Письма к Ю. Айхенвальду, Петровская Нина Ивановна, Год: 1928 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 5 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Минувшее: Исторический альманах. 8.

М.: ‘Открытое общество’: Феникс. 1992.

ПИСЬМА Н.ПЕТРОВСКОЙ К Ю.АЙХЕНВАЛЬДУ

Paris, 29.6.27
rue de Charonne 94
Arme du Salut

Глубокоуважаемый Юлий Исакиевич,

спасибо Вам сердечное за память и за ‘сюрприз’. Именно это слово, потому что от Берлина ничего больше не ждала.

Адрес мой, увы, вероятно на все лето останется в Arme du Salut. Здесь чисто, светло, и отдельная норка на двоих — две кровати, шкаф, умывальник и стол. Правда, в 11 ч. запирается дверь и тушатся огни. Но это меня пока мало стесняет. Я ведь выздоравливаю после очень тяжелой болезни и по вечерам почти никогда не выхожу.

По всему вижу, что ‘Накануне’ обречет меня на продолжительное пребывание в некоем карантине. Какой-то забавник распространил еще слух, что я работала в ‘Известиях’. Вопрос о выборе в члены здешнего ‘Союза’ стоит открытым. Нужно поручительство двух членов. За это взялись Зайцев и Алданов. А пока никуда нельзя сунуть носа. Но все равно вижу ясно, что литературой здесь не прожить. Насчет заработка иного рода у меня созрел некий план. Сознаюсь Вам: я по профессии еще зубной врач. Из ложного стыда потом это тщательно таила от всех… даже самой это хотелось забыть. Но сейчас время суровое — не до жеманства. Конечно, и диплом я потеряла давно и практиковать не собираюсь, но остались у меня некие знания, которые можно утилизировать с другой стороны. /…/ Тогда заработок обеспечен, и заработок верный, достаточный для жизни вдвоем. Вот мой тайный план, моя надежда зацепиться за Париж.

Нехватает одного и самого главного — человек или организация, которые заплатили бы за курс учения. Ищу, надеюсь. Но все это, Юлий Исакиевич, я говорю Вам одному в Берлине и очень ‘по секрету’.

Я совершенно готова к самым суровым подвигам и искусам, а для них самое подходящее место Arme du Salut. Пока от тоски в моем ‘чистилище’ наблюдаю здешний быт (он совершенно для меня необычаен) и совершенствуюсь практически в языке. Население в нашем ‘Замке’ до 1000 человек с персоналом — но я тоскую внешне, а не глубиной, дорогой Юлий Исакиевич. В Париже мне дышится легче. Здесь страдающее ‘человечество’ волнами перекатывается перед самыми глазами, а не запрятано по окраинам, как в Берлине. Но, страдая, оно шумит, поет, улыбается. Париж (не литературный, конечно) меня не ‘доканал’, а как-то ободрил. Сестру тоже. Сознаюсь Вам тоже ‘по секрету’, что друзья-литераторы произвели на меня почти удручающее впечатление. Говорю это не категорически, м[ожет] быть я ошибаюсь, но они в сравнении с прошлым испортились, замкнулись в глубочайшем эгоцентризме, и широкого мира, по-моему, не видят. Но это не исключает ни любезности, ни приятного обращения. Мне было бы несказанно горько совсем проститься с литературой, и хочу надеяться, что ‘Накануне’ не сослужит роль топора…

Спасибо Вам за все, за все. Живая память о Вас всегда в моем сердце.

С искренним почтением, преданная Вам

Нина Петровская.

Paris, 6.7.[1]927

Глубокоуважаемый Юлий Исакиевич,

Немедленно шлю и письмо и еще раз Вам самую сердечную благодарность за заботы.

Мне очень и очень трудно. Боюсь, что здешние литераторы хотят меня законопатить в гроб из-за ‘Накануне’. Это несправедливо так карать заблуждения вообще, да еще заблуждения чисто романтического характера, как было со мной. Вторая часть моего существования здесь скорее радостна чем печальна. Меня утешает Париж. Коллективная душа его прекрасна. Ах! Если бы было где писать! Мой адрес все тот же. Привет от сестры. С истинным почтением, преданная Вам

Нина Петровская

Париж, 10.8.[1]927

Глубокоуважаемый Юлий Исакиевич,

спасибо Вам огромное за доброе слово, что замолвили за меня перед здешним Союзом. Оно-то и снимет теперь ‘проказу’ с меня. Так сказал Борис Константинович¹. Он очень обо всем этом хлопочет. Работы литературной пока нет. Б[орис] К[онстантинович] хотел меня втиснуть в ‘Новости’², но там ответили, что ‘завалены материалами’. Конечно! Остается ждать возобновления ‘Дней’, где по словам того же Б.К. я могу устроиться недурно. Но есть ли у Керенского деньги — об этом ходят самые разнообразные слухи. То да, говорят, то нет. Пока нет… Ах, дорогой Юлий Исакиевич, взялась я за работу в стиле Дантовского ада: разливаю суп в ресторане (т.е. в кухне) Arme du Salut на 800 чел[овек]. Работаю от 7 до 9 вечера. Но это только легко сказать. Жара градусов 40, наверно. Пальцы мои, привыкшие только держать перо — сводит к ночи крючками. Мир два часа вижу только через суповый пар. Но этот жирный пар наводит меня на философские ужимки, и именно в эти два часа все больше и больше постигаю его подлинную сущность: ‘vita No stra vapor est’. Пустила еще в ход почти все мои не литературные знания, все мои грубо-человеческие способности, чтобы сестра (а она все больна) хоть на глазах от голода не умерла. А дабы от всего этого не страдать как все — (заветы символистской эпохи храню свято) — вспоминаю Бодлера, кот[орый] рекомендовал ‘опьяняться’ чем бы то ни было, но ‘опьяняться’. Опьяняюсь усталостью, тоской, жарой, грубостью окружающих, собственными ядовитыми мыслями… И вот так пока живу!

‘Быт’ здесь совершенно для свежего человека необычайный. Arme du Salut — ведь это настоящее войско, с самолично утвержденным военным уставом. На каждом шагу ‘капитаны’, лейтенанты, солдаты, бригадиры и т.п. Социальная сторона их дела, конечно, хромая на обе ноги, еще так себе. А религиозная — бери перо и пиши фельетон! Для познания всякого рода вещей была на трех собраниях. Нет, только в юмористическом фельетоне можно рассказать об этих своеобразных ‘радениях’, где капитаны в шляпах ‘аллилуя’ (так эти шляпы называются) и юбках на сборках исповедуют грешников. Люди м[ожет] б[ыть] они не плохие, но узкие, с протестантским уклоном (они же ‘общество трезвости’), с тенденцией гнуть мир ‘в бараний рог’. При известной гибкости ума и манер и особенно при умении плавать во всех сферах, как капля масла на воде, с ними можно уживать[ся]. И что самое главное, оставаться всегда Terra incognita. Но надо сказать, что ‘спасают’ они и от ‘искушений’ и от жизненных неудобств всего больше самих себя, а платы за комнаты требуют, как Шей-локи!..

Утешает меня только Париж. Выйдешь на улицу — все забываешь. Я люблю стариков, старух и животных. Первых за опыт, вторых за их полную покинутость на человеческий произвол, за их терпение и преданность. Собаки и кошки здесь, верно от трудной жизни, совершенно очеловеченные. А со старости, целые дни влекущей какие-то телеги и тележки, с этих мудрых морщин, с точно вырезанных из темного дерева рук, если бы была художницей, писала бы неустанно. Вечером наш тихий и скромный бульвар Voltaire дышит югом, покоем и свободой. Тогда курю, курю на скамейке и до 11 ч. выдыхаю пар. А совсем тоже недалеко кладбище, где лежит Альфред де Мюссе³. Туда хожу по воскресеньям и романтически грущу под его ивой о прошлом. Всеми силами стараюсь не страдать, ‘как все’, и не вплетать мой голос в хор эмигрантских стонов. А стонут они в Париже как в аду.

Огорчает, действительно, меня только сестра и главное то, что сейчас мне ее совсем нечем кормить. Я вечером получаю обед, а она ничего. От такого ‘режима’ у нее каждый день усиливается лихорадка. А климат, как таковой, в Париже ей гораздо полезнее берлинского. Но что я могу сделать!.. И вот только это мне сверлит ежедневно в сердце дыру.

Никому, кроме Вас, о себе ничего не пишу, и потому Вы тоже никому и ничего обо мне не говорите. В глубине души я конечно надеюсь ‘выбиться’. М[ожет] б[ыть] только этой надеждой полубессознательно и живу. Мечтаю о последней ‘мансарде’, где будет ‘щей горшок, да сам большой’, как о рае. Здесь, например, негде писать. У меня стол в поларшина. А в 11 ч. гасят огонь и загоняют в клетки. Сцепив зубы, ныряю в ночь, и не могу ей пользоваться. И это любя ночь больше дня!

Вот пока и все обо мне, глубокоуважаемый Юлий Исакиевич. Как прежде, всем ‘блаженствам’, так сейчас всем ‘дисциплинам’ опьянения (по рецепту Бодлера!) предаю душу и тело.

Поверьте навсегда в мою преданность Вам и если можете не забывайте.

Ваша Нина Петровская.

От сестры привет, большой сердечный привет.

P.S. Вечер 15-ого, нац[ионального] праздника, ‘общалась с народом’, провела с рабочими и их подругами. Ах, сколько можно было бы рассказать в ‘легком фельетоне’ — и сколько этих фельетонов во мне напрасно умирает!

[б.д.]

Дорогой, милый Юлий Исакиевич, друг мой сердечный, Ваше письмо получила на кладбище, когда хоронила свою Надюшу.

Я сейчас сама как мертвая. Письмо это пишу не я⁴, писала сама большое письмо, но не могла докончить, не было сил. Я Вас никогда не забуду, Вы незабвенны, как отец родной. Простите меня. Деньги вышлите мне 4, rue Godefroy Cavignac / Htel du Progr&egrave,s, хотя м[ожет) б[ыть] будет поздно. Я больна.

Нина Петровская

25/1/[19]28

Дорогой, незабвенный друг!

Слов у меня нет, я мертвая.

Нина Петровская⁵

¹ Б.К. Зайцев.

² Имеется в виду парижская ежедневная газета ‘Последние Новости’ (1920-1940), выходившая под редакцией П.Н. Милюкова.

³ Кладбище Пер Лашез.

⁴ Письмо Н.Петровская диктовала своей знакомой, Нине Петровне Акимовой, которая жила с ней в Palais des Femmes.

⁵ В письме приписка:

‘Нина Петровская живет недалеко от Palais des Femmes, 4 Godefroy-Cavignac — Htel du Progr&egrave,s. Она очень слаба и нервна, но сейчас примиренная, но вставать не может. Все это нервное, по определению врача. Уважающая Вас М.Петро[ж]ицкая’.

Подпись Петровской.

ПИСЬМА Н.ПЕТРОВСКОЙ К Ю.АЙХЕНВАЛЬДУ

Читайте также: