Письма Сиднея Рейлли, Рейли Сидней, Год: 1924 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Минувшее: Исторический альманах. 14.

М., СПБ.: Atheneum: Феникс. 1993.

Письма Сиднея Рейлли

1. А.Г. Мягкову

8.VIII.24. Htel Montplesier
12, rue de Richelier
Paris

Дорогой Александр Геннадьевич!

В[ера] В[икторовна] расскажет Вам подробно какие тревожные и вместе с тем глубоко знаменательные дни мы прожили здесь¹. Как ни велико наше беспокойство за дальнейшую судьбу Б[ориса] В[икторовича], каким бы волнующим догадкам мы не предавались, мы все здесь единодушно поняли, что иначе он не мог поступить ни с точки зрения политической, ни по своему психическому состоянию.

На все есть времена и сроки, и, если в течение последних двух лет я всячески, по мере моих сил, старался сдерживать стремление Б[ориса] В[икторовича] уехать², но на этот раз я чувствовал, что дальнейшие убеждения будут и бесполезны, и неуместны, ибо, совершенно объективно рассуждая, я думаю, что действительно времена и сроки близки теперь и что он не мог упустить этого момента.

Если все обойдется благополучно (а я инстинктивно верю в звезду Б[ориса] В[икторовича]), то я убежден, что его поездка ознаменует собою эпоху в ходу событий. Во всяком случае она откроет пути к широкой деятельности. Если даже предположить, что он, не сделав ничего окончательного, вернется через 6-9 мес[яцев] и оповестит мир (посредством соответствующей книги) о своей поездке, о том, что он видел и о своих выводах, то и это одно будет огромно и сразу выдвинет его на первое место как в России, так и всюду и откроет новые перспективы работы.

Тяжелее всего нам, которые должны остаться по эту сторону, надеяться и ждать. Тем важнее становится более тесная связь между нами. Мы условились с В[ерой] В[икторовной] поддерживать отныне правильные сношения и могущие получаться известия немедленно сообщать друг другу.

Мои личные дела находятся в отвратительном положении. Обнищал чрезвычайно. 20-го сент[ября] уезжаю в Нью-Йорк, где 6-го окт[ября] слушается мое дело (около $ 750 000)³. У меня очень солидные шансы выиграть это дело. От благополучного его исхода для меня зависит почти все. Или пан — или пропал. — До поездки в Америку буду здесь или поблизости. Во всяком случае о всякой перемене адреса буду извещать Вас. Из Америки я вернусь не позднее 15-го декабря и первым делом поеду в Прагу и Варшаву⁴.

Таким образом мы скоро увидимся и, надеюсь, сможем поделиться хорошими вестями.

Всегда искренне преданный Вам

Сидней Рейлли

Сердечный поклон В[иктору] Викторовичу] и его супруге⁵.

¹ Мы — имеются в виду Б.В. Савинков, А.А. и Л.Е. Дикгоф-Деренталь, готовившиеся к поездке в СССР, а также сам С. Р., его жена и В.В. Мягкова, помогавшие им в сборах. Глубоко знаменательные дни — первая неделя августа 1924, когда все шестеро съехались в Париж. См. предисловие к наст. публ. и прим. к письму 3.

² С. Р. не совсем точен. Он не столько сдерживал стремление Савинкова нелегально съездить в СССР, сколько подчеркивал неоправданный риск поездки: ‘Это в Вашем случае может привести только к провалу /…/ Еще один триумф сволочам’ (С. Р. — Савинкову, 7 декабря 1923), ‘Я с очень тяжелым сердцем думаю о Вашем намерении /…/ страшно, чтобы сволочи получили лишний триумф’ (С. Р. — Савинкову, 9 июня 1924).

³ Мое дело — иск С. Р. против нью-йоркской фирмы ‘Baldwin Locomotive Company’, отказавшейся оплатить ему комиссионные за посредничество при поставке в Россию военного снаряжения в годы Мировой войны (в декабре 1917 советское правительство аннулировало все обязательства России по внешним займам). С названным иском были связаны как две предыдущие поездки С. Р. в США (август-декабрь 1923 и май-июль 1924), так и последняя, о которой идет речь (она была отложена на две недели — см. письма 14 и 17). Для С. Р. характерно, что, не имея денег даже на билет в Европу, он отказался от предложенного ответчиками отступного: 25 тыс. долларов (С. Р. — Савинкову, 25 мая 1924, ср. также в комментируемом письме — или пан — или пропал).

⁴ Проиграв в ноябре 1924 процесс (писем к Мягковым из США в фонде нет), С. Р. застрял в Нью-Йорке до августа 1925. Ни в Праге, ни в Варшаве он больше не побывал.

⁵ О В. В, Савинкове — см. предисловие к наст. публикации и нашу справку о нем: Арцыбашев. С.64. Его жена — Александра Юрьевна (ум. 1925).

2. В.В. Мягковой

20.VIII.24. Htel Montplesier
12, rue de Richelier
Paris

Дорогая Вера Викторовна,

Можете себе представить, с каким лихорадочным вниманием я следил эти дни за всеми газетами. Т.к. до сегодняшнего дня никаких тревожных известий нигде не появлялось, то мы можем с полной уверенностью принять, что самый критический момент, т.е. проезд до места, прошел вполне благополучно. Если бы что-нибудь случилось в пути, то эти господа не преминули бы раструбить это всему миру¹. — Теперь можно хоть немного успокоиться — остальное это ‘risques du mtier’² и воля рока.

Из Америки получил письмо, что книга черезвычайно понравилась издателям, сейчас идет вопрос об условиях и времени издания³. Об этом скоро получу второе письмо. — Мой сердечный привет дорогому Александру Геннадьевичу. С нетерпением жду нашей встречи в ноябре, надеюсь, что выиграю свой процесс и что тогда мы снова примемся за издание нашей книги, которая причинила А[лександру] Г[еннадьевичу] столько хлопот⁴.

Привет также В[иктору] В[икторовичу] и его супруге.

Глубоко преданный Вам

С. Р.

Пепита⁵ шлет Вам самый дружеский поклон.

Пожалуйста, напишите мне немедленно как только что-нибудь узнаете.

¹ С. Р. знал о маршруте и расписании поездки, предложенных Савинкову ‘друзьями’: переход польско-советской границы в ночь на 16 августа, остановка в Минске, затем — ‘проезд до места’ (‘конспиративной дачи’ в Подмосковье). Его наивная уверенность в том, что о произведенном аресте ГПУ ‘не преминуло бы раструбить /…/ всему миру’, заставляет усомниться в профессионализме С. Р. как разведчика. В действительности Савинков, А.А. и Л.Е. Дикгоф-Дерентали были арестованы именно в Минске утром 16 августа и в тот же день доставлены в Москву во Внутреннюю тюрьму ГПУ.

² Профессиональный риск (фр.).

³ Речь идет об английском переводе повести Савинкова ‘Конь Вороной’. Повесть была закончена в июле 1923, автор мечтал превратить ее одновременное издание на нескольких языках в мировую литературно-политическую сенсацию (см. его переписку с А.Г. Мягковым, Л. Козловским и А. Маделунгом — ГА РФ. Ф.6756. Д.20. Л.46-47, Ф.5831. Д.92. Л. 1-4, Д. 112. Л.1). Всем этим надеждам не суждено было осуществиться: состоялось только чешское — почти безгонорарное издание, о русском издании повести и реакции на него эмигрантской критики см.: Переписка. С. 120, 126. Перевод на английский и предисловие к изданию Савинков попросил сделать бывшего британского разведчика сэра Пола Дюкса (1889-1967, в России в 1909-1917 — гувернер, студент Петроградской консерватории, в декабре 1918 — августе 1919 — резидент британской секретной службы ‘под крышей’ корреспондента социалистических газет). Работа над переводом (к ней подключился и С. Р.) затянулась почти на год и закончилась только в июне 1924 (см. три письма Дюкса к Савинкову — ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д.70, а также многочисленные упоминания в письмах С. Р. к Савинкову в августе 1923 — июне 1924). Американское издание не состоялось, а английское (Savinkoff В. The Black Horse. London, 1924) вышло в свет после суда над Савинковым, несмотря на попытки С. Р. его остановить (см. письмо 14, а также письмо С. Р. к В.Л. Бурцеву из Нью-Йорка от 25 октября 1924 — ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.507. Л.4-5).

⁴ Наша книга — задуманный С. Р. осенью 1922 сборник статей к пятилетию большевистской революции — ‘Великий блеф’. Он предложил Мягкову заказать обзорные статьи ведущим деятелям русской эмиграции, гарантируя оплату и последующее издание сборника в США. Весной 1923, полностью разорившись, С. Р. утратил интерес к этому замыслу и перестал отвечать на письма Мягкова, так что последнему пришлось разыскивать его в Лондоне с помощью А.В. Тырковой-Вильямс (сообщено Г.Г. Суперфином, см. также: ГА РФ. Ф.6756. Д. 18. Л.25-30).

⁵ Пепита — домашнее имя актрисы Жозефины-Фернанды Рейлли (урожд. Бобадилья), жены С. Р. с мая 1923. С. Р. пытался заинтересовать ее русскими делами, учил русскому языку, знакомил со своими русскими друзьями. Ссылку на ее мемуары см. в прим.1 к предисловию.

3. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

29.VIII.24. Htel Montplesier
12, rue de Richelier
Paris

Дорогие друзья, завтра, вероятно, Вы прочтете в Ваших газетах это потрясающее известие (прилагаю вырезку из сегодняшнего Temps)¹. Мне оно было сообщено из одной знакомой редакции сегодня утром. Исходит от Аг[ентст]ва Havas, которое его получило вчера ночью с датой 28-го.

Оставляя в стороне наши личные переживания (и Ваши и мои), я спешу поделиться с Вами теми соображениями, которые вызваны у меня этим известием.

1) До получения точных подтверждающих данных, это сообщение не следует считать положительным и окончательным. Для этого есть целый ряд оснований.

a) Если арест и произошел 20-го, а суд 25-го, почему эти факты предаются гласности только 28-го? Казалось бы, все говорит за то, что немедленно похвастались бы.

b) От 20 — 28 прошло достаточно времени, чтобы за границей появились перепечатки из ‘Известий’, в которых такой крупный факт непременно был бы напечатан. Обыкновенно самые интересные известия из Советской] прессы передаются за границу телеграфно из Риги и из Ревеля.

c) Возможен ошибочный арест совершенно другого лица.

d) Возможно, что арестован Ал[ександр] Ар[кадьевич]², намеренно выдающийся за Б[ориса] В[икторовича].

e) Возможно, что большевики, что-то такое зная, прибегли к такому способу, чтобы усыпить внимание и т.д.

2) Считаю поэтому, что до полного подтверждения, мы все должны занять в высшей степени сдержанную позицию — и даже подчеркивать крайнюю невероятность этого события.

3) Если же событие подтвердится (вероятно, уже в течение 2-3 ближайших дней), то, каждому, по мере сил и связей, поднять самую энергичную агитацию, в основу которой положить защиту человека с огромным прошлым и с большим литературным талантом. (Слишком большое ударение на антибольшевицкой деятельности могло бы отозваться крайне прискорбно).

4) Слишком большая поспешность и потому нежелательна, что каждый час может одному из нас принести известие, дающее нужное руководство. Известий я жду от С[ергея]³, А[лександра] А[ркадьевича], Л[юбови] Е[фимовны]⁴, о которых пока ничего не сказано.

5) Приложенная вырезка явно содержит в себе невероятные несуразности, на которых даже не стоит останавливаться.

Сегодня утром я телеграфно запросил Диму⁵, имеет ли он подтверждение. Затем повидал Вл[адимира] Льв[овича] Б[урцева]⁶(который во все был посвящен Б[орисо]м) и просил его (до окончательного подтверждения) никому никаких сведений не давать. Через Вл[адимира] Льв[овича] передал то же самое Фунд[аминскому]⁷ (тоже знающему).

Составил программу немедленных действий во всех доступных мне кругах — на случай подтверждения.

Надеюсь, что Вы согласитесь с высказанными мною выше соображениями и моим способом действия.

Совершенно нет слов сказать Вам, что переживаю.

Душевно Весь Ваш
С. Р.

Жена совершенно убита горем, горячо обнимает Веру Викторовну.

¹ ‘Temps’ — вечерняя парижская газета. Потрясающее известие — перевод трех информационных сообщений ТАСС, распространенных в ночь на 29 августа 1924. — ‘Арест Б.В. Савинкова’, ‘Суд над Б.В. Савинковым’ и ‘Последние известия’ (Известия. 1924. 29 августа. С.1), где арест Савинкова датировался ’20-ми числами августа’, вручение ему обвинительного заключения — 23 августа, говорилось о двухдневном судебном заседании и последнем слове подсудимого, которое он закончил ‘призывом ко всем любящим свой народ безоговорочно признать Советскую власть и подчиниться ей’. Французский перевод, очевидно, был неточен — ср. пункт 1а комментируемого письма.

² Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь (1885-1939). Справки о нем см.: Переписка. С. 106, 107 и Арцыбашев. С.63-64. Во время суда над Савинковым находился в зале.

³ Сергей Эдуардович Павловский (ум. 1924?) — ближайший помощник Савинкова по боевой работе в 1921-1923 (справку о нем см.: Арцыбашев. С.68). С. Р. был знаком с ним с осени 1920 (оба участвовали в ‘мозырском походе’ С.Н. Булак-Балаховича), виделся с ним в Париже в июле 1923, незадолго до поездки П. в ССС. Р. В письмах к Савинкову С. Р. постоянно интересовался вестями ‘от Сержа’, писал, что завидует ему, читал письма, пересылаемые П. ‘из подполья’ (в действительности продиктованные сотрудниками ОГПУ), предлагал ‘обработать его приключения на американский лад’ для Голливуда. Ко времени суда над Савинковым П., очевидно, уже был убит.

⁴ Любовь Ефимовна Дикгоф-Деренталь (урожд. Броуд, 1890-е — 1970-е). О ней см.: Арцыбашев. С.67. Подруга Савинкова с 1920 (формально оставалась женой А.А. Дикгоф-Деренталя). Во время суда над Савинковым находилась в зале.

⁵ Дима — Дмитрий Владимирович Философов (1872-1940). О его отношениях с Савинковым см.: Переписка. С. 124, 129 и Арцыбашев. С.50-57, 62-69..Местонахождение переписки его с С. Р. в 1922-1925 нам неизвестно, цитируется в The Adventures… (см. предисловие к наст. публ.).

⁶ Владимир Львович Бурцев (1862-1942). См. о нем и его отношениях с Савинковым: Переписка. С.75, 158. Познакомился с С. Р. в Париже в 1919 (увлекательная версия об их знакомстве с 1890-х, когда оба жили в Лондоне, работающая на гипотезу о С. Р. как прототипе Овода, подтверждения не нашла). О звонке Бурцеву, которым С. Р. известил его 29 августа 1924 об аресте Савинкова, см.: Бурцев В.Л, В сетях ГПУ: Исповедь Савинкова // Иллюстрированная Россия (Париж). 1927. 15 октября. No 42 (127). С. 1-6. Там же — версия мотивов поведения Савинкова, во многом совпадающая с имеющейся в публикуемых письмах (ср. письмо 12 наст, публ.). Переписка Б. с С. Р. продолжалась после отъезда последнего в США — ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.507. Позднее Б. предал гласности сведения о провокации ОГПУ по завлечению С. Р. в СССР в сентябре 1925 и высказал версию о его убийстве после ‘откровенных показаний’, вынужденных зрелищем расстрелов в подвалах Лубянки, — Бурцев В.Л. В сетях ГПУ // Указ. изд. 1927. 8 октября. No 41 (126). С.3-4.

⁷ Фундаминский (Фондаминский) Илья Исидорович (1880-1942). См. о нем: Минувшее: Исторический альманах. Вып.3, 5, 8, 9, 13 (по указ.). Друг Савинкова с 1906. Единственный член бывшего руководства ПСР, поддерживавший с ним личные отношения в Париже в 1922-1924. Отказался публично осудить ‘отступничество’ Савинкова, чем тот был ‘глубоко обрадован’ (Савинков — В.В. Мягковой, 5 февраля 1925 // РФК. Ф.1. Оп.1. Д.40. Л.2).

4. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

30.VIII.24. Paris

Дорогие друзья,

Все мои вчерашние соображения (продиктованные естественным чувством осторожности) оказались ‘бормотанием’ (по выражению Б[ориса] В[икторовича]).

Сегодня уже нет никаких сомнений, что арест, суд, осуждение на смерть и изменение приговора на 10 л[ет] тюрьмы — состоялись. Понятно, не нужно придавать никакого значения так называемым ‘признаниям’. Это очередная большевицкая грязь. Напротив, даже из этих отрывочных сведений ярко выступает, что Б[орис] на суде держался так, как именно ему подобает. — Подробности мы узнаем из ‘Известий’¹. — Главное, что теперь уже можно почти что с уверенностью сказать, что пострадал только он. — Поэтому мы теперь со дня на день можем ожидать известий или даже приезда². — Тогда видно будет, что делать дальше. Ясно, однакож, что теперь ввиду смягчения приговора — у всех нас вырвана почва для какой-нибудь агитации в личную пользу Б[ориса] В[икторовича]. — Мне кажется, что с этой точкой зрения Вы все, хотя и с болью в сердце, должны согласиться. — Я уверен, что [это] и отвечает желанию Б[ориса] В[икторовича]. — Что активно можно будет сделать для Б[ориса] — будет видно (постепенно) по мере получения известий оттуда. — Если друзья свободны, то они во всяком случае принимают все возможные меры. — Я думаю, однакож, что в течение, по крайней мере, трех месяцев, ничего нельзя сделать. — А дальше будет видно. — В том, что случилось (раз не суждено было осуществиться нашим прежним упованиям), я готов видеть много хорошего и в настоящем и будущем. — Быстрый (можно сказать скоропалительный) процесс и смягчение приговора — указывают на боязнь и слабость противника, а созданная гласность и тюремное заключение увеличат легенду, славу и силу.

От Димы у меня пока еще нет ответа на мою телеграмму. — Буду с величайшим нетерпением ждать как Ваших, так и его известий и возможных указаний. Меня немного беспокоит, как все это может отозваться на Ваших делах, в особенности материальных³.

Крепко обнимаю Вас всех

С. Р.

¹ Очевидно, С. Р. получил распространенный телеграфными агентствами французский перевод приговора и Постановления Президиума ЦИК СССР от 29 августа 1924 (Известия. 1924. 30 августа. С.3). Его реакцию после знакомства с самим этим номером газеты см. в письме 8.

² С. Р. рассчитывает на возвращение А.А. и Л.Е. Дикгоф-Деренталей, а возможно и С. Э. Павловского.

³ В 1922-1924 Савинков и супруги Мягковы получали от правительства Чехословакии ежемесячную субсидию, выдававшуюся в рамках Акции русской помощи, направленной на поддержку русских эмигрантских ученых, студентов и общественных деятелей демократической ориентации.

5. А.Г. Мягкову и В.В. Мягковой

2.IX.24. Париж

Друзья мои, страшно беспокоясь, что от Вас ни слова, я Вам писал 29 и 30 на адр[ес] Khronice¹. Получили ли. — На мою телеграмму от 29, я 30-го от Димы получил ответ, что у него никаких подтверждений нет. — Писал Диме 31-го и жду теперь его ответа. — Как Вам, несомненно, известно, положение с каждым днем становится кошмарнее. Одна агентская телеграмма хуже другой. Последняя уже долгалась до того, что Б[орис] В[икторович] назначен начальником иностр[анного] отдела ГПУ!!!

285

Но, понятно, не в этих клеветах дело! А главное в двух вопросах 1) какова действительная судьба Б[ориса] В[икторовича]? 2) как реагировать по отношению к мировому общественному мнению? (Ведь впечатление всюду — потрясающее!) На оба эти вопроса я жду ответа, главным образом, из Варшавы. — По первому вопросу — я думаю, что поляки скорее всех могут узнать истину, по второму директиву, по своему положению, должна дать ‘Свобода’³. — У меня готовы статьи для англ[ийских] и американских] газет, но Бурцев настоятельно удерживает меня от публикации. Отчасти я присоединяюсь к его доводам: все, что я или другие испытанные друзья (в том числе и Бурцев) можем сказать — это будет голословно — и может никого не убедить. Самой-то сути мы сказать не можем, т.к. не знаем, как это отзовется на Б[орисе] В[икторовиче]. — Понятно, я рвусь кричать на весь мир, что Б[орис] В[икторович] не предатель и т.д. — но я решил подождать пару дней — авось мы получим какие-нибудь данные о его судьбе. Авось мы узнаем что-нибудь такое ошеломляющее, что все клеветы сразу и навсегда будут раздавлены. — Весь день теряется в самых фантастических догадках. Наиболее вероятная для меня та, что Б[орис] В[икторович] погиб, сопротивляясь при аресте на границе, и что в Москве инсценировали суд над заведомо иным лицом. К этому предположению меня склоняют четыре маленьких факта.

1) что заседание трибунала, по сведениям ‘Times’, происходило при закрытых дверях³.

2) что в ‘Известиях’ по 28 включительно еще ни слова о Б[орисе] В[икторовиче] не упоминается!!!

3) что все так называемые] ‘показания’ состоят из одного старого общеизвестного хлама⁴.

4) что не упоминается об аресте А[лександра] Ар[кадьевича] или Л[юбови] Е[фимовны].

Провокация А[ндрея] П[авловича]⁵ для меня теперь уже почти что вне сомнения. Сергей, вероятно, уже давным-давно погиб и все известия от него были мифические Ив[ана] Тер[ентьевича]⁶держала в лапах Чека через его жену.

У меня явилось предположение, не остались ли А[лександр] Ар[кадьевич] и Л[юбовь] Еф[имовна] в последний момент где-нибудь в Вильне или т.п.? Но в таком случае от них что-нибудь уже было [бы] слышно!

Всюду — непроницаемая тайна. — Настаиваю перед Вами, как я настаивал в своем письме к Диме, что в такой момент мы должны быть в тесном контакте, сообщать друг другу малейшую важную подробность и согласовывать свои действия и заявления.

Не стоит говорить о том, что я и жена переживаем. Уже какую ночь не спим.

Письмо В[еры] В[икторовны] от 27-го мы получили. Ваш новый адрес буду употреблять до 1-го окт[ября].

Весь Ваш
С. Р.

¹ Khronice — пригород Праги, где Мягковы жили летом.

² ‘Свобода’ (‘За Свободу!’) — русская ежедневная газета. Выходила в Варшаве в 1920-1932 (см.: Переписка. С. 115 и Арцыбашев. С.50-57, 61-62, там же — С 66-67 — сведения о реакции газеты на процесс Савинкова). О психологическом состоянии членов редколлегии в эти дни М.П. Арцыбашев сообщал А.В. Амфитеатрову 5 сентября 1924 (автором ошибочно датировано 5 августа): ‘Кошмар неописуемый. Философов едва не умер. Португалов совсем сварился’. (Amfiteatrov manuscripts. Manuscripts Department. Lilly Library. Indiana University. Bloomington. Indiana. USA, сообщено Э.Гарэтто).

³ ‘Times’ — лондонская ежедневная газета. Сведения о ‘закрытости’ процесса неточны: помимо присутствовавшей в зале все два дня избранной советской и коминтерновской публики, на последнее заседание (вечером 28 августа) были приглашены три корреспондента буржуазных газет.

⁴ Имеются в виду показания Савинкова о его роли в Ярославском восстании 1918 и деятельности в Польше в 1920-1921, уже широко освещенных к тому времени в советской и эмигрантской прессе.

⁵ Андрей Павлович Федоров (1888-1937) — сотрудник Контрразведывательного отдела ОГПУ. См.: Переписка. СИЗ, 114, Арцыбашев. С.58-61, 65. Познакомился с С. Р. в Париже в июле 1923, виделся с ним там же в мае и летом 1924. Никакого недоверия к себе со стороны С. Р. тогда не вызвал. Ср. об отношении к Ф. жены С. Р. в письме 14. Через три дня после комментируемого письма награжден орденом Красного Знамени.

⁶ Иван Терентьевич Фомичев — крестьянин с.Романовского Каширского уезда Московской губ. В 1906-1918 — член ПС. Р. Участник стреко-пытовского восстания (Гомель, 1919). Воевал в армиях Юденича (1919) и С. Н. Булак-Балаховича (1920). В 1922-1924 — представитель НСЗРС в Вильно (см.: Переписка. С. 143, Арцыбашев. С.60 и 68). Роль Ф. в заманивании Савинкова в СССР неясна: сам Б.В. называл его ‘мерзавцем’, а В.Ардаматский описал сцену сложной мистификации Ф. во время его поездки в СССР в мае-июне 1924 (Возмездие. М., 1968. С.407). См. также: Фомичев И. Письмо-покаяние // Известия. 1924. 17 сентября. С.2, Бывший польский шпион Фомичев // Там же. 19 сентября. С. 3 (с портретом и факсимиле письма). Обещанных дальнейших разоблачений не последовало. Судьба неизвестна.

6. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

3.IX.24. Paris

Дорогие друзья,

Дольше молчать не могу. — Написал и отправил сегодня в Morning Post статью, с которой прилагаю копию для Вашего сведения¹. — Спешу, чтобы еще сегодня отправить Вам ее.

Весь Ваш
С. Р.

Надеюсь, что поймете меня и одобрите.

¹ ‘Morning Post’ — ежедневная лондонская газета, орган крайних консерваторов (русская революция трактовалась в ней исключительно сквозь призму ‘германских денег’ и ‘Протоколов сионских мудрецов’). Упомянутая копия (машинопись, на англ. яз.) хранится среди публикуемых писем С. Р. (Л.45-48) и представляет собой ответ на редакционную статью (Savinkoff s Nominal Sentence // Morning Post. 1924. 1 Sept.). Изложенная в этом ответе аргументация С. Р. в пользу версии гибели Савинкова и подмены его на суде загримированным артистом — почти текстуально совпадает с содержанием письма 5. Кроме того, автор сообщает о своем участии вместе с П.Дюксом в переводе ‘Коня Вороного’ и пребывании в Париже с 19 июля по 10 августа для подготовки поездки Савинкова в ССС. Р. Это письмо, помещенное в газете 8 сентября (перепечатка: Sayers M., Kahn A. The Great Conspiracy: The Secret War Against Soviet Russia. Boston, 1946, русс, перевод: Тайная война против Советской России. М., 1947. С. 144-145), стало едва ли не единственным документом, где С. Р. публично заявил о себе и своей политической деятельности (его имя даже в переписке Савинкова и его окружения обычно заменялось инициалами или условными кличками, напр., в письмах Мягкова — Lery). Будучи пересказано в советской печати (Отклики на процесс Савинкова /…/ Корреспонденция ‘Морнинг Пост’ // Известия. 1924. 12 сентября. С.4), это письмо, очевидно, повысило интерес к его автору со стороны ОГПУ, а возможно и подсказало будущую комбинацию с его собственным задержанием в Москве и инсценировкой убийства на границе.

7. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

Paris, 4.IX.24.

Дорогие друзья,

Прилагаемая фотография из ‘Times-a’ совершенно уничтожает мою теорию о том, что Б[орис] В[икторович] погиб и что вместо него судят подставное лицо¹.

Приходится искать другого объяснения этой убийственной клеветы. — Уповаю, что оно не заставит себя ждать, ибо мы все живем в кошмаре — как в смысле личном, так и в смысле общественном.

Меня страшно беспокоит, что от Вас ни слова. С 30-го уже было время от Вас услышать. Я Вам писал — 29, 30, 2 и 3. — В чем дело? Как здоровье Веры Викторовны?

Весь Ваш
С. Р.

¹ Упоминаемая фотография — очевидно, один из многочисленных снимков Савинкова на скамье подсудимых, появившихся в советской печати начиная с 30 августа 1924.

8. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

Париж, 5.IX.24

Дорогие друзья,

Сегодня получил Вашу телеграмму. Прийди она вчера — она была бы для меня большим утешением и опорой, но сегодня меня уже ничего утешить не может. Сегодня я получил No ‘Известий’ от 30-го авг[уста]¹ и два раза прочел его от первого до последнего слова. Пусть это будет официальный орган ‘сволочей’, пусть это будет величайший в мире рассадник лжи и клеветы, но под заглавиями ‘Письменное показание Савинкова’ и ‘Заключительное слово Савинкова’ говорит никто иной, как Б.В. С[авинков] — это его слова, это его стиль, это его образные выражения. Подпись его они подделать могут — сколько угодно², но этого даже они не могут сфальсифицировать, это только его, это неподражаемо! — Мы стоим перед абсолютным фактом (мне слишком тяжело его квалифицировать), оспаривать этого факта мы не можем — единственное, что мы можем, это — искать мотивы и разобраться в них. — Каждый из нас это будет делать по-своему — но от этого ничего не изменится. Факт свершился, ОПРАВДАТЬ его ничем нельзя. Совершился величайший грех — ‘грех против Св.Духа’ — это неизмеримо больше, чем грех против родины, друзей, товарищей и пр., и пр., нанесен величайший удар анти-большевицкому движению во всем мире, дан неоценимый по размерам триумф большевикам (куда больше, чем победа над Колчаком, Деникиным и др.).

Ввиду этого нам, поскольку мы общественные деятели, поскольку мы верим в правоту нашего непримиримо антибольшевицкого дела, непозволительно дальше заблуждаться или искать самоутешения в фантастических предположениях. Мы должны пренебречь своими личными чувствами и считаться только с политическими и идейными соображениями. Поэтому сегодня я всецело присоединяюсь к заявлению (правда, пока еще предположительному) передовой статьи ‘Свободы’ в No от 2-го сент[ября] и всецело одобряю упущение имени Б[ориса] В[икторовича] из списка редакционной коллегии³.

Вы должны понять, как невыразимо тяжело мне это сказать — но я, по совести, не могу иначе. Простите, если сегодня я не буду писать больше. Чтобы сказать все, что роется в голове, — нужны томы. Сегодня я и физически и душевно — не в силах. — С величайшим нетерпением жду Вашего письма, после прочтения Вами ‘Известий’.

Душевно весь Ваш
С. Р.

¹ В указанном номере, кроме упомянутых приговора и Постановления Президиума ЦИК, были помещены: ‘Письменное показание Б.Савинкова, данное 21 августа 1924 г.’ (С.2), ‘Заключительное слово Савинкова’, (С.3), ‘Обвинительное заключение’ (С.2) и начало стенографического отчета о процессе (С.3-4).

² После текста ‘Обвинительного заключения’ было помещено факсимиле автографа: ‘Копию настоящаго обвинительнаго заключенія получилъ 23 августа въ 23 ч. 30 м. Б.Савинковъ’. Здесь характерна подчеркнутая приверженность старой орфографии — ср. прим.1 к письму 15.

³ До 1 сентября 1924 включительно ‘За Свободу!’ выходила с подзаголовком, включавшим фамилию Савинкова в список пяти ‘ближайших сотрудников’. Только 2 сентября эта фамилия (а также А.А. Дикгоф-Деренталя) была снята. См.: Арцыбашев. С.66-67.

9. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

Htel Montplesier
12, rue de Richelier
Paris. 7.IX.24.

Обратите внимание на мой адрес: Вы ошибочно пишете на rue Rivoli вместо Richelier

Дорогие друзья,

Получил Ваши письма от 3 и 5. Из моего письма от 5 Вам уже известна моя позиция, и теперь я обязан еще раз и уже обстоятельнее ее подтвердить. Я всей душой с Вами в Вашем горе, я глубоко понимаю, что Вы, как родные, переживаете, но даже из уважения к Вашей скорби я не могу молчать. Я имею право сказать, что я никому не уступал в моей любви, дружбе, преданности и жертвенности по отношению к Б[орису] Викторовича¹ и поэтому я имею право сказать, что измена и предательство Б[ориса] В[икторович]а для меня вне всякого сомнения. А раз я в этом убежден, то мой долг, как врага большевиков и друга России, — резко отмежеваться от Б[ориса] В[икторович]а и всюду, всячески клеймить его измену и предательство. Поэтому я высказываю мое полное несогласие как с Вашим заявлением в Редакц[ионную] Коллегию ‘Свободы’, так и со статьей Виктора Викторовича². Объясняю себе и то, и другое только тем, что Вы еще не читали в самих ‘Известиях’ ‘Письменного показания’ и ‘Заключительного слова’ Б[ориса] В[икторович]а. Каждый, кто их читал, не может не быть убежденным в измене и предательстве Б[ориса] В[икторович]а. — Повторяю то, что я сказал в своем письме от 5-го: большевики все могли подделать — и подпись, и факт, и сведения — все что хотите — но стиля Б[ориса] В[икторовича] даже они не могли подделать. А здесь подлиннейший собственнейший стиль Б[ориса] В[икторович]а и больше ничей. — Раньше, чем подробнее разбираться в этих двух документах, я постараюсь Вам нарисовать ту гипотезу, к которой пришел Бурцев и к которой я всецело должен присоединиться, т.к. только она все объясняет. — Мы оба убеждены, что он отсюда уехал тем честным антибольшевиком, которым мы его знали. — Трагедия, по-видимому, начинается в Минске. Там он, вероятно, впервые попадает в руки ГПУ. — Перед ним отверзлась во всем своем кошмарном ужасе та пропасть, к которой его привели. — Явная провокация, позор, что он, искушенный конспиратор, доверился ей, несмотря на все наши упорные предупреждения, открытие, что Сергей давно уже погиб, что вся Московская организация — миф³, что искусно подосланные, в последний момент перед отъездом, известия о наличии больших денег — ловушка⁴, что его собственная гибель и гибель А[лександра] Ар[кадьевича], а в особенности Л[юбови] Еф[имовны], неминуемы, хуже того — ему грозят позорящими интимными разоблачениями в связи с Л[юбовью] Еф[имовной], его запугивают грозящей ей участью. А с другой стороны, к нему подсылают (пусть это будет в Москве) крупных людей из правого лагеря (назовем их ‘Красиными’ — все равно они действовали заодно с Дзержинским)⁵, которые ему говорят: Вы давно уже наш, с Вами мы всегда могли сговориться, разногласия между нами незначительные, мы любим родину, как и Вы, нужно спасти ее от расхищения иностранцами, настало время, когда мы должны заодно действовать ради спасения родины, нужно ликвидировать этих мерзавцев — крайних, Вы единственный, который может это сделать, затем мы с Вами образуем новое правительство, за Вами пойдет вся Россия, Вы будете спасителем родины. Идите с нами, и мы Вас спасем и спасем Ваших друзей, мы охраним Вас от позора интимных разоблачений, от смешения с бандитом Павловским. Для того чтобы мы Вас спасли и дали Вам возможность спасти родину — нужно, чтобы Вы громогласно заявили, что Вы уже давно с нами и пр. и пр. Никаких позорных покаяний от Вас не потребуется, не нужно, чтобы Вы выдали фамилии своих друзей⁶,— нужно только Ваше мотивированное заявление, что Вы искренне ошибались и что теперь Вы с нами. — Вы хотите гарантий? Отлично. Какие большие гарантии мы можем Вам дать, как то, что Вас, Б.В. С[авинкова], нашего злейшего врага, не расстреляют, а даже совершенно освободят, что Ваших двух друзей даже судить не будут, что никаких позорных разоблачений о Вас не будет допущено? С Вами поступят с достоинством, подобающим такому человеку, как Вы. И вот всему этому Б[орис] В[икторович] поверил и пошел по пути, который ему указали. Поверил он, пожалуй, не сразу, т.к. его по-видимому целую неделю донимали, но, раз поверивши, он пошел до самого конца. — Вот это есть самое великодушное, самое милосердное объяснение его измены.

— Но разве оно может в какой-либо мере послужить ему оправданием! Разве от этого объяснения его предательство становится меньше? Разве, ввиду такого объяснения, мы, его политические товарищи, можем его простить? Нет и тысячу раз нет. Он был наш идейный и политический вождь, он стоял во главе С[оюза] З[ащиты] Р[одины] и Св[ободы], сотни членов Союза гордо шли на смерть, поминая его имя (см. протокол суда), он не мог не знать, какой ужасающий удар он наносит своей изменой антибольшевицкому делу, — он сделал ошибку, он попался в ловушку — он должен был исполнить свой последний долг, т.е. достойно умереть. — От исполнения этого долга — никакие политические соображения, а тем паче никакие личные чувства его не должны были удержать. — Но он не умер, а предпочел игру играть с большевиками, надеясь, что он их перехитрит. Нет — не перехитрит! Потому что левые его ненавидят, а правые его презирают, оба действуют заодно и проявили величайший ум, использовали его гениально как для внутреннего, так и для внешнего употребления, используют еще, выжмут его, как лимон, и выбросят за границу или, по первому предлогу, пристрелят⁷. Нет, нет ему оправдания!

Вы говорите — это все махинация и ложь и клевета большевиков. — А почитайте-ка ‘Письменное Показание’ и ‘Заключительное Слово’ — в особенности последнее. — Про сестру и ее мужа — большевики выдумали?⁸ Лирика и пафос эпизодов с Сазоновым и Каляевым — большевицкие?⁹ Разве из каждой строки не лезут стиль и выражения Б[ориса] В[икторович]а? Это бесподобное ‘Я целую в губы Каляева’! Это тоже большевики выдумали? — Оба эти документа пересыпаны выражениями, присущими только Б[орису] В[икторович]у. Оба эти документа представляют собою строго продуманное, в высшей степени стройно созданное литературное целое, могущее принадлежать только Б[орису] В[икторович]у. А если это так, то и каждая фраза, каждая мысль в нем принадлежит Б[орису] В[икторович]у. А каждая сколько-нибудь значительная фраза свидетельствует о неопровержимой измене. Но нигде она ярче не выразилась, как в этом ужасном афоризме: ‘Остались только идейные разногласия: Интернационал или родина, диктатура пролетариата или свобода?! Но из-за разногласий не подымают меч и не становятся врагами’. Вот на этой фразе, больше чем на чем-либо другом, — лежит Каинова печать. — Пусть все показания в ответах Б[ориса] В[икторович]а на допросе были выдуманы большевиками — но эти два документа только его. Впрочем, относительно показаний тоже нужно оговориться, есть там масса подробностей, которые были известны только Б[орису] Викторовичу] и очень немногим друзьям, но во всяком случае уж не большевикам. — Спрашивается, почему в показаниях ни слова о личностях — о Вас, о варшавских друзьях, обо мне и еще о других? Вы думаете, у него не спрашивали? Будьте уверены, что спрашивали до мельчайших подробностей и Б[орис] В[икторович] не мог не сказать. Очевидно, что был пункт взаимного договора, чтобы такие ‘личные’ сведения не публиковались. Это могло умалить Б[ориса] В[икторович]а. А большевикам, как это из всего процесса видно, нужно было роль Б[ориса] В[икторович]а в контрреволюции возможно возвеличить и сделать его покаяние чисто идейным. Иначе, ведь, грош ему цена была. — Вот, и самый большой ужас в тех показаниях, которые не преданы гласности, — потому что они остаются у большевиков в качестве постоянного дамоклова меча против Б[ориса] В[икторович]а и посредством их его еще не то заставят делать.

Вот в общих чертах — те выводы и соображения, к которым должен прийти всякий беспристрастный, спокойно анализирующий человек. — Никакие чувства, никакие мысли о прошлом Б[ориса] В[икторович]а не должны затмить нашей логики. — А эта логика ставит нас перед неопровержимым фактом измены и предательства Б[ориса] В[икторович]а. Вот это есть единственное, с чем мы, как политические деятели, должны считаться и согласно чему мы должны действовать. — Иначе мы сами вычеркиваем себя из списка борцов против большевиков и играем в их руки. — Мы защищали Б[ориса] В[икторович]а покуда это было возможно, теперь мы раз навсегда должны его заклеймить как изменника и предателя. — Это наш святой долг, и никакие личные чувства нам не должны помешать его исполнить.

Я старался честно Вам высказать мои мысли, всех не выскажешь — нужны были бы тома. — Теперь судите и поступайте так, как Вам подскажет Ваша политическая совесть. Моя дорога мне совершенно ясна. Я Вам не говорю о том неописуемом личном горе, которое я переживаю, потому что как ни велико оно — оно ничтожно в сравнении с постигшим нас политическим идейным бедствием и оно не может помешать мне исполнить мой долг. — Последние слова, которые я сказал Б[орису] В[икторович]у, были: ‘Помните, Б[орис] В[икторович], Вы самый дорогой для меня человек в мире, есть только одно, что мне дороже Вас, — это наше дело’. — Это Вам все должно сказать.

Для Вашего сведения: я протестовал (в письме к Диме) против упущения имени А[лександра] Ар[кадьевича] из списка ред. коллегии¹⁰. — Это по-моему и ошибка и несправедливость — потому что о А[лександре] Ар[кадьевиче] большевики нигде не упоминают. Лично я уверен, что он в измене не участвовал. — Бурцев в самые ближайшие дни выступит в мировой прессе со статьями приблизительно в том духе, в котором я Вам писал, только, понятно, для общественности, он поставит весь вопрос в значительно более широкие рамки¹¹. — С нетерпением жду сюда Диму, приезд которого сюда, по-моему, настоятельно необходим¹². — Понятно, очень хорошо было бы, если и Ал[ександр] Ген[надьевич] мог бы сюда приехать.

Сколько боли мое письмо Вам ни причинило бы, подумайте, что мною руководит только безграничная преданность нашему делу. Душевно весь Ваш

С. Р.

P.S. В Вашем заявлении в Варшаву в последнем абзаце Вы говорили об одном обстоятельстве, которого не знает эмиграция и т.д. Неужели Вы намекаете на присутствие Л[юбови] Еф[имовны] и неужели Вы в этом обстоятельстве видите какое-нибудь объяснение или оправдание случившегося?!

Я прямо недоумеваю!

¹ Не исключено, что под своей жертвенностью С. Р. подразумевает и постоянную материальную помощь, которую он оказывал газете ‘За Свободу!’ и лично Савинкову до лета 1923, когда разорился.

² Савинков В. Почему не расстреляли? // За Свободу! 1924. 4 сентября. С.2 (‘Если бы нам даже показали документ, написанный рукою Бориса Савинкова, мы не поверили бы’). Заявление Мягковых в газете опубликовано не было.

³ О Московской организации см.: Переписка. С. 114 и Арцыбашев. С.55-56, 58-69.

⁴ Имеется в виду письмо Савинкову от С.Э. Павловского (во всяком случае написанное от его имени и датированное 21 июля 1924), переданное уже в Польше 15 августа: ‘Только что получены сведения о благоприятном исходе нашего предприятия в южном отделении. Сделка заключена на очень выгодных условиях’ (ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д.394. Л.26).

⁵ Леонид Борисович Красин (1870-1926) — в тот момент нарком внешней торговли ССС. Р. Встретившись с Савинковым в Лондоне в начале 1922, предложил ему (вероятно, по праву бывшего коллеги по боевой работе против царского правительства) прекратить борьбу против Советской власти. Версия С. Р. (и Бурцева) о беседах с Савинковым в тюрьме кого-то из ‘крупных людей’ не нашла подтверждения — как видно из полного текста его предсмертного письма, самым высокопоставленным из его собеседников был именно Дзержинский (Служба безопасности. М., 1992. Пробный номер. С. 19). Вопрос о роли отдельных членов Политбюро ЦК ВКП(б) в судьбе Савинкова можно будет выяснить, если станут доступными касающиеся его документы из архива Политбюро, хранящиеся ныне в архиве Президента РФ.

⁶ Эта догадка подтвердилась. См. запись в тюремном дневнике Савинкова от 1 мая 1925: ‘Недаром я слышу, что у меня ‘дурной характер’. Дурной характер в том, что я не хочу называть людей, которые верили мне и которые теперь уже не могут принести вреда?’ (Служба безопасности. 1992. Пробный номер. С.20).

⁷ Прогноз дальнейшей судьбы Савинкова (‘выжмут его’…), верный в общем, расходится с имеющейся ныне информацией относительно конкретной формы гибели. Хотя самоубийство Савинкова нельзя считать вполне доказанным, версия о тщательно подготовленном его убийстве, выдвинутая еще в мае 1925 эмигрантской прессой и поддержанная впоследствии В.Т. Шалимовым и А.И. Солженицыным, оспаривается содержанием доклада Дзержинского 8 мая 1925 на заседании Политбюро, в котором речь идет именно о самоубийстве (РЦХИДНИ. Ф.17. Оп.3. Д.503).

⁸ Сестра и ее муж — Надежда Викторовна и Владимир Христофорович фон Майдель, расстрелянные большевиками в годы Гражданской войны. Савинков мотивировал свою многолетнюю непримиримость к Советской власти тем, что не мог ‘переступить через их трупы’.

⁹ Иван Платонович Каляев (1877-1905) и Егор Сергеевич Сазонов (Созонов, 1879-1910) — члены. Боевой организации ПСР, исполнители организованных Савинковым терактов. К., кроме того, был другом детства. Увековечение памяти погибших товарищей (К. был казнен, С. покончил с собой на каторге), апологетические воспоминания о них, где сам Савинков представал единственным хранителем заветов легендарной Боевой организации, были постоянными мотивами его публицистики. Савинков бережно хранил их архивы (ныне — в составе его фонда: ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д.543-554 — Созонов, Д.555-571 — Каляев). Свое ‘Письменное показание’ в 1924 он начал словами: ‘Я, Борис Савинков, бывший член боевой организации ПСР, друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева…’, постоянно апеллировал к их памяти и на суде.

¹⁰ Редакция мотивировала это свое решение необходимостью оставить в своих рядах только тех лиц, местонахождение и политическая позиция которых ей известна (От редакции // За Свободу! 1924. 8 сентября. С.1).

¹¹ См., напр.: Из письма В.Л. Бурцева о Савинкове // За Свободу! 1924. 24 сентября. С.2, Бурцев В.Л. Торг, измена, предательство // Там же. 15 октября. С.2-3. Последняя статья была переслана в Варшаву самим С. Р. Сообщая об этом автору, он писал ему в Лондон 2 октября 1924: ‘Судьба правительства Макдональда, по-видимому, решена. Это, наверное, в очень желательном смысле отразится на здешней политике. У большевиков сорвалось! Не начинает ли лопаться по всем швам? С[авинков] выбрал поразительно подходящий момент для своего вольта!!’ (ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.507. Л.З). Статьи Бурцева широкого резонанса тогда не получили.

¹² Д.В. Философов приехал в Париж только в середине октября 1924, когда С. Р. там уже не было.

10. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

Париж, 10.IX.24
Htel Montplesier
12, rue de Richelier

Дорогие друзья,

Вы понимаете, что как ни больно мне было читать Ваши письма от 7-го и приложенные копии Ваших заявлений, я по существу с ними согласиться не могу. Установившееся у меня (и у Бурцева) непоколебимое убеждение в измене Б[ориса] В[икторович]а сегодня получило то капитальное подтверждение, которое я с уверенностью ожидал. Сегодня я получил номер ‘New York Times’ от 30-го авг[уста] (это яро антибольшевицкая газета, оказавшая нашему движению неоценимые услуги в течение 7 лет). William Duranty¹, их корреспондент, убежденный антибольшевик, присутствовавший с начала до конца на суде, отлично знающий русский язык, в длиннейшем кабеле на трех столбцах дает полное подтверждение самых существенных, позорнейших показаний и покаяний Б[ориса] В[икторович]а, его отказа от всей прежней деятельности и безоговорочного признания большевицкого правительства.

Что теперь еще можно сказать? Что Duranty подкуплен большевиками? Нет, довольно! Нужно прозреть и уметь посмотреть правде в глаза. Б[орис] В[икторович] изменник, подобного которому мировая история не знала со времен Июды² — и нужно иметь храбрость это заявить громогласно. — Это наш долг и это величайшая услуга, которую мы можем оказать нашему делу. — Никакие колебания, никакие соображения тактические или чисто личные более недопустимы. — Весь объем предательства Б[ориса] В[икторович]а нам еще неизвестен, но он еще вскроется и, я уверен, очень скоро. — Подумайте объективно о том, что я Вам писал 7-го, постарайтесь восстановить детали — и Вы ужаснетесь так же, как и я.

Я сегодня телеграфировал ‘Свободе’ об отчете Duranty³. — Я был очень поражен и огорчен, что ‘Свобода’ в No от 7-го как будто берет некоторый курс назад⁴.

Мое письмо от 3-го появилось в ‘Morning Post’⁵, и я теперь считаю своим долгом в самой определенной форме отказаться от него и печатно заклеймить в Англии измену Б[ориса] В[икторович]а⁶. Бурцев это сделает в фр[анцузской] и русск[ой] прессе.

Я говорю Вам все это, зная что я рискую потерять Вашу дружбу, которая мне очень дорога. Но я смотрю на Вас не только как на своих друзей, но еще больше как на политических товарищей, служащих той же идее, и потому считаю своим неотступным долгом говорить Вам всю правду — до конца.

С нетерпением жду Вашего ответа.

Душевно весь Ваш

С. Р.

¹ Уолтер (а не Уильям, как у С. Р.) Дюранти (1884-1957) — корреспондент ‘Нью-Йорк Тайме’ в Москве в 1921-1934. Сыграл видную роль в установлении дипломатических отношений между СССР и США.

² Это написание (а также иные орфографические ошибки, отчасти сохраненные нами в публикуемых письмах) позволяет предположить, что С. Р. учился грамоте не в русской, а в польской школе.

³ См.: Американский корреспондент о процессе Савинкова // За Свободу! 1924. 12 сентября. Cl. Подробный пересказ репортажа У.Дюранти (очевидно, посланный по почте) появился в газете через неделю (фамилия ‘парижского корреспондента’, приславшего его, названа не была).

⁴ Мотивы смягчения приговора // За Свободу! 1924. 7 сентября. Cl. Советские газеты, запрещенные к распространению в Польше, поступали в Варшаву с опозданием, поэтому ключевой номер ‘Известий’ от 30 августа был получен в редакции ‘За Свободу!’ только 10 сентября. На следующий день там началась публикация материалов суда.

⁵ См. письма 5 и 6 и прим. к последнему из них.

⁶ Русский вариант письма см.: Англичанин о Савинкове // За Свободу! 1924. 19 сентября. С.2. Об авторе говорилось только: ‘один англичанин, бывший другом Савинкова’. Имя С. Р. оставалось табу на страницах этой газеты до середины декабря 1925.

11. В.В. Мягковой

11.IX.24.

Дорогая Вера Викторовна,

Только что получил Ваше письмо от 8-го. Верьте, мне бесконечно больно за Вас. Я тем более Вас могу понять, потому что Б[орис] В[икторович] был мне — в чисто личном отношении — как брат — несравненно больше чем брат. Но согласиться с Вами я ни в коем случае не могу. В служении идее — разграничение должно быть резкое: белое или черное, верность или измена, с нами или с ними. — Борис с ними, для меня он перестал существовать. — Мотивы, побуждения его измены могут быть очень сложны, разнообразны и интересны, но измена остается во всей своей чудовищности. — У Июды тоже были мотивы.

Ваша сестра (С.Турчинович) поместила письмо в ‘Веч[ернем] Вр[емени]’¹ о расстреле бар[она] Майдель. — Я могу поклясться, что в пятницу 8-го авг[уста], Б[орис] В[икторович], делясь со мною своими воспоминаниями, рассказал мне этот инцидент в точно той же версии, как он рассказал его на суде, т.е. что бар[он] Майдель, будучи офицером, отказался стрелять в рабочих 9-го янв[аря] и что он был одним из первых расстрелянных большевиками. Этого, сказал Б[орис] В[икторович], я им простить не могу.

Понятно, я и не думаю опровергать это, тем более в ‘Веч[ернем] Вр[емени]’.

Неизменно весь Ваш

С. Р.

¹ София Викторовна Турчинович (урожд. Савинкова, 1888-?) — младшая сестра Савинкова, в 1906-1917 — член ПСР, активная участница нелегальной работы. Самый известный эпизод — участие (по просьбе Бурцева) в побеге из ссылки за границу раскаявшегося сотрудника Варшавского охранного отделения М.Бакая. После 1920 Т. — в эмиграции. Там жила одиноко, бедствовала, в конце 1923 переехала в Варшаву, стала работать в редакции ‘За Свободу!’ (корректор, ведущая отдела шахмат). Упоминаемое письмо послала, очевидно, в редакции многих газет (За Свободу! 1924. 6 сентября. С.З). Опровергала подлинность показаний брата ссылками на допущенные неточности в биографиях Н.В. и В.Х. фон Майделей. Т. виделась с братом в Варшаве 12 августа 1924, в письме к нему во Внутреннюю тюрьму ОГПУ спрашивала его об обстоятельствах встречи, чтобы убедиться в аутентичности корреспондента. ‘Вечернее время’ — парижская газета, издававшаяся Б.А. Сувориным (см.: Переписка. С. 149).

12. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

Париж, 13.IX.24.

Дорогие друзья,

Получил Ваши письма от 9 и 10, а сегодня Бурцев показал мне письмо В[еры] Викт[оровны] от 11-го. — С глубокой скорбью, с самым искренним уважением к Вашим чувствам, я еще раз должен заявить Вам, что мое убеждение в измене Б[ориса] В[икторовича] остается бесповоротным. Я считал своим долгом публично высказать его в моем сегодняшнем письме в ‘Morning Post’. (Прилагаю вырезку).

Мое убеждение основано на следующих неопровержимых данных:

1) На ‘Письменном Показании’ и на ‘Заключительном Слове’ Б[ориса] В[икторовича]. Оба эти документа для меня так же подлинны и достоверны, как будто бы я сам присутствовал, когда Б[орис] В[икторович] их сочинял. Этих двух документов никто подделать не мог.

2) На подробнейшем отчете. Duranty, кор[респондент] a ‘New York Times’, присутствовавшего на процессе от начала до конца¹.

3) На отчете кор[респондент]а ‘Berliner Tageblatt’², тоже присутствовавшего на суде. Этот отчет я пока знаю только по выдержкам.

4) На сведениях, полученных мною от таких лиц в Англии, которые имеют возможность знать то, что знает Мин[истерство] Иностр[анных] Дел.

Все эти данные сходятся полностью и в точности. Но самые убедительные доказательства я вижу все-таки в словах самого Б[ориса] В[икторович]а в ‘Письменном Показании’ и ‘Заключительном Слове’.

Вы ищете оправдания своей точки зрения в том, что Б[орис] В[икторович] не на свободе, а в тюрьме. А для меня это лишнее доказательство какого-то происшедшего торга. Вы говорите, что большевикам было полезно быть великодушными. Да, согласен, это было не только полезно, но даже гениально. И все-таки, если бы Б[орис] В[икторович] держался так, как ему подобало, они его расстреляли бы, несмотря на все тактические соображения. Они это не сделали, значит он дал им возможность этого не сделать. — Вы несколько раз в своих письмах намекаете на Л[юбовь] Еф[имовну]. Я не сомневаюсь, что она сыграла очень большую роль в измене Б[ориса] В[икторович]а, но в этом обстоятельстве я и вижу самый большой ужас, самое глубокое падение.

Бурцев и я, стараясь реконструировать происшедшее, понятно, можем ошибаться в деталях (мы на них и не настаиваем), но в общих чертах мы безусловно правы. Б[орис] В[икторович] арестован — он не расстрелян, значит, был торг, была измена. — Ничто не может изменить моего убеждения: Б[орис] В[икторович] был вождь, он посылал людей на смерть, его час пришел — он должен был умереть. Умереть, как Каляев, которого он так часто упоминал на суде. — Своей смертью он оказал бы движению величайшую услугу, поднял бы его на небывалую высоту и стал бы для всех символом близкой и неминуемой победы. Он этого не сделал, он отрекся, признал ‘их’ и он жив.

Вы говорите — большевики все выдумали. Неужели Вы на минуту допускаете, что они посмели бы это выдумать, что они такие идиоты? Ведь пройдет еще одна неделя, другая и все обнаружится. Если выдумали — так этим они дали бы величайшую победу всемирному антибольшевицкому движению! Нет, это не из области реального и не стоит обсуждения.

Итак, мое убеждение бесповоротное. Моя позиция занята, и ничто ее не может изменить. Близкое будущее меня оправдает и заставит и Вас присоединиться к моему убеждению. Его полностью разделяет и Бурцев, и я уверен, что будь с нами прежний Б[орис] В[икторович] — борец, вождь и непримиримый враг большевиков, он первый одобрил бы меня.

Вы вероятно заметили, что ни в одном из моих писем я не говорил о своих личных чувствах. Я имел бы некоторое право говорить о них, но считаю, что они имеют несоразмеримо ничтожное значение в сравнении с той катастрофой, которую измена Бориса] В[икторовича] причинила всему антибольшевицкому движению. Я могу думать только об этом и потому считал своим долгом, убедившись в измене Б[ориса] В[икторовича], честно, открыто, не считаясь с своими личными чувствами, и частным образом, и публично об этом заявить. Казалось бы, что Вы должны были бы понимать, как невыносимо тяжело это было делать мне. Я не считаю уместным отвечать теперь на упрек, брошенный мне Ал[ександром] Ге[ннадьевичем], что ‘мне хорошо писать — сидя в Париже’, достаточно чудовищно, что это сказано мне.

На это письмо я уже не жду ответа. Это мне бесконечно тяжело, но я уверен, что пройдет время, когда наши прежние отношения восстановятся.

Искренне преданный Вам

Сидней Рейлли

¹ Удивительно, что С. Р., переведя репортаж У.Дюранти, где корреспондент говорит о том, что слышал только заключительное слово Савинкова и приговор, пишет о его присутствии на суде ‘с начала до конца’.

² Корреспондентом ‘Berliner Tageblatt’, присутствовавшим на заключительном заседании суда, был Пауль Шеффер. См.: Немецкий корреспондент о суде над Савинковым // За Свободу! 1924. 11 сентября. С.2.

13. В.В. Мягковой, А.Г. Мягкову и В.В. Савинкову

Париж, 17-го сент. 1924 г.

Дорогие друзья,

Получил письмо Веры Викторовны и письмо Виктора Викторовича и еще раз пишу Вам, хотя мало верю в то, что сейчас между нами может установиться согласие. На этот раз обращаюсь больше всего к Виктору Викторовичу и очень благодарю его за сдержанный тон его письма. Да, я согласен, что в моем психологическом построении случившейся катастрофы могут быть ошибки. Пойдем дальше — процедим через самое тонкое сито все, известное нам — из советской и несоветской прессы — о процессе С[авинкова]. Что останется? Для Вас — только факт ареста, суда и приговора к 10 г[одам] тюремного заключения. Для всякого объективного человека — значительно больше: те показания, которые были ничьими иными, чем С[авинков]а, целые абзацы из ‘Письменного Показания’ и ‘Заключительного Слова’, которые несомненно целиком исходят от С[авинков]а и только от С[авинков]а, и, наконец, сведения двух беспристрастных свидетелей, корреспондентов N.Y. Times и Berliner Tageblatt. Будем еще строже, выбросим все, за исключением свидетельств этих двух иностранцев, из которых каждый является представителем яро антибольшевицкого органа. — Что же мы видим? Оба, в один голос, почти что в тех же самых выражениях описывают процесс и его детали. Оба, с изумительной точностью (т.к. они не стенографировали) передают нам произнесенное С[авинковы]м ‘Заключительное Слово’ и устанавливают, что он признает всю свою прежнюю деятельность ошибочной и что он безоговорочно (‘unconditionally’ — ‘bedingungslos’) признает власть большевиков. Что же больше нужно, чтобы доказать измену С[авинков]а? Но Вам этого мало! Вы наполовину готовы признать, что эти свидетели правдивы, но Вы сейчас же для оправдания С[авинков]а пытаетесь найти ‘мотивы’ и Вы говорите о ‘пытках’! Мы знаем, что на суде Савинков] был цел и невредим, — значит, физической пытки, не было. Были моральные? Вероятно, но речь ведь идет о Б.В. Савинкове], а не об институтской барышне! Как ‘ultima ratio’¹ Вы несколько раз выставляете ту же Л[юбовь] Еф[имовну]! Я обращаюсь к Виктору Викторовичу как к активному борцу, контрреволюционеру и человеку, бывшему в боях: считает ли он такой глубоко позорный мотив позволительным или оправдывающим? С одной стороны — родина, идея, дело, товарищи, с другой — женщина!

Итак, извольте отбросить мотивы. Мотивы были — несомненно — но мы в этом деле никаких мотивов признать не можем и не имеем права.

Ужас падения и измены С[авинков]а огромный, но он не весь в тех фактах, которые бесспорно установлены данными иностранных свидетелей. Весь объем этого ужаса кроется за этими фактами. Он в том, что у С[авинков]а, на суде, в единственный момент, когда он был физически свободен и в присутствии какой-то гласности, не нашлось даже малейшего намека на какую-нибудь критику большевиков и хотя бы самого слабого протеста против них. — Этим ли языком говорили на суде Каляев и Сазонов? — Тут уже нужно взять не одно ‘Заключительное Слово’, но и ‘Письменное Показание’, и многое, безусловно достоверное, из допроса. — И что же мы видим? Красной нитью через все это проходит желание оправдаться и просьба о помиловании. Согласие и поддакивание во всем и даже забегание вперед. Ни одного намека на критику, на протест, даже на разногласие. ‘Они’ во всем правы. (Не вспомнилось С[авинков]у, что рабочая власть расстреливает рабочих за один факт забастовок, что крестьянство эту власть в своей массе знать не хочет (сами же ‘они’ это признали), что нет свободных выборов в советы, что единственное духовное достояние народа — православная вера, поругана, что есть Чека и Соловки, не вспомнилась вся бесконечная духовная пропасть между ‘нами’ и ‘ими’ и проч., и проч., и проч.). Если бы хоть что-нибудь такое вспомнилось, так где-нибудь (а в особенности в подлиннейшем ‘Заключительном Слове’) мы бы нашли хоть малейший намек на это и отклик его дошел бы до нас. — Вот в этом величайший ужас, падение, измена и предательство.

А вместо того, чтобы их заклеймить, Вы говорите мне и Бурцеву: ‘Вы клеймите Савинкова, Вы называете его изменником, — Вы помогаете большевикам, Вы делаете именно то, чего они хотят’. И тут же Вы прибавляете: ‘Не надо усиленно защищать С[авинков]а, а то большевики его могут расстрелять’. Значит, что нужно делать? Скрыться, молчать? Нет, молчать мы не можем! Во всяком случае я не могу. — Сейчас, — до поры до времени — я сказал все, что нужно. Теперь нужно оглядеться, собраться с силами и решить, как дальше продолжать дело.

Душевно Ваш
Сидней Рейлли

¹ Последний довод (лат.).

14. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

Париж, 20.IX.24.

Дорогие друзья,

За три недели беспросветного кошмара и глубокого горя Ваши письма от 17-го дали мне впервые некоторое душевное утешение. Я рад, что непоправимая потеря Бориса не усугубилась еще потерей Вашей дружбы. — Рано еще подводить итоги всему происшедшему, но я хочу, чтобы Вы твердо понимали, что в моем осуждении Б[ориса] мною руководила и всегда будет руководить исключительно моя преданность нашему общему делу. Повторяю, все личное несоразмеримо ничтожно, и я еще не успел о нем подумать. Я глубоко убежден, что прежний Борис, тот, который мне был действительно больше чем брат, меня всецело бы одобрил, в этой мысли я черпаю и новые духовные силы и утешение. — Я, понятно, Вам буду сообщать все то новое, что я узнаю. — На днях ожидаю целый ряд весьма достоверных сведений из немецких источников. Немного позже жду еще из английских источников. — Мало-помалу вся правда откроется перед нами. — Бурцев глубоко уверен, что при первой возможности Б[орис] напишет Вам, Диме, ему и мне¹. Я мало в это верю. — Все-таки полагаю, что раньше или позже он должен сделать какие-нибудь распоряжения хотя бы относительно Левочки². — В связи с этим, я должен сказать, что я сейчас в полной неизвестности о судьбе американского и англ[ийского] издания ‘Коня Вороного’. — Не знаю, сочтет ли еще Dukes возможным издавать ее. Все это я выясню сейчас же после приезда в Нью-Йорк и сообщу Вам. Моя поездка — ввиду происшедшего — немного отложена, выеду отсюда не раньше 27-го, а то и несколько дней позже. Понятно, и дела оттуда и адрес свой Вам сообщу.

Необходимо, чтобы мы остались в самом тесном контакте. Если уж кто получит непосредственные сведения от Б[ориса], так это будете Вы — первые.

Кстати, не знает ли кто-нибудь из Вас фамилии Анд[рея] Павл[овича]. — Мне из одного иностранного источника, весьма достоверного, сообщают, что агент ГПУ, который Б[ориса] привез в Россию, назывался Антоненко (Анд[рей] Пав[лович] был похож на хохла). — В одной заграничной советской делегации провокация против Б[орис]а была известна уже давно и знали, что он скоро после 10-го авг[уста] должен прибыть в Россию. Мой осведомитель знал все это приблизительно за неделю до отъезда Б[ориса], но считал это вздором и не сообщил мне об этом, т.к. еще раньше знал от меня, что Б[орис] уезжает на Балканы!! По уговору с Б[орисом], я уже недели за две усиленно распространял это.

Дима обвиняет меня в том, что я не сумел удержать Б[орис]а от поездки!³ Я спрашиваю Веру Викторовну: что же больше я мог сделать? Ведь я ему в течение месяца ежедневно рисовал картину провокации точно в том виде, в котором она в действительности и произошла! А из-за поездки Л[юбови] Еф[имовны] я ведь с ним почти что разошелся! Что же больше можно было делать? Ведь он абсолютно никого и ничего слышать не хотел! Никто все это так хорошо не знает, как Вера Викторовна.

Впрочем, все эти рассуждения ‘post factum’ ни к чему. Случившегося не изменишь. Нужно думать, что дальше делать. — Встало очень много весьма сложных и трудных вопросов. В ноябре нужно нам непременно собраться и решать.

Всегда весь Ваш
С. Р.

Жозефина Францевна шлет самый сердечный привет, в особенности дорогой Вере Викторовне. — Она очень много перестрадала за это время. Поразительно, что она единственная из нас всех, которая ни на одну минуту не переменила своей глубокой уверенности в провокаторской роли Анд[рея] Павл[овича].

¹ Предположение Бурцева полностью подтвердилось. Всем названным лицам Савинков написал из Внутренней тюрьмы. Об обмене посланиями с Философовым см. письмо 15 и прим.1 к нему, с Бурцевым — Переписка. С. 158, письмо самому С. Р. (местонахождение оригинала неизвестно, машинописные копии хранятся в фондах Бурцева и Мягкова: ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.530. Л.9-12, Ф.6756. Д.18.), самое обстоятельное, осталось без ответа. Супруги Мягковы стали единственными людьми из ближайшего окружения Савинкова, отказавшимися его публично осудить и поддерживавшими с ним частную переписку до последних дней его жизни (ксерокопии писем — РФК. Ф.1. Оп.1. Д.33-38, 40-45, машинописные копии — ГА РФ. Ф.6756. Д.18).

² Левочка — Лев Борисович Савинков (1912-1987) — сын Савинкова и его второй жены Е.И. Зильберберг (в первом браке — Сомовой). С 1920 жил с матерью и бабкой, М.А. Зильберберг, постоянно получавшими от Б.В. денежную помощь. Его письма к отцу за 1920-1924 — ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д. 179. Л. 1-55. В дальнейшем — поэт (Аванпост. Париж, 1936), журналист. В 1937-1938 воевал в составе Интербригады в Испании.

³ О колебаниях самого Философова относительно ‘русских друзей’ и возможной поездки Савинкова в СССР см.: Арцыбашев. С.69.

15. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

Париж, 21.IX.24.

Дорогие друзья,

Как я и ни был уверен в измене С[авинкова], но даже я был невыразимо потрясен его письмом Диме¹. Такой глубины падения не только в нем, но даже вообще в человеке нельзя было бы предположить. Нет примера, нет слов! — Понятно, с точки зрения политической, вся трагедия теперь превращается в какой-то похабный фарс, который уж никак не может быть на пользу большевиков и во вред нашего дела. Зато, с точки зрения психологической, мы стоим перед такой уж пропастью омерзения, что мы, обыкновенные люди с обыкновенной человеческой моралью, с обыкновенными человеческими чувствами, никогда дна ее не сможем узреть. — Теперь подтвердилось то, что я только самому себе, и то только в последние дни, смел говорить: измена старая, никакой провокации не было, в течение целого года он нас всех околпачивал. Как вспомнишь все, и большое, и малое, что было за этот год, а в особенности за последний месяц, — нет, не имею слов выразить, что думаю и чувствую!

Сейчас весь мой интерес сосредоточен на письме, которое получит Вера Викторовна². Я надеюсь, что Вы мне сейчас же пришлете полную и точную копию, я думаю, что в этом деле между нами не может быть секретов. Моя дружба к Вам и преданность общему делу повелевает мне сказать Вам, что это письмо (составляющее в первую очередь исторический, а не частный документ) требует самого осторожного к нему отношения. Во-первых, я считаю, что оно, так же как и письмо к Диме, должно быть немедленно передано гласности. Во-вторых, я думаю, что всякий ответ на него должен быть коллективный (за подписями А[лександра] Ген[надьевича], В[еры] В[икторов]ны и В[иктора] Викторовича) и тоже должен быть немедленно передан гласности. (Даже в той части, которая может касаться семейных дел). В-третьих, я думаю, не должно быть никакой частной переписки. — Я надеюсь, что Вы не увидите в моих словах никакой попытки нескромного вмешательства. Я говорю исключительно из дружбы к Вам и из преданности общему нашему делу. — Тут малейший или поспешный шаг может нанести и Вам, и делу огромнейший вред. — Я уверен, что Вы меня одобрите.

Соглашательство Деренталя для меня явилось новым и уже совершенно неожиданным кошмаром! Не могу выразить, с каким восхищением я прочел полное достоинства и твердости письмо Димы³.

Жду Вашего письма с жгучим нетерпением.

Весь Ваш
С. Р.

¹ Письмо Савинкова было доставлено Философову на его варшавскую квартиру из советского посольства нарочным 16 сентября 1924. И содержание письма (Савинков призывал своих варшавских друзей вернуться в Советскую Россию, гарантируя их безопасность, сообщал, что А.А. и Л.Е. Дикгоф-Дерентали разделяют его новые взгляды), и его внешний вид (письмо было написано по новой орфографии, которой С. тщательно избегал ранее) окончательно развеяли все иллюзии относительно происшедшего. См.: Предатели // За Свободу! 1924. 17 сентября. С.1, Философов Д. Вместо предисловия // Там же, Савинков Б. Письмо Д.В. Философову // Там же, Философов Д. Ответ Б.В. Савинкову // Там же. См. также: Арцыбашев. С.67.

² Упоминание о письме, посланном В.В. Мягковой, содержалось в ‘Письме Д.В. Философову’.

³ В своем ‘Ответе’ Философов отрекался от дружбы с С., называл его ‘живой собакой’ (вместо ‘мертвого льва’, каким Савинков мог бы стать, если бы мужественно погиб) и просил больше не писать ему, заранее предупреждая, что отвечать не намерен.

16. В.В. Мягковой

Париж, 25.IX.24.

Дорогая Вера Викторовна,

Сегодня получил Ваше письмо от 21-го с приложением копии письма С[авинкова]¹. Из моего письмо от 21-го Вы теперь уже знаете, как круто я расхожусь с Вашей точкой зрения. Для меня Савинков] теперь еще существует только как злейший враг, для Вас он остается тем же горячо любимым братом, для которого Вы и теперь готовы ‘всем пожертвовать’. Это разное отношение создает между Вами и мною пропасть, в которую, казалось бы, навеки должны кануть наши дружеские отношения. — Но раньше, чем это окончательно случится, позвольте мне, как человеку, которого С[авинков] называл своим братом, которому он когда-то (на случай своей смерти) торжественно поручал свою мать², спросить Вас, достаточно ли Вы обдумали Ваше решение и сознаете ли Вы, куда оно Вас может повести? Ведь это значит, что Вы будете поддерживать и помогать человеку, который нанес величайший удар антибольшевицкому движению и которого осудили лучшие люди всего мира! Это значит, что Вы Ваше родство с ним ставите выше того дела и той России, которым Вы и Ваш муж служили всю жизнь и которым — Вы наверное хотите — чтобы и Ваши дети служили с таким же самоотвержением! Разве Вы и Вашим детям скажете, что нужно этого предателя России — любить больше, чем Россию? Вспомните покойную Софью Александровну! Разве она не прокляла бы своего обожаемого Бориса как изменника! Я уверен, что прокляла бы, и я рад, что она не дожила до этого позора. — Нет, Вера Викторовна, я смею думать, что Ваше решение еще не окончательное, что оно продиктовано только первым импульсом. Я много дал бы за возможность лично переговорить с Вами обо всем этом страшном деле. Я уверен, что мог бы Вас убедить, что в нем значительно меньше трагедии и сложности, чем Вы предполагаете. В письме всего этого, бесконечно многого, не выскажешь, но одно я Вам скажу: в финальном анализе вся ‘трагедия’ сводится к деньгам. Да, к деньгам! И я утверждаю, что, будь в распоряжении С[авинков]а в июле 100 000 или даже 50 000 франков, то он остался бы за границей и пытался бы на эти деньги продолжать какую-нибудь антибольшевицкую деятельность. — Он уехал — наполовину, в самые последние дни, сговорившись с А[ндреем] П[авловичем], потому что не было денег и неоткуда их было больше ждать (Муссолини провалился³, а в успех моего процесса он мало верил). Вот весь корень ‘трагедии’, а дальше уже начинается сознательная ‘комедия’. — И из-за человека, способного на это, — Вы готовы ‘всем пожертвовать’? Не верю — пока Вы, еще раз, спокойно, не скажете этого. А уж если скажете — то я сочту своим долгом честно и навсегда с Вами разойтись. В таких вопросах я признаю только: черное — белое, а серого не понимаю. Раньше Борис для меня был самым дорогим для меня [так! — Публ.] человеком, теперь он для меня злейший враг. Я его ненавижу несравненно больше, чем большевиков — потому что они меня никогда не обманывали, они мне в любви и дружбе не клялись. И если я выиграю свой процесс, если у меня снова будут средства, то я посвящу большую часть их, чтобы, при помощи лучших русских людей, беспощадно бороться — не против Савинкова, который теперь только живой труп — а против Савинковщины, той ужасной гангрены, той смердящей заразы, которую он внес в антибольшевицкое движение. В ожидании Вашего ответа

Искренне преданный Вам
С. Р.

Мой дружеский привет глубокоуважаемым А[лександру] Г[еннадьевич]у и В[иктору] В[икторович]у. Я с большим нетерпением жду их писем, излагающих, хотя бы кратко, ту позицию, которую они решили занять. Я вижу из No от 23-го сент[ября], что В[иктор] В[икторович] уже одобрил позицию, занятую ‘Свободой’⁴.

¹ Копия этого письма была послана в редакцию ‘За Свободу!’, однако опубликовано оно не было.

² София Александровна Савинкова (урожд. Ярошенко, 1855-1923). См.: Переписка. С.89. С.Р. постоянно общался с ней в Праге в мае 1922.

³ О контактах Савинкова с руководством фашистской Италии в 1923-1924 и его разочаровании в Муссолини см.: Переписка. С.77, 78, 109 и Ар-цыбашев. С.59, 65, 67.

⁴ Второе письмо Савинкова // За Свободу! 1924. 23 сентября. С.З.

17. В.В. Мягковой

Париж, 27.IX.24.

Дорогая Вера Викторовна,

Ваше письмо от 24-го мне действительно раздирает душу, я вижу, как ужасно Вы мучаетесь, и не знаю, что сделать, чтобы Вам помочь. Как умная и деятельная женщина, Вы должны понять, что Вы не имеете права так злоупотреблять Вашими нервами и Вашими душевными силами, которые и Вашим близким, и Вашим друзьям, и делу еще очень понадобятся. Вы должны успокоиться и занять единственную возможную в этом деле позицию — ту, которую занимают и Ваш муж, и Ваши родные и Ваши друзья, и вообще все те, с мнением которых Вы считаетесь. — Все это дело ведь бездонное, всех извилин и подробностей его мы, пожалуй, никогда или еще очень долго не узнаем. Мы можем, мы должны считаться только с главными фактами, эти факты и для Вас не подлежат никакому сомнению. Согласно этим фактам, мы и должны занять наши позиции. А как? и почему? Это ведь второстепенно, во всяком случае эти вопросы не должны иметь никакого влияния на нашу линию поведения. — Поэтому я и ценю так письмо Димы — оно выражает вс, что, с страшной болью в сердце, могут теперь сказать самые лучшие друзья С[авинкова]. Но после этого письма — должна быть (всеми нами) поставлена точка.

Бурцев Вам вчера написал очень длинное письмо¹, с которым я совершенно согласен. Вам, Вера Викторовна, мучительнее всего примириться с мыслью, что С[авинков] давно уже не был наш и что, по-видимому, он давно нас всех обманывал. (А Вы думаете, мне и Диме легко с этим примириться? Ведь в этом главный-то кошмар для нас!) Тем не менее совершенно вычеркнуть этой мысли нельзя, есть многое, что за нее говорит, в особенности в области чисто психологической. Подробно об этом мы когда-нибудь поговорим лично. Я думаю, однакож, что наиболее верное разрешение загадки заключается в чем-то третьем, серединном. Поясню свою мысль. И то, что С[авинков] давно уже изменял, и то, что он изменил только в момент ареста, — по-моему, одинаково не верно. — Тут нужно было бы предположить или какую-то сатанинскую подлость, или подлейшую трусость. Это никак не вяжется с С[авинковым] и потому психологически не верно. Вероятнее всего следующее: уже целый год С[авинков] душевно очень шатался, прежней цельности уже не было (это теперь, по-моему, видно), один удар за другим ясно доказывали ему, что за границей он в тупике, естественно, что его огненная натура всеми фибрами ухватилась за заманчивые перспективы, рисованные провокаторами. — Он так жаждал деятельности, так боялся эмигрантской ‘водосточной трубы’², что он цеплялся за эти перспективы — несмотря на все наши увещевания. При его уме и опытности он провокацию видел так же ясно, как мы, но он надеялся ее перехитрить. В самые последние дни он, наверное, очень близко подошел к А[ндрею] П[авловичу]. — Что именно случилось — мы не знаем — но нужно предполагать, что они друг друга ‘прощупали’, что намеками они друг друга поняли. — А[ндрей] П[авлович], вероятно, уверил С[авинков]а, что даже в случае ареста могущественные друзья из организации сумеют за него постоять и что — при некоторых незначительных компромиссах — его деятельность не будет стеснена, С[авинков] хотел этому верить и поверил, а кроме того надеялся, что там он всех перехитрит. Такого рода молчаливое соглашение, наверное, здесь было — и оно все объясняет. И письма С[ергея] Э[дуардовича], и настаивание А[ндрея] Павловича] на поездке Л[юбови] Еф[имовны], и отношение С[авинкова] к нам всем, и те поручения контрреволюционного характера, которые он мне оставил, и его просьбу, чтобы я изменил свое недружелюбное отношение к А[ндрею] П[авловичу] — и все остальное. А дальше — после ареста — уже начинается все то ужасное и непростительное, что мы знаем. — Вот это ‘третье’ решение и есть maximum благожелательного объяснения поступка С[авинков]а — но, понятно, оно ничего не изменяет. Факты ужасные, беспримерные — налицо. И помните, что они еще не худшие. Дальше пойдут еще неизмеримо хуже. — Вы правильно говорите, С[авинков] теперь будет служить большевикам не за страх, а за совесть. Он будет, именно как говорит Бурцев, самым ужасным Савлом. — Так что же может быть общего между им и нами? Между им и Вами? Нужно, чтобы он знал, что между ним и всеми теми, которых он еще теперь смеет называть своими друзьями, — нет и не может быть ничего общего. Нужно, чтобы он знал, что даже Вы от него навсегда отвернулись. — Не может быть никаких частных дел, никакой частной переписки. Как это Вы, Вера Викторовна, такая чуткая, такая прямая, такая твердая, этого не понимаете?

Душевно Ваш С. Р.

Понятно, что я присланным Вами письмом С[авинков]а нигде не воспользуюсь. И за Бурцева тоже отвечаю.

Моя поездка в Америку задерживается на 2 недели. Я очень рад, потому что это дает мне возможность увидеть Диму. И от Вас еще получить письма, которые окончательно выяснят Ваше отношение.

Сердечный привет Вам от жены и наш привет А[лександру] Г[еннадьевичу] и В[иктору] В[икторовичу].

¹ См.: ГА РФ. Ф.6756. Д.3. Л.9-20.

² ‘Живу в водосточной трубе и питаюсь мокрицами’ — этой цитатой из Чехова С. характеризовал в письмах к близким условия своей жизни в Париже в 1922-1924. См.: Переписка. С. 132, Арцыбашев. С.57.

Письма Сиднея Рейлли

1. А.Г. Мягкову

2. В.В. Мягковой

3. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

4. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

5. А.Г. Мягкову и В.В. Мягковой

6. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

7. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

8. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

9. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

10. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

11. В.В. Мягковой

12. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

13. В.В. Мягковой, А.Г. Мягкову и В.В. Савинкову

14. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

15. В.В. Мягковой и А.Г. Мягкову

16. В.В. Мягковой

17. В.В. Мягковой

Читайте также: