Письма В. В. Розанова к Н. К. Михайловскому
Многоуважаемый
Николай Константинович!
Ваш искренний
В. Розанов.
Милостивый Государь,
Николай Константинович!
В. Розанов.
М. Г., Николай Константинович
Письма к Н. К. Михайловскому, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Достоевский. Материалы и исследования. 15
С.-Пб, ‘Наука’, 2000
(о ‘двойной морали’, ‘жестокости’ и ‘господине с ретроградной физиономией’)
В архиве Н. К. Михайловского (Рукописный отдел ИРЛИ, ф. 181, оп. 1, ед. хр. No 594) хранятся 3 письма В. В. Розанова к Михайловскому разных лет (конверты не сохранились, даты в письмах не указаны, очевидно, утрачены и ответы критика-народника). В одном из них, которое можно приблизительно датировать июлем-августом 1894 года (Розанов ссылается на статью Михайловского в июльском номере ‘Русского богатства’ за 1894 год, уточняя, что читал ее ‘недавно’), значительное место занимает полемика Розанова с автором ‘жестокого таланта’, к этой полемике, кстати, Розанов вернется и позднее. Впрочем, письмо Розанова любопытно во многих отношениях. Приведем его текст целиком.
Давно меня манило переброситься с Вами словом, — и не с Вами только, но и со всем кругом писателей Вашего типа, толка. Сколько в нас родственного, как понятно мне всякое слово, Вами произносимое, как часто кроме сочувствия я ничего не нахожу в себе, читая страницы из Вас, Златовратского, Гл. Успенского, громадная, свежая струя народной жизни, живой исторической жизни, которая льется во всех Вас — вот что к Вам манит меня. Я не могу выносить только таких выхолощенных, как Викт. Гольцев, Стасюлевич, Слонимский, и вообще вся ‘юридическая школа’ русской литературы, да еще претят такие тупые, как Протопо<,по>,в, или младенцы, как Скабичевский, отчасти Шелгунов. Но выхолощенного и тупого теперь, кажется, во всех лагерях довольно, не будем говорить о нем и остановимся на серьезном. Есть только одна громадная пропасть, которая разделяет меня (и я уверен — лучших из наших) от Вас и всего Вашего лагеря. Это отношение к вере, Бог. Если бы Вы имели силу в Него поверить, если бы могли с любовью взглянуть на церковь, не ненавидеть наше бедное духовенство, — о, как дружно пошли бы мы во всем остальном к одним с Вами целям. И что за странность, разве уже Вам так трудно сказать в себе: ‘Не знаю этого, не понимаю, немощен понять — как и некоторые трудности высшей математики, но не понимая — их не отвергаю, а благословляю на труд и на проповедь всякого, кому эти вещи понятны, сердцу кого Бог говорит’. Вот я слышал, что Гл. Успенский душевно болен и что в бреду он говорит: ‘Чувствую, точно черная ночь спускается мне в душу, чувствую трупный запах кругом’, — но ведь это — запах разложения души своей, ведь это ночь — темь души человеческой без Бога, что же, и Вы ждете этой ночи для себя? Надвигаете ее и на народную душу? Как достойны Вы (и Ваши все) по всему прочему быть друзьями народными, но по этому вы его враги. Эй, опомнитесь, эй, подумайте о будущем, и сожмитесь, сожмитесь в своем, верьте — только излишне распущенном уме, и в этой распущенности не принимающем Бога, который в мире есть порядок и закон.
Года 2 назад, прочитав Вашу статью вторую в ответ на дикое предложение проф. Мечникова женщинам последовать примеру галльских ос (скажите, отчего русские профессора начинают с ума сходить?), я написал Вам очень длинное письмо, долго держал его в столе — и не послал, опасаясь и пересудов, и всякого неправильного понимания моих Вам сочувствий, недавно я прочел Вашу статью о двойной морали (у Достоевского и еще кого-то), и вот меня снова потянуло написать Вам. Мы когда-то с Вами печатно спорили, но это не оставило во мне никакой дурной памяти. Кстати, посылаю Вам свой труд о Д<,остоевско>,м: напрасно Вы считаете его жестоким, — это гораздо более несчастный человек, слабый сердцем, великий умом, а черта жалости в нем — она есть и во всяком слишком измученном человеке: посмотрите, как мужики наши бывают жестоки со скотиной, иногда с женами, как матери очень бедные, измученные бывают жестоки к своим детям. Это — последствия его душевного состояния, а не исходная его точка, обратите внимание, что жестокость у него возрастала с годами (в ‘Братьях Карамаз<,овых>,’, где отец Илюшечки таскается за бороду — ‘мочалку’, и далее — описание всей семьи). Но это — тема, дальних рассуждений требующая. Обсуждая (в ‘Приложениях’ ‘Записки из подполья’), я не мог не остановиться на Вашей странной по недостаточности мысли, что ‘господина с ретроградной физиономией’, который предложит людям столкнуть к черту арифметическое благополучие, — ‘свяжут’. Это очень недостаточно и вовсе не опровергает гениальную диалектику ‘подпольного человека’. Надеюсь, Вы будете так любезны, пришлете мне в обмен оттиски своих статей из последних годов, по адресу: С-Петербург, Петербургская сторона, Павловская ул., д. 2, кв. 24. Василью Васильевичу Розанову
Конечно, Вы не весьма расположены ко мне, как и я не всем точкам Вашей деятельности могу сочувствовать, но остаются 3/4 тем, которые могут быть у нас общими и на почве которых мы можем говорить. У меня есть большое сочинение, которое напрасно бы я пытался провести в органах, где обычно участвую: уже и теперь в нейтральных органах, как ‘Нов<,ое>, время’, я не нахожу ‘бумаги’ для ‘печати’, между тем я вступил в тему, которая жгуче-мучительно меня занимает, и, если я не проведу ее — ‘умру как Александр Македонский, прикованный к канцелярскому столу’. Это тема о поле и половом, жизненном и религиозном noumenon’ax,1 как я угадываю, как почти могу доказать, как хочу доказывать. Вот я ‘как листочек дубовый’ и подкатываюсь под ‘корень’ ‘Русского богатства’, моля с тоской глубокой
— в частности и особенно Вас, ибо тут прежде всего Вы можете понять и согласиться. Конечно, ни капли ‘монархического’ и ‘православного’ у меня не будет, да и вообще все эти старые темы, за которые я
кровь аки воду лиях и лиях
— ввиду новой совершенно мною овладевшей темы — просто забыл и, вероятно, никогда к ним не вернусь как скучным и, так сказать, без ‘влаги’ и ‘будущности’. Сочинение мое очень обширно, но ни в одной точке не скучно, т. е., вбирая новые и новые колосья в жернов, — мелет новую и новую муку. С ‘головы до пяток’ консерватором я никогда не был, и с теми рациональными во мне чертами — которые всегда были — почему не слиться бы ‘Чинаре’ ‘Русск<,ого>, богатства’, тем паче что эти рациональные точки по объясненной выше причине будут расти, а не умаляться. В консерватизме нет вины и, след<,овательно>,, нет будущности: вот пункт, на коем я от него особенно и преимущественно теперь — отпадаю, он ‘держится’, ‘стоит’, есть ‘status quo’, все его добродетели и ‘свет души’ напоминают ‘бабье лето’ (застоявшаяся хорошая осень), и вот отчего, продолжая держать голову у стоп Алекс<,андра>, III и креститься, проезжая мимо церкви, — я попускаю в душу типично новые мысли, ‘из другого мира’. {Только с одним, ‘с алчностью’ души человеческой, ‘спенсеровщиной’ — я не могу до скрежета зубовного согласиться, но ‘ниточки’ мистического витают ведь и в вас — и опять тут мы можем ‘говорить’. По мне, радикализм получит и неопределенно далекое будущее, как только, не отрекаясь от экономических и юридических вожделений, он обогатится именно вещами ‘не от мира сего’. Ибо в конце концов ‘лик исторический’ построен на ‘столпах’ ‘не от сего мира’, и все что их обходит или ими небрежет — ео ipso2 обречено на мелкость и недалекость течения, посмотрите, как недалеко потекла революция 89—93 года: через 100 лет — ее специфических следов уже нет: ибо ‘анархия’ — это не она, это ее помои скорее.} Будьте добры, прошу Вас известить меня, может ли быть ‘разговор’ о моем участии в Рус<,ском>, бог<,атстве>,, может ли быть он до такой степени, чтобы мне даже не лишнее привезти и статью? Если да — назначьте мне время, — я ожидаю встретить в Вас того простого и проницательного человека, каким не всегда, но часто, любил Вас как писателя.
Адрес: Петербургская сторона, Павловская улица, дом 2, кв. 24. Василию Васильевичу Розанову.
Могу я быть, по причине службы, только вечером.
Это письмо Розанова очень приблизительно можно датировать 1899 годом, незадолго до того как он оставит тяготившую его службу в Государственной конторе. А предлагает Розанов ‘Русскому богатству’, скорее всего, какую-то из статей, вошедших в книгу ‘В мире неясного и нерешенного’ (первое издание вышло в 1901 году). Используя образы стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Листок’,3 Розанов уподобляет себя ‘бедному листочку дубовому’, а журнал ‘Русское богатство’ — ‘высокой’ и ‘молодой’ Чинаре, прося, так сказать, литературного прибежища, уверяя, что в его статьях не будет ничего ‘православного’ и ‘монархического’.
Получив столь странное письмо, Михайловский незамедлительно ответил — иного и быть не могло — отказом, о чем с обидой рассказал Розанов в ‘Биографических сведениях для Нижегородской губернской ученой архивной комиссии’: ‘Мне ужасно надо было, существенно надо было протиснуть ‘часть души’ в журналах радикальных. В консервативный свой период, когда, оказывается, все либералы были возмущены мною, я попросил у Михайловского участия в ‘Русском богатстве’, я бы им написал действительно отличнейшие статьи о бюрократии и пролетариях (сам пролетарии — я их всегда любил). Михайловский отказал, сославшись: ‘Читатели бы очень удивились, увидав меня вместе с Вами в журнале’. Мне же этого ничего не приходило в голову’.4
В 1902 году, после смерти Г. И. Успенского, Розанов пишет Михайловскому еще одно письмо, извиняясь за некоторые бестактные слова, сказанные о покойнике в давнем письме.
Прошу Вас извинить меня за мелочность беспокойства, Вам причиняемого и не вытекающего из Вашей, а только моей нужды. Вчера П. П. Перцов мне сказал: ‘Дайте-ка книгу ‘В мире неясного и нерешенного’, ее спрашивал (посылал купить) Михайловский в магазине ‘Нового времени’ — а там нет’. — ‘Как, когда там склад издания’. — ‘Да верно ли?’. — ‘Вполне верно’. — Тогда я написал управляющему магазина письмо с некоторым раздражением, — но как могут для продавцов и приказчиков выйти неприятности, то решил и позволяю себе предварительно у Вас спросить, справедливо ли, что посланному Вами человеку в магазин Суворина ответили, что книги ‘В мире неясного и нерешенного’ в продаже нет. Не откажитесь уведомить об этом одной срочной по адресу: В. В. Розанову, Шпалерная ул., д. 39, кв. 4.
Несколько лет назад я Вам написал письмо, содержащее укоры Гл. Ив. Успенскому, ныне покойному. Не могу себе простить безумия, — а пожалуй, и легкой (или замутившейся) совести, с коими я мог сделать упреки (хоть косвенные и далекие) человеку столь праведному, — прямо сказать герою народному, человеку столь здоровому умственно. Я тогда писал (Вам), что слышал будто он (больной) ‘везде слышит трупный запах’ и это связывал с его миросозерцанием. Все это возмутительный вздор (в моих словах), но мне материалисты казались как бы съевшими мир и уж я не знал, кого и как порицать. Жалею об этом, хоть, конечно, и поздно. Вообще, мне кажется, все у нас перестанавливается и долго ‘своя своих не познаша’. — И лично я Вам делал укоры в самолюбии, но разве у меня нет недостатков личных! которых в себе не чувствуешь именно потому, что они слишком внутренние, ‘свои’, ‘родные’. Итак — и это пустое, Вы сделали очень много добра, может быть, не с тем святым порывом, как Гл. Ив … а, впрочем, души опять не будем судить. Трудились, — а след<,овательно>,, достойны. Боже, до чего забыт бедный Страхов! Какая судьба! Один его старый друг и мой на это удивленье сказал: ‘Да ведь никто так не старался скрыть подлинные свои мысли, как Николай Николаевич!’. Мне кажется, это остроумно. Вы, кажется, знаете Вл. Сер. Миролюбова — Какой чудесный человек. И Викт. Острогорского я ругал, оказывается, — у него, при бедности, была в Валдае школа и очень любящая жена. Любовался я 2 года назад на Волковом и памятником, кажется, Елисееву — с бюстом старушки на его памятнике: единственное сочетание мною в жизни виденное. Нет, ‘нигилисты’ умеют любить и привязываться. Ну, простите за утомленье читать это письмо. Ваш ‘и так и эдак’ В. Розанов (все Ваши, но не Миролюбов о Вас говорят {Впрочем, это я давно слышал.} как об очень холодном, безразличном человеке, и знаете, это не очень располагает…)
1 ‘Ноуменон’ — основное в философии Канта понятие: ‘…вещь тою стороною своею, которую от нас скрыта и вместе которою существенна’, — пояснение Розанова в статье ‘Семья и жизнь’ (Розанов В. В. Религия и культура. М., 1990. С. 213).
2 Вследствие этого (лат.).
3 Цитирует (усеченно и неточно) Розанов к внутренний монолог Печорина, в романе Лермонтова: ‘…гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума…’ (Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. Л., 1981. Т. 4. С. 266), а также балладу А. К. Толстого ‘Василий Шибанов’.
4 Цит. по предисловию Е. В. Барабанова к кн.: Розанов В. В. Религия и культура. С. 7-8.