Избранные места из писем Флобера, Флобер Гюстав, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 91 минут(ы)

ИЗБРАННЫЯ МСТА ИЗЪ ПИСЕМЪ ФЛОБЕРА. ¹)

¹) Письма Флобера (Gustave Frobert. Correspondance. Paris, Louis Conard, 1910, 5 томовъ) принадлежатъ къ числу самыхъ замчательныхъ по художественности формы и глубин философскихъ и эстетическихъ идей — произведеній французской литературы XIX вка. Мы предлагаемъ здсь переводъ избранныхъ отрывковъ изъ писемъ періода 1845—1853 гг. Ред.

Альфреду Лепуатевену.

Миланъ, 13 мая 1845.

Вотъ я уже покинулъ это бдное побережье Средиземнаго моря!! Я сказалъ ему прости съ страннымъ сжатіемъ сердца… Въ то утро, когда мы должны были выхать изъ Генуи, я вышелъ въ шесть часовъ изъ отеля, какъ будто для прогулки. Я взялъ барку, и плылъ вплоть до входа въ рейдъ, чтобы въ послдній разъ увидть эти голубыя волны, которыя я такъ люблю. Море было бурнымъ, я отдался колыханію баркаса, думая о теб и сожаля тебя, потомъ, когда я почувствовалъ приближеніе морской болзни, я вернулся на-сушу, и мы ухали. Въ продолженіе трехъ дней я былъ такъ печаленъ, что мн казалось, что я долженъ умереть съ горя, въ буквальномъ смысл слова, я положительно не могъ разжать зубы. Я начинаю ршительно врить, что тоска не убиваетъ, потому что я живъ..

Я видлъ поля битвы Маренго, Нови и Верселя, но я былъ въ такомъ жалкомъ настроеніи, что все это меня не трогало. Я все время думалъ о потолкахъ генуэзскихъ дворцовъ (подъ которыми люди съ такой гордостью предавались любви.) Я ношу въ своемъ нутр любовь къ древности, меня трогаетъ до послднихъ глубинъ моего существа, когда я думаю о римскихъ ладьяхъ, которыя разскали неподвижныя и вчно колышащіяся волны этого вчно юнаго моря, океанъ, быть можетъ, еще прекрасне, но здсь отсутствіе приливовъ, которые раздляютъ время на правильные промежутки, заставляетъ забыть, что прошлое далеко, и что между тобой и Клеопатрой прошли вка. Ахъ, старина, когда же мы съ тобой ляжемъ ничкомъ на пески Александріи, или заснемъ подъ тнью платановъ Геллеспонта?

Ты погибаешь отъ тоски, ты издыхаешь отъ бшенства, ты умираешь отъ грусти, ты задыхаешься… терпніе, о левъ пустыни! Я тоже долго задыхался, стны моей комнаты на rue de l’Est еще помнятъ ужасныя проклятія, топаніе ногами и крики томленія, которые я испускалъ въ одиночеств, помнятъ, какъ я поочередно то рычалъ отъ гнва, то звалъ отъ скуки! Пріучи свою грудь потреблять мало воздуха, съ тмъ большимъ восторгомъ она раскроется, когда ты будешь на вершинахъ высокихъ горъ и когда надо будетъ вдыхать въ себя ураганы, мысли, работай, пиши, засучи рукава до плечъ и ски свой мраморъ, какъ добрый рабочій, который не отворачиваетъ головы и смясь потетъ надъ работой. Лишь во второмъ період жизни художника полезны странствія, въ первый же лучше отбросить отъ себя все, что имешь въ себ интимнаго, оригинальнаго, индивидуальнаго, итакъ, думай о томъ, чмъ можетъ для тебя быть черезъ нсколько лтъ большое путешествіе на востокъ, предоставь свободу своей муз, не заботясь о человк, и ты почувствуешь къ своему изумленію, какъ твои способности растутъ съ каждымъ днемъ. Единственное средство не быть несчастнымъ — это замкнуться въ искусств и почитать все остальное за ничто, гордость возмщаетъ все, когда она покоится на достаточно широкомъ основаніи. Что касается меня, то я дйствительно сносно чувствую себя, съ тхъ поръ какъ я согласился быть всегда несчастнымъ. Не думаешь ли ты, что мн недостаетъ многихъ вещей, и что я могъ бы быть столь же щедрымъ, какъ самые богатые люди, столь же нжнымъ, какъ влюбленные, столь же чувственнымъ, какъ невоздержные? И все же я не жалю ни о богатств, ни о любви, ни о радостяхъ плоти, и люди удивляются моему благоразумію. Съ практической жизнью я безповоротно распростился. Отнын и впредь мн не нужно ничего, кром пяти-шести часовъ покою въ моей комнат, затопленнаго камина зимою и пары свчей вечеромъ…

Мн хочется знать, что ты длалъ, съ тхъ поръ какъ мы разстались: черезъ четыре или пять недль мы все это вмст перечтемъ, одни, у себя дома и только сами для себя, вдали отъ міра и мщанъ, запертые, какъ медвди, и ворча за нашимъ тройнымъ запоромъ. Я все пережевываю мою восточную сказку, которую я напишу будущей зимой, и нсколько дней тому назадъ у меня явилась идея довольно сухой драмы на тему одного эпизода изъ корсиканской войны, который я прочелъ въ исторіи Генуи. Я видлъ картину Брегеля, изображающую искушеніе св. Антонія, которая внушила мн мысль переработать въ драму искушеніе св. Антонія, но для этого надобенъ другой парень, чмъ я. Я охотно отдалъ бы всю коллекцію Монитера и еще сто тысячъ франковъ въ придачу, чтобы купить эту картину, которую большинство изучающихъ ее лицъ несомннно признаютъ плохой…

Ему же.

Женева, 26 мая 1845.

…Ты говоришь, что все боле влюбляешься въ природу, что касается меня, то я дохожу до страсти къ ней. Я иногда смотрю на животныхъ и даже на деревья съ нжностью, которая приближается къ настоящей симпатіи, мн достаточно только глядть на природу, чтобы испытывать почти сладострастныя ощущенія, но для этого я долженъ хорошо видть ее. Нсколько дней тому назадъ я встртилъ трехъ нищихъ идіотокъ, которыя просили у меня милостыни, он были ужасны, отвратительны своимъ безобразіемъ и кретинизмомъ, он не могли говорить и едва двигались. Когда он меня увидли, он стали знаками показывать мн, что любятъ меня, он улыбались мн, подносили руку къ своему лицу и посылали мн поцлуи. Въ Понъ-Левэкъ мой отецъ владетъ пастбищемъ, и у сторожа этого пастбища есть слабоумная дочь, вначал, когда она меня видла, она также выражала странную привязанность ко мн. Я привлекаю сумасшедшихъ и животныхъ, не догадываются ли они, что я ихъ понимаю, не чувствуютъ ли они, что я принадлежу къ ихъ міру?

Въ прошлый четвергъ мы перевалили черезъ Симилонъ, это — самое прекрасное изъ всего, что я досел видлъ въ смысл красоты природы. Ты знаешь, что прекрасныя вещи не поддаются описанію. Я жаллъ о твоемъ отсутствіи, я хотлъ бы, чтобы ты былъ со мной, или же я хотлъ бы быть въ душ этихъ большихъ сосенъ, которыя стояли на краю пропасти, склонивъ свои втви и покрытыя снгомъ,— я искалъ своей среды. Я постилъ въ Домодоссол монастырь капуциновъ (я уже видлъ одинъ такой монастырь въ Гену и другой, картезіанскій, около Милана). Капуцинъ, водившій насъ, предложилъ намъ стаканъ вина, я далъ ему дв сигары, и мы простились, крпко пожавъ другъ другу руки. Въ путешествіи легко завязываются мимолетныя дружбы, о любви я не говорю.

Странная вещь, какъ я отошелъ отъ женщины. Я пресыщенъ ими, какъ должны быть пресыщены любившіе слишкомъ много. Могучіе порывы страсти кипли во мн слишкомъ сильно и потому не могли излиться, и это обезсилило меня. При встрч съ юбкой я не испытываю даже влеченія любопытства, которое гонитъ насъ снимать покрывало съ невдомаго и искать новизны.

…Знаешь ли ты, что въ нашемъ союз есть много логики? Вполн естественно, что звукъ распространяется въ воздух, и что небесныя тла движутся по своимъ параболамъ. Мы дйствуемъ такъ же. Мы единственны по нашей природ и ведемъ обособленное бытіе въ необъятности міра, и если мы мыслимъ и чувствуемъ гармонично, то источникъ этой гармоніи есть само Провидніе.

Максиму Дюканъ.

Апрль, 1846.

Я взялъ большой листъ бумаги съ намреніемъ написать теб длинное письмо, но можетъ я пошлю теб всего три строки, это какъ случится. Погода стоитъ срая, Сена желта, трава зеленетъ: деревья едва одты пробивающимися листьями, теперь весна, время радости и любви. Но въ моемъ сердц не больше весны, чмъ на большой дорог, гд зной утомляетъ глаза, гд пыль подымается вихремъ. Помнишь ли ты, откуда это? Это изъ ‘Ноября’. Мн было девятнадцать лтъ, когда я писалъ это, съ тхъ поръ прошло уже шесть лтъ. Удивительно, какъ у меня отъ рожденія было мало вры въ счастіе. Уже въ ранней молодости я имлъ полное предчувствіе жизни. Это похоже на тошнотворный запахъ, вырывающійся изъ кухни черезъ отдушину. Нтъ надобности пость это блюдо, чтобы знать, что отъ него тошнитъ. Я не жалуюсь на это, по крайней мр, мои послднія несчастія лишь опечалили, но не удивили меня. Ничуть не умаляя силы самого чувства, я его анализировалъ, какъ художникъ. Это меланхолическое занятіе возродило мои страданія. Если бы я ожидалъ лучшихъ вещей отъ жизни, я бы проклиналъ ее, но именно этого и не было. Ты, быть можетъ, сочтешь меня за человка безсердечнаго, если я скажу, что отнюдь не ныншнее свое состояніе я считаю достойнымъ наибольшей жалости. Въ т времена, когда мн не на что было жаловаться, я находилъ себя боле всего несчастнымъ. Въ конц-концовъ, это зависитъ, должно быть, отъ упражненія. Научаясь расширяться, чтобы охватить страданія, душа достигаетъ чудовищныхъ способностей въ этомъ отношеніи: то, что ране до верху наполняло ее, такъ что она почти лопалась, теперь еле покрываетъ ея дно. Я, по крайней мр, имю огромное утшеніе, фундаментъ, на который я могу опереться — это сознаніе, что со мной уже не можетъ случиться ничего особенно плохого. Въ боле или мене близкомъ будущемъ я предвижу только смерть моей матери, но при меньшемъ эгоизм я долженъ былъ бы ради самой моей матери желать ея. Дйствительно ли человчно поддерживать отчаявшихся? Размышлялъ ли ты о томъ, какъ мы приспособлены для несчастія? Люди теряютъ сознаніе въ наслажденіи, но никогда не въ страданіи, слезы для сердца то же, что вода для рыбъ. Я смиряюсь передъ всмъ, я готовъ ко всему. Я убралъ свои паруса и ожидаю шквала, повернувшись спиной къ втру и склонивъ голову на грудь. Говорятъ, что религіозные люди выносятъ лучше насъ страданія здшней жизни, но человкъ, убжденный въ вселенской гармоніи, надющійся, что тло его обратится въ ничто, тогда какъ душа снова упокоится въ лон великаго всеединства, чтобы нкогда оживить, быть можетъ, тло пантеры или блистать въ звзд,— такой человкъ тоже непоколебимъ для страданій. Счастіе мистики чрезмрно восхвалено. Клеопатра умерла такъ же ясно, какъ святой Францискъ. Мн кажется, что догматъ о будущей жизни созданъ изъ страха смерти или изъ желанія урвать отъ нея что-нибудь. Вчера крестили мою племянницу. Ребенокъ, присутствующіе, я и самъ священникъ, который только что пообдалъ и раскраснлся, никто изъ насъ не понималъ, что мы длаемъ. При взгляд на вс эти символы, лишенные для насъ значенія, мн чудилось, что я присутствую на какомъ-то обряд религіи, давно погребенной подъ прахомъ. Все это было очень просто и очень извстно, и все же я не могъ прійти въ себя отъ удивленія. Священникъ скороговоркой бормоталъ латынь, которой онъ не понималъ, мы, присутствующіе, не слушали его, ребенокъ подставлялъ свою маленькую лысую головку подъ воду, которою его поливали, воскъ горлъ, и дьячокъ повторялъ: Аминь! Изъ всхъ насъ самыми умными были, конечно, камни церкви, которые нкогда понимали все это и которые, быть можетъ, удержали что-нибудь въ памяти.

Я скоро примусь за работу, наконецъ-то, наконецъ! Я жажду, я надюсь трудиться безмрно и долго. Потому ли, что я коснулся пальцемъ суетности насъ самихъ, нашихъ плановъ, нашего счастія, красоты, добра, всего на свт,— но я прихожу къ тому, что сознаю себя ограниченнымъ и очень посредственнымъ. Во мн нарастаетъ такая художественная требовательность, которая приводитъ меня въ отчаяніе, я кончу тмъ, что не напишу ни строки. Я врю, что я могъ бы написать хорошія вещи, но я всегда спрашиваю себя: для чего все это? Это тмъ боле смшно, что я совсмъ не чувствую себя безсильнымъ, напротивъ, боле, чмъ когда-либо, я вхожу въ чистую идею, въ безконечность. Я дышу въ ней, она притягиваетъ меня, я становлюсь браманомъ, или, врне, я становлюсь немного сумасшедшимъ. Я сильно сомнваюсь, создамъ ли я что-нибудь за это лто. Если вообще что-нибудь выйдетъ, то это будетъ что-нибудь для театра, моя восточная сказка отложена до будущаго года, быть можетъ, еще и на два года, и быть можетъ, навсегда. Если моя мать умретъ, мой планъ готовъ: я продаю все и отправляюсь жить въ Римъ, въ Сиракузы, въ Неаполь. Послдуешь ли ты за мной? Но дай Богъ, чтобы я сталъ немного спокойне. Немного тишины, великій Боже! немного покою, вотъ и все,— я не прошу счастія. Ты кажешься мн счастливымъ, и это печально. Счастіе есть красный плащъ съ подкладкой изъ лохмотьевъ: когда хочешь укутаться въ него, все разлетается по втру, и остаешься запутаннымъ въ холодную ветошь, которая общала такъ много тепла.

Ему же.

Апрль, 1846.

Скука не иметъ причинъ, желать разсуждать о нихъ, побивать ее доводами — значитъ не понимать ея. Было время, когда я былъ преисполненъ всмъ, что нужно для счастія, и когда я все же заслуживалъ величайшаго состраданія, самый печальный трауръ — не тотъ, который носишь на шляп. Мн вдомо, что такое пустота, но — кто знаетъ?— быть можетъ, въ ней таится величіе, быть можетъ, въ ней зарождается будущее. Берегись только мечтательности: это — отвратительное чудовище, которое притягиваетъ насъ къ себ, у меня оно пожрало уже многое. Это сирена для душъ, она поетъ и призываетъ, идешь къ ней, и ужъ не возвращаешься назадъ. У меня большое желаніе или, врне, большая потребность видть тебя. Мн нужно сказать теб тысячу вещей, и печальныхъ вещей. Мн кажется теперь, что мое состояніе неизмнимо, что оно неизмнимо, это, конечно, иллюзія, но если это иллюзія, то это — моя единственная иллюзія. Когда я думаю о всемъ, что можетъ случиться, я не вижу ничего, что могло бы измнить меня, я чувствую глубины, жизнь, обычный ходъ дней, и потомъ я начинаю пріобртать привычку къ труду, за которую я благодарю небо. Я читаю или пишу аккуратно часовъ восемь-десять въ день, и если мн мшаютъ, я совсмъ боленъ. Иногда въ теченіе многихъ дней я не дохожу до конца террасы, и лодка моя даже не спущена на воду. Я жажду длительной научной работы, суроваго труда. Внутренняя жизнь, о которой я всегда мечталъ, начинаетъ, наконецъ, выявляться. Во всемъ этомъ, быть можетъ, поэзія и потерпитъ нкоторый ущербъ — я разумю вдохновеніе, страсть, инстинктивное движеніе. Я боюсь засушить себя наукой и, съ другой стороны, я такъ невжественъ, что красню передъ самимъ собою. Странно, какъ, со смерти моего отца и моей сестры, я потерялъ всякую любовь къ извстности. Минуты, когда я думаю о будущихъ успхахъ моей жизни, какъ художника, являются для меня совершеннымъ исключеніемъ. Часто я сомнваюсь, напечатаю ли я хоть одну строку. Знаешь ли, это была бы хорошая идея — дожить до пятидесяти лтъ, ничего не публикуя, и вдругъ, въ одинъ прекрасный день, выпустить полное собраніе своихъ сочиненій и на немъ остановиться? Увы, я тоже мечтаю, мечтаю, какъ и ты, о большихъ путешествіяхъ, и я задаю себ вопросъ: не окажется ли лтъ черезъ десять-пятнадцать жизнь путешественника для меня боле полезной, чмъ пребываніе въ Париж съ намреніемъ стать писателемъ, отстоять себ ноги, дожидаясь признанія господъ французовъ, кланяться господамъ критикамъ, ссориться съ издателями и платить людямъ за то, чтобы они включили мою біографію въ списокъ знаменитыхъ современниковъ? Художникъ, который былъ бы настоящимъ художникомъ и только для себя самого, безъ всякихъ заботъ о чемъ бы то ни было,— вотъ что прекрасно, и такой художникъ, быть можетъ, насладился бы безмрно. По всей вроятности, удовольствіе, которое можно получить, бродя по двственному лсу или охотясь за тигромъ, должно быть испорчено мыслью, что нужно дать хорошо составленное описаніе всего этого, чтобы понравиться возможно большему числу мщанъ. Я живу одиноко, очень одиноко, и со дня на день все боле одиноко. Мои родные умерли, мои друзья покидаютъ меня или мняются. Кто постигъ, говоритъ Сакья Муни, что страданіе проистекаетъ изъ привязанности, тотъ удаляется въ уединеніе, какъ носорогъ…

…Я перечелъ римскую исторію Мишлэ, нтъ, античность меня доводитъ до помшательства! Я не сомнваюсь, я жилъ въ Рим въ эпоху Цезаря или Нерона. Думалъ ли ты когда-либо о вечер тріумфа, когда вступали легіоны, когда благоуханія жглись вокругъ колесницы тріумфатора и плнные цари шли позади? А циркъ! Да, тамъ надо жить, только тамъ есть воздухъ, воздухъ искусства, который можно впивать полной грудью, какъ на высокой гор, такъ что сердце начинаетъ биться сильне! Ахъ когда-нибудь я напьюсь допьяна Сициліей и Греціей…

Ему же.

Круассэ, лтомъ 1846 г.

…Работай, работай, пиши, покуда можешь, покуда муза окрыляетъ тебя. Это — лучшій конь и лучшая карета, чтобы странствовать по жизни. Утомленіе бытія не ложится такъ тяжело на плечи, когда мы творимъ. Правда, мгновенія усталости и заброшенности, которыя смняютъ мгновенія творчества, еще боле ужасны, но тмъ хуже! Лучше два стакана уксуса и стаканъ вина, чмъ стаканъ воды, еле окрашенный виномъ. Что касается меня, то я не чувствую теперь ни горячихъ порывовъ юности, ни припадковъ острой горечи, какъ нкогда. То и другое смшалось воедино, и изъ нихъ составился одинъ общій колоритъ, въ которомъ все растерто и перемшано.

Я замчаю, что я почти не смюсь и что я уже не грущу. Я зрлъ. Ты говоришь о моемъ спокойствіи, старый другъ, и завидуешь мн. Это правда — мое спокойствіе можетъ возбуждать удивленіе. Больной, раздраженный, впадая тысячу разъ въ день въ состоянія жестокой тоски, безъ женщинъ, безъ жизни, безъ единой побрякушки земного бытія, я продолжаю свой медленный трудъ, какъ добрый рабочій, который съ засученными рукавами и вспотвшими волосами бьетъ по наковальн, не обращая вниманія на дождь и втеръ, градъ и грозу. Я не всегда былъ такимъ. Эта перемна произошла естественно, сама собой, но и моя воля кое-что сдлала въ этомъ отношеніи. Надюсь, она меня поведетъ и дальше. Я боюсь только одного,— что она ослабитъ меня, бываютъ дни, когда я чувствую слабость, которая приводитъ меня въ ужасъ. Я понялъ, наконецъ, одно — одну великую истину: для людей нашей породы счастье есть только въ иде и нигд, помимо нея. Ищи, какова въ дйствительности твоя природа, и живи въ гармоніи съ ней. ‘Sibi constat’, говоритъ Горацій. Все — въ одномъ этомъ. Клянусь теб, я не думаю о слав и очень мало — объ искусств. Я стараюсь проводить время наимене скучнымъ образомъ, и мн удается это. Поступи такъ, какъ я., разорви связь съ вншнимъ міромъ, живи, какъ медвдь,— какъ блый медвдь,— пошли къ чорту все, все и даже себя самого, кром своего разума. Въ настоящее время между мною и всмъ остальнымъ міромъ такая пропасть, что я иногда удивляюсь, когда слышу рчи о самыхъ естественныхъ, самыхъ простыхъ вещахъ. Самыя банальныя слова вызываютъ во мн иногда странное восхищеніе. Есть жесты, звуки голоса, отъ которыхъ я не могу опомниться, и нкоторые пустяки доводятъ меня почти до головокруженія. Прислушивался ли ты когда-нибудь внимательно къ людямъ, говорящимъ на чужомъ язык, котораго ты не понимаешь? Такъ я себя чувствую. Изъ-за желанія все понять я начинаю грезить по поводу всего. Но мн все же кажется, что это изумленіе не есть глупость. Буржуа, напримръ, есть для меня нчто безграничное… Для того чтобы вещь стала интересной, достаточно долго созерцать ее.

Такъ одинъ день походитъ на другой, и ни одинъ не выдляется въ моемъ воспоминаніи! Не умно ли это?…

Луиз Колэ. *) *

*) Возлюбленная Флобера, довольно извстная въ свое время писательница. Въ 1855 г. Флоберъ разошелся съ нею. Прим. пер.

7 августа 1846.

Съ тхъ поръ какъ мы признались другъ другу во взаимной любви, ты спрашиваешь, откуда проистекаетъ мое нежеланіе прибавить ‘навсегда’? Откуда? Оттого, что я умю предугадывать будущее, оттого, что состояніе, противоположное данному, непрерывно развертывается передъ моими глазами. Я не могу смотрть на ребенка, не думая о томъ, что онъ станетъ старикомъ, я не могу взглянуть на колыбель, не думая о могил. Созерцая женщину, я воображаю себ ея скелетъ. Вотъ почему веселыя зрлища навваютъ мн печаль, а печальныя мало трогаютъ меня. Я слишкомъ много плачу внутренне, чтобы снаружи проливать слезы, чтеніе возбуждаетъ меня больше, чмъ дйствительное несчастіе. Когда у меня была семья, я часто желалъ не имть ея, чтобы быть свободнымъ, чтобы отправиться жить въ Китай или къ дикарямъ. Теперь, когда у меня уже нтъ семьи, я сожалю о ней, и я цпляюсь за стну, на которой еще сохранилась ея тнь. Другіе были бы горды любовью, которую ты мн расточаешь, ихъ тщеславіе удовлетворялось бы досыта, ихъ эгоизмъ самцовъ былъ бы польщенъ до глубочайшихъ его изгибовъ, мн же эта любовь стсняетъ сердце печалью, когда мгновенія вспышки ея проходятъ, я говорю себ: она любитъ меня, а я, который также люблю ее, люблю ее недостаточно. Если бы она не знала меня, она была бы избавлена отъ всхъ слезъ, которыя она теперь проливаетъ.

Ты вришь, что ты будешь любить меня всегда, дитя мое, всегда! какое самомнніе — это слово въ устахъ человка. Не правда ли, ты уже любила, такъ же, какъ ч и я, вспомни, что тогда ты тоже говорила ‘навсегда’. Но я говорю грубость, я огорчаю тебя… Все равно, лучше мн смутить твое ныншнее счастіе, чмъ холодно преувеличивать его, какъ это длаютъ вс, чтобы потеря его поздне тмъ боле доставила теб страданія… Кто знаетъ? быть можетъ, поздне ты будешь мн благодарна за то, что я имлъ мужество не быть слишкомъ нжнымъ. Ахъ, если бы я жилъ въ Париж, если бы вс дни моей жизни могли протекать возл тебя, да, тогда я отдался бы этому потоку, не взывая о помощи. Я нашелъ бы въ теб для моего сердца и моей головы ежедневное удовлетвореніе, которое никогда не утомило бы меня. Но теперь, разлученные, осужденные на рдкія свиданія — ахъ, это ужасно, какая перспектива! А между тмъ, что же длать… Я не постигаю, какъ я сумлъ разстаться съ тобой. Это именно похоже на меня! Это именно и лежитъ въ моей жалкой натур, если ты не будешь любить меня, я умру отъ этого, но ты любишь меня, и я готовъ писать теб, чтобы ты перестала любить. Я хотлъ бы пройти въ твоей жизни, какъ свжій ручей, который освжаетъ ея жаждущіе берега, а не какъ смерчъ, разрушающій ее, воспоминаніе обо мн должно было бы заставлять трепетать твое тло и улыбаться твое сердце. Не проклинай меня никогда! Я много буду любить тебя, прежде чмъ перестану любить. Что касается меня, то я всегда буду благословлять тебя, твой образъ останется для меня весь насыщенный поэзіей и нжностью, какъ вчерашняя ночь была насыщена молочнымъ паромъ серебристаго тумана. Въ теченіе этого мсяца я пріду повидаться съ тобой, я останусь у тебя цлый день. Я долженъ сдлать теб открытое признаніе въ отвтъ на одну страницу твоего письма, изъ котораго я вижу, что ты имешь на мой счетъ иллюзіи. Было бы трусостью съ моей стороны оставить ихъ длиться еще дольше, а трусость есть порокъ, который возбуждаетъ во мн отвращеніе, въ какихъ бы формахъ она ни проявлялась.

Въ основ моей натуры лежитъ, что ни говори, скоморошество. Въ дтств и юности я питалъ необузданную страсть къ подмосткамъ. Быть можетъ, изъ меня вышелъ бы великій актеръ, если бы мн суждено было бы родиться боле бднымъ. Даже теперь больше всего на свт я люблю форму, я хочу только красивой формы и больше ничего. Женщины, у которыхъ сердце слишкомъ горячо и умъ слишкомъ исключителенъ, не понимаютъ этой религіи красоты, совершенно независимой отъ чувства. Имъ всегда нуженъ смыслъ, цль. Что касается меня, то мишура восхищаетъ меня не меньше золота. Боле того, поэзія мишуры иметъ даже превосходство въ томъ отношеніи, что она печальна. Для меня на свт существуютъ только прекрасные стихи, стройныя, гармоничныя, пвучія фразы, красивые закаты солнца, лунный свтъ, цвтныя картины, античный мраморъ и характерныя лица. Вн этого я не знаю ничего. Я предпочелъ бы скоре быть Тальмой, чмъ Мирабо, потому что первый жилъ въ сфер боле чистой красоты. Птицы въ клтк возбуждаютъ во мн не меньше состраданія, чмъ порабощенные народы. Изъ всей политики я понимаю только одну вещь — возстаніе. Будучи фаталистомъ, какъ турокъ, я думаю, что все, что мы можемъ сдлать для прогресса человчества, и ничто — есть абсолютно одно и то же. Что касается этого прогресса, то я тупо воспринимаю неясныя идеи. Вс слова, относящіяся къ этой тем, наводятъ на меня безконечную тоску. Я презираю современную тиранію, потому что она мн кажется глупой, слабой и боящейся самой себя, но я преклоняюсь передъ античной тираніей, которую я считаю самымъ прекраснымъ проявленіемъ человка, когда-либо существовавшимъ. Я прежде всего человкъ фантазіи, каприза, нескладицы. Нкогда я буду жить вдали отсюда, и обо мн перестанутъ говорить. Что же касается того, что обычно ближе всего затрогиваетъ людей и что для меня иметъ второстепенное значеніе, именно физической любви, то я всегда отдлялъ ее отъ иной любви. Я помню, какъ однажды ты высмивала это, говоря о Б…. Но это какъ разъ мой случай. Ты — единственная женщина, которую я любилъ.

Я любилъ одну женщину съ 14 лтъ до 20, не сказавъ ей объ этомъ, не тронувъ ея, и потомъ я въ теченіе почти трехъ лтъ не сознавалъ своего пола. Одно время мн казалось, что я такимъ и умру, и я благодарилъ за это небо.— Ты — единственная женщина, которой я осмлился желать понравиться, и, быть можетъ, единственная, которой я нравился. Спасибо, спасибо теб! Но поймешь ли ты меня до конца, вынесешь ли ты бремя моей скуки, моихъ безумій, моихъ капризовъ, моего унынія и моихъ припадковъ вспыльчивости? Ты мн говоришь, напримръ, что я долженъ писать теб каждый день, и если я этого не сдлаю, ты будешь упрекать меня. И вотъ, мысль, что ты хочешь имть каждое утро письмо отъ меня, помшаетъ мн написать его. Дай мн любить тебя по моему усмотрнію, такъ, какъ это соотвтствуетъ моему существу, со всмъ тмъ, что ты называешь моей оригинальностью. Не принуждай меня ни къ чему, и я сдлаю все. Пойми меня и не осуждай. Если бы я считалъ тебя легкомысленной и глупенькой, какъ другихъ женщинъ, я бы платилъ теб словами, общаніями, клятвами. Много ли это стоитъ? Ноя предпочитаю скоре преуменьшить, чмъ преувеличить истину моего сердца.

Нумидійцы, говоритъ Геродотъ, имютъ странный обычай. Въ дтств имъ выжигаютъ кожу черепа раскаленнымъ углемъ, чтобы они стали потомъ мене чувствительны къ дйствію солнечныхъ лучей, которые обжигаютъ въ ихъ стран. И изъ всхъ народовъ въ мір они — самые здоровые. Вообрази себ, что я былъ воспитанъ въ Нумидіи. Ихъ тоже легко можно было упрекать: вы ничего не чувствуете, даже солнце васъ не гретъ. О, не бойся: и ожесточенное сердце можетъ быть любящимъ!

Ей же.

8 августа 1846.

Ты хочешь сдлать меня язычникомъ, о моя муза, ты, въ жилахъ которой течетъ римская кровь. по какъ бы я ни возбуждалъ себя воображеніемъ и пристрастіями, въ глубин моей души живетъ туманъ свера, который я вдохнулъ съ рожденіемъ, я несу въ себ меланхолію варварскихъ расъ, съ ихъ кочевыми инстинктами и съ ихъ внутреннимъ отвращеніемъ къ жизни, которая заставляла ихъ покидать ихъ отчизну, чтобы какъ бы покинуть себя.— Они любили солнце, вс эти варвары, которые приходили умирать въ Италію, они питали необходимое влечещіе къ свту, къ синему небу, къ жн^ни въ тепл, они мечтали о счастливыхъ дняхъ, полныхъ любви, о жизни, сочной для души, какъ виноградная лоза, выжимаемая руками.— Я всегда чувствовалъ къ нимъ нжную симпатію, какъ къ своимъ предкамъ. Въ ихъ шумной исторіи я находилъ безвстную, мирную исторію моей собственной жизни. Крики радости, съ которыми Аларихъ вступалъ въ Римъ, черезъ четырнадцать вковъ повторились въ тайныхъ восторгахъ бднаго дтскаго сердца.— Нтъ, увы, я не античный человкъ, люди древности не имли такихъ нервныхъ болзней, какъ я! И ты тоже — ты не гречанка и не латинянка, ты стоишь по ту сторону этого міра: между нимъ и тобою прошелъ романтизмъ. Христіанство, какъ бы мы ни защищались отъ него, пришло въ этотъ міръ, все расширило въ немъ, но вмст съ тмъ все исказило и во все внесло страданіе. Человческое сердце расширяется только, когда въ него вбивается клинъ, который его разрываетъ.— Ты говоришь мн съ ироніей по поводу статьи въ Constitutionnel, что я мало дорожу патріотизмомъ, великодушіемъ и мужествомъ.— О нтъ, я люблю побжденныхъ, но я люблю также и побдителей. Я въ такой же мр китаецъ, какъ и французъ, и я ничуть не радуюсь нашимъ побдамъ надъ арабами, потому что я огорченъ за арабовъ.— Я люблю этотъ суровый, настойчивый, жизненный народъ — послдняго представителя первобытныхъ обществъ, люблю этихъ людей, которые во время полдневнаго привала, лежа въ тни, подъ животами своихъ верблюдовъ, смются, потягивая изъ чубука, надъ всей нашей почтенной цивилизаціей и этимъ приводятъ ее въ бшенство.— Гд я? Куда меня несетъ? какъ сказалъ бы трагическій поэтъ изъ школы Делилля, я на Восток, чортъ побери! Прощай, моя султанша!… И у меня нтъ даже серебряной курильницы, чтобы возжечь благоуханія, когда ты придешь!

Ей же.

9 августа 1846. Ночь съ субботы на воскресенье.

…Плачевная манія анализа истощаетъ меня. Я сомнваюсь во всемъ, и даже въ своемъ сомнніи.— Ты думала, что я юнъ, а я старъ.— Я часто говорилъ съ стариками о земныхъ наслажденіяхъ, и я всегда изумлялся, видя, какой восторгъ одушевлялъ при этомъ ихъ потускнвшія очи, тогда какъ они въ свою очередь не могли прійти въ себя отъ удивленія отъ моего взгляда на жизнь и повторяли: ‘Въ ваши годы! Въ ваши годы! Вы, вы!’ Если отнять у меня нервное возбужденіе, фантазію разсудка, мгновенное волненіе, у меня мало останется. Вотъ каково мое нутро!— Я не созданъ для наслажденія.— Не слдуетъ брать эту фразу въ слишкомъ матеріальномъ смысл, но надо почувствовать ея метафизическую значительность. Я постоянно говорю себ, что я причиню теб горе, что безъ меня твоя жизнь шла бы безмятежно, что наступитъ день, когда мы разстанемся (и я заране возмущаюсь этимъ). И тогда я ощущаю во рту тошноту жизни, я чувствую невыразимое отвращеніе къ самому себ и совершенно христіанскую нжность къ теб…

…Ты мн говоришь о труд, да, трудись, люби искусство.— Изъ всхъ обмановъ это еще наимене лживый обманъ. Старайся любить искусство любовью исключительной, горячей, беззавтной.— Въ этомъ ты не ошибешься.— Одна лишь Идея вчна и необходима.— Теперь уже нтъ больше художниковъ, какъ бывало, людей, вся жизнь которыхъ есть слпое орудіе ихъ жажды прекраснаго, органовъ Бога, черезъ которыхъ Онъ обнаруживался самому себ. Для этихъ людей міръ не существовалъ, никто никогда не зналъ объ ихъ страданіяхъ, каждый вечеръ они грустно ложились спать, и они смотрли на человческую жизнь тмъ изумленнымъ взглядомъ, которымъ мы созерцаемъ муравейникъ…

Ей же.

15 августа 1846.

…Ты спрашиваешь меня, для тебя ли были писаны т нсколько строкъ моей работы, которыя я послалъ теб, ревнивая женщина, ты хотла бы знать, для кого?— Ни для кого, какъ все, что я пишу.— Я всегда запрещалъ себ вкладывать что-либо личное въ мои произведенія, и все же я многое вложилъ.— Я всегда старался не умалять искусства ради удовлетворенія отдльной личности.— Я писалъ очень нжныя страницы безъ любви и кипучія страницы безъ малйшаго огня въ крови.— Я воображалъ все это, я вспоминалъ и комбинировалъ.— То, что ты прочла, не есть воспоминаніе о чемъ-либо.— Ты мн предсказываешь, что когда-нибудь я создамъ прекрасныя вещи, кто знаетъ? (это мое любимое слово).— Я сомнваюсь въ этомъ, мое воображеніе тускнетъ, я становлюсь слишкомъ большой лакомкой. Все, чего я хочу,— это сохранить способность восхищаться подлинными мастерами, сохранить тотъ внутренній восторгъ, за который я отдалъ бы все, все.— Но чтобы стать самому такимъ мастеромъ,— нтъ, никогда, я въ этомъ увренъ.— Мн недостаетъ многаго для этого, прежде всего врожденнаго дарованія, и потомъ упорства въ труд.— Стиля можно добиться только жестокими усиліями, фанатическимъ, беззавтнымъ упрямствомъ.— Слова Бюффона — великое кощунство: геній не есть долгое терпніе. Но въ нихъ есть доля правды, и больше, чмъ люди склонны думать, въ особенности въ наши дни…

Ей же.

16 августа 1846.

…Достаточно ли быть во власти чувства, чтобы сумть его выразить? была ли когда-либо застольная пснь сочинена пьянымъ? Не надо всегда врить, что чувство есть все.— Въ искусствахъ оно есть ничто вн формы.— Всмъ этимъ я хочу сказать, что женщины, которыя такъ много любятъ, не знаютъ любви именно потому, что были слишкомъ заняты ею, у нихъ нтъ безкорыстнаго влеченія къ Прекрасному.— Имъ всегда нужно, чтобы красота была прицплена къ чему-нибудь, къ какой-либо цли, къ чему-либо практическому, он пишутъ, чтобы удовлетворить свое сердце, но не изъ влеченія къ Искусству, какъ къ самодовлющему началу, столь же мало нуждающемуся въ какой-либо опор, какъ звзда…

Ей же.

26 августа 1846. Вторникъ, 10 ч. вечера.

…Ни одинъ блый медвдь среди своихъ полярныхъ льдовъ не живетъ въ такой полной отршенности отъ міра, какъ я. Моя природа безмрно влечетъ меня къ этому, и, съ другой стороны, чтобъ дойти до этого, я приложилъ не мало искусства. Я вырылъ себ свою нору и остаюсь въ ней, принявъ мры, чтобы въ ней всегда сохранялась одна температура. Чему могли бы меня научить эти пресловутыя газеты, которыя ты такъ хотла бы дать мн въ руки каждое утро вмст съ кофе и хлбомъ съ масломъ? Что мн за дло до всего, что он говорятъ?— Я мало любопытенъ до новостей, политика навваетъ на меня тоску, фельетона я боюсь, какъ чумы, отъ всего этого я либо глупю, либо раздражаюсь. Ты мн говоришь о землетрясеніи въ Ливорно. Если бы я былъ способенъ раскрыть ротъ по этому поводу и испустить освященныя обычаемъ фразы: ‘Ахъ, какъ это печально! Какое ужасное несчастіе! возможно ли? Боже мой!’ — то вернетъ ли это жизнь мертвымъ и имущество — бднякамъ? Во всемъ этомъ есть тайный смыслъ, котораго мы не понимаемъ, высшая полезность, безъ сомннія, какъ въ дожд и втр, отъ того, что наши стеклянные колпаки были разбиты градомъ, еще не слдуетъ, что мы должны хотть устранить ураганъ. Кто знаетъ? быть можетъ, порывъ втра, сбрасывающій крышу, открываетъ просторъ цлому лсу! Почему бы вулкану, опрокидывающему городъ, не оплодотворить цлой области? Въ этомъ опять сказывается наша гордость: мы признаемъ себя центромъ природы, цлью творенія, ея высшимъ смысломъ. Все, что мы находимъ несогласующимся съ этимъ, все, что идетъ противъ насъ, приводитъ насъ въ отчаяніе. Сколько пришлось мн, несчастному, услышать и испытать такихъ великолпныхъ разсужденій о вихр въ Монвил!— ‘Отчего это случилось? какъ это совершается? Можно ли это понять? Зависитъ ли это отъ электричества наверху или внизу? Въ одну секунду три фабрики опрокинуты и двсти человкъ убито! Какой ужасъ’! И т же люди, которые это говорили, мимоходомъ убивали пауковъ, давили слизней или, просто чтобы дышать, быть можетъ, поглощали однимъ вдыханіемъ ноздрей миріады одушевленныхъ атомовъ!

Что касается второй темы, о которой ты мн говоришь,— воззванія Шамиля,— то это, правда, интересно, но на свт столько интересныхъ вещей, въ особенности для человка, который можетъ сказать о себ: ‘я живу изъ любопытства’, что нехватило бы жизни, если бы нужно было ихъ всхъ узнать.— Да, я чувствую глубокое отвращеніе къ газет, т.-е. къ однодневному, преходящему, къ тому, что важно сегодня и уже не будетъ важно завтра.— Не то, чтобы я былъ нечувствителенъ ко всему этому, но я столько же, а быть можетъ, еще больше, сочувствую прошедшимъ бдствіямъ умершихъ народовъ, о которыхъ никто не думаетъ теперь, всмъ крикамъ, которые они испускали и которыхъ теперь не слышатъ. Я не больше скорблю о судьб ныншняго рабочаго класса, чмъ о древнихъ рабахъ, которые вертли ручныя мельницы,— не больше, или ровно столько же, я не боле принадлежу современности, чмъ древности, не боле французъ, чмъ китаецъ, и идея отечества, т.-е. обязательство жить въ опредленномъ уголк земли, обозначенномъ краснымъ или синимъ цвтомъ на карт, и презирать вс остальные уголки, обозначенные зеленымъ или чернымъ цвтомъ, казалась мн всегда узкой, ограниченной, совершенно глупой.— Я братъ въ Бог всего, что живетъ, братъ жирафа и крокодила не мене, чмъ человка, и согражданинъ всего, что обитаетъ въ великой гостиниц Вселенной.— Я не понялъ твоего удивленія по поводу красоты этого воззванія. Что касается меня, то я думаю, что Шамиль сказалъ эти прекрасныя вещи, во-первыхъ, потому, что онъ — варваръ, во-вторыхъ, потому, что онъ мусульманинъ, и прежде всего потому, что онъ фанатикъ. Поэзія есть свободное растеніе, его не нужно сажать, оно само собою произрастаетъ повсюду. Поэтъ — не что иное, какъ терпливый ботаникъ, который подымается на горы, чтобы срывать цвты поэзіи.— Вчера и сегодня мы сдлали прекрасную прогулку, я видлъ любимыя развалины нашей семьи,— развалины, которыя я уже зналъ и которыя я часто навщалъ вмст съ тми, кого теперь уже нтъ.— Я вспоминалъ о нихъ и о другихъ мертвыхъ, которыхъ я не зналъ и пустыя могилы которыхъ я попиралъ ногами. Я особенно люблю растительность, покрывающую развалины: видть, какъ природа тотчасъ же захватываетъ дло человка, какъ только рука его не можетъ бороться съ ней, доставляетъ мн глубокую, огромную радость. Жизнь тотчасъ занимаетъ мсто смерти: она выращиваетъ траву въ окаменлыхъ черепахъ и на камн, на которомъ одинъ изъ насъ выскъ свою мечту. Вчное начало снова обнаруживаетъ себя съ каждымъ расцвтомъ желтаго левкоя.— Мн сладостно думать, что нкогда мое тло послужитъ для произрастанія тюльпановъ. Кто знаетъ? дерево, подъ корнями котораго меня положатъ, быть можетъ, дастъ превосходные плоды, я буду, быть можетъ, великолпнымъ удобреніемъ, лучшимъ сортомъ навоза.

Ей же.

14 сентября 1846. Понедльникъ, 10 ч. вечера.

…жить — это значитъ любить, наслаждаться, любить нчто, что есть проявленіе жизни и вмст ея отрицаніе, т.-е. идею, жить — значитъ созерцать неподвижное, и, однимъ словомъ, жизнь есть Религія въ ея самомъ широкомъ объем.

Я нахожу, что это недостаетъ теб. Я хочу сказать: мн кажется, что ты недостаточно боготворишь геній, что ты не трепещешь всмъ тломъ, созерцая прекрасное, недостаточно имть крылья, нужно умть носиться на нихъ.

Въ одинъ изъ ближайшихъ дней я напишу теб длинное письмо о литератур, сегодня я кончилъ Сакунталу, Индія меня сводитъ съ ума. Изучая этой зимой браманизмъ, я былъ недалекъ отъ помшательства, мгновеніями я чувствовалъ, что я теряю голову…

Ей же.

18 сентября 1846.

Почему ты безпрерывно говоришь, что я люблю мишуру, вншность, ложный блескъ? Поэтъ формы! вотъ слово, которое утилитаристы бросаютъ всегда истиннымъ художникамъ. Что касается меня, то пока мн не отдлятъ отчетливо въ какой-либо фраз ея форму отъ содержанія, я буду утверждать, что это — два слова, лишенныхъ смысла. Въ мір искусства красота просачивается черезъ форму, какъ въ нашемъ мір изъ формы истекаетъ искушеніе, любовь, подобно тому, какъ ты не можешь извлечь изъ физическаго тла качества, его образующія, т.-е. его цвтъ, протяженность, плотность, не сведя его къ пустой абстракціи,— однимъ словомъ, не уничтожая его, такъ ты не можешь отнять форму у идеи, ибо идея существуетъ только въ силу своей формы. Невозможно представить себ идею, которая не имла бы формы, такъ же, какъ нтъ формы, которая не выражала бы идеи. Это только куча глупостей, которыми живетъ критика. Людей, которые пишутъ хорошимъ стилемъ, упрекаютъ въ томъ, что они пренебрегаютъ идеей, моральной цлью, какъ будто цль врача не есть изцленіе, цль живописца — писаніе картинъ, цль соловья-пніе, и какъ будто цль искусства не есть прежде всего сама Красота.

Скульпторовъ, которые создаютъ настоящихъ женщинъ, съ грудями, могущими вмстить молоко, и съ бедрами, способными рожать, обвиняютъ въ сенсуализм, а если бы они, напротивъ, сдлали мшки, набитыя ватой, или фигуры, плоскія, какъ вывски, ихъ назвали бы идеалистами, спиритуалистами. О да, это врно, онъ пренебрегаетъ формами — говорятъ въ такихъ случаяхъ,— но зато онъ мыслитель! и буржуа начинаютъ кричать отъ восхищенія и вынуждаютъ себя восторгаться тмъ, что наводитъ на нихъ скуку, легко съ помощью условнаго жаргона, съ помощью двухъ-трехъ ходячихъ идей сдлать изъ себя соціалистическаго, гуманитарнаго, прогрессивнаго писателя, предтечу того евангельскаго будущаго, о которомъ мечтаютъ бдняки и сумасшедшіе. Въ этомъ — современная манія, и начинаешь краснть за свое ремесло. Сочинять попросту стихи, писать романъ, выскать мраморъ,— о, какой стыдъ! это было хорошо когда-то прежде, когда еще не существовало соціальной миссіи поэта, теперь нужно, чтобы каждое произведеніе имло моральный смыслъ, входило въ планъ постепеннаго обученія, нужно, чтобы сонетъ имлъ философскую значительность, чтобы драма задвала монарховъ и акварель смягчала нравы. Все пропитано резонерствомъ, страстью разсуждать, произносить рчи, убждать: муза становится пьедесталомъ для тысячи вожделній. О бдный Олимпъ! они способны были бы насадить картофельный огородъ на твоей вершин! и если бы этимъ заняты были только посредственности, ихъ можно было бы предоставить имъ самимъ, но тщеславіе изгнало гордость и создало тысячу мелкихъ корыстолюбіи тамъ, гд раньше царило великое честолюбіе. Сильные, крупные люди сказали себ въ свою очередь: не пришелъ ли и для меня уже мой день, почему бы мн не возбуждать каждый день эту толпу, вмсто того чтобы заставлять ее поздне мечтать? И тогда они взошли на трибуну, вошли въ газеты, и вотъ они своимъ безсмертнымъ именемъ подкрпляютъ теоріи, которымъ суждено жить одинъ день.

Они трудятся, чтобы свергнуть министра, который падетъ и безъ нихъ, тогда какъ они могли однимъ сатирическимъ стихомъ придать его имени славу безчестія, они занимаются проектами таможенныхъ пошлинъ, законами, миромъ и войной! по какъ все это мелко! Какъ все это преходяще! Какъ все это ложію и относительно! И они воодушевляются всми этими жалкими вещами, они кричатъ противъ всхъ жуликовъ, они восторгаются всми добрыми общественными дйствіями, они проливаютъ слезы надъ каждой невинной жертвой, надъ каждой задушенной собакой, какъ будто они для этого пришли въ міръ. Прекрасне, мн кажется, уйти на нсколько вковъ впередъ, заставлять биться сердца многихъ поколній и наполнять ихъ чистыми радостями, кто разскажетъ о всхъ божественныхъ восторгахъ, которые пробуждалъ Гомеръ, о всхъ слезахъ, которыя добрый Горацій заставилъ литься надъ воспоминаніями? Я лично питаю благодарность къ Плутарху за т вечера въ коллеж, которые онъ мн далъ, за часы, полные-воинственнаго жара, какъ будто я носилъ тогда въ своей душ весь пылъ древнихъ армій…

Ей же.

Воскресенье утромъ, 11 часовъ. 27 сентября 1846.

…Ты хотла бы познакомить меня съ Беранже, и мн тоже хочется этого. Это — крупная натура, которая меня трогаетъ. Но что касается его произведеній, то ихъ величайшее бдствіе — это классъ ихъ почитателей. Существуютъ великіе геніи, которые имютъ только одинъ недостатокъ, одинъ порокъ,— именно, что ихъ чувствуютъ главнымъ образомъ вульгарныя души, сердца, доступныя легкой поэзіи. Беранже въ теченіе послднихъ трехъ лтъ есть пища для любви студентовъ и для чувственныхъ мечтаній комми-вояжеровъ. Я хорошо знаю, что онъ пишетъ не для нихъ, но главнымъ образомъ эти люди его чувствуютъ, и потомъ,— это легко сказать, но въ дйствительности популярность, которая, повидимому, даетъ просторъ его генію, вульгаризируетъ его, ибо истинная красота не для толпы, въ особенности во Франціи. ‘Гамлетъ’ будетъ здсь всегда доставлять меньше удовольствія, чмъ m-lle Belle-Isle. Что касается меня, то Беранже не говоритъ мн ни о моихъ страстяхъ, ни о моихъ мечтахъ, ни о моей поэзіи. Я его читаю исторически, ибо это человкъ другой эпохи, онъ былъ истиненъ въ свое время, но въ наше время онъ ложенъ. Его счастливая любовь, которая такъ весело распваетъ у окошка своей мансарды, для насъ, для современныхъ молодыхъ людей, есть нчто совершенно странное, этимъ можно восхищаться, какъ гимномъ древней, исчезнувшей религіи, но этого не чувствуешь непосредственно. Я видлъ столько дураковъ, столько мелкихъ мщанъ, которые распвали его ‘Оборванцевъ’ и его ‘Добраго Бога’, что онъ долженъ былъ бы быть дйствительно великимъ поэтомъ, чтобы удержаться въ моей душ посл этихъ страшныхъ потрясеній. То, что я люблю для своего личнаго употребленія — это геніи, немного мене пріятные на ощупь, боле презирающіе толпу, боле уединенные, боле гордые въ своихъ манерахъ и вкусахъ, или же — я люблю единственнаго человка, который можетъ замстить всхъ другихъ,— моего стараго Шекспира, котораго я теперь снова примусь читать отъ начала до конца и котораго на этотъ разъ я не брошу, прежде чмъ страницы его не прилипнутъ къ моимъ пальцамъ!’Когда я читаю Шекспира, я становлюсь больше, разумне, чище. Когда я дохожу до вершины какого-либо изъ его произведеній, мн кажется, что я нахожусь на высокой гор, все исчезаетъ и все появляется въ новомъ вид. Перестаешь быть человкомъ, становишься взоромъ, новые горизонты всплываютъ, перспективы расширяются до безконечности, и перестаешь врить, что ты тоже жилъ въ этихъ хижинахъ, которыя можно еле различить, что пилъ изъ этихъ ркъ, которыя отсюда кажутся меньше ручьевъ, наконецъ, что суетился въ этомъ муравейник и составлялъ его часть. Нкогда, въ порыв счастливой гордости (которую я хотлъ бы снова обрсти) я записалъ фразу, которую ты поймешь. То была радость, причиненная чтеніемъ великихъ поэтовъ: ‘Мн иногда казалось, что восторгъ, который они мн даютъ, длаетъ меня равнымъ имъ и возвышаетъ меня до нихъ’…

Ей же.

Среда утромъ. 7 октября 1846.

…Нтъ идіота, который не мечталъ бы, что онъ великій человкъ, нтъ такого осла, который, созерцая себя въ ручь, мимо котораго онъ проходилъ, не смотрлъ бы на себя съ удовольствіемъ и не находилъ бы въ себ аллюры коня. Мн недостаетъ многаго, и самаго лучшаго, для того, чтобы сдлать что-нибудь путное. Я пишу то и се, нсколько хорошихъ страницъ, но не настоящее произведеніе. Я жду книги, о которой я размышляю, чтобы опредлить самому себ свою цнность.

Среди моряковъ есть такіе, которые открываютъ міры, присоединяютъ къ земл новыя земли и къ звздамъ — новыя звзды, это — мастера, великіе, вчно прекрасные, другіе сютъ ужасъ пушками своихъ судовъ, похищаютъ, богатютъ и жирютъ, есть и такіе, которые отправляются подъ чужія небеса искать золота и шелка, и еще другіе стараются поймать въ свои сти лососей для сластолюбцевъ и трески для бдняковъ. Я же — невидимый и терпливый искатель жемчуговъ, который погружается на дно и возвращается съ пустыми руками и поблднвшимъ лицомъ. Я проведу всю свою жизнь, созерцая Океанъ Искусства, на которомъ другіе плаваютъ или сражаются, иногда я буду доставлять себ удовольствіе искать на дн воды зеленыя или желтыя раковины, которыя никому не нужны, я ихъ сохраню для себя и буду украшать ими свою хижину.

Ей же.

Воскресенье, 14 декабря 1846.

…Надо относиться съ подозрніемъ ко всему, что похоже на вдохновеніе и что часто есть только предвзятая мысль и безплодная экзальтація, которую создаешь въ себ намренно и которая совсмъ не явилась сама србой. И притомъ нельзя жить вдохновеніемъ, Пегасъ чаще подвигается шагомъ, чмъ скачетъ галопомъ, все искусство въ томъ, чтобы придавать ему то движеніе, которое хочешь, для этого не будемъ форсировать его, какъ говорятъ на скачкахъ, надо читать, много размышлять, всегда думать о стил и писать какъ можно меньше, исключительно для того, чтобы успокоить возбужденіе идей, которое Хочетъ вылиться въ опредленную форму и которое постоянно возвращается, пока мы не найдемъ для него точной, ясной формы. Замть, что часто лучшія вещи осуществляются въ силу терпнія и длительной энергіи…

Ей же.

Августъ 1847.

…Теперь я провожу вс мои утра съ Аристофаномъ. Вотъ что и прекрасно, и сильно, и кипуче, но, конечно, это неприлично, это безнравственно, это даже непристойно, это попросту великолпно. Съ высоты тріумфальной арки парижане, даже т изъ нихъ, которые сидятъ на лошади, не кажутся большими, когда заберешься въ античный міръ, то современные люди не представляются особенно высокими, когда я провряю себя въ этомъ отношеніи, я не думаю, чтобы въ этомъ постепенномъ ограниченіи моихъ восторговъ таилась сухость или ожесточеніе. По мр того какъ я отдаляюсь отъ художниковъ, я тмъ боле восторгаюсь искусствомъ, море кажется безграничнымъ съ берега, когда взойдешь на гору, оно становится еще большимъ, пустись въ него на корабл — и вотъ, все исчезло, повсюду только волны, волны! Что такое я въ моей маленькой шлюпк? ‘Храни меня, Боже, море такъ велико, а барка моя такъ мала!’ Такъ говоритъ бретонская псня, и я говорю это, думая о другихъ безднахъ.

Ей же.

Августъ 1847. Воскресенье, 11 часовъ вечера.

…Въ жизни надо опасаться, въ сущности, не большихъ несчастій, а малыхъ, я больше боюсь булавочныхъ уколовъ, чмъ ударовъ шпаги, такъ же, какъ не всегда есть нужда въ преданности и жертвахъ, по намъ постоянно нужно со стороны другихъ видимость дружбы и сочувствія, вниманіе и вжливость, я очень жестоко испытываю истинность этого въ моей семь, гд на мою долю выпадаетъ много надодливаго, всевозможныя горечи. О, пустыня, пустыня! турецкое сдло, ущелье въ горахъ, крикъ орла въ облакахъ! Видала ли ты когда-нибудь, гуляя по береговымъ скаламъ, какое-нибудь гибкое и рзвое растеніе, свисающее съ утеса и разввающее надъ бездной свой подвижной пухъ? Втеръ трясъ его, какъ будто желая унести, и оно вытягивалось въ воздух, какъ бы готовое улетть съ нимъ, одинъ только незамтный корень прикрплялъ его къ камню, тогда какъ все его существо, казалось, расширяется, излучается, чтобы упорхнуть на просторъ. Ноесли боле сильный порывъ втра когда-нибудь унесетъ его, что съ нимъ станетъ? Солнце изсушитъ его на песк, подъ дождемъ оно истлетъ и превратится въ лохмотья. Я тоже привязанъ къ клочку земли, къ опредленной точк міра, и чмъ боле я чувствую себя привязаннымъ, тмъ боле я верчусь и съ яростью рвусь къ солнцу и искусству.

Ей же.

Декабрь, 1847.

Я видлъ недавно нчто прекрасное, и еще нахожусь подъ впечатлніемъ, одновременно и смхотворнымъ, и жалостнымъ, которое произвело на меня это зрлище. Я присутствовалъ на банкет реформистовъ! Какой вкусъ! какая кухня! какія вина! и какія рчи! Ничто не внушало мн столь полнаго презрнія къ успху дла, чмъ размышленіе о цн, которою онъ достигается. Я оставался холоднымъ и ощущалъ тошноту отвращенія среди патріотическаго восторга, который возбуждали ‘кормило правленія’, ‘бездна, къ которой мы несемся’, ‘честь нашего знамени’, ‘тнь нашихъ штандартовъ’, ‘братство народовъ’ и прочія лепешки изъ этой муки. Никогда самыя прекрасныя произведенія мастеровъ не заслужатъ и четвертой части этихъ рукоплесканій, никогда книга Мюссе не возбудитъ криковъ восхищенія, которые неслись изъ всхъ угловъ залы въ отвтъ на добродтельныя завыванія Одиллона Барро и на плачъ Кремье о состояніи нашихъ финансовъ. И посл этихъ девяти часовъ засданія, проведенныхъ надъ холоднымъ индюкомъ, свининой въ молок и въ обществ моего слесаря, который въ самыхъ лучшихъ мстахъ хлопалъ меня по плечу, я вернулся домой, замороженный до мозга костей. Какое бы грустное мнніе ни имть о людяхъ, горечь проникаетъ въ сердце, когда передъ вами открывается такая бредовая глупость, такая растрепанная тупость. Почти во всхъ рчахъ восхвалялся Беранже. Какъ злоупотребляли этимъ добрымъ Беранже! Я сердитъ на него за то, что ему поклоняются эти мщанскія души. Есть люди большого таланта, которые имютъ несчастіе вызывать восхищеніе мелкихъ натуръ, вареная говядина непріятна главнымъ образомъ потому, что она есть основное блюдо въ мелкихъ хозяйствахъ. Беранже есть вареная говядина современной поэзіи: вс могутъ сть его и находить его вкуснымъ…

Парэну ¹).

¹) Парэнъ былъ мужемъ тетки Флобера по отцу. Прим. пер.

Круассе, суббота вечеромъ.

Я долженъ сообщить вамъ большую новость, мой дорогой дядя (но это — не женитьба): въ ближайшемъ октябр я отправляюсь вмст съ Дюканомъ въ Египетъ, Сирію и Персію. Мое здоровье, которое не только не улучшилось, но даже ухудшилось, заставило меня обратиться въ Париж къ Клокэ, который усердно совтовалъ мн жаркія страны…

Въ ожиданіи моего отъзда, мы — моя мать и я — условились не открывать рта по поводу этого путешествія, по двумъ основаніямъ: во-первыхъ, потому, что безполезно безпокоиться заране и возбуждать печаль, предвосхищая разлуку, и, во-вторыхъ, потому, что я не окончилъ моего проклятаго ‘Святого Антонія’ (онъ все еще длится, этотъ шутъ, хотя я и похудлъ изъ-за него), и мысль объ отъзд будетъ смущать меня и помшаетъ мн работать. Вы знаете, старый товарищъ, что уже одна мысль о томъ, что мн помшаютъ, мшаетъ мн, и у меня уже и безъ того достаточно хлопотъ, помимо Востока, который пляшетъ на краю моего стола, и бубенчиковъ верблюдовъ, звонъ которыхъ примшивается въ моихъ ушахъ къ звуку моихъ фразъ. Итакъ, хотя это путешествіе есть ршенное дло, здсь не говорятъ ни слова о немъ, вы понимаете?…

Матери.

Александрія, пятница утромъ.

…У самыхъ воротъ Александріи начинается пустыня: это — песчаные холмы, покрытые тамъ и сямъ пальмами, и затмъ — песчаная равнина безъ конца. Отъ времени до времени какъ будто видишь на горизонт большія лужи воды, въ которыхъ отражаются деревья, а на крайней черт горизонта, соприкасающейся съ небомъ, подымается и передвигается срый паръ, какъ будто отъ позда желзной дороги. Это — миражъ. Вс видятъ его — арабы и европейцы, люди, привыкшіе къ пустын, какъ и т, кто видятъ ее впервые. Отъ времени до времени въпеск встрчаешь скелетъ какого-нибудь животнаго, мертваго верблюда, на три четверти обглоданнаго шакалами, почернвшія на солнц кишки котораго выступаютъ наружу, засохшую морду, голову лошади и т. д. Арабы семенятъ на своихъ ослахъ со своими женами, укутанными въ огромныя черныя или блыя покрывала. Обращаешься съ привтствіемъ къ нимъ: ‘таэбъ!’, и продолжаешь свой путь…

…Въ шесть часовъ вечера, посл захода солнца, во время котораго небо походило на разлитую позолоту, а песокъ пустыни — на чернила, мы прибыли въ Розетту, вс ворота которой были заперты. При имени Солимана-паши они отворились съ медленнымъ скрипомъ, какъ ворота гумна. Улицы были мрачны и такъ узки, что въ нихъ едва хватаетъ мста для одного всадника. Мы перескли базары, гд каждая лавка была освщена стаканомъ, наполненнымъ масломъ и подвшеннымъ на бечевк, и прибыли въ казарму. Паша принялъ насъ, сидя на диван и окруженный неграми, которые принесли намъ трубки и кофе. Посл многихъ любезностей и привтствій намъ дали поужинать и приготовили постели, снабженныя превосходными занавсками отъ москитовъ…

На слдующій день посл обда мы совершили въ барк путешествіе по Нилу, по тневой его сторон, задвая берегъ рки, покрытый садами, зелень которыхъ спускается до воды. Отъ времени до времени среди пальмовыхъ и абрикосовыхъ деревьевъ появляется деревянный домикъ, весь въ рзныхъ узорахъ, какъ рукоятка китайскаго зонтика. На балкон стоитъ женщина въ покрывал, отъ которой видны только глаза, или же мусульманинъ распростертъ лицомъ по направленію Мекки, читая молитвы и ударяясь лбомъ о землю.

Ей же.

Каиръ, 14 декабря 1849.

…Мы прибыли къ основанію холма, на которомъ находятся пирамиды, восемь дней тому назадъ, въ пятницу, въ 4 часа. Оттуда начинается пустыня. Я не могъ удержаться и пустилъ свою лошадь въ карьеръ. Максимъ послдовалъ моему примру, и мы подъхали такъ къ ногамъ Сфинкса. Когда я увидалъ это неописуемое зрлище,— чтобы разсказать о немъ, нужно было бы исписать десятки страницъ, и какихъ страницъ!— у меня на мгновеніе закружилась голова, а мой спутникъ былъ блымъ, какъ бумага, на которой я пишу. При закат солнца Сфинксъ и три пирамиды, совершенно розовыя, казались плавающими въ свт, древнее чудище смотрло на насъ своимъ ужаснымъ неподвижнымъ взоромъ. Никогда я не забуду этого необычайнаго впечатлнія. Мы провели три ночи у подножія этихъ старухъ-пирамидъ, это чортъ знаетъ что такое! Чмъ больше видишь ихъ, тмъ большими он кажутся, камни, которые въ 20 шагахъ кажутся величиной съ плиту мостовой, имютъ приблизительно величину человческаго роста, а когда подымаешься на пирамиду, то ода растетъ съ каждымъ шагомъ, какъ будто всходишь на гору. Слдующимъ утромъ, до восхода солнца, мы начали восхожденіе. Арабы-проводники такъ ловки — двое тащатъ спереди и двое толкаютъ сзади,— что несешься вверхъ почти противъ воли. Такъ какъ у меня не особенно сильное дыханіе, то я почти не могъ прійти въ себя отъ одышки наверху. Восхожденіе продолжается меньше четверти часа…

Ей же.

Каиръ, января 1850.

…Нсколько дней тому назадъ я провелъ прекрасный вечеръ. Максимъ остался дома, онъ долженъ былъ надъ чмъ-то работать. Я взялъ Гассана (второго драгомана, котораго мы только что наняли) и отправился къ коптскому епископу, чтобы бесдовать съ нимъ. Я вошелъ въ квадратный дворъ, окруженный колоннами, въ середин котораго находился маленькій садъ, т.-е. нсколько большихъ деревьевъ, грядки темной зелени, которыя замыкались диваномъ изъ рзного дерева. Мой драгоманъ въ своихъ широкихъ панталонахъ и куртк съ большими рукавами шелъ впереди, я — позади него. Въ одномъ изъ угловъ дивана сидлъ старый хрычъ съ нахмуреннымъ лицомъ, съ блой бородой, одтый въ большой балахонъ и окруженный книгами страннаго письма, которыя были разбросаны повсюду. Въ нкоторомъ разстояніи отъ него стояли трое ученыхъ, въ черныхъ платьяхъ и тоже съ большими бородами. Драгоманъ сказалъ: ‘вотъ — французскій господинъ, ‘каваджа франсау’, который путешествуетъ по всей земл, чтобы учиться, и пришелъ къ теб, чтобы говорить о твоей религіи’. Вотъ стиль, какимъ здсь ведутся разговоры. Можешь себ представить, какія я отпускалъ фразы…

…Но я возвращаюсь къ епископу. Онъ принялъ меня очень любезно, принесли кофе, и тотчасъ же я принялся задавать ему вопросы касательно Троицы, Двы, Евангелій, причастія, вся моя прежняя эрудиція, пріобртенная въ работ надъ св. Антоніемъ, всплыла во мн. Это было восхитительно: синее небо надъ нашими головами, деревья, раскрытыя старыя книги, этотъ старый добрякъ, чешущій себ бороду, чтобы отвтить мн, я рядомъ съ нимъ, съ скрещенными руками, жестикулируя своимъ карандашомъ и длая замтки, тогда какъ Гассанъ, стоя неподвижно на-вытяжку, громкимъ голосомъ переводилъ, а три другихъ ученыхъ, сидя на табуреткахъ, подавали свои мннія и отъ времени до времени перекидывались нсколькими словами. Я глубоко наслаждался. Это былъ настоящій древній востокъ, страна религій и широкихъ платьевъ. Когда епископъ усталъ, его смнилъ одинъ изъ ученыхъ, и когда подъ конецъ я увидалъ, что у всхъ ихъ были красныя скулы, я удалился. Я вернусь еще разъ къ нимъ, потому что тутъ многому можно поучиться. Коптская религія есть самая древняя изъ всхъ существующихъ христіанскихъ сектъ, и о ней почти ничего — чтобы не сказать: ровно ничего — не знаютъ въ Европ (по крайней мр, насколько я могу судить). Я обращусь также къ армянамъ, грекамъ, саннитамъ и въ особенности къ мусульманскимъ ученымъ…

…Ты спрашиваешь меня, нашелъ ли я Востокъ на той высот, на какой я воображалъ его? Да, несомннно, на той высот, а, сверхъ того, вширь онъ превосходитъ мои предположенія о немъ. Я нашелъ ясно очерченнымъ то, что было для меня туманнымъ. Предчувствіе стало фактомъ, и часто мн кажется, что предо мной вдругъ открываются старые, забытые сны.

Жюлю Клока.

Каиръ, 15 января 1850.

…Итакъ, мы въ Египт, стран фараоновъ, стран Птолемеевъ, родин Клеопатры (какъ говорятъ высокимъ стилемъ), мы живемъ здсь, съ головами, гладкими, какъ колно, куря длинныя трубки и глотая кофе на диванахъ. Что сказать о немъ? Что я долженъ вамъ писать о немъ? Я едва пришелъ въ себя отъ ошеломленія. Это все равно, какъ если бы вы, внезапно очнувшись отъ сна, оказались посредин прекрасной бетховенской симфоніи, когда мдные инструменты разрываютъ уши, басы рычатъ и флейты вздыхаютъ. Подробности захватываютъ васъ, берутъ васъ въ плнъ, держатъ, какъ въ тискахъ, и чмъ боле вы отдаетесь имъ, тмъ мене вы способны овладть цлымъ, потомъ мало-по-малу все приходитъ въ гармонію и само собой размщается по всмъ требованіямъ перспективы. Но первые дни, чортъ побери, это такая ослпительная мшанина цвтовъ, что ваше бдное воображеніе остается совершенно ошеломленнымъ, какъ передъ фейерверкомъ. Въ то время какъ вы идете, поднявъ носъ кверху, и глядите на минареты, на которыхъ замчаете блыхъ аистовъ, на террасы домовъ, гд на солнц распростерты усталые рабы, на стны домовъ, надъ которыми свисаютъ втви сикоморы, въ вашихъ ушахъ звучатъ звонки верблюдовъ, большія стада черныхъ козъ проходятъ по улиц среди лошадей, ословъ и торговцевъ. Съ наступленіемъ ночи каждый несетъ свой полотняный фонарь, а саисы (пшіе лакеи) нашей бгутъ по городу, держа въ лвой рук большой зажженный факелъ. Все это толкается, споритъ, бьетъ другъ друга, движется, клянется всми способами, кричитъ на всхъ языкахъ, хриплые семитическіе звуки трещатъ въ воздух, какъ удары бича, вы задваете вс платья Востока, толкаете локтями вс его народы (я говорю теперь о Каир). Вы видите сразу и грека съ длинной бородой, передвигающагося на своемъ мул, и арнаута въ расшитой куртк, копта въ черномъ тюрбан, перса въ мховой шуб, бедуина пустыни съ лицомъ кофейнаго цвта, величественно подвигающагося^ закутаннаго въ блыя покрывала.

Въ Европ арабовъ представляютъ себ очень серьезными, здсь они очень веселы, очень художественны въ своихъ жестикуляціяхъ и украшеніяхъ. Обрзанія и свадьбы кажутся только предлогами для увеселеній и музыки. Въ эти дни на улицахъ слышишь скрипучее клокотаніе арабскихъ женщинъ, которыя, закутанныя въ покрывала и съ раздвинутыми локтями на своихъ ослахъ, похожи на полныя черныя луны, подвигающіяся впередъ на какихъ-то невдомыхъ четырехъ лапахъ. Власть такъ далека отъ народа, что послдній пользуется (въ отношеніи рчи) безграничной свободой. Самыя смлыя выходки печати могутъ дать лишь слабое представленіе о вольностяхъ, которыя здсь позволяютъ себ въ публичныхъ мстахъ. Скоморошество граничитъ здсь съ возвышенностью цинизма. Боже мой, что бы сказалъ Буало, который находилъ, что римляне на словахъ нарушали требованія порядочности, если бы онъ зналъ арабовъ! И притомъ такой арабъ не иметъ никакой нужды въ переводчик, чтобы заставить понять себя, пантомима объясняетъ все. Доходятъ до того, что берутъ животныхъ и заставляютъ ихъ участвовать въ изображеніи непристойныхъ ребусовъ.

Кто способенъ смотрть на вещи съ нкоторымъ вниманіемъ, тотъ здсь гораздо больше вновь обртаетъ, чмъ находитъ впервые. Тысяча представленій, которыя носилъ въ себ въ зародышевомъ состояніи, расширяются и уточняются, какъ вернувшееся воспоминаніе. Такъ, высаживаясь съ судна въ Александріи, я узрлъ передъ собою въ живомъ вид всю анатомію египетскихъ скульптуръ: приподнятыя плечи, длинный торсъ, худыя ноги и пр. Пляски, которыя мы заставляли изображать намъ, имютъ слишкомъ іератическій характеръ, чтобы не происходить отъ плясокъ древняго Востока, который всегда юнъ, потому что ничто въ немъ не измняется. Библія есть здсь картина современныхъ нравовъ. Знаете ли вы, что еще нсколько лтъ тому назадъ наказывали смертной казнью убійцу быка, совершенно какъ во времена Аписа?…

На основаніи вышесказаннаго вы представляете себ порядокъ нашей жизни: мы цлый день бгаемъ по базарамъ, мечетямъ и могиламъ. Мы возвращаемся вечеромъ въ полномъ изнеможеніи и храпимъ, какъ волчки. Иногда мы прерываемъ похожденія, чтобы позавтракать въ турецкомъ ресторан. Тамъ разрываютъ мясо руками, собираютъ соусъ хлбомъ, пьютъ воду изъ полоскательныхъ чашекъ, паразиты ползутъ по стнамъ, и вся публика рыгаетъ взапуски: это восхитительно! Вы врядъ ли поврите, что мы устраиваемъ тамъ превосходныя пиршества, и что мы пьемъ кофе, ароматъ котораго способенъ привлечь васъ сюда изъ Парижа…

Луи Буйлэ.

Каиръ, 15 января 1850.

Было утро, солнце подымалось прямо противъ меня, вся долина Нила, плававшая въ туман, казалась блымъ, неподвижнымъ моремъ, а пустыня позади нея съ ея песчаными холмами была подобна океану мрачно-фіолетоваго цвта, каждая волна котораго окаменла. Между тмъ солнце подымалось позади аравійскаго хребта, туманъ разрывался на большіе клочки легкаго газа, изрзанныя каналами преріи походили на зеленые обои, обшитые галунами, такъ что было только три цвта: обширная площадь зелени у моихъ ногъ на первомъ план, свтло-красное, какъ износившаяся позолота, небо позади, а въ сторон другая бугорчатая поверхность переливающагося рыжаго цвта, дале, въ глубин блые минареты Каира, барки, плывущія по Нилу, съ двумя распростертыми парусами (подобными крыльямъ ласточки, которыя видишь укороченными), и тамъ и сямъ отдльные пучки пальмъ…

Ему же.

De Saltatoribus.

Мы еще не видли танцовщицъ, вс он находятся въ верхнемъ Египт, изгнаны туда. Путешествіе, которое мы должны были совершить по Нилу, не удалось. Впрочемъ, ничего не потеряно. Но мы видли танцовщиковъ. О! О! О!

…Три или четыре музыканта играли на странныхъ инструментахъ, стоя посредин залы отеля, въ то время какъ одинъ господинъ обдалъ, а мы курили трубки, сидя на диван. Въ качеств танцовщиковъ вообрази себ двухъ изрядно безобразныхъ парней, по очаровательныхъ въ своей испорченности, сознательномъ уничиженіи во взгляд и женственности движеній, съ глазами, подкрашенными сурьмой, и въ женскихъ платьяхъ. Одежда ихъ состояла изъ широкихъ панталонъ и расшитой куртки, которая доходила до верхней части живота, тогда какъ, съ другой стороны, панталоны, сдерживаемыя огромнымъ кашемировымъ поясомъ, сложеннымъ нсколько разъ, начинались приблизительно только отъ низа живота, такъ что весь животъ, поясница и начало зада видны обнаженными сквозь черный газъ, наброшенный на тло, т.-е. сдерживаемый нижними и верхними одеждами. Онъ рябитъ на бедрахъ при каждомъ движеніи, которое они длаютъ, какъ туманная и прозрачная волна. Музыка движется все въ одномъ темп, безъ остановки, въ теченіе двухъ часовъ. Флейта рзко визжитъ, тамбурины отдаются въ груди, пвецъ покрываетъ все. Танцовщики уходятъ и возвращаются, они идутъ, шевеля тазъ короткимъ, судорожнымъ движеніемъ. Это есть ‘трель мускуловъ’ (единственное подходящее выраженіе), когда тазъ движется, все остальное тло остается неподвижнымъ. И наоборотъ, когда движется грудь, все остальное остается въ поко. Такъ они движутся по направленію къ теб, держа въ вытянутыхъ рукахъ мдные бубны, на которыхъ они играютъ, и ихъ лицо подъ блилами и потомъ ничего не выражаетъ, какъ лицо статуи. Я хочу сказать, что они совершенно не улыбаются. Впечатлніе получается изъ контраста между сосредоточеннымъ видомъ лица и разнузданными движеніями тла. Иногда они опрокидываются назадъ и совершенно ложатся спиной на землю, какъ ложащаяся женщина, и потомъ снова подымаются движеніемъ поясницы, похожимъ на движеніе дерева, которое выпрямляется, когда стихъ порывъ втра. При поклонахъ и привтствіяхъ ихъ большія, широкія панталоны вдругъ надуваются, какъ овальные воздушные шары, а потомъ какъ будто таютъ, выпуская вздувающій ихъ воздухъ… Это слишкомъ прекрасно, чтобы быть возбуждающимъ. Я сомнваюсь, чтобы женщины стояли на уровн мужчинъ, безобразіе послднихъ много прибавляетъ въ художественномъ отношеніи…

Съ помощью бакшиша (бакшишъ и палочные удары образуютъ самую сущность араба, здсь больше ничего не понимаютъ и не видятъ) мы были посвящены въ таинства.

Намъ обвернули змй вокругъ шеи, вокругъ рукъ, надъ нашими головами читались пснопнія, намъ-дули въ ротъ: это было очень забавно. Люди, занимающіеся столь преступнымъ ремесломъ, выполняютъ свои подлыя фокусничества, какъ сказалъ бы Вольтеръ, съ исключительнымъ мастерствомъ…

Матери.

Каиръ, 3 февраля 1850.

…Я сильно простудился, стоя въ продолженіе пяти часовъ на стн, чтобы смотрть на церемонію ‘Дансе’. Вотъ что это такое: слово ‘дансе’ означаетъ ‘топтаніе ногами’, и ни одно названіе не соотвтствуетъ своему содержанію такъ точно, какъ это. Дло идетъ о человк, который верхомъ на лошади прозжаетъ по множеству другихъ людей, лежащихъ на земл, какъ собаки. Въ опредленное время года это празднество справляется въ одномъ только Каир, въ воспоминаніе и какъ воспроизведеніе чуда, совершеннаго нкимъ святымъ мусульманиномъ, который нкогда въхалъ въ Каиръ на лошади, ступая по стекляннымъ сосудамъ и не разбивъ ихъ. Шейхъ, который повторяетъ эту церемонію, долженъ столь же мало изувчить людей, сколь мало посуды сломалъ святой. Если люди погибаютъ отъ этого, то только по вин ихъ грховъ. Я видлъ тамъ дервишей, у которыхъ ротъ и грудь были проткнуты желзными спицами, на обоихъ концахъ этихъ спицъ были прившены апельсины. Толпа правоврныхъ ревла отъ восторга, къ этому надо присоединить еще дикую музыку, которая можетъ довести до безумія. Когда появился шейхъ на лошади, мои ребята легли ничкомъ на землю, ихъ уложили въ одну линію, какъ селедокъ, и расположили одного рядомъ съ другимъ такъ, чтобы между, тлами не оставалось ни малйшаго промежутка. По нимъ проходилъ человкъ, чтобы удостовриться, вполн ли слитна эта поверхность тлъ, и потомъ, чтобы разогнать толпу, вдругъ пронесся градъ, ураганъ, буря палочныхъ ударовъ, распредляемыхъ евнухами и падавшихъ направо и налво на все, что случайно подвернется подъ руку… Слышны были глухіе звуки ударовъ пальмовыхъ палокъ по тарбушамъ, похожіе на удары палокъ о барабаны, набитые паклей, или о тюки льна. Это вполн точно. Шейхъ приблизился, его лошадь держали подъ уздцы два саиса, и его самого поддерживали двое другихъ — и онъ нуждался въ этомъ. Руки начинали у него дрожать, имъ овладвалъ нервный припадокъ, и подъ конецъ своего путешествія онъ былъ почти безъ сознанія. Его лошадь прошла мелкими шагами по тламъ боле двухсотъ человкъ, лежавшихъ ничкомъ на животахъ. Сколько изъ нихъ умерло,— невозможно опредлить, толпа съ такою силой ринулась вслдъ за шейхомъ, какъ только онъ прошелъ, что узнать, что случилось съ этими несчастными, не легче, чмъ различить судьбу булавки, попавшей въ водоворотъ. Наканун вечеромъ мы были въ монастыр дервишей, гд мы видли, какъ они падали въ судорогахъ, доведя себя до этого криками ‘Аллахъ’. Это — милыя зрлища, которыя заставили бы изрядно посмяться Вольтера. Къ какимъ размышленіямъ онъ пришелъ бы на основаніи ихъ о бдномъ человческомъ разсудк, о фанатизм, о суевріи! Что касается меня, то мн было совсмъ не до смху! Это слишкомъ захватываетъ, чтобы ужасать. Ужасне всего — это ихъ музыка.

Это довольно забавная страна. Вчера, напримръ, мы были въ кафэ, которое считается однимъ изъ лучшихъ въ Каир, и гд одновременно съ нами находился оселъ, который ревлъ, и человкъ, который въ углу облегчалъ себя. Никто не находитъ это страннымъ, никто ничего объ этомъ не говоритъ. Иногда человкъ около васъ подымается и вдругъ начинаетъ произносить молитву, весь падая на землю и громко выкрикивая, какъ будто онъ былъ совсмъ одинъ. Никто даже не поворачиваетъ головы,— настолько это кажется естественнымъ. Воображаешь ли ты себ особу, которая вдругъ принялась бы декламировать молитву въ парижскомъ кафэ?…

Луи Буйлэ.

13 марта 1850, на борту нашей барки, 12 лье выше Ассуана.

Черезъ шесть-семь часовъ мы достигнемъ тропика стараго болвана Рака. Въ настоящую минуту въ тни тридцать градусовъ, мы въ рубашкахъ и босикомъ, я пишу теб на моемъ диван подъ звуки тарабука и псни нашихъ матросовъ, которые поютъ, ударяя въ ладоши. Солнце отвсно бьетъ въ палатку надъ нашей палубой. Нилъ гладокъ, какъ рка стали. На берегахъ растутъ большія пальмы. Небо совершенно сине. О бдный старина, бдный другъ моего сердца!…

…Нилъ — презабавная и великолпная рка, которая скоре похожа на океанъ, чмъ на что-либо иное. Но его берегамъ простираются, насколько хватаетъ взора, песчаныя отмели, которыя бороздитъ втеръ, какъ побережья моря. Все такъ широко, что иногда не знаешь, куда идетъ теченіе, и часто кажется, что ты запертъ въ огромномъ озер. Ахъ, если ты ожидаешь порядочнаго письма, то ты ошибешься въ расчет. Предупреждаю тебя весьма серьезно, что мой интеллектъ весьма понизился.

…Первые дни я принимался немного писать, но, слава Богу, я скоро понялъ глупость этого намренія. Гораздо важне попросту превратиться во взоръ. Какъ видишь, мы живемъ въ низкой лни, проводимъ цлые дни, лежа на диванахъ и глядя на все, что проходитъ мимо насъ, начиная съ верблюдовъ и сталъ быковъ изъ Сеннагара и кончая барками, которыя спускаются въ Каиръ, нагруженныя негритянками и слоновой костью. Мы находимся теперь, милостивый государь, въ стран, гд женщины голы,— можно сказать съ поэтомъ, обнажены, какъ рука, ибо взамнъ всякаго платья на нихъ есть одни только кольца. Я видлъ двушекъ нубіянокъ, на которыхъ были надты ожерелья изъ золотыхъ піастровъ, спускавшіяся имъ до бедръ, и которыя носили на своемъ черномъ живот поясъ изъ цвтныхъ жемчужинъ. А ихъ пляски!…

…Въ Скекъ-Саид есть Сантонъ (часовня-могила, построенная въ память какого-то святого мусульманина), куда птицы сами складываютъ пищу, которую имъ даешь. Эта пища служитъ пропитаніемъ для бдныхъ странниковъ, которые проходятъ мимо часовни. Мы, читавшіе Вольтера, не врили этому. Но здсь люди такъ отстали! Здсь такъ мало распваютъ Беранже! (Какъ, милостивый государь, разв не начинаютъ понемногу цивилизовать эти страны? Разв въ нихъ не чувствуется подъема отъ желзныхъ дорогъ? Какъ обстоитъ дло съ первоначальнымъ обученіемъ?… и пр.) Словомъ, когда прозжаешь мимо этого Сантона, вс птицы слетаются и окружаютъ судно, садятся на его снасти… крошишь имъ хлба, он вертятся въ воздух, ловятъ въ вод то, что имъ бросилъ, и улетаютъ.

Я совершилъ въ Конэ нчто весьма пристойное, что, я надюсь, заслужитъ твое одобреніе. Мы вышли на сушу, чтобы запастись провизіей, и спокойно шли по базарамъ, поднявъ носъ кверху и вдыхая запахъ сандала, который носился въ воздух, когда, на поворот одной улицы, мы вдругъ попали въ кварталъ двушекъ веселья. Вообрази себ, мой другъ, пять-шесть кривыхъ улицъ, съ шалашами вышиной приблизительно въ четыре фута, построенными изъ срой засушенной грязи. У дверей стояли женщины или сидли на цыновкахъ. Негритянки носили платья небесно-синяго цвта, другія были въ желтомъ, бломъ, красномъ, въ широкихъ одеждахъ, которыя разввались отъ горячаго втра. Все это окружено запахомъ пряностей, на открытыхъ грудяхъ женщинъ длинныя ожерелья изъ золотыхъ піастровъ, и при каждомъ ихъ движеніи все это дребезжитъ, какъ телга. Он приходятъ (зовутъ васъ манящими голосами: каваджа, каваджа), ихъ блыя зубы сверкаютъ между красными и черными губами, ихъ оловянные глаза вращаются, какъ вертящіяся колеса. Я прохаживался взадъ и впередъ по этимъ мстамъ, давая всмъ бакшишъ, заставляя звать и ловить себя, он охватывали меня руками и хотли заманить меня въ свои дома… Присоедини къ этому еще льющійся сверху свтъ солнца. И вотъ, я удержался, сознательно, по опредленному намренію, именно для того, чтобы сохранить въ себ меланхолію этой картины и глубже укрпить! ее въ себ. И я ушелъ съ сильнымъ потрясеніемъ, которое я сохранилъ въ себ. Нтъ ничего прекрасне этихъ зазывающихъ женщинъ. Если бы я уступилъ, то на это впечатлніе легъ бы другой образъ и ослабилъ бы его сіяніе.

Я не всегда имлъ въ своемъ распоряженіи столь стоическій ‘артистизмъ’. Въ Эснэ я пошелъ къ Рушукъ-Ганемъ, весьма знаменитой куртизанк. Когда мы прибыли къ ней (было два часа пополудни), она ожидала насъ, ея довренная пришла утромъ къ нашей барк въ сопровожденіи ручного ягненка, совершенно увитаго желтой лавзоніей, съ намордникомъ изъ чернаго бархата на носу, онъ слдовалъ за ней, какъ собака, это было очень весело. Она выходила изъ бани. Большой тарбушъ, разввающаяся бахрома котораго падала на ея широкія плечи, и который наверху заканчивался золотой и зеленой бляхой, покрывалъ ея голову, волосы ея на лбу были мелко завиты и завязаны на затылк, нижняя часть тла была спрятана въ огромныя розовыя панталоны, торсъ весь обнаженъ и покрытъ фіолетовымъ газомъ, она стояла на верхней ступени своей лстницы, имя солнце позади себя и являясь въ полномъ блеск на фон окружавшаго ее синяго неба… Она начала съ того, что надушила намъ руки розовой водой. Ея грудь пахла сладкимъ скипидаромъ, поверхъ висло тройное золотое ожерелье. Были позваны музыканты, и началась пляска. Пляска ея далеко не стоитъ пляски знаменитаго Гассана, о которомъ я говорилъ теб. Но все же, съ одной стороны, это очень пріятно, и съ другой — иметъ очень гордый стиль. Какъ общее правило, красивыя женщины плохо танцуютъ. Я длаю исключеніе только для одной нубіянки, которую мы видли въ Ассуан. Но это уже не арабскій танецъ, это боле дико, боле горячо, это пахнетъ экваторомъ и неграми.

Вечеромъ мы опять пришли къ Рушукъ-Ганемъ! Тамъ были четыре женщины танцовщицы и пвицы, альмеи (слово альмея означаетъ ‘ученая’, ‘синій чулокъ’, что свидтельствуетъ, милостивый государь, что во всхъ странахъ есть образованныя женщины!). Празднество продолжалось съ шести часовъ до половины одиннадцатаго и въ антрактахъ прерывалось поцлуями. Два музыканта, игравшихъ на ребекахъ, не прерывали криковъ, которые они извлекали изъ своихъ инструментовъ. Когда Рушукъ раздлась, чтобы плясать, имъ спустили на глаза складки ихъ тюрбана, чтобы они ничего не видли. Эта стыдливость произвела на насъ потрясающее впечатлніе. Я избавляю тебя отъ всякаго описанія пляски,— изъ этого все равно ничего не вышло бы. Ее нужно было бы изобразить въ жестахъ, чтобы дать ее почувствовать, да и то я сомнваюсь!

Когда пришла пора уходить, я не ушелъ. Рушукъ совсмъ не старалась удержать насъ на ночь у себя, изъ страха передъ ворами, которые могли напасть на нее, зная, что въ ея дом есть иностранцы. Максимъ остался одинъ на диван, а я сошелъ въ нижній этажъ, въ комнату Рушукъ. Въ ламп античной формы, подвшенной къ стн, горла свтильня. Въ сосдней комнат стражи вполголоса разговаривали со служанкой, негритянкой изъ Абиссиніи, у которой на обихъ рукахъ видны слды чумы. Маленькая собачка Рушукъ спала на шелковой куртк. Тло Рушукъ было въ поту: она устала отъ пляски, ей было холодно. Я покрылъ ее своей мховой шубой, и она заснула. Что касается меня, то я не сомкнулъ глазъ. Созерцая спящей это-прекрасное созданіе, которое храпло, склонивъ голову на руку, я думалъ о ночахъ наслажденія въ Париж, о множеств старыхъ воспоминаній… и о ней, о ея пляск, о ея голос, который плъ псни безъ смысла и различимыхъ словъ для меня. Такъ продолжалось всю ночь. Въ три часа ночи я всталъ, чтобы пройтись по улиц, звзды блистали. Небо было чисто и очень высоко. Она проснулась, принесла горшокъ съ углями и въ теченіе часа грлась у него, сидя на корточкахъ, а потомъ опять легла и уснула.

Въ семь часовъ утра мы отправились. Я пошелъ на охоту съ матросомъ въ поле хлопка, подъ пальмами и газисами. Природа была прекрасна, арабы, ослы, буйволы шли по полямъ. Втеръ дулъ въ тонкихъ втвяхъ газисовъ, они свистли, какъ тростники, горы были розовыя, солнце подымалось, мой матросъ шелъ Впереди меня, изгибаясь, чтобы пройти сквозь кустарникъ, и указывая мн нмымъ жестомъ на горлицъ, сидвшихъ на втвяхъ…

Что касается природы, то лучшее изъ всего, что я досел видлъ, это — окрестности ивъ. Начиная съ Кеснека, Египетъ теряетъ свой сельскій и мирный характеръ, горы становятся выше и деревья — больше. Однажды вечеромъ мы совершили въ окрестностяхъ Дендеры прогулку подъ иванскими пальмами, горы играли, какъ вино, Нилъ синлъ, небо было ультрамариноваго цвта, а зелень — синевато-зеленаго, все это было неподвижно. Все это имло видъ нарисованнаго пейзажа, огромной театральной декораціи, спеціально для насъ сдланной. Нсколько добрыхъ турокъ курили трубки у подножья деревьевъ въ своихъ тюрбанахъ.

Матери.

Между Каффомъ и Кене. 17 мая 1850.

Мы покинули, наконецъ (и увы!), ивы сегодня утромъ. Есть изъ-за чего оставаться тамъ долго и пребывать въ постоянномъ изумленіи. Это несомннно самое лучшее во всемъ Египт и, быть можетъ, самое поразительное изъ всего, что мы увидимъ за все наше путешествіе. Сегодня вечеромъ мы, вроятно, прибудемъ въ Кене…

Мы провели въ ивахъ, бдная старушка, пятнадцать прекрасныхъ дней. Это — равнина между двумя горными цпями, перескаемая Ниломъ и усянная обелисками, колоннадами, фронтисписами, колоссами. Я никогда не забуду перваго впечатлнія, которое произвелъ на меня дворецъ Карнака. Онъ мн показался жилищемъ гигантовъ, гд, вроятно, на золотыхъ блюдахъ подавались цлыя человческія тла, зажаренныя на вертел, какъ жаворонки. Мы провели тамъ три дня… Мы жили, т.-е. наши вещи находились въ маленькой комнат, плафонъ которой состоялъ изъ большихъ плитъ, выкрашенныхъ въ небесно-синій цвтъ, и на стнахъ которой мы видли передъ нами царицъ съ высокими прическами, обнимавшихъ за талію царей. Ночью я спалъ на открытомъ воздух, на большомъ камн, лежа на спин, повернувъ носъ къ звздамъ, подъ шумъ тарантуловъ и вой шакаловъ, перемежавшійся съ воемъ собакъ въ сосднихъ деревняхъ. На слдующій день мы спали въ Рамассейон (могила Осимандіаса), а на слдующій за нимъ — въ Бибанъ-эль-Молук, иначе ‘Долин царей’. Это чудо. Представь себ цлую долину, вырубленную въ гор, на которой растительности не больше, чмъ на мраморномъ стол, и съ двухъ сторонъ — каменоломни, все это — могилы. Въ эти могилы спускаешься по цлой систем лстницъ, одн находятся подъ другими, и не видишь конца. Потомъ входишь въ дв большія залы, вс стны которыхъ сверху донизу и потолокъ выкрашены. Въ нихъ въ буквальномъ смысл слова путешествуешь. Вообрази себ гроты, стны которыхъ были бы отшлифованы и расписаны золотомъ, лазурью и пр. На нихъ изображены фантастическія или символическія картины, многоголовыя зми, идущія на человческихъ ногахъ, плывущія отрубленныя головы, обезьяны, тянущія суда, цари на ихъ тронахъ съ зелеными лицами и странными атрибутами. Картины свжи, точно он только что написаны, и сходятъ при прикосновеніи пальцемъ. Затмъ имются еще музыканты, играющіе на арф, танцовщицы, дящіе люди… отъ этого можно лопнуть…

Луи Буйлэ.

Іерусалимъ, 20 августа 1850.

Я готовъ сказать, какъ Сассети: {Слуга, сопровождавшій Флобера въ путешествіи. Прим. пер.} ‘Вы не поврите, сударь, но когда я увидлъ Іерусалимъ, это все-таки произвело на меня особое впечатлніе’. Я остановилъ свою лошадь, которую я пустилъ впередъ, обогнавъ другихъ, и смотрлъ на святой городъ, изумляясь, что я вижу его. Онъ мн показался очень чистымъ, и стны въ гораздо лучшемъ состояніи, чмъ я ожидалъ. Потомъ я подумалъ о Христ, и представилъ себ Его всходящимъ на масляничную гору. На Немъ была синяя одежда, и капли пота выступали на Его вискахъ. Я подумалъ также объ Его възд въ Іерусалимъ, при громкихъ крикахъ, зеленыхъ пальмахъ и т. д., о фреск Фландрена, которую мы вмст съ тобою видли въ Сенъ-Жерменъ-де-Пре, наканун моего отъзда. Направо отъ меня, позади святого города, въ глубин, блыя горы Геброна вырзывались изъ прозрачно-туманной атмосферы, небо было блдно. Было нсколько облачно, несмотря на жару, свтъ падалъ такъ, что казался мн свтомъ зимняго дня,— такъ все было рзко, бло и сурово… Мы вошли въ яффскія ворота и пообдали въ шесть часовъ вечера.

Іерусалимъ есть кладовая старья, окруженная стнами. Все въ немъ гніетъ,— мертвыя собаки на улицахъ, религіи въ церквахъ… Польскій еврей въ шапк изъ лисьяго мха молча скользитъ вдоль износившихся стнъ, въ тни которыхъ отупвшій турецкій солдатъ, не переставая курить, перебираетъ мусульманскія четки. Армяне проклинаютъ грековъ, греки презираютъ латинянъ, а латиняне отлучаютъ отъ церкви коптовъ. Все это еще боле грустно, чмъ смшно, а можетъ быть, боле смшно, чмъ грустно. Все зависитъ отъ точки зрнія. Но не будемъ предвосхищать подробностей.

Первая вещь, которую мы замтили на улицахъ, были мясныя. Среди домовъ случайно находится мсто, въ этомъ мст — углубленіе, а въ этомъ углубленіи кровь, кишки, моча, цлый арсеналъ горячихъ тоновъ къ услугамъ колористовъ. Все вокругъ смердитъ до тошноты, рядомъ — дв скрещенныя палки, съ которыхъ свисаетъ крюкъ. Вотъ мсто, въ которомъ убиваютъ животныхъ и торгуютъ мясомъ… Да, милостивый государь, таковы здшнія бойни. Мстныя газеты должны были бы немного пощипать эдиловъ. Затмъ мы были въ дом Понтія Пилата, обращенномъ въ казарму. Т.-е. есть казарма на мст, гд, какъ говорятъ, стоялъ домъ Понтія Пилата. Оттуда видишь площадь Храма, гд въ настоящее время находится прекрасная мечеть Омара. Мы привеземъ теб рисунокъ ея. Святой Гробъ есть мсто, въ которомъ скопляются всевозможныя проклятія. На небольшомъ пространств помщаются армянская, греческая, латинская и коптская церкви. Все это поноситъ, проклинаетъ другъ друга изъ глубины души и овладваетъ за счетъ сосда канделябрами, коврами, образами, и какими образами! Ключи отъ Святого Гроба находятся у турецкаго паши, когда хочешь постить Гробъ, нужно итти къ нему за ключами. По-моему, это ужъ черезчуръ, впрочемъ, это есть требованіе гуманности. Если бы Святой Гробъ былъ выданъ христіанамъ, они неизбжно изрзали бы другъ друга. Примры тому уже бывали.

Tanta religio…. какъ говоритъ язычникъ Лукрецій. {Начало стиха Лукреція: ‘tanta religio potuit suadero malorum’ (‘столько золъ могла внушить религія людямъ’). Прим. пер.}

Въ отношеніи художественной цнности все, что есть въ здшнихъ церквахъ и монастыряхъ, до послдней степени жалко. Это можетъ поспорить съ Бретанью. Исключеніе составляютъ нкоторыя позолоты, страусовыя яйца, нанизанныя, какъ четки, и серебряные свтильники у грековъ, которые имютъ, по крайней мр, то преимущество, что у нихъ много роскоши. Въ Вилеем я видлъ образъ ‘избіеніе младенцевъ’, въ которомъ римскій центуріонъ одтъ, какъ Понятовскій: на немъ русскіе сапоги, широкія шаровары и беретъ съ блымъ перомъ. Изображенія мученичествъ таковы, что, глядя на нихъ, можно было бы полюбить палачей, если бы они по художественному достоинству не равнялись своимъ жертвамъ. И потомъ, все тонетъ здсь въ святости. Я пресыщенъ ею. Въ особенности четки всегда стоятъ передъ моими глазами. Мы накупили ихъ наврно семь-восемь дюжинъ. И потомъ, и это главное, во всемъ этомъ нтъ правды. Все это лжетъ. Посл моего перваго посщенія Святого Гроба я вернулся въ отель усталый, проникнутый скукой до мозга костей. Я взялъ Евангеліе отъ Матея и прочелъ съ двственнымъ сердечнымъ волненіемъ нагорную проповдь. Это успокоило меня и очистило меня отъ всей холодной горечи, которая переполнила меня. Люди сдлали все, что могли, чтобы сдлать святыя мста смшными. Это что-то дьявольское: лицемрія, жадности, фальсификаціи, безстыдства,— да, всего этого есть вдоволь, но святости ни слда. Я сердитъ на этихъ людей за то, что я не былъ тронутъ, когда я только къ тому и стремился,— ты знаешь меня. Впрочемъ, у меня есть моя собственная реликвія, и я ее сохраню. Вотъ ея исторія: во второй разъ, когда я былъ у Святого Гроба, я находился у самаго гроба, въ маленькой часовн, которая вся освщена лампами и полна цвтовъ, вставленныхъ въ фарфоровые горшки, врод тхъ, которые украшаютъ камины швей. Тамъ нагромождено рядомъ столько лампъ, что это похоже на ламповый магазинъ. Стны сдланы изъ мрамора. Прямо противъ тебя — барельефъ Христа, въ естественную величину, ужасны ребра Его, выкрашенныя въ красный цвтъ. Я созерцалъ святой камень, священникъ открылъ шкафъ, взялъ оттуда розу, далъ ее мн, полилъ мн руки водой изъ апельсиноваго цвта, потомъ снова взялъ ее, положилъ на камень, чтобы благословить цвтокъ. И тогда мною овладла какая-то невдомая горестная нжность. Я думалъ о врующихъ душахъ, о томъ, какъ восхитилъ бы ихъ такой даръ и въ такомъ мст, и какъ онъ потерянъ для меня. Я не оплакивалъ моей сухости и ни о чемъ не сожаллъ, но я испытывалъ то странное чувство, которое овладваетъ двумя людьми ‘нашего толка’, когда они остались одни у своего камина, и посл того какъ они всми силами своей души освободили себя отъ древней бездны, именуемой ‘любовью’, начинаютъ мечтать о томъ, что было бы…. если бы это было возможно. Нтъ, я не былъ тамъ ни вольтерьянцемъ, ни мефистофоликомъ, ни садистомъ, я былъ, напротивъ, очень простъ душою. Я шелъ туда съ самыми лучшими намреніями, и даже мое воображеніе не было затронуто. Я видлъ капуциновъ, дящихъ изъ одной чашки съ янычарами, братьевъ святой земли, ужинающихъ въ масляничномъ саду. Въ огороженномъ уединенномъ мстечк сада разливалось вино въ маленькіе стаканчики, и въ пиршеств принимали участіе двое изъ этихъ господъ съ тремя двицами, грудь которыхъ, говоря въ скобкахъ, была открыта.

Въ Вилеем гротъ ‘Рождества интересне. Лампы производятъ хорошій эфектъ, невольно думаешь о царяхъ-волхвахъ. Но, съ другой стороны, это великолпная страна,— страна суровая и величественная, которая стоитъ на уровн Библіи. Горы, небо, одежды, все кажется мн грандіознымъ. Вчера мы вернулись съ Іордана и Мертваго моря. Чтобы дать теб представленіе объ этомъ, нужно было бы пуститься въ самый возвышенный стиль, что мн надоло бы и теб наврно тоже. На берегу Мертваго моря я взялъ съ островка изъ нагроможденныхъ камней, который тамъ находится, подъ палящимъ солнцемъ, большой черный голышъ для тебя, бдный старина, а въ голубой тепловатой вод я захватилъ еще три-четыре такихъ же поменьше…

Ему же.

Дамаскъ, 4 сентября 1850.

…Я прочиталъ въ Іерусалим соціалистическую книгу (‘Опытъ положительной философіи’ Огюста Конта), ее далъ мн яростный католикъ, который изо всхъ силъ хотлъ заставить меня прочитать ее, чтобы я увидлъ, какъ ужасно… и т. д. Я перелисталъ нсколько страницъ: это убійственно глупо, я нисколько не ошибся. Тамъ есть цлые рудники безграничнаго комизма, Калифорніи смхотворности. Можетъ быть, тамъ есть и еще кое-что, это возможно. Одно изъ первыхъ занятій, которому я посвящу себя по возвращеніи, будетъ непремнно изслдованіе тхъ злосчастныхъ утопій, которыя волнуютъ современное общество и грозятъ покрыть его развалинами. Почему не приспособиться къ объективно существующему порядку, который въ нашей власти, онъ стоитъ всякаго другого, и если безпристрастно смотрть на вещи, то онъ — одинъ изъ самыхъ плодотворныхъ. Глупость состоитъ въ желаніи умозаключать. Мы говоримъ себ: но наша основа нетверда, кто изъ двухъ окажется правымъ? Я вижу прошлое въ развалинахъ и будущее въ зародыш, одно слишкомъ старо, другое слишкомъ юно. Все кругомъ затуманено. Но эти утопіи суть не предвидніе зари, а требованіе, во что бы то ни стало, полдня или полуночи. Какое намъ дло до вида завтрашняго дня, мы видимъ физіономію сегодняшняго. Онъ изрядно гримасничаетъ и тмъ лучше соотвтствуетъ романтизму.

Когда буржуа проявлялся въ боле гигантскихъ формахъ, чмъ теперь? Что такое по сравненію съ нимъ буржуа Мольера? Господинъ Журдэнъ не стоитъ и пятки перваго встрчнаго торговца на улиц, а завистливыя нападки пролетарія? а молодой человкъ, длающій карьеру? а судьи? а все, что бродитъ въ мозгахъ дураковъ и кипитъ въ сердцахъ подлецовъ?

Да, глупость состоитъ въ желаніи умозаключать. Мы — нить, а хотимъ знать утокъ. Это похоже на вчныя разсужденія объ упадк искусства. Теперь люди проводятъ время въ разговорахъ на тему, что ‘мы стоимъ у конца’, ‘приближается послдній срокъ’ и т. д., и т. д. Гд, начиная съ Гомера, найдется сколько-нибудь сильный разумъ, который бы умозаключалъ? Будемъ довольствоваться картиной,— это тоже хорошо.

…Боже мой! Какія прекрасныя женщины были въ Назарет! Женщины у фонтановъ съ вазами на голов. Он шли чисто-библейской походкой въ своихъ платьяхъ, перевязанныхъ у бедръ поясомъ. Настоящая царственная походка! Втеръ подымаетъ цвтные подолы ихъ платьевъ, обшитые широкими полосами. На голов он носятъ цпь изъ золотыхъ или серебряныхъ піастровъ. Все это — чистыя очертанія, и все это проходитъ передъ тобой, какъ тни.

Среди дня, въ самый жаркій часъ, когда свтъ падаетъ отвсно, когда мы подвигаемся молча на нашихъ худыхъ и крпкихъ лошадяхъ, а усталые мулы раскрываютъ навстрчу втру свои десна, поблвшія отъ жажды,— въ этотъ часъ видишь, какъ ящерицы выходятъ изъ дуплистыхъ стволовъ оливковаго дерева, и какъ по плетню движется, подымая лапы, разсудительный хамелеонъ съ вращающимися круглыми глазами.

Два-три дня тому назадъ мы пошли смотрть на прокаженныхъ. Это — за городомъ, около болота, изъ котораго при нашемъ приближеніи вылетли вороны и ястребы. Эти бдные, жалкіе люди живутъ тамъ вс вмст, мужчины и женщины (ихъ около дюжины). Они уже не прячутъ свои лица въ покрывала, и нтъ различія между полами. Они покрыты гнойными струпьями, на мст носовъ — дыры, и я долженъ былъ надть лорнетъ, чтобы различить у одного изъ нихъ, висятъ ли у него зеленыя лохмотья въ конц рукавовъ, или это его руки. Это были его руки. О, гд вы, колористы? Онъ приползъ, чтобы напиться у фонтана. Черезъ его ротъ, губы котораго были какъ будто выжжены, можно было видть глубину его гортани. Онъ хриплъ, протягивая намъ лохмотья своего синеватаго тла. А природа кругомъ такъ успокоительна! Вода течетъ, зеленыя деревья дрожатъ отъ избытка соковъ и юности, свжая тнь отдляется отъ жаркаго солнца…

Матери.

Родосъ, 7 октября 1850.

Мы распростились съ Сиріей, съ бдной Сиріей! Теперь мы входимъ въ классическую древность, намъ предстоитъ увидть Милетъ, Галикарнассъ, Сарды, Эфесъ, Магнесію, Смирну, Пергамъ, Трою и Константинополь. Черезъ нсколько дней мы продемъ на спинахъ нашихъ муловъ по Родосу, затмъ мы забираемъ пожитки и удаляемся. Чтобы быть боле свободными, мы отправили нашъ багажъ въ Смирну, сохранивъ съ собой только наши одяла, постели и дорожные мшки.

Направляясь сюда изъ Бейрута, мы на корабл видли прекрасныя картины. Судно было полно турокъ, дущихъ изъ Сиріи въ Турцію. Вся лвая сторона палубы была занята гаремомъ, женщинами черными и блыми, дтьми, кошками,— все это валялось вмст на матрацахъ, блевало, плакало, кричало и пло. Это было очень забавно съ точки зрнія мстнаго колорита. Тамъ были дв негритянки, одтыя въ желтое платье съ красной вставкой, которыя стояли прямо у коекъ, въ позахъ, которыя заставили бы Веронезе плакать отъ радости. Одна старая, огромная гречанка стояла ко мн въ профиль, и я видлъ самую прекрасную античную голову, которую можно встртить на чистйшей сиракузской медали. У дтей турецкихъ женщинъ брови были раскрашены до переносицы, а на ногахъ были маленькія золотыя кольца, украшенныя погремушками. Мужья держались отдльно, въ своихъ бараньихъ тулупахъ, и оказывали много вниманія его превосходительству Артимъ-бею, который бесдовалъ съ нами о газетахъ и опер. Мы лежали на палуб и смотрли на звзды, которыя сверкали надъ нашими головами сквозь прорывы клуба чернаго дома, вылетавшаго изъ трубы.

На слдующій день мы остановились на пять или шесть часовъ у Кипра. Мы не сошли на берегъ изъ-за карантина. Это одно изъ самыхъ глупыхъ человческихъ изобртеній, которыя я когда-либо видлъ. Ларнака была передъ нами. Мы издали видли гору Олимпъ. Всегда ли это такъ будетъ? Неужели мн суждено только издали видть ее? Впрочемъ, ‘Стефанія’ довезетъ насъ къ Парнасу. Знаешь ли ты, на чемъ восходятъ на него? На мулахъ, даже не на лошадяхъ. Только то, что иметъ длинныя уши, въ силахъ взобраться на него. Какія хорошія остроты были бы пущены на этотъ счетъ двсти лтъ тому назадъ, въ эпоху эпиграммъ!…

Въ Баальбек мы остались три дня. Тамъ, около развалинъ, находился таборъ цыганъ. (Помнишь ли ты тхъ цыганъ, которыхъ мы однажды встртили, идя изъ Нима?) женщина качала ребенка въ гамак, подвшенномъ къ дереву. Рядомъ на земл сидла большая обезьяна. Изъ развалинъ античныхъ храмовъ была построена въ средніе вка крпость, которая теперь уже тоже превратилась въ развалину и которая объемлетъ вс остальныя развалины. Потоки, несущіеся съ Антиливана, проложили себ путь посреди обезлюдвшаго селенія, кусты лавенды и мяты растутъ между стнъ, ручей протекаетъ черезъ дверь дома, отъ котораго не осталось ничего, кром этой двери. Что касается храма въ Баальбек, то я не врилъ, что можно влюбиться въ колоннаду, а между тмъ это такъ. Надо сказать, что эта колоннада, изъ-за цвта камня и солнца, кажется сдланной изъ чеканнаго золота, иногда мимо нея проносится большая птица, махая въ голубомъ воздух беззвучными крыльями, тнь отъ ея овальнаго тла вырисовывается на мгновеніе на камняхъ и скользитъ по нимъ, а потомъ опять ничего, кром втра и молчанія. Тамъ и сямъ въ воздух носятся пряди хлопка, оторвавшіеся отъ большихъ чертополоховъ на развалинахъ и порхающіе, какъ пухъ.

Мы остались недлю въ Эйден, посреди Ливанскихъ горъ, у лазаристовъ, кедры не заслуживаютъ своей славы, они старютъ и недостаточно многочисленны, но Ливанъ нельзя достаточно похвалить. Онъ такъ же прекрасенъ, какъ Пиренеи, и притомъ еще подъ небомъ Востока…

Женщины Ливана носятъ на голов серебряныя чаши, нкоторыя помщаютъ себ на лобъ четырехугольники въ полтора фута длины. Въ Ливан есть еще люди, обоготворяющіе кедры, какъ во времена пророковъ. Совокупность всхъ древнихъ религій, которыя имются въ Сиріи, есть нчто невообразимое. Я былъ тамъ въ своей стихіи. Тамъ есть надъ чмъ поработать въ теченіе вковъ…

Парэну.

Изъ карантина въ Родос. Воскресенье, 5 октября 1850.

…Думали ли вы когда-нибудь, дорогой старый товарищъ, о всей душевной ясности дураковъ? Глупость есть нчто несокрушимое, все разбивается о нее. Она обладаетъ природой гранита,— такъ же тверда и устойчива. Въ Александріи нкій Томпсонъ, изъ Сендерленда, вырзалъ свое имя на колонн Помпея буквами въ шесть футовъ вышины. Это имя видишь уже на разстояніи четверти лье. Нтъ возможности увидать колонну, не увидвъ имени Томпсона и, слдовательно, не подумавъ о Томпсон. Этотъ идіотъ воплотилъ себя въ памятникъ и увковчилъ себя съ нимъ. Что я говорю? Онъ подавляетъ и самъ памятникъ поразительностью своихъ гигантскихъ буквъ. не слишкомъ ли это — вынуждать всхъ будущихъ путешественниковъ думать и вспоминать о теб? Вс дураки въ большей или меньшей степени суть Томпсоны изъ Сендерленда. Какъ часто въ жизни встрчаешь ихъ въ самыхъ лучшихъ мстахъ, въ самыхъ чистыхъ уголкахъ! И потомъ они всегда одолваютъ насъ, они такъ многочисленны, они такъ счастливы, они такъ часто возвращаются вновь, они обладаютъ такимъ здоровьемъ! Въ путешествіи ихъ много встрчаешь, и мы уже имемъ въ нашемъ воспоминаніи милую коллекцію ихъ, но такъ какъ съ ними скоро разстаешься снова, то это забавляетъ. Это не такъ, какъ въ обычной жизни, гд они подъ конецъ доводятъ до изступленія…

Матери.

Константинополь, 15 декабря 1850.

А когда же моя свадьба? спрашиваешь ты по случаю женитьбы Э… Когда? я надюсь, никогда. Поскольку человкъ можетъ отвтить на вопросъ о своемъ будущемъ, я даю отрицательный отвтъ. Соприкосновеніе съ міромъ, о который я страшно много терся за послдніе четырнадцать мсяцевъ, заставляетъ меня еще глубже уйти въ свою раковину… Женитьба естьедля меня отступничество, которое приводитъ меня въ ужасъ… Когда хочешь — будь ты малъ или великъ — вмшиваться въ дла Бога, то надо, уже съ чисто гигіенической точки зрнія, занять такое положеніе, чтобы не оказаться въ дуракахъ. Ты будешь изображать вино, любовь, женщинъ, славу, но подъ условіемъ, мой милый, что ты самъ не будешь ни пьяницей, ни любовникомъ, ни мужемъ, ни солдатомъ. Когда вмшиваешься въ жизнь, плохо видишь ее,— приходится либо слишкомъ много страдать отъ нея, либо слишкомъ много ею наслаждаться. Художникъ, по моему мннію, есть чудище, нчто неестественное, и вс несчастія, которыя Провидніе валитъ на него, проистекаютъ изъ упрямства, съ которымъ онъ отрицаетъ эту аксіому: онъ страдаетъ отъ этого самъ и причиняетъ страданія другимъ. Пусть спросятъ объ этомъ женщинъ, которыя любили поэтовъ, и мужчинъ, которые любили артистокъ. И потому (таково мое заключеніе) я ршилъ жить, какъ жилъ, одинъ, съ толпою великихъ людей, которые замняютъ мн общество, съ моей медвжьей шкурой, такъ какъ я самъ медвдь, и пр. Мн наплевать на свтъ, на будущее, на всякое устройство, даже на литературную славу, въ мечтахъ о которой я нкогда проводилъ безсонныя ночи. Таковъ ужъ я, и таковъ мой характеръ…

Матери.

Аины, 26 декабря 1850.

Мы трещимъ отъ наслажденія, что мы въ Аинахъ… Здсь мы снова нашли мирты и оливки, напоминающіе намъ нашу добрую Сирію. А потомъ — развалины, развалины! Какія развалины! Какіе люди были эти греки! какіе художники!…

Что касается меня, то я нахожусь въ олимпійскомъ состояніи, я вдыхаю всмъ существомъ античность. Видъ Паренона есть одна изъ вещей, которыя глубже всего вошли въ меня въ моей жизни. Говори что хочешь, но искусство не есть ложь. Пусть буржуа будутъ счастливы, я не завидую ихъ тяжелому блаженству…

Луи Буйлэ.

Патрасъ, 10 февраля 1851.

…Даже посл Востока Греція прекрасна. Я глубоко наслаждался Паренономъ. Это стоитъ готики, что ни говори, и, въ частности, я думаю, что это трудне понять.

У насъ въ общемъ была плохая погода, начиная съ отъзда изъ Аинъ досел. Мы перезжали рки въ бродъ, часто вода доходила намъ до сиднія, и наши лошади плавали подъ нами. Вечеромъ мы ложились въ конюшняхъ, вокругъ костра изъ сырыхъ втвей, вперемежку съ людьми и лошадьми. Днемъ мы встрчали только стада барановъ и козъ, и пастухи, которые ихъ пасли, имли въ рук большія искривленныя палки, похожія на епископскій посохъ, собаки съ черными мордами съ лаемъ бросались на насъ и кусали лошадей въ подколнки, а потомъ, черезъ нкоторое время, возвращались назадъ. Греція боле дика, чмъ пустыня, нищета, грязь и покинутость покрываютъ ее цликомъ. Я три раза прохалъ черезъ Элевзисъ. На берегу Коринскаго залива я съ грустью думалъ объ античныхъ созданіяхъ, которыя омывали въ этихъ синихъ волнахъ свои тла и волосы. Фалерейскій портъ иметъ форму цирка. Именно къ нему, конечно, подъзжали остроконечныя галеры, нагруженныя великолпными вещами — вазами и куртизанками. Природа все создала для этихъ людей — языкъ, ландшафтъ, анатомію и свтъ солнца — вплоть до очертаній горъ, которыя здсь высчены и имютъ архитектурную форму боле, чмъ гд бы то ни было.

Я видлъ пещеру Трофонія, куда сходилъ Аполлоній Тіанскій, котораго я нкогда воспвалъ.

Выборъ Дельфъ, какъ мстопребыванія Пнеіи, есть геніальная идея. Этотъ пейзажъ созданъ для религіозныхъ ужасовъ — узкая долина между двумя почти остроконечными горами, въ глубин покрытая черными оливковыми деревьями, кругомъ красныя и зеленыя горы, всюду пропасти, и вдали — море и горизонтъ снжныхъ горъ… Дорога изъ Мегары въ Коринъ несравненна: тропинка, прорубленная въ гор надъ моремъ, столь узкая, что лошадь едва держится на ней, вьется, подымается, опускается, ползетъ и изгибается по краямъ скалы, покрытой елями и мастиковыми деревьями. Снизу доносится запахъ моря, оно подъ тобой, оно колышетъ водоросли и едва шумитъ, на немъ тамъ и сямъ разбросаны большіе, отсвчивающіе синевой бляхи, точно удлиненные куски зеленаго мрамора, а позади залива тянутся въ безконечность тысячи вырзокъ продолговатыхъ горъ съ самыми причудливыми очертаніями. Прозжая мимо скирроновыхъ скалъ, гд находился Скирронъ — разбойникъ, убитый Тезеемъ,— я вспомнилъ стихъ нжнаго Расина:

Reste impur des brigands dont j’ai purg la terre.

Какъ приглажена ‘античность’ всхъ этихъ господъ! Какъ они, вопреки всему, сдлали изъ нея что-то холодное и невыносимо голое! А между тмъ, стоитъ только посмотрть въ Паренон то, что называется типомъ красоты. Пусть меня повсятъ, если когда-нибудь на свт было что-либо боле сильное и ‘натуральное’. На скульптур Фидія вены лошадей намчены вплоть до копытъ и выступаютъ, какъ веревки. Что касается причудливыхъ украшеній, картинъ, металлическихъ ожерелій, драгоцнныхъ камней и пр.,— все это было необыкновенно расточительнымъ. Все это могло быть простымъ, но во всякомъ случа было богато.

Паренонъ — кирпичнаго цвта. Въ нкоторыхъ мстахъ онъ иметъ тонъ смолы и чернилъ. Солнце бросаетъ на него свтъ почти безпрерывно, во всякую погоду, все это блеститъ. На разрушенный карнизъ садятся птицы — соколы, вороны. Втеръ свиститъ между колоннами, козы щиплютъ траву среди разбитыхъ кусковъ благо мрамора, катящихся подъ ногами. Тамъ и сямъ, въ пещерахъ, множество человческихъ костей — остатки войны. Кругомъ — маленькія турецкія развалины около великой греческой развалины, а дальше и всюду вокругъ — море.

Среди кусковъ скульптуры, найденныхъ въ Акропол, я особенно обратилъ вниманіе на маленькій барельефъ, изображающій женщину, которая поправляетъ себ обувь, и на обломокъ торса. Отъ него не осталось ничего, кром двухъ грудей, начиная отъ шеи и кончая мстомъ надъ пупкомъ. Одна изъ грудей закрыта, другая — открыта. Какая грудь, Боже мой, какая грудь!… Въ ней есть плодотворность материнства и сладость любви, отъ которой можно умереть. Дождь и солнце придали свтло-желтый цвтъ этому блому мрамору. Онъ иметъ рыжеватый тонъ, почти напоминающій цвтъ тла. Это такъ спокойно и такъ благородно! Кажется, что эта грудь сейчасъ приподымется, и что легкія, которыя подъ ней находятся, наполнятся воздухомъ и вздохнутъ. Какъ она хорошо носила свою тонкую драпировку съ мелкими складками, какъ хотлось бы съ плачемъ прижаться къ ней! Какъ хотлось бы упасть передъ ней на колни, скрестивъ руки, Я почувствовалъ передъ ней красоту выраженія ‘stupet acris’! еще немного — и я сталъ бы плакать…

Матери.

Римъ, 8 апрля 1851.

…Мы не выходимъ изъ музеевъ. Мы всецло поглощены Ватиканомъ и Капитоліемъ, въ особенности Ватиканомъ, въ которомъ подлинно есть премилыя вещицы. Количество шедевровъ, которые имются въ Рим, потрясающее и подавляющее. Тамъ чувствуешь себя еще меньшимъ, чмъ въ пустын…

…Римская Кампанья есть самое античное въ Рим. Что касается самого города, то, несмотря на множество античныхъ вещей, античный отпечатокъ не лежитъ на немъ — онъ исчезъ подъ рясой іезуита. На Римъ надо смотрть, какъ на обширный музей, и не требовать отъ него ничего иного, кром XVI вка. Я видлъ недавно ‘Святую Дву’ Мурильо, отъ которой можно сойти съ ума…

Одно размышленіе мн пришло въ голову вчера по поводу ‘Страшнаго суда’ Микель Анджело. Это размышленіе состоитъ въ томъ, что на свт нтъ ничего боле низменнаго, чмъ плохой художникъ,— чмъ какой-нибудь подлецъ, который всю свою жизнь плаваетъ вдоль береговъ прекраснаго, ни разу не приставъ къ нему и не водрузивъ на немъ своего знамени. Заниматься искусствомъ,.’чтобы добывать деньги, льстить публик, сбывать благодушныя или мрачныя выдумки ради шума, есть самая позорная изъ профессій, именно потому, что художникъ кажется мн учителемъ людей. Я предпочелъ бы написать Сикстинскую капеллу, чмъ выиграть битву, даже битву при Маренго. Это иметъ боле длительное значеніе и, быть можетъ, трудне выполнить. И я утшился въ своей нищет, думая, по крайней мр, о своей доброй вр. Вс не могутъ быть папой. Но послдній францисканецъ, бгающій съ босыми ногами, съ ограниченнымъ умомъ, едва понимающій молитвы, которыя онъ произноситъ, заслуживаетъ, быть можетъ, такого же уваженія, какъ кардиналъ, если онъ молится съ убжденіемъ, если онъ выполняетъ свое дло съ жаромъ. Правда, у этого бдняка, когда онъ падаетъ духомъ, нтъ утшенія въ созерцаніи своего пурпура.

Луи Буйлэ.

Римъ, 9 апрля 1851.

Я схожу съ ума отъ ‘изступленныхъ’ желаній (я пишу это слово и подчеркиваю его). Книга о Сахар, которую я прочиталъ въ Неапол, возбудила во мн желаніе отправиться въ Суданъ вмст съ туарегами, у которыхъ лицо всегда закрыто, какъ у женщинъ, чтобы посмотрть на охоту за неграми и слонами. Я мечтаю о баядеркахъ, объ изступленныхъ пляскахъ и о блеск цвтовъ. Когда я вернусь въ Круассэ, то возможно, что я углублюсь въ изученіе Индіи и великихъ путешествій по Азіи. Я заткну свои окна и буду жить при искусственномъ свт. Я чувствую потребность въ поэтическихъ оргіяхъ. То, что я видлъ, сдлало меня требовательнымъ.

Но поговоримъ о Рим, ты наврно уже ждешь этого. И вотъ, старина, я долженъ съ сожалніемъ признаться, что мое первое впечатлніе было неблагопріятнымъ. Я, какъ буржуа, испыталъ разочарованіе. Я ждалъ Рима Нерона, и нашелъ только Римъ Сикста пятаго. Священническій духъ наполняетъ міазмами скуки городъ цезарей. Ряса іезуита покрыла все угрюмымъ семинарскимъ оттнкомъ. Какъ я ни старался подхлестывать себя и искать старины, всюду я находилъ только церкви, церкви и монастыри, длинныя улицы, недостаточно населенныя и недостаточно пустыя, съ большими стнами, ихъ окаймляющими, и всюду христіанство такъ обильно и многообъемлюще, что античность, которая сохранилась среди него, подавлена имъ и потоплена въ немъ.

Античность сохраняется лишь въ Кампань, невоздланной, пустой, проклинаемой, какъ пустыня, съ большими остатками акведуковъ и съ стадами широкотлыхъ быковъ. Это дйствительно прекрасно, и есть прекрасная античность, о которой мы мечтаемъ. Что касается самого Рима, то съ этой точки зрнія я еще не возвращался къ нему, прежде чмъ приняться за него съ этой стороны, я жду, чтобы исчезло первое впечатлніе. Что они сдлали изъ Колизея, эти несчастные! Они помстили крестъ въ середин цирка, а кругомъ арены — двнадцать часовенъ! Но въ отношеніи картинъ, статуй, XVI вка Римъ — самый блестящій музей, какой имется на свт. Количество шедевровъ въ этомъ город ошеломляющее! Это есть подлинно городъ художниковъ. Тамъ можно проводить время въ атмосфер совершенно идеальной, вн міра, возвышаясь надъ нимъ. Я потрясенъ ‘Страшнымъ судомъ’ Микель Анджело. Это что-то гётевское, дантевское и шекспировское, слитое въ одно искусство, это не иметъ имени, и даже слово ‘возвышенное’ кажется мн глупымъ въ отношеніи къ нему — въ этомъ слов есть что-то слишкомъ грубое и простое.

Я видлъ ‘Дву’ Мурильо, которая преслдуетъ меня, какъ постоянная галлюцинація. ‘Похищеніе Европы’ Веронезе, которое меня страшно возбуждаетъ, и еще дв-три другія вещи заставили насъ много говорить. Я уже дв недли въ Рим. Подробне я разскажу теб обо всемъ поздне. Но Греція сдлала меня требовательнымъ къ античному искусству. Паренонъ портитъ мн римское искусство, которое рядомъ съ нимъ кажется мн грубымъ и тривіальнымъ. Ахъ, какая красота — эта Греція!…

Луиз Коло.

Круассе, суббота вечеромъ, 3 часа 15 минуть, январь 1852.

…За послднюю недлю я въ теченіе пяти дней написалъ одну страницу, и притомъ я оставилъ ради этого все, греческій, англійскій языкъ, и занимался только этимъ. {Романомъ ‘Мадамъ Бовари’. Прим. пер.} Что меня мучитъ въ моей книг — это элементъ занимательности, который очень посредственъ. У меня отсутствуютъ факты,— но я утверждаю, что идеи суть тоже факты, ими трудне заинтересовать, я это знаю, но тогда это вина стиля. Такъ, у меня написано пятьдесятъ страницъ подъ рядъ, въ которыхъ нтъ ни одного происшествія, а все сплошная картина буржуазной жизни и бездятельной любви, эту любовь тмъ трудне изобразить, что она одновременно робка и глубока, но — увы!— безъ внутреннихъ встрясокъ, ибо у описываемаго мною господина умренная натура. У меня уже было въ первой части нчто аналогичное: мой мужъ любитъ свою жену немного въ томъ же род, какъ и любовникъ, оба они — посредственности въ одной и той же сред, которыя нужно все же дифференцировать, если это удастся, это будетъ, я думаю, очень сильно, ибо здсь приходится накладывать краску на краску, безъ контрастирующихъ тоновъ, но я боюсь, что вс эти тонкости будутъ наводить скуку и что читатель все-таки хочетъ прежде всего видть побольше движенія. Но въ конц-концовъ приходится выполнять тотъ планъ, который себ составилъ. Если бы я захотлъ внести туда дйствіе, то я поступилъ бы на основаніи системы и все испортилъ бы, надо пть своимъ голосомъ, а мой голосъ никогда не будетъ ни драматическимъ, ни привлекательнымъ. Впрочемъ, я убжденъ, что все зависитъ отъ стиля или, врне, отъ характера общей обрисовки…

Ей же.

Пятница вечеромъ, 16 января 1852.

…Я знаю, какъ надо писать. О, Боже мой, если бы я писалъ стилемъ, который я себ представляю, какимъ бы писателемъ я былъ!… Отнюдь не будучи такимъ мечтателемъ, какъ это думаютъ, я умю видть, и притомъ на манеръ близорукихъ людей, которые видятъ даже поры вещей, потому что они суютъ туда свой носъ. Въ литературномъ отношеніи во мн сидятъ два отдльныхъ субъекта: одинъ увлекается ревомъ, лиризмомъ, широкими орлиными взмахами, всми звучностями фразы и вершинами идеи, другой же всми силами роется и копается въ правд, любитъ изобличать мелкій фактъ столь же рзко, какъ и крупный, и хотлъ бы дать почувствовать почти матеріально вещи, которыя онъ воспроизводитъ. Этотъ послдній субъектъ любитъ смяться и радуется всмъ животностямъ въ человк. ‘Сантиментальное воспитаніе’, по моему замыслу, должно было быть попыткой сліянія этихъ двухъ направленій моего духа (было бы гораздо легче осуществить человческое въ одной книг и лиризмъ — въ другой). Мн это не удалось, какія бы поправки ни внести въ эту работу (я, быть можетъ, сдлаю ихъ), она всегда останется неудовлетворительной, въ ней недостаетъ слишкомъ многаго, а книга слаба всегда въ силу отсутствія въ ней чего-либо. Положительное качество никогда не есть недостатокъ, въ немъ не можетъ быть ничего чрезмрнаго, но если это качество пожретъ другое, то можно ли будетъ его еще назвать качествомъ?…

Я сказалъ теб, что ‘Воспитаніе’ было опытомъ. ‘Святой Антоній’ — другой опытъ. Взявъ сюжетъ, въ которомъ я былъ совершенно свободенъ въ отношеніи лиризма, движеній, безпорядка, я находился вполн въ своей стихіи и мн оставалось только итти впередъ. Никогда я уже не испытаю снова тхъ восторговъ стиля, которымъ я предавался въ этой работ въ продолженіе долгихъ восемнадцати мсяцевъ, съ какимъ увлеченіемъ я выбиралъ жемчужины для моего ожерелья! Но я забылъ лишь объ одномъ — именно о самой нити для него, это было второй попыткой, еще худшей, чмъ первая, теперь я работаю надъ третьимъ опытомъ: но уже пора либо выполнить его удачно, либо броситься изъ окна.

Что мн кажется прекраснымъ и что я хотлъ бы сдлать,— это книга ни о чемъ, книга безъ всякой вншней опоры, которая держалась бы сама собой внутренней силой своего стиля, какъ держится въ воздух земля, ничмъ не поддерживаемая, книга, которая почти не имла бы сюжета или, по крайней мр, въ которой сюжетъ былъ бы почти невидимымъ, если это возможно. Самыя прекрасныя произведенія — т, въ которыхъ меньше всего матеріи, чмъ боле выраженіе приближается къ мысли, чмъ тсне прилипаетъ къ ней и исчезаетъ слово, тмъ прекрасне. Я думаю, что будущность искусства въ этихъ перспективахъ, я вижу, какъ съ его ростомъ оно становится, насколько это возможно, все боле эирнымъ, какъ, начиная съ египетскихъ пилоновъ до готическихъ заостреній и съ индійскихъ поэмъ въ двадцать тысячъ стиховъ до экспромтовъ Байрона, форма, совершенствуясь, утончается, она оставляетъ всякую литургику, всякое правило и всякую мру, она покидаетъ эпосъ для романа, стихи для прозы, она не знаетъ боле ортодоксіи и свободна, какъ всякая воля, которая ее создаетъ* Это освобожденіе отъ матеріальности встрчается повсюду, и формы правленія также слдовали ему, начиная съ восточныхъ деспотій и кончая грядущимъ соціализмомъ.

Вотъ почему не существуетъ ни хорошихъ, ни дурныхъ сюжетовъ, и можно было бы почти установить, какъ аксіому, что съ точки зрнія чистаго искусства нтъ вообще никакого сюжета, такъ какъ одинъ стиль самъ по себ уже есть абсолютный способъ видть вещи, нужно было бы написать цлую книгу, чтобы развить то, что я хочу сказать. Я напишу обо всемъ этомъ въ старости, когда мн уже не придется болтать о чемъ-либо лучшемъ, пока же я съ увлеченіемъ работаю надъ своимъ романомъ…

Ей же.

Круассе, суббота вечеромъ, половина перваго, февраль 1852.

…Ты мн сказала, дв недли тому назадъ, на Pont-Royal, когда мы шли обдать, фразу, которая доставила мн много удовольствія: ты убдилась, что нтъ ничего боле слабаго, чмъ влагать въ искусство свои личныя чувства. Слдуй этой аксіом на каждомъ шагу, въ каждой строк, пусть она будетъ непоколебимой въ твоемъ сознаніи, когда ты разскаешь каждое человческое побужденіе, когда ты ищешь каждый синонимъ, и ты увидишь, ты увидишь, какъ расширится твой горизонтъ, какъ загремитъ инструментъ подъ твоими руками и какая ясность тебя наполнитъ. Растекшись по горизонту, твое сердце изнутри освтитъ его, вмсто того чтобы ослплять тебя его первымъ планомъ, когда ты растворишься во всхъ, созданныя тобою лица будутъ жить, и вмсто единой, вчно декламирующей личности, которая даже не можетъ опредленно развиваться изъ-за отсутствія точныхъ деталей, которыхъ ей всегда недостаетъ, изъ-за переодваній, которыя ее искажаютъ, въ твоихъ произведеніяхъ окажутся толпы человческихъ лицъ.

Если бы ты знала, сколько разъ я страдалъ отъ этого въ теб, сколько разъ меня оскорбляла поэтизація вещей, которыя я предпочиталъ бы въ ихъ простомъ состояніи! Для чего брать вчный пошлый образъ поэта, который, чмъ больше онъ будетъ походить на типъ, тмъ больше будетъ приближаться къ абстракціи, т.-е. къ чему-то антихудожественному, антипластическому, античеловческому и тмъ самымъ антипоэтическому, какой бы талантъ словъ на него ни затратить, можно было бы написать хорошую книгу объ убждающей литератур, съ того момента, какъ принимаешься доказывать, неизбжно лжешь. Богъ знаетъ начало и конецъ человка, середина, искусство, должно оставаться висящимъ въ безконечности, самодовлющимъ, независимымъ отъ своего создателя, противоположнымъ желаніемъ готовишь себ въ жизни и въ искусств ужасныя разочарованія, желать согрть себ ноги на солнц — значитъ желать упасть на землю, будемъ уважать лиру: она создана не для одного человка, но для человка вообще.

Я хочу сказать, что если ты будешь итти по этому новому пути, то ты скоро замтишь, что ты внезапно пріобрла зрлость, и теб покажется жалкимъ обычай воспвать самого себя: это иногда удается, какъ крикъ, но каковъ бы ни былъ лиризмъ, напримръ, Байрона, какъ подавляетъ его Шекспиръ, если ихъ сравнить между собой, своей сверхчеловческой безличностью! Кто знаетъ о Шекспир хотя бы то, былъ ли онъ веселымъ или печальнымъ? Художникъ долженъ принять мры къ тому, чтобы потомство могло поврить, что онъ совсмъ не существовалъ, чмъ меньше я могу представить себ художника, тмъ боле великимъ онъ мн представляется, я ничего не могу вообразить себ о личности Гомера, Раблэ, а когда я думаю о Микель-Анджело, я только вижу спину старика огромнаго роста, который ночью, при свт факеловъ, работаетъ надъ изваяніями…

Ей же.

Круассе, ночь съ понедльника на вторникъ, 2 часа.

…Господинъ Мюссе чертовски погруженъ въ заимствованныя идеи, у его тщеславія — буржуазная кровь. Я не согласенъ съ твоимъ мнніемъ, что сильне всего онъ чувствовалъ только свои собственныя страсти. Мюссе боле поэтъ, чмъ художникъ, а въ настоящее время онъ боле человкъ, чмъ поэтъ, и притомъ бдный человкъ.

Мюссе никогда не отдлялъ поэзіи отъ чувствъ, которыя она завершаетъ. Согласно ему, музыка была создана для серенадъ, живопись — для портрета, а поэзія — для утшенія сердца. Когда хочешь такимъ образомъ помстить солнце въ свои штаны, то только сжигаешь себ штаны и мочишь солнце. Именно это и случилось съ нимъ. Нервы, магнетизмъ — вотъ поэзія! Нтъ, у нея — боле чистая основа, если бы достаточно было имть чувствительные нервы, чтобы быть поэтомъ, то я бы стоилъ больше, чмъ Шекспиръ и Гомеръ, который, какъ я полагаю, былъ не особенно нервнымъ человкомъ. Это смшеніе кощунственно, я имю право сказать это, я, который умю черезъ закрытыя двери разслышать то, что люди тихимъ голосомъ говорятъ въ тридцати шагахъ отъ меня, я, у котораго черезъ кожу живота можно видть, какъ движется кишечникъ, и который иногда въ теченіе секунды чувствовалъ милліонъ образовъ, мыслей, сочетаній всякаго рода, пронизывавшіе сразу мой мозгъ, какъ пучокъ ракетъ фейерверка, но это великолпные сюжеты для бесдъ и очень трогательные. Поэзія совсмъ не есть хилость духа, а нервная чувствительность есть одно изъ проявленій такой хилости, эта способность чувствовать безъ мры есть слабость…

Часто встрчаешь дтей, на которыхъ музыка плохо дйствуетъ, у нихъ большія способности къ музык, они запоминаютъ аріи съ перваго раза, приходятъ въ экзальтацію, играя на роял, сердце ихъ бьется, они худютъ, блднютъ, заболваютъ, и ихъ бдные нервы, какъ нервы собакъ, извиваются въ страданіяхъ при звук нотъ.

Это — отнюдь не будущіе Моцарты, ихъ призваніе сошло съ надлежащей колеи, идея вошла въ ихъ тло, гд она остается безплодной, и тло гибнетъ, изъ этого не получается ни геніальности, ни здоровья. То же самое и въ искусств: страсть не создаетъ стиховъ, и чмъ боле личнымъ будетъ поэтъ, тмъ слабе онъ будетъ. Я всегда гршилъ въ этомъ отношеніи, я всегда влагалъ себя въ то, что я создавалъ,— напримръ, на мст святого Антонія былъ я самъ, и чувства его были чувствами для меня, а не для читателя. Чмъ мене чувствуешь вещь, тмъ боле способенъ ее выразить, какъ она есть (какъ она есть всегда въ себ самой, въ своей всеобщности, и отдленная отъ всхъ мимолетныхъ случайностей), но надо имть способность дать ее высказанную почувствовать. Эта способность есть не что иное, какъ умніе видть, имть передъ собой позирующую модель. Вотъ почему я презираю поэзію, поэзію фразъ. Для вещей, которыя не имютъ словъ, достаточно взгляда, испаренія души, лиризмъ, описанія,— я хочу всего этого въ качеств стиля, иначе это будетъ проституированіе искусства и самого чувства. Именно этотъ стыдъ всегда мшалъ мн ухаживать за женщиной, говоря по-э-ти-ческія фразы, которыя мн навертывались на языкъ, я всегда боялся, какъ бы она не сказала себ: ‘Вотъ шарлатанъ!’, и боязнь быть дйствительно шарлатаномъ останавливала меня (это приводитъ мн на умъ m-me ‘, которая, чтобы показать мн, какъ она любитъ своего мужа и какое безпокойство испытала во время его болзни, продолжавшейся пять-шесть дней, приподняла бантъ съ головы, чтобы я могъ увидть два-три сдыхъ волоса на ея вискахъ, и сказала: ‘я провела три ночи безъ сна, три ночи я ухаживала за нимъ’). Поистин, потрясающее самоотверженіе! Изъ того же тста созданы вс, кто говоритъ о своей отлетвшей любви, о могил матери или отца, кто плачетъ при лун, неистовствуетъ отъ нжности при вид дтей, падаетъ въ обморокъ въ театр и принимаетъ задумчивый видъ передъ океаномъ. Шуты, шуты, и тройные скоморохи вс, кто прыгаютъ на подмосткахъ надъ своимъ собственнымъ сердцемъ, чтобы достигнуть чего-нибудь!

У меня тоже была эпоха нервическая, эпоха сантиментальная, и я, какъ каторжникъ, еще ношу ея клеймо на ше. Моей рукой, сожженной на огн, я имю право писать теперь фразы о природ огня. Ты знала меня, когда этотъ періодъ приближался къ концу, когда я входилъ въ зрлый возрастъ. Но прежде, нкогда, я врилъ въ реальность поэзіи въ жизни, въ пластическую красоту страстей и т. д., я одинаково восхищался всми шумами, но я былъ оглушенъ ими и я ихъ различилъ.

Ей же.

Круассе, съ субботы на воскресенье. 1 часъ утра.

…Я прочелъ за эту недлю ‘Rodogune’ и ‘Thodore’. Какая чудовищная вещь — комментаріи Вольтера, какъ это глупо! А между тмъ онъ былъ умнымъ человкомъ. Но умъ мало помогаетъ въ искусствахъ, онъ служитъ лишь для того, чтобы препятствовать энтузіазму и отрицать геній, вотъ и все.

Какое жалкое занятіе — критика, если человкъ такого уровня даетъ намъ подобный примръ, но такъ пріятно разыгрывать педагога, упрекать другихъ, обучать людей ихъ обязанностямъ! Манія приниженія, эта моральная проказа нашей эпохи, особенно благопріятствовала этой склонности въ писательской сред, посредственность удовлетворяется этой мелкой повседневной пищей, которая подъ серьезной видимостью скрываетъ внутреннюю пустоту. Гораздо легче спорить, чмъ понимать, и болтать объ искусств, иде прекраснаго, идеал и т. п., чмъ написать хоть единый сонетъ или хоть небольшую фразу. Я часто испытываю желаніе тоже вмшаться въ это и написать сразу цлую книгу обо всемъ этомъ, я оставлю это на мою старость, когда моя чернильница высохнетъ. Какую здоровую штуку можно было бы написать подъ заглавіемъ: ‘Объ истолкованіи античности’. Это могло бы быть дломъ цлой жизни, но къ чему критика? лучше дайте намъ музыки: вернемся къ ритму, будемъ колыхаться въ періодахъ, спустимся глубже въ подземелія сердца. Эта манія приниженія, о которой я говорю, есть глубоко французская черта, черта страны равенства и отрицанія свободы, ибо свободу презираютъ въ нашемъ дорогомъ отечеств, не есть ли идеалъ государства, предносящійся соціалистамъ, нчто врод огромнаго чудовища, которое всосетъ въ себя всякое индивидуальное дйствіе, всякую личность, всякую мысль, и которое все будетъ само длать и всмъ управлять? Въ глубин этихъ узкихъ сердецъ таится мечта о жреческой тираніи: ‘Надо все привести въ порядокъ, все передлать, все перестроить на иныхъ основаніяхъ’ и т. д. Нтъ такой глупости и такого порока, которые не находили бы въ этомъ выгоду для себя и не мечтали бы объ этомъ. Я нахожу, что человкъ въ настоящее время боле фанатиченъ, чмъ когда-либо, но только въ отношеніи самого себя, онъ не воспваетъ ничего иного, и въ своей мысли, которая подымается выше, небесныхъ свтилъ, пожираетъ пространство и призываетъ безконечность, какъ сказалъ бы Монтэнь,— онъ не находитъ ничего боле высокаго, чмъ убожество этой жизни, отъ котораго сама эта жизнь безпрерывно стремится освободиться. Такъ Франція съ 1830 года бредитъ идіотскимъ реализмомъ, непогршимость всеобщаго голосованія грозитъ стать догматомъ, который смнитъ догматъ о непогршимости папы. Физическая сила, право числа, уваженіе къ толп смнили собой авторитетъ имени, божественное право, верховенство разума…

Ей же.

Круассе, августъ 1852. Суббота вечеромъ.

…Если я не отвтилъ раньте на твое письмо, полное печали и унынія, то потому, что находился въ припадк страстной работы. Третьяго дня я легъ спать въ пять часовъ утра, вчера — въ три часа, съ послдняго понедльника я отложилъ въ сторону все остальное и всю недлю я возился исключительно надъ моей Бовари, удрученный тмъ, что она не двигается впередъ. Теперь я дошелъ до бала, за который я примусь въ понедльникъ, я надюсь, что дло пойдетъ лучше. Съ тхъ поръ какъ ты меня видла, я написалъ ровнымъ счетомъ двадцать пять страницъ (25 страницъ въ шесть недль!), трудно он достались мн, я прочту ихъ сегодня вечеромъ Буйлэ. Что касается меня самого, то я такъ работалъ, возился надъ ними, измнялъ ихъ, что въ настоящій моментъ я ничего не разбираю въ нихъ, надюсь однако, что он годятся. Ты мн говорить о своихъ припадкахъ отчаянія: если бы ты могла видть мои! Я не знаю, отчего у меня иногда не опускаются руки отъ отчаянія и голова не превращается въ кашу. Я веду жизнь горькую, лишенную всякой вншней радости, жизнь, единственной поддержкой которой служитъ мн только нкотораго рода постоянная ярость, которая иногда плачетъ отъ безсилія, но остается непрерывной. Я люблю свой трудъ любовью изступленной и извращенной, какъ аскетъ, власяница царапаетъ мн тло. Иногда, когда я чувствую себя пустымъ, когда не могу уловить выраженіе, когда, намаравъ длинныя страницы, я нахожу, что не написалъ ни одной настоящей фразы, я падаю на диванъ и лежу въ одурніи, въ душевномъ болот тоски.

Я ненавижу себя и обвиняю себя въ этомъ безуміи гордости, которое заставляетъ меня трепетать передъ химерой. Четверть часа спустя все уже измнилось, мое сердце бьется отъ радости. Въ прошлую среду я долженъ былъ встать, чтобы поискать свой носовой платокъ: слезы текли по моему лицу. Я растрогался самъ надъ моимъ писаніемъ, я испыталъ блаженное наслажденіе и отъ возбужденія моей идеей, и отъ фразы, которая ее передавала, и отъ удовлетворенія, что я нашелъ эту фразу, по крайней мр я думаю, что все это участвовало въ моемъ волненіи, въ которомъ, въ конечномъ счет, нервы играли большую роль, чмъ все остальное, среди волненій такого рода встрчаются и самыя возвышенныя, это — т, въ которыхъ чувственный элементъ совершенно отсутствуетъ, тогда они превосходятъ добродтель своей моральной красотой, настолько они независимы отъ личности, отъ всякихъ человческихъ отношеній. Я провидлъ иногда (въ дни наибольшей ясности), при свт восторга, отъ котораго я весь трепеталъ — отъ пятокъ до корней волосъ,— состояніе души, столь возвышающееся надъ жизнью, что для него слава была бы ничто и само счастіе не имло бы значенія. Если бы все, насъ окружающее, вмсто того чтобы составлять по своей природ вчный заговоръ противъ насъ, имющій цлью утопить насъ въ луж, напротивъ, поддерживало насъ въ здоровомъ состояніи, кто знаетъ — не нашлось ли бы тогда средства, чтобы открыть для эстетики то, что стоики открыли для морали? Греческое искусство было не просто искусствомъ,— оно было кореннымъ порядкомъ жизни цлаго народа, цлой расы, самой страны. Горы имли тамъ совсмъ иныя линіи, доставляли мраморъ скульпторамъ, и т. д.

Время прекраснаго прошло. Человчество, готовое вернуться къ нему, не знаетъ въ настоящее мгновеніе, что съ нимъ начать. Чмъ больше прекрасное будетъ развиваться, тмъ боле искусство будетъ становиться научнымъ, такъ же, какъ наука станетъ художественной, оба встртятся на вершин посл того, какъ разошлись у основанія. Никакая человческая мысль не можетъ предвидть теперь, подъ какими сверкающими свтилами будутъ возникать творенія будущаго. Въ ожиданіи этого мы стоимъ въ проход, полномъ тней, мы наощупь движемся въ потемкахъ. Намъ недостаетъ рычага, земля скользитъ подъ нашими ногами, точка опоры измняетъ намъ всмъ, и потому вс мы — только литераторы и писаки. На что все это нужно? Какой потребности отвчаетъ наша болтовня? Между толпой и нами нтъ никакой связи: тмъ хуже для толпы, но тмъ хуже, прежде всего, и для насъ. Но такъ какъ всякая вещь иметъ свое основаніе, и такъ какъ фантазія одной личности кажется мн совершенно столь же законной, какъ и аппетиты милліона людей, и можетъ играть въ мір такую же роль, то нужно, отвлекшись отъ вншняго міра и освободившись отъ человчества, которое насъ отрицаетъ, жить для своего призванія, восходить на свою башню и тамъ оставаться въ одиночеств среди своихъ мечтаній, какъ баядерка среди благоуханій. У меня иногда бываютъ припадки величайшей скуки, величайшей опустошенности, сомннія въ лицо издваются надо мной среди самыхъ наивныхъ моихъ удовлетвореній,— и вотъ, я все-таки не промняю всего этого ни на что, потому что совсть моя, какъ мн кажется, говоритъ мн, что я выполняю свой долгъ, что я повинуюсь высшему року, что я творю благо, и нахожусь на врномъ пути…

Ей же.

Круассе, суббота, вечеромъ 1852.

…Куда дваться, Боже мой! гд найти человка? Внутренняя гордость, сердечная убжденность, восхищеніе передъ прекраснымъ, неужели все это потеряно? Всеобщая грязь, въ которую мы погружены до головы, неужели переполнила вс груди? Въ будущемъ — я умоляю тебя объ этомъ — не говори мн больше о томъ, что длается въ свт, не сообщай мн никакихъ новостей, избавь меня отъ всхъ статей, газетъ и пр. Я хорошо могу обойтись безъ Парижа и безъ всего, что тамъ вываривается, эти вещи длаютъ меня больнымъ, он заставятъ меня стать злымъ и принудятъ меня къ такой мрачной исключительности, которая можетъ привести меня къ катоновской узости, какъ я радъ, что имлъ хорошую мысль ничего не публиковать! Я еще ничмъ не испачканъ! моя муза (какъ бы слаба она ни была) еще не проституировала себя, и когда я гляжу на всхъ этихъ сифилитиковъ, бродящихъ по свту, то я испытываю большое желаніе заставить ее умереть двственницей. Такъ какъ я не изъ тхъ людей, которые могутъ выступать передъ публикой, и такъ какъ публика не создана для меня, то я обойдусь безъ нея: ‘если ты стремишься нравиться, ты уже палъ’, говоритъ Эпиктетъ, я не паду…

…Признаемся, что если ни одно прекрасное твореніе не осталось незамченнымъ, то, съ другой стороны, не было и такого постыдства, которое не заслужило бы рукоплесканій, ни такого глупца, который не былъ бы объявленъ великимъ человкомъ. Потомство иногда мняетъ оцнку (хотя это не смываетъ клейма на лбу этого человчества, которое иметъ столь благородные инстинкты), и все же! разв когда-либо Франція признаетъ, что Ронсаръ стоитъ Расина? Поэтому нужно творить искусство для себя, для себя одного, какъ играютъ на скрипк. Мюссе сохранится именно тми своими сторонами, которыя онъ отрицаетъ, у него были хорошіе проблески, прекрасные крики, вотъ и все, но парижанинъ въ немъ мшаетъ поэту, дэндизмъ портитъ въ немъ элегантность, ноги его потеряли гибкость отъ штрипокъ, у него нехватило силы стать мастеромъ, онъ не врилъ ни себ, ни своему искусству, а врилъ только своимъ страстямъ. Онъ восхвалялъ съ жаромъ сердце, чувство, любовь со всякаго рода эпитетами, за счетъ боле высокой красоты,— ‘одно лишь сердце есть поэтъ’ и пр. Такого рода вещи льстятъ дамамъ, такія изреченія удобны — они даютъ возможность множеству людей считать себя поэтами, хотя они не Могутъ написать ни единаго стиха. Это восхваленіе посредственности меня возмущаетъ, это значитъ отрицать все искусство, всю красоту, это значитъ изрекать хулу на аристократію Божіей милостью.

Французская академія будетъ еще долго существовать, хотя она и далеко отстанетъ отъ всего остального, она черпаетъ свою силу въ неистовств, съ которымъ французы относятся ко всякаго рода отличіямъ, каждый надется когда-нибудь попасть въ нее — я исключаю только себя одного. Съ того дня, когда она выдала первую монтіоновскую премію, она тмъ самымъ признала, что литературная жизнь отъ нея ушла. Поэтому, не имя никакого дла и чувствуя, что область ея компетенціи отъ нея ускользаетъ, она укрылась въ область добродтели, какъ старыя женщины ищутъ пріюта въ набожности.

Такъ какъ я нахожусь въ припадк дурного настроенія (и, откровенно говоря, сердце мое переполнено имъ), то я хочу уже исчерпать его: ‘дни гордости, когда меня ищутъ, когда мн льстятъ’,— говоришь ты. Нтъ, эти дни суть дни слабости, дни, изъ-за которыхъ нужно краснть, дни твоей гордости — я скажу теб, въ чемъ они, эти дни твоей гордости! Когда ты одна у себя, вечеромъ, въ самомъ старомъ своемъ плать, передъ дымящимъ каминомъ, стсненная въ деньгахъ и пр., и когда ты ложишься спать съ сердцемъ, полнымъ заботъ и съ усталой головой, когда, шагая по комнат и глядя на горящія дрова, ты говоришь себ, что ничто тебя не поддерживаетъ, что ты не разсчитываешь ни на кого, что вс тебя покинули, и когда, среди этого припадка человческой слабости, вдругъ въ теб просыпается муза, что-то начинаетъ пть въ глубин тебя, что-то радостное и мрачное, какъ боевая пснь,— вызовъ жизни, надежда на свою силу, пламя грядущихъ твореній, если это случается съ тобой, то вотъ твои дни гордости, не говори мн о другой гордости, оставь ее слабымъ… Чтобы имть талантъ, надо быть увреннымъ, что обладаешь имъ, и чтобы сохранить свою совсть чистой, надо ставить ее выше мнній всхъ другихъ людей. Чтобы жить въ ясности и на чистомъ воздух, нужно опереться на какую-нибудь пирамиду — все равно, какую, только бы она была высока и имла прочное основаніе. Ахъ, это не всегда весело, и въ этомъ положеніи бываешь такъ одинокъ, но зато утшаешься, плюя сверху…

Ей же.

Круассе, понедльникъ вечеромъ, полночь.

…Да, странная это вещь — перо, съ одной стороны, и личность — съ другой. Найдется ли человкъ, который больше любилъ бы античность, чмъ я, который больше мечталъ бы о ней и все сдлалъ, чтобы узнать ее, а между тмъ я (въ моихъ книгахъ) одинъ изъ наимене античныхъ людей, какіе только бывали, если поглядть на меня со стороны, то можно было бы подумать, что я долженъ заниматься эпосомъ, драмой, грубостью фактовъ, а я, напротивъ, услаждаюсь только сюжетами для анализа, анатоміи. Въ основ я человкъ тумановъ, и только съ помощью терпнія и труда я освободился отъ блесоватаго жира, который затапливалъ мои мускулы. Книги, въ созданіи которыхъ я вижу наибольшее удовлетвореніе своего честолюбія, суть именно т, для которыхъ у меня меньше всего средствъ. Бовари въ этомъ смысл будетъ неслыханнымъ подвигомъ, трудности котораго только я одинъ буду понимать: сюжетъ, личности, эффектъ и проч.,— все это вн меня, это впослдствіи приведетъ къ большимъ результатамъ для меня, въ писаніи этой книги я подобенъ человку, который игралъ бы на роял съ свинцовыми гирями на каждомъ сустав. Но если я добьюсь хорошей постановки пальцевъ и если мн попадется подъ руку псня по моему вкусу и я смогу ее играть, засучивъ рукава, то изъ этого, быть можетъ, выйдетъ толкъ. Я думаю, впрочемъ, что въ этомъ отношеніи я подчиняюсь общему правилу, искусству нтъ никакого дла до художника, тмъ хуже для него, если онъ не любитъ краснаго, зеленаго или желтаго — вс цвта хороши, надо только умть писать ихъ…

…Не будемъ ничего оплакивать, не будемъ жаловаться на все, что насъ огорчаетъ или раздражаетъ,— вдь это значило бы жаловаться на самое устройство нашего бытія. Мы, художники, созданы для того, чтобы изображать бытіе, и больше ничего. Будемъ религіозны, что касается меня, то все, что со мной случается худого — въ большомъ и маломъ — заставляетъ меня только еще крпче прилпляться къ моему единственному длу. Я цпляюсь за него обими руками и закрываю глаза, на нашъ призывъ всегда нисходитъ благодать, Богъ жалетъ простыя сердца, и солнце всегда сіяетъ для мужественныхъ душъ, которыя умютъ подняться выше горъ. Я склоняюсь къ нкотораго рода эстетическому мистицизму (если только эти два слова могутъ быть соединены), и я хотлъ бы, чтобы онъ былъ во мн сильне. Когда не получаешь никакого ободренія отъ другихъ, когда вншній міръ становится противнымъ, когда онъ утомляетъ, портитъ васъ, доводитъ до одурнія, то люди порядочные и тонкіе вынуждены искать въ себ самихъ какого-нибудь боле чистаго мста, въ которомъ они могли бы жить. Если общество будетъ продолжать итти тмъ путемъ, которымъ оно идетъ досел, то, я думаю, мы еще увидимъ снова мистиковъ, какъ они всегда бывали во вс мрачныя эпохи. Не имя возможности расшириться, душа сосредоточится на самой себ, недалеко время, когда вернется всеобщее утомленіе, вра въ конецъ міра, ожиданіе Мессіи. Но при отсутствіи богословской почвы, гд будетъ теперь точка опоры для этого энтузіазма, который не понимаетъ самъ себя? Одни будутъ искать его въ требованіяхъ плоти, другіе — въ древнихъ религіяхъ, третьи — въ искусств и человчеств, подобно іудейскому народу, который въ пустын поклонялся всякаго рода идоламъ. Мы, ныншніе художники, явились на свтъ немного слишкомъ рано, черезъ двадцать пять лтъ точка пересченія всхъ этихъ чувствъ можетъ стать великолпнымъ матеріаломъ въ рукахъ мастера, и тогда въ особенности проза (боле юная форма) сможетъ изобразить грандіозную человческую симфонію, книги, подобныя ‘Сатирикону’ и ‘Золотому ослу’, могутъ возродиться въ новой форм и будутъ имть, столько же психической разнузданности, сколько послднія имли разнузданности чувственной.

Вотъ что вс соціалисты въ мір не хотли видть, съ ихъ вчнымъ матеріалистическимъ предсказаніемъ, они отрицали страданіе, они кощунственно поносили три четверти современной поэзіи, кровь Христа, которая волнуется въ насъ, ничто не искоренитъ, ничто не уничтожитъ, нужно думать не о томъ, чтобы осушить наше сердце отъ нея, но о томъ, чтобы открыть просторъ для ея истеченія. Если бы чувство человческой неудовлетворительности, пустоты жизни погибло (что было бы послдствіемъ ихъ гипотезы), то мы были бы глупе птицъ, которыя, по крайней мр, взлетаютъ на деревья. Душа спитъ теперь, опьяненная словами, но она будетъ имть бурное пробужденіе, она предастся всмъ радостямъ освобожденнаго, ибо не будетъ имть вокругъ себя ничего, что бы стсняло ее, ни правительства, ни религіи, ни какой-либо формулы, республиканцы всякаго оттнка кажутся мн самыми дикими педагогами въ мір,— люди, мечтающіе объ организаціи законодательства, объ. обществ, какъ монастыр. Я думаю, напротивъ, что вс правила гибнутъ, вс преграды рушатся, что земля нивеллируется. Это великое всеобщее смшеніе возвститъ, быть можетъ, наступленіе свободы. По крайней мр искусство, которое всегда забгаетъ впередъ, слдуетъ по этому пути: гд теперь поэтика, которая сохраняла бы силу? Сама пластика становится все боле невозможной, при узости и точности нашего языка и смутности, спутанности, неуловимости нашихъ идей, такимъ образомъ, все, что мы можемъ длать,— это искусно натягивать еще крпче старыя струны гитары, на которыхъ уже такъ много бренчали, и быть прежде всего виртуозами, такъ какъ наивность есть въ нашу эпоху химера. Въ связи съ этимъ живописная сторона искусства почти исчезаетъ изъ міра, поэзія не умретъ, конечно, но какова будетъ поэзія грядущей жизни? Я этого не вижу. Кто знаетъ, быть можетъ, красота станетъ чувствомъ, безполезнымъ для человчества, и искусство будетъ чмъ-то среднимъ между алгеброй и музыкой.

Такъ какъ я не могу видть завтрашняго дня, то я хотлъ бы видть вчерашній. Отчего я не жилъ, по крайней мр, при Людовик XIV, съ большимъ парикомъ и хорошо натянутыми чулками, въ обществ Декарта! Отчего я не жилъ во времена Ронсара, отчего я не жилъ во времена Нерона! Какъ я бесдовалъ бы съ греческими риторами! Какъ я путешествовалъ бы въ большихъ повозкахъ по римскимъ дорогамъ и ложился бы вечеромъ спать въ гостиницахъ вмст съ бродячими жрецами Кибелы! А главное — отчего я не жилъ во времена Перикла, чтобы я могъ ужинать въ обществ Аспазіи, увнчанной фіалками и поющей стихи среди стнъ изъ благо мрамора! Ахъ, все это прошло, этотъ сонъ не вернется боле. Я, несомннно, всюду тамъ жилъ, въ какое-либо изъ моихъ прежнихъ существованій. Я увренъ, что во время римской имперіи я былъ начальникомъ какой-нибудь труппы бродячихъ комедіантовъ — однимъ изъ тхъ потшныхъ лицъ, которыя отправлялись въ Сицилію покупать женщинъ, чтобы длать изъ нихъ комедіантокъ, и которыя были одновременно профессорами, проксенетами и артистами, какъ хороши въ комедіяхъ Плавта эти подлецы, когда я ихъ читаю, на меня находятъ какъ будто воспоминанія. Испытывала ли ты когда-нибудь этотъ историческій трепетъ?

Ей же.

Круассе, четвергъ, 1 часъ пополудни.

…’Хижина дяди Тома’ кажется мн узкой книгой, она создана съ точки зрнія моральной и религіозной, а надо было бы написать ее съ точки зрнія человческой. Мн нтъ нужды, для того, чтобы чувствовать состраданіе къ рабу, котораго истязаютъ, чтобы онъ былъ порядочнымъ человкомъ, хорошимъ отцомъ, хорошимъ супругомъ, чтобы онъ плъ гимны, читалъ Евангеліе и прощалъ своимъ палачамъ, все это слишкомъ возвышенно, есть исключеніе и потому есть нчто частное и ложное. Достоинства чувства, которыя очень велики въ этой книг, были бы лучше употреблены, если бы цль ея была не столь ограниченной. Когда въ Америк не будетъ больше рабовъ, этотъ романъ будетъ содержать въ себ не больше истины, чмъ вс старыя исторіи, въ которыхъ магометане неизмнно изображались, какъ чудища, не нужно ненависти! А между тмъ, именно это и создало успхъ книги, она современна, одна лишь истина, вчное, прекрасное не возбуждаетъ массы въ такой мр…

…Размышленія автора все время раздражали меня: разв нужно размышлять надъ рабствомъ? Покажите его, вотъ и все. Именно это всегда казалось мн сильнымъ въ ‘Послднемъ дн приговореннаго къ смерти’: ни одного разсужденія о смертной казни (правда, предисловіе въ этомъ смысл губитъ книгу, если такую книгу можно погубить). Посмотри, декламируютъ ли въ ‘Венеціанскомъ купц’ противъ ростовщичества? Но драматическая форма иметъ ту хорошую сторону, что она уничтожаетъ автора. Бальзакъ не избгъ этого недостатка — онъ легитимистъ, католикъ, аристократъ.

Авторъ въ своемъ твореніи долженъ быть подобенъ Богу во вселенной, онъ долженъ всюду присутствовать и нигд не быть видимымъ, искусство есть вторая природа, поэтому творецъ этой природы долженъ дйствовать съ помощью аналогичныхъ пріемовъ, пусть во всхъ атомахъ, во всхъ областяхъ бытія чувствуется скрытое безконечное безстрастіе, и картина должна вызывать въ зрител впечатлніе чего-то изумительнаго. ‘Какъ все это создано?’ долженъ онъ говорить себ и чувствовать себя при этомъ уничтоженнымъ, не зная почему, греческое искусство держалось этого принципа, и для того, чтобы врне достигнуть его, оно выбирало свои персонажи изъ исключительной соціальной среды — среди царей, боговъ и полубоговъ, зрителя занимали не имъ самимъ, единственной цлью было божественное

Ей же.

Круассе, четвергъ, часъ ночи.

…Замчаешь ли ты, что я становлюсь моралистомъ? Не есть ли это признакъ старости? Но я, несомннно, склоняюсь къ настоящей комедіи, на меня иногда нападаетъ жестокій зудъ наорать на все человческое, и я сдлаю это когда-нибудь, лтъ черезъ десять, въ какомъ-нибудь длинномъ роман съ широкимъ планомъ, пока же я снова вернулся къ одной старой иде, именно къ иде словаря ходячихъ мыслей (знаешь ли ты, что это такое?), въ особенности меня возбуждаетъ мысль о предисловіи къ нему, и если написать его такъ, какъ я имю въ виду (это должно было бы быть цлой книгой), то никакой законъ не могъ бы укусить меня, хотя я нападалъ бы въ немъ на все, это было бы историческимъ прославленіемъ всего, что одобряется, я показалъ бы въ немъ, что большинство всегда бываетъ право, а меньшинство — всегда виновато. Я уничтожилъ бы великихъ людей во имя всхъ дураковъ, всхъ мучениковъ во имя ихъ палачей, и все это — въ стил, доведенномъ до крайности, до взрывовъ. Такъ, въ отношеніи литературы я установилъ бы (что не трудно сдлать), что только одно посредственное, находясь на уровн всхъ, законно, и что поэтому слдуетъ предать безчестію всякаго рода оригинальность, какъ опасную, глупую и пр. Эта апологія человческаго канальства, во всхъ его образахъ, ироническая и бшеная съ начала до конца, полная цитатъ, доказательствъ (которыя доказывали бы обратное) и ужасающихъ текстовъ (которые не трудно найти), объявляла бы своей цлью покончить разъ навсегда со всми эксцентричностями, въ чемъ бы он ни заключались. Черезъ это я подошелъ бы къ современной демократической иде равенства, къ сужденію Фурье, что великіе люди станутъ безполезными, и я скажу, что именно съ этой цлью написана эта книга. Въ книг можно будетъ найти въ алфавитномъ порядк о всевозможныхъ темахъ все, что можно говорить въ обществ, чтобы быть любезнымъ и подходящимъ человкомъ.

Мн кажется, что въ цломъ это было бы чудовищной пулей. Нужно, чтобы во всей книг не было ни одного слова моей личной выдумки и чтобы люди, разъ прочитавъ ее, не смли больше говорить, изъ страха невольно произнести фразу, которая въ ней встрчается. Нкоторыя статьи, между прочимъ, могли бы дать поводъ къ великолпнымъ разсужденіямъ, какъ, напримръ, статьи о мужчин, женщин, друг, политик, нравахъ, магнистратур‘, можно было бы также въ нсколькихъ строкахъ намтить типы и показать не только, что нужно говорить, но и чмъ нужно казаться…

Ей же.

Круассе, понедльникъ, 5 часовъ, 1852

Я въ настоящее мгновеніе весь потрясенъ, и если я пишу теб, то, можетъ быть, только для того, чтобы не остаться наедин съ самимъ собой, какъ зажигаютъ ночью лампу, когда нападаетъ страхъ. Я не знаю, поймешь ли ты меня, но это весьма забавно. Читала ли ты книгу Бальзака, которая называется ‘Луи Ламберъ’? Я только что пять минутъ тому назадъ окончилъ ее, она поразила меня, какъ громомъ: это — исторія человка, который сходитъ съ ума благодаря тому, что думаетъ о нездшнемъ мір, это тысячами крючковъ вцпилось въ меня. Этотъ Ламберъ есть почти во всемъ мой бдный Альфредъ {Альфредъ Ленуатевенъ — рано умершій другъ юности Флобера. Прим. пер.}, я нашелъ тамъ наши фразы (того времени) почти буквально переданными, бесды двухъ товарищей въ коллеж — это наши бесды или аналогичныя. Тамъ встрчается исторія съ рукописью, похищенной товарищами, и съ размышленіями учителя — все это случилось со мной, и т. д., и т. д. Вспоминаешь ли ты, что я говорилъ теб о метафизическомъ роман (задуманномъ мною), гд человкъ, въ силу размышленій, доходитъ до галлюцинацій, среди которыхъ появляется фантомъ его друга, чтобы вывести заключеніе (идеальное) изъ посылокъ (мірскихъ, осязаемыхъ), и вотъ, эта идея тамъ намчена, и весь романъ Луи Ламбера есть какъ бы предисловіе къ ней, подъ конецъ герой хочетъ оскопить себя подъ вліяніемъ нкотораго рода мистической маніи. У меня самого, среди моей тоски въ Париж, въ девятнадцать лтъ, было это желаніе (я покажу теб на rue Vivienne лавку, передъ которой я остановился однажды вечеромъ, охваченный этой идеей съ властной силой), и тогда я въ теченіе двухъ лтъ не видалъ женщины. Въ прошломъ году, когда я вамъ говорилъ о моей мысли удалиться въ монастырь, это были мои старыя дрожжи, которыя поднялись во мн. Наступаетъ моментъ, когда чувствуешь потребность заставить себя страдать, ненавидть свою плоть, бросить ей въ лицо грязь, настолько она кажется отвратительной. Если бы у меня не было любви къ форм, я, быть можетъ, сталъ бы великимъ мистикомъ, присоедини къ этому мои нервные припадки, которые суть не что иное, какъ непроизвольные уклоны идей, образовъ, психическій элементъ тогда не вмщается въ меня, и сознаніе исчезаетъ вмст съ чувствомъ жизни. Я увренъ, что я знаю, что значитъ умирать, я часто чувствовалъ совершенно опредленно, какъ ускользала отъ меня моя душа,— подобно тому, какъ кровь течетъ изъ открытой раны…

Ей же.

Круассе, воскресенье, 4 часа.

(Изъ воспоминаніи о путешествіи на Востокъ.)

…Я видлъ танцовщицъ, тло которыхъ колыхалось съ правильностью или безчувственной яростью пальмоваго дерева. Этотъ взоръ, столь полный глубинъ, и въ которомъ есть цвтовыя бездны, не выражаетъ ничего, кром тишины, тишины и пустоты, какъ въ мор, какъ въ пустын. Таковы же и мужчины. Что за изумительныя головы! И кажется, что внутри ихъ движутся величайшія мысли въ мір! Но постучи въ нихъ,— и изъ нихъ выйдетъ не больше, чмъ изъ пустого кувшина или могилы. Чмъ же держится величественность ихъ формъ, отчего она зависитъ? Быть можетъ, отъ отсутствія всякой страсти. Ихъ красота есть красота быковъ, жующихъ жвачку, бгущихъ борзыхъ собакъ, парящихъ орловъ, ихъ наполняетъ чувство рока. Такимъ образомъ, убжденіе въ небытіи человка придаетъ ихъ дйствіямъ, ихъ позамъ, ихъ взглядамъ характеръ грандіозности и смиренія. Ихъ податливыя одежды, подчиняющіяся каждому ихъ жесту, всегда находятся въ соотвтствіи съ функціями индивида, по цвту гармонируютъ съ небомъ и пр., и потомъ — солнце! солнце! Во всемъ безграничная, всепожирающая скука… До сихъ поръ Востокъ понимали, какъ что-то переливающее цвтами, ревущее, страстное, упорное. Въ немъ видли почти только баядерокъ и кривыя сабли. Фанатизмъ, сладострастіе и т. д., словомъ, все остается еще по Байрону, я почувствовалъ его иначе. Что я, напротивъ, воспринялъ въ Восток,— это величіе, невдающее само себя, и гармонія разнородныхъ вещей. Я вспоминаю одного купальщика, у котораго на лвой рук былъ серебряный браслетъ, а на правой — нарывной пластырь. Вотъ истинный Востокъ — подлецы въ лохмотьяхъ, позолоченныхъ и обшитыхъ галунами. Оставимъ же позолоту, она на солнц отсвчиваетъ арабесками. Ты мн говоришь, что клопы Рушукъ-Ганемъ принижаютъ ее въ твоихъ глазахъ, меня, напротивъ, они приводили въ восхищеніе. Ихъ тошнотворный запахъ смшивался съ благоуханіемъ ея кожи, съ которой струился сандалъ. Я хочу, чтобы во всемъ была своя горечь, чтобы вчный свистъ примшивался ко всмъ нашимъ тріумфамъ и чтобы само отчаяніе присутствовало въ энтузіазм. Это напоминаетъ мн Яффу, при вход въ которую я одновременно обонялъ и запахъ лимонныхъ деревьевъ, и запахъ труповъ, на кладбищ можно было видть полусгнившіе скелеты, въ то время какъ зеленыя деревья колыхали надъ нашими головами свои золотые плоды. Разв ты не чувствуешь, что эта поэзія совершенна и что въ этомъ — великій синтезъ? Вс потребности воображенія и мысли сразу удовлетворены въ ней, она не оставляетъ вн себя мста ни для чего иного. Но люди вкуса, люди прикрасъ, очищеній, иллюзій,— т, кто пишутъ учебники анатоміи для дамъ, сочиняютъ науку для общаго употребленія, кокетливое чувство и пріятное искусство,— измняютъ, скоблятъ, убавляютъ, — и они претендуютъ быть классиками, несчастные! Ахъ, какъ я хотлъ бы быть ученымъ! Какую прекрасную книгу я написалъ бы подъ заглавіемъ: ‘Объ истолкованіи античности’! Ибо я увренъ, что пребываю въ самомъ прошломъ, я прибавляю къ нему только чувство современнаго человка.

Но еще разъ — древніе не знали этого такъ называемаго благороднаго стиля, для нихъ не было ничего на свт, чего нельзя было бы сказать. У Аристофана на сцен отправляютъ естественныя потребности. Въ Аякс Софокла кровь зарзанныхъ животныхъ течетъ около плачущаго Аякса, и подумать только, что Расина считали смлымъ за то, что онъ вывелъ собакъ! При этомъ онъ еще возвысилъ ихъ, назвавъ ихъ лютыми!… Итакъ, нужно стараться видть вещи, каковы он суть, и не нужно хотть имть больше ума, чмъ у Бога. Нкогда думали, что только сахарный тростникъ даетъ сахаръ, теперь его извлекаютъ почти изъ всего, такъ же обстоитъ дло съ поэзіей, будемъ извлекать ее изъ чего угодно, ибо она таится везд и всюду. Нтъ ни единаго атома матеріи, который не содержалъ бы поэзіи, привыкнемъ разсматривать міръ, какъ произведеніе искусства и будемъ воспроизводить его пріемы въ нашихъ твореніяхъ.

Я возвращаюсь къ Рушукъ. Только мы думаемъ о ней, но она нимало не думаетъ о насъ. Мы строимъ эстетическія теоріи на ея счетъ, тогда какъ изъ ея воспоминанія совершенно исчезъ тотъ славный и интересный путешественникъ, который имлъ честь раздлять ея ложе, какъ исчезли и многіе другіе. Ахъ, путешествіе длаетъ скромнымъ, и видишь, сколь мало мста занимаешь въ мір. Еще одно легкое размышленіе о женщинахъ (по поводу восточныхъ женщинъ). Женщина есть продуктъ мужчины. Богъ создалъ самку, а мужчина создалъ женщину, она есть продуктъ цивилизаціи, искусственное созданіе. Въ странахъ, гд отсутствуетъ всякая интеллектуальная культура, женщины не существуетъ, ибо она есть произведеніе искусства въ человческомъ смысл, не потому ли вс великія общія идеи символизуются въ женскомъ род? Какой женщиной была греческая куртизанка! Но зато — какимъ искусствомъ было греческое искусство! Это было созданіе, которое было воспитано, чтобы доставлять полныя наслажденія какому-нибудь Платону или Фидію…

Ей же.

Круассе, четвергъ, 4 ¹/₂ часа.

…Я люблю людей рзкихъ и неистовыхъ, нельзя сдлать ничего великаго безъ фанатизма. Фанатизмъ есть религія, и философы XVIII вка, крича противъ перваго, разрушали послднюю. Фанатизмъ есть вра, сама вра, горячая вра, та вра, которая создаетъ творенія и дйствуетъ. Религія есть измнчивая концепція, дло человческаго изобртенія, словомъ — идея, иное дло — чувство. На свт измнились только догматы, исторіи о Вишну, Ормузд, Юпитер. Но что никогда не измнялось, это — амулеты, священные источники, приношенія и пр., браманы, отшельники, наконецъ — вра во что-то высшее, чмъ жизнь, и потребность отдаться покровительству этой силы. Въ искусств также фанатизмъ въ отношеніи искусства есть само художественное чувство. Поэзія есть только извстный способъ воспринимать вншніе предметы, особый органъ, который просваетъ матерію и, не измняя, преобразуетъ ее. И вотъ если вы видите міръ исключительно черезъ эти очки, то міръ будетъ окрашенъ въ ихъ цвтъ, и слова, выражающія ваше чувство, найдутся сами собой, черезъ роковую связь свою съ фактами, которые ихъ вызовутъ. Для того чтобы хорошо сдлать что-нибудь, надо, чтобы эта вещь вошла въ самое вашу душевную организацію, ботаникъ не долженъ имть ни рукъ, ни глазъ, ни головы такихъ, какіе долженъ имть астрономъ, онъ долженъ видть звзды только косвенно, черезъ ихъ отношеніе къ травамъ. Результатомъ этой комбинаціи инерціи и воспитанія является тактъ, манера, вкусъ, направленіе, наконецъ — вдохновеніе. Сколько разъ я слышалъ, какъ моему отцу говорили, что онъ угадываетъ болзни, самъ не зная почему и на какихъ основаніяхъ. Такимъ образомъ, то самое чувство, которое заставляло его инстинктивно умозаключать о необходимомъ лкарств, должно приводить намъ на умъ необходимое слово. Для того, чтобы дойти до этой ступени, нужно, во-первыхъ, родиться для соотвтствующаго ремесла, и во-вторыхъ, въ теченіе долгаго времени съ ожесточеніемъ упражняться въ немъ…

Ей же.

Круассе, четвергъ, 1 часъ ночи.

…Мн приходятъ на умъ вертящіеся столы. Согласись, что это ужъ слишкомъ — вертящіеся столы! О просвщеніе! О прогрессъ! О человчество! И люди еще смются надъ средними вками, надъ древностью, надъ Маріей Алакокъ и ворожеями! Теченіе вковъ, какъ часы, вчно отбиваетъ счетъ человческимъ глупостямъ. Дикари, которые врятъ, что прекращаютъ солнечное затменіе, ударяя по котламъ, вполн достойны парижанъ, которые думаютъ, что приводятъ столы въ движеніе, прикасаясь своимъ мизинцемъ къ мизинцу сосда. Любопытная вещь — какъ человчество глупетъ, по мр того какъ оно начинаетъ обоготворять само себя. Нелпости, которыя въ настоящее время возбуждаютъ восторгъ, своимъ количествомъ вполн возмщаютъ то меньшее число боле серьезныхъ нелпостей, передъ которыми оно преклонялось прежде. О соціалисты, вотъ ваша язва, вашъ идеалъ не существуетъ, и дло, къ которому вы стремитесь, ускользаетъ изъ вашихъ рукъ, какъ волна, обожаніе человчества ради него самого и имъ самимъ (что приводитъ къ доктрин полезнаго въ искусств, къ теоріямъ общественнаго блага и государственной пользы, ко всмъ несправедливостямъ и стсненіямъ, къ разрушенію права и приниженію красоты), этотъ культъ чрева, говорю я, чреватъ только втромъ (извиняюсь за каламбуръ), и нтъ такой глупости, которая не овладла бы этой столь благоразумной эпохой и не очаровала бы ея, ‘ахъ, я не вдаюсь въ пустыя мечтанія — говоритъ эта эпоха — бдные люди, врившіе въ преображеніе или въ рай, мы теперь стали боле положительными, мы и пр…’, а какія невроятныя штуки способенъ проглатывать этотъ милый буржуа сего вка! Какой онъ фофанъ! Какой простофиля!— ибо канальство нисколько не мшаетъ идіотству! Я уже былъ свидтелемъ холеры, пожиравшей баранину, которую ей посылали въ облака на бумажныхъ змяхъ, морской зми, Каспара Гаузера, грандіозной капусты — гордости Китая, симпатическихъ улитокъ, возвышеннаго девиза ‘свобода, равенство, братство’, написаннаго на фронтонахъ госпиталей, темницъ и мэрій, страха передъ красными, великой партіи порядка. Въ настоящее время мы имемъ ‘принципъ авторитета, который долженъ быть возстановленъ’, я забылъ упомянуть о ‘работникахъ’, о мыл Понса, о бритвахъ Фубера и пр. и пр. Отнесемъ къ той же области всхъ литераторовъ, ничего не писавшихъ (и пользующихся солидной, серьезной репутаціей) и которыми публика тмъ боле восхищается, т.-е. по крайней мр половину школы доктринеровъ — людей, которые фактически управляли Франціей въ продолженіе двадцати лтъ. Чтобы измрить цнность общественнаго почета и понять, какъ прекрасно, когда и на тебя показываютъ пальцемъ, какъ говоритъ латинскій поэтъ, достаточно выйти въ Париж на улицы въ Mardi-Gras. Никогда Шекспиръ, Гете, Микель-Анджело не имли сразу четырехсотъ тысячъ зрителей, какъ этотъ быкъ, котораго ведутъ по улицамъ, его сближаетъ съ геніемъ, впрочемъ, и то, что его потомъ разрзаютъ на куски. Да, я становлюсь аристократомъ, яростнымъ аристократомъ! При этомъ я самъ, слава Богу, никогда не страдалъ отъ людей, и въ жизни у меня всегда была подушка, на которую я могъ прилечь въ уголк, забывая о другихъ, я сильно презираю моихъ ближнихъ и не чувствую себя ихъ ближнимъ, это, можетъ быть, есть чудовищная гордость, но пусть чортъ меня поберетъ, если я не чувствую столько же симпатіи къ вшамъ, которыя пожираютъ какого-нибудь прохвоста, какъ къ самому этому прохвосту, я, впрочемъ, увренъ, что люди лишь настолько братья, насколько листья деревьевъ похожи другъ на друга, они только мучатся вмст, вотъ и все, разв мы не созданы изъ эманацій Вселенной? Свтъ, который блеститъ въ моемъ взор, быть можетъ, взятъ изъ очага какой-либо невдомой планеты, отстоящей на милліарды верстъ отъ чрева, въ которомъ развился зародышъ моего отца, и если атомы безконечны и принимаютъ разныя формы, какъ рка, безпрерывно текущая между берегами, то кто можетъ удержать мысли, кто можетъ ихъ связать? Когда я всматриваюсь въ камень, въ животное, въ картину, мн кажется, какъ будто я вхожу въ нихъ. Общенія между людьми не боле интенсивны, откуда проистекаетъ историческая меланхолія, симпатіи къ людямъ давно прошедшихъ вковъ и пр. Сцпленіе вращающихся молекулъ — сказали бы эпикурейцы, да, но молекулы моего живого тла совсмъ не вращаются, и въ конц-концовъ то обстоятельство, что какой-нибудь болванъ иметъ дв ноги, какъ и я, а не четыре ноги, какъ оселъ, еще не есть достаточная причина для того, чтобы я считалъ себя обязаннымъ любить его или по крайней мр говорить, что люблю его и что онъ меня интересуетъ…

Было время, когда патріотизмъ распространялся на городскую общину, потомъ это чувство понемногу расширилось вмст съ территоріей, теперь, слава Богу, идея отечества почти умерла и мы пришли къ соціализму, къ гуманитаризму (если можно такъ выразиться), поздне, я врю, люди признаютъ, что любовь къ человчеству есть нчто столь же скудное, какъ любовь къ Богу, и будутъ любить самое справедливость ради нея самой, прекрасное ради самого прекраснаго, вершиной цивилизаціи будетъ отсутствіе потребности во всякомъ такъ называемомъ хорошемъ чувств. Жертвы будутъ безполезны, но все же всегда нужно будетъ немного жандармовъ! Я говорю большія глупости, но все же единственное поученіе, которое можно извлечь изъ современнаго строя (основаннаго на милыхъ словахъ ‘гласъ народа — гласъ Божій’), заключается въ томъ, что идея народа столь же изношена, какъ идея королевской власти…

…Буйлэ прочиталъ мн все, что ты ему пишешь о твоемъ друг, и это меня огорчило, оставляя въ сторон разставаніе на желзной дорог, которое я чувствую и понимаю, я не пріемлю ни всей остальной исторіи, ни самого ея героя. Эти два года, проведенные въ полной поглощенности счастливой любовью, кажутся мн вещью посредственной. Желудки, которые способны насытиться человческимъ рагу, не особенно обширны, и хорошо еще, если бы это была печаль. Но радость? нтъ, нтъ! это значитъ два года, проведенные безъ желанія выйти изъ этого состоянія, безъ созданія единой фразы, безъ обращенія къ Муз. На что же онъ употреблялъ свое время, когда губы оставались въ поко? На любовь? Эти упоенія превосходятъ мое пониманіе, въ этомъ есть способность къ счастію и лности, что-то удовлетворенное, что возбуждаетъ во мн отвращеніе. Ахъ, поэтъ, ты утшаешься литературой, твои чистыя двы приходятъ посл твоей супруги, и твой лиризмъ есть только горячка любви, направленной не по назначенію. Но онъ наказанъ за это, этотъ добрый малый, жизни недостаетъ въ его стихахъ, его сердце не выходитъ за предлы его фланелевой фуфайки и, оставаясь цликомъ въ его груди, не согрваетъ его стиля. И потомъ еще жаловаться! кричать объ измн, не понимать (будучи поэтомъ) высшей поэзіи небытія въ жизни, поэзіи изношеннаго платья, исчезающаго чувства,— все это ужъ слишкомъ простовато. Я не декламирую противъ этого добраго малаго, я говорю только, что онъ мн кажется нсколько ординарнымъ въ своихъ страстяхъ. Для меня истинный поэтъ есть священникъ. Съ того мгновенія, какъ онъ надлъ свою рясу, онъ долженъ покинуть свою семью.

Чтобы мужественно держать въ рук перо, надо уподобиться амазонкамъ: надо сжечь часть своего сердца…

Ей же.

Круассе, понедльникъ, полночь.

…Мн кажется, что страданія современнаго художника относятся къ страданіямъ художника прежнихъ временъ такъ, какъ современная промышленность — къ ручному производству. Он усложнены теперь, полны сгущеннаго пара, желза, зубчатыхъ колесъ. Терпніе! Когда будетъ установленъ соціализмъ, мы дойдемъ въ этомъ направленіи до вершины. Въ царств равенства — а оно приближается — будутъ заживо сдирать кожу со всхъ, у кого не будетъ мозолей. Какое дло толп до искусства, поэзіи, стиля? Она не нуждается во всемъ этомъ, создавайте для нея водевили, разсужденія о труд каторжниковъ, о рабочихъ поселеніяхъ и о матеріальныхъ интересахъ даннаго момента. Существуетъ вчный заговоръ противъ всего оригинальнаго — эту мысль нужно крпко вбить себ въ голову. Чмъ больше у тебя будетъ колорита и рельефности, тмъ больше ты будешь шокировать. Откуда проистекаетъ чудовищный успхъ романовъ Дюма? Оттого, что для ихъ чтенія не требуется никакого посвященія въ таинства, и ихъ дйствіе занятно. Поэтому люди развлекаются въ то время, какъ ихъ читаютъ, а потомъ, когда книга закрыта, такъ какъ отъ нея не остается никакого впечатлнія и все проходитъ, какъ чистая вода, можно легко вернуться къ своимъ дламъ. Чудесно! Та же критика примнима къ комической опер (во французскомъ род), къ жанровой живописи, какъ ее понимаетъ Бріаръ, и къ еженедльнымъ обзорамъ Эженя Гино. Вотъ малый, который получаетъ шесть тысячъ франковъ жалованія въ годъ для того, чтобы въ конц недли говорить обо всемъ, что читалось въ продолженіе недли. Отъ времени до времени я подправляю имъ свое воображеніе, сегодня утромъ, читая его разсужденія о Швейцаріи, я нашелъ у него фразы, почти буквально повторяющія фразы моего господина и моей дамы, говорящихъ о Швейцаріи (въ Бовари). О, человческая глупость, ужели я позналъ тебя? Поистин, я уже давно тебя созерцаю!…

Ей же.

Круассе, суббота, ночью.

…У меня нтъ демократической зависти: я люблю все недюжинное, даже гнусное, если оно искренно. Но то, что лжетъ, что позируетъ, что есть одновременно и осужденіе страсти, и гримаса добродтели, возмущаетъ все мое существо. Я чувствую въ настоящее время къ моимъ ближнимъ тихую ненависть или жалость столь бездйственную, что это почти одно и то же. Я за послдніе два года сдлалъ большой прогрессъ, политическое положеніе вещей подтвердило мои старыя апріорныя теоріи о двуногомъ безъ перьевъ, которое, на мой взглядъ, есть одновременно индюшка и коршунъ.

Ей же.

Круассе, 7 іюля 1853, четвергъ, 1 часъ печи.

…Мн досадно, что Сальпетріеръ не иметъ боле стараго колорита. Канальи-филантропы все сглаживаютъ — остроги, тюрьмы и госпитали. Впервые я видлъ сумасшедшихъ здсь, въ главной больниц, вмст съ бднымъ Парэномъ. {Мужъ тетки Флобера, въ конц жизни впавшій въ слабоуміе. Прим. пер.} Въ одиночныхъ камерахъ около дюжины женщинъ, въ сидячемъ положеніи и привязанныя за середину тла, голыя по поясъ и совершенно растрепанныя, ревли и раздирали себ лицо ногтями. Мн было въ то время около шести или семи лтъ. Хорошо имть такія впечатлнія въ дтств, они старютъ, какія странныя воспоминанія я имю въ этомъ род! Анатомическій театръ больницы выходилъ въ нашъ садъ, сколько разъ мы съ сестрой, вскарабкавшись на ршетку и вися между кустами виноградника, съ любопытствомъ глядли на распростертые трупы, солнце освщало ихъ, т же самыя мухи, которыя летали около насъ и вокругъ цвтовъ, садились на трупы, возвращались къ намъ и жужжали…

Я не одобряю, что де-Лиль не хотлъ войти въ больницу, и не удивляюсь этому: человкъ, который никогда не бывалъ въ публичномъ дом, долженъ бояться и больницы, это — поэзіи одного и того же порядка. Этому доброму де-Лилю недостаетъ романтическаго элемента, онъ, вроятно, иметъ мало вкуса къ Шекспиру! Онъ не видитъ нравственной сгущенности, которая имется въ нкоторыхъ безобразіяхъ, поэтому жизнь скудетъ въ немъ, и, хотя онъ и не лишенъ колорита, ему недостаетъ рельефности, рельефность проистекаетъ изъ глубокой жизни, изъ проникновенія въ объектъ, для того, чтобы хорошо воспроизвести вншнюю реальность, она должна такъ войти въ насъ, чтобы мы почти кричали отъ нея. Когда имешь передъ глазами отчетливо свою модель, пишешь всегда хорошо, а гд же истина видна ясне, чмъ въ этихъ прекрасныхъ воплощеніяхъ человческихъ бдствій? Въ нихъ есть что-то столь непосредственное, что это возбуждаетъ въ душ аппетиты каннибала. Духъ бросается на нихъ, чтобы пожрать ихъ и впитать въ себя.

Какія дикія драмы я сочинялъ въ Морг, куда я нкогда ходилъ съ неистовствомъ, и пр. Я думаю, впрочемъ, что въ этомъ отношеніи у меня исключительная способность воспріятія, въ отношеніи всего нездороваго я — большой знатокъ. Ты знаешь, какое вліяніе я имю на сумасшедшихъ и какія рдкія приключенія со мной бывали въ этомъ отношеніи. Мн было бы любопытно знать, сохранилъ ли я эту силу.

…Безуміе и сладострастіе — это дв вещи, которыя я такъ глубоко прощупалъ, которыя я такъ обстоятельно изучилъ по доброй вол, что я никогда, надюсь, не буду ни сумасшедшимъ, ни де-Садомъ. Но мн приходилось раскаиваться въ этомъ. Моя нервная болзнь есть осадокъ этихъ маленькихъ интеллектуальныхъ шалостей. Каждый приступъ былъ чмъ-то врод кровотеченія иннерваціи, это были потери силы мозга, завдующей образами, тысячи образовъ выскакивали изъ меня сразу, фейерверкомъ. Тогда душа съ болью отрывалась отъ тла (у меня есть убжденіе, что я уже много разъ умиралъ), но то, что образуетъ личность, бытіе-разумъ, оставалось до конца, иначе не было бы и страданія, ибо я былъ бы совершенно пассивнымъ, въ дйствительности я сохранялъ сознаніе даже, когда не могъ уже говорить: тогда душа вся цликомъ обращалась на самое себя, какъ если бы ежъ сталъ колоть самого себя своими собственными иглами.

Никто не изучалъ всего этого, и лучшіе умы — дураки одного порядка, какъ философы — дураки другого порядка. Матеріалисты и спиритуалисты одинаково препятствуютъ познанію матеріи и духа, потому что они отскаютъ одно отъ другого. Одни длаютъ изъ человка ангела, а другіе — свинью. Но прежде чмъ хорошо изучить человка, не слдуетъ ли изучить его созданія? Не слдуетъ ли познать дйствія, чтобы возвыситься отъ нихъ до причинъ? Кто когда-либо досел написалъ исторію съ точки зрнія натурализма? Классифицировалъ ли кто-либо инстинкты человчества, узналъ ли кто-либо, какъ подъ такой-то широтой они развивались и должны развиваться? Кто установилъ научно, какъ ради данной потребности души должна возникнуть данная форма? Кто прослдилъ эту форму повсюду, въ различныхъ человческихъ общежитіяхъ? Кто вывелъ обобщенія изъ религіи? Жоффруа Сентъ-Илеръ сказалъ: черепъ есть расширившійся позвонокъ. Кто показалъ, напримръ, что религія есть философія, ставшая искусствомъ, и что мозгъ, который дйствуетъ внутри ея, т.-е. сама вра, само религіозное чувство, иметъ всюду одинъ и тотъ же составъ, несмотря на вс вншнія различія, отвчаетъ однимъ и тмъ же потребностямъ, соотвтствуетъ однимъ и тмъ же фибрамъ, умираетъ при одинаковыхъ условіяхъ, и пр.? Такъ что какому-нибудь Кювье мысли достаточно было бы поздне найти одинъ только стихъ или пару башмаковъ, чтобы возстановить цлое общество, и разъ законы общества даны, можно было бы предсказать для опредленнаго дня, для опредленнаго часа, какъ это длаютъ въ отношеніи планетъ, возвращеніе опредленныхъ событій,— и стали бы говорить: черезъ сто лтъ у насъ будетъ Шекспиръ, черезъ двадцать пять лтъ у насъ будетъ такая-то архитектура. Отчего у народовъ, лишенныхъ солнца, такая плохая литература? Отчего на Восток всегда были и есть гаремы, и т. д.

Обо всемъ этомъ много мололось вздору, высказывались боле или мене хорошія догадки, но всегда недоставало фундамента. Нужно заложить еще первый камень, критика произведеній мысли всегда осуществлялась съ точки зрнія узкой, реторической, а критика исторіи выполнялась съ точки зрнія политической, моральной, религіозной, тогда какъ нужно было бы съ перваго шага возвыситься надъ всмъ этимъ. Но всегда бывали симпатіи, ненависти, потомъ вмшивалось воображеніе, фраза, любовь къ описаніямъ и, наконецъ, страсть все доказывать, гордое желаніе измрить безконечное и дать ршеніе вопроса. Если бы нравственныя науки имли въ своемъ распоряженіи два или три первичныхъ закона, подобно математическимъ наукамъ, он могли бы двигаться впередъ, но он бредутъ наощупь въ потемкахъ, наталкиваются на случайности и хотятъ изъ нихъ сооружать принципы. По поводу этого слова: ‘душа’, кажется, было сказано столько же глупостей, сколько существуетъ душъ! Какимъ открытіемъ была бы, напримръ, аксіома врод слдующей: у такого-то даннаго народа добродтель относится къ сил, какъ три къ четыремъ,— такъ что, разъ это будетъ установлено, вы не отправитесь къ нему, другой математическій законъ, который слдовало бы открыть: сколько дураковъ на свт надо узнать, чтобы почувствовать потребность разбить себ голову?…

Ей же.

Круассе, пятница, ночью.

Какими художниками были бы мы, если бы мы всегда читали, видли, любили только одно прекрасное! Если бы какой-нибудь ангелъ хранитель чистоты нашего пера удалялъ бы отъ насъ прежде всего вс плохія знакомства, чтобы мы никогда не встрчались съ дураками и не читали газетъ! Грекамъ это было дано, они были какъ бы вылплены въ условіяхъ, которыхъ никто уже не вернетъ, но желать уподобиться имъ есть безуміе. Сверу нужны не хламиды, а мховыя шубы. Античная форма не удовлетворяетъ нашихъ потребностей, и наша жизнь не создана, чтобы пть эти простыя псни. Будемъ также художниками, какъ они, если можемъ, но на иной ладъ, чмъ они. Сознаніе человчества измнилось со временъ Гомера. На живот Санхо-Панса лопнулъ поясъ Венеры. Вмсто того чтобы предаваться воспроизведенію древнихъ прелестей, нужно постараться изобрсти новыя. Мн кажется, что де-Лилю недостаетъ этихъ идей, у него нтъ инстинкта современной жизни, ему нехватаетъ сердца, я имю при этомъ въ виду не личную и даже не общечеловческую чувствительность, нтъ, но сердце въ почти медицинскомъ смысл слова. Его чернила блдны, его муза мало была на воздух. Породистыя лошади и стили имютъ вены, налитыя кровью, видишь, какъ он бьются подъ кожей, какъ он бгутъ отъ ушей до копытъ. Жизнь, жизнь! Именно изъ-за нея я такъ люблю лиризмъ. Онъ кажется мн наиболе естественной формой поэзіи, она въ немъ вся обнажена и свободна, вся сила произведенія скрыта въ этой тайн, и именно это исконное качество, этотъ motus animi continuus (вибрація, непрерывное движеніе духа,— опредленіе краснорчія у Цицерона) придаетъ точность, рельефность, манеры, подъемъ, ритмъ, многообразіе. Нтъ нужды въ большихъ хитростяхъ для того, чтобы писать критику! О достоинств книги можно судить по сил, съ какой она васъ била кулакомъ по лицу, и по длительности времени, въ продолженіе котораго возвращаешься къ ней. Поэтому-то такъ чрезмрны великіе мастера, они идутъ до крайнихъ предловъ идеи. У людей Микель-Анджело канаты, а не мускулы, въ вакханаліяхъ Рубенса… на землю, смотри всего Шекспира, и т. д., и т, д., и послдній изъ этой семьи — старикъ Гюго — какая прекрасная вещь его ‘Notre Dame’!… вотъ что сильно! Я думаю, что самый главный характеръ генія есть прежде всего сила, и потому, что я больше всего презираю въ искусствахъ, отъ чего я корчусъ, это — изобртательность, умъ. Совсмъ не то — дурной вкусъ, который есть только ложно направленное хорошее качество, ибо для такъ называемаго дурного вкуса нужно имть поэзію въ голов. Умъ, напротивъ, несовмстимъ съ истинной поэзіей, кто имлъ боле ума, чмъ Вольтеръ, и кто былъ мене поэтъ, чмъ онъ? Но въ нашей прекрасной Франціи публика допускаетъ поэзію только въ замаскированномъ вид, если ей подаютъ ее неприправленной, она выплевываетъ ее…

Ей же.

Трувиль, воскресенье, часъ дня.

…Я провелъ вчера цлый часъ, глядя на купающихся дамъ. Какая картина! Какая безобразная картина! Нкогда здсь купались безъ различія пола, но теперь есть раздленіе: столбы, канаты, преграждающіе доступъ, инспекторъ въ ливре (какъ жестоко-плачевно — смшное!) Итакъ, вчера, съ того мста, гд я находился, я, стоя и съ очками на носу, при яркомъ солнц долго разсматривалъ купальщицъ. Человческій родъ долженъ былъ совершенно поглупть, чтобы до такой степени потерять всякое представленіе объ элегантности. Нтъ ничего боле жалкаго, чмъ эти мшки, въ которые женщины всовываютъ свое тло, чмъ эти чепчики изъ навощеннаго полотна! Какія лица! какія походки! А ноги! красныя, худыя, съ мозолями, затвердніями, обезображенныя ботинками, длинныя, какъ рпы, или широкія, какъ вальки, а посреди всего этого дтвора, флегматичная, плачущая и кричащая, дале бабушки, вяжущія чулокъ, и ‘господа’ въ золотыхъ очкахъ, читающіе газету и отъ времени до времени, между двумя строками, пожирающіе безконечность съ одобрительнымъ видомъ. Это внушаетъ мн каждый вечеръ желаніе убжать изъ Европы и поселиться гд-нибудь на Сандвичевыхъ островахъ или въ бразильскихъ лсахъ, тамъ, по крайней мр, морской берегъ не изгаженъ такими уродливыми ногами и такими смрадными личностями.

Третьяго дня, въ лсу, въ прелестномъ мст около фонтана, я нашелъ разбросанными окурки сигаръ и остатки паштетовъ, тамъ былъ пикникъ! Я описалъ это въ моемъ Ноябр одиннадцать лтъ тому назадъ! Тогда это мн представилось просто въ воображеніи, а теперь это подтвердилось. Будь уврена: все, что изобртаешь, истинно, поэзія есть вещь столь же точная, какъ геометрія, индукція стоитъ дедукціи, и потомъ, дойдя до извстной ступени, никогда уже не ошибаешься въ отношеніи всего, касающагося души, моя бдная Бовари наврно въ это самое мгновеніе страдаетъ и плачетъ въ двадцати деревняхъ Франціи сразу…

…Человчество насъ ненавидитъ, мы не служимъ ему и ненавидимъ его, потому что оно насъ оскорбляетъ. Будемъ же любить другъ друга въ искусств, какъ мистики любятъ въ Бог, и пусть все блднетъ передъ этой любовью. Пусть вс другія свчи жизни (которыя смердятъ вс безъ исключенія) исчезнутъ передъ этимъ великимъ солнцемъ. Въ эпоху, когда вс общія связи разорваны, когда общество есть только боле или мене организованная обширная шайка разбойниковъ (правительственный терминъ), когда интересы плоти и духа, какъ волки, расходятся въ стороны и поочередно воютъ, нужно уподобиться всмъ, нужно стать эгоистомъ (только боле красивымъ) и жить въ своей берлог. Что касается меня, то я чувствую, какъ со дня на день въ моемъ сердц растетъ отршенность отъ моихъ ближнихъ, какъ она все расширяется, и я доволенъ этимъ, ибо одновременно растетъ моя способность понимать все родственное мн и именно въ силу этой отршенности. Я съ жадностью накинулся на этого добраго Леконта, едва я услышалъ отъ него три слова, какъ я любилъ его чисто-братской любовью. Вс мы, любители красоты,— изгнанники, и какая радость встртить соотечественника въ этой стран изгнанія! Вотъ фраза, которая немножко пахнетъ Ламартиномъ, но вы знаете, сударыня, что то, что я лучше всего чувствую, есть то, что я хуже всего выражаю (сколько ‘что’!).

Ей же.

Трувиль, воскресенье, 11 часовъ.

…Да, я утверждаю (и это, по моему мннію, должно быть догматомъ въ жизни художника), что въ своемъ существованіи надо различать дв части: надо жить, какъ обыватель, и мыслить, какъ полубогъ. Удовлетворенія тла и ума не имютъ ничего общаго между собой, если они всегда встрчаются смшанными, то бери и храни ихъ, но не ищи ихъ соединенными, ибо это было бы искусственнымъ, и, кром того, эта идея счастія есть почти исключительная причина всхъ человческихъ бдствій, сохранимъ ядро нашего сердца, чтобы отдлять его по ломтикамъ, закупоримъ въ бутылки глубочайшій сокъ нашихъ страстей, сдлаемъ изъ всего нашего существа утонченную настойку, чтобы питать ею потомство. Знаетъ ли кто-нибудь, сколько мы ежедневно теряемъ благодаря постоянному истеченію чувствъ?

Удивляются мистикамъ, но весь секретъ ихъ именно въ этомъ: ихъ любовь, подобно бурному потоку, имла одно только русло, узкое, глубокое и покатое, и благодаря этому все увлекало за собой.

Кто хочетъ сразу искать счастія и красоты, тотъ не достигнетъ ни того, ни другого, ибо красота недостижима безъ жертвы, искусство, подобно іудейскому Богу, питается всесожженіями. Нтъ! Терзай себя, истязуй себя, пади во прахъ, унижай плоть, плюй на свое тло, вырви свое сердце, ты будешь одинъ, твои ноги будутъ окровавлены, адское отвращеніе будетъ сопровождать тебя на твоемъ пути, ничто, радующее другихъ, не дастъ радости теб, а то, что есть уколъ для другихъ, будетъ разрывать теб тло на части, потеряннымъ ты будешь бродить въ толп съ этимъ маленькимъ просвтомъ на горизонт. Но этотъ просвтъ будетъ расти, расти, какъ солнце, его золотые лучи озарятъ твое лицо, они войдутъ въ тебя, они будутъ изнутри освщать тебя, ты почувствуешь себя легкимъ, чистымъ духомъ, и посл каждой потери крови тло твое все меньше будетъ отягощать тебя. Итакъ, будемъ искать только спокойствія, будемъ требовать отъ жизни только кресла, а не троновъ, только удовлетворенности, а не упоенія. Страсть плохо согласуется съ тмъ долгимъ терпніемъ, котораго требуетъ ремесло. Искусство достаточно обширно чтобы захватить цлаго человка, отнимать отъ него что-нибудь есть почти преступленіе, это есть воровство въ отношеніи идеи, невыполненіе своего долга. Но люди слабы, тло наше податливо, а сердце, какъ втвь, напоенная дождемъ, дрожитъ при малйшемъ сотрясеніи почвы, какъ плнникъ, чувствуешь потребность въ свжемъ воздух, овладваетъ безконечная слабость, кажется, что сейчасъ умрешь. Мудрость состоитъ въ томъ, чтобы въ этихъ случаяхъ выбросить за бортъ возможно меньшую часть груза, чтобы корабль могъ спокойно плыть дальше…

Морально-эстетическія наблюденія. Одинъ дльный человкъ, здшній обыватель, который былъ мэромъ въ продолженіе сорока лтъ, говорилъ мн, что за это время онъ помнитъ только два случая осужденія за кражу — среди населенія боле чмъ въ три тысячи жителей. Это кажется мн очень яркимъ явленіемъ, въ чемъ причина этого? созданы ли матросы изъ другого тста, чмъ остальные рабочіе? Я думаю, что это надо приписать соприкосновенію съ великимъ, человкъ, имющій всегда передъ глазами поверхность, которой не можетъ охватить человческій взоръ, долженъ извлечь изъ этого общенія нкотораго рода презрительную ясность духа (сравни разбои моряковъ всякаго рода, ихъ пренебреженіе къ жизни и къ деньгамъ), и я думаю, что именно въ этомъ смысл надо искать моральность въ искусств. Искусство, подобно природ, будетъ дйствовать морализующе подъемомъ, которое оно даетъ, и будетъ полезно, какъ возвышенное. Видъ хлбнаго поля есть нчто, боле радующее взоръ филантропа, чмъ видъ океана, ибо признано, что земледліе содйствуетъ добрымъ нравамъ. по какъ ничтоженъ пахарь по сравненію съ матросомъ! Идеалъ дйствуетъ, какъ солнце онъ высасываетъ всю земную грязь.

Человкъ становится кмъ-либо лишь черезъ стихію, которую онъ въ себя вдыхаетъ… Мн кажется, что если бы мы всегда смотрли на небо, мы подъ конецъ пріобрли бы крылья…

Пер. С. Франкъ

‘Русская Мысль’, кн. I—II, 1916

ИЗБРАННЫЯ МСТА ИЗЪ ПИСЕМЪ ФЛОБЕРА. 1)

Читайте также:

ИЗБРАННЫЯ МСТА ИЗЪ ПИСЕМЪ ФЛОБЕРА. ¹)