‘За два года’. Сборникъ статей изъ ‘Искры’. Часть первая.
Письма обо всемъ.
(5-го марта 1904 г. No 61).
Дв толпы.
Письма обо всемъ.
(5-го марта 1904 г. No 61).
Дв толпы.
Н. Троцкій.
Письма обо всем, Троцкий Лев Давидович, Год: 1904
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Патріотическимъ манифестаціямъ приказано не быть. Полицейскіе регистраторы уровня патріотическихъ чувствъ забили тревогу. Ихъ охватило опасеніе, какъ бы ‘патріотизмъ’ не перешелъ въ свою противоположность — жизнь послднихъ лтъ не разъ доставляла имъ такіе ‘діалектическіе’ сюрпризы!— и они приказали ‘порыву’ прекратиться. И, повидимому, въ высшей степени во-время…
За широкую толпу пассивныхъ демонстрантовъ, примыкавшихъ по пути, въ силу законовъ массового сцпленія, за эту толпу никакъ нельзя было ручаться. Въ ея ‘патріотическихъ’ крикахъ, поскольку они были, точно спертый воздухъ въ отдушину, выливались ея накипвшія по всякимъ и всяческимъ поводамъ чувства. И еслибъ ей былъ брошенъ съ энергіей другой лозунгъ, она подхватила бы и его. Уже слышался неосмысленный, но несомннно непатріотическій крикъ: ‘Соціалія, соединяйтесь!’ (въ Таганрог)… Создавались и подхватывались и другіе боевые крики… Опасность наростала.
Что же касается другой, наиболе ‘дятельной’ и активной части демонстрантовъ (‘все гнусное повылазило изъ своихъ угловъ!’ пишетъ объ этой другой части кіевскій корреспондентъ),— то ея непринужденное поведеніе прямо и непосредственно требовало полицейскаго ‘призыва къ порядку’.
Почувствовавъ возможность расправить руки, эта публика вошла въ азартъ: останавливала извозчиковъ, стаскивала прозжихъ, многихъ заставляла обращаться въ бгство. Т, которымъ всегда приходится ломать шапку, теперь получили возможность кричать всмъ и каждому ‘Шапки долой!’ Нкоторыхъ настигали, сбивали съ нихъ шляпы палками, но щадили при этомъ и женщинъ. Шляпы исчезали нердко съ толпой. Въ порыв пьянаго возбужденія вламывались въ частныя квартиры и подвергали хозяевъ патріотическимъ испытаніямъ. Врывались въ рестораны и трактиры, пили, ли и — не платили. Сплошь да рядомъ, какъ пишетъ московскій корреспондентъ, уносили съ собой изъ ресторановъ — очевидно, на память о патріотическихъ минутахъ — серебряныя ложки. Забирались въ театры во время представленій, заставляли играть и пть ‘Боже, даря храни!’ и, уходя, прихватывали съ собой чужія вещи. Кіевскій корреспондентъ пишетъ объ исчезновеніи изъ театра Соловцова семидесяти биноклей… Уносились ридикюли, кошельки… Мирные граждане роптали.
Все это получало слишкомъ скандальный характеръ,— и патріотамъ предложено было вернуться къ обычнымъ занятіямъ. По градоначальническому или губернаторскому мановенію, пріостановилась только что вызванная патріотическая волна, которая въ своемъ ‘величавомъ’ теченіи успла унести такое количество ложекъ, биноклей, кошельковъ…
Да, такъ широко затяно, такъ торжественно возвщено, такъ шумно обставлено, столько восторга, столько энтузіазма, столько готовности отдать жизнь и достояніе — и въ результат обогащеніе уголовной хроники.
И это не случайность, что на патріотическій посвистъ полицейскаго соловья-разбойника откликнулись въ первую голову граждане, готовые приложить руку — по поводу портъ-артурской блокады — къ серебрянымъ ложкамъ. Это не случайность,— это точный и категорическій отвтъ, данный обществомъ абсолютизму, на вопросъ: какихъ волонтеровъ оно можетъ выдвинуть отъ себя на активно-патріотическія роли? Это отвтъ на вопросъ, какіе чувства и инстинкты могутъ быть пробуждены шовинистическими лозунгами въ толп, нарочитыми людьми для нарочитой цли созванной.
И сама собой просится на сопоставленіе съ толпой, которую абсолютизмъ на часъ, на недлю или на мсяцъ вырываетъ изъ круга нашего вліянія, мысль и чувства которой онъ дразнитъ и разжигаетъ бряцающими лозунгами человконенавистничества,— другая, совсмъ другая толпа — прошлогоднихъ южнорусскихъ событій, или та, которую донской комитетъ отрываетъ отъ варварскихъ ощущеній кулачнаго боя и которую онъ электризуетъ огненными лозунгами революціи и свободы. Эта одухотворенная масса приподнимала каждаго изъ своихъ членовъ, и онъ самъ себ казался выше цлой головой. ‘Какъ чудно было смотрть на нихъ! писалъ елисаветградскій корреспондентъ. Стройные, съ головами вверхъ, шли они безъ препятствій!’ (‘Искра’, No 46).
‘Не бойтесь, не бойтесь,— успокаивала перепуганныхъ одесскихъ обывателей толпа,— это вамъ не Кишиневъ, мы совсмъ другого хотимъ, среди насъ нтъ ни гидовъ, ни русскихъ, мы вс рабочіе….’
‘Мы не лавки бьемъ, мы свободы добиваемся’, говорили участники ‘антипатріотической’ манифестаціи въ Твери (см. корр. въ 62 No).
Великодушная и благородная, какъ всякая масса, которая связала себя невидимыми нитями революціонной солидарности и почувствовала ‘вою коллективную силу, многотысячная толпа не позволяла себ никакихъ насилій. ‘Яблочка не тронули!’ — восклицаетъ изумленный обыватель торговой улицы.
Не было пьяныхъ, потому что въ такіе дни толпа не пьетъ. Не оскорбляли женщинъ, потому что въ такіе дни толпа не оскорбляетъ.
‘Казалось — пишетъ участникъ событій — что живешь удесятеренной жизнью, все было такъ легко, цль такъ ясна и близка, въ сердц столько безконечной отваги и самозабвенья!…’
И эти кіевскіе, екатеринославскіе и бакинскіе демонстранты — пока только демонстранты — связываютъ мысль съ тмъ революціоннымъ ‘народомъ’, который умираетъ на уличныхъ баррикадахъ…. который умиралъ на нихъ столько разъ въ разныхъ странахъ Европы со времени 1789 года.
Въ т большіе дни, когда толпа, обычная, срая, продающая и продающаяся, забитая и угнетенная толпа покидала молотокъ и прилавокъ, ради ружья и баррикады,— уличный воздухъ становился чище и ясне, грубые и дрянные инстинкты уходили куда-то прочь вмст съ мелкими и дрянными заботами,— возвышающій и облагораживающій трепетъ охватывалъ все общество до самыхъ его трущобныхъ низовъ. И — замчательный фактъ!— чмъ выше поднимались волны революціи, тмъ меньше было число обычныхъ ‘преступленій’ противъ ‘нравственности’ и ‘собственности’… Когда революціонный вихрь проносился надъ Европой, полицейскіе нотабли напряженно слдили за барометромъ преступности. Къ середин марта 1848 года прусскій министръ усмотрлъ тревожный признавъ въ уменьшеніи числа преступленій противъ собственности… Онъ не ошибся: 18 марта въ крови 183 труповъ захлебнулся прусскій абсолютизмъ ‘божьей милостью’. Черезъ мсяцъ посл берлинскихъ баррикадъ президентъ полиціи объявляетъ публично, что ‘поведеніе подмастерьевъ и рабочихъ по праву заслуживаетъ всеобщей признательности’. Съ прохожихъ не сбивали палками шляпъ, женщины могли безопасно ходить по улицамъ, и берлинскіе рестораторы могли быть спокойны за свои серебряныя ложки…
Таково нравственное вліяніе ‘революціоннаго насилія!’ Реакціонные поденщики университетской каедры не разъ пытались опорочить революцію, какъ явленіе, которое своимъ историческимъ смысломъ, слишкомъ презрительно третируетъ ихъ грошовыя теорійки мирнаго преуспянія и во всемъ благого поспшенія… Нкоторые изъ этихъ ученыхъ людишекъ утверждали, между прочимъ, что въ числ 183 убитыхъ было нсколько ‘уголовныхъ преступниковъ’, выпущенныхъ незадолго до 18-го марта изъ берлинской тюрьмы,— утвержденіе, ничмъ не подтвержденное… Но если бы такъ! Пошлые, бездарные фальсификаторы — они не понимаютъ, что чмъ больше они силятся скромпрометировать личный персоналъ баррикадной арміи, тмъ выше и выше они возносятъ возрождающую силу самой революціи… Жалкіе филистеры, они не понимаютъ объективной морали своего утвержденія, которое по ихъ замыслу должно служить клеветой на революцію. Эта мораль ясна. Она гласитъ: смотрите, эти люди, которые въ дня ‘мирнаго преуспянія’ ютились въ щеляхъ преступленія и въ трущобахъ порока, которые въ дни реакціонной разнузданности оскорбляли бы прохожихъ, вламывались бы въ театры, опустошали бы карманы,— сегодня, когда изъ-подъ земли вырвались огненные языки революціи’ нашли лучшимъ умереть на баррикадахъ!..
Ровно 23 года спустя посл берлинскихъ баррикадъ, 18 марта 1871 года, революція опять обнаружила свою чудотворную силу. Парижъ, старый, временно потухшій вулканъ, снова выдохнулъ изъ себя волну революціонной лавы… Пролетарская коммуна отшвырнула отъ себя разномастную реакціонную сволочь, красу, гордость и силу Второй Имперіи,— и Парижъ, международный Вавилонъ, обновилъ свою нравственную физіономію.. Исчезли кутежи, прекратился пьяный развратъ — высшаго и низшаго разряда. Ни одного ночного грабежа, почти ни одной кражи. Въ первый разъ со времени февральской революція 1848 года улицы Парижа стали безопасны, хотя на нихъ не появлялось ни одного полицейскаго. Моргъ пустовалъ — не было самоубійцъ, не было таинственныхъ, никмъ не опознанныхъ труповъ.
‘Мы не слышимъ боле — говоритъ одинъ изъ членовъ коммуны — вы о грабежахъ, ни о насиліяхъ противъ личности, полиція, какъ кажется, увлекла за собой въ Версаль всхъ своихъ консервативныхъ друзей’…
А затмъ? Порокъ и преступленіе залили улицы Парижа вмст съ побдоносными войсками буржуазной реакціи. Воровство вернулось вмст съ полиціей. Развратъ и насиліе вздохнули свободно, какъ69
только увидли, что трехцвтное знамя буржуазнаго шовинизма нагло красуется на томъ мст, гд часъ тому назадъ гордо разввалось красное знамя пролетарской коммуны.
Идеализмъ революціи смнился идеализмомъ ‘реванша’… Война, этотъ ‘элементъ порядка, установленнаго богомъ’, эта школа ‘мужества и безкорыстія, врности долгу и самоотверженія’, по опредленію военнаго мясника Мольтке, война, втеченіе десятилтій проповдуемая со всхъ реакціонныхъ кровель, заполнила политическую атмосферу Франціи — и въ этой атмосфер выросла панама, выросла дрейфусіада…
На эти большія параллели память толкается сопоставленіемъ протестующей стачечной массы, не трогающей ‘яблочка’, и патріотической толпы, вторгающейся въ жилища и сбрасывающей шляпы съ беззащитныхъ женщинъ. И эта не вншняя только связь малаго съ большимъ. Потому что волею исторіи мы съ каждымъ днемъ подвигаемся отъ малаго съ большому. Историческій потокъ, въ составъ котораго входитъ и кіевская, и ростовская, и бакинская, и тверская стачечная толпа, все ближе и ближе подходитъ къ тому обрыву, за которымъ могучее теченіе превращается въ революціонный водопадъ…
… Пусть же полицейскіе псы зорко слдятъ за регистромъ преступленій: когда они замтятъ, что въ центрахъ политической жизни, несмотря на возбужденіе улицы, недопускающее правильнаго полицейскаго надзора, число преступленій становится все ниже и ниже, что оно готово склониться къ нулю, тогда — не рискуя ошибиться — они смогутъ сказать себ: ‘Это идетъ революція!’