Письма, Майков Аполлон Николаевич, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 73 минут(ы)

А. Н. Майков

Письма

Публикация И. Г. Ямпольского

Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дом на 1975 год

Л., ‘Наука’, 1977

В Рукописном отделе Пушкинского Дома хранятся многие сотни писем А. Н. Майкова. Большинство из них обращено к родным — жене, сыновьям, но немало и к другим лицам, в том числе к видным писателям того времени. Для настоящей публикации отобраны письма к друзьям-литераторам и знакомым, относящиеся к 1840—1860-м годам. Они насыщены интересными автобиографическими признаниями, высказываниями о собственном творчестве, об искусстве вообще, характеризуют его литературные и общественные взгляды в их эволюции. В следующей публикации, которая явится продолжением этой, предполагается напечатать письма Майкова 1870—1890-х годов.

Майков неоднократно утверждал, что не владеет эпистолярным стилем. ‘Писем писать не умею, хоть очень люблю получать их’, — сообщает он Н. Ф. Щербине в начале 1850-х годов (ф. 351, No 7076.XXXVIб.60). Через много лет Майков пишет А. А. Голенищеву-Кутузову: ‘Я уверен в том, что писем писать не умею и терпеть не могу’ (16662.CVIIб.7). {Далее всюду, где не обозначен номер фонда, имеется в виду фонд 168 — архив Майкова.} Однако его неопубликованное и неизученное эпистолярное наследие не подтверждает столь категорических суждений. Многие письма не только интересны по содержанию, но и написаны очень живо, ярко и эмоционально.

Майков был весьма требователен к себе. Об этом свидетельствуют обильные черновики, в которых отражена настойчивая работа над воплощением замысла, скрупулезная работа над каждым словом (после публикации своих произведений поэт сравнительно редко занимался их переработкой), немалое количество брошенных по разным причинам стихотворений, завершенные, но так и не напечатанные, не удовлетворявшие его вещи.

Знакомство с перепиской поэта начисто разрушает довольно распространенное представление о его самоуспокоенности, уверенности в себе и душевной умиротворенности. Если это в какой-то мере и было ему свойственно, то во всяком случае не в 1840—1860-е годы. Об этом говорят, в частности, и весьма критические оценки собственного творчества.

Так, в 1855 г. Майков пишет А. Н. Островскому, что, разбирая свои бумаги, пришел к выводу, что за исключением драмы ‘Три смерти’ у него нет ничего подлинно хорошего: ‘…от этого мне сделалось очень грустно, все не выдержано, незрело, есть попытки, задатки чего-то художественного, но ничего полного, готового, словом, хорошего’. О том же свидетельствует письмо к М. П. Заблоцкому-Десятовскому, в котором Майков кроме ‘Трех смертей’ выделил еще несколько стихотворений.

Эта неуверенность, строгость Майкова к самому себе сказалась также при подготовке первого собрания стихотворений, вышедшего в двух томах в 1858 г. Он сожалеет, что люди, которые могли бы ему помочь советом (П. А. Плетнев, Я. П. Полонский), находятся далеко, за границей. Сомнения и колебания поэта заключались в следующем: издать ли избранные свои произведения или полное их собрание. Но когда Плетнев предпочел последний вариант, Майков все же не последовал его совету и многое, очень многое оставил за пределами издания.

Бесспорный интерес представляет и то обстоятельство, что Плетнев рекомендовал ‘заплатить дань современным требованиям, т. е., сколько можно, расположить все строго хронологически’, однако Майков пренебрег и этим советом, поскольку он противоречил его эстетическим представлениям. И в издании 1858 г., и в последующих собраниях сочинений произведения распределены по жанрово-тематическим циклам и разделам. Отмечу попутно, что и позднейшие издания отнимали у Майкова немало времени и усилий, он дополнял те или иные циклы и разделы, переносил стихи из одного в другой, менял названия разделов — и все же оставался недоволен.

В одном из публикуемых ниже писем — в письме к критику С. С. Дудышкину — Майков дает характеристику своего творчества, говорит об особенностях своего лиризма, его сдержанности, о том, что лиризм, как правило, не выплескивается наружу, а присутствует, так сказать, в скрытом виде. ‘Странное еще это чувство объективности, — делится поэт своими мыслями. — Верь мне, что каждая пьеса, хотя бы она взята была из чуждого мира, возникла вследствие личного впечатления, положения и чувства, но во мне есть способность личному впечатлению дать эпическую важность и восторг, волнение и слезы, сопровождающие рождение всякой почти пьесы, скрыть под спокойным и живописным стихом’.

Майков сознательно, аналитически относился к собственному творчеству, и приведенные выше соображения не были у него случайными. Он болезненно реагировал на упреки в холодности, хотя и сам подчас с горечью отмечал отсутствие ‘личного участия и чувства’ (в письме к М. П. Заблоцкому-Десятовскому) в своих ранних, антологических стихотворениях. Однако еще в начале 1840-х годов в одном из его стихотворений (16474.CVб.3, л.

мы встречаем следующее программное заявление:

Ты говоришь: в стихе моем

Огня сердечного не блещет,

Он жаром чувства не трепещет,

Он дышит холодом и льдом…

Напрасен сей упрек жестокий…

И дальше:

Не обнаружу перед светом

Святую исповедь любви.

Я не могу в ней лицемерить,

Я чувство пылкое храню,

Подобно Вестину огню

. . . . . . . . . . . . .

Я не могу, подобно многим.

Разбить шалаш на площади

И всем творениям двуногим

Кричать: пожар в моей груди!

Прийдите, можете увидеть,

Как я умею изнывать,

Любить, терзаться, проклинать,

Боготворить и ненавидеть

и т. д.

В этой сдержанности поэт склонен был видеть своеобразную целомудренность. Уже в конце жизни, в 1893 г., он пишет сыновьям: ‘Меня <...> упрекали в холодности, главное указывая на то, что нет у меня любовных стихотворений <...> Но о любви своей мне всегда было писать и говорить стыдно. Что кому до этого за дело! Каждого пускать с своим носом к себе в сердце!’ (17003.CVIIIб.10, л. 29 об.—30). И еще через три года: ‘Вообще то, что вам представляется, может быть, во мне зрелостью ума, есть плод многого горького опыта, очарований и разочарований, и ‘взгляды и убеждения’ сложились не без внутренних бурь и потрясений. Только мне всегда стыдно было их обнаруживать в стихах, ибо мне всегда противны были как байроновские проклятия, так и лермонтовские: ‘И скучно, и грустно, и некому руку подать’. Но все это легло в основу совершенно объективных образов и лиц’ (17892и.СХIб.4, л. 53 об.—54). В письме к сыновьям от 1890 г. Майков говорит, что он ‘все свое облекал в объективную форму’ и ‘все личное’, которое являлось подпочвой стихотворений, изгонялось ‘как лишнее, ненужное никому’.{Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976, с. 27.}

В письмах отразились и менявшиеся в связи с ходом русской жизни политические настроения Майкова. В начале царствования Александра II в письме к М. П. Заблоцкому-Десятовскому поэт сообщает, что в 1840-е годы ‘не вел ни журнала, ни переписки <...> находясь под страхом внезапного взлома замков и осмотра жандармского’. ‘Ох, тяжелое время! сколько развития и жизни у нас украло оно! и подумать страшно’, — восклицает он. И многое в своем творчестве — обилие ‘выдуманного’, далекого от русской жизни, наличие произведений ‘с недосказанною мыслью’ — Майков объясняет ‘гнетом <...> и господством кривды и всех мерзких правительственных систем, которые до того возбудили ненависть к существующему порядку вещей’, что писатели ‘сделались неспособны к преследованию чистых целей искусства’. Самое обращение к древнему миру, к античной культуре Майков связывает с цензурными условиями. Разумеется, и это и все прочее нуждается в проверке и уточнении, в уяснении того, таково ли действительно было душевное состояние Майкова в 1840-е годы, насколько устойчиво оно было, или здесь в большей степени оказалось его позднейшее самочувствие. Однако в любом случае признания эти представляют бесспорный интерес.

В годы ‘мрачного семилетия’ Майков, как известно, резко поправел. Ближе всего становится ему ‘Москвитянин’ М. П. Погодина, и не только его ‘молодая редакция’ во главе с Ап. Григорьевым и Островским (теплые слова о ‘молодой редакции’ см. в письме Майкова к последнему). В годы Крымской войны он прославляет в стихах и в письмах Николая I и резко отмежевывается от круга ‘Современника’.

Однако с началом нового царствования его симпатии опять меняются: он с сочувствием отзывается о программе предпринятых правительством реформ. В письме к Я. П. Полонскому от 2 марта 1858 г. Майков характеризует эти годы как ‘эпоху, когда правительство само пустилось по спасительному пути реформ и призывает само все разумные силы нации к открытию мер для осуществления идей, за которые некогда гнало’. Конечно, либерализм Майкова носит весьма умеренный характер. Он считает, что теперь во главе журналистики стоит »Русский вестник’, как живой орган общественно-политической мысли разумной России’. Не следует, однако, забывать, что это был ‘Русский вестник’ первых лет его существования, когда на его страницах появились ‘Губернские очерки’ Щедрина.

Но общественная дифференциация в бурную эпоху шестидесятых годов шла очень быстро, и Майков совершает эволюцию вместе с ‘Русским вестником’ Каткова. Напуганный ростом революционного движения, он через несколько лет (в мае 1862 г.) пишет новгородскому педагогу и поэту И. П. Можайскому о ‘мерзостях петербургской жизни’, среди которых на первом месте фигурируют ‘утопические взгляды’, т. е. революционные теории, господствующие в петербургских кружках. Питательной почвой для распространения этих взглядов является, по утверждению Майкова, незнание русской истории и русского народа, а их крайним проявлением — революционные прокламации. Одну из них — ‘Молодую Россию’ — он с ужасом пересказывает. Справедливости ради нужно отметить, во-первых, что ‘Молодую Россию’ без всякого сочувствия встретили и многие передовые люди, а во-вторых, что в число ‘мерзостей петербургской жизни’ Майков включает также ‘безмозглых стариков’, которые раздражают порядочных людей, ‘грубо проводя шпионство в дома посредством прислуги, что, разумеется, тотчас становится известно’.

Аналогичные мысли о ‘мальчишках’-революционерах и ‘старцах’ находим в письме к Ч. Валиханову (начало 1863 г.).

Проходит еще некоторое время, и всякие оппозиционные настроения вовсе исчезают у Майкова, и его реакционные политические взгляды приобретают вполне устойчивый характер. Это происходит в конце того периода, к которому относятся публикуемые письма. В 1887 г., мысленно обращаясь к шестидесятым годам, Майков так писал своему сослуживцу и биографу М. Л. Златковскому: ‘Сначала никто не замечал, однако, что в этом, т<ак> сказ<ать>, легальном освобождении от всяких пут кроется еще иная струя, выродившаяся в прокламациях Чернышев<ского> и Доброл<юбова> к Молодому Поколению, в романе ‘Что делать?’, в пожарах, в польском бунте. Последний был новым отрезвлением. Нет, господа, не то, не туда! Господи! где же правый путь! Тогда не замечали, что правит<ельство> само пошло по этому наклону и барьер здесь чисто идеальный, и если остановишься, то ты ретроград — катись, катись в бездну. Пожары, польский бунт, Каракозов заставили одуматься правит<ельство>‘.{Беловой текст этого письма не сохранился. Черновой автограф — 17304.CIXб.11.}

С политической эволюцией Майкова во многом связаны его литературные взгляды и оценки. В годы близости к передовым кругам он написал поэмы ‘Две судьбы’ и ‘Машенька’ (1843—1845). Впоследствии поэт резко осуждал их как надуманные и тенденциозные и ни разу не включил в собрания своих сочинений. Были осуждены как тенденциозные и казенно-патриотические стихотворения, написанные в годы Крымской войны, и их постигла та же участь. Тенденциозное искусство стало для Майкова жупелом.

Интересно, что в письме к Заблоцкому-Десятовскому, негодуя по поводу гнета, господствовавшего в николаевской России, Майков замечает, что ненависть к существующим порядкам делала писателей ‘неспособными к преследованию чистых целей искусства’. С этими словами перекликается высказывание Майкова в письме к Я. П. Полонскому 1858 г. о правительственных реформах. Логика его мысли такова. В эпоху реакции литература поневоле была оппозиционной и тенденциозной. Теперь же, ‘когда всё более и более стремится стать в нормальное положение, и литература должна найти свое место в обществе и искусство должно предъявить свои права, чтобы течь параллельно к жизни народа со всеми другими его силами’. Теперь литературная дидактика и обличение потеряли, по его мнению, всякий смысл. ‘Я читать не могу стихов теперь, где, кроме задирательной идеи, ничего нет. А уж рассказы об исправниках — мочи нет! Двадцать рассуждений бы прочел лучше о преобразовании земской полиции, чем одну такую повесть’. Характерны с этой точки зрения и отзывы о Щедрине. Майков готов признать в ‘щедринской литературе’ (он не проводит грани между ‘Губернскими очерками’ и их подражателями) важное общественное явление, но никак не явление искусства (письмо к Полонскому от 7 октября 1857 г.). В этой связи следует рассматривать и план чисто литературного журнала и стремление превратить в такой журнал задуманное тогда ‘Русское слово’. В качестве главного критика Майков рекомендует Ап. Григорьева, который, по его мнению, ‘все-таки лучший из современных критиков, и единственный, чистосердечно любящий искусство. Чернышевский — публицист, Дудышкин — юрист в эстетике, а критик, в котором бы сидел хоть маленький поэт, не имеется, и посреди молодых не предвидится’ (письмо к Полонскому 1858 г.).

Развивая план журнала, в котором ‘художественный элемент должен быть <...> главным’, Майков сочувственно упоминает редактора ‘Библиотеки для чтения’ А. В. Дружинина: ‘Дружинин это понял, но у него нет сил одному поддержать это’. Литературно-эстетические взгляды Дружинина были вообще во многом близки Майкову, даже ход мыслей у них сходен. Через полгода после письма Майкова в статье по поводу ‘Очерка истории русской поэзии’ А. Милюкова Дружинин подобно Майкову писал, что ‘поэзия во время застоя общественного может быть общественным побудителем и двигателем, но <...> никакой закон не удержит ее в области одних насущных интересов житейских, чуть для этих интересов будет открыто широкое поле в государстве’. Именно так, считал он, обстоит дело ‘в наше благотворное время’, в обществе, вступившем на ‘широкую стезю плодотворных реформ’, должен быть положен ‘естественный предел сатире’ и возвращена поэзии ‘вся ее независимость от интересов случайных <...> Общество настолько созрело, что от беллетристики и поэзии ждет одних умственных наслаждений’.{Библиотека для чтения, 1858, No 11. См. также: Дружинин А. В. Собр. соч., т. 7. СПб., 1865, с. 472-473, 477.}

Меняются и оценки творчества Некрасова. К середине 1850-х годов относятся отзывы о поэмах ‘Саша’, которую Майков считает ‘лучшей его вещью и всей современной поэзии’ (письмо к Заблоцкому-Десятовскому), и ‘Тишина’. ‘Тишину’ он причисляет к выдающимся литературным явлениям, о которых, однако, ничего не пишут (письмо к Полонскому 1858 г.). Без сомнения, ‘Саша’ и ‘Тишина’ пришлись Майкову по душе прежде всего потому, что в них, помимо их художественных достоинств, он увидел произведения нетенденциозного искусства. Через несколько лет, касаясь направления возобновившегося ‘Современника’, Майков с неприязнью пишет о двуличии Некрасова-редактора (письмо к Ч. Валиханову). Правда, и в 1860-е годы, в письме к Б. Н. Алмазову, он признает, что из всех современных поэтов Некрасов ‘ближе всех был к почве’, но сопровождает это утверждение такими оговорками, которые почти сводят его на нет: Некрасов, по его словам, знал русского крестьянина, но ‘без исторических корней’, без понимания его прошлого, его религиозного духа и пр. Здесь же Майков дает краткие, но по-своему выразительные характеристики творчества других современных поэтов — Фета, Полонского, Мея.

Письмо к Алмазову написано по поводу присланных Майкову стихов какого-то начинающего поэта. Размышляя на тему о том, как развить его способности, считая, что этого можно достигнуть только ‘трудом и терпением, наукой и знанием’, Майков обращается к своему любимому Пушкину. Майков не раз говорил, что преклоняется перед зрелым Пушкиным, Пушкиным конца 1820-х и 1830-х годов. ‘Как хорошо бы было, — пишет он, — если б молодые начинали тем, чем кончили старые. Пушкин кончил ‘Борисом Годуновым’, ‘Медным всадником’, ‘Русалкой’ и пр. Это уже не байронический ‘Кавказский пленник’, ‘Цыгане’ и пр. Перелом — в ‘Полтаве’. Но вы Пушкина не поймете, если не примете в соображение его исторических трудов — ‘Пугачевского бунта’ и цветка, распустившегося на этом труде, — ‘Капитанской дочки’. Лермонтов шел сюда же’. Характерно, что Майков не назвал ‘Евгения Онегина’.

Разумеется, оценки и характеристики Майкова, равно как и его рассуждения о ‘почве’ и истории, связаны с его личными исканиями, с собственным путем в поэзии (Майков несомненно считал себя наиболее близким к пушкинским заветам, хотя никогда не говорил об этом открыто). Но они представляют интерес и сами по себе, независимо от этого.

Заслуживают внимания отзывы Майкова о ‘Рудине’ Тургенева и ‘Трех смертях’ Л. Толстого (письмо к А. Ф. Писемскому). В них тоже, естественно, сказываются личные вкусы и пристрастия. В ‘Рудине’ Майков выделяет ‘дух примирения’, который ‘приятно действует на душу’, и ‘предпочтение, отданное сердечной натуре перед головной’. ‘Три смерти’, по его мнению, ‘очень хорошая вещь’, но тут же Майков замечает, что ‘анализ и наблюдательность, главные рычаги нынешней литературы’, ему ‘очень уж приелись’, т. е. берет под сомнение основной пафос творчества Толстого.

Интересны суждения Майкова о будущем русского стиха, о стихе народном и ‘наших милых ямбах и хореях’ (письмо к Полонскому 1858 г.).

Хотелось бы отметить в заключение выраженные в письмах личные, чисто человеческие чувства и привязанности Майкова: с одной стороны, переживания в связи с гибелью брата Валериана (в письме к Ю. Д. Ефремовой), а с другой — трогательные заботы о своем давнем друге Полонском.

Часть писем печатается по черновикам.

Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ

Милый друг Юния! Мне кажется, что я еще ни одного письма не начинал иначе, как извинением, что не писал — или вовсе, или давно. Вот и к тебе я должен также извинением начать письмо, впрочем, я знаю, что это почти бесполезно, потому что ты, зная меня, поймешь, отчего я не могу приняться за переписку. После смерти Валериана у нас водворилась такая скука, что мочи нет. Эта смерть унесла с собою, кажется, все, что одушевляло нас всех, что связывало не только весь круг наших знакомых, но даже самих членов семейства. Я до сих пор еще не могу совершенно освоиться с своим положением, не только прошедшее нас связывало с братом, но все будущее созидалось вдвоем, так что один был необходим другому, и всякий план не иначе мог быть осуществлен, как трудами обоих. Но независимо от прошедшего и будущего всякий момент настоящего мы проживали вдвоем: мы были один для другого единственными людьми, которым могли, не краснея и без утайки, поверить задушевные мысли, все шалости, проделки — не говоря уже о более важных вопросах. Всегда приятно говорить о себе, всегда хочется кому-нибудь рассказать, что нас занимает, но много ли у нас таких людей, которые бы заменили нам этих вторых нас самих? Конечно, многие, утратив одного, найдут другого, но для меня такого другого — нет.¹ Ты скажешь, что это от излишнего самолюбия, боязни себя унизить, показаться смешным, от неуверенности, как на тебя взглянут, — согласен, пусть это самолюбие, пусть эта подозрительность и недоверчивость и происходят от довольно мелких причин, но от этого мне не легче, et le fait est toujours le meme.{Факт есть факт (франц.).} Бывают иногда такие минуты, что я не знаю, не с ума ли я сошел, мозг горит, грудь надрывается, и все-то скверно, и все-то гадко, а никто даже не подозревает за мной этих минут, даже маменька укоряет меня, что я не любил Валериана и что скоро утешился в своих рассеянностях.² Хоть на подобные упреки я не даю никакого ответа, но они тяжелым грузом лежат на сердце, и только становится горько, что перед человеком надобно метаться и плакать, чтоб он поверил, что другой человек тоже чувствует, и что мало людей, которые могут понять человека, если он не рисуется перед ними в трагической позе, в роли отчаянного или убитого.

Но, впрочем, все это до тебя не касается, и я только вижу, что мне бы совсем не надобно было приниматься писать тебе. Именно и вышло то, что останавливало меня всякий раз, когда я брал бумагу: я наговорил о себе, и таких вещей, которые обыкновенно кажутся другому вздором. Я, право, в эти немногие месяцы постарел, предоставленный совершенно одному себе, одному вечному молчанию. Вот отчего я всегда ценю доверенность других: потому что сам неспособен питать ее ни к кому, и для меня всегда все равно, что бы обо мне ни думали.

Нет, друг прекрасный, окончу я лучше свою иеремиаду, из нее я вижу, что мне, кроме официальных писем, не годится писать, сделать письмо мое забавным я, пожалуй бы, и мог, но думаю, что оно бы только тебя оскорбило. Не требуй же от меня писем. Прощай, душа моя, надеюсь — до скоро<го> свиданья!

А. Майков.

Сентябрь 30

1847.

В Институте русской литературы (ИРЛИ), кроме настоящего письма (16667.CVIIб.7), есть еще одно письмо Майкова к Ю. Д. Ефремовой, тоже 1847 г. (17014.CVIIIб.5).

Ефремова Юния Дмитриевна (урожд. Гусятникова) — двоюродная сестра А. Н. Майкова, приятельница И. А. Гончарова, с которой Гончаров переписывался в течение многих лет.

¹ Майков Валериан Николаевич (1823—1647), младший брат А. Н. Майкова, умер во время купания от апоплексического удара 15 июля 1847 г. В. Н. Майков — выдающийся литературный критик и публицист 1840-х годов, близкий к кружку М. В. Петрашевского, он принимал ближайшее участие в первом выпуске ‘Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка’, заведовал критическим отделом ‘Отечественных записок’ после ухода В. Г. Белинского из этого журнала в ‘Современник’. А. Н. Майков и впоследствии неоднократно вспоминал о своем брате. Так, в биографических заметках второй половины 1850-х годов читаем: ‘Юридический факультет <...> не дал мне почти ничего для того поприща, по которому я пошел потом, так что всем моим гуманическим образованием я более обязан младшему брату моему Валериану, который тоже бросил юридические науки (по выходе из университета), стал заниматься философией, естественной историей и политической экономией и увлек меня за собою. Но у меня плоды этих занятий выразились не в научной форме. Изучение философских систем породило ‘Три смерти’, пьесу, которая писалась долго или, лучше сказать, за которую я принимался несколько раз, обделывая то одно, то другое лицо, смотря по тому, находился ли я под влиянием стоицизма или эпикуреизма’ (Рукописный отдел Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 453, оп. 1, No 1, л. 4—4 об.). Эти заметки легли в основу биографии Майкова, напечатанной в ‘Русском художественном листке’ В. Тимма (1858, No 7).

² Имеется в виду роман Майкова с его будущей женой А. И. Штеммер (1830—1911). В январе 1856 г. Ф. М. Достоевский писал Майкову из Семипалатинска: ‘Вы пишете мне, помню ли я Анну Ивановну? Но как же забыть. Рад ее и Вашему счастью, оно мне и прежде не было чуждо, помните в 47 году, когда все это начиналось’ (Достоевский Ф. М. Письма, т. I. М.—Л., 1928, с. 164). Через много лет после этого сам Майков, касаясь своих связей с Петрашевским, сообщал П. А. Висковатову: ‘По смерти же брата (1847 летом), глубоко меня потрясшей, да притом тогда же был в самой горячей завязке мой роман с Анной Ивановной, — я был у Петрашевского всего раз, в декабре 1847 г.’ (Ф. М. Достоевский, Статьи и материалы. Пб., 1922, с. 267).

А. Н. ОСТРОВСКОМУ

<Начало 1855 г.>.¹

Любезнейший Александр Николаевич,

Прежде нежели что-нибудь сказать Вам, должен я первым делом выразить Вам душевную благодарность за радушный прием мне в Вашем милом кружке, — это здоровая атмосфера, где и верится, и любится, и так тепло, тепло…² Передайте, пожалуйста, мою благодарность и Григорьеву, и Эдельсону,³и Садовскому,⁴ и всем. Теперь в Петербурге я опять сиротею: литераторы здесь смотрят дико и не интересуются тем, что нас интересует, другие — люди деловые, и у них у всех более всего развит критический ум, так что вообще я опять скучаю: здесь все делают карьеру. (NB. Кстати: что Вы не оснуете драмы на карьере? хоть много писано на эту тему, но она еще ждет своего художника, а тема-то горячая). Ожидаю с нетерпением весны и уберусь скорей за город. Нет, кажется, города в России менее благоприятного для жизни писателя и особенно лирика, как Петербург, хотя, впрочем, приезжать в него месяца на три или на 4 в год полезно. Я всем здешним передаю мои московские впечатления и также все (или многое), что видел и слышал у Вас и Ваших, не знаю, верят ли мне, может быть, считают за помешанного — в одном только соглашаются, что ‘это люди честные’. Писемский только очень доволен, что я с Вами познакомился, и укоряет Вас только в том, что зачем Вы ленитесь и ничего не работаете. На это я отвечаю: ‘может быть, и работает, кто его знает, ведь это не блины печь’. Что касается до этой статьи, то есть работы, я должен признаться, что тоже ничего не могу делать. Сегодня занимался переборкою своих бумаг и нашел, что, кроме ‘Трех смертей’, ничего нет у меня хорошего, от этого мне сделалось очень грустно, все не выдержано, незрело, есть попытки, задатки чего-то художественного, но ничего полного, готового, словом, хорошего. Только в ‘Трех смертях’ есть места недурные.⁵ Все же прочее надо или кинуть, или переделать. Мне кажется, что и книжка ‘1854-й год’ по миновании нынешних обстоятельств утратит всякое достоинство. Досадно, да что делать! мало силы дано! Пожалуйста, если Григорьев будет что писать обо мне, попросите его, чтоб он писал строже, не стеснялся бы знакомством и знал бы, что я не рассержусь ни за какое мнение или приговор, если только это приговор не желчный и злой. Если же он будет только хвалить и умалчивать о дурном, то тогда я рассержусь, ибо, ей-богу, я лучше всех знаю, что чего стоит, по крайней мере в том, что касается до меня…⁶ Клянусь Вам, что я не прикидываюсь, не говорю для того, чтобы иметь удовольствие слышать опровержение моих слов, — нет, этого со мной не бывает, да Вы и не отвечайте на эти слова. Письмо же это пишу я безо всякого дела, а только потому, что если б был я с Вами в одном городе, то пошел бы теперь посидеть у Вас. Впрочем, заключу мое послание жалобой на И. Ф. Горбунова⁷ — глаз не кажет, хоть дал я ему мой адрес. Я искал его у Бурдина,⁸где он хотел остановиться, но не нашел ни Бурдина, ни его. Если он приедет в Москву, не повидавшись со мною, то обругайте его за меня. Прощайте, дражайший. Кланяйтесь от меня всем достопримечательностям Москвы, и древним и новым, которые я полюбил.

До свидания.

Ваш А. Майков.

¹ Письмо (p. III, оп. 2, No 1100) относится к 1855 г. Об этом говорят слова: ‘Мне кажется, что и книжка ‘1854-й год’ по миновании нынешних обстоятельств утратит всякое достоинство’. Сборник стихотворений Майкова ‘1854-й год’ вышел в начале 1855 г. (экземпляр с дарственной надписью сохранился в библиотеке Островского, см.: Библиотека А. Н. Островского. Л., 1963, с. 81). ‘По миновании нынешних обстоятельств’ — по окончании Крымской войны. Указанная дата подтверждается и словами Майкова из его речи на праздновании 50-летия его литературной деятельности. ‘В одну из самых тяжелых для меня эпох, — говорил он, — в Крымскую войну 1853—1855 годов, я бросился из Петербурга в Москву, чтобы почувствовать под собою почву, найти для себя оправдание и сочувствие хотя бы только у стен кремлевских, у этих золотых куполов соборов, под сенью которых я родился, я попал в молодую редакцию ‘Москвитянина’, где были Островский, Филиппов, Аполлон Григорьев, Эдельсон, Горбунов и многие, которых теперь не помню. У них я нашел не только оправдание и сочувствие, но увидел в них моих единомышленников’ (Юбилей А. Н. Майкова. — Исторический вестник, 1888, No 6, с. 694—695). Письмо Майкова к Островскому, напечатанное в книге ‘Неизданные письма к А. Н. Островскому’ (М.—Л., 1932, с. 204), также относится к 1855 г., но предшествует публикуемому нами. См. также более поздние письма Майкова к жене и сыновьям с теплыми словами об Островском и ‘молодой редакции’ ‘Москвитянина’ (16996.CVIIIб.6, л. 4, 102, 17001.CVIIIб.9, л. 48, 17892ж.СХIб.4, л. 127, и др.).

² Перифраза строк из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Молитва’ (‘В минуту жизни трудную…’): ‘И верится, и плачется, И так легко, легко’.

³ Эдельсон Евгений Николаевич (1824—1868) — литературный критик. Через три года А. Ф. Писемский от имени редакции ‘Библиотеки для чтения’ обратился к Эдельсону с просьбой написать статью о Майкове в связи с выходом собрания его стихотворений (Писемский А. Ф. Письма. М.—Л., 1936, с. 119—120). Однако она написана не была. Лишь в 1863 г. появилась статья Эдельсона ‘Два слова правды нашим лирикам’ — по поводу ‘Смерти Люция’ Майкова (Библиотека для чтения, 1863, No 5), в которой дана весьма критическая оценка его поэзии. Как и многих других современных поэтов, Эдельсон упрекал Майкова в отсутствии ‘серьезного содержания, отражения эпохи, духа времени, одним словом — живого голоса среди других голосов’.

⁴ Садовский Пров Михайлович (1818—1872) — артист московского Малого театра, друг Островского.

⁵ Первоначальная редакция лирической драмы Майкова ‘Три смерти’ относится еще к 1842 г., драма была завершена в 1851 г., а напечатана по цензурным причинам только в 1857 г. (Библиотека для чтения, 1857, No 10).

⁶ Наиболее подробный отзыв о поэзии Майкова дан Ап. Григорьевым в начале 1853 г. в статье ‘Русская изящная литература в 1852 году’ (Москвитянин, 1853, No 1, Григорьев А. Литературная критика. М., 1967, с. 103—107), т. е. до их личного знакомства. Впоследствии критик лишь бегло, в разной связи, упоминал о нем в своих статьях. Сообщая жене о похоронах Григорьева, Майков писал ей 29 сентября 1864 г.: ‘Аполлон Григорьев все собирался разбирать мои стихи, да так и не успел, теперь уж никто не в состоянии написать мой литературный портрет’ (Литературное наследство, т. 86. М., 1973, с. 397). Сохранившиеся письма Григорьева к Майкову свидетельствуют о близких дружеских отношениях между ними. Интересно, что одна из основных статей Григорьева, ‘Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства’ (1858), посвящена Майкову, а одно из лучших стихотворений Майкова, ‘Сон в летнюю ночь’ (1857),— Григорьеву.

⁷ Горбунов Иван Федорович (1831—1895) — автор юмористических рассказов и сценок, артист Малого, а затем Александрийского театра.

⁸ Бурдин Федор Алексеевич (1827—1887) — артист Александрийского театра, приятель Островского.

М. П. ЗАБЛОЦКОМУ-ДЕСЯТОВСКОМУ

<Декабрь 1855--январь 1856>.

Скажи мне, пожалуйста, любезнейший дружище, отчего при твоей известной страсти к переписке я с полгода от тебя не получаю никакого письма?¹ Если б с вами случилось какое несчастие, это было бы мне известно, но нет, ничего такого не слышно. Уж не получил ли ты как-нибудь генеральский чин — и потому уж начал презирать синиоров прежних товарищей. Право, бог тебя знает. Если ж ты злишься на мою неаккуратность, то это нехорошо, все-таки писал бы. Нечего делать, начинаю я, и начинаю потому, что решился вообще завести переписку и решился на это потому, что на днях попались мне мои письма, которые я писал к вам из-за границы.² Я об этих письмах всегда говорил, что они очень глупы, возвратясь из чужих краев, я увидал в журналах письмо об Испании и был поражен, как автор глубоко изучил Испанию в истор<ическом>, статистич<еском>, литератур<ном>, этнографич<еском> и пр. отношениях, а я-то, думаю, прожил год в Италии, и ничего этого не сделал, и писал только о том, что меня занимало. Теперь же я прочел их с великим удовольствием и очень рад, что не писал об Италии в разных отношениях, а писал о себе и свои мысли. Тогда я еще не знал, что такие письма (как об Испании) пишутся, не выезжая из города, по источникам.³ После этого и стал сожалеть, что не вел ни журнала, ни переписки, впрочем, этого я не делал, все находясь под страхом внезапного взлома замков и осмотра жандармского. Ох, тяжелое время! сколько развития и жизни у нас украло оно! и подумать страшно. Но, кажется, времена меняются — можно писать письма, не видя над собою палки за откровенную мысль. Хочу начать журнал собственных мыслей. Как началась эта оттепель нынешнего царствования, вдруг проглянули во всех разные надежды и предприятия.

Что касается до меня, то я вздумал было собрать свои стихи и издать их, но представь себе мое разочарование! Первая книга стихотворений⁴ мне решительно опротивела по недостатку самостоятельности — картины неизвестного мира, быта, пейзажи без всякого географического значения. Прославили тогда это как бы отражение классической древности, ergo {Следовательно (лат.).} чужого для нас мира, — теперь все это холодно, и если бы тогда критика, вместо поощрения, сказала бы мне тогда: это все чужое, не имеющее места на земле, с неизвестно какими людьми, а вот вы, мол, поэт, берите пейзажи из России и того, что видите, то будет, может быть, что-нибудь.⁵ Но этого не сказали, и хоть я сам потом выбивался и выбиваюсь на божий свет, то все еще мне колют глаза моей антологией. За первой путного написано мною только ‘Очерки Рима’: тут есть верность природе, и есть сколько-нибудь моего личного участия и чувства, хоть есть тоже выдуманное. За сим мною писано много с недосказанною мыслью: все написанное гибнет от этого ложного основания и объясняется, конечно, тем гнетом, который на нас лежал, и господством кривды и всех мерзких правительственных систем, которые до того возбудили ненависть к существующему порядку вещей, что мы сделались неспособны к преследованию чистых целей искусства. С другой стороны, и будучи не в состоянии (по прич<ине> ценсуры) брать сюжеты из действительной жизни, стал я почерпнутые из жизни идеи облекать в греческие формы: ‘Алкивиад’, ‘Анакреон’, н<а>пр<имер>. Этого рода пьески еще годны, ибо в них есть правда психологическая. Уединясь наконец от всего тогдашнего движения литературы, которое погубило т<аким> обр<азом> у меня несколько трудов — ‘2 судьбы’, ‘Машенька’ и пр., я занялся моими мрачными ‘Тремя смертями’. Хотя тогдашний терроризм невольно сближал с идеей о смерти, но это было произведение, независимое от всех направлений эпохи, дитя уединения. Это одна истинная моя вещь. За сим тоже взятые из жизни: ‘Весенний бред’, ‘Дурочка’ и три-четыре мелкие — недурны. После этого опять увлечение: полное отрицание чужих начал — книжка ‘1854-й год’, опять другая крайность, увлечение, смело высказанное, но временем не оправданное, отчего все ее пьесы в художественном отношении теряют. Только в самом деле ‘Пастух’ получше других. Уклонения требуют восстановления равновесия, и вот теперь я написал пьесу ‘Подражание Данту’, после которой клянусь уже или вовсе не писать, или уже политических созерцаний не касаться. Эта пьеса не увидит печати, хотя выработана строже всего, что мной написано…⁶ Спрашивается теперь: какой же всему итог? что выбрать для издания?.. Очень мало, и лучше не издавать, ибо повторять глупости, раз сделанные, — значит, силиться доказывать, что это не глупости. Вот, судырь ты мой, тебе разбор мой собственный моих трудов, и весьма для меня горький — утешаюсь я только тем, что мое сознание собственное предупредило критику. Ох, как бы я теперь желал хоть на год отделаться от Петербурга и пошляться по России, чтобы и для себя начать новую жизнь, и попробовать — может быть, к чему-нибудь послужит опыт литературный — решить для меня самого вопрос, не решаемый другими, — есть ли у меня какой талант или нет. Такой случай представлялся мне. В<еликий> к<нязь> Константин Николаевич вызывал охотников из литераторов ехать в разные концы России для осмотра прибережий и описания их в ‘Морской сборник’. Я просил, но мое министерство не пустило, а поездка была бы для меня новой эпохой жизни.⁷

Вот тебе письмо длинное и для тебя более или менее постороннее. Мне кажется, что я больше к самому себе его писал. Не думай, что оно писано в минуту огорчения, напротив, весьма спокойно, и ты, пожалуйста, не считай долгом меня утешать.

25 дек<абря>. Вообще, чем я более вдумываюсь в эту недостаточность моих стихов, то нахожу, что плохи они (или из них те) потому, что имеют мало личного, мало связаны с собственною жизнью моею. В 1-й книжке — все это картинки воображения или иногда (редко) понравившиеся в природе (те и хороши), напр<имер> ‘Картина вечера’, ‘Сомнение’ и пр., или попались мне у древних и обработаны более или менее самостоятельно. За сим множество дряни писано и, по счастью, никогда не печатаны, когда я был влюблен в институте, в них, когда они истинны, совершенно нет владения собою, равновесия формы и страсти, спокойствия художника — их я и не считаю. В ‘Очерках Рима’ почти, впрочем, все правда, кроме какого-нибудь ‘Lorenzo’, ‘Здесь можно умереть вдвоем’, ‘Ах, люби меня без размышлений’. Прочее в них все верно и недурно. ‘Две судьбы’ — все ложь, кроме двух-трех лирических мест, и пьеса верх скверности. В ‘Машеньке’ мотивы взяты из жизни, но неопределенна, не сознана общая мысль поэмы, в герое — несколько общих черт, рассуждения о любви, отношения к свету, — все заученное, ходившее тогда в литературе с легкой руки Ж. Занда. Но посреди всего, что тогда я писал, и что, увы! тогда нравилось (а теперь меня бесит), прошла незамеченная одна пьеса, которая верна правде,— ‘Барышне’. Ее не заметили, а напрасно. А лучше она других, потому что и написана была в огорчении. Был я влюблен тогда не в барышню, когда она находилась с барышнями, сии последние оказывали ей пренебрежение, тогда как я построил ей в воображении моем великую будущность примадонны. Я, взбесившись, и написал барышням — ‘барышню’, чтоб показать, что они. Той же девице, в которую я был влюблен, предстояла жизнь, исполненная лишений и борьбы, такая жизнь, которая должна была или ее погубить, или вывести победительницей из борьбы, с развитым сердцем, знанием тягости жизни. Вышло последнее — и слава богу.⁸ ‘Три смерти’ — хотя по форме своей кажутся совершенно объективны, но писались они несколько лет, в течение которых, смотря по стечению обстоятельств и по своей изменчивости и впечатлительности и по пристрастию к той или другой философской системе, <увлекался> то эпикурейцем, то Сенекой, то просто человеком (Луканом). Конечно, много бы лучше была пьеса, если бы все, что мною из жизни уловлено тогда, выливалось бы в форму более для нас близкую, но этого не вышло, и оттого чувствуется постоянно некоторый холод при чтении.⁹ Впоследствии написанные мною антологич<еские> вещи — ‘Алкивиад’, ‘Анакреон’, ‘Юношам’, ‘На могиле’, ‘Аспазия’, ‘Ребенок’, ‘Порывы нежности’ — уже гораздо лучше антологии в книжке, ибо основаны или на воспоминании о прошедшем, или на действительной заметке жизни, но, говорили критики, в книжке лучше, — ну и бог с ними.¹⁰ ‘Весенний бред’ весь взят из жизни, как глупо его растолковывали: гонение на науку! Я-то — на науку! нет, никогда! а на клопов, которые заводились в храме науки, — это так. Клопы и разбегались, ошпаренные кипятком. ‘Дурочка’ недурна, но я не знаю и определить не могу, что в ней нравится: я думаю, что свежесть колорита в ней и в ‘Весеннем бреде’ общая, написаны они в том же году, хоть принимался я за них года два или три, пока не сложились они вполне.¹¹ Вся книжка ‘1854-й год’ верна чувству, меня одушевлявшему, но недостаток в ней опять, как в любовных стихах институтского периода, — невладение страстью, желание навязать ее всем, гнев на тех, кои ее не разделяли, отчего разрыв с западниками в ‘Арлекине’, мечты о России, рисование того, что должно бы быть, при закрытых глазах на то, что есть. Грех этой книжки искупается не менее страстно, и, следовательно, опять далеко от истинной поэзии, — ‘Сном’ — подражание Данту…

О господи! неужели не выбиться мне от этих уклонений! Да хоть бы перестать мне думать о России и заняться человеком! Перестать бы заботиться об форме общего устройства — пусть идет само собою (вредное влияние Петербурга на таланты) и уехать куда-нибудь, увидеть новых людей, новую жизнь, уехать для того, чтоб разорвать все умственные нити, которые меня притягивают к политике, просто не видеть петербургских умных и почтенных людей. Нет у нас кружка художников! о горе, о горе!.. А уехать меня не пускают!

(После этого написано послание к Анненкову).¹²

26 <декабря>. Был у Некрасова. Он читал ‘Сашу’. Лучшая часть ее — первая, жизнь молодой девушки в деревне и лес. Просто и верно природе, совсем хорошо, стихи большею частью (по два) типичны, но вообще стих как будто требует еще выработки, вторая часть хотя, может быть, больше выработана, но как в ней задача психологическая только обозначена, а не развита, то вся 2-я половина кажется слабее. Вообще же это лучшая его вещь и всей современной поэзии.¹³ Для меня то любопытно, что этой пьесой как будто оправдалось мое послание к нему, за два или за три года перед сим писанное (NB. Послание, где хороша только картина природы, а прочее надо выработать, ибо стихи фольговые).¹⁴

Письмо это не отсылается к Заблоцкому, но обращается в дневник, если только выдержу его.

27 <декабря>. Читал статью Дружинина о Г. Краббе — поучительно.¹⁵ Надобно написать к Никитину — чтоб он научился, как управляться с знанием природы, и бросил бы социальные идеи, которые его губят.¹⁶

‘Урядник, или Новое уложение и устроение чина Сокольничьего пути’ (1668).¹⁷ Ц<арь> Ал<ексей> Мих<айлович>.

Если б меня спросили, чего я хочу для себя? — Осень Пушкина в Болдине 1830-го года — и ничего более.

Купил Альф<реда> Мюссе.

Янв<аря> 4. 1856.

Il leur faut (aux Russes), de choses qui se savourent lentement et a longs traits, le the qu’ils hument les yeux a demi fermes en se caressant la barbe, la danse de Tsiganes qu’ils aiment a con-templer a travers la fumee du tabac, les recits qui’ils se plaisent a ecouter et qui les dispensent de penser et de causer.¹⁸

Небольшие отрывки из письма (17380.CIXб.15, л. 73—76) напечатаны мною в статье ‘А. Н. Островский и В. П. Боткин’ (Сравнительное изучение литератур. Сборник статей к 80-летию академика М. П. Алексеева. Л., 1976, с. 42) и в ‘Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год’ (Л., 1976, с. 39). В ИРЛИ хранятся еще одно письмо Майкова к Заблоцкому 1844 г. (копия, 17021.CIXб.1) и письма Заблоцкого к Майкову 1842—1843 и 1854-1856 гг. (16797.CVIIIб.1).

Заблоцкий-Десятовский Михаил Парфенович (ум. в 1858) — статистик, близкий приятель Майкова со студенческих лет, ему посвящено стихотворение ‘Весенний бред’ (‘Здорово, милый друг! Я прямо из деревни!..’). Как и его старший брат, известный экономист и государственный деятель А. П. Заблоцкий-Десятовский, он был постоянным посетителем кружка Майковых в 1840-е годы.

¹ Заблоцкий был в длительной командировке в Москве и работал в Московском главном архиве.

² Речь идет о письмах из Италии и Франции, где Майков прожил почти два года (лето 1842 — весна 1844). Его письма этих лет сохранились в очень небольшом количестве, см. 16994.CVIIIб.6, 17018.CIXб.1, 17020.CIXб.1, 17021.CIXб.1.

³ Здесь явный намек на ‘Письма об Испании’ В. П. Боткина. Об отношении Майкова к Боткину см. в упомянутой выше моей статье ‘А. Н. Островский и В. П. Боткин’. Слова ‘не выезжая из города, по источникам’ не соответствуют действительности: в 1845 г. Боткин провел в Испании несколько месяцев. Следует отметить также одну хронологическую неточность (‘возвратясь из чужих краев, я увидал в журналах…’): Майков вернулся в Россию в марте 1844 г., а первое из ‘Писем об Испании’ появилось в ‘Современнике’ через три года — в марте 1847 г.

⁴ Имеется в виду издание: Стихотворения Аполлона Майкова. СПб., 1842.

⁵ Говоря о критике, Майков имеет в виду прежде всего Белинского, высоко оценившего первый сборник его стихотворений в специальной статье о нем в ‘Отечественных записках’. Наибольшим достижением поэта Белинский считал именно антологические стихотворения, хотя и высказывал надежду, что талант Майкова распространится на другие сферы человеческой жизни: ‘Но придет время — и, может быть, в духе поэта совершится движение: прекрасная природа не будет более заслонять от его глаз явлений высшего мира — мира нравственного, мира судеб человека, народов и человечества… И мы почли бы себя счастливыми, если б эти строки могли послужить хоть косвенною причиною к ускорению этого времени’ (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 6. М., 1955, с. 21). С большой похвалой отозвались об антологических стихах Майкова и другие журналы, см.: Библиотека для чтения, 1842, No 2, Современник, 1842, т. 26 (отзыв П. А. Плетнева).

⁶ ‘Подражание Данту’ — поэма ‘Сны’. См. примеч. 2 к письму 5.

⁷ Майков пишет о так называемой ‘литературной экспедиции’, организованной Морским министерством ‘для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством, и составления статей в ‘Морской сборник». В ней приняли участие А. Н. Островский, М. Л. Михайлов, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, С. В. Максимов. См. о ней: Максимов С. Литературная экспедиция. — Русская мысль, 1890, No 2, Черных Л. В. Литературная экспедиция 1855 года. Автореф. канд. дис. Л., 1950. Максимов также указывает, что министр народного просвещения А. С. Норов, в ведении которого находилась тогда цензура, в том числе Комитет цензуры иностранной, где служил Майков, не согласился на его длительное откомандирование (Русская мысль, 1890, No 2, с. 21—22).

⁸ Стихотворение ‘Барышне’ (‘Вас, ангел, реющий в гостиных…’), написанное в 1846 г., было напечатано в No 4 ‘Современника’ за 1847 г. ‘Не барышня’, в которую был влюблен Майков, это, по всей вероятности, его будущая жена А. И. Штеммер.

⁹ О лирической драме ‘Три смерти’ см. также примеч. 5 к письму 2.

¹⁰ ‘Алкивиад’, ‘Анакреон’ (‘В день сбиранья винограда…’), ‘Юношам’ и ‘Аспазия’, относящиеся к первой половине 1850-х годов, вошли в цикл более поздних антологических стихотворений Майкова ‘Из древнего мира’ (во втором томе двухтомного издания ‘Стихотворений’ 1858 г.), впоследствии цикл назван ‘Камеи’. Остальные перечисленные Майковым стихотворения имеют весьма отдаленное отношение к антологическим и свидетельствуют о том, как широко понимал тогда поэт этот жанр. Стихотворение ‘Порывы нежности обуздывать умея…’ Майков включил не в этот цикл, а в цикл ‘Из прошлого’ (в издании 1858 г.), затем переименованный в ‘Из дневника’. Стихотворение ‘На могиле’ (‘Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…’), вошедшее в издание 1858 г. (т. 2, с. 118, в разделе ‘Мгновения’, как и ‘Порывы нежности обуздывать умея…’), в другие прижизненные издания не включалось, не попало оно и в наиболее полное посмертное собрание сочинений под редакцией П. В. Быкова. Стихотворение ‘Ребенок’ (‘Лежу на ковре, а по мне-то, пыхтя…’) появилось в No 2 ‘Отечественных записок’ за 1854 г., но не было включено в издание 1858 г.

¹¹ ‘Весенний бред’ и ‘Дурочка’ напечатаны в 1854 г. Однако на автографах ‘Дурочки’ (16499.CVIб.3, л. 1 и 16505.CVIб.3) значится 1853 г. На первом из них следующая надпись: ‘Задумано и начато в июне 1853 и кончено в октябре 1853’.

¹² Послание к Анненкову (‘В уединеньи кабинета…’) было написано 25 декабря 1855 г. в связи с завершением ‘Собрания сочинений’ Пушкина под его редакцией. Оно не было окончено и осталось ненапечатанным. Автограф стихотворения — 16488.CVб.17, л. 12.

¹³ Поэма Некрасова ‘Саша’ опубликована в No 1 ‘Современника’ за 1856 г.

¹⁴ Послание Майкова к Некрасову было вызвано стихотворением последнего ‘Муза’, впервые напечатанном в No 1 ‘Современника’ за 1854 г. Послание упоминается в письме А. П. Нордштейна к И. С. Никитину от 22 февраля 1854 г. (Русский библиофил, 1916, No 7, с. 70). Напечатано по черновому автографу, озаглавленному ‘Н. А. Некрасову. (По прочтеньи его стихотворения ‘Муза’)’, в ‘Литературном наследстве’ (т. 49—50. М., 1946, с. 615—617). В своем послании Майков призывал Некрасова отказаться от ‘злобы и вражды’, умирить ‘свой дух мятежный’ и приобщиться к жизни природы.

¹⁵ Имеются в виду первые две из шести статей А. В. Дружинина об английском поэте Г. Краббе (‘Георг Крабб и его произведения’), напечатанные в No 11 и 12 ‘Современника’ за 1855 г.

¹⁶ Написал ли Майков Никитину — неизвестно. Но он давал ему такие советы и раньше (см. письмо от 24 апреля 1855 г.: Русский библиофил, 1916, No 7, с. 77).

¹⁷ ‘Урядник,..’ напечатан в ‘Полном собрании законов Российской империи’ (т. I. СПб., 1830, с. 762—774, No 440).

¹⁸ Перевод: ‘Им (русским) нужны вещи, которые можно смаковать медленно, неторопливо, чай, который они потягивают с полузакрытыми глазами, поглаживая бороду, цыганский танец, который они любят созерцать сквозь табачный дым, истории, которые они с удовольствием слушают и которые избавляют их от необходимости думать и разговаривать’. Источник цитаты не установлен.

А. Ф. ПИСЕМСКОМУ

<Апрель 1856>.

Получил я твое письмо из Астрахани и долго не мог собраться отвечать на него, хотя, впрочем, отвечать не на что. Это не значит, однако, чтоб писать было не о чем, напротив, если бы только сообщить тебе события одного литературного муравейника, то и вышло бы письмо длинное-предлинное, но мне, как некоторым образом стороннему человеку, не очень-то хочется писать об этом, да и в письмах вообще как-то неохотно я выражаюсь, так-то иногда думаешь, написать об этом Писемскому, а как сядешь за бумагу, то кажется очень мелко и не стоит. А впрочем, что же тебя и интересовать может из Петербурга, как не эти вести? Забавного и хорошего, пожалуй, есть что сообщить. Нынешняя зима ознаменовалась двумя событиями, которые дали тон всему. Первое — это позволения на издание журналов — ты, верно, и в Астрахани об этом знаешь из объявлений и газет, журнальных предприятий множество — ‘Сын отечества’ Старчевского, ‘Россия’ Мея, ‘Беседа’, говорят, еще Зотов будет издавать ‘Иллюстрацию’,¹ и еще какие-то темные слухи ходят. Где они наберут сил и деятелей? неизвестно. Другое событие — это событие между литераторами. Островский произвел в Петербурге эффект,² как можешь увидать из отзывов ‘Совр<еменника>‘ и ‘От<ечественных> зап<исок>‘, дружба воцарилась в кружке. Результат этого, как ты, вероятно, знаешь, будучи и сам, конечно, к тому приглашен, — союз некоторых для участия только в ‘Современнике’ и в получении дивиденда от совокупного участия в одном журнале. Все это очень недурно для литераторов, но что всего лучше, это — как взбеленились оттого издатели: одни совсем побелели, у других пена у рта, у третьих уныние. Побелевший стращает, что будет за это ругать союзников — вообще все это довольно весело.³ Идут теперь переговоры, чтобы Дружинину быть редактором ‘Библиотеки для чтения’.⁴ Один редактор будущего журнала на вечере у одного архитектора в пьяном виде оскорбил одну девицу и схватился в рукопашку с одним художником, который рисует страшные сцены, должна была быть дуэль, но уладили дело, конечно, с тем, чтобы этот редактор не бывал у архитектора, чрез что, мы с тобой понимаем, какая потеря произойдет для вечеров архитектора.⁵

Вообще жизнь пробуждается, есть движение. Панаева двинулась за границу. Некрасов движется за нею.⁶ Мы передвигаемся в Гатчину на лето, в утешение, что не удалось поехать в экспедицию, этого я никогда не прощу тем, от кого вышло препятствие, и по злобе на них я перестал почти к ним ходить — ты понимаешь, кто не пустил-то…

Ну как-то тебе на юге? вот что-то будет летом! воображаю твою почтенную фигуру в постоянной потной ванне — хорош будешь! Писать-то будет весело! вот насочинишь!⁸ А ведь это мотив хороший — мучения северяка на юге. Что твои болезни — ломоты, поносы, насморки всякого рода, ревматизмы, аневризмы холеры и холерины, сухотки, чахотки, водяные, спиртовые и пр. …Чай, лечишься кизляркой? Универсальное лекарство.⁹ В городе по-прежнему носится много неуловимых надежд, и пр. Я произвел эпиграмму, которой много смеялись:

Видал ли ты на небесах Комету?

Видал ли ты, как хвост ее поймал

И, привязав к нему свою карету,

Езжал один известный генерал?

Народу-то сбежалось — о мой боже!..

Видал ли ты? — ‘Нет не видал’. — Я тоже,

А Гр……..ъ так видал.¹⁰

Писать пока мне более нечего. Сияет солнце. Лень одолевает и равнодушие ко всему человеческому. Если ты встретишь в степи ‘От<ечественные> зап<иски>‘ и прочтешь там мою пьесу ‘Рыбная ловля’, то, пожалуйста, напиши об ней откровенное мнение, да, пожалуйста, без обходов и обиняков.¹¹ У нас здесь нынешнюю зиму имел большой успех ‘Рудин’ Тургенева, возбудивший много толков. Мне он ужасно нравится, много напоминает из собственного, что прочел в жизни (т. е. в Книге жизни), и дух примирения приятно действует на душу, равно как предпочтение, отданное сердечной натуре перед головною. Но как непременно нужно находить недостатки, то, по-моему, один главный — на этот сюжет можно бы написать роман, а написана повесть. Между знатоками очень нравится и похваляется ‘Метель’ Толстого, очень хорошая вещь, только бы вместо 3 печатных листов все бы это лучше было сказать в 2 страницах стихов. Потом, скажу тебе по секрету, анализ и наблюдательность, главные рычаги нынешней литературы, мне очень уж приелись — всё это второстепенные достоинства писателя, необходимые при чем-нибудь более важном, в чем бы видно было творчество. Может быть, я ошибаюсь, впрочем не знаю.¹² От жены твоей имели письмо. Говорил Володе твои поручения — они будут тебе писать, если уже не писали.¹³

Автограф (16666.CVIIб.7) без обращения и без подписи. При разборе архива Майкова адресатом предположительно назван С. С. Дудышкин, но в самом деле им является А. Ф. Писемский. Публикуемое письмо — ответ на письмо Писемского к А. Н. и А. И. Майковым из Астрахани, где он находился как участник организованной Морским министерством ‘Литературной экспедиции’, от 20 февраля 1856 г. (Писемский А. Ф. Письма. М.—Л., 1936, с. 92—93, там же, кроме писем Писемского к Майкову 1853—1878 гг., шесть писем Майкова к Писемскому 1874 г.). Еще одно письмо Майкова к Писемскому опубликовано в ‘С.-Петербургских ведомостях’ (1854, No 176, 11 августа).

¹ Славянофильская ‘Русская беседа’ и ‘Сын отечества’ стали выходить в апреле 1856 г. В. Р. Зотов начал издавать ‘Иллюстрацию’ лишь в 1858 г., план Л. А. Мея, о котором никаких других сведений не сохранилось, вообще осуществлен не был.

² А. Н. Островский был в Петербурге с 7 февраля до конца марта или начала апреля 1856 г.

³ Речь идет об ‘обязательном соглашении’ между редакцией ‘Современника’ и крупнейшими писателями тех лет — Л. Н. Толстым, И. С. Тургеневым, А. Н. Островским и Д. В. Григоровичем, согласно которому они становились участниками в доходах журнала, но должны были печатать в нем все свои произведения. Первоначально предполагался, по-видимому, более широкий круг писателей. Об этом свидетельствуют слова Майкова: ‘будучи и сам, конечно, к тому приглашен’. Ходили аналогичные слухи и о Майкове. Писатель и художник М. П. Бибиков писал 11 мая 1856 г. своему приятелю скульптору Н. А. Рамазанову: ‘А знаешь ли ты, что против Краевского составился заговор? Григорович, Толстой, Майков, Тургенев с братией заключили с ‘Современником’ контракт: в продолжение целых четырех лет помещать свои статьи только в ‘Современнике’ <...> Кажется, и наш Островский также в лиге’ (Литературное наследство, т. 88, кн. 1. М., 1974, с. 600). Но ни Писемский, ни Майков привлечены к ‘обязательному соглашению’ не были. Как видно из письма Майкова, другие журналы отнеслись к ‘обязательному соглашению’ весьма недоброжелательно. Об этом же свидетельствует и В. П. Боткин. 19 апреля 1856 г. он писал Некрасову из Москвы: ‘Злоба, которую возбудил здесь контракт ‘Соврем<енника>‘, неописанна. ‘Русский вестник’ решительно упал духом <...> не могу я удержаться от некоторого чувства удовольствия, слыша об их ужасе и изумлении’ (Евгеньев В. Н. А. Некрасов и люди 40-х гг. — Голос минувшего, 1916, No 10, с. 93). Однако сразу же после того как соглашение было заключено, оно стало нарушаться и в начале 1858 г. было расторгнуто. Подробнее об этом см.: Евгеньев-Максимов В. Неудавшаяся коалиция. — Литературное наследство, т. 25—26. М., 1936, Макашин С. Ликвидация ‘обязательного соглашения’. — Там же, т. 53—54. М., 1949, Дементьев А. Некрасов и ‘обязательное соглашение’. — Вопросы литературы, 1971, No 6.

⁴ Дружинин Александр Васильевич (1824—1864) — главный критик лагеря, противостоявшего ‘Современнику’ Некрасова и Чернышевского, пропагандировавший теорию ‘искусства для искусства’, в 1856—1860 гг. редактор ‘Библиотеки для чтения’.

⁵ ‘Один редактор будущего журнала’ — Л. А. Мей, ‘один архитектор’ — А. И. Штакеншнейдер. Его дочь, Е. А. Штакеншнейдер, записала в дневник: ‘У нас опять была глупая история с Меем. Первая была в начале зимы <...> Но вторая была хуже, потому что после нее Мей больше не бывал у нас. Случилась эта вторая из-за нашей англичанки, Аннет <...> В тот злополучный вечер с нее рисовал портрет Гоффер. Они сидели в гостиной, и несколько молодых людей окружали их, подсел к ним и Мей, — это было уже после ужина, — и стал что-то говорить, что не понравилось Страшинскому. Он подошел к Аннет и со словами ‘Позвольте вас увести отсюда’ подал ей руку. Мей вспылил. Поднялся крупный разговор и дошел до того, что Мей поднял стул на Страшинского. Но тут прибежала Софья Григорьевна Мей, и ей удалось увезти, с помощью других, своего мужа’. И дальше: Мей — ‘премилый и, конечно, вполне приличный и умеющий себя вести во всяком обществе, но он, увы, одержим пороком, он пьет. К тому же Страшинский поступил нахально, и намеренно нахально’ (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. М.—Л., 1934, с. 125—126).

⁶ А. Я. Панаева уехала за границу весной, Некрасов — в августе 1856 г.

⁷ См. письмо 3 и примеч. 7 к нему.

⁸ В результате своей поездки Писемский написал ряд очерков, появившихся в ‘Морском сборнике’ в 1857 г. и позже в ‘Библиотеке для чтения’.

⁹ Майков иронизирует над мнительностью Писемского и его пристрастием к спиртным напиткам. Через несколько месяцев, уже по возвращении Писемского из поездки, В. П. Боткин писал Тургеневу: ‘У Островского встретил я Писемского — бледного, исхудалого, больного <...> Он приехал сюда (т. е. в Москву, — И. Я.) лечиться. Островский говорит, что у него развилась ипохондрия. Дело в том, что Писемский начитался медицинских книг и нашел в себе многие болезни <...> На мои глаза — кажется, у него болезнь печени, подготовленная прежнею склонностью к водке. Теперь он уже более не пьет ее’ (Боткин В. П. и Тургенев И. С. Неизданная переписка. М.—Л., 1930, с. 92).

¹⁰ Какими фактами вызвана эпиграмма Майкова, установить не удалось. ‘Гр……..ъ’ — бесспорно Д. В. Григорович, который, по свидетельству современников, любил рассказывать всякие небылицы.

¹¹ Стихотворение ‘Рыбная ловля’ было напечатано в No 3 ‘Отечественных записок’ за 1856 г.

¹² ‘Рудин’ был опубликован в NoNo 1 и 2, а ‘Метель’ — в No 3 ‘Современника’ за 1856 г.

¹³ Эти слова являются ответом на следующее место письма Писемского: ‘Володю попроси написать мне о моих очерках и комедии Иванова, которую я послал к нему из Костромы’. Володя — младший брат Майкова (см. о нем примеч. 3 к письму 7). Речь идет об отдельном издании ‘Очерков из крестьянского быта’ Писемского, которое вышло в этом году, и о какой-то пьесе беллетриста и драматурга А. В. Иванова (какой именно — неясно).

П. А. ПЛЕТНЕВУ

15 апр<еля> 1857.¹

Почтеннейший Петр Александрович! Бывало, по годам не виделся я с Вами, живя в одном городе. Вы встречали меня после такого исчезновения без тени упрека и неудовольствия, совсем не давая мне чувствовать, что я провинился перед Вами. Знаете ли, отчего это я так пропадал и потом опять появлялся? Это оттого, что, пропадая, я ничего не писал, а написавши, уже не мог, чтоб не прийти к Вам. Нынешнюю же зиму я бы очень часто бывал у Вас, очень часто мне хотелось Вас видеть, сообщить кое-что и попросить совета, так хочется Вас видеть, что (необычайнейшее для меня дело!) даже нудит меня что-то написать Вам письмо и хотя в письме сообщить о том, что для меня важнее всего из дел мира сего, — письмо, что нынешняя осень и зима были для меня самые счастливые в моей жизни авторской, что я написал очень много и, чувствую сам, попал наконец на хорошую дорогу. И стих и приемы — всё стало иное. Этому много виною, что в общих-то положениях (в моей философии) попал я на хороший Standpunkt,{Точку зрения (нем.).} забрался на такую высоту, откуда понял значение событий и явлений, каким был свидетель в жизни, и решил инстинктивно, для себя, разумеется, многие из вопросов литературных, которые составляют предмет споров нашего пишущего мира. Следствием этого был величайший, благословеннейший мир в душе моей, полная свобода от чужих принятых и отвергаемых воззрений и новое, спокойное течение мыслей и стихов. Успокоенная на счет вопросов века, муза моя разродилась 18-ю стихотворений таких, которые напечатаны или будут напечатаны, и, кроме того, целой поэмой в 4-е песни. Поэма эта развилась из тех двух видений, которые я читал Вам прошлого года. Эти видения вошли в нее. Теперь вся она, кажется, кончена, и я, развернув тетрадь, уже только похаживаю с молоточком и постукиваю там и сям гвоздиком да кирпичиком потираю скобочки. Смерть хочется все это прочесть. Опять повторяю, забегал бы к Вам часто, будь Вы в Петербурге. К сожалению, половина одной песни должна пропасть в печати.²

Заговоривши о себе и только о себе, уж докончу все, что имею сказать об этом интересном для меня лице, все, что можно знать об Вас, — я все знаю из некоторых Ваших писем и живо себе представляю, как Вы странствуете по Европе. Но как я был доволен за Вас, что Вам так многое понравилось в Европе, доволен за эту юность сердца и живость впечатлений, которую не притупили в Вас ни вечное сидение на одном месте, ни годы, ни горе, ни важный чин, ни блестящие связи! Ей-богу, Петр Александрович, а в этом много хорошего, когда люди Вашего возраста заставляют себе рукоплескать юношей! Это лучший аттестат человеку! Воображаю себе, что если бы здоровье Вашей милейшей супруги было лучше, как бы выиграло еще Ваше путешествие… Но возвращаюсь к интересному для меня лицу. Нынешнее лето я хочу заняться собранием моих стихов. Тут представляется два затруднения: выбирать или печатать все, т. е. собирать. Советуют и так и эдак. Я поэтому и хочу знать Ваше мнение и прошу Вас, если будет Вам досуг, обо мне подумать, написать Ваше мнение. Те, которые советуют просто собрать все, говорят, что интересно видеть, как шел, развивался, увлекался, кидался в стороны и пр., что тут весь человек виден. Я хоть не боюсь быть виден весь, думаю, однако, иначе. Собрать все, что написал, — значит так дорожить своею личностью, что, мол, мне ничего выйти в публику во всей своей неопрятности и заставить собой любоваться, любоваться тем, что уж и самому не нравится, и за это еще платить лишние деньги. По-моему, лучше выбрать то, что я считаю достойным предстать перед публикою, и то, в чем есть что-нибудь живое, одним словом, предложить товар, по крайнему разумению моему, хороший, а не раздувать его и не набивать сеном, а потому выкинуть многое, что писано с чужого голоса или под влиянием страсти и что не возведено в сферу чистого искусства. Так, напр<имер>, из 1-й книжки³ выбрать антологические пьесы, отбросив дрянь, бросить ‘Две судьбы’, ‘Арлекинов’ и пр. Я думаю, что Вы одобрите мою мысль, но опять жалею, что почти не с кем мне посоветоваться в самом отборе.⁴ Все-то вокруг меня уезжают за границу — один я, как подстреленный журавль, остаюсь и перелетаю только на Гатчинское болото. Там я жил и прошлое лето, изменив Парголову, — изменил я потому, что вдруг спохватился, что в моих стихах нет уже другого пейзажа, как парголовские. А ведь местность имеет большое влияние на поэзию, поэзия как цветы — всё разные на разных почвах… Но конец! я было начал писать мелко, думая, что этот листок наполню перепискою стихов, но вот заболтался, уже стихам нет места. Дышите хорошим воздухом! дай бог, чтоб все это принесло Вам пользу и восстановило все Ваше семейство, у юной моей мамаши⁵ целую ручки и прошу ее вести себя умно, слушаться Вас и быть терпеливой, мальчуганы⁶ же пусть шалят — чай, как навострились по иностраниому-то! До свидания! только как бы поскорей увидеться.

Весь Ваш А. Майков.

В ИРЛИ, кроме публикуемого (ф. 234, оп. 3, No 394), хранятся еще семь писем Майкова к П. А. Плетневу 1855—1860 гг. (ф. 234, оп. 3, No 395 и 16033.XCIXб.17) и письма Плетнева к Майкову 1849—1858 гг. (ф. 234, оп. 1, No 129 и 16896.CVIIIб.3).

Плетнев Петр Александрович (1792—1865) — поэт, критик и историк литературы, профессор и ректор Петербургского университета, друг Пушкина, Жуковского и Гоголя, после смерти Пушкина до 1847 г. редактор-издатель журнала ‘Современник’. Плетнев с большим сочувствием отнесся к первым же поэтическим опытам Майкова. В 1842 г. в отчете о деятельности университета он дал восторженную оценку незадолго до этого вышедшей книге ‘Стихотворения’ бывшего университетского воспитанника (Годичный торжественный акт в имп. Санктпетербургском университете, бывший 25 марта 1842 года. СПб., 1842, с. 46—47), а в ‘Современнике’ (1842, т. 26) напечатал рецензию на нее. Через три года в ‘Современнике’ (1845, т. 38) появилась рецензия Плетнева на поэму Майкова ‘Две судьбы’. К Плетневу обращено послание Майкова ‘За стаею орлов двенадцатого года…’.

¹ Сверху письма надпись: ‘П<олучил> 27 апр<еля>/9 мая. О<тветил> 29 апр<еля>/11 мая 1857′.

² Речь идет о поэме ‘Сны’, впервые напечатанной в журнале ‘Русское слово’ (1859, No 1). Больше половины третьей песни было заменено отточиями, и в таком урезанном виде она была известна до последнего времени. См. мою публикацию в ‘Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год’ (Л., 1976, с. 46—49), где напечатаны запрещенные цензурой строки.

³ Имеется в виду сборник ‘Стихотворения’ (СПб., 1842).

⁴ Плетнев склонялся к плану издания полного собрания стихотворений. Он писал Майкову из Парижа 29 апреля (11 мая) 1857 г.: ‘Важный задали Вы мне вопрос о лучшем издании ‘Собрания стихотворений’ Ваших. То, что говорите Вы в пользу строгого их выбора, конечно, справедливо. Но не менее этого можно сказать и в защиту их полного собрания. Во-1-х, Вы еще так молоды, что странно и даже неестественно с этой поры начать обходиться с собою так, как поступил И. И. Дмитриев, дожив чуть не до 70 лет. Между тем я помню, как и на него нападали за это чадоубийство. Знаете ли Вы, что публике часто гораздо более нравится то, что отвергает автор, и наоборот? Во-2-х, брошюры Ваши и в журналах печатавшиеся стихи не были еще под хорошим ножом критики: следственно, ни Вы сами, ни публика еще не определили в точности, чем исключительно дорожить надобно и что пропускать. Полезно для всех, чтобы побольше, потолковее и с разных точек зрения поговорили о каждом из стихотворений Ваших. В-3-х, можно сказать, что предполагаемое Вами издание будет первое как собрание стихотворений Ваших. Как же умерщвлять в нем то, что и не являлось в свет официально? Сами спартанцы только тогда подымали на негодных детей руку, когда эти бедные создания покидали уже чрево матери. Нет: мой совет — все без исключения напечатайте. Заплатите дань современным требованиям, т. е., сколько можно, расположите все строго хронологически и, сколько нужно, присоедините к некоторым стихотворениям коротенькие примечания для предупреждения праздных или неблагонамеренных толков критики. Право всем будет радостно (я по себе сужу) обнять и прижать Вас к сердцу неистерзанного, полного, как господь показал нам Вас по рождении. Еще успеете состариться, сделаться брюзгою и начать играть роль Сатурна. Карамзин перед самою смертию ни слова не выкинул из ‘Писем Рус<ского> путешественника’ — и прекрасно сделал. Он остался для нас вечно юным’ (16896.CVIIIб.3, л. 2). Однако Майков не последовал совету Плетнева, и двухтомное издание стихотворений (СПб., 1858) было осуществлено как собрание избранных его сочинений. В него не вошли, в частности, ни поэмы ‘Две судьбы’ (1845) и ‘Машенька’ (1846), в которых отразилось воздействие демократических идей 1840-х годов, ни стихотворение ‘Арлекин’ (1854), где вся политическая история последнего времени и революционное движение рассматриваются как некая арлекинада, ни стихотворные отклики в казенно-патриотическом духе на события Крымской войны. См. также публикуемое письмо к Полонскому от 7 октября 1857 г. (письмо 7).

⁵ Речь идет о второй жене Плетнева — Александре Васильевне (урожд. кн. Щетининой, 1826—1901).

⁶ ‘Мальчуганы’ — два сына Плетнева, Александр (1852—1911) и Алексей (1854—после 1913), и внук Петр Лакиер (1852—1880-е годы), сын его покойной дочери Ольги. Отправляясь за границу, Плетнев писал Я. К. Гроту, что едет ‘с больною женой и тремя малолетними детьми’ (Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. 3. СПб., 1896, с. 619).

Я. П. ПОЛОНСКОМУ

Сентября 26 ст<арого> ст<иля> 1857.¹

Спешу, милейший Яша, отвечать немедля на твое письмо, отвечать хоть коротко, но все-таки перемолвиться. Ты меня закидываешь вопросами, но прежде, чем удовлетворить твое любопытство ответом на них, поспешу поговорить о деле. Вот видишь ли, меня очень беспокоит, что ты можешь вдруг остаться без денег.²А я знаю по опыту, как это приятно. Русскому, правда, у всех почти банкиров есть кредит, но у тебя ведь нет, как у меня, родительского дома, откуда бы ждать субсидий. Поэтому, поверь, я немедленно приступлю к продаже пяти повестей, хоть Печаткин теперь охает, говоря, что ‘дорого становится журнальное дело’.³Но я хотел тебе вот что предложить. Присылай что у тебя есть стихов (а уж как бы хорошо было тебе окончить ‘Кузнечика’!) — эти стихи я продам гораздо дороже Кушелеву, который скупает материалы для журнала, имеющего издаваться с 1-го янв<аря> 1859-го года.⁴ Также если пришлешь и повесть, то и повесть ему же продадим. Ты только назначь, за сколько бы ты отдал, а я надбавлю. Оба стихотв<орения> я предложу или ‘Соврем<еннику>‘ или ‘Библиотеке’,⁵ и деньги вышлю, или не прикажешь ли скопить их тебе, чтоб выслать побольше разом. Вообще твое положение ужасно меня беспокоит, и я предупреждаю тебя, что если ты засядешь где-нибудь безвыходно от безденежья, то тотчас пиши ко мне, и — хоть я не родительский тебе дом, — а уж выручу как-нибудь из беды собственными средствами.

Путешественники наши мало-помалу возвращаются. Краевский,⁶ Некрасов приехали. Я их видел. В Кр<аевском> поражает отступление от докторального тона к восторженному. Некр<асов> ознаменовал свое возвращение отличной пьесой ‘Возвращение на родину’, — пьеса и тем уже хороша, что писана без особого угла зрения, впечатления правдивы и приняты открытой грудью, прямо, без наперед сочиненной себе роли.⁷

Я, возвратясь из Гатчины, съездил в Москву. Есть ощутительная разница менаду тамошним и здешним литературным людом. Там более заняты внутренним содержанием: в катковском кругу — вопросами, о коих трактуется в ‘Вестнике’,⁸ а в другом кружке, где Эдельсон, Островский, Садовский и пр.,⁹ — эстетическими вопросами. В Петербурге слышишь только цифры, и отсутствие эстетических рассуждений крайне ощутительно для меня, надумавшегося по этой части много в одиночку, в Гатчине. Главное горе, что не с кем поговорить о стихах, — помнишь, как мы беседовали во время твоей долгой болезни. Особенно бы теперь мне это было нужно, при выборе изо всего, что я написал, для составления книжки.¹⁰ Уж как я жалею, что тебя здесь нет. Из этого можешь видеть, что все идет у нас по-старому. Журналы, старые и новые (которых число с будущего года возрастет до 17), все бросились в колею, открытую Щедриным и ‘Р<усским> Вестн<иком>‘.¹¹ Все это хорошо и нужно для общества, понимаю, но художнику-то скучно. Дружинин держится хорошей мысли в ведении ‘Библиотеки’ по эстетической дороге, но робок и не имеет крепости в мысли. Михайлова¹² в Петерб<урге> нет — он засел и занемог в Лисине,¹³ потому что в одну ночь написал, говорят, десять планов десяти романов. Я его не видал. Писемский кончает ‘1000 душ’ — это будет событие в литературе.¹⁴ Гончаров за границей кончает ‘Обломова’: не знаю, что из этого будет.¹⁵ Ходят по-прежнему разные слухи у нас, но остаются слухами. Я, кажется, устроюсь по изданию моих стихотв<орений> с Кушелевым, пока еще не кончено дело. Если где услышишь за границей о Трубецких, то отыщи их, у них найдешь Аполлона Григорьева, который проездом через Питер бывал у меня в Гатчине. Он тоже будет издавать журнал, а теперь пока живет у Трубецких, кажется во Флоренции.¹⁶ Он очень желал тебя видеть.

На сей раз больше тебе писать не буду. Отнесу эту записку к М. Ф. Шт<акеншнейдер>,¹⁷ и буду писать, как только что-нибудь для тебя устрою. Жена тоже хотела тебе писать, но маменька вытащила ее с собою, по визитам, велела она тебе кланяться и сказать, что тебя любит, несмотря на все твои поступки. Италии не бойся: ведь Дружинина руководил В. П. Боткин,¹⁸ а он и сам во цвете юности оплешивел. Италия не виновата, что Др<ужинин> теперь на диэте и, говорят, серьозно болен, видно, потерял чувство меры. Но прощай, желая быть кратким, начинаю врать.

Твой А. Майков.

Скажи, пожалуйста, как зовут того грека, который заменил тебя у Смирновых, — не Гумалик ли это?¹⁹ Если он, то мне многое объяснится.

Кроме публикуемых нами трех писем (16684.CVIIб.8), в ИРЛИ хранится еще 41 письмо Майкова к Полонскому (под тем же шифром, а также: 12220.LXXб.1, 16996.CVIIIб.6, л. 38—39, среди писем к жене). Письма Полонского к Майкову: 16904.CVIIIб.3, 11753.LXVIIIб.15.

¹ Карандашная помета Майкова.

² В 1855—1857 гг. Полонский жил у петербургского гражданского губернатора Н. М. Смирнова, мужа известной А. О. Смирновой-Россет, приятельницы Пушкина и Гоголя, в качестве преподавателя истории литературы и русского языка и воспитателя их сына. В мае 1857 г. поэт поехал со Смирновыми за границу, но уже в августе расстался с ними, еще более остро, чем в Петербурге, почувствовав свое унизительное положение в их семье. Он отправился в Женеву учиться живописи у швейцарского художника-пейзажиста А. Калама. Однако этот план не осуществился.

³ Печаткин Вячеслав Петрович (1819—1898) — издатель журнала ‘Библиотека для чтения’.

⁴ Кушелев-Безбородко Григорий Александрович (1832—1870) — беллетрист (псевдоним — Грицко Григоренко), в 1859—1862 гг. издатель журнала ‘Русское слово’. Майков пользовался у него известным авторитетом. Еще в конце 1856 г., сообщая Б. Н. Алмазову о затевавшемся Кушелевым издании нового журнала, А. Ф. Писемский писал: ‘Сначала его окружала его литературная саранча, но потом он познакомился с Гончаровым, Майковым и Дружининым, и те хотят его направить на более истинной путь’ (Писемский А. Ф. Письма. М.—Л., 1936, с. 103). Поэма Полонского ‘Кузнечик-музыкант’ с подзаголовком ‘Шутка в виде поэмы’ появилась в No 3 ‘Русского слова’ за 1859 г. 9 марта 1859 г. Полонский писал Майкову: ‘Если какими-нибудь судьбами ты эту уморительную глупую поэму получишь — и она тебе не понравится, то вини себя — ты подстрекнул ее кончить — ты хвалил — и я тебе поверил’ (Полонский Я. П. Стихотворения и поэмы. Л., 1935 (Б-ка поэта. Большая серия), с. 754—755). В поэме в аллегорической форме Полонский изобразил свое положение в аристократическом обществе.

⁵ Имеется в виду журнал ‘Библиотека для чтения’.

⁶ Краевский Андрей Александрович (1810—1889) — либеральный журналист, редактор-издатель журнала ‘Отечественные записки’.

⁷ Речь идет о поэме Некрасова ‘Тишина’, впервые напечатанной в No 9 ‘Современника’ за 1857 г.

⁸ Т. е. в ‘Русском вестнике’ — журнале, выходившем под редакцией М. Н. Каткова, в то время органе умеренно либерального направления.

⁹ См. также письмо 2.

¹⁰ См. также письмо 5 и примеч. 4 к нему.

¹¹ ‘Губернские очерки’ М. Е. Салтыкова-Щедрина, напечатанные в ‘Русском вестнике’ в 1856—1857 гг., имели большой успех и вызвали много подражаний.

¹² Михайлов Михаил Ларионович (1829—1865) — поэт и переводчик, беллетрист, критик и публицист, в 1861 г. за революционную деятельность был приговорен к каторжным работам и умер в Сибири.

¹³ В селе Лисине Царскосельского уезда Петербургской губернии находилось учебное лесничество, где должность ученого лесничего занимал друг Михайлова Н. В. Шелгунов. Михайлов опасно заболел в Лисине (тиф с осложнениями) и, по словам Л. П. Шелгуновой, ‘долго боролся со смертью’. Оо этом см. в ее воспоминаниях: Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания, т. 2. [М.], 1967, с. 83.

¹⁴ Роман Писемского появился в ‘Отечественных записках’ в 1858 г. (No 1-6).

¹⁵ Роман Гончарова был напечатан в ‘Отечественных записках’ только в 1859 г. (No 1-4).

¹⁶ Ап. Григорьев жил у Трубецких в качестве домашнего учителя и воспитателя сына — И. Ю. Трубецкого. Его раздражал аристократический дух, господствовавший в семье, и, не поладив с княгиней, Григорьев сначала перебрался на отдельную квартиру, а в августе 1858 г. вовсе порвал с Трубецкими. Этот эпизод в жизни Григорьева аналогичен службе Полонского у Смирновых (см. примеч. 2). Слова ‘он тоже будет издавать журнал’ говорят о намерении Григорьева возродить прекратившийся ‘Москвитянин’. Этот план, однако, не осуществился. См.: Зильберштейн И. С. Аполлон Григорьев и попытка возродить ‘Москвитянин’. — Литературное наследство, т. 86. М., 1973, с. 567—580.

¹⁷ Штакеншнейдер Мария Федоровна (1811—1892) — жена придворного архитектора, профессора Академии художеств А. И. Штакеншнендера, хозяйка литературного салона, где бывали и Майков, и Полонский, и многие другие писатели 1850—1860-х годов.

¹⁸ Боткин Василий Петрович (1810—1869) — литератор, в 1840-е годы близкий друг Белинского и Герцена. В 1850-е годы сотрудник ‘Современника’ и вместе с тем, как и Дружинин, один из идеологов ‘чистого искусства’, активный противник Чернышевского и Добролюбова. Впоследствии эволюционировал еще более вправо.

¹⁹ Гумалик Дмитрий Христофорович — адъюнкт кафедры греческой словесности Главного педагогического института, впоследствии служил в Главном управлении цензуры.

Я. П. ПОЛОНСКОМУ

Окт<ября> 7 1857.

Любезнейший друг Яков Петрович! Я все занят твоим делом и твоею судьбою. Пока еще я не устроил продажи повестей.¹У Печаткина нет денег — у них в ‘Библиотеке’ произошли перемены в устройстве редакции. Теперь Писемского они приняли в редакторы тоже,² так что их теперь трое — Дружинин, Писемский и брат.³ Это всё новые траты, ибо Писемскому дают (разумеется, за имя и исключительное сотрудничество) 1800 р., не считая полистной платы. Но я придумал другое. Сюда будет скоро Кушелев — не продать ли ему твою поэму ‘Кузнечик’ — Кушелев будет издавать только с янв<аря> 1859 года, следовательно ты успеешь кончить. Напиши мне только, согласен ли ты и за какую сумму, назначь не конфузясь — уж за 300-то, я полагаю, можно, или как ты усмотришь, я не знаю ведь величины, и как и что. Напиши поскорее. Тогда я берусь устроить. Жаль, что нет рукописи, хоть твое имя и мое ручательство под присягой, что вещь отличная, я полагаю, будут достаточны. Отсутствие рукописи только мешает назначению цены. Напиши немедля, а то Кушелев уедет за границу и надо будет переписываться, дело затянется.⁴ Пока все-таки буду хлопотать с повестями.

Что у нас в литературе? спросишь. Ждут Гончарова, Тургенева.⁵ В критиках опять вопрос о цели искусства. Журналы и еще более кружки бьют на Щедрина, что, мол, только это и есть настоящее дело, а за Тургенева, Гончарова, Толстого, говорят, копейки теперь не стоит давать, а уж об нас, поэтах, говорить нечего, разве кто будет писать gelegenheite Gedichte.⁶ Все это требовало бы сильного отпора, но за художество стоит только Дружинин, да у него силы нет и журнальные отношения мешают, к тому же в щедринской литературе выражается важный шаг общественной жизни и общ<ественного> мнения, так что не совсем прилично, по другим-то соображениям, доказывать, что это деловые записки по общественному делу, а не искусство. Пожалуй, совпадешь с воплями недовольных ими бюрократов и поклонников старого беспорядка. Вообще у нас без крайностей не может обойтись, и никак того не хотят понять, что благоустроенное государство есть то, в котором всё делают хорошо, т. е. сапожник шьет сапоги хорошо, мужик пашет хорошо, политико-экономы пишут пол<итическую> эк<ономию>, романисты — романы, поэты стихи, и пр., и что одно другому не должно мешать.

Моя книжка, значит, выйдет в самое неблагоприятное время.⁷А я ею очень доволен, особенно тем, что писано в этот год, а писал я много. В выборе из старого я руководствовался невольно таким соображением: отсечь все временное, навеянное, полемическое, и выкинул ‘2 судьбы’, ‘Машеньку’, весь ‘1854-й год’, остаются только пьесы, могущие возбудить сочувствие всегда и во мне, и в других. ‘Три смерти’ напечатаны в ‘Библиотеке’ (они войдут в книжку).⁸ Вообще жалею, что тебя нет помочь мне в этом деле. Оно только и сидит у меня в голове. Каждый день с утра сижу и перелистываю свое собрание. Но странно: нет никакой возможности поправить старые пьесы, выходит заплата. Но, возвращаясь к тебе: не слишком ли ты налег на живопись? Смотри не осерди другую-то музу. Из письма видно, что ты ничего не пишешь. А ведь эта муза уже знакома и вернее. Подумай об ‘Кузнечике’-то. Наши все тебя целуют. Прощай, пиши скорее ответ.

Твой А. Майков.

Если устроится дело с повестями, то с каких оригиналов печатать? Ведь их портила ценсура.⁹ Надобно с старых корректур — где они? Что-то такое есть <у> М. Ф. <Штаненшнейдер>.¹⁰

¹ Через несколько дней, 14 октября, М. Ф. Штакеншнейдер писала Полонскому: ‘Я третьего дня уведомила Вас, что Куш<елев> взял Ваши повести за 300 р. сер<ебром>‘ (ф. 241, 12613.LXXб.7, л. 63). Сборник Полонского ‘Рассказы’ вышел только в 1859 г. (изд. ‘Русского слова’, СПб., в типографии Рюмина, дата цензурного разрешения — 4 апреля 1859 г.), он рассылался подписчикам в качестве приложения к No 4 ‘Русского слова’ за этот год.

² Об этом писал и сам Писемский А. Н. Островскому 6 октября 1857 г., излагая ему свои планы: ‘На этих днях со мной совершился важный казус: я вместе с Дружининым делаюсь редактором ‘Библиотеки для чтения’ <...> Заведывать я буду по преимуществу изящною литературою <...> Получив это письмо, будь так добр: собери всю вашу московскую братию — Григорьева, Эдельсона, Алмазова, Шаповалова и еще кого знаешь, участвовавших в молодой редакции покойного ‘Москвитянина’, и попроси у них от меня покорнейше помочь мне, я открою им свободнейший орган для выражения их убеждений, в которых, вероятно, мы не будем разниться и которые в ‘Библиотеке’ будут состоять в том, чтобы восстановить и хоть сколько-нибудь раскрыть не достоинства уж, а свойства человеческие русского человека, которые ‘Русский вестник’ окончательно у него отнял, и что в самых пороках и преступлениях наших есть нравственное макбетовское величие, а не мелкое мошенничество, которым они всё хотят запятнать. Второе: привести в ясность, напомнить те эстетические требования, без которых литература все-таки не может назваться литературой — и Мельниковский донос (в ‘Медвежьем угле’) на инженера все-таки не повесть и вовсе не имеет той прелести, которою она благоухает для некоторых’ (Писемский А. Ф. Письма. М.—Л., 1936, с. 110).

³ Брат — Владимир Николаевич Майков (1826—1885), детский писатель и журналист, впоследствии редактор журналов для детского и юношеского возраста. В. Н. Майков не был равноправным членом редакции ‘Библиотеки для чтения’, но помогал Дружинину в редактировании журнала.

⁴ О Кушелеве и о поэме Полонского ‘Кузнечик-музыкант’ см. примеч. 4 к письму 6.

⁶ Гончаров вернулся из заграничного отпуска 8 октября 1857 г. (Алексеев А. Д. Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова. М.—Л., 1960, с. 78), а Тургенев весь 1857 год провел за границей и вернулся в Россию только летом следующего года.

⁶ ‘Gelegenheite Gedichte’ — стихотворения на случай (нем.), здесь имеются в виду стихотворения на современные темы.

⁷ Речь идет о собрании стихотворений Майкова, вышедшем в двух томах в 1858 г.

⁸ См. примеч. 5 к письму 2.

⁹ Через тридцать лет в письме к Фету Полонский вспоминал: ‘Писать в последние годы царствования Николая 1-го было невозможно, цензура разоряла вконец, мои невинные повести ‘Статуя весны’, ‘Груня’ и др. были цензурой запрещены, стихи вычеркивались, надо было бороться с цензором из-за каждого слова’ (Литературно-художественный кружок им. Я. П. Полонского за 1905-6 и 1906-7 гг. Отчет Совета. СПб., 1908, с. 17).

¹⁰ Сохранились ли корректуры у М. Ф. Штакеншнейдер и были ли они использованы при подготовке ‘Рассказов’ Полонского, неизвестно. Следует, однако, отметить, что в рассказе ‘Тифлисские сакли’ были устранены существенные цензурные искажения, менявшие смысл. В журнальном тексте (Современник, 1853, No 7) отсутствуют последние главы (XXIV—XXIX), а вместо них добавлен благополучный конец. Ср. также журнальный (Современник, 1855, No 9, с. 111) и книжный (Полонский Я. П. Рассказы, с. 241—242) тексты рассказа ‘Дом в деревне’.

Я. П. ПОЛОНСКОМУ

Марта 2 <1858>.

Не получаю я что-то от тебя, любезнейший мой Яков Петрович, никакой вести, на мое письмо, отправленное вместе с письмом к графу,¹ нет ответа, а уже, по времени судя и по твоей склонности писать письма, мог бы быть ответ. Не бабьи ли сплетни, которыми я занял свое письмо, тому причиною? Я ведь, впрочем, вдался в эти сплетни только для того, чтобы оправдаться перед тобою и рассказать, что подало повод известию о том, что я на тебя сержусь. Теперь я в свою очередь беспокоюсь — не рассердился ли ты на меня за это?²

Пишу тебе, не дожидаясь твоих писем, теперь вот по какому побуждению. С тех пор как ты стал принимать участие в ‘Русском слове’, меня стала занимать будущность этого журнала, и я об нем часто подумываю и часто мне хочется об нем с тобою беседовать. Прежде всего надобно тебе сообщить известие для журнала благоприятное. Обязательное соглашение рушилось. Четыре сотрудника ‘Соврем<енника>‘ свободны от обязанности, их связывавшей, по предложенным им новым условиям они дивиденда не получают, но получают по 150 р. с<еребром> за лист за свои сочинения, печатаемые в ‘Современнике’, и могут печатать в других журналах, если ‘Совр<еменник>‘ не даст за представленную статью этих денег.³Таково новое положение. 150 р. назначено для того, чтобы они предпочитали ‘Современник’ другим изданиям, но если другие журналы дадут больше, тогда что? Они свободны, тем более что в этом новом условии есть статья обидная, та, что у меня подчеркнута. Словом, вся эта история повела только к возвышению цены на статьи и больше ничего. Сообщаю это для того, чтобы редакция ‘Р<усского> слова’ приняла это к сведению и поспешила бы заказать кому желает из бывших обязанных статьи.

Теперь о том, каков должен быть журнал ‘Р<усское> сл<ово>‘ и какое место он должен занять посреди других своих товарищей. Мне кажется, ему надобно дать особенную физиономию, и это теперь нетрудно. Теперь во главе нашей журналистики все-таки стоит ‘Р<усский> вестник’, как живой орган общественно-политической мысли разумной России. Все прочие журналы и газеты стремятся к тому, чтобы подняться теми же путями, и, оставляя литературную часть в пренебрежении, силятся получить учено-политический, социальный характер. Спору нет, что это хорошо, но, с другой стороны, это крайне скучно и утомительно, тем более что все это наполняется статьями спешными по делам, требующим зрелого обсуждения, а теперь уже прошло у нас время, когда достаточно было только шевелить вопросы. В эпоху, когда прав<ительст>во само пустилось по спасительному пути реформ и призывает само все разумные силы нации к открытию мер для осуществления идей, за которые некогда гнало, — тут уже шевелить нечего, тут нужно дельное и спокойное рассуждение. Словом, теперь, когда все более и более стремится стать в нормальное положение, и литература должна найти свое место в обществе, и искусство должно предъявить свои права, чтобы течь параллельно к жизни народа со всеми другими его силами. Смотри Англию. Вот почему я полагаю, что ‘Р<усское> сл<ово>‘ должно быть по характеру своему журналом преимущественно учено-литературным и художественный элемент д<олжен> б<ыть> в нем главным. Дружинин это понял, но у него нет сил одному поддержать это.⁴ Конечно, приобретение статей есть дело случайное, но редакция должна заявить себя критикою, единством критического взгляда. Искусство рождается из жизни и из иного материала, как тот, который представляется жизнию, не может и не должно заимствовать обстановки своей идеи. Как оно выполняет эту идею (нравственную, психологическую, конечно, задачу) и как автор обращается с материальной обстановкой (краски) — вот Standpunkt{Точка зрения (нем.).} разумной критики, соединяющей в себе и так называемые у нас художественное и общественное направления. Это раз, и ты, верно, со мной согласишься в этом отношении, отчего я не распространяюсь в развитии моей мысли. Другое, что я хотел бы тебе сообщить для памятки, это вот что: перенесем-ко в журнал, где ты будешь хозяйничать, то, что мы, помнишь, хотели завести в предполагавшемся нашем стихотворном журнале. Будем постоянно следить за стихотворной поэзией в России и ей посвящать много места в журнале, помилуй! у нас появилось в печати за эти годы много такого, что следует изучить, напр<имер> поэма Некрасова,⁵ — и об ней нигде ни слова, все проходит в мертвом молчании журналов, между тем как публика знает и отмечает все выходящее из ряду вон. И представь себе — вообще стихи ужасно идут и изданные отдельной книгой. Будем разбирать друг друга, спорить, рассуждать об стихах и поэзии. Но ты себе представить не можешь, как надоели всем и каждому Gelegenheitsgedichte⁶ и как все рады вдруг посреди этой дидактики встретить строчку, где сказалось сердце. Я уже о своем впечатлении не говорю. Я читать не могу стихов теперь, где кроме задирательной идеи ничего нет. А уж рассказы об исправниках — мочи нет! Двадцать рассуждений бы прочел лучше о преобразовании земской полиции, чем одну такую повесть.

В ‘силу всего сказанного я бы и советовал вам приобресть Апол<лона> Григорьева.⁷

Но ты не выведи из моих слов одностороннего заключения. Вообще в журнале должно помещать все, что дает время, и в ученом отношении, и, пожалуй, повести с исправниками, но надобно, чтобы в публике образовалось такое мнение. Если я хочу установить свое мнение о литературном достоинстве того или другого явления в словесности или по поводу вопроса, возникающего в литературе, надобно, чтоб я знал, что мне об этом следует прочесть в ‘Р<усском> слове’. Словом, критика д<олжна> б<ыть> историко-эстетическая и психологическая. Без исторического элемента, т. е. без отношения ко времени, настоящему или прошедшему, один эстетический взгляд недостаточен, равно недостаточно рассматривать произведение без отношения его к психологическим вопросам, как тем, на которых автор строит свое создание, так и без внимания к тому психологическому, личному его побуждению, которое дало бытие этому созданию. Но об этом полно. Я думаю, что ты меня понял и, вероятно, согласен со мною.

Я все нахожусь в хлопотах. Сбираюсь к поездке в Архипелаг, учусь по-гречески, читаю путешествия,⁸ читаю по цензуре,⁹ заседаю в Комитете о пересмотрении ц<ензурного> устава¹⁰ и издаю свои книжки.¹¹ Столько занятий, разумеется, не благоприятны для того, чтобы писать стихи. Для стихов мне необходима лень, свобода. На днях я вышлю к графу первый отпечатанный том. Второй обещает типография изготовить к Святой. В этом издании для меня утешительное вот что: все говорят, кому я покажу второй том, еще рукописный, что второй том лучше первого и первый убит вторым. Рад я этому потому, что во 2-м более меня самого, более прожитого, прочувствованного, более правды, натуры, чем в первом, в котором много сочинения. Почти каждое стихотворение имеет свою историю для меня, я знаю, какой момент жизни его породил. Насчет поездки весьма естественна во мне борьба, два голоса, один зовет в неизвестную даль, в эту бродячую жизнь, в которой представляется столько заманчивого, новых чувств, новой тоски, новой обстановки… но вместе с тем тяжело оторваться от семьи. Ну, как кого-нибудь из нас не хватит налицо через год?

Марта.¹²

По обыкновению моему я удовлетворился в желании моем побеседовать с тобой только тем, что написал письмо, — и оно опять завалялось. Вчера получил от тебя¹³ — и еще раз посмеялся, но на этот раз посмеялся над тем, как тебя изумила и сконфузила весть об идее М<арии> Ф<едоровны Штакеншнейдер> смотреть для тебя квартиру. Ты как будто хочешь оправдаться! вот что забавно! Мы очень хорошо понимаем М. Ф. и подтруниваем над нею, напр<имер>, она не может слышать равнодушно, когда я говорю (а говорю я это ей часто для забавы), что Людм<ила> Петр<овна Шелгунова>¹⁴ получает от тебя каждую неделю письма: она просто ревнует. Портрет твой к Анне Иван<овне> тоже она не вынесла равнодушно.¹⁵

Я несколько раз хотел было тебе писать о проделках редакции графа. Но вижу из письма к Л. П., что ты все знаешь. Каких литераторов-то она отыскала! Это мерзость, позорящая все сословие наше.¹⁶ Графу объяснять это здесь мне было неловко, хотя я знал, что он рано или поздно узнает, но что ему за этот опыт заплатить тысяч 10 ничего не стоит. Вот только твои слова о поэме Мея ‘Кн<ягиня> Вяземская’ меня несколько оставили в недоумении. Дело в том, что я слышал ее в чтении автора и был поражен мастерством подделки под русскую народную поэтическую речь, и я задал себе вопрос: какова будет речь будущего нашего Пушкина? Судя уже по явлениям, совершающимся в нашей прозаической литературе, и принимая в соображение демократическое [народное] направление века и обработку истории и народности, я решил, что будущий Пушкин оставит наши ямбы и хореи, как и всю поэаию нашу, которая есть выражение верхнего слоя общества, и будет воспроизводить народ в его истории, которая тогда разработается, и в его светлых силах, кот<орые> тогда выдвинутся вперед. Из этого я заключил, что Мей один из нас угадал путь, по коему пойдет этот Пушкин. Посему его ‘Кн. Вяз<емская>‘ получила в глазах моих огромное достоинство. Под этим обаянием я находился долго, но мне представился потом другой вопрос: при большем развитии образования верхний ли слой общества будет принимать в себя прилив от народа, или, напротив, народ будет цивилизоваться, принимая формы, а след<овательно>, речь и ее выражения этого верхнего, передового отряда? Разумеется, выйдет compromis, но все-таки сила мысли, науки, перенесенных страданий за мысль, словом, европейский общий элемент одержит верх — и наши милые ямбы и хореи будут бессмертны. Вследствие этого размышления ‘Кн. Вяземская’ опять понизилась в глазах моих и представилась мне просто натянутою. Впрочем, чтоб решительно сказать, надобно ее прочесть самому.¹⁷

Я писал тебе об Апол<лоне> Григорьеве не потому, чтобы видел в нем второго Белинского, не потому, что он расположен ко мне, а потому, что он все-таки лучший из современных критиков и единственный, чистосердечно любящий искусство. Чернышевский — публицист, Дудышкин — юрист в эстетике, а критик, в котором бы сидел хоть маленький поэт, — не имеется, и посреди молодых не предвидится. Григорьев часто дичит. Но прочти его две большие статьи, одну в ‘Русск<ой> беседе’, другую в ‘Б<иблиотеке> д<ля> ч<тения>‘,¹⁸ ты увидишь, не говоря о блестящих страницах про Байрона и Ж. Занд, чрезвычайно дельные заметки о таких сторонах искусства, о которых и не снится другим нашим критикам, ибо поэзию Григорьев понимает чувством. Я, разумеется, не настаиваю и не ручаюсь, чтобы Гр<игорьев> не поврал, но представляю тебе мое мнение. Друг наш М. Лар. Михайлов может быть тоже хорошим критиком — он об Мее написал прекрасную статью, но на Михайлова как на работника полагаться нельзя, притом он может быть гораздо полезнее как повествователь, в нем сидит художник, который не дозволяет ему быть тем отличным сотрудником журнала, каким бы он мог быть.¹⁹Кто же еще? Старов? — он, сказывают, говорит хорошо, но пишет плохо.²⁰ Современники открыли какого-то Добролюбова, но этот господин до сих пор произвел только две позорнейшие статьи р<усской> журналистики, об гр. Растопчиной и Мее, каких давно уж не бывало.²¹ Прийдется тебе самому работать, да жаль тебя тратить на это дело. Не завести ли критику посредством художников? Пусть Писемский пишет о Салтыкове, Толстой — о Тургеневе, примерно… Мысль недурна — но журнал тогда в стороне и уж совсем выходит сборник.

Но, милый мой, я уже злоупотребляю. Тебе скучно, я вижу, тем более что в результате ничего не выходит, а потому прощай. Авось сегодня занесу письмо это к Закревскому.²² Что Кроль?²³Кланяйся ему, равно кланяйся и графу, и всем. Что Тургенев, получил ли мое письмо? Мне было потом совестно, с чего я взял ему вдруг написать.²⁴

До свидания.

14 марта ст<арого> ст<иля>.

Говорят — мы идем в начале июня.²⁵ Что если бы нам увидеться хоть раз до новой годовой разлуки?

Три фразы из этого письма процитированы (не вполне точно) в книге Л. Э. Варустина ‘Журнал ‘Русское слово’. 1859—1866′ (Л., 1966, с. 10, 14).

¹ Граф — Г. А. Кушелев-Безбородко. Это письмо к нему Майкова нам неизвестно. В ИРЛИ хранится более позднее письмо, относящееся к маю 1858 г. (16674.CVIIб.7).

² Письмо Майкова с ‘бабьими сплетнями’ находится в ИРЛИ (16684.CVIIб.8, письмо 39, без даты). В нем он не без иронии пишет о М. Ф. Штакеншнейдер, о ее поисках квартиры для Полонского, о ее отношениях с Л. П. Шелгуновой и т. д. См. также письма Полонского к М. Ф. Штакеншнейдер от 25 января и 1 марта 1858 г. (ИРЛИ, p. III, on. 2, No 2071 и 2073) и письмо Штакеншнейдер к Полонскому от начала марта 1858 г. (ф. 241, 12613.LXXб.7, л. 117 об.—118). Отголоски всего этого содержатся в комментируемом письме.

³ Об ‘обязательном соглашении’ 1856 г. см. примеч. 3 к письму 4.

⁴ В это время в близких Майкову литературных кругах мысль о необходимости чисто литературного журнала всячески муссировалась. Так, 15 апреля 1858 г. Дружинин писал Л. Н. Толстому: ‘Потребность в чисто литературном журнале с критикою, энергически противодействующею всем теперешним неистовствам и безобразиям, чувствуется в сильной степени. Гончаров, Ермил (т. е. Писемский, — И. Я.), Анненков, Майков, Михайлов, Авдеев и многие еще встретили эту мысль с великим одобрением, если к этому сборищу присоединитесь Вы, Островский, Тургенев и, пожалуй, наш уродивый Григорович <...> то можно решительно сказать, что вся изящная словесность наконец соединится в одном пункте’ (Чуковский К. Люди и книги шестидесятых годов. Л., 1934, с. 260). Об этом см. также: Краснов Г. В. К расколу редакции ‘Современника’ в 50-е годы XIX в. — В кн.: Проблемы истории общественной мысли и историографии. М., 1976, с. 121-123, 125.

⁵ Имеется в виду поэма Некрасова ‘Тишина’.

⁶ См. примеч. 6 к письму 7.

⁷ В начале 1858 г. Полонский по рекомендации Майкова (см. его письмо к Полонскому от 14 октября 1857 г. — 16684.CVIIIб.8) стал соредактором давно задуманного Г. А. Кушелевым-Безбородко ‘Русского слова’, а весною А. А. Григорьев по рекомендации Полонского был приглашен в качестве помощника редактора и с начала издания журнала — с января 1859 г. — стал его ведущим критиком. Однако между Полонским и Григорьевым вскоре возникли трения (см. публикацию Г. В. Прохорова: Звенья, т. I. M.—Л., 1932), и Полонский принужден был уйти из редакции, До конца жизни он сохранил чувство обиды на Григорьева. В 1889 г. Полонский писал Фету: ‘Григорьева я когда-то разыскал во Флоренции и привел его к графу Кушелеву-Безбородко с тем, чтобы тот пригласил его в сотрудники ‘Русского слова’ <...> Сделавшись присяжным критиком ‘Русского слова’, вытеснил меня из редакции за то, что я в одной из критических статей его сделал отметку такого места, которого ни я не мог понять, ни те, кому я читал это место’ (Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Пг., 1917, с. 339—340). См. также: Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. М.—Л., 1934, с. 236—237, Варустин Л. Э. Журнал ‘Русское слово’…, с. 26—30. Но и Григорьев недолго продержался в редакции, вытесненный привлеченным по его же совету А. И. Хмельницким. ‘Русское слово’, довольно аморфное по своему направлению, успеха не имело, и летом 1860 г. Кушелев-Безбородко передал его в руки Г. Е. Благосветлова, превратившего журнал в орган демократической мысли.

⁸ Речь идет о морской экспедиции в Грецию, к участию в которой по инициативе великого князя Константина Николаевича был приглашен Майков. Новогречский язык поэт изучил под руководством Г. С. Дестуниса, впоследствии профессора греческой литературы Петербургского университета. Литературным результатом поездки Майкова был цикл его стихотворений ‘Новогреческие песни’. Корвет ‘Баян’, на котором он плавал, побывал также в Италии. Итальянские впечатления отразились в цикле ‘Неаполитанский дневник’.

⁹ Майков служил цензором в Комитете цензуры иностранной, а впоследствии стал его председателем. Часто жалуясь на материальные трудности, Майков свою службу в цензуре рассматривал как единственный источник существования. Так, в сентябре 1858 г. он писал родным: ‘Как подумаешь, все-то мы бьемся из-за проклятых денег! Что и со мной было бы, если бы не мой милый К. Ц. И.! (Комитет цензуры иностранной)’ (16996.CVIIIб.6, л. 33 об.).

¹⁰ По словам биографа Майкова, ‘в ноябре 1857 г. министр народного просвещения А. С. Норов, признавая необходимым пересмотр цензурного устава 1828 года и согласования с ним отдельных распоряжений по цензуре, для приведения устава в полное и законное единство, образовал для этой цели временный комитет под председательством товарища своего <П. А. Вяземского> и пожелал, чтобы в состав этого комитета был командирован А. Н. Майков, с возложением на него вместе с тем и производства дел этого комитета’ (Златковский М. Л. Аполлон Николаевич Майков. Изд. 2-е. СПб., 1898, с. 54).

¹¹ Речь идет о двухтомном издании ‘Стихотворений’ (СПб., 1858).

¹² Число не дописано.

¹³ Это письмо Полонского — от 10 марта н. ст. 1858 г. — находится в ИРЛИ (16904.CVIIIб.3).

¹⁴ Шелгунова Людмила Петровна (1832—1901) — жена видного публициста и критика революционно-демократического лагеря 1860-х годов Н. В. Шелгунова, друг М. Л. Михайлова, автор интересных воспоминаний ‘Из далекого прошлого’. Несколько писем Полонского к Шелгуновой опубликованы в газете ‘Русская земля’ (1904, No 3, 3 января).

¹⁵ Об этом портрете см. письма жены Майкова, Анны Ивановны, к Полонскому от сентября 1857 г. и 8 февраля 1858 г. (16684.CVIIб.8).

¹⁶ Подбором сотрудников для ‘Русского слова’ занимался в это время фельетонист и беллетрист Е. А. Моллер. 10 марта 1858 г. Полонский писал Л. П. Шелгуновой: ‘Граф вполне сознался, наконец, что для журнала еще ничего не сделано, что окружали его не литераторы, а литературная тля, что из числа приобретенных им рукописей более трех третей — дрянь никуда не годная, — нынче получено было письмо от Моллера, в котором он присылает список статей, им приобретенных по отъезде графа за границу. Боже ты мой! Каких-каких имен я там не встретил!’.

¹⁷ ‘Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую’ была напечатана через год в ‘Русском слове’ (1859, No 3). ‘Вывод из всей моей летописной работы’, — писал о ней Мей Н. Ф. Щербине (Мей Л. А. Стихотворения и драмы. [Л.], 1947 (Б-ка поэта. Большая серия), с. 537). В указанном выше письме к Л. П. Шелгуновой Полонский резко отозвался о произведении Мея: ‘По моему мнению, это такая стихотворная нелепость, что… совестно даже думать, что эту песню произвел на свет человек даровитый’. Нелепости Полонский усматривал и в языке ‘Песни’, и в отдельных ее образах.

¹⁸ Имеются в виду статьи А. А. Григорьева ‘О правде и искренности в искусстве’ (Русская беседа, 1856, т. 3) и ‘Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства’ (Библиотека для чтения, 1858, No 1). Вторая статья посвящена Майкову.

¹⁹ Статья Михайлова о Мее, напечатанная под его именем, неизвестна. Возможно, это большая неподписанная рецензия на ‘Стихотворения Л. Мея’ (СПб., 1857) и ‘Слово о полку Игореве… Перевод Л. Мея’ (СПб., 1856), появившаяся в ‘Библиотеке для чтения’ (1858, No 1, ‘Литературная летопись’, с. 11—35).

²⁰ Старов Николай Дмитриевич — педагог. 21 апреля 1858 г. Е. А. Штакеншнейдер записала в дневник: Полонский, через !!!!!мамй и Майкова, приглашает и Михайлова в сотрудники редактируемого им журнала, а также и Старова, этого восторженного учителя словесности’ (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. М.—Л., 1934, с. 203). Осуществилось ли сотрудничество Старова в ‘Русском слове’ в 1859 г., неизвестно. См. также: Юнге Е. Ф. Воспоминания. [М., 1914], с. 145—147.

²¹ Имеются в виду язвительные рецензии Добролюбова на ‘роман в письмах’ Е. Ростопчиной ‘У пристани’ и ‘Стихотворения’ Л. Мея (Современник, 1857, No 10 и 12), напечатанные, как и другие рецензии Добролюбова, без подписи. Слова ‘только две’ свидетельствуют о том, что степень участия Добролюбова в ‘Современнике’ была еще неизвестна в литературных кругах.

²² О каком Закревском идет речь — неизвестно.

²³ Кроль Николай Иванович (1823—1871) — поэт и драматург. В 1850-х годах лирика Кроля находилась в русле школы ‘искусства для искусства’, в 1857 г. он выпустил сборник ‘Эскизы’. В конце 1850-х годов во время путешествия во Францию Кроль сблизился с политическими эмигрантами и, проникнувшись демократическими симпатиями, стал писать юмористические стихотворения, иногда с яркой политической окраской, сотрудничал в ‘Искре’ и других журналах демократического направления. Кроль был своим человеком в редакционном кружке ‘Русского слова’, Кушелев-Безбородко был женат на его сестре. По свидетельству современника, Кроль рекомендовал Кушелеву Г. Е. Благосветлова, который в 1860 г. и стал редактором ‘Русского слова’.

²⁴ Майков вспоминает о своем восторженном письме к Тургеневу от 5 декабря 1857 г., в котором он призывал его вернуться в Россию: ‘Возвращайтесь сюда! Здесь строится, нужны работники, — а главного артельщика и нет…’. Письмо напечатано в воспоминаниях Л. П. Шелгуновой, см.: Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания, т. 2. [М.], 1967, с. 86—89.

²⁵ Корвет ‘Баян’ отправился из Кронштадта лишь 5 августа 1858 г., см.: [Панаев И. И.]. Петербургская жизнь. Заметки Нового Поэта. — Современник, 1858, No 9, с. 108.

С. С. ДУДЫШКИНУ

<19>.

Я вчера, уезжая из Петербурга, написал тебе записку,¹ теперь по поводу того же разбора пишу другую. Меня заняла мысль — неужели не выражается никакой общей идеи в массе моих литературных трудов? Пообсудив все хорошенько, я дошел до заключения, что выражается, и именно та, которая проходит через всю мою жизнь. Идея эта есть природа, натура, натуральность и норма. Не говорю уже о природе внешней: что автор любит ее и любит жизнь с ней и в ней, это уже не подлежит сомнению, и я уверен, что читатель в затруднении даже сказать, которую природу он больше любит — роскошь ли юга или северное болото. Но успокоительное ее влияние, мне кажется, заметно и в нормальности отношений автора в житейском мире. Посмотри отношения к женщине: он нигде не рисуется, не становится на дыбы, отсюда происходит также и отчужденность от собственно современных вопросов, ибо мир человека как будто кажется мал для того, кто жизнь ведет под влиянием космических сил, а впутавшись в него, немудрено такому стороннему зрителю и вздор иногда понести, поддавшись влиянию великих идей, которые двинут иногда предержащие власть для корыстных своих целей. Но, с другой стороны, — и именно это довольно сильно высказывается в ряде пьес, постоянно во все годы следующих одна за другою, — эта природа и любовь к ней заставляет глубже чувствовать уклонение условий общественной жизни от нормы. См. Послание к барышне,² ‘Грезы’, в ‘Очерках Рима’ многие пьесы, ‘Жрец’, ‘Весенний бред’, ‘Он и она’, ‘Вихрь’ и мн<ого> др<угих>, вроде ‘После бала’, ‘Старый хлам’ и пр. Одним словом, автор не может уже оставаться равнодушным к условным формам общества и порождаемых ими аномалий. И действительно, во всей моей жизни я никогда не лгал и не мог терпеть лганья, даже перед самим собою. В ‘Трех смертях’, самой уже объективной пьесе (это, конечно, я только теперь уразумеваю, а не тогда, когда писал), я не мог этих философов заставить остаться отвлеченными идеями, — в каждом из них сказывается человек, несмотря на то что у каждого в голове теория: Лукан — малодушный мальчик, который, по восприимчивой натуре, в минуту может быть героем, Сенека все-таки вышел стариком и падает перед сомнением в своем призвании, Люций тоже иногда выходит из себя.

Странное еще это чувство объективности. Верь мне, что каждая пьеса, хотя бы она взята была из чуждого мира, возникла вследствие личного впечатления, положения и чувства, но во мне есть способность личному впечатлению дать эпическую важность и восторг, волнение и слезы, сопровождающие рождение всякой почти пьесы, скрыть под спокойным и живописным стихом.

Вот тебе несколько мыслей моих о себе. Но знаешь ли что? мне как-то вдруг страшно стало сию минуту, страшно, что я так отрешился от себя и взглянул на себя, как третье лицо. Пренеприятное чувство, вследствие которого перестаю писать и думать об этом и иду спать, с тем чтоб завтра рано удрать на озеро.

Дача наша очень хороша, но все-таки такая, что если бы я два последние года прожил здесь, то ни за что бы не написал того, что написал близ Гатчины, а вернее, не написал бы ничего. Кругом есть дачники и аристократы, лесу нет, ловля в саду, дом барский, ни уюта, ни приюта, ничего такого, что бы полюбить.

Словом, не моя скорлупа. А все-таки, когда будет тепло, приезжай на день, на два поудить. Ей-богу, хорошее дело, и для тебя, мой друг, полезное, так что я тебя не столько уже приглашаю, сколько прошу, и настоятельно прошу. К тому и то аргумент — я исчезаю надолго,³ так надо разок поудить вместе, то есть денек провести по душе.

До свидания же, надеюсь.

Твой А. Майков.

Небольшой отрывок данного письма (16666.CVIIб.7) напечатан Н. Л. Степановым в статье о Майкове (История русской литературы, т. 8, ч. 2. М.—Л., 1956, с. 298). В ИРЛИ хранится также письмо Дудышкина к Майкову 1857 г. (16792.CVIIIб.1).

Дудышкин Степан Степанович (1820—1866) — литературный критик, ближайший сотрудник ‘Отечественных записок’ А. А. Краевского, а с 1860 г. его соредактор, приятель Майкова с университетских лет.

¹ Эта записка сохранилась: ‘Сию минуту я отправляюсь на дачу и сию же минуту я прочел в ‘С. П<етер>б<ургских> ведомостях’ разбор моей книги. Истинно он меня порадовал, и я уступаю первому движению сердца и прошу тебя передать Краевскому за напечатание, а неизвестному рецензенту за написание этого разбора, тем более что так давно я не видел даже упоминания имени моего в рецензиях. Это смелость, за которую вдвойне благодарю…’ (почтовый штемпель: 18 мая). Речь идет о литературном обозрении, большая часть которого представляет собой характеристику творчества Майкова в связи с выходом собрания его стихотворений (Русская литература. — С.-Петербургские ведомости, 1858, No 100, 10 мая, без подписи). В ней много похвальных слов о ‘строгой, спокойной, основанной не на преобладании одного элемента над другим, а на их гармонии’ красоте, о том, что мысль и чувство отличаются у Майкова ‘не поэтическою неопределенностью, а своею внешнею осязательностью’, о стихе, которым никто после Пушкина не владел так мастерски. Вместе с тем критик дал общую оценку творческого облика Майкова, которая, как видим из письма к Дудышкину, задела его за живое. Основной его чертой автор статьи считает, если выразить сказанное им современным понятием, эстетизм. По его словам, поэзия Майкова ‘преимущественно вращается в отвлеченных, чисто художественных сферах: это поэзия без отношения к современной эпохе’. Она ‘идеализирует действительность, облекает ее в художественные формы, нисколько не стараясь вникнуть в смысл этой действительности. Она вдохновляется более внешнею стороною действительности и возводит эту сторону до художественного совершенства, но при таком процессе трудно угадать личное воззрение поэта на жизнь <...> трудно дать отличительный характер поэту, если только эта отличительность не состоит в одном исключительном воспроизведении идеи красоты’. Критик называет творчество Майкова ‘чисто объективным’ и говорит о его ‘безучастности’ к изображаемому. Это свойственно, по его утверждению, не только пейзажной лирике Майкова, но и такому произведению, как ‘Три смерти’, в котором много ‘истинно поэтических красот’. Однако Майкова, по словам рецензента, ‘занимает здесь не мысль, а картина, он интересуется не столько мыслью, сколько процессом воплощения этой мысли в выведенных им лицах. Насколько прав Лукан, Сенека или Люций и есть ли где-нибудь правда вне этих лиц, до этого поэту нет дела’. Правда, автор статьи делает оговорку, что речь идет ‘не о достоинстве, несостоятельности или отсутствии мысли в каком-либо произведении г. Майкова, а о том, какую роль играет элемент мысли в его поэзии’.

² Имеется в виду стихотворение Майкова ‘Барышне’ (‘Вас, ангел, реющий в гостиных…’). См. о нем также в письме 3.

³ Майков имеет в виду морскую экспедицию в Грецию.

Ф. А. КОНИ

Четверг, утро <17>.

Милостивый государь Федор Алексеевич!

В издающемся ныне ‘Энциклопедическом лексиконе’ мне вверена редакция по отделу изящных искусств, к которым отнесен и театр. Никогда не занимавшись историей драматического искусства, я желал бы передать все статьи по части театра и истории его в какие-нибудь опытные руки, и полагаю, что не ошибусь, если предложу их Вам. Поэтому прошу Вас, буде это Вас не затруднит, пожаловать ко мне в пятницу в 6 часов вечером, — в это время обыкновенно собираются у меня все мои сотрудники для разбора алфавита, чтения статей и общих совещаний, так как труды по всему моему отделу у меня обсуживаются всеми сотрудниками коллегиально. Извините меня, что не являюсь просить Вас лично, ибо сегодня никак не могу улучить для этого минуты, а откладывать дело далее мне бы не хотелось, и хотелось бы вместе с тем, чтобы завтра Вы уже были бы в общем нашем заседании и, если согласитесь, тотчас бы вошли в состав редакции. Живу я: в Большой Садовой, против Юсупова сада, в доме Куканова, 3-й подъезд от угла Екатерингофского проспекта, в 3-м этаже.

Надеюсь, что Вы примете мое предложение.

Честь имею быть

с совершенным уважением

Ваш покорнейший А. Майков.

Дата письма (ф. 134, оп. 5, No 199) определяется по почтовому штемпелю: 17 марта 1860 г. (17 марта и был четверг). Еще одно письмо Майкова к Кони (без даты) опубликовано в ‘Русском архиве’ (1909, No 11, с. 253-254).

Кони Федор Алексеевич (1809—1879) — водевилист, театральный критик и историк театра, журналист, редактор ‘Литературной газеты’ (в начале 1840-х годов) и театрального журнала ‘Пантеон’ (в 1840—1841, 1847—1856 гг., название его варьировалось).

‘Энциклопедический лексикон’, о котором пишет Майков, — это ‘Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами’. Он выходил в 1861—1863 гг. и прекратился на шестом томе. Участие Майкова — заведование ‘редакцией изящных искусств’ — было отмечено в первых четырех томах, а затем имя его из состава редакции исчезло. В первых трех томах помещен десяток небольших статей и заметок Кони. В ИРЛИ находится письмо Кони к Майкову от 12 ноября 1860 г. по поводу статей для ‘Энциклопедического словаря’ (16832.CVIIIб.2). Кони сообщает, что две статьи (‘Агвийяр’, ‘Айра Ольдридж’) он переделал и сократил, а статью ‘Актер’ не хочет портить и просит передать другому лицу. В 1-м томе напечатана заметка Кони о португальской артистке Агвийяр, статья ‘Актер и актриса’, помещенная во 2-м томе, подписана инициалами П. Л., т. е. принадлежит П. Л. Лаврову.

Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ

Милостивый государь Егор Петрович!

Получив вчера от Вас мое стихотворение ‘Поля’, я крайне был удивлен, что цензура вымарала в нем почти весь его смысл, и пришел к убеждению, что она остановилась только на одном поверхностном прочтении. Я стал вдумываться в эту пьесу и уверился, что из нее нельзя вывести иного заключения, как следующее.

В ней представлен дворовый человек, который недоволен ‘волей’. Взят мною дворовый как представитель рабского, испорченного класса, он с помещиком старого времени кутил, даже разбойничал иногда вместе, словом, был его сеидом, правда, был бит и барином, но зато чванился перед дворней и мужиками, играл роль, вертел всем домом, — явление ненавистное, но нам всем знакомое.{Оно так известно в литературе, что его узнают по одному намеку, по одной черте: известно, какие люди дворовые! (Прим. А. Н. Майкова).} Такой человек недоволен ‘волей’ потому, что она лишила его прежнего значения, что он уже по-старому не может удовлетворять своим страстям и порокам, и, разумеется, плачет по старине и ругает новое. Кто же не поймет, что брань на новый порядок в устах старого подлого холопа есть величайшая похвала благодетельной реформе, ныне у нас совершившейся. {Это то же, что плач взяточника по взяткам, плач подьячего по прежнему хаосу в законах и т. п. (Прим. А. Н. Майкова).} Это ясно для каждого, кто имеет хоть какое-нибудь понятие о художественном образе. Надо брать смысл всей пьесы, а не отдельные выражения: ведь мой старик смешон тем, что в своих ламентациях плачет и о каруселях для гостей! Неужели не ясно!

Далее: этот холоп пристает к ямщику, чтоб тот сказал, чего они хотят? Ямщик не находится, что отвечать: да разве инстинктивный еще человек может сказать что-нибудь определенное? А в его движении, что он поскакал, видно только, что он, по инстинкту, хочет и в жизни уйти от того порядка, который уничтожен уже правительством, уйти ‘как от волков’, ‘как из-под тучи грозовой’ и пр. Ведь этими чертами характеризуется старый крепостной порядок! А куда уйти? он и этого не может сказать, а к чему-то уже осуществляющемуся лучшему, что характеризуется последним стихом: А даль-то, даль — как широка! Ясно — это горизонт, открытый новым Положением.

Если бы можно было обратить внимание цензуры на общий смысл пьесы, а не на отдельные выражения, взятые без связи, то она бы тотчас нашла, что эта пьеса есть самая большая похвала Положению 19 февраля, какую я только могу сказать, по эпическому складу моего литературного дарования, а эту похвалу мне даже хочется заявить публично, ибо я душевно сочувствую этому величайшему деянию нашего государя.

Впрочем, для большей ясности, но в границах моего искусства я сделал некоторые изменения в кой-каких стихах, чтобы рельефнее выставить мою мысль. Может быть, эти поправки в глазах цензуры прольют более ясный свет на все содержание пьесы, и я почти не сомневаюсь, что с этими поправками она ее дозволит для чтения. Вверяю Вам еще раз мое детище, похлопочите, чтобы и теперь оно не вышло уродом. Ей-богу, в нем нет никакой затаенной мысли!

С истинным почтением и совершенной преданностью

Ваш покорнейший слуга А. Майков.

Дек<абря> 6

1861 года.

В архиве Майкова сохранились два автографа этого письма: неполный черновик (17380.CIXб.15, л. 78, среди писем к неизвестным лицам) и перебеленный текст (16672.CVIIб.7), оба — без даты. Автограф, отосланный Ковалевскому, с несколькими мелкими исправлениями и датой, хранится в его архиве в ГПБ (ф. 356, No 261). Нами письмо печатается по этому автографу. В ГПБ находятся еще два письма Майкова к Ковалевскому.

Ковалевский Егор Петрович (1811—1868) — горный инженер, путешественник, дипломат, во второй половине 1850-х годов директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел, автор книг ‘Четыре месяца в Черногории’, ‘Путешествие в Китай’, ‘Граф Блудов и его время’ и др., брат министра народного просвещения (в 1858—1861 гг.) Евграфа П. Ковалевского, со дня основания Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (Литературного фонда) его председатель.

Стихотворение Майкова ‘Поля’ и другие произведения, предназначавшиеся для публичного чтения в пользу Литературного фонда, были представлены в Министерство народного просвещения, в ведении которого тогда находилась цензура. 4 декабря 1861 г. министр Е. В. Путятин сообщил Ковалевскому, что некоторые из них, в том числе ‘Поля’, дозволены с купюрами — ‘отрывок из стихотворения г. Майкова ‘Поля’ — за исключением стихов, не пропущенных Государственною канцеляриею и зачеркнутых красным карандашом’ (ГПБ, архив Литературного фонда, т. 9, л. 377—377 об.). В Государственную канцелярию направлялись цензурным комитетом все произведения, так или иначе затрагивающие крестьянский вопрос. Что именно обеспокоило Государственную канцелярию в стихотворении Майкова, ясно из его письма к Ковалевскому. В ГПБ (ф. 453, оп. 1, No 2) хранится автограф стихотворения ‘Поля’, в котором красным карандашом отчеркнуты строфы 14—23. В искаженном виде ‘Поля’, озаглавленные ‘Из путевых впечатлений’ (см.: СПб. ведомости, 1861, No 286 и 287, 24 и 29 декабря), и были прочитаны 29 декабря 1861 г. Но и в таком виде они вызвали беспокойство агента III отделения, который докладывал своему начальству: ‘Стихотворение это произвело фурор и глубокое впечатление и служит предметом всеобщего разговора. Все видят в этой картине изображение России и впадают в какую-то невыразимую тоску. Неизвестно, было ли оно процензуровано’ (Краснов Г. В. Выступление Н. Г. Чернышевского с воспоминаниями о Н. А. Добролюбове 2 марта 1862 г. как общественное событие. — В кн.: Революционная ситуация в России в 1859—1861 гг. М., 1965, с. 146). Интересно, что в том же No 287 ‘С.-Петербургских ведомостей’ напечатано объявление о литературном вечере в пользу бедных учащихся 2 января 1862 г., в программе которого значатся ‘Поля’.

И. П. МОЖАЙСКОМУ

21 мая 1862.

Любезнейший Иван Павлович!

Я не мог до сих пор ничего сообщить Вам нужного о поручении Вашем к Иероглифову,¹ потому что не заставал дома, или нет его, или спит. Наконец оставил ему стихотворение Ваше и изложил в записке кондиции. На днях опять пойду и о результате уведомлю Вас. Неделя, проведенная мною у Вас в Новгороде, вышла для меня каким-то светлым оазисом с населением, в котором древние мужи новгородские, вызванные к жизни Ник<олаем> Ивановичем,² как-то странно перемешались со всеми вами, и с Ив<аном> Куприяновичем, и с милейшим Никол<аем> Карловичем, и со всеми вашими семьями.³ Надо будет повторить эту прогулку.

В Петербурге нашел опять старую мерзость, и что всего досаднее, это утопические взгляды во всех кружках до того упрямые, что нет возможности говорить с ними человеку, чуть-чуть знакомому с историей и народом. Ей-богу, одиночества больше здесь, чем у вас. Утопии, кажется, договорились до конца. Далее уж той нелепости, до какой прогрессисты дошли в своих прокламациях, кажется, уж нельзя идти. В одной из самых свежих между прочим, например, говорится, что Конвент французский был слишком кроток, что террор был мал, ибо зарезал только 300 000 чел<овек>, а что они намерены учетверить эту цифру: не знаю, кого соблазнят они такой программой, но, кажется, это производит обратное действие, заставляя оттолкнуться от них тех, которые еще полуверили этим неизвестным регенераторам отечества.⁴ Это, с одной стороны, дети с коммунистами в голове, а с другой — безмозглые старики, которые раздражают частных смирных людей, весьма грубо проводя шпионство в дома посредством прислуги, что, разумеется, тотчас делается известно. Вот две мерзости петерб<ургской> жизни, отравляющие существование на каждом шагу.

Сейчас иду хоронить Мея. Жаль мне его! все-таки поэтом меньше! и хотя Мей давно разрушал себя вином и был развалина, но чудной был души человек, благороден и светел умом! А уж кто так горячо и верно понимает теперь поэзию, как он, — я и не вижу вокруг себя. В этом отношении для меня незаменима его потеря: без его суда я не выпускал ни одного стихотворения, и как он понимал самотончайший эфир этого неуловимого je ne sais quoi,{Я не знаю чего (франц.).}что и есть поэзия.

Недокончив письма, я пошел на похороны, видел Ероглифова, он взял у меня ваш адрес, хотел сам писать, но цену 40 к. нашел великою. Уж как знаете, списывайтесь с ним.⁵

До свидания. Ваш А. Майков.

Шифр письма: 16678.CVIIб.7.

Можайский Иван Павлович (1828—1893) — новгородский педагог и поэт. В 1860-х годах сотрудничал в ‘Искре’ и ‘Будильнике’. Автор книг ‘Собрание стихотворений (прежних и новых)’ (СПб., 1885, под псевдонимом ‘Дядя Пахом’, которым часто подписывался и в журналах), ‘Учебный курс географии Новгородской губернии’ (1878), ряда статей об эпохе Александра I в ‘Историческом вестнике’ 1880-х годов. В начале 1860-х годов был одним из руководителей нелегального кружка в Новгородской гимназии. Штаб-офицер корпуса жандармов по Новгородской губернии Буцковский сообщал в III отделение, что учителя Отто, Можайский и Войнаровский писали на губернатора Филипповича ‘разные сатиры, которые помещались в ‘Искре’ и других повременных журналах’. Буцковский аттестовал новгородских учителей как людей, придерживающихся ‘республиканских, демократических направлений’ (см.: Дьяков В. А., Фильгус В. Е. Революционные кружки в Новгороде в 1859—1863 гг.— В кн.: Революционная ситуация в России в 1859—1861 гг. М., 1962, с. 502—504). Разумеется, Майков об этом не подозревал. Майков вместе с Н. И. Костомаровым и Н. П. Барсуковым побывал в Новгороде в начале мая 1862 г., осматривал исторические памятники и места в городе и его окрестностях. Об этой поездке подробно рассказал Н. П. Барсуков в своих ‘Воспоминаниях о Н. И. Костомарове и А. Н. Майкове’ (Русское обозрение, 1897, No 5).

¹ Гиероглифов Александр Степанович (1824—1890) — журналист, в 1860—1863 гг. редактор еженедельной газеты ‘Русский мир’, в 1862 г. при этой газете в качестве приложения выходил журнал с карикатурами ‘Гудок’.

² Николай Иванович — Н. И. Костомаров (1817—1875), русский и украинский историк, этнограф и писатель. Через несколько месяцев вышло его двухтомное сочинение ‘Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада’ (СПб., 1863), значительная часть которого посвящена древнему Новгороду. До этого, в январе 1862 г., была напечатана его работа ‘О значении Великого Новгорода в русской истории. Статья из публичного чтения в Новгороде 3 апр<еля> 1861 <года>‘ (Отечественные записки, 1862, No 1). Но Майков, без сомнения, имеет в виду устные рассказы Костомарова во время пребывания в Новгороде (см. указанные выше воспоминания Н. П. Барсукова).

³ Иван Куприянович — И. К. Куприянов, Николай Карлович — Н. К. Отто, оба — учителя Новгородской гимназии.

⁴ Речь идет о прокламации ‘Молодая Россия’, появившейся незадолго до этого — в первой половине мая 1862 г. В ней говорилось между прочим: ‘Мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48 года, но и великих террористов 92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90<-х> годах’ (Прокламации шестидесятых годов. М.—Л., 1926, с. 64). Об авторе прокламации, ее содержании, впечатлении, которое она произвела на современников, см. в работе Б. П. Козьмина ‘П. Г. Зайнчевский и ‘Молодая Россия», вошедшей в сборник его избранных трудов (Козьмин Б. П. Из истории революционной мысли в России. М., 1961). Майков, по-видимому, не видел прокламации и знал ее в пересказе.

⁵ В ‘Русском мире’ и ‘Гудке’ стихотворение Можайского напечатано не было.

Ч. ВАЛИХАНОВУ

1863. Февр<аля> 10.

Если б Вы, любезнейший друг, знали, какую радость доставили Вы мне, когда, вынув из конверта иероглифическую рукопись, я узнал, что это от Вас письмо, — Вы бы, верно, писали мне и больше и чаще. Мы немного времени провели вместе, но я так полюбил Вас, как будто всего насквозь знаю, и нахожу только один недостаток у Вас, которым и сам страдаю, — это лень писать. У меня в семействе вспоминают Вас часто, не только жена, но и дети. Изо всего этого Вы видите, конечно, что об Вас у нас только одна фраза: что он там у себя делает? и отчего бы ему не основаться в Петербурге, с частыми, конечно, выездами туда и сюда. Я к этому присоединяю еще вот какое рассуждение: ведь Вы, собственно говоря, ученый, не знаю, что Вы можете сделать у себя, но для себя и для Европы несказанно много! а уж об России и говорить нечего! Чтобы Вам быть полезным для своего народа — извините, у Вас к тому вряд ли есть способности, а именно Вы слишком образованы и учены для своей среды, а кроме того, совсем непрактичны. Последнее — главное. Ведь среда заест, а Вы едва ли будете на кого-нибудь иметь влияние. Лучшее, что можете сделать, — это хлопотать об учреждении гимназии в степи — если хоть дворянство к этому приготовлено и желает, а хлопотать надо в Петербурге. Вообще, по всем моим соображениям, Вы должны быть здесь. Хоть скверное место — да нечего делать — устройте так дела, чтобы получать здесь из дому деньги на прожиток, да и приезжайте сюда. Другое дело, если б Вы там в Азии состояли на службе, если б с Вашими идеями совпали наши дальнейшие действия в Средней Азии и клонились бы к обоюдной выгоде народов, но ведь Вы, кажется, совсем в стороне и ничем таким не занимаетесь.

Вы спрашиваете, что у нас в литературе, в обществе? Вопрос, на который отвечать трудно: подробности осаждают и заставляют терять взгляд на целое, я же всегда люблю смотреть на события с высоты птичьего полета, знать все карты у всех партнеров и рассматривать каждый факт как историческое явление. Вследствие этого я не мог и не могу встать сам ни в каком лагере. Да поэту, ей-богу, и не следует, ибо поэт есть вместе и философ, а уж никак не уличный боец. Но у нас есть и философы — уличные бойцы, философ — и последователь какой-нибудь крайней теории! да совместимо ли это? Философ — это результат всего прожитого человечеством, все явления дня — он должен знать их смысл и смотреть на них как на явления, повторяющиеся всегда и везде в истории в известный период общественной жизни. Ведь Вы отчасти тоже философ — вот почему сомневаюсь, чтоб могли быть полезным деятелем дома: Вы еще не нужны там, то есть там нужны двигатели закала попроще, а Вы уж, как ни вертитесь, принадлежите Европе. Совмещая в себе цвет европейской образованности и науки с ученостью Востока, Вы должны Европу знакомить с Азией, а для Азии ничего не сделаете, разумеется, покамест. А звено между Азией и Европой — Россия. Вы и должны на нее смотреть как на разумное поприще Вашей умственной деятельности. Еще время не пришло для Ваших родных степей, чтобы им нужны были деятели такие, как Вы. Вы очень воздержны в описании того, что Вы делаете, но я вижу Вашу жизнь, друг мой! вижу и глубоко за Вас страдаю! Не смейтесь надо мною: я горячо полюбил Вас! да и не я один!

Вот — я зову Вас в Петербург, а кроме грустного-гнусного ничего об нем не могу сказать! Впрочем, говоря вообще, хоть и трудно жить в наше время, но все-таки мы с гордостью можем говорить об историческом периоде, который переживаем. Освобождение крестьян повлекло ряд преобразований, которые дадут нам физиономию образованного народа: наши революционеры смысла не имеют и просто противны, ибо стоят на воздухе, декламируют вздор, а главное, невежды и в науке и в жизни. С другой стороны, бесят вас люди в правительстве, которые им придают значение и смотрят на них как на опасных людей. Да пустите их на все четыре стороны! Боятся, что эти мальчуганы народ взбунтуют: взбунтовать народ против царя, который его освободил и несказанно улучшил в быте! да народ их свяжет и представит, если не изобьет как недобрых людей. Вот эти, с одной стороны, мальчишки, с другой — старцы отравляют вам дни! И, несмотря на это, руководящая временем и общим ходом события мысль идет и не останавливается, и за это воздаст хвалу история виновнику. Вот Вам общий очерк положения, от подробностей увольте.

Перехожу к себе. Я все живу так же, как Вы видели. Написал без Вас много: 1. ‘Неаполитанский альбом’, см. ‘Отечественные записки’ за декабрь 1862, и 2. ‘Смерть Люция’, вторую часть поэмы ‘Три смерти’. Это — серьезная вещь. Жалею, что не могу прочесть ее лично Вам — не знаю еще, где она будет помещена. Я уведомлю Вас, где она будет напечатана,¹ и попрошу, если прочтете, написать, как Вы ее нашли — в ней все мною прожитое и вынесенное из жизни, хотя краски и взяты из древнего мира, но у меня взята переходная эпоха, и мы живем в таковую же, нисколько не натягивая и избегая даже аллюзий, я чувствую, что нашел рамку, в которую вложил весь результат моего опыта. Брани ожидаю много — именно за свое объективное отношение к лицам. Вы поручаете мне хлопоты о Ваших трудах. 1. Корш² просит сказать, что с распростертыми объятиями встретит все, что Вы доставите, 2. О сказках редакторы предлагают вопрос — в каком у Вас они виде? в виде обработанных статей или сказки in crudo {В первоначальном виде (лат.).}? Во всяком случае присылайте мне все, что у Вас есть, и уж будьте уверены, я буду хлопотать как о своих собственных вещах, даже более, ибо хлопотать о своих вещах не мастер.³

На днях кончился срок запрещения ‘Современнику’ и ‘Р<усскому> слову’. Первый No ‘Современника’) вышел левиафаном⁴ — я еще не читал, просмотрел критику — запевают на старый лад, в духе партии, которая только в своих рядах хочет видеть честных людей, а кто не ее — тот просто подлец. Это так и объявлено. Инако не смей думать! сожжем!.. Логика инквизиции и Конвента. Как странно сходятся крайности! Более всего ругни на ‘Русский вестник’. Это, кажется, кошмар петерб<ургских> журналов — и нет клеветы, которую бы на него не выдумали.⁵ ‘Время’ плетется кое-как, — но Вы его, верно, получаете, — оно все забирает возжи, горячится, помахивает кнутом, да решительно не знает, куда коней направить. Я уж перестал их понимать: кипит, как самовар, и ни с места.⁶ ‘Отечественные зап<иски>‘ серьезны и сухи, знают, где раки зимуют, да достать не могут, и ходят около. То-то и есть — у нас или честный деятель, да жизни не знает и науки не имеет, или и знает много, да таланту нет: много званных, да ни одного избранного! Некрасов двуличествует: говорит нам: меня эти скоты (sic) поставили в скверное положение в отношении к товарищам — черт знает что там писали — я все переменю, я их выгоню вон, и через три дня печатает огромными буквами, что будут у него постоянно трудиться такие-то.⁷

Ну до свидания, любезнейший, когда же увидимся? Пора!

Ваш А. Майков.

Письмо (17380.CIXб.15, л. 42—43) находится среди адресованных к неизвестным лицам. Однако оно обращено к Ч. Валиханову и является ответом на письмо Валиханова от 6 декабря 1862 г. (Валиханов Чокан. Избр. произв. Алма-Ата, 1958, с. 566—569, автограф — 16743.CVIIб. 9).

Валиханов Чокан Чингисович (1835—1865) — казахский просветитель-демократ, историк, этнограф и фольклорист, путешественник, автор исследований по истории и культуре Средней Азии, Казахстана и Китая. В 1860—1861 гг. жил в Петербурге, работал в Главном штабе над подготовкой карты Азии, принимал участие в трудах Русского Географического общества. Большое влияние на формирование взглядов Валиханова оказали представители русской передовой демократической мысли и литературы. С Майковым Валиханов познакомился, по всей вероятности, через своего давнего друга — Ф. М. Достоевского.

В письме к Майкову Валиханов жаловался на свое одиночество, хотя он и живет ‘среди родных и окруженный милыми земляками’, на ‘национальные <...> и сословные предрассудки’, заблуждения, освященные временем. ‘Иногда все идет хорошо, но как только дело доходит до убеждений, до серьезных разговоров, мы начинаем расходиться’. И дальше он с горечью замечал: ‘Я вижу теперь, что трудно одному бороться со всеми’. Валиханов спрашивал Майкова о Петербурге, о петербургских друзьях и литературных новостях (‘Что делают Достоевские? <...> Как их журнал идет? <...> Что с ‘Современником’?’). Далее он просил узнать о возможности печатания его корреспонденции и научных работ.

¹ ‘Смерть Люция’ появилась в No 2 ‘Русского вестника’ за 1862 г. (этот номер вышел с большим опозданием: цензурное разрешение датировано 23 марта 1863 г.).

² Корш Валентин Федорович (1828—1893) — либеральный журналист, редактор газеты ‘С.-Петербургские ведомости’.

³ Это ответ на просьбу Валиханова, который писал Майкову: ‘Я бы хотел быть корреспондентом ‘С<анкт>-П<етер>бургских ведомостей’ о делах среднеазиатских и киргизских степей. Нельзя ли поговорить с редактором? <...> Нельзя ли также узнать у ‘Отечественных) записок’, можно ли им будет напечатать киргизские сказки, сходные с русскими, и мои исследования о шаманстве у киргиз и киргизские песни (в средневековом смысле) о золотоордынских героях..’ Судя по библиографии работ Валиханова, его сотрудничество в ‘С.-Петербургских ведомостях’ и ‘Отечественных записках’ не осуществилось.

⁴ В июне 1862 г. ‘Современник’ и ‘Русское слово’ были приостановлены правительством на восемь месяцев. Двойной номер возобновившегося ‘Современника’ — за январь и февраль — вышел накануне, 9 февраля 1863 г.

⁶ Журнал М. Н. Каткова ‘Русский вестник’ с начала 1860-х годов из органа умеренно либерального направления превратился в рупор политической реакции и стал главным идейным врагом демократического лагеря. Между тем Майков оставался его постоянным сотрудником.

⁶ ‘Время’ — журнал, издававшийся Ф. М. и М. М. Достоевскими в 1861—1863 г., орган так называемого почвенничества. Сдержанный и иронический отзыв о ‘Времени’, которое, несмотря на неопределенность своей программы, в некоторых отношениях еще было близко к демократической журналистике, свидетельствует о резком поправении Майкова. Слова Валиханова о неясности идейных стремлений ‘Времени’ (‘я что-то плохо понимаю их почву, народность, — то славянофильством пахнет, то западничеством крайним’) имели другую окраску: он склонялся к ‘преобразованиям коренным по западному образцу’.

⁷ Во время вынужденного молчания ‘Современника’ Некрасов, добиваясь его возобновления, принужден был лавировать. По словам одного из близких сотрудников журнала Г. З. Елисеева, ‘все друзья и враги интересовались знать, почему остановлен ‘Современник’, и все приставали к Некрасову с этим вопросом, Некрасов <...> чтобы отвязаться от вопрошающих, отвечал кратко: ‘да я не знаю, за что остановили ‘Современник’, верно, моя консистория там что-нибудь в нем напутала» (Шестидесятые годы. Антонович М. А. Воспоминания. Елисеев Г. З. Воспоминания. [М.—Л.], 1933, с. 315—316). ‘Консистория’ — руководящие сотрудники журнала, выходцы из духовного сословия, во главе с Чернышевским. Жена Елисеева утверждала, что Некрасов сказал это, отвечая на вопрос ‘кого-то из своих высокопоставленных знакомых’ (там же, с. 449). Стали ходить слухи, что он хочет изменить направление журнала. Однако первый же вышедший номер разочаровал всех тех, кто надеялся на это, в том числе и Майкова. Слова Майкова ‘говорит нам’ вряд ли следует понимать буквально: он давно уже был далек от редакционного круга ‘Современника’.

Б. Н. АЛМАЗОВУ

<1867>.¹

Любезнейший Борис Николаевич!

Извините, что долго не отвечал на Ваше письмо, весь был погружен в своих раскольников и Карамзина. А между тем по прочтении присланных Вами стихотворений² много поднялось в душе, что бы и высказал тотчас, в искренней импровизации, с плачем по собственным ошибкам, с горячим рвением, дабы избегали их начинающие поэты. Это уже показывает Вам, что в присланных стихотворениях чую талант: в них есть уже стих, и этого много, есть нечто личное, что еще более. Но они еще как плоды, так и сидят на том древе, на коем выросли, но, слава богу, древо то хорошее, Пушкин и Лермонтов. Дело в том теперь, когда отпадут, на какую попадут почву? Есть почвы разные, и ее-то надобно приготовить. А приготовляется она трудом и терпением, наукой и знанием. Без этой подготовки будет пустоцвет, который издаст несколько первых подающих надежду звуков, истощится и в состоянии будет только пробавляться обличительными стишками и гражданской скорбью, чем будет маскироваться злоба на собственное бессилие, сваливать свой грех на среду, на общество.

Как же подготовить почву? Соблазнительно сказать следующее. Как хорошо бы было, если б молодые начинали тем, чем кончили старые. Пушкин кончил ‘Борисом Годуновым’, ‘Медным всадником’, ‘Русалкой’ и пр. Это уже не байронический ‘Кавказский пленник’, ‘Цыгане’ и пр. Перелом — в ‘Полтаве’. Но вы Пушкина не поймете, если не примете в соображение его исторических трудов — ‘Пугачевского бунта’ и цветка, распустившегося на этом труде, — ‘Капитанской дочки’. Лермонтов шел сюда же. Из поэтов моих товарищей только Мей раньше всех понял, где раки зимуют, Фет всегда был верен себе, т. е. миру легких ощущений, он и особь статья, он мил в этом мире. Полонский до сих пор еще теряется в неопределенности, стараясь обнять взором и прошедшее, и настоящее, и неизвестное будущее, уживаясь как-то со всеми идеалами — и Аксакова,³ и Чернышевского. Некрасов ближе всех был к почве, но смотрел на нее с точки зрения сегодня, без исторических корней, видел русского мужика до освобождения, а не видал России в ее тысячелетнем существовании, словом, не знал истории. Это иностранец, приехавший в Россию и пишущий стихи о бедных мужиках. Он мне напоминает появляющиеся теперь истории России, где описываются бедствия народа, но не сказано умышленно, во имя чего он страдал и что утешало его в страдании, т. е. страдал во имя государства, каким дорожил по инстинкту, как средством своего сохранения, и утешался в религии…

Все мы понесли кару за свое воспитание, которое было более или менее иностранное, на чуждых образцах, необходимо поэту иметь всестороннее литературное образование, но нельзя терять из-под ног своего народа. Все это я веду к тому, чтобы высказать следующий практический совет или завещание поэту: пройти хорошенько университетский курс (по какому бы то ни было факультету), а самому заниматься так, как будто бы готовил себя в профессора русской истории… Чтение подлинников — как обогатит язык! какие образы! новые, не истасканные! какие лица! и как все, что при невежественном взгляде кажется нам мертво и неподвижно, как все оживет, люди, характеры, борьба, страсти!..

Письмо (16654.CVIIб.7) не окончено. Было ли оно переписано, завершено и отослано, неизвестно. В небольшом фонде Алмазова его нет.

Алмазов Борис Николаевич (1827—1876) — поэт, переводчик и критик, в прошлом член ‘молодой редакции’ ‘Москвитянина’.

¹ Датируется на основании слов: ‘весь был погружен в своих раскольников’. Майков имеет в виду драматическую сцену ‘Странник’ (из неосуществленной поэмы ‘Жаждущий’), написанную в 1866 г. и напечатанную в No 1 ‘Русского вестника’ за 1867 г. Майков читал ее на Карамзинском вечере, устроенном Литературным фондом 3 декабря 1866 г. В письме, на которое отвечает Майков, Алмазов благодарил поэта (‘еще раз’) ‘за то великое наслаждение’, которое он доставил ему своей новой поэмой. На обороте письма Алмазова — черновик письма Майкова (16706.CVIIб.9) на французском языке, в котором говорится об изданной в 1867 г. книге, необходимой ему для работы: ‘De l’influence exercee par les slaves sur les scandinaves dans l’antiquite. Colmar, 1867’.

² Алмазов не назвал автора стихотворений: ‘Вот несколько стихотворений того подающего надежды юноши, о котором я Вам говорил…’.

³ Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886) — публицист и поэт, редактор ряда славянофильских изданий.

Читайте также: