Письма к М. Горькому, Золотарев Алексей Алексеевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Горький и его корреспонденты. Серия ‘М. Горький. Материалы и исследования’. Вып. 7.

М.: ИМЛИ РАН, 2005.

А. А. ЗОЛОТАРЕВ — КОРРЕСПОНДЕНТ И МЕМУАРИСТ ГОРЬКОГО

Сохранилось 18 писем Золотарева Горькому за 1910 год. В настоящем издании впервые публикуются 5 из них: 1 и 23 января, 21 февраля, от апреля и после 5 июня 1910 г. Выделенные письма позволяют судить о разных сторонах работы и жизни Золотарева этой поры. В них шла речь о замысле повести ‘Во едину от суббот’ (см. п. 1), начатой еще на Капри, а также о продолжении работы над переводом трактата Дж. Бруно ‘Изгнание Торжествующего Зверя’ (см. п. 1 и 5). Золотарев сообщал Горькому о своем восприятии происходящего в России: явных признаках общественно-экономического подъема (‘эпохи Столыпина’), реформаторских усилиях в это послереволюционное время (см. п. 3), писал о своих новых планах в научных переводах (над Ламарком, см. п. 1), а также о поисках литературных связей в Москве, Петербурге и наблюдениях над культурной жизнью там (п. 3).

Два из сохранившихся писем Горького к Золотареву относятся как раз к 1910 г.: очень заинтересованно относясь к личности Золотарева, писатель горячо и скоро отозвался в них на присланную новую повесть (‘На чужой стороне’), что определило ее быстрое продвижение в печать. Они были опубликованы: Архив Г. 7. С. 92—94, Горький. Письма. Т. 8. С. 52—53, 214—216.

В настоящем издании печатается также и 1 письмо Золотарева итальянскому общественному деятелю У. З. Бьянко от 9 октября 1913 г. (хранится в итальянском архиве — см. об этом в примеч. к письму).

1. А. А. ЗОЛОТАРЕВ — ГОРЬКОМУ

1 января 1910, Рыбинск

Рыбинск.

1 января 1910 года.

В Рождественский сочельник я читал дома свою первую главу из ‘Во едину от Суббот’¹. Окончательно остановился на эпиграфе, подсказанном Вами — беру только все восемь последних строчек:

‘Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые:

Его призвали Всеблагие

Как собеседника на Пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил’².

А посвящение мое будет такое:

‘Великому историческому Перекрестку, Царским Вратам истории человечества, настежь открытым в грядущую даль веков —

Городу Парижу

посвящаю’.

Как и в первом отрывке, это не просто литературная форма, это мой самый искренний дар этим двум городам³ за всё то душевное неизмеримое богатство, кое они дали мне.

Рассказ мой и теперь взъерошен, торчит в разные стороны, разбегается вперед, назад, вверх и вниз, так что когда здесь был Львович и я читал ему самое начало — он первым делом стал советовать выключить в отдельный рассказ первый же эпизод с учителем ‘Ножичек’⁴. Но я не могу этого сделать, во-первых, потому что не способен к миниатюрной работе мысли — у меня все-все неуклюже — во-вторых, потому что всю жизнь я представляю себя какого-то сплошного, без конца и краю.

И мысли свои мне всегда представляются какими-то большими глыбами⁵ — я порою жду, что их станет помаленьку тесать и тесать кропотливая работа сознания — ан смотришь, к ним прирастают каким-то неведомым процессом новые наслоения.

Я потому и ждал отсрочки со своею ‘Субботой’, что думал — пусть отлежится кой-что, отщелочится кой-что, выветрится — получится выпуклее скульптурная форма, но от скульптуры я дальше, чем когда-либо, и знаете, Алексей Максимович, всё сильнее и сильнее во мне пробуждается любовь к архитектуре⁶.

Я и занимаюсь сейчас в комнате, откуда виден здешний собор — очень славная постройка⁷. Пишу и вспоминаю рассказ о том, что, когда строилась колокольня Собора, один из здешних купцов Григорьевский — теперь вся их фамилия лежит на кладбище под тяжелыми купеческими памятниками — ходил к рабочим камнетёсам и каменщикам и штукатурам с пышками и блинами и всякой снедью, кормил их и приговаривал— ‘Стройте, ребята, выше!’.

Меня почему-то до слез трогает эта картина — и если б я умел рисовать, я непременно бы увековечил эту своеобразную сцену. Ведь это есть до сих пор в человеке — вавилонская черточка достроиться до небес.

И часто, очень часто не о Великом Инквизиторе⁸ я думаю, который смирил все языки земли, а о великом Архитекторе, который вознес бы нас и каждому из нас нашел бы свое место на великой и высокой звоннице человеческого духа⁹.

Вы пишете о том, что сказочного человека, которого Вы видали, может сыграть только Бетховен¹⁰. Я это вполне чувствую и знаю, что есть вещи, которые можно только или петь, или играть, или танцевать.

Повинюсь Вам даже — нынче весною, приехав на свой родимый север, некою весенней ночью я пережил то, что, должно быть, называли древние экстазом. Мне, правда, стыдно сознаться, но вдруг первый раз, после очень глубокого и отдаленного детства, почувствовал в себе музыку стиха. Никому я не показывал своего стихотворения, но Вам, своему крестному отцу по литературе и человеку, которого я часто вижу во сне (сегодня ночью я с Вами имел очень сердечный и долгий разговор), я сознаюсь.

Тема для северной симфонии

посвящаю русскому Бетховену, в пришествие которого я верую — и жду.

Часть первая.

На север угрюмый и тусклый, зимой зачарованный злою,

Приходят весною извечные дивные ночи:

Всё в пламени зорь незакатных целуется Солнце с Землею,

И радостно смотрят на Вечно-невестную

Мудрые звездные очи.

<Часть> II.

Одежды сброшены… Без покрывала небо…

Земля нагая вся… И ночь без сна… без тьмы…

О, дети севера! Великой тайны мира

Призваны быть свидетелями вы.

Миг чуда!.. Грядет поэт… Исчезла власть заклятья…

Ночь обратилась в день, тьма в свет, сны в явь и явь во сны…

О, дети севера! Внемлите Гимн закатный,

Молитву страстную восторженной Весны.

<Часть> III.

Только музыка.

Весенний гимн заклятья —

Единой Богине богов и людей,

Царице Вселенной — Любви.

Я, как после сна, вспоминал то, что так отчетливо звучало в моей душе, вспомнил немного начало — две первые части, но самый гимн Залесья не могу вспомнить и чувствую, что его можно только спеть, и ещё больше того, чувствую, что его когда-нибудь — и, может быть, и мы еще доживем — сыграет именно славянский композитор.

С тех пор я вижу, что могу писать стихи и, написав их несколько, никому не читал и потом по своей растрепанности потерял. И Вас прошу, милый Алексей Максимыч, не показывайте никому — кроме Марии Федоровны — в этом отношении я больше, чем в каком ином, боюсь ‘явиться мертвым’.

Перевод ‘Изгнания торжествующего Зверя’ я начерно совсем кончил. Самая главная часть этой работы осталась сзади и я иной раз осмеливаюсь мечтать о том, как вся работа придет к концу и Дж. Бруно выйдет на русском языке¹¹.

Последнее время у меня возникла мысль о необходимости перевода на русский язык ‘Philosophy zoologique’ Ламарка. В прошлом году как раз исполнилось столетие со дня появления (Париж, 1809 г.) этой книги, которая, по моему глубочайшему убеждению, значительно выше дарвиновской ‘Происхождение видов’¹².

В каждой строчке у Ламарка кипит и пенится мысль, он щедро бросает плодотворные мысли, которые только сейчас через сто лет прорастают — в разрыхленной усилиями упорной научной работы — в умах его правнуков.

Я с большим удовлетворением прочел объявление ‘Знания’ о переводе Ле-Дантека и Пуанкаро. Наконец, мы пробили глухую и солидную стену немецкой науки и философии и вырвались на простор к латинской культуре.

Мне думается, что издательство ‘Знание’ возьмется и за Ламарка¹³, мы, право, насыщены и перенасыщены Дарвином, мы, на слово не сердитесь, Алексей Максимович, поверили немцам о связи дарвинизма с социализмом и др. тому подобных противоестественных связях.

Нам нужна творческая эволюционная теория, ибо когда Герцен писал свои вдохновенные строки — …в истории всё импровизация, все воля, все ex tempore, впереди, ни пределов, ни маршрутов нет, есть святое беспокойство, огонь жизни… — то он писал за всю русскую мысль, это она билась у него в каждом слове, неугомонная, ненасытная, неутоленная любовница жизни.

В скором времени я поеду в Питер и думаю — там удастся набрать компанию для перевода Ламарка и, если, напр., изд. ‘Знание’ возьмется за это дело, можно будет найти подобающего редактора из ламаркистов, хотя их у нас мало <...>, официальная наука — дарвинистична и очень многие у нас здесь о Ламарке знают только то, как он объяснил, почему у жирафа длинная шея. Большинство же совершенно не подозревает, насколько была уже разработана эволюционная теория Ламарком к тому самому моменту, когда Дарвин только что родился.

Не подумайте, что я хочу отнять какие-либо заслуги у Дарвина. Ведь это не первый и не последний раз в истории — ученик заслоняет учителя. И если Дарвин ссылается во введении на своих европейских и нашей эры предшественников, то Ламарку, как и Копернику, приходилось указывать на древнегреческих философов — а сколько еще гениальных мыслей этих мудрецов древности было заслонено позднейшими толкователями, даже и не исключая Платона и Аристотеля, которые, если можно выразиться, встали между ними и ев<ропейскими> предшественниками и затмили собою седую отдаленную от нас старину.

Еще когда я был в Париже и читал о том, как японцы работают над распространением культуры у себя путем всевозможных выставок плавучих, мне казалось, что у нас могла бы привиться эта мысль. И вот теперь я думаю — хорошо бы подбить наших художников (напр., передвижников), чтобы они отправились или из Москвы по Оке на Волгу, или из Питера по Мариинской системе и затем вниз по Волге с выставкою художественной (живопись, скульптура, архитектура) и с рядом чтений.

Теперь всюду такая жажда, такая жадность к украшению умножений жизни. Все читают, все смотрят, все слушают, как раньше не было. Чувствуется, что народ все еще переживает то состояние, которое известно у химиков под ярким образом, называемым status nascendi <лат. — состояние зарождения, возникновения. — Ред.>, когда соединяются несоединимым и рождают неизвестное.

Я думаю, что эта задача могла бы удасться. Как Вы смотрите на эту вещь и к кому бы можно было обратиться для проведения в жизнь этой мысли¹⁴?

Пока всего лучшего. Всем вашим привет и поздравления с Новым годом.

Интереснейший разговор мы вели сегодня с Вами во сне и затем — я думаю, Вам это не покажется странным — мы говорили ‘о материнской правде мира’¹⁵.

Всего лучшего.

Ваш тезка с верхнего волжского плеса. Так ли?

С своей стороны шлю Вам большую благодарность за поддержку Тургеневской библиотеки¹⁶: она мне дорога, как и почти всё в Париже.

2. А. А. ЗОЛОТАРЕВ — ГОРЬКОМУ

23 января 1910, Рыбинск

Посылаю открыточку, где на переднем плане видно здание бирж (означенное), которое город предполагал отдать под библиотеку¹. На самом берегу, с подходами на Волгу — лучше не надо.

А. А. Золотарев

3. А. А. ЗОЛОТАРЕВ — ГОРЬКОМУ

21 февраля 1910, Петербург

Петербург, 21 февр. 1910 г.

Посылаю Вам, Алексей Максимович, маленькую весточку из Нижнего Новгорода. Здесь несколько строк об основании в Нижнем Биржи труда¹.

Если только на первых же порах администрация не поставит рогаток, то, несомненно, новое учреждение быстро привьется у нас на Волге и вызовет сочувственные начинания в других поволжских городах, как, напр., и в нашем Рыбинске.

Во всяком случае это один из тех фактов, которые как-то не входят в общее сознание, но вместе с тем свидетельствуют о том, что народная жизнь пробивает себе новые исторические русла, по которым рано иль поздно, но в ближайшие к нам времена направятся свежие и сильные струи.

Первая Биржа труда основана была в Париже всего двадцать лет с небольшим назад — в 1887 г., а сейчас то рабочее движение, которое группируется около бирж труда во Франции, является, несомненно, наиболее исторически-творческим.

Обратили ли Вы внимание на следующий крайне серьезный факт. — В Англии в начале этого года было одновременно открыто около 80 бирж труда по разным городам и т. о. и в английскую рабочую жизнь врастает это новое учреждение.

Живу я здесь в Питере что-то с месяц уже, хожу около людей, встречаю старых знакомых, вижусь с новыми. Боюсь быть пристрастным в своих впечатлениях от Питера — никогда не любил и не люблю этот город.

Книги по сегодняшним вопросам продаются сейчас прямо за бесценок, за бесценок можно купить очень интересные книги издания 1906—00-х гг.

Очень много народу ходит в картинные галереи, на концерты.

На днях видел Сергея Ив. Гусева, буду завтра у него вечером вместе с Львовичем².

Очень мне понравился и произвел сильное впечатление рассказ Касаткина ‘Веселый Батя’³.

Шлю Вам случайно найденный мною лоскуток из бывшего у меня громадного собрания частушек Тверской губернии. Собирали, по моей просьбе, мои товарищи по гимназии в последней поездке 1895-го г.

Если мне удастся разыскать всё собрание, непременно вышлю Вам⁴.

Целую Вас.

Алеха

Посылайте Зину⁵ в Россию — теперь здесь очень много нового и такого, чего, пожалуй, нигде сейчас, кроме как у нас, не увидишь.

Читали ли Вы о выставке плавучей, которую хочет организовать нижегородский купец Бреев (было в ‘Русском Слове’)⁶.

Поклон всем каприйцам — у вас там теперь весна и по ночам на Picola Marina⁷ поют Сирены⁸.

Дорогая Мария Федоровна, шлю Вам привет, передайте письмо Алексеичу⁹.

4. А. А. ЗОЛОТАРЕВ — ГОРЬКОМУ

Апрель 1910, Рыбинск

Милый, Алексей Максимович!

Я только что вернулся из Петербурга и не знаю почему, но именно сейчас хочется мне рассказать Вам о своем обратном путешествии из-за границы в Россию.

Три раза за это время переживал я мгновения восторга, когда вдруг становилось ясным то, что раньше или совсем ускользало от сознания или было освещено каким-то негреющим бездейственным светом.

Первый раз со мной случилось это в гроте Кумской Сивиллы¹. Я точно перевоплотился на миг: таким родным, таким близким стал для меня эллинский культ женщины, как будто я сам кланялся Венере, ‘deum hominumque voluptas’ <лат., богине людских жела-ний>, как будто это я сам благоговейно ждал мудрых пророчеств Сивиллы.

За всею красотою созданного греческими художниками я вдруг ощутил самый творческий, могучий и необъятный восторг перед могуществом женской силы, восторг, который вызвал к жизни все эти статуи, все эти образы и мифы — и на мгновение потонул в этом мире творческой красоты и силы².

И когда затем я смотрел в Риме на картины Мадонн, моя мысль как-то обычно уносилась от картины к творцам ее и от творцов к той женской силе, перед коею падали ниц, мне чудился восторг возрождения перед творческою зиждительно-обновляю-щею силой женщины.

Уже воротясь домой в Россию, я, чтоб провериться, разыскал у церковных писателей места, посвященные, напр., Благовещению. Привожу вот эти восторженные строки: ‘…оттыдуже бе смертнаго входа начаток, оттуда жизнь себе вход отверзает, женою истекоша злая на род человеческий, женою истекоша лучшая благая… Радуйся, благостная, не срамляйся, яко жена виною бе осуждения, Ты бо Судии и Искупителю Милости будеши… Радуйся, обрадованная, родительнице жизни, ею же непразднится смерть… Радуйся, овдовевшему миру женихородательнице непорочная. Радуйся запустевшаго мира обновление… Радуйся, тебе бо ради всему миру радость возсия и человеческий род в первый сан входит… сия же вся слышав-ше Мария помышлявше и себе, что сие есть, — некая ли прелесть, и прииму Смерть вместо целования, якоже древле Ева Праматерь наша’ (из слова Иоанна Златоуста на Благовеще<ние>)³.

Не посетуйте на меня за выписки. Мне хочется указать, на основе каких глубоких и всеобъемлющих обобщений рождался творческий восторг художников. В этот же поток идей, может быть, вливались древние верования, древние чаяния о Спасителе мира, который, как прорицала Сивилла, ‘родился от Девы’.

Перед отъездом из Рима я пошел на кладбище, где находится скульптура Антокольского⁴ (там же и могила Шелли с надписью Байрона — Cor cardium — Сердце Сердец). Изображена русская девушка, но так, что я долго не мог оторваться и все глядел с каким-то странным душевным трепетом. В этой скульптуре, несомненно, было что-то общее с классическими и в то же время — совсем-совсем свое и родное. И мне смутно сначала, затем вдруг опять с поразительной ясностью вспомнилась вся галерея женских образов, созданных русским искусством. Мне почудилось, что в этих восторженных попытках воскресла снова, снова воплотилась в жизнь жажда и тоска по новому творчеству, по новому миру. И первый раз у меня проснулась самая твердая непоколебимая уверенность в том, что все последнее стремление унизить женщину — не наше, чужое⁵, наносное, что это пройдет, отпадет, как короста. Опять за образом я почувствовал художников, а за художниками самое жизнь, которая снова, как в былые времена, достигает высшего напряжения творчества.

Уже в Варшаве после тяжелой и отвратительной атмосферы Вены с ее культом Kaiser’a я в третий раз испытал удивительное чувство. Мне показалось, что я слышу музыку города, гармоничный ритм городского движения. Снова я чувствовал себя, как в Италии среди певучего и танцующего народа. Об этом славянском Париже, бродя по улицам среди массы народа около памятников Мицкевичу и Копернику, по громадным садам, я читал в только что купленной книжке ‘Пан Тадеуш’ Мицкевича:

О Matko Polsko! Ту tak wieo w grobie

Zoona… Nie masz si mwi о tobie!..⁶

читал и волновался так, как волнуется человек, вернувшийся после долгой разлуки на поруганную родину.

Это был— с утра до глубокой ночи— изумительный день моей жизни, я ходил один по улицам и мне как-то ясно было, что всюду в искусстве, где необходимы стихийно-глубокие зиждительные силы — в архитектуре, в литературе, в музыке, в танце — славянство себя должно проявить. Там, где требуется ещё стихийная мощь, там где человек, высвобождаясь от сил природы, готовится вступить ‘в первый сон’, там нельзя обойтись без того обожествления творческого начала, которое — я был тогда в этом уверен — хранится, как священный огонь, только у нас⁷.

Может быть, всё это глупость и одни сплошные фантазии, но я решился написать это Вам, милый Алексей Максимович, после того, как взглянул на Питер и поглядел снова и внимательно на русскую живопись в Музее Ал<ександра> III.

У <1> достал сборник: Фил. Канта . Прочту — напишу.

А. А. Золотарев

5. А. А. ЗОЛОТАРЕВ — ГОРЬКОМУ

Июль, после 5, 1910, Рыбинск

Милый Алексей Максимович!

На меня посыпались обыски. Не знаю, чем всё это объяснить, но сегодня в ночь опустошили всю мою комнату и увезли прямо на возу все книги, имевшиеся у меня, начиная от журналов 60-х годов, кончая латинским словарем. Иностранные книги почему-то подвергли сугубому преследованию. Их брали без разбора. Обыск был дома опять без меня и снова обрушился на мать. На этот раз обыскали даже комнату отца.

Взяли снова ‘Изгнание Торжествующего Зверя’, на У₄ уже перепечатанного мною на машинке¹.

Пишу к Вам об этом потому, что, если со мной, паки чаяния, что приключится и меня уберут — мне очень бы не хотелось, чтоб пропадала моя работа. Над ней я трудился усиленно и хотя вполне не могу ручаться за добротность и точность перевода, но во всяком случае сама вещь достаточно говорит за себя и переводил я ее с таким настроением, как древние книжники — одним словом, я бы желал, чтоб в случае чего ‘Знание’ похлопотало об этой вещи.

В деревне, где я ночевал эту ночь, даже их обыскивали — целая кавалерия стражников и уж на восходе солнца ходили все осматривать ‘пустыньку’, какую выстроила себе мать в лесу.

Не сердитесь, что докучаю своим.

Писем не пишите: попадут в охранное отделение и только. Мне и так неловко перед Вами. Я берег Ваши письма и они, кажется, все попались. Пока всего лучшего. Напишу, когда выяснится результат последних двух обысков.

Ал. З.

6. А. А. ЗОЛОТАРЕВ — У. З. БЬЯНКО

25 сентября (9 октября) 1913, Капри

Капри, 9 октября. 1913.

Дорогой Занотти,

через несколько дней (14 октября) я уезжаю с Капри в Париж. В Риме я пробуду 4 или 5 дней. В Риме мой адрес: улица Ripetta, 41, корреспонденция для г-на Первухина, мой адрес в Париже: 8, улица Pontois.

В Риме я, само собой, поговорю с моими друзьями, и, возможно, информационный центр мы организуем в Риме. Причина такова. Хотя сейчас здоровье Горького улучшилось, он, кажется, не хочет больше оставаться здесь и надеется вернуться в Россию¹. Но после его отъезда с Капри кто сможет координировать наши литературные дела? Любарский всегда мечтает о том, чтобы уехать с ‘имперского’ острова, т. к. он ‘демократ чистых кровей’². Возможно, кто-нибудь приедет на сезон, но все равно, я не верю, что этот центр будет функционировать на Капри достаточно хорошо…

С Библиотекой, конечно, все дальше будет развиваться без перебоев³, но мне кажется, драгоценнейший Занотти, что с одним условием: если Вы не оставите Капри без своей моральной поддержки⁴. А теперь в Библиотеке больше 800 томов на русском языке и среди них есть очень интересные книги. Все это постоянно увеличивающееся богатство принадлежит Итало-русскому обществу и поэтому Библиотека всегда должна оставаться на острове.

В конце декабря надеюсь увидеть Вас, потому что перед возвращением в Россию, как я Вам это уже говорил, хочу попутешествовать по Италии и Греции.

Что касается Вашего ‘письма’, то я думаю, его полемическая часть не нужна. И более того, бессмысленна, если не сказать — опасна. Само собой разумеется, что цель защиты угнетенных народов заключается в том, чтобы объяснить всем людям существующие проблемы, относящиеся к угнетенным или еще пока неразвив-шимся (каковы, например, народы Африки или Полинезии). Однако поиск истины — всегда творчество, и каждый, кто к этому стремится, будет искать опоры не во мнениях, а в конкретной работе.

Уточняю свое высказывание: на 1-ой странице нужно все до слов ‘Но если эти надежды…’, а потом все, по моему мнению, не нужно до слов ‘способные почувствовать эту ответственность…’.

Горячий привет.

А. З.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по А (АГ. КГ-п-29-2-11), впервые.

Ответ Горького, как и на другие письма Золотарева, публикуемые в данном издании, не сохранился, далее это не оговаривается (о том, когда были утрачены письма Горького, см. вступит ст.).

¹ Т. е. в канун праздников Рождества и Богоявления. Первая глава повести также начинается в Сочельник. В своих письмах Золотарев в названии повести использует написание с заглавной буквы — ‘от Суббот’, очевидно так подчеркивая обобщающий (не повседневный — день недели) смысл слова: кануна духовного Воскресения. В печатном тексте эта особенность заглавия не была передана.

² Эпиграф из стихотворения Ф. И. Тютчева ‘Цицерон’ (‘Оратор римский говорил’, 1830).

³ Под другим городом подразумевается Рим, с которым связано цитируемое стихотворение Тютчева.

⁴ В печатном тексте первой главы эпизода с ‘Ножичком’ нет. Однако эпизод ‘с учителем’ является ключевым для сюжетного развития всего произведения. Именно рассказ учителя открывает юной героине Ольге (ее прозвище Рюриковна, как и других персонажей, значимо) ‘свое место в жизни’: она осознает свой путь среди ‘неисчерпаемого богатства и разнообразия парижской жизни’ — в ‘Историческом Городе’, символе и олицетворении человеческой цивилизации, ощущая связь отдельного человеческого существования со ‘звездным’ движением России (см. в тексте повести, опубликованной в Сб. Зн. 40. С. 52, далее отсылки даются на страницы этого издания без оговорок).

⁵ Золотарев размышлял о своеобразии замысла повести и ее стиле. В его философии (и поэтике) главным выступает соединение отдельных человеческих судеб с ‘потоком исторической жизни’ (см. в повести с. 97) и борьбой ‘всеземных идей’. К ‘проповеди’ ‘во всех концах земли’ таких мыслей и приобщаются герои произведения — беглецы из революционной России, которые ‘каждую субботу’ встречаются в среде парижской русской колонии. В их спорах Золотарев сталкивал самые жгучие и глубокие идеи времени — о кровавой изнанке революции, о социализме, о Знании и Вере, о развитии науки.

⁶ Образы, связанные с архитектурой и скульптурой, Золотарев использует для философских диспутов между персонажами, что и становится главным руслом сюжетного развития повести. Один из героев наименован Зодчим, чем подчеркивается важность творчески-созидательных устремлений и деклараций для авторского замысла в целом, а образы европейской архитектуры (в частности, Собор Парижской Богоматери) имеют в повести знаковый характер: через них сопоставляются разные культурные эпохи.

То же свойственно и публицистическим выступлениям Золотарева из цикла ‘Городские впечатления’, в которых подводились итоги заграничной жизни и путешествий автора 1910-х гг. Отдельные очерки посвящены им Парижу, Лозанне, Милану, Болонье. В каждом из них, говоря о современном ритме жизни этих европейских городов (‘быстром экономическом и промышленном росте’, ‘внутренних противоречиях, титанической борьбе враждующих не на жизнь, а на смерть сил’), Золотарев рассказывал и о своем ‘поклонении’ их архитектурным святыням: они запечатлели ‘преемственную работу многих веков и многих поколений’, возвращали к надеждам на новые импульсы исторического творчества — в Италии и ‘дома’, в России. Так, Золотарев восторженно писал о знаменитом миланском Соборе, подчеркивая неразрывную связь религиозной духовности и человеческого прогресса: ‘Изумлению моему не было границ, когда <...> утром при ярком свете, под густо синим куполом неба, я увидел храм, созданный Миланом во славу Девы Марии <...> …я тихо-тихо среди леса колонн и толпы молящихся пробирался вперед к алтарю и — точно само собой — вспомнил слова католического гимна Марии: ‘Ave, Stella maris’… — ‘Радуйся, звезда моря’… И тотчас ярко вспомнилась далекая Россия, далекое детство, наши церкви, наше служение, наше пение, вспомнилось: ‘Свете тихий, святыя славы… пришедшие на запад солнца, видевше свет вечерний, поем’… Да это же впервые здесь в Милане пропетая песнь. <...> Что когда-то воплотил в слове медиоланский епископ, то миланцы впоследствии воссоздали в камне, в своем Соборе — торжественный гимн христианства. <...> Выходя из Собора, я бережно нес в себе свою новую любовь. Я любил Италию, а с нею и в ней всю Европу, которую до сих пор умел только уважать. Я любил Италию, а с новой любовью, которая, по бессмертному слову Данте, движет Солнце и звезды, начиналась для меня новая жизнь…’ {Рыбинец. Городские впечатления: III. Милан // Рыбинская газета. 1914. No 34, см. в газетных вырезках — РГАЛИ. Ф. 218. Оп. 1. Ед. хр. 36. Л. 65).

⁷ Имеется в виду Спасо-Преображенский собор Рыбинска и его колокольня. Собор сооружен в позднеклассическом стиле в 1838—1851 гг. по проекту архитектора А. И. Мельникова. В основу проекта легли чертежи, представленные им на конкурс проекта Исаакиевского собора в Петербурге. Колокольня возводилась раньше. См. об этом в современном издании: ‘Вскоре после пожара, опустошившего Рыбинск в 1797 г., началось строительство ныне существующей колокольни, завершившееся в 1802 г. Огромное сооружение, высота которого превышает 60 м, горделиво высится над старым городом, являясь его главной вертикальной доминантой. Неизвестный зодчий в работе над проектом, несомненно, действовал с оглядкой на уже существовавшие в крупнейших городах Верхнего Поволжья соборные колокольни. Повторение наиболее известных, получивших всеобщее одобрение образцов, было свойственно русской провинциальной архитектуре той эпохи. Соборные колокольни в Романове-Борисоглебске, Ярославле и Угличе были решены во вкусе XVII или первой трети XVIII в. Поэтому гораздо больший интерес для создателя рыбинской колокольни представляли аналогичные сооружения в Твери и Костроме. <...> Костромская соборная колокольня была сооружена в 1776—1791 гг. архитектором-самоучкой С. А. Воротиловым. В ее классическом решении сохранились и многие элементы барокко. <...> Несомненно, именно костромская колокольня, завершенная незадолго до начала строительства рыбинской, и послужила ее прообразом.

Конструктивную основу <...> составляют четыре поставленные друг на друга кубических объема, со всех сторон прорезанные арками. Нижний ярус занимает площадь более 30 кв. м. Его углы обработаны каннелюрованными пилястрами с капителями ионического ордера. <...> В четвертом ярусе проемы также фланкированы колоннами, но не двумя, а одной. <...> Верхний, пятый ярус <...> это четверик, на срезанных углах которого помещены характерные для барокко крупные парные волюты. Прежде они служили основанием для утраченных ныне каменных ваз. <...> В целом архитектурное решение <...> оказалось очень удачным. В нем гармонично соединились порыв вверх и величавая торжественность. <...> Соборная колокольня стала едва ли не самым красивым зданием в Рыбинске. Видимая издалека, она служила своего рода символом города, была известна всему Поволжью’ (Борисов Н. С, Марасинова Л. М. Рыбинск. Мышкин. Пошехонье: архитектурно-художественные памятники XVII—XIX вв. М., 2001. С. 45—47).

⁸ В основе размышлений Золотарева ключевые идеи Ф. М. Достоевского, высказанные в ‘Легенде о Великом Инквизиторе’ (вошла в роман ‘Братья Карамазовы’) и ‘Пушкинской речи’ (‘Дневник писателя’, 1880). См. в последней: ‘…Представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо… Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии?’. Эти мысли Достоевского многократно горячо обсуждались на рубеже XIX и XX столетий русскими писателями и философами, в том числе Мережковским и Розановым. Фундаментальное место в творчестве Розанова заняла работа ‘Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского’, выдержавшая несколько переизданий. На нее откликнулись К. Н. Леонтьев, Н. Н. Страхов, Ю. Н. Говоруха-Отрок, Н. А. Бердяев и др. См. об этом: Розанов В. В. Собрание сочинений: Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского. Лит. очерки. О писательстве и писателях. М., 1996. С. 638—642 и др. О резонансе обсуждения двухтомной работы Мережковского ‘Л. Толстой и Достоевский’ (1900—1902) см. в кн.: Д. С. Мережковский: Мысль и слово. М., 1999.

О пристальном внимании Золотарева к творческому миру Достоевского можно судить и по следующему замечанию С. А. Аскольдова, друга и адресата его поздних лет: ‘Напишите о себе, Алеше Карамазове’ (из письма 28 июня 1941 г.— См.: Минувшее: Исторический альманах. 9. М., 1992. С. 376). Споры об идеях Достоевского занимают важное место в сюжетном развитии уже первой повести-диспута Золотарева ‘В Старой Лавре’ (см. об этом во вступит, статье). А. В. Луначарский отмечал в отклике на повесть, что напряженность ее тона напоминает Достоевского: Литературный распад. Кн. 2. СПб., 1909. С. 108.

⁹ Ср. в повести спор юноши-революционера Егора с героиней, прозванной Ав-вакумовной (т. е. несущей идеи созидания и веры): ‘Не люблю я вашего Зодчего… Сила в нем — большая… и строить ему хочется — верю, до того хочется, что кажется мне: не дай ему вовремя построить храм Всечеловечества, о котором он мечтает тут, ходя по Парижу, он — пождет-пождет, да и на тюрьму Всечеловечества согласится. Не люблю я их всех: и художников, и летописцев революции, кому — кровь и смерть, а им — хлеб и бессмертие…’ (с. 123).

¹⁰ Имеется в виду письмо Горького (не сохранилось), с которым, судя по контексту ответного письма, Золотарев во многом спорил.

¹¹ См. о работе над переводом и его издании во вступит, статье, а также п. 5 и примеч.

¹² Речь идет о существенных различиях в концепциях Ламарка и Дарвина как представителей эволюционной теории. Ж. Б. Ламарк, французский естествоиспытатель, первым сформулировал целостную концепцию эволюции живой природы. Виды животных и растений, по Ламарку, постепенно изменяются, усложняясь в своей организации в результате влияния внешней среды. Принципы приспособляемости и естественного отбора как главные факторы эволюции органического мира утверждал и Ч. Р. Дарвин, английский естествоиспытатель, в труде ‘Происхождение видов путем естественного отбора’ (1859). В работе ‘Происхождение человека и половой отбор’ (1871) Дарвин дал естественнонаучное объяснение происхождения человека от животных предков. Если Дарвин выделял всеобщность закона борьбы за существование в природе и эволюции человека, то в концепции Ламарка вопрос стоял сложнее: ученый обосновывал также закономерности взаимодействия и взаимопомощи как в природе, так и в человеческом обществе.

Негативное отношение Золотарева к социологическим трактовкам дарвинизма отчетливо проявилось в его рецензии на повесть Б. Тимофеева ‘Сухие сучки’. Рецензию начинает исторический экскурс о предшественнике Дарвина — А. Р. Уоллесе: ‘Независимо друг от друга, но оба под влиянием публициста Мальтуса, и Дарвин, и Уоллес выдвинули принцип борьбы за существование как основную движущую силу восходящего развития жизни на нашей планете. Однако, в противоположность многим дарвинистам, Уоллес решительно встал на сторону бесправных и обездоленных <...> заявив себя во имя науки убежденным социалистом и непримиримым врагом одно время очень модного и воинствующего ‘по Дарвину’ индивидуализма’. Общественное значение повести Тимофеева Золотарев видел в том, что в ней показана опасность ‘для человека звериного быта’, в том, что она ‘делает для нас ясными самих себя, служит развитию самосознания’ (цит. по: РГАЛИ. Ф. 218. Оп. 1. Ед. хр. 36. Л. 44—47, рецензия напечатана в рыбинской прессе в 1912 г.).

В позднейшей своей работе ‘Вера и знание: Наука и откровение в их современном взаимодействии на человека’ (вошла в неопубликованный цикл его статей ‘Своею дорогой: Сб. ст., 1941—1949’ // РГАЛИ. Ф. 218. Оп. 1. Ед. хр. 38) Золотарев, полемизируя с социологическим истолкованием дарвиновской концепции извечной борьбы за существование, писал об ‘исходных точках гармонического строения жизни’: ‘Космос, т. е. красота и порядок, согласно теории великого естествоиспытателя, помимо его воли превратились в чудовище Хаоса, в творчество случая и в конечное торжество смерти’. По убеждению Золотарева, нравственный закон духовных существ — это ‘послушание высшей тебя и совершеннейшей воле’. При этом человеческая личность осознавалась им как реализующая себя в подвижническом служении всеобщей и единственной истине: ‘Важно <...> глубокое смиренное сознание малости сделанного перед бесконечностью и трудностью пути к Богу, важна и та сила стремления, какую имеет, какою запасся человек на пути своем к Божьему оправданию’. См. об этом: Хализев В. Е. Забытый деятель русской культуры // Литературное обозрение. М., 1992. No 2.

Ср. также оценку С. А. Аскольдовым широких научно-гуманистических интересов Золотарева в их позднейшей переписке: ‘Что Вы часто передумываете астрономическую проблему, это очень хорошо. Она имеет для христианства значение самого острого взрывающего конфликта (недаром Бруно подвергся сожжению). Но надо научиться так с нею справляться, чтобы она не взрывала, а лишь создавала идеологическую реформу, если угодно эволюцию <...>. Как это Вы умудряетесь за всем следить (и Резерфорд, и Вавилов) <...>. Ваши соображения о ‘сопряженности’ мира для меня сейчас имеют наиболее актуальное значение…’ (Минувшее. 9. С. 364).

¹³ Золотарев имел в виду планы издания ‘Знанием’ серии философских работ. Они были реализованы лишь частично. См. об этом в переписке Горького с А. А. Богдановым: Горький. Письма. Т. 7. С. 22, 269 и др., Неизданный Горький. С. 41, 47 и др. Издание перевода Ламарка в ‘Знании’ не состоялось, его осуществило другое издательство: Ламарк. Философия зоологии / Пер. с фр. С. В. Сапожни-кова, Ред. и вступ. статья В. Карпова. М., 1911. В ЛЕГ сохранилась эта книга с дарственной надписью Золотарева, в которой приводится высказывание Ламарка: ‘Алексею Максимовичу в день рождения 27 марта 1912 г. ‘Я понял, что природа, вынужденная вначале заимствовать от окружающей среды возбудительную силу для жизненных движений и действий несовершенных животных путем все большего и большего усложнения организации, сумела перенести эту силу внутрь этих существ и, наконец, всецело отдать ее на распоряжение особи. Ламарк» (ОЛЕГ. 72).

¹⁴ Вопрос о путях культурно-просветительской работы на родине, в родном крае, волновал Золотарева: это, как потом оказалось, было связано с его призванием. Ср. также в п. 3 его обращение к Горькому по поводу ‘плавучей’ выставки, организуемой нижегородским купцом Бреевым.

¹⁵ Сходные философско-гуманистические идеи нашли выражение в повести. См. рассуждение о русской песне: ‘Широкие, полные, баюкающие волны звуков наводнили комнату и сразу у всех стало легче, вольнее и тише на сердце. Только в музыке и пении человек, как сын, роднится с материнской душою мира, нет такого горя, нет скорби, что не забаюкались, не утешились, не утишились, не унялись бы под песню и музыку’ (с. 105). Ср. также об этом в п. 4 (примеч. 2).

¹⁶ Об отношении братьев Золотаревых к Тургеневской библиотеке см. во вступит, статье, а библиографические сведения о ее истории в примеч. к ней.

Печатается по А (АГ. КГ-п-29-2-12), впервые.

Датируется по почт, шт.: 23.01.10. Рыбинск.

¹ См. во вступит. статье о выступлениях Золотарева в местной печати по вопросу об организации в Рыбинске городской библиотеки. На присланной открытке виден и силуэт Спасо-Преображенского собора с колокольней. См. п. 1 и примеч. Имелась в виду старая хлебная биржа на Волжской набережной (около нее в 1912 г. была построена монументальная новая биржа — в неорусском стиле, по проекту московского архитектора А. В. Иванова). Здание старой биржи — одно из лучших образцов архитектуры классицизма в Рыбинске. Выстроено в 1806—1811 гг. по проекту ярославского губернского архитектора Г. В. Петрова. Возведено на мощном основании из камня, имеет спуск к причалам. В начале XX в. возле старой биржи была главная грузовая пристань города. Двухэтажное здание невелико, но отличается хорошо найденными пропорциями. Умелое применение классических форм делает его монументальным и величественным. См.: Рыбинск. Мышкин. Пошехонье. С. 55—56.

Печатается по А (АГ. КГ-п-29-2-13), впервые.

¹ Речь идет о пересылке газетного сообщения из нижегородской прессы. Не сохранилось.

² Львов-Рогачевский. Вместе с ним Золотарев впервые приехал на Капри. См. отрывок из воспоминаний, приведенный во вступит, статье.

³ Рассказ напечатан в Сб. Зн. 29, который вышел в феврале 1910 г. См. оценку его Горьким в письме к автору от середины декабря 1909 г.: Горький. Письма. Т. 7. С. 220.

⁴ Учась в Рыбинской классической гимназии (окончил в 1897 г.), Золотарев вместе с братом Сергеем (потом стал филологом) записывал народные песни и кладбищенские надписи. См.: Хализев В. Е., Чуваков В. Н. А. А. Золотарев // Русские писатели 1800—1917. Т. 2. М., 1992. С. 347—348. Горький ценил разносторонние знания Золотаревым народного творчества. В их переписке не раз упоминаются новые книжные издания по народному творчеству. См. об этом: Горький. Письма. Т. 8. С. 52. Ср. также интерес автобиографического героя Горького — ‘проходящего’ — к кладбищенским надписям в рассказе ‘Покойник’ (написан в 1912 г., вошел в цикл ‘По Руси’).

⁵ Имеется в виду З. А. Пешков.

⁶ Горький знал В. И. Бреева с 1880-х гг., когда тот был еще только мелким торговцем. В ‘Путеводителе по Нижнему Новгороду’, изданном в 1904 г., уже указывалась ‘Торговля В. И. Бреева: книги, канцелярские принадлежности и писчебумажные товары’. Была расположена на Рождественской улице, вблизи известной Рождественской (Строгановской) церкви. О встречах с Бреевым в разные годы (в начале 1900-х, в 1917-м), его предложениях сотрудничать Горький писал позднее в очерке ‘Монархист’, который вошел в книгу ‘Заметки из дневника. Воспоминания’ (1924). См.: Горький. Сочинения. Т. 17. С. 191—204. В ноябре 1911 г. в ответ на обращение Бреева с призывом вернуться на родину и сотрудничать Горький написал открытое ‘Письмо монархисту’ в памфлетном духе, отослал его адресату и в эмигрантскую газету ‘L’Avenir’, где оно и было напечатано. В. Л. Бурцеву, издателю газеты, Горький при этом сообщал: ‘Это ответ на письмо ко мне от одного черносотенца, довольно известного и влиятельного в Поволжье’ (Там же. Письма. Т. 9. С. 174).

Возможно, до сообщения Золотарева Горький не знал об инициативе Бреева с ‘плавучей выставкой’, которая имела успех. Позднее в очерке ‘Монархист’ Горький рассказывал о ней словами своего ‘героя’, несомненно ярко и убедительно, но явно не сочувствуя и этой монархической акции: ‘…Ожесточенно начал я готовиться к юбилейному торжеству трехсотлетия Романовых <...>. Позвал учеников Академии художеств <...> они действительно постарались, превосходные картины были написаны ими, я потом открытые письма напечатал с этих картин и расторговался ими в десятках тысяч. Нанял баржу, устроил на ней выставку картин и повез ее вверх по Волге: гляди, народ, на какие дела ты был способен! Народ шел тысячами’ (Там же. Сочинения. Т. 17. С. 201). Свое обращение к Горькому в 1911 г. Бреев сопровождал пересылкой ряда ‘открытых писем’ с картин ‘из истории Нижнего’. С ними Горький вскоре познакомил сына (Там же. Письма. Т. 9. С. 160). Однако, если для Золотарева акции ‘плавучих выставок’ (ср. об этом в п. 1) имели прежде всего общекультурную значимость, то для Горького на первом плане был (и потом остался) их политический смысл.

⁷ Залив и пляж на южном берегу острова был популярен в среде русской колонии на Капри.

⁸ С первого приезда на Капри Золотарев вошел в молодежный круг русской колонии, в котором были и студентки неаполитанской консерватории, учившиеся пению. По давней поэтической традиции, восходящей еще к легендарной ‘Одиссее’, Капри называли островом Сирен: пением и красотой эти фантастические существа, коварные и соблазнительные, завораживали путешественников. См. об этом в позднейшем рассказе-очерке И. А. Бунина ‘Остров Сирен’.

⁹ Рабочий из Петербурга, с которым Золотарев вместе приехал на Капри. См. об этом в отрывке воспоминаний, приведенном во вступительной статье.

Печатается по А (АГ. КГ-п-29-2-18), впервые.

Датируется по сопоставлению фактов, приводимых в других письмах Золотарева.

¹ Легендарная прорицательница Кумская Сивилла. Она наиболее известна среди упоминаемых античными авторами: их насчитывалось до двенадцати. Ей приписывались ‘Сивиллины книги’, сборник изречений и предсказаний, служивших для официальных гаданий в Древнем Риме. См. статью: Ботвинник M. H. Кумекая Сивилла // Мифы народов мира. М., 1982. Т. 2. С. 430—431. Изображения сивилл были приняты в античности, а также в эпоху Возрождения (например, у Микеланд-жело Буонарроти в росписи Сикстинской капеллы в Ватикане).

² Этими мыслями Золотарев наделил героев повести ‘Во едину от суббот’ — Зодчего, а также Гришу-сказочника. См. в повести предсмертное письмо Гриши, обращенное к любимой, главной героине произведения Ольге: ‘…Только вам, рождающим новых богов Земли, дано зреть и ходить по всем человеческим мукам. Вы — самая прекрасная, самая последняя греза Земли, в вас воплотилась исконная, изначальная материнская правда и мудрость мира’ (с. 46).

³ См.: Творения Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольского. Кн. 5. Птб., 1916. Ср. в повести со сценой воспоминаний Ольги о празднике Благовещения в родном селе: ‘…Маленькая, светлая, уютная, какая-то веселая, как солнце… церковка села Воскресенского… совсем не такая, как этот — из дикого камня мрачный старый собор <т. е. Нотр-Дам в Париже. -- Ред.>. Благовещеньев день… девичья радость… птичья воля… встреча весны… ангельский праздник… Горят огненные венчики свеч пред иконой праздника, горят позлащенные венцы икон, горит сердечным пламенем сам отец Василий и радуется, и плачет от радости, прославляя Божью Матерь.

‘Радуйся, Звездо, рождшая Солнце!’ — падает ниц на землю большой человек с детской душою, и за ним падает ниц со слезами радости вся церковь…’ (с. 53—54).

⁴ Имеется в виду римское некатолическое кладбище Тестаччо, где хоронили представителей разных конфессий, в том числе православных.

⁵ В русской литературе конца 1900 — начала 1910-х гг. заявляют о себе авторы с ‘новой моралью’. На первое место они ставили вопросы ‘пола’, как М. П. Арцы-башев, А. Каменский и др. Арцыбашев как автор нашумевшего романа ‘Санин’, был привлечен к суду за безнравственность. Л. Толстой отзывался об этом произведении: ‘…ни одного истинного человеческого чувства, а описываются только самые низменные животные побуждения…’ (цит. по: Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920-х годов). Кн. 1. М., 2000. С. 675). См. об этом в статье Горького ‘Разрушение личности’ (1909).

⁶ См. в русском переводе: ‘О Матерь-Польша! Ты в разверстой яме… / Нет сил. Молчу. Что выразишь словами?’ — Эпилог к ‘Пану Тадеушу’ (Из посмертных рукописей) // Мицкевич А. Пан Тадеуш / Перевод, послесловие и комментарии Святослава Свяцкого. СПб., 1998. С. 325. Сообщено О. В. Цыбенко.

⁷ Эти мысли раскрываются в повести в речах Зодчего. См. с. 56, 58.

Печатается по А (АГ. КГ-п-29-2-17), впервые.

Датируется по сопоставлению фактов, упоминаемых в письмах.

¹ Над переводом трактата Золотарев работал несколько лет. Об этом и его издании см. во вступит, статье. В интересе к наследию великого итальянца проявлялся особый склад личности Золотарева — его тяготения к сочетанию философских и научных знаний с культурой и религией. Дж. Бруно, великий протестант, философ-богослов и ученый, привлекал Золотарева ‘проповедью новой религии человечества, религии разума и борьбы за свободу мысли и совести’, как им было подчеркнуто в предисловии к переводу, вышедшему в свет в 1914 г. В воспоминаниях о Горьком Золотарев писал, что его работа встретила поддержку со стороны итальянских ученых: ‘Как-то в неаполитанской газете ‘Secolo’ появилась статья о русской колонии на Капри, причем было указано, кто над чем работает. Вскоре <...> я получил из Сицилии от Грасси Бертацци увесистый том ‘Джордано Бруно и его время’ и крайне ценное для меня как переводчика <...> письмо. Итальянец писал в нем о радости узнать, что рядом, на о. Капри, работает над Бруно русский, кому он и предлагает всяческое свое содействие и помощь. Я показал книгу и письмо Алексею Максимовичу и заодно рассказал ему, как обласкал меня в Неаполе Вердинуа, показав лично все свои книжные сокровища, когда я пришел в Библиотеку <...>. Алексей Максимович заволновался, засветился доброю радостной улыбкой: — Это — культура! Этому всем бы нам учиться здесь’ (АГ. Горький-каприец. Л. 31). При обысках в доме Золотарева в 1910 г., а затем и конфискации его бумаг сделанная им переводческая работа была частично утрачена. Ее пришлось возобновлять, поэтому издание осуществилось позднее, чем сначала предполагалось.

Печатается по тексту публикации в изд.: Archivio storico per la Calabria e la Lucania. Anno LXIII (1996). Roma, 1998. P. 240—241. Перевод текста письма сделан Е. В. Лозинской.

¹ Горький вернулся в Россию в самом конце 1913 г., воспользовавшись амнистией, объявленной по поводу празднования 300-летия царствующей династии Романовых. См. об этом также: Бочарова И. А. М. Горький и М. А. Осоргин. Переписка // С двух берегов. С. 389—392.

² Любарский Н. М. (псевд.: Карло, Николини, 1887—1938) — член РСДРП с 1906 г. С 1908 г. жил в эмиграции, на Капри. В 1917 г. вернулся в Россию. В 1918 г. — секретарь советской миссии в Швейцарии. В 1919—1920 гг. на нелегальной работе в Западноевропейском бюро Исполкома Коминтерна в Берлине, в 1920 г. — эмиссар ИККИ в Италии. Позднее репрессирован. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 51. С. 111, 507, Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и Коминтерн: 1919—1943. Документы. М., 2004. С. 863.

³ См. во вступит, статье. В личных архивах нескольких русских ‘каприйцев’, например А. К. Лозина-Лозинского и А. А. Золотарева, сохранился учредительный документ — ‘Устав Русско-Итальянской библиотеки на о. Капри’. Текст напечатан типографски, на двух языках, в Париже. Приведем его с некоторыми сокращениями:

‘1. На Капри основывается Русско-Итальянская Библиотека, ставящая себе целью: а. Развить широкую культурную работу, оживить сочувственные связи между Россией и Италией, б. Содействовать взаимному ознакомлению с литературными и художественными, с политическими, общественными и экономическими задачами обоих народов — среди лиц, живущих на острове, в. доставлять через ‘Справочное бюро’ всем, кто пожелает, сведения о жизни и культуре обеих стран.

2. Действительными членами Библиотеки считаются все итальянцы и русские, платящие ежегодно взнос в размере 6 лир <...>

4. Почетные члены Библиотеки — лица, способствующие развитию ее щедрыми книжными или денежными вкладами. Эти члены избираются по предложению Правления Общим собранием членов, которое бывает 2 раза в год: в мае и декабре…’

В других пунктах речь шла о регламенте работы Библиотеки: выборе секретаря, кассира, двух корреспондентов, выдаче книг ‘добровольными дежурными’, статистике выдачи книг, времени работы и т.д. (РГАЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 7, см. также в АГ).

⁴ По всей вероятности, ‘моральная поддержка’ Библиотеки со стороны У. 3. Бьянко стала реальной заботой о том, чтобы обеспечить ее постоянный статус при муниципальных учреждениях города Капри. Это стало важным в момент, когда русская колония на острове существенно уменьшилась. Важен также в письме Золотарева вопрос об информационном центре в Риме как посредническом звене в библиотечном деле. Подчеркнем, что в уставе Библиотеки говорилось о ‘Справочном бюро’, которое было, возможно, несколько преобразовано (либо по-иному названо). Само внимание Золотарева к этому вопросу — это свидетельство его значимости: русские эмигранты, находившиеся в разных европейских городах, искали реальных путей связи и общения. Несомненно, что каприйцы были в контактах с римской русской диаспорой, представители которой собирались вокруг двух русских библиотек: одной — имени Л. Толстого и другой — при посольстве. С первой был близок М. К. Первухин, журналист и беллетрист, долго живший в Италии (его иногда называли даже русским Жюль Верном). Он был итальянским корреспондентом нескольких русских газет, некоторое время — ‘Русского слова’. Его семья и брат — художник К. К. Первухин, известный каприйскими пейзажами, некоторое время прожили на Капри (до 1908 г.). С М. К. Первухиным был дружен А. А. Золотарев, о чем можно судить по их многолетней переписке (см. ее в РГАЛИ, в фонде 218). О помощи Первухина в собирании книг для парижской эмигрантской библиотеки писал своему брату Н. А. Золотарев (см. об этом во вступит, статье).

Современные итальянские исследователи уделяют большое внимание интересу Бьянко к русской колонии на Капри, его тесным связям с ее представителями (см. публикацию его переписки в указанном архивном томе: Archivio storio per la Calabria e la Lucania…). Об этом пишет M. Джабмальво в небольшой монографии ‘Умберто Занотти Бьянко и колония на Капри: от возникновения мифа о России к ее исчезновению’ (Палермо, 1998 — на итал. яз.). В реферате по этой работе читаем: ‘…Бьянко регулярно отправлял на остров десятки итальянских изданий как общественно-политического содержания, так и предназначенные для изучения языка, часть из них была позаимствована из личного архива итальянского публициста. Наличие в библиотеке русских текстов было, в свою очередь, предметом неустанных забот М. Горького вплоть до его возвращения в Россию <...>.

Результатом расширяющихся личных и общественных контактов Бьянко с русскими социал-демократами стало основание в 1913 г. книжной серии ‘Молодая Европа’, в рамках которой должны были издаваться исследования по национальным вопросам и вырабатываться программы конкретных действий для каждого из народов’. (Возможно, что конец октябрьского письма, публикуемого в нашем издании, и был посвящен обсуждению одного из таких вопросов.) Опираясь на архивные материалы, итальянская исследовательница сообщает о предполагавшемся участии русских в серии: ‘В русском разделе планировалось опубликовать, по рекомендации М. Горького, переводы произведений Радищева, Чаадаева, Герцена, Щедрина и Успенского. <...> Золотарев по собственной инициативе предложил перевести на итальянский язык очерки Г. Успенского ‘Больная совесть’ и B. Короленко ‘Турчин и мы’, поскольку в этих работах освещался вопрос соотношения русского и европейского самосознания и анализировалось промежуточное положение России между Западом и Востоком’ (см. реферат Е. В. Лозинской на указанную книгу // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Серия 7. Литературоведение: Реферативный журнал. М., 2000. No 3. С. 68—69). Отметим, что и проблема положения России между Западом и Востоком также ставилась Золотаревым в повести ‘Во едину от суббот’.