Письма обо всем, Троцкий Лев Давидович, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Перед катастрофой’
Немецкий журналист либерального образа мыслей, без особых литературных или политических ‘примет’, просто средний буржуазный интеллигент, г. Гуго Ганц, посетил в начале этого года Россию, провел в ней три месяца и написал о ней книгу.
Называется эта книга очень выразительно: ‘Перед катастрофой’.
Не нужно думать, что мы имеем тут дело с каким-нибудь серьезным научным трудом. Нет, это просто очень длинный фельетон, составленный из нескольких фельетонов обычного газетного размера. Ожидать от фельетониста буржуазной прессы оригинальных суждений или глубоких взглядов было бы непозволительной наивностью. Проверить и опровергать его обобщения, занимающие среднее место между плохой мыслью и недурным оборотом речи, было бы непозволительной тратой времени. Впрочем, даже и таких чисто фразеологических обобщений в книге г. Ганца очень мало. Это, конечно, только украшает ее.
Книга, как мы сказали, называется ‘Перед катастрофой’. Не нужно, однако, думать, что автор имел в России дело с нигилистами, заговорщиками, динамитчиками — и находится под их непосредственным внушением. Нисколько. На двадцати или тридцати строках, которые посвящены русским революционерам, автор книги в 316 страниц умудряется ‘Революционную Россию’ сделать органом ‘Бунда’, а ‘Бунд’превратить в лассальянскую организацию. Да простит его бог!
Г. Ганц почерпал все свои сведения совсем в других кругах. Во время пребывания на нашей родине он находился в лучшем обществе. ‘Известнейшие’ банковские дельцы, ‘известнейшие’ адвокаты и ‘известнейшие’ литераторы Петербурга и Москвы продефилировали перед немецким журналистом и теперь безъименно дефилируют перед его европейскими читателями. Разумеется, светила петербургского либерализма не могли научить своего гостя большему, чем им самим дано. Во всяком случае, г. Ганц убедился, что ‘дальше так итти не может’.
‘Ваше сиятельство, — мы уже сказали, что наш автор имел дело с людьми ‘лучшего общества’, — я вывожу заключение, что в России нельзя повести речь о ничтожнейшем педагогическом или хозяйственном вопросе без того, чтобы не натолкнуться на высшую политику’. Это наблюдение является, несомненно, самым ценным из наблюдений г. Ганца. Оно означает, что от всех вопросов, бед и зол современной России все широкие дороги и все узкие тропинки ведут в один и тот же Рим. И это — Рим парламентского режима.
Но г. Ганц не хотел брать этого вывода на веру.
Либеральные князья и графы изобразили перед ним Россию в таком мрачном виде, что он решил для проверки поговорить с графом консервативным. Вот какой у него вышел диалог с ‘честным консерватором’.
— Что вы слышали? спросил граф.
— Что Россия голодает, в то время как правительство показывает избытки в бюджете.
— К сожалению, верно.
— Что интеллигенция в состоянии отчаяния.
— Тоже верно.
— Что можно бояться возрождения терроризма.
— В такой же степени верно.
— Что вся Россия надеется лишь на то, что война будет проиграна, потому что только таким путем может быть положен конец современному режиму.
— Опять-таки верно.
— Что этот режим превысил всякую меру развращенности и может быть сравнен только с преторианским режимом в последние годы Рима.
— Это еще даже недостаточно верно.
Где же выход? спрашивает каждый раз себя и своих собеседников немецкий журналист. Конституция. А путь к ней? Указание на этот путь мы уже слышали в только что приведенном диалоге. Самодержавие потерпит полное военное поражение, на помощь которому явится колоссальный финансовый крах. Конституция явится естественным финалом. До решительной катастрофы нельзя ждать никаких изменений в нынешних порядках. ‘Когда мы в первый раз принуждены будем сломать рубль (den Couponkurzen) — а это может произойти скорее, чем мы теперь предполагаем, — в тот день, когда мы уж не будем в состоянии платить наши старые долги при помощи новых, когда наше внутреннее банкротство не сможет оставаться скрытым пред заграницей и пред императором, тогда, может быть, будет приступлено к созыву своего рода Учредительного Собрания (Eine Art Konstituante). Но не ранее’.
Это говорит престарелый либеральный князь, бывший ‘государственный человек’. В таком же роде высказывается и другой, полулиберальный князь Х., ‘бывший некогда доверенным другом царя’. Так же высказывается ‘один из первых адвокатов Петербурга’, далее один ‘особенно компетентный’ в государственных вопросах профессор и, наконец, правильность этих предвидений признает и консервативный граф, который при этом просит своего собеседника помнить, что консерватизм и негодяйство совсем не однозначащие понятия. Консерватор смотрит на конституционное будущее с недоверием, либералы — с признательностью, но неизбежность изменения режима, в результате ‘всеобщей катастрофы’, кажется всем несомненной. Что такое это ‘катастрофа’? Военный разгром и финансовое банкротство, т.-е. такие объективные, ‘стихийные’ явления, которые своей собственной силой — биржевым ‘рублем’ Европы и квалифицированным ‘дубьем’ Японии — гонят правительство Николая II на конституционную сделку с либеральными, полулиберальными и совсем нелиберальными князьями, графами, банкирами, профессорами и адвокатами. В ожидании конституции с ‘каким угодно скромным парламентом’ (ein noch so bescheidenes Parlament) эти деятели, в земствах, думах, университетах и прессе расписывающиеся в непоколебимо-воинственном патриотизме россов, отходя ко сну, возносят, по сочувственному свидетельству г. Ганца, следующую краткую политическую молитву небесам: ‘Боже, помоги нам, дабы мы были разбиты’ (‘Gott hilf uns, damit wir geschlagen werden’). И, как мы думаем, нет ничего вероятнее предположения, что и г. Струве в тот самый день, когда он, по соображениям ‘политического реализма’, выкрикнул: ‘Да здравствует армия!’, шептал потихоньку молитву либеральному богу ‘философского идеализма’: ‘Помоги нам, дабы мы были разбиты!’ { В своей беседе с профессором г. Ганц выразил удивление тому, как можно желать победы врагу: ведь, на поле сражения умирают братья. Либеральный профессор возразил, что это ‘справедливо лишь отчасти’, ибо на театр военных действий ‘в первую голову отправлены поляки, евреи и армяне…’ Ни более ни менее. Г. профессор мог бы распространить и далее свое либеральное бесстыдство и объяснить собеседнику, что солдаты — это серые мужики и рабочие, а либералы — все люди ‘хорошего общества’. Весьма кстати г. профессор пояснил затем немецкому журналисту, что le russe est liberal jusqu’a 30 ans et apres canaille (русский — разумей: русский ‘из общества’ — либерал до 30 лет, а затем каналья)… мы думаем, что откровенный профессор давно перевалил за эту роковую грань.}.
В скромных расчетах на конституцию ‘с каким угодно скромным парламентом’ активные проявления оппозиционных и революционных сил совершенно не фигурируют. Г. Ганц ничего не слышал от своих собеседников о роли либеральной оппозиции в до-конституционный период, — просто потому, что ничего, кроме приведенной оппозиционной молитвы, они и не могли в тот момент сообщить немецкому журналисту. В возможность народной революции г. Ганц не верит. ‘Особенно компетентные’ в политических вопросах профессора, адвокаты и государственные люди внушили ему в этом отношении полный скептицизм. На всем поле революции г. Ганц видит лишь то, что легче всего видеть либеральным глазом из окошка профессорского кабинета: волнующееся студенчество да пару террористов. Студенчество, конечно, исполнено лучших намерений. Со снисходительностью прозревающего будущее человека г. Ганц даже прощает ему его временные социалистические тяготения. Но он того мнения, что политический энтузиазм слишком ненадежный панцырь против казацкой нагайки. Что такое горсть студенчества в сравнении с колоссальным ‘скалящим зубы’ чудовищем царизма? Ничто! А сверх того?.. Возможны еще, пожалуй, разрозненные и в своей разрозненности бессильные восстания угнетенных наций да мятежи голодных крестьян… и ничего более. Крестьянская революция, правда, может оказаться грознее других по своим размерам, но, по словам ‘бывшего царского друга’, князя Х., эта революция направится не против государственного только режима, но ‘против всех имущих и образованных вообще, и она начнется с того, что перебьет и перетопит всех нас, здесь находящихся’… Итак, еще раз: для этого ‘несчастнейшего из народов’ одна надежда — военный крах на Востоке, финансовый крах на Западе.
А городской пролетариат? Что о нем говорит немецкий журналист? Несколько мимоходом брошенных слов политического презрения к ‘маленькой кучке организованных промышленных рабочих’ — это все.
О социал-демократии, как руководительнице пролетариата, г. Ганц дает отзыв, представляющий счастливое сочетание буржуазного тупоумия Запада с либерально-народническим тупоумием нашего отечества.
‘Марксисты, — пишет наш автор, — органом которых служит ‘Искра’, являются доктринерами, как и всюду, клянутся — как, по крайней мере, уверяют ревизионисты — теорией обнищания и хотят, чтобы крестьянин потерял свою землю и полностью пролетаризовался по катехизису. Против них выступил недавно умерший Михайловский, который лучше знал Россию, чем горожане ‘Искры’. В настоящее время марксисты считаются (gelten) уже оттесненными назад’.
Характерна для тех либералов, с голоса которых поет г. Ганц, их политическая впечатлительность того ‘мимолетного типа’, который заставляет вспомнить — мы опираемся в данном случае на Успенского — впечатлительность телячьего студня. Дверь откроется, слуга войдет, кто-нибудь откашляется, студень отзывчиво трепещет. Трепетать собственно, казалось бы, нет серьезных оснований. Но таковы уж свойства телячьего студня.
Либеральная впечатлительность определяется тем, что либеральная мысль способна срывать явления лишь с общественной поверхности и притом в их законченной форме. Пока они растут и развиваются в социальных недрах, они ей чужды. Она имеет дело не с законами, а с фактами, не с тенденциями, а с эпизодами. Но явления более капризны, чем создавшие их в тиши социальные силы. Отсюда такая поразительная внезапность в смене либеральных настроений. Чу! Вот рабочие демонстрации появились из подполья… Студенческие беспорядки вылились на улицу… Тр-рах! Разорвалась бомба… ‘Общество’ трепещет, ждет, торжествует… Но еще миг, и все исчезло. Там, внизу, идет какая-то неведомая сложная молекулярная работа, но на поверхности нет ничего, — и ‘общество’ съеживается и никнет долу. Казалось бы, нет причин? Но таковы уж свойства — либерального студня.
Немецкий журналист провел в России первые три месяца настоящего года… Это был момент страшного понижения на бирже либеральных настроений. О революции можно было говорить только с пожиманием плеч… Прошлогодняя волна общественного протеста, взметнувшаяся в ‘июльские дни’ на небывалую высоту, быстро шла на убыль… Январские петербургские съезды, технический и пироговский, были последними событиями, взнесенными этой волной… Ее должна была сменить другая, может быть, более могучая, как вдруг в политическую жизнь врезалось колоссальное событие, к которому психология революционных масс только должна была еще приспособиться и которое на первых порах позволило реакции организовать шовинистические демонстрации. Г. Ганц имел случай видеть в петербургском Народном Доме, как это делалось. Он описывает, как сухопарый черненький господин вбежал в зал и, видимо для всех, что-то пошептал полицейским, а те — кое-кому из ‘народа’, как небольшая кучка людей трижды требовала гимна, как публика трижды вставала, чтобы ‘спокойно и терпеливо’ (gelassen und geduldig) выслушать заказанный черненьким господином гимн.
Но факт, во всяком случае, был налицо. Полицейски-патриотические восторги на фоне революционного затишья удручающе действовали на либеральных импрессионистов… Конечно, ‘общество’ и вообще-то несклонно призывать революцию. Но оно начинало уже привыкать к ней, — как первые месяцы войны все перевернули вверх дном. Отсюда эти речи запуганного и в то же время уверенного в своей победе бессилия: мы ничто, но нас все-таки спасут азиатский солдат и европейский банкир. Еслиб г. Ганц приехал на несколько месяцев раньше или на несколько месяцев позже, он вынес бы другие впечатления насчет шансов и возможностей русской революции. А в марте 1904 г. он увез с собой только голую уверенность в близком крахе абсолютизма, уверенность, которая все более охватывает общественное мнение Западной Европы.
‘Искра’ No 75
5 октября 1904 г.