведена 8 октября 1938 года’. {ЦГАЛИ, ф. 612, оп. 1, ед. хр. 848.}
На обращение Бонч-Бруевича в НКВД Ленинграда о судьбе рукописей, сохранявшихся ‘у изъятого органами НКВД прохвоста Юркуна’, как выразился директор Гослитмузея, ответа не последовало.
Вдова Юркуна О. Н. Гильдебрандт-Арбенина умерла в 1980 году. Имеются свидетельства о том, что у нее сохранялись какие-то дневники Кузмина за период после 1933 года, то есть после того, как тот продал свой архив Гослитмузею. Г. Г. Шмаков процитировал дневниковую запись Кузмина от 18 мая 1934 года в статье ‘Михаил Кузмин и Рихард Вагнер’ со ссылкой на личный архив О. Н. Гильдебрандт. {Studies in the Life and Works of Mixail Ruzmin. Wieiv 1989. P. 33.} Будем надеяться, что эти материалы не пропали для истории.