Письмо из провинции, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

&lt,Н. А. Добролюбов&gt,

Письмо из провинции

Свисток. Собрание литературных, журнальных и других заметок. Сатирическое приложение к журналу ‘Современник’. 1859—1863

Серия ‘Литературные памятники’

М., ‘Наука’, 1981

Какое торжество готовит древний Рим?
Куда текут народа шумны волны?¹⁹

Иначе сказать — куда направляется литературная процессия, известия о которой вот уже почти два месяца беспрерывно приносятся к нам петербургской и московской почтою? Какое торжество готовит вся ваша литературная братия, которая в последнее время все ‘пыщется гору родити’?..

Что за шумная история поднята вами {Не нами, вовсе не нами! Кто сказал, что нами? — Ред.} против поступка ‘Иллюстрации’? Поступок, по общему мнению публики, состоял в том, что ‘Знакомый Человек’ по-русски писать не умеет (иначе уж, конечно, он обругал бы своих противников так, что привязаться было бы не к чему), а вы привязались к нему, как будто и к грамотному, как будто и к путному… Грешный человек, я долго не понимал, к чему и из-за чего вся эта история. Написал я к одному приятелю в Петербург, прося объяснить, что такое протест, почему протест, зачем протест? А тот отвечал мне только двумя стихами:

‘В нем признака небес напрасно не ищи:

То кровь кипит, то сил избыток…’²⁰

Тогда выписал я ‘Иллюстрацию’ (несколько моих знакомых то же сделали после вашего протеста), посмотрел, почитал ее: ничего — журналец, как журналец. Припомнил, не было ли за нею прежде каких-нибудь гисторий: никаких. До ноября месяца о ней и не знали вовсе… Она видимо старалась привлечь к себе общее внимание: и рисунки графа Толстого к стихотворениям г. Щербины печатала, и майский парад, и формы генеральских мундиров помещала, и о политике вкривь и вкось рассуждала, и о людоедах писала, и с ‘Северной пчелой’ вела полемику… нет, ничто не помогало. Никто ее не знал, никто о ней не говорил, журналы как будто и не подозревали ее существования. Шла себе ‘Иллюстрация’ тихо и вяло, точно длинный обоз, которого убогая и похоронная медленность не нарушается даже тем, что в некоторых возах запряжены очень горячие лошади.

И вдруг все переменилось. Как электрическая искра, мгновенно пронеслось, говорят, по Петербургу слово ‘Иллюстрация’, по телеграфу переслана молва о ней в Москву, а оттуда быстро разъехалась по губерниям и уездам. К нам писали сюда, что у вас в литературных кругах повсюду стали рассуждать об ‘Иллюстрации’ с таким же жаром, как год тому назад о крестьянском вопросе, в книжных лавках, в библиотеках для чтения беспрестанно, говорят, спрашивали ‘Иллюстрацию’, в кондитерских, выписывавших ‘Иллюстрацию’, учетверилось количество посетителей, тогда как другие, не имевшие ‘Иллюстрации’, опустели. ‘Страшно было войти в сии последние,— писал мне один знакомый, — мрак и запустение царствовали в них, служители бродили, бледные и тощие, как могильные тени, на лице хозяина написано было мрачное отчаяние…’ Сказывали, что у вас даже появиться в образованное общество человеку, не читавшему ‘Иллюстрации’, сделалось невозможным, ибо это значило бы просидеть дураком весь вечер, не имея возможности принять участие в общем разговоре. Скоро и у нас в провинции вопрос об ‘Иллюстрации’ оттеснил на второй план все другие вопросы, ибо стало невозможным чтение журналов без предварительных познаний в ‘Иллюстрации’: начиная с ‘Русского инвалида’, о ней заговорили почти все журналы: ‘Русский вестник’, ‘Атеней’, ‘Библиотека для чтения’, ‘Современник’, ‘Московские ведомости’, ‘С.-Петербургские ведомости’, ‘Одесский вестник’, ‘Северная пчела’, даже сам ‘Весельчак’. Одна фраза из ‘Иллюстрации’ задавалась как тезис для глубокомысленных рассуждений, другие фразы разбирались, перечитывались и переписывались с заботливостью и нежностью, достойными лучшей участи. В ‘Русском вестнике’ одна из фраз ‘Иллюстрации’ перепечатана четыре раза в одной и той же книжке. Лучшие наши ученые и литераторы приняли участие в движении вопроса об ‘Иллюстрации’. Сам Н. Ф. Павлов, знаменитый критик, только в экстренных, наделавших шуму случаях берущийся за остроумное перо свое²¹, написал статейку об ‘Иллюстрации’.

И отчего же произошла столь внезапная перемена? чему обязана ‘Иллюстрация’ приобретением толикой славы?

Грустно ответить на этот вопрос начальными словами одного поучительного рассуждения, которого я теперь не помню, потому что учил его когда-то наизусть: ‘бывают геростратовы славы…’²²

Дальше не помню уже, но дальше и не нужно: смысл речи понятен из первых трех слов.

Да, слава ‘Иллюстрации’ — геростратова слава. Я решительно подозреваю, что ‘Иллюстрация’ давно преследовала ту же цель, что и Герострат. Да и способ-то употребила тот же: Герострат сжег храм, а ‘Иллюстрация’ напечатала статью, составляющую, по справедливому замечанию г. Чацкина, ‘жалкое отражение того зловещего огня, которым некогда зажигались костры на площадях Мадрита’. Это отражение мадритского огня ²³ ‘Иллюстрация’ направила против евреев. (Знала против кого направить!) — и вам известно, что из того последовало: ‘всемирное обозрение’ получило славу действительно всемирную… Не знаю, совершенно ли полны мои сведения, но вот главные из данных, мне известных. Г. Чацкий в ‘Русском вестнике’, г. Горвиц в ‘Атенее’, г. Фаддей Березкин в ‘Одесском вестнике’ и может быть еще кто-нибудь — написали возражения на статью ‘Иллюстрации’, которая была подписана ‘Знакомым Человеком’. ‘Знакомый Человек’ в ответ на их возражения написал, что они, конечно, агенты жида N., который не жалеет золота для славы своего имени. После этого г. Чацкий обнародовал в ‘Моск. ведомостях’ письмо к редактору ‘Иллюстрации’, которого содержание заключалось в следующем:

Задеть мою амбицию

Я не позволю вам:

На вас, сударь, в полицию

Я жалобу подам.²⁴

Объявите, говорит, что вы отказываетесь от вашей наглой клеветы, а не то я в суд пойду. И в заключение прибавляет: поколотить бы, говорит, вас следовало, да это не так гласно было бы, так я для пущей гласности печатно об этом заявляю… ‘Обвинение, говорит, сделано было печатно, а следовательно и удовлетворение должно иметь ту гласность, которой не доставило бы мне кулачное право’.

Еще не успела ‘Иллюстрация’ ответить на письмо г. Чацкина, как появился ‘Литературный протест’, в котором излагалось обстоятельно все дело обвинения гг. Чацкина и Горвица в подкупе (о г. Березкине и других не упомянул Знакомый Человек) и затем говорилось: ‘Мы незнакомы лично с гг. Чацкиным и Горвицем и не имеем с ними никаких отношений. Но, проникнутые убеждением в высоком и нравственном призвании литературы, мы считаем обязанностью самым положительным образом протестовать против таких злоупотреблений печатного слова, из органа мысли и гласности низводящих его на степень презренного орудия личных оскорблений’.

Протест появился в 258 No ‘СПб. вед.’, 25 ноября, и потом в 21 No ‘Рус. вест.’, в значительно усовершенствованном виде, оба были подписаны многими лицами, составляющими гордость и украшение нашей литературы. До получения 21-го No ‘Русск. вест.’ я все смеялся над ‘жидовской историей’, считая дело неважным. Но, прочитав великолепный протест, перепечатанный потом во многих журналах и газетах, я понял наконец всю великую важность события, бросился отыскивать ‘Иллюстрацию’, ‘Инвалид’, статьи против ‘Знакомого Человека’ в других журналах,— перечитал все это, выучил наизусть несколько фраз из статьи ‘Иллюстрации’ и, почувствовав, что стою наконец в уровень с веком, решился сказать и свое слово об ‘Иллюстрации’. Посылаю его к вам, потому что вы не так много, как другие, выказали азарта в этом деле, и след., можете с большим хладнокровием выслушать мое мнение, которое у нас в провинции почти все разделяют.

Слово мое невесело. Признаюсь, я с тяжелым чувством пробегал длинный список лиц, протестующих против ‘Иллюстрации’, а в ушах у меня почему-то раздавались в это время стихи из ‘Бесов’.

Сколько их, куда их гонят?

Что так жалобно поют? и проч.²⁵

Зачем это, думал я, русские ученые и литераторы ополчились в крестовый поход для доказательства того, что клевета гнусна?… Неужели они полагают, что это еще предмет неизвестный или спорный для русского общества? Но тогда остается им бросить занятие наукой и литературой и уныло воззвать ко всем писателям: ‘братия! давайте плакать!’

В самом деле — литература ведь существует для общества, служит выражением его понятий, действует в среде своих читателей. Поэтому вам бы не следовало выпускать из виду, что в среде, окружающей вас, всегда есть известный общий тон, определяющий те границы, в которых вы можете и должны держаться при ваших словах и действиях. Новый человек, являющийся в чужую среду, тотчас поражает странностью, неловкостью, даже неприличием, если он не умеет сразу попасть в тон этой среды. Это происходит, разумеется, оттого, что в каждом кружке людей есть такие общие понятия и интересы, которые предполагаются уже всем известными и о которых потому не говорят. Странно бывает обществу образованных людей, когда в среду их вторгается рассказчик, не умеющий, напр., произнести ни одного собственного имени без нарицательного добавления, и говорящий беспрестанно: город Париж, королевство Пруссия, фельдмаршал Кутузов, гениальный Шекспир, река Дунай, брюссельская газета ‘Le Nord’²⁶ и т. п. Вы знаете, что все его прибавки справедливы, вам нечего сказать против них, но вы чувствуете почему-то, что лучше бы обойтись без них. То же самое бывает и с нравственными понятиями. Вам становится просто неловко и совестно в присутствии человека, с азартом рассуждающего о негуманности людоедства или о нечестности клеветы. Одно из двух: или сам рассуждающий находится еще на той степени нравственного развития, которая допускает возможность рассуждений и споров о подобных предметах, или он вас считает так мало развитыми, что полагает нужным внушить вам истинные понятия о людоедстве или клевете. И то и другое предположение одинаково вызывают вас на кислую гримасу, а в последнем случае вы можете даже обидеться и сказать нравоучителю: ‘Милостивый государь! объясните мне, чем я подал вам повод трактовать меня таким образом?’

Кажется, нет никакой надобности говорить, что ‘Литературный протест’ против ‘Иллюстрации’ не мог быть вызван первым из обстоятельств, на которые я указывал, т. е. нравственной неразвитостью самих протестовавших. Очевидно, что для них не мог быть спорным вопрос о том, гнусна или не гнусна клевета. Вследствие каких же побуждений они сочли нужным объявить самым положительным образом, что считают клевету презренною? Ясно, что это сделано для публики. Здесь-то мы, читатели, и видим самую мрачную, самую печальную сторону протеста. Что же это, в самом деле,— неужели наше общество упало так низко, стало так развратно, дошло до такой шаткости в своих нравственных понятиях, что лучшие люди литературы должны наконец писать к нему воззвания и руководящие статьи, имеющие целью доказать гнусность клеветы? Неужели так ужасно безнравственны стали люди, что уцелевшая от всеобщего развращения горсть избранников может не краснея, с полным сознанием своего достоинства догматическим тоном величавого авторитета провозглашать всенародно, что признает клевету гнусною,— и радоваться тому, что находит себе полсотни или полтысячи единомышленников? Неужто до такой степени нравственного безобразия дошло наше общество и литература? Благородство духа познается в том, что человек признает гнусность клеветы! И он рад, что стоит на такой высоте нравственности! Он спешит воспользоваться удобным случаем, чтобы поведать об этом миру! Ужасно…

Но вы, господа протестанты, смотрите на дело с другой точки зрения. ‘На литературе везде и всегда лежит обязанность обличать бездоказательные посягательства на честь и доброе имя’,— говорит петербургский протест с утонченной учтивостью цивилизованного джентльмена. ‘В лице гг. Чацкина и Горвица оскорблено все общество, вся русская литература. Никакой честный человек не может оставаться равнодушным при таком позорном поступке, и вся русская литература должна, как один человек, с негодованием протестовать против него’. Так выражается протест московский, тоном несколько грубоватым, но зато выражающим широту русской натуры. И вслед за предписанием: должно протестовать с негодованием (вспомните прописи: дети должны горячо любить родителей), следует подпись: нижеподписавшиеся с негодованием протестуют, и пр. Итак — вот в чем дело: эти господа в своем негодовании просто исполняют долг свой, обязанность, лежащую на литературе. Признаемся, мы, простые смертные, темные провинциальные читатели, не совсем понимаем негодование по обязанности и даже осмеливаемся думать, что никакие законы в мире не могут налагать на человека обязанности в известных случаях негодовать, а в других приходить в восторг или умиляться. О нас вы можете сказать,

Что мы не ведаем святыни,

Что мы не любим ничего…²⁷

Но что ни говорите, а выражение: ‘обязанность с негодованием делать что-нибудь’ ничего не возбуждает в нас, кроме смеха.

Но я постараюсь стать на вашу точку зрения, постараюсь смотреть на дело как протестант. Литература обязана обличать клевету… т. е. по-московскому — клевету, а по-петербургскому — ‘бездоказательное посягательство’. Разница эта должна быть замечена: петербургский протест говорит: ‘Мы не знаем лично гг. Чацкина и Горвица и не имеем с ними никаких отношений’, значит, он не утверждает, что взведенное на них обвинение несправедливо, он предполагает возможность правды в словах ‘Иллюстрации’ и протестует только против бездоказательности обвинения. Московский протест имеет другой мотив, он говорит: ‘Иллюстрация’ позволила себе не просто бездоказательное обвинение, а клевету, тем более возмутительную и наглую, что не представлялось ни малейшего повода к ней’. Московский протест имеет, очевидно, положительные сведения, которых не имел петербургский. Жаль, что он не поделился ими с читателями, тогда бы дело обошлось проще. Но оставим это: дело не в сведениях, а в обличении… Итак — литература обязана обличать клеветы. С этим нельзя не согласиться. Действительно, все, являющееся в печати и подлежащее гласности, должно находить в литературе отзыв и в случае нужды опровержение и обличение. Так точно поступки чиновника находят себе суд прежде всего в его сослуживцах, деяние офицера — в однополчанах, купца — на бирже и т. д. Представим же, что я поймал моего товарища-чиновника в то время, как он брал взятку, на мне лежит обязанность обличить его перед общим судом, но обязан ли я, рассказав его поступок, прибавлять: ‘Господа, я признаю это неблагородным, с негодованием протестую против этого и думаю, что вы тоже должны с негодованием протестовать’. Кажется, обязанность последней прибавки никакой нравственный закон на меня наложить не может, а чувство деликатности пред сослуживцами должно даже удержать от нее. Вообще, если я поймал вора, убийцу на улице, обязан ли я, приведши его в суд, провозгласить, что считаю его поступок нехорошим? Сколько мне известно, нигде и никто этого не делает. При публичном производстве судебных дел в развитом нравственно обществе отвсюду сами являются к суду свидетели и все люди, имеющие что-нибудь сообщить по делу. Но где же являются в суд люди с криками: ‘Я протестую против преступления и от вас требую того же! Я считаю его дурным и неблагородным поступком, и все вы должны провозгласить, что со мной согласны’. И вслед за тем раздаются вопли: и я тоже! И я тоже! И я тоже!..

Таким образом, обязанность обличения я не считаю исполненною в протесте. Если уже решились обратить серьезное внимание на глупо-наглую фразу и формально придать ей значение клеветы (чего вовсе не требовалось), то клевету следовало опровергнуть представлением положительных доказательств правоты обвиняемых. Но дело в том, что публика вовсе и не думала принимать эту действительно гнусную фразу серьезно. Мало того, сам г. редактор ‘Иллюстрации’ ²⁸ хотя в своем ответе на письмо г. Чацкина и выказал замечательную скудость сообразительности, отвергая прямой и вполне ясный смысл напечатанной им фразы, но тем не менее от намерения оклеветать гг. Чацкина и Горвица решительно отказался. Оставалось, следовательно, только бездоказательное посягательство. Но оно могло быть достаточно обличено пред публикою простым указанием на фразы ‘Иллюстрации’ и перепечаткою письма г. Чацкина или, еще лучше, только той части его, в которой не говорится о судебном преследовании и кулачном праве. Вы в ‘Современнике’ почти так и сделали ²⁹: но вы уж и это сделали напрасно: довольно было раз где-нибудь заметить эту фразу, что же носиться-то с ней, как с каким-нибудь сокровищем? И во всяком случае, кроме простого указания для публики ничего больше и не нужно было. Негодовать или радоваться следовало, это она могла и сама понять, точно так, как судья, к которому притащили вора с поличным, поймет, что его не по головке гладить следует. Бывают, правда, и такие судьи, что воров по головке гладят, да что уж это за судьи? Я бы к таким и судиться и не пошел.

‘Но мы это вовсе не для публики делали, а для самого дела’,— возражаете вы, господа протестанты. Отлично! Но к кому же вы обращались-то, перед кем протестовали? Ежели вы сделаете хоть малейший намек на то_гчто публику в этом деле отстраняете, то вы заставите нас же, читателей, вспомнить эпиграмму Пушкина: ‘Обиженный журналами жестоко…’³⁰А нам этого не хотелось бы.

Я, впрочем, убежден, что протестанты даже и не думали о том, чтобы хотя один стих этой эпиграммы мог быть к ним приложен. Если некоторая применимость и имеет здесь место, то уж, верно, вышло это не от умысла, а скорее от недогадливой опрометчивости протестовавших. А в душе своей они неповинны ни в каких злоумышлениях. Даже напротив — вот как они выражаются о своем протесте: ‘Такой общий протест будет самым лучшим удовлетворением чести оскорбленных лиц и самым лучшим доказательством здоровья той общественной среды, которая собственным свободным актом поражает и отметает всякое недостойное дело’.

Не знаю, как вы лично на это смотрите, но от себя замечу (вовсе не для того, конечно, чтобы учить протестантов началам логики), что в заключении немножко больше сказано, чем в посылке. По логике, если в среде людей окажется один человек, страдающий заразительной болезнью, и все его начнут с воплями гнать от себя или сами с шумом и криком побегут от него, — то из этого нельзя вывести прямого заключения о том, что вся эта гнавшая или бежавшая среда — здорова. Скорее даже можно вывести заключение противное: известно, что больные бывают всегда раздражительнее и мнительнее здоровых.

Это я, впрочем, мимоходом заметил, спешу оговориться, чтобы не упрекнули меня, что я придираюсь к словам и не умею понять метафоры (метафора же, на беду, вышла не совсем удачною). Стараюсь снова стать на протестантскую точку зрения и перевести слова протеста на обыкновенный язык. По-моему, они имеют такой смысл: ‘Протест против ‘Иллюстрации’ должен показать, что литераторы сами умеют беречь литературу и всегда готовы обличить, заклеймить, опозорить того, кто из среды их решится на гнусный поступок. Все недостойное до такой степени им чуждо, что они не могут удержать своего негодования при виде позорного поступка и изливаются стремительным потоком протестов и обличений’. Если принять слова протеста в таком смысле, то следует заключить, что русская литература с сего дня принимает на себя высокую, хотя и тяжкую обязанность — на каждое безнравственное явление литературы отзываться, что ‘это не хорошо’. Труд похвальный, но весьма изнурительный, если на каждый раз нужно будет тратить столько негодования, сколько на этот раз потрачено его против ‘Иллюстрации’. Кроме того — труд этот на практике окажется совершенно неблагодарным, вследствие бесконечного разнообразия форм, под которыми может укрываться подлость³¹ и злонамеренность (и чем подлее, тем укрывается искуснее)… Нас, публику, возмутила, напр., статейка, в которой Иванов обвинялся как тунеядец, даром бравший пенсию за то, чего не умел сделать³², но теперешние протестанты молчали. Нас возмутила, напр., выходка в 239 No ‘СПб. ведомостей’ против ‘Русской беседы’ какого-то г. H. H.³³, который сделал такую заметку: ‘помещая статью ‘Модный чиновник’, напрасно редакция ‘Беседы’ боится, что враждебные ей журналы и газеты обвинят ‘Беседу’ в том, что она вступается за взяточничество и за старых подъячих’… С какой это стати вздумалось ‘Беседе’ делать такую неуместную и ничем не вызванную оговорку? разве по пословице, что ‘на воре и шапка горит!’ (‘СПб. в.’, 1858 г. No 239, стр. 1401). Протестантов это не возмутило. Выходки разных листков, называвших надувалами и мошенниками издателей ‘Весельчака’, выходки самого ‘Весельчака’, купно с ‘Сыном отечества’³⁴ никого не возмущали. Отчего же это? неужели так будет и впредь? Вы скажете, что то уж не литература, что на то не стоит обращать внимания. Да позвольте, однако ж, ведь то и другое — равно печатное слово. Да и чем же какой-нибудь ‘Знакомый Человек’ лучше какого-нибудь г. Нестерова, Львова, Ижицына ³⁵ и т. п.?.. Можете сказать нам словами московского протеста, что там были ‘просто бездоказательные обвинения, просто недостойные намеки, которые могут вырваться в жару спора у человека, увлеченного фанатизмом мнения или не вполне развитого в нравственном отношении’. Да ведь это значит, что вы уж гоняетесь за словами. Значит, по-вашему не следовало бы протестовать, и все дело изменилось бы, если бы ‘Иллюстрация’ выразилась, напр., таким образом: ‘наша статья вызвала, конечно, оппозицию со стороны агентов г. N, не жалеющего золота для своего прославления… В литературе такую оппозицию представили два (без всякого сомнения в высшей степени бескорыстные!) еврейские литератора — гг. Чацкий и Горвиц’. Смысл остался бы тот же, но клеветы бы не было, а оставался бы только недостойный намек. То же бы слово, значит, да не так бы молвил. Весь этот шум, видите, поднялся из-за того, что человек не сумел выразиться, как следует, потому что такими ‘способностями бог его не наградил’. Usus practicus {Практика, обычай (лат.) — Ред.} протеста, стало быть, заключается в следующем: ‘умей воровать, да умей и концы хоронить’.

Да что уж… если на то пошло, то я представлю сейчас такую вещь, которой и концы-то были в руках протестантов — и они все-таки промолчали.

Еще раньше, чем обвинять г. Чацкина и Горвица, ‘Знакомый Человек’ обвинил в подкупе какого-то французского фельетониста. В No 35 ‘Иллюстрации’ он написал, что N ‘так повел дело между парижскими журналистами, что в одной газетке превознесли государственные заслуги его’ (‘Ил.’ 35, стр. 157). Может быть, и тут был только недостойный намек, но г. Чацкий, сам Чацкий! — потрудился растолковать его и, нимало не возмущаясь бесцеремонным обращением ‘Знакомого Человека’ с печатным словом, напечатал в ответ ему в ‘Русском вестнике’ следующее: ‘Положим, что г. N действительно разбогател нечестными путями и потом стал покупать себе незаслуженные похвали во французских газетах,— что же из этого можно вывести, и пр. (‘Р. В.’, No 18, стр. 134). После этого в 47 No ‘Иллюстрации’ г. редактор ее подтвердил, что действительно французский фельетонист ‘был, вероятно, подкуплен г. N для прославления его имени во французской газете’ (‘Илл.’, No 47, стр. 351). Вот тут бы уместнее было воскликнуть: ‘мы не знаем французского фельетониста, но на литературе всегда лежит обязанность’, и пр. А протестанты (тут уж вас лично я не имею в виду) даже в протесте своем перепечатали (‘Р. В.’, No 21, стр. 132) из статьи г. Чацкина те слова, в которых он повторяет недоказанное обвинение. И не подумайте, чтобы эти слова перепечатаны были с целью выставить новый позор ‘Знакомого Человека’, вовсе нет,— и г. Чацкий и все протестанты смотрят на это последнее обвинение совершенно спокойно, даже как будто не замечают его… Что же это значит? Они взялись очищать русское печатное слово, отметая все недостойное, и с первого же раза показывают такую слабость!..

Они думают, кажется, что и одного разу довольно. Казним, дескать, ‘Иллюстрацию’ в пример современникам и потомкам, другие-то и побоятся. ‘Да послужит этот протест, — манифестальным тоном говорят они,— примером и предостережением для будущего и да оградит он навсегда нашу литературу от подобных явлений’. О, боже мой! Зачем я должен разрушать приятное заблуждение людей, говорящих манифестальным тоном? С душевным прискорбием извещаю вас, гг. протестанты, что протест ваш не послужил… и не предостерег… и не оградил… В 47 No ‘Иллюстрации’, 27 ноября, через день после появления вашего первого протеста, г. Вл. Зотов объявил, что позорная фраза, на которую вы указываете, ‘относится не прямо к г. Чацкину, а к г. Горвицу и другим)). Пишите новый протест, господа, и постарайтесь, чтоб он был сильнее прежнего… Правда, за г. Горвица вы уж протестовали, вступаясь за г. Чацкина, но теперь за других-то надо восстать. Повторите всенародно, что хотя вы других и не знаете (уж конечно — не знаете), но что неуважение печатного слова признаете неблагородным.— Непременно, господа, протестуйте. Ведь никакой честный человек не может ‘оставаться равнодушным при таком позорном поступке’! изливайте же скорее ваше негодование… Иначе г. В л. Зотов с ‘Знакомым Человеком’ будут торжествовать и смеяться над вами!

Но что я говорю ‘будут’. Они уже торжествуют, они уже смеются. Между тем как вы истощаете все силы души своей на уверение нас, невежд и дикарей, в том, что клеветать гнусно, между тем как вы находите себе полтораста единомышленников, с важностью повторивших ваше замечательное мнение,— г. Вл. Зотов не дремлет: он торжественно объявляет, что вы в_с_е п_о_д_к_у_п_л_е_н_ы! В корреспонденции 50-го No ‘Иллюстрации’, 18 декабря, он напечатал:

‘Г. Ф — у. Мы весьма благодарны вам за известие о происках N в Москве и никогда не сомневались в том, что дело это н_е с_о_в_с_е_м б_е_с_к_о_р_ы_с_т_н_о со стороны лиц, толкующих единственно о невещественной стороне вопроса. Всякий понимает, что излишняя настойчивость делается ребячеством или имеет свои выгоды в том, чтобы тянуть дело, уже разъясненное’. Как вам нравится, господа протестанты, этот поступок г. Вл. Зотова? Неужели вы не повторите друг задруга, с вящшею силою, что ‘хотя вы друг друга и не знаете и не имеете между собою никаких отношений, но что честь печатного слова и пр. … как известно’. Нет, господа, это будет уж непростительная слабость с вашей стороны. Подумайте, что из 150 имен, составляющих вашу фалангу, по крайней мере 77 есть таких, о которых мы, публика, ровно ничего не знаем, и которые, следовательно, нуждаются в вашей защите не менее гг. Чацкина и Горвица… А ведь г. Зотов всех повально обвиняет. Не боясь ни кулачного права, ни судебного процесса, ни публичного позора, он стоит на своем, и знать ничего не хочет. Даже таинственные незнакомцы, появившиеся в ‘Русском вестнике’³⁶, не пугают его. Не говоря уже о гг. Вольском, Михалкине, Чарыкове, Савурском, Подчаском, Млодзеевском, Дзюбине и т. п., сам князь Шаликов, сам Ф. Тимирязев, сам Я. Ростовцев, даже сам Н. Борзенков, даже больше — сам г. Мантейфель не устрашают его {Все означенные фамилии не вымышлены, но действительно находятся в списке лиц, протестующих против ‘Иллюстрации’ в ‘Русском вестнике’.}. Да что уж говорить о единицах! Даже двукратно и троекратно повторенные незнакомцы не производят на него ни малейшего впечатления. Он совершенно равнодушно смотрит на то, что против него подписываются Д. Хомяков, И. Хомяков, С. Хомяков (отчего же тут нет А. Хомякова?)³⁷, и даже сами гг. Милеанты (В. Милеант и Е. Милеант) едва ли произвели на него особенное впечатление. Видно, что у него кременный характер! Другого бы, кажется, слеза прошибла… Да, признаюсь, мне самому было сначала трогательно, во-первых, потому, что я видел все-таки великое общее дело, которым наши потомки поминать нас будут, во-вторых, мне приятно было заметить, что у нас уже некоторые понятия нравственные выработались и установились до того, что в принятии их сходятся люди всех партий и направлений,— г. Кавелин с гг. Никитою Крыловым, С. Шевыревым и В. Лешковым, г. Чернышевский с Ф. Булгариным ³⁸ и г. Н. Львовым, и пр. и пр. Кроме того, мне и вообще было приятно узнать, что, напр., гг. Милеанты, В. Милеант и Е. Милеант,— не одобряют клеветы, равно как и гг. А. Арсеньев и И. Арсеньев, А. Наумов и Д. Наумов. Мне казалось, что со стороны, напр., г. Ф. Тимирязева, М. Ранга, Э. Циммермана и т. д. было очень благородно и отважно выступить перед публикою с заявлением своего негодования против поступка ‘Иллюстрации’. Но г. В. Зотову, по-видимому, вовсе нет нужды до того, что о нем думают гг. Милеанты и сам А. Мантейфель. Надо на него напустить кого-нибудь пострашнее да побольше. А странное дело, в самом деле, список-то с виду страшен и велик, а как всмотришься, так в нем ужасно многих из известных в литературе имен не досчитаешься: все больше господами Милеантами наполнен. Неужто же остальные-то одобряют г. Зотова и поступок ‘Иллюстрации’? Отчего же они не заявили своего согласия? Или вопрос надо иначе оборотить и спросить: по каким же, наконец, побуждениям именно эти 150 человек поспешили обнародовать свое благородное мнение о поступке ‘Иллюстрации’? Сама ‘Иллюстрация’ говорит, что все подкуплены, и это должно заставить вас напуститься на г. Зотова с новой силой!.. Клич кликните, да откройте особый отдел во всех журналах для помещения имен, протестующих против ‘Иллюстрации’. Наберутся, авось!… А то ведь нехорошо, если вы ослабеете, замолчите и оставите поле битвы г. Зотову и ‘Знакомому Человеку’: как раз какой-нибудь насмешник (мало ли их на свете) вдруг приложит к вашим деяниям, совершенным доселе, слова Репетилова, помните, когда он говорит Чацкому между прочим:

Литературное есть дело…

Оно, вот видишь, не созрело…

Нельзя же вдруг…³⁹

Перед этими стихами есть еще несколько таких⁴⁰, что я не видывал человека, который бы не покраснел, когда их к нему применят… А их к вам применят наверное, если вы теперь отступитесь от своего дела: теперь уж надо доканчивать.

Ваше дело еще не доделано до сих пор.

Но все-таки вы, разумеется, поступили благородно: не имея силы казнить умных и грамотных господ, искусных на прикрытие своих злостных и бессовестных клевет, вы облегчили свое сердце, напав по крайней мере на то, что вам по плечу,— на малограмотного, плохо владеющего слогом писаку, который, желая уколоть противника, сказал больше, чем сам, может быть, хотел… И то хорошо и благородно!.. Притом же вы защитили г. Чацкина. Он должен быть вам благодарен. Только — знаете ли что? — я вспоминаю, по поводу всего дела об ‘Иллюстрации’, одну сцену из рассказа Тургенева ‘Чертапханов и Недопюскин’⁴¹. Помните, когда над Недопюскиным начинает глумиться какой-то нахал, и среди общества, потешающегося смущением забитого Недопюскина, раздается резкий голос Чертапханова: ‘перестаньте, стыдно’, и потом Чертапханов заставляет нахала извиниться пред собою и пред Недопюскиным… Нет сомнения, что Чертапханов поступил храбро и благородно… Недопюскин должен был быть очень счастлив, что нашел такого прекрасного заступника… Но,— не знаю, как вы, гг. протестующие литераторы,— а я не завидую находке Недопюскина, я бы не желал быть на его месте. Даже скажу больше — мне было бы неловко поставить кого-нибудь в положение Недопюскина. Недопюскин всю свою жизнь был жертвою и шутом, его самолюбие нимало не оскорбилось заступничеством Чертапханова. Но встречаясь в обществе и литературе с людьми, которых я считаю равными себе, я едва ли решусь принять на себя роль Чертапханова — частию из деликатности пред этими людьми, частию из уважения к самому обществу и литературе…

Впрочем, и то сказать — я-то о чем растолковался? Самому доведись на вашем месте быть, так ведь тоже бы подписал… Да и как же уклониться от такого дела, в котором, по объявлению протестующих, всякий честный человек должен участвовать? Ведь это значит расходиться с честными людьми … так зачем же с честными людьми расходиться? Отчего им не сделать угодное? Ничего, можно… Если бы меня хороший человек стал допрашивать о вещах, всем известных, и уверять, что я должен ответить, так отчего же и не ответить? — Волжский ли разбойник был Стенька Разин? — Волжский! — Золото дороже ли серебра? — Дороже! — Должно ли поощрять разбой на больших дорогах? — Не должно! — Гнусно ли поступила ‘Иллюстрация’, оклеветав гг. Чацкина и Горвица?— Гнусно.— Следует ли желать, чтобы таких явлений в русской литературе не было? — Следует.— Протестуете ли с нами против поступка ‘Иллюстрации’? — Протестую, самым положительным образом протестую,— воскликнул бы я вдохновенно и подмахнул бы свою фамилию…

Ставши на такую точку зрения, я дохожу до того, что даже вообще одобряю протест.

Но я все-таки чувствую, что мое легкомысленное обращение с вопросом такой важности должно вызвать на меня бурю, от которой уже ничто не спасет. А ведь все отчего? Оттого, что я лишен способности представить себе стакан воды в виде моря… Ах боже мой! Что только со мною будет? Что заговорят обо мне гг. Милеанты? Г. Пикулин что скажет?

Ах, боже мой! Что станет говорить

Княгиня Марья Алексевна?…⁴²

Примите, милостивые государи, и пр.
Д. Свиристелев.

Нижний Новгород.

30 дек. 1858 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

В полном виде ‘Свисток’ издается впервые. Некоторые произведения перепечатывались в собраниях сочинений Н. А. Добролюбова, Н. А. Некрасова, Н. Г. Чернышевского, M. E. Салтыкова-Щедрина, К. Пруткова. Однако подобные обращения к материалам ‘Свистка’, преследовавшие свои задачи, не могли дать исчерпывающего представления о сатирическом издании. В настоящей публикации предполагается достичь именно этой цели и познакомить современного читателя с замечательным литературным памятником писателей-шестидесятников.

Тексты всех девяти выпусков ‘Свистка’ (1859—1863) печатаются по журналу без изменений. Такая текстологическая установка обусловлена принципом издания памятника, воссоздаваемого в том виде, в каком произведения ‘Свистка’ реально становились достоянием читателей 60-х годов прошлого века. Несмотря на постоянное давление со стороны цензуры, наносившей ощутимый урон не только отдельным произведениям, но порою и составу срочно перестраивающихся выпусков (особенно No 6 и 7), ‘Свисток’ все же достигал своих целей и оказывал заметное влияние на общественно-литературное движение своей эпохи. Принцип публикации памятника диктует не реконструкцию первоначального замысла, подвергнувшегося цензурному вмешательству, а воспроизведение номеров ‘Свистка’ в их первопечатном виде.

В настоящем издании произведена сверка текстов с дошедшими до нашего времени рукописями и корректурами (остается неизвестной лишь корректура No 9 ‘Свистка’). Наиболее существенные разночтения включены в текстологический комментарий. Таким образом, до цензурная редакция произведений также представлена современному читателю.

Текстологический комментарий опирается в основном на результаты, достигнутые советскими текстологами при подготовке собраний сочинений главных участников ‘Свистка’ Н. А. Добролюбова, Н. А. Некрасова, К. Пруткова. Добролюбовские части ‘Свистка’ впервые были приведены в соответствие с первоначальными авторскими замыслами Чернышевским в посмертном издании сочинений писателя (т. IV. СПб., 1862), и это учтено в текстологических комментариях к произведениям Добролюбова. Новое обращение к корректурам позволило в то же время уточнить первоначальный состав номеров, подвергшихся перестройке вследствие цензурного вмешательства. Эти сведения содержатся в текстологических преамбулах. В ряде случаев удалось установить не изученные до сих пор варианты текстов Добролюбова, Некрасова, Пруткова.

Орфография и пунктуация в настоящем издании приближены к современным нормам. Цитаты заключены в кавычки, в названиях литературных произведений и периодических изданий второе слово печатается не с заглавной буквой, как нередко писалось прежде, а со строчной (‘Московские ведомости’, ‘Русский вестник’). Без изменений оставлены написания некоторых характерных для тогдашней’ эпохи слов (выростут, полнощный, со делал, сантиментальность, нумер и др.). Недостающие части публикуемых в примечаниях вариантов {Некоторые корректуры дошли до нашего времени в дефектном состоянии.} обозначены многоточием. Зачеркнутый в рукописи или корректуре текст воспроизводится в квадратных скобках. Все редакционные конъектуры вводятся в текст и в примечания в угловых скобках. Отсутствующие в ‘Свистке’ переводы иноязычных слов и фраз даются здесь же под строкой.

Раздел ‘Дополнения’ составился из написанных Добролюбовым первоначальных программ ‘Свистка’, проливающих свет на историю возникновения издания, а также произведений Добролюбова и К. Пруткова, предназначавшихся в ‘Свисток’, но по разным причинам туда не попавших. Прикосновенность их к ‘Свистку’ подтверждается текстуально или документально (корректурными листами, свидетельствами современников и т. д.). Состав раздела определяется принципом воспроизведения памятника. В него не вошли статья Добролюбов а ‘Стихотворения Млхаила Розенгейма’, напечатанная до возникновения ‘Свистка’ (‘Современник’, 1858, No 11), ‘Атенейные стихотворения’ и ‘Успехи гласности в наших газетах’, обнародованные Добролюбовым вне ‘Свистка’ (‘Искра’, 1859, No 6, 9), и долгое время остававшееся не опубликованным его же стихотворение ‘Средь акрополя разбитого’, связь которого со ‘Свистком’ не поддается документальному обоснованию. Исключение составило ‘искровское’ стихотворение Добролюбова ‘Чувство законности’, первоначально включенное автором, как это видно из корректуры, в первый выпуск ‘Свистка’ и перепечатанное позднее в составе этого номера Чернышевским.

Научный аппарат книги включает статью А. А. Жук и Е. И. Покусаева »Свисток’ и его место в русской сатирической журналистике 1860-х годов’, историко-литературный и текстологический комментарий, указатель имен.

Структура комментария вытекает из общего принципа издания: примечания к отдельным произведениям предварены текстологической преамбулой и вступительной заметкой, характеризующей каждый выпуск ‘Свистка’ в целом. Непосредственно за примечаниями к текстам всего выпуска следуют в единой нумерации примечания к вариантам, содержащимся в текстологических комментариях.

Вступительные заметки к каждому из номеров ‘Свистка’, историко-литературный комментарий составлены А. А. Жук (за исключением примечаний в No 9 к произведениям М. Е. Салтыкова-Щедрина, написанных В. В. Прозоровым). Подготовка текста, составление раздела ‘Дополнения’, текстологические преамбулы и комментарии выполнены А. А. Демченко. Общая редакция издания осуществлена Е. И. Покусаевым и И. Г. Ямпольским.

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

В — ‘Время’

ГБЛ — Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина

Гонорар, вед. — Гонорарные ведомости ‘Современника’. Вступит. статья и публикация С. А. Рейсера.— ‘Литературное наследство’, 1949, т. 53—54

ГПБ — Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина

И — ‘Искра’

Изд. 1862 — ‘Сочинения Н. А. Добролюбова’, т. IV, СПб., 1862

К — ‘Колокол’

ЛН — ‘Литературное наследство’

МБ — ‘Московские ведомости’

HB — ‘Наше время’

ОЗ — ‘Отечественные записки’

ПД — Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом)

ПССД (Аничков)— Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. Аничкова т. I—IX. СПб., 1911-1913

ПССД (Лемке) — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. Лем-ке, т. I—IV. СПб., 1912

ПССД (1939) — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. VI. М., 1939

ПССН (1948) — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, т. I—XII. Мм 1948—1953

ПССН (1967) — Н. А. Некрасов. Полное собрание стихотворений в 3-х т. Общая ред. и вступит, статья К. И. Чуковского, т. 2. Л., 1967 (Большая серия ‘Библиотеки поэта’)

ПССП (1884) — К. Прутков. Полное собрание сочинений. СПб., 1884

ПССП (1885) — К. Прутков. Полное собрание сочинений. 2-е изд. СПб., 1885

ПССП (1965) — К. Прутков. Полное собрание сочинений. Вступит, статья и примеч. Б. Я. Бухштаба. М., Л., 1965 (Большая серия ‘Библиотеки поэта’)

ПССЧ — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в 16-ти т. М., Гослитиздат, 1939—1953

PB — ‘Русский вестник’

С — ‘Современник’

СПб. ведомости — ‘Санктпетербургские ведомости’

Св. — ‘Свисток’

СН (1874) — ‘Стихотворения Н. Некрасова’, т. 3, ч. 6. СПб., 1874

СН (1879) — ‘Стихотворения Н. А. Некрасова’, т. I—IV. СПб., 1879

ССД — Н. А. Добролюбов. Собрание сочинений в 9-ти т. М., Л., 1961—1964

ССЩ — М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20-ти т. М., 1965—1977

Указатель С — В. Боград. Журнал ‘Современник’, 1847—1866. Указатель содержания. М., Л., 1959

ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусств СССР

ЦГАОР — Центральный Государственный архив Октябрьской революции

ЦГИА — Центральный Государственный исторический архив СССР

ценз. разр. — Дата цензурного разрешения к печати

ПИСЬМО ИЗ ПРОВИНЦИИ

Св. 1, с. 198—210. Автор — Н. А. Добролюбов. Известны две редакции статьи. Часть автографа первой редакции (наборная рукопись) с начала статьи до слов ‘французского фельетониста’ (Стр. 26, строки 10—11 св.) и от слов ‘&lt,Недо&gt,пюскин должен был’ (Стр. 28, строка 18 сн.) до конца статьи — в ГПБ. Цензорская корректура (первые четыре полосы) — в ПД. Дата отправления к цензору — 7 декабря. Этот текст впервые воспроизведен в кн.: ПССД (Аничков), т. IX, с. 497—508 и перепечатан в ПССД (1939), т. 6, с. 659—665. Статья называлась ‘Нечто о литературном протесте’ и предназначалась, как это видно из надписей на корректуре, для отдела ‘Современные заметки’ декабрьской книжки ‘Современника’ за 1858 г. Предварительно Некрасов послал статью на отзыв И. С. Тургеневу, и тот высказался против ее напечатания. ‘Тон ее мне крайне не нравится &lt,…&gt,,— писал Тургенев в ответ.— Доказать необдуманность, пожалуй, вред протеста можно и даже должно — но без этих стишков ‘зубодробительных’ и других ударов — словом, без этих любезностей и кривляний &lt,…&gt, О таком деле можно писать кратко, сухо, официально — или горячо, но уже никак не с юмором &lt,…&gt,’ (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. III. М., Л., 1961, с. 258). Письмо, по-видимому, обсуждалось в редакции ‘Современника’ (оно было найдено в архиве Чернышевского — ‘Звенья’, No 5, с. 262—264). Добролюбов написал краткое официальное ‘Объявление’ (текст его идет в рукописи сразу после статьи), и оно было напечатано под названием ‘Известия’ в С, 1858, No 12, отд. II, с. 303, без подписи — см. ЛН, т. 25—26. М., 1936, с. 246 и ССД, т. 3, с. 471. Но и статья Добролюбова все же была опубликована (через месяц, в ‘Свистке’), хотя и в несколько иной редакции: опущены отмеченные Тургеневым места и сделаны изменения в стиле, поскольку статья получила форму письма, якобы присланного из провинции. Рукопись второй редакции статьи неизвестна, ее корректура — в ЦГАЛИ. Характерно, что строки, вызвавшие критику со стороны Тургенева, в корректоре набраны. Пропуски текста ‘Свистка’ восполнены Чернышевским — изд. 1862, с. 365—379. В корректуре второй редакции статья подписана ‘Д. Свистунов’, в оглавлении журнала — ‘Н. Свиристилев’.

Стр. 20, строки 7—9 сн. В корректуре первой редакции статьи фраза, начинающаяся словом ‘Обвинение’, зачеркнута.

Стр. 22, строки 16—17 св. В изд. 1862: дошло до такой подлости в своих нравственных понятиях. (В корректуре первой редакции статьи эта фраза вычеркнута.)

Стр. 23, строка 3 сн. В изд. 1862: выказал замечательное тупоумие (В корректуре первой редакции слово ‘тупоумие’ исправлено цензором на ‘отсутствие’.)

Стр. 24, строка 18 св. В рукописи и в изд. 1862 после слов ‘А нам этого не хотелось бы’ следовало: потому что в таком случае пришлось бы припомнить и тот стих, которого последнее слово рифмует с ‘носом’, оканчивающим следующий за тем стих. (В корректуре первой редакции эта фраза зачеркнута.)

Стр. 25, строки 7—8 св. В рукописи после слова ‘злонамеренность’, а в корректуре второй редакции после слова ‘искуснее’ далее следовало: Один из моих &lt,в рукописи: наших&gt, знакомых, практический человек, утверждал, что бывают трех родов удары: искросыпительные, зубодробительные и скуловоротные, но что на практике различить их ужасно трудно, и особенно трудно сообразить их разницу в то время, когда готовишься нанести удар. Иногда намерен только так ударить, чтобы искры из глаз посыпались, а как ударишь — скула набок сворочена, в другом случае, напротив, зубы раздробить желаешь, а выйдет, что только искры из глаз выбил. Но чаще всего случается, что когда желаешь скулу своротить человеку, то у него тут же и зубы вылетают … так что почти нет возможности соблюсти на практике полное различие между всеми тремя родами. Признаемся, мы, простые люди &lt,слова ‘простые люди’ в рукописи отсутствуют&gt,, пришли бы в страшное затруднение, если бы нам пришлось определять относительное нравственное значение каждого из этих родов. Мы бы уж или все их осудили, или бы вовсе отказались от обязанности судить их.

Но вы, г. протестанты &lt,в рукописи: Но протестанты&gt,, как видно, думаете &lt,в рукописи: думают&gt, не так, вы решаетесь &lt,в рукописи: они решаются&gt, все оттенки разобрать и различить… Не знаем, как это удастся вам &lt,в рукописи: им&gt, впоследствии, но до сих пор вы &lt,в рукописи: они&gt, не показали особой проницательности.

Стр. 25, строка 10 св. В рукописи и в корректуре второй редакции после слова ‘молчали’ следовало: им, конечно, казалось, что то был удар искросыпительный.

Стр. 25, строки 27—28 св. В рукописи и в корректуре второй редакции после слов ‘в нравственном отношении’ следовало: Иначе сказать — там были удары искросыпительные…

Стр. 28, строки 2—3 св. Вместо ‘и это должно заставить вас напуститься на г. Зотова с новой силой!..’ в изд. 1862: и у нас (верно, из того же источника) ходили слухи, что кто-то даже полтинник взял за подпись своей фамилии, а потом раскаялся и полтинник возврату, но фамилии своей уже не получил обратно… Но это был, по всей вероятности, какой-нибудь исключительный случай. Ради бога, на меня-то еще не напишется протеста: я повторяю только то, что слышал, и готов хоть сию же минуту отказаться от своих слов, я не то, что г. Зотов, и мнения гг. Милеантов, Дзюбияа и Тимирязева для меня очень дорого. Меня уже, пожалуйста, оставьте в покое. Вот на г. Зотова напуститесь, собравшись с новой силой!

Стр. 28, строка 18 св. В изд. 1862 вместо ‘господ’ — ‘негодяев’.

¹⁹ Какое торжество готовит древний Рим?… — Начальные строки элегии К. Н. Батюшкова ‘Умирающий Тасс’ (1817).

²⁰ В нем признака небес напрасно не ищи…— из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Не верь себе’ (1839).

²¹ …Н. Ф. Павлов … только в экстренных … случаях берущийся за остроумное перо свое … — Беллетрист, критик, публицист Н. Ф. Павлов (1805—1864) публиковал на страницах тогда еще либерального ‘Русского вестника’ острые статьи (критический разбор пьесы В. А. Соллогуба ‘Чиновник’ — 1856, т. III, июнь, кн. 1, с. 494—511, т. IV, июль, кн. 1, с. 385—418, иронический отклик на недоброжелательные воспоминания о Т. Н. Грановском В. В. Григорьева: — ‘Биограф-ориенталист’ — 1857, т. 8, март, кн. 2, с. 211—254, фельетон, осуждавший ажиотаж вокруг прибывшего в Россию А. Дюма: ‘Вотяки и г. Дюма’ — 1858, т. 16, август, кн. 2, с. 697—716). Статья Павлова ‘Вопрос о евреях и ‘Иллюстрация» появилась, вместе с другими материалами на ту же тему, в PB, 1858, т. 18, ноябрь, кн. 1, с. 24—28.

²² ‘бывают геростратовы славы…‘ — Эфесский житель Герострат, по преданию, в 356 г. до н. э. сжег храм Дианы в своем родном городе, чтобы таким путем сохранить свое имя в истории.

²³ …отражение мадритского огня…— Имеется в виду террор инквизиции в Испании XIV—XV вв. (см.: Боткин В. П. Письма об Испании. Л., 1976, с. 70, 322—323).

²⁴ Задеть мою амбицию…— куплет из водевиля П. А. Каратыгина ‘Чиновник по особым поручениям’ (1837).

²⁵ Сколько их, куда их гонят?..— из стихотворения А. С. Пушкина ‘Бесы’ (1830).

²⁶ брюссельская газета Le Nord — ‘ритор, защитник, хвалитель Зимнего дворца’ (Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. XV. М., 1958, с. 133), полуофициальная газета, выходившая в Брюсселе на французском языке (в 1856—1871 гг., с перерывами) с целью противодействия герценовским изданиям и для пропаганды политики царизма, существовала на русские субсидии, но пыталась изображать ‘независимый орган’.

²⁷ Что мы не ведаем святыни…— измененная цитата из поэмы А. С. Пушкина ‘Полтава’ (1828).

²⁸ …сам г. редактор ‘Иллюстрации’ — В. Р. Зотов (1821—1896), беллетрист и драматург.

²⁹ Вы в ‘Современнике’ почти так и сделали…— см. анонимную заметку Добролюбова ‘Известие’ (С, 1858, No 12, с. 303).

³⁰ …вспомнить эпиграмму Пушкина…— Намек на строку из эпиграммы ‘Журналами обиженный жестоко’ (1829): ‘На цензора вот подал он донос’.

³¹ …труд этот … окажется … неблагодарным, вследствие бесконечного разнообразия форм, под которыми может укрываться подлость…— Независимо от Добролюбова аналогичное отношение к ‘протесту’ выразил М. Е. Салтыков. В письме П. В. Анненкову от 2 января 1859 г. он писал: ‘Протест — это дело хорошее &lt,…&gt, Но меня удивляет в нем одно: почему не было такого же протеста по поводу клевет &lt,…&gt, на Островского? почему нет и не будет такого же протеста против поступка г. Каткова (см. Изобличительные письма ‘Р&lt,усского&gt, В&lt,естника&gt,’ No 22…’ (ССД, т. 18, кн. 1, с. 204).

³² Нас … возмутила … статейка, в которой Иванов обвинялся как тунеядец, даром бравший пенсию за то, чего не умел сделать…— А. А. Иванов (1806—1858) по окончании Петербургской Академии художеств в 1830 г. был отправлен на средства Общества поощрения художников в Италию, где работал более 20 лет. Итог его трудов — картина ‘Явление Христа народу’, привезенная в феврале 1858 г. в Петербург, была сдержанно принята, в высших сферах к художнику отнеслись пренебрежительно. После появления в ‘Сыне отечества’ (1858, 22 июня, No 25) статьи В. Толбина ‘О картине г. Иванова’, где утверждалось, что она ‘не вполне &lt,…&gt, оправдала &lt,…&gt, надежды, которые порождала &lt,…&gt, будучи еще незримой’ (с. 711), в академических художественных кругах началась открытая кампания против Иванова, 3 июля 1858 г. он скончался. В защиту художника, выгнавшего глубокую симпатию демократической журналистики, выступили Н. Г. Чернышевский (ПССЧ, т. V, с. 335—340), А. И. Герцен (А. Иванов.— К, 1858, л. 22, 1 сентября, с. 177—178).

³³ …выходка в 239 No ‘СПб. Ведомостей‘ против ‘Русской беседы’ какого-то г. H. Н. ...— В славянофильском журнале ‘Русская беседа’, 1858, кн. 3, была помещена за подписью М. Т. статья ‘Модный чиновник’, содержавшая критику новых администраторов — предреформенного, ‘александровского’ образца. В фельетоне, который цитирует Добролюбов (H. Н. Русская литература. Журналы.— ‘СПб. ведомости’, 1858, 1 ноября, No 239), критический разбор этой статьи сопровождался бестактным примечанием, низводившим принципиальную полемику до личной перепалки.

³⁴ Выходки … листков, называвших … мошенниками издателей ‘Весельчака’, выходки самого ‘Весельчака’, купно с ‘Сыном отечества’…—1858 г. отмечен в Петербурге массовым наплывом уличных юмористических листков, дорогу которым открыл возникший в феврале журнал ‘Весельчак’. Рыночная конкуренция между этими низкопробными изданиями породила ‘полемические выходки’, которые ‘возбуждают даже отвращение’ (см. статью Добролюбова ‘Уличные листки’, С, 1858, No 9, с. 85—93). Вражда ‘Весельчака’ к журналу ‘Сын отечества’ определялась тем, что в его редакцию вошли некоторые прежние сотрудники последнего (см.: Ямпольский И. Г. Сатирические и юмористические журналы 1860-х гг. Л., 1973, с. 7—11).

³⁵ …чем же … ‘Знакомый Человек’ лучше … г. Нестерова, Львова, Ижицына…— А. К. Нестеров был автором-издателем ряда уличных юмористических листков (‘Смех No 0’, ‘Смех под хреном’, ‘Смех смехович’ и др.), благонамеренно-либеральный драматург H. M. Львов (1821—1874), жестоко раскритикованный в ‘Современнике’, полгода редактировал ‘Весельчака’, Ижицын — псевдоним рептильного литератора, журналиста, стихотворца Б. М. Федорова (1794—1875), под которым появились два его антигерценовских пасквильных листка ‘Ороскоп кота’ и ‘Моим трутням совет’. Издавна получивший позорную известность доносительством, связями с III Отделением (см.: Ямпольский И. Г. Сатирические и юмористические журналы 1860-х гг., с. 29—31, Рейсер С. А. Добролюбов и Герцен.— ‘Изв. АН СССР’, Отд. общ. наук, 1936, No 1—2, с. 178—181), неоднократно осмеянный передовой журналистикой, Федоров намеренно включен здесь Добролюбовым в круг поставщиков бессмысленного обывательского чтива, а не политических памфлетистов.

³⁶ …таинственные незнакомцы, появившиеся в ‘Русском вестнике’… — Посвятив ‘поступку ‘Иллюстрации’ ‘ ряд материалов в кн. 1 ноябрьского номера за 1858 г., редакция ‘Русского вестника’ в кн. 2 поместила ‘Дополнительный список лиц, протестующих против поступка ‘Иллюстрации’ (с. 245). Там и содержались подписи ряда неизвестных широкой публике лиц (перечисляемых далее Добролюбовым). К настоящему времени исследователи установили среди них ‘несколько имен, сохранившихся в истории русской культуры’ (см.: ССД, т. 7, с. 584).

³⁷ …Д. Хомяков, И. Хомяков, С. Хомяков … нет А. Хомякова…— Протест подписали безвестные однофамильцы значительного поэта и публициста славянофильского лагеря А. С. Хомякова (1804—1860), подпись которого отсутствовала.

³⁸ г. Кавелин с гг. Никитою Крыловым, С. Шевыревым и В. Лешковым, г. Чернышевский с Ф. Булгариным…— Фальшь самой идеи ‘протеста’ Добролюбов подчеркнул парадоксальным сочетанием имен: либерального профессора К. Д. Кавелина (1818—1885) и его консервативных коллег Н. И. Крылова (1808—1879), С. П. Шевырева (1806—1864), В. Н. Лешкова (1810—1881), Чернышевского — п одиознейшей фигуры Ф. В. Булгарина (1789—1859). Добролюбова поддержал В. Курочкин (Слово примирения. (Материалы для истории русского просвещения с элегиями и пляскою) — И., 1861, No 42, с. 607—608):

Кто не участвовал в протесте?

Какая смесь одежд и лиц!

Сошлись негаданно все вместе:

Все литераторы в печали

‘Гудок’ с ‘Журналом для девиц’,

Протест сердитый подписали,

. . . . . . . . . . . .

Не подписал один ‘Свисток’…

³⁹ Литературное есть дело…— измененные строки из монолога Репетилова (Грибоедов, ‘Горе от ума’, д. IV, явл. 4).

⁴⁰ Перед этими стихами есть еще несколько таких…— ‘Шумим, братец, шумим.— Шумите вы? и только?’ (там же).

⁴¹ Чертопханов и Недопюскин — герои одноименного рассказа Тургенева (1848), вошедшего в цикл ‘Записки охотника’.

⁴² Ах, боже мой! Что станет говорить…— заключительные строки ‘Горя от ума’.

Читайте также: