Письма к Льву Шестову, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 95 минут(ы)

Минувшее. Исторический альманах. 6

М.О. Гершензон

ПИСЬМА К ЛЬВУ ШЕСТОВУ (1920-1925)

Публикация А.д’Амелиа и В.Аллоя

В русской культуре конца прошлого — начала нынешнего столетий Михаил Осипович Гершензон (1869-1925) занимает особое место. Будучи непререкаемым авторитетом в области истории литературной и общественной мысли, сам он, как мыслитель, остается по сути еще не открытым. Для исследователей он, прежде всего, автор ‘Исторических записок’, ‘Образов прошлого’, ‘Грибоедовской Москвы’, ‘Мудрости Пушкина’ и т.д. — блестящий стилист, психолог, мастер художественно-философского портрета. Затем — публикатор и редактор архивных материалов {См., напр., изданные под его редакцией ПИСЬМА А.И. ЭРТЕЛЯ (1909), ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ ИВ. КИРЕЕВСКОГО в 2-х тт. (1911), СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ Н. НИКИТИНА (1912), СОЧИНЕНИЯ И ПИСЬМА И ЧААДАЕВА в 2-х тт. (1913), а также 6 тт. РУССКИХ ПРОПИЛЕИ (1915-1919) и НОВЫЕ ПРОПИЛЕИ (1923).}, вдумчивый текстолог, знаток исторического быта русской культуры. Наконец — тонкий, изощренный переводчик {В переводе Гершензона вышли: ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ Лависса и Рамбо в 3-х тт., ИСТОРИЯ ГРЕЦИИ Белоха в 2-х тт., ОБРАЗОВАНИЕ Паульсена, МЕТОД В ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ Лансона, ПЕТРАРКА (прозаические произведения) и др. книги.}. И лишь в последнюю очередь, да и то вскользь, упоминаются собственно философские работы Гершензона, что, по-видимому, должно подчеркнуть их несамостоятельность, вторичность в его наследии. Взгляды его обычно характеризуют одной фразой: ‘примыкал к философскому учению первых славянофилов’ {См. статью А.Горнфельда в НОВОМ ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКОМ СЛОВАРЕ. СПб, изд. Брокгауз-Ефрон, т. 13, с.345.}, развивал ‘вариант мистико-идеалистической философии’ {См. статью Н.Пиксанова в БСЭ, под ред. Н.Бухарина, М.Покровского и др. М., 1929, т. 16, с.502.}, основывался ‘на идеях философского идеализма, /…/ интересовался исканиями религиозно-мистического характера, поисками иррационального начала в творчестве’ {См. статью А.В. Белинкова в: КЛЭ, М., изд. ‘Советская энциклопедия’, 1964, т.2, с.160-161.}. Либо не характеризуют вовсе, — просто отсылая читателя к его книгам {См. предисловие М.Цявловского к кн.: М.О. Гершензон. ПИСЬМА К БРАТУ. ИЗБРАННЫЕ МЕСТА. М., 1927.}.

Интересно при этом, что у самого читателя имя Михаила Осиповича Гершензона ассоциируется прежде всего с ‘Перепиской из двух углов’, в которой он выступает соавтором Вячеслава Иванова и развивает именно свои философские концепции. Но и здесь проявляется тот же парадокс: ‘Переписка из двух углов’ — книга для него в значительной мере случайная, создававшаяся в специфической обстановке, почти против воли самого Гершензона {См. письмо No 4 от 26 июня 1922 г. в настоящей публикации.}.

Даже у ближайших его друзей — Вячеслава Иванова и Льва Шестова — философская позиция Гершензона вызывает противоположные по смыслу возражения. Первый упрекает его в ‘обостренном чувстве непомерной тяготы влекомого нами культурного наследия’, проистекающем ‘из переживания культуры не как живой сокровищницы даров, но как системы тончайших принуждений’, в том, что собеседник не мыслит ‘пребывания в культуре без существенного с нею слияния’ и отказывается от нее, ибо ‘опротивела мумийная ‘культура’, с ее неутоляющей жажды мудростью’, наконец, в забвении памяти человечества, которая собственно и есть культура. Вывод Иванова категоричен: ‘пуста свобода, украденная забвением. И не помнящие родства — беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободно-рожденные’ {Вячеслав Иванов и М.О. Гершензон. ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ УГЛОВ. Пг., ‘Алконост’, 1921, с. 13, 20, 40, 57.}.

Лев Шестов, всю жизнь боровшийся с самоочевидностями, с принудительностью категорий разума, упрекает друга в отказе от этой борьбы, в сдаче на милость истины ‘мира сего’, заменяющей личностное отношение к Богу ‘общечеловеческим’. Сравнивая ‘Переписку из двух углов’ и ‘Ключ веры’, он с горечью заключает, что попытка вырваться за пределы этих истин Гершензону не удалась, и ‘все ‘религии, философские системы, знания, искусства и т.д.’, память о которых так тяготила его душу и от которых он, слушая великолепные речи своего друга и товарища по здравнице, так страстно стремился освободиться, вновь приобрели власть над ним…’ {Л.Шестов. О ВЕЧНОЙ КНИГЕ. — УМОЗРЕНИЕ И ОТКРОВЕНИЕ. Париж, 1964, с.21.}

Если оба критика в чем-то и сходятся, то единственно в признании у оппонента ‘вопиющих противоречий’, смешения понятий, отказа от диалектики и логики.

Между тем, Гершензона меньше всего можно обвинить в противоречивости и непоследовательности мышления. Ощутив разрыв между ‘логическим сознанием и чувственной личностью’, он всю свою жизнь шел одним путем — поиска органического единства, при котором направленному вовне сознанию ‘присущ характер личного дела, самосознания личности’. Для такого ‘раскрывшегося сознания нестерпимо созерцать хаос, оно должно искать единства в мире, которое есть не что иное, как единство собственной личности’ {М.О. Гершензон. ТВОРЧЕСКОЕ САМОСОЗНАНИЕ. — В кн.: ВЕХИ. Сборник статей о русской интеллигенции. 2-е изд. М., 1909, с.73, 76.}. Бесконечность внутреннего мира обусловливает для него связь с миром внешним, и только через нее, через открытие в себе Образа Божьего, осуществляется полнота внешнего ‘культурного’ делания. ‘Когда сознание обращено внутрь, когда оно работает над личностью, — оно здесь, в ежеминутном соприкосновении с иррациональными элементами духа, непрерывно общается с мировой сущностью, ибо через все личные воли циркулирует единая космическая воля, и тогда оно по необходимости мистично, т.е. религиозно’ {Там же, с.82.}.

Эти слова написаны за тринадцать лет до ‘Переписки из двух углов’ и ‘Ключа веры’. Проблема, сформулированная по отношению к русской интеллигенции в ‘Вехах’, еще полнее раскрывается в ‘Тройственном образе совершенства’ {М., 1918. Все цитаты из книги приводятся в дальнейшем по этому изданию.}, — книге, которую можно назвать философским кредо Гершензона.

Мир един изначально, в нем все существует как личность, в нем ‘нет материи и духа, но вся материя духовна и все духовное воплощено, беспредельность действует только через предельное, и всякое проявление предельности исходит из беспредельности’ (с.88). Трагизм человеческой судьбы определяется, по Гершензону, тем, что ‘человек поставлен в необходимость примирять два противопложных начала. Пока личность целостна, она неизбежно воспринимает и всякое другое создание как целостное, как личность, и потому встречает неодолимую преграду в личных волях всего, что ее окружает’ (с.75). Расширение вовне — и есть, в сущности, культура. Ее единственный метод — отвлечение, и ‘отвлечением она не может не шириться, и потому неизбежно разлагает все уцелевшее в личности’ (с.75), обезличивая ее, превращая уже не в субъект, но в объект культуры, в орудие ее бесконечной экспансии. Предел отвлечения — число, одновременно означающее для Гершензона смерть личности.

Полярная противоположность культуры — любовь, ‘потому что любить значит как раз целостно воспринимать чужую личность. Любовь /…/ одна дает человеку полное самопознание, тогда как творчество учит нас знать себя только частично, а познавать себя значит познавать свой образ совершенства’ (с.75). ‘Любовь есть полнота жизни, реальное согласование противоречий: в пределе беспредельность, в двойственности единство, покой в движении и свет во тьме’ (с. 100). ‘Острие любви направлено против отвлечения и орудийности, разрушающих личность любимого, а ее положительное хотение — чтобы любимый осуществлял свой образ совершенства’ (с.79).

Этот образ совершенства, ‘огненный центр’ личности, существует в каждой человеческой душе, ‘тожественный у всех, и люди разнятся друг от друга только размерами его освещенной части. /…/ Поскольку человек ощущает его целиком, единый образ воспринимается им в трех видах: как образ своего лучшего ‘я’, как образ лучшего мира и как образ своего лучшего положения в мире’ (с.24). Гармония этих восприятий определяет и органичность человеческого бытия, и органичность культуры. ‘Нам даны три обители: первая — чистое бытие или бытие личности в ней самой, в ее тройственном образе совершенства. Здесь нет раздельности. Вторая — действенное бытие, где единство насыщено раздельностью. В каждом действии человек смешивает лицо и число — и сам выбирает пропорцию. Третья — смерть, царство Числа, где в ровном мертвенном свете все раздельно и все — вражда’ (с. 100).

В ‘Переписке из двух углов’ Гершензон говорит в сущности о той же гармонии — в приложении к творческой деятельности человека. Он отнюдь не отказывается от культуры, как упрекает его Вячеслав Иванов. ‘Разве я не сын ее? Не блудный сын, как вы думаете, а, что тяжелее, сын блудной матери. /…/ Я вовсе не хочу вернуть человечество к мировоззрению и быту фиджийцев, отнюдь не хочу разучиться грамоте и изгнать муз /…/’ {ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ УГЛОВ, с.31.}. Отвращает его лишь музей, пантеон, кладбище культуры. ‘Речь идет о динамичности познанной истины, об ее инициативности в духе. /…/ Объективная истина реально существует только как путь, как направление, но ее нет, как законченной данности, которую можно и должно усвоить себе. В ‘посвящениях отцов’ драгоценно не содержание их, потому что содержание всякой познанной человеком истины условно, а постольку ложно и бренно: драгоценна только их методология’ {Там же, с. 33.}.

При утрате динамичности память мертвеет, инициации превращаются в мумии и фетиши. Это и есть для Гершензона ‘культура числа’ — мертвое скопище раздробленных вещей, идей, систем, усвоенных без разбора и без потребности души, засоряющих ее и отвлечением подчиняющих себе разум, подобно ‘гуттаперчевым воротничкам, зонтам, калошам и часам, которые надевает на себя, выменяв у европейца, голый негр в дебрях Африки’ {Там же, с. 18.}. Именно такая культура неприемлема для Гершензона. Но ведь то же самое говорил он и в ‘Тройственном образе совершенства’: ‘Дикий не знает Числа, и потому не умеет, мы знаем закономерность безличных природных рядов, но забыли Лицо — и потому все умеем, но творим без смысла и разумения’ (с.86).

Спасением от разорванности, от числа — для Гершензона по-прежнему остается согласование противоречий, исполнение обоих законов: познания ( = культуры) и любви ( = оживления личности), другими словами — не свобода от умозрения, но свобода самого умозрения. ‘Исходная же точка, к которой все должно вернуться, — личность. Она вместит в себя всю нажитую полноту /…/ вера снова сделается простою и личною, труд — веселым личным творчеством, собственность — интимным общением с вещью, но и вера, и труд, и собственность будут в личности непреложны и святы, а вовне безмерно обогащены, как из зерна проросший колос. Задача состоит в том, чтобы личное стало опять совершенно личным, и однако переживалось как всеобщее, чтобы человек знал во всяком своем проявлении, как Мария, заодно и свое дитя, и Бога’ {ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ УГЛОВ, с.38.}. Эта же мысль выражена и в ‘Ключе веры’, но уже в применении к истории, которую Гершензон видит как ‘двойственное постижение [человеком] мира — как внеположной данности и вместе с тем как имманентного себе образа’ {М.О. Гершензон. КЛЮЧ ВЕРЫ. М., ‘Эпоха’, 1922, с.90.}, т.е. по существу как постижение единого Бога. ‘В своем законченном виде Бог единобожия совмещает в себе три сущности или три смысла: образ мира, познаваемого как единство действующих в мире сил и вместе как закономерная объективация человеческого духа’ {Там же, с.91.}. ‘Бог и человек не два отдельных существа, но Бог — чистейшая и реальнейшая сущность человеческого духа’ {Там же, с. 103.} — тот самый образ совершенства, что составляет огненный центр личности. И потому ‘ключ всех земных дел — в душе человека, история всецело определяется состоянием души человеческой, здорова ли она, живет ли по своему закону или нет, — а это значит: цел ли в ней или выпал из нее ее главный стержень — вера в истинного Бога’ {Там же, с.71.}. Таким образом, ключом веры для Гершензона является ‘мысль о космически-правильном поведении человека, как непреложном условии его благоденствия’ {Там же, с. 118.}, другими словами — стремление к тому самому гармоническому бытию, когда личность вмещает всю полноту познания и любви. Религия — лишь ‘методология такой правильной, благополучной жизни’ {Там же.}.

* * *

В споре между Афинами и Иерусалимом, между дионисийским витийством Иванова и библейским неистовством Шестова — Гершензон оказывается далек от обоих полюсов. Ему чуждо ивановское упоение, ‘пенье зажмурив глаза’ {См. письмо No 4 от 26 июня 1922 г. в настоящей публикации.}, убежденность, что ‘довольно выйти в дорогу, найти тропу, остальное приложится само собой’ {ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ УГЛОВ, с.22.}. Не прикладывается ничего — это Гершензон сказал еще в ‘Вехах’. Истина дается лишь трудом, постоянным мучительным поиском, вырастает из человеческой истории, из ежедневной, практической жизни духа. Здесь Гершензон гораздо ближе к Шестову. Не потому ли Иванов упрекает его в плоскостном понимании культуры, а Шестова считает ‘трагическим и живучим могильщиком’, всю жизнь свою пишущим один длинный и сложный трактат о духовном оскудении и тщете умозрений. Но и в этой близости есть своя черта. Там, где Иванов готов восставить вертикаль из ‘любого угла’, лежащего на поверхности любой культуры, и воспарить, там, где Шестов, словно ветхозаветный Иов, ведет безнадежную тяжбу с человеческим разумом и Богом, — там Гершензон ищет ответа в себе, в глубинах человеческой личности, оставаясь на земле и одновременно открывая в душе связь с небом, с беспредельным, с мировой божественной сущностью. Можно было бы сказать, что в споре Афин и Иерусалима Гершензона тянет к последнему, но к Иерусалиму преображенному, тому, где Мария знает ‘заодно и свое дитя и Бога’.

Близость к Шестову и одновременно та грань, что отделяет Гершензона от шестовской мысли, еще более выпукло проявляется в письмах. ‘Твои статьи говорят только ‘нет’ людской мысли /…/ по самому существу твоего мировоззрения, оно не ищет положительной формулы, — оно может в словах только отрицать истинность всякой оформленной истины, говорить ей ‘нет’, а не самой установлять свою оформленную истину’ {См. письмо No 4 от 26 июня 1922 г. в настоящей публикации.}. ‘В общем твоя установка мне в высшей степени близка, но что-то не позволяет мне перейти на твой берег: меня удерживает на этом — если не ошибаюсь — конкретность моего зрения и чувства, т.е. страстное восприятие всего земного, человеческого, и сердечное участие в нем. Это земное можно улучшить только по старому способу, история не случайно выработала эти методы познания, эти идеи и идеалы, трехмерное пространство — иллюзия, но мы в нем живем и наши органы познания суть органы познания трехмерного пространства, значит, кто действует или хотя бы только следит за действиями, должен мыслить мир трехмерным. От этого я не могу отрешиться, но твоя заслуга, как Эйнштейна, та, что ты учишь видеть условность трехмерного мировоззрения. Есть великое освобождение в том, чтобы знать, что этот берег — не вся земля, что это именно берег, наш, человеческий берег, — а за ним есть безбрежное море, и по ту сторону его — иной, твой берег — четырехмерный, зыбкий мир чуда. И не только умственное освобождение: это знание многому учит и в земных делах. Этот ‘корректив’ оттуда сюда я, кажется, твердо усвоил, отчасти из опыта последних лет, отчасти из Ветхого Завета, отчасти от тебя’ {См. письмо No 12 от 27 февраля 1923 г.}.

Упоминание ‘опыта последних лет’ чрезвычайно существенно для понимания поздних работ Гершензона, его общественной и человеческой эволюции. Шестов покинул Москву в начале 1918 г., в январе 1920 эвакуировался из России, в Париже обосновался с начала 1921. Гершензон провел все это время в Москве. Таким образом, речь идет о годах военного коммунизма и гражданской войны, о развале не одного лишь устоявшегося быта, но крушении всех жизненных связей: дружеских, профессиональных, мировоззренческих. Объясняя другу свою жизнь, Гершензон пишет: ‘Я страдал лично, страдал за бесчисленные чужие страдания, которые были кругом, — и думал про себя молча. /…/ Весь физический ужас нашей революции я чувствую наверное не меньше тебя, уже потому, что я его видел в большем количестве, — я разумею кровь, всяческое насилие и пр. /…/ Самое трудное в России для меня было теперь, т.е. в последнее время, кроме личных трудностей и лишений, — две вещи: во-первых, воспоминание о предыдущих 4 годах, воспоминание о том, как ужасно я и моя семья жили, и воспоминание о многих чужих ужасающих страданиях, которое за эти годы легло на мою душу тяжелой ношей на всю жизнь, во-вторых, что власть, всякая, делает свое дело всегда с кровью, — но раньше (и в Европе) она работала за ширмами, теперь она у нас вся на виду, — колоссальная разница! — Жизнь почти невыносима, когда изо дня в день видишь, как она стряпает свою стряпню. А нынешняя русская власть к тому же — из властей власть: сущность власти как закона беспощадного, отрицающего личность, — и неизменный во все века спутник — вырождение закона в произвол отдельных персонажей власти, — в ней выражены ярче, чем где-либо. И все это у тебя постоянно на глазах, вот что очень страшно’ {См. письмо No 8 от 7 декабря 1922 г.}. ‘/…/ когда впервые сам и на ближних познаешь подлинно Голод, тогда сам собой пропадает интерес к ‘истории литературы’, — и Холод, и когда кругом муки еще горшие, и смерть от них. Я и теперь люблю ‘историю литературы’, но только отвел ей место, где ей следует быть, да и наполняю ее другим содержанием. По твоему примеру, и я не грешил пером, — напротив, стал много строже прежнего: ничего не писал и не пишу сколько-нибудь безразличного, чего можно бы и не написать, пишу только обязательное для меня…’ {См. письмо No 3 от 23 апреля 1922 г.}.

Другим мучительным опытом этих лет было одиночество, духовный вакуум, в котором очутился Гершензон после высылки или отъезда близких ему людей. ‘Ты спрашиваешь о друзьях, старых друзей нет — ‘иных уж нет, а те далече’, из знакомых старые и больше новые, но именно знакомства, которые не греют, так сказать, ‘души ничуть не шевелят’, а в общем одиноко. Не скажу, чтобы молодое поколение было плохо, напротив, в старом, в наших сверстниках, обнаружилось за эти годы много непривлекательного, молодые чище, менее практичны, менее корыстны. Зато в молодых преобладают формальные интересы, не идейные или нравственные, на первом плане — т.наз. ‘научность’, затем эрудиция, если теория литературы, то работает над изучением ассонансов, или рифмы, или ритма прозы у Тургенева, и т.п., и дела ему нет до поэзии самой. Это мне скучно, все головастики’ {См. письмо No 23 от 29 марта 1924 г.}.

Иногда одиночество это прорывается настоящим криком отчаяния: ‘Зачем ты сидишь в Париже? зачем тебя здесь нет?’ {См. письмо No 21 от 15 февраля 1924 г.} или: ‘Я начал думать, о чем хотел бы написать, думал о многом, обо всем, — и вот теперь, очнувшись, взялся за перо, чтобы написать, что ничего не напишу, потому что написать невозможно. А как мне жаль этого! — до боли. Если бы не сентиментальный тон, я мог бы вполне повторить те четыре стиха, которые Татьяна пишет Онегину: ‘Вообрази’, и т.д. …’ {См. письмо No 29 от 28 октября 1924 г.}

Гершензона и Шестова связывали двадцатилетние отношения, с начала 1910-х годов переросшие в глубокую интимную дружбу. Их сближало все: мировоззренческие и нравственные оценки, самоощущение в лоне русской культуры, наконец, похожесть личных судеб и жизненных ситуаций. Поэтому письма Гершензона отличаются той степенью искренности, открытости, душевной обнаженности, с которой можно обращаться лишь к человеку родному, ‘своему’. Однако они представляют исключительный интерес не только тем, что раскрывают отношения двух мыслителей или помогают лучше понять внутренний мир Гершензона, движение его души и мысли. В них пульсирует то ‘страстное восприятие всего земного, человеческого, и сердечное участие в нем’, — в которых он признается другу. Несмотря на внешнюю бедность событиями, на замкнутую жизнь тех лет, письма Гершензона заключают громадный историко-культурный материал. Из них возникает пореволюционная Москва, с ее бытом, нищетой, холодом, но и с ее духовной жизнью, спорами, кружками, дружеским участием и взаимопомощью людей науки и искусства {М.О. Гершензон был одним из организаторов и первым председателем Союза Писателей, который занимался поисками средств для нуждавшихся литераторов в самые тяжелые годы гражданской войны. См. об этом, в частности: В.Ф. Ходасевич. ГЕРШЕНЗОН. — В его кн. НЕКРОПОЛЬ. Брюссель, ‘Петрополис’, 1939, с. 141-157.}. Наконец в них — десятки портретов окружающих людей, зарисовок характеров и событий, сделанных рукой тонкого психолога, мягкого и мудрого наблюдателя. Эта ровная мягкость и особое, не просто серьезное, а поистине целомудренное отношение к слову — создают полное доверие к тексту, ощущение его абсолютной правдивости: так было…

* * *

Эпистолярное наследие М.О. Гершензона огромно. По свидетельству М.Цявловского, в архиве писателя (в настоящее время находится в ЦГАЛИ) только писем матери и брату — больше четырех тысяч {См. предисловие к кн.: М.О. Гершензон. ПИСЬМА К БРАТУ. ИЗБРАННЫЕ МЕСТА. М., 1927, c.VI.}. К сожалению, до сегодняшнего дня лишь ничтожная их часть дошла до читателя. В настоящую публикацию входит 30 писем Гершензона Льву Шестову за период с июля 1920 г. по февраль 1925 г. Последнее написано всего за пять дней до смерти отправителя. Все они хранятся в архиве Л.Шестова в библиотеке Сорбонны.

Пользуемся случаем выразить признательность Н.Л. Барановой-Шестовой, предоставившей нам копии текстов для публикации, и Д.В. Иванову — за помощь и советы при составлении примечаний.

Москва, 31 июля 1920

Дорогой Лев Исакович,

Твое письмо, посланное с барышнями Бах¹, я получил, спасибо за память. Я был очень рад вести от тебя, хотя она оказалась не столь радужна, как я ожидал. Трудно оставшимся здесь, но, как видно, не легче и разъехавшимся во все концы России и Европы. Мы прожили зиму очень трудную, в холоде и жестоком голоде, с теплом стало легче, к тому же я с марта получаю так называемый здесь академический паек, натурой (за прежние заслуги) — около пуда муки, 1/2 п. пшена, 6 ф. жиров ежемесячно, но за этот год я почти ничего не писал, издал книгу ‘Мудрость Пушкина’, да теперь выходят книга о Тургеневе и 6-й том Рус[ских] Пропилеи². Дети с весны в колонии под Москвой. Написать тебе о знакомых. И прежде всего о вашей бывшей квартире³, в которой мы как раз вчера были: ходили к С.Я. Игнатовой заказывать себе на зиму ковровые ботики, какие она шьет. У вас все в полной сохранности — так и велела Аннушка⁴ тебе написать, и еще просила кланяться вам. Живут Игнатовы⁵, вся семья, и А.Е. Березовский⁶ с женою (в твоей комнате). Забор к улице сломан зимой на топливо, неуютный вид. Бахи живут тепло и очень сытно все время, Лидия Алексеевна], хворавшая зимою, с хорошей оказией в начале лета уехала на юг и, как сказал мне на днях по телефону Алексей Николаевич]⁷, находится в санатории в Геленджике на Черноморском побережье, недели через три вернется. Иногда видаю Г.Г. Шпета⁸, он жалуется на нервность и неспособность к работе. Бердяевы, я слышал, уехали на месяц под Москву на дачу⁹. Печальные дела у Вячеслава] Иван[ова]¹⁰. Вера Конст[антиновна] после плеврита зимою все лихорадила, а теперь у нее скоротечная чахотка в последних градусах, с прошлой недели она лежит в клинике, и дни ее сочтены. А он еще весною получил от Наркомпроса денежную командировку за границу, и уже его паспорт заграничный был почти готов, чтобы ехать со всей семьей, но тут-то Вере Конст. и стало хуже. Татьяна Фед[оровна]^и уже второй месяц здесь, с матерью и младшей дочерью, старшую оставила в Новочеркасске. Т.Ф. в Ростове перенесла тиф, здесь ей на казенный счет чудно ремонтировали квартиру, она же получает и паек, и пенсию. Впрочем, Т.Ф. сама припишет к этому письму. Умер от операции печени, как видно — в Екатеринодаре, еще в марте Богдан Алекс[андрович]¹². Петрушевский¹³ профессорствует и живет в Иваново-Вознесенске, а семья здесь. Андрей Белый здесь, читает лекции, живет плохо, не пишет¹⁴. Кажется, все написал. А размышлений и настроений ведь не напишешь.

Жена и я шлем привет Анне Ел[еазаровне]¹⁵ и вашим дочкам, а я заглаза обнимаю тебя и остаюсь

Любящий тебя
М.Гершензон.

¹ Ирина Алексеевна, Лидия Алексеевна и Наталья Алексеевна Бах — дочери крупного химика, академика Алексея Николаевича Баха (см. прим. 7). Ирина была замужем за Сергеем Даниловичем Балаховским (18%-1960), младшим сыном сестры Шестова — Софьи Исааковны. Весной 1919 г. Балаховский эмигрировал в Швейцарию с родителями, там учился на медицинском ф-те и женился на Ирине Бах, затем со всей семьей переселился в Париж, где жил до 1925 в большой квартире на rue d’Alboni, l. Paris XVI. В декабре 1925 Ирина и Сергей Балаховские уехали в Москву по приглашению родителей Ирины, и остались там. (См.: Н.Баранова-Шестова. ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА. Париж, 1983, т.2, с.286-287).

² МУДРОСТЬ ПУШКИНА. М., Книгоиздательство писателей, 1919, 230 с. (Reprint: Ardis, 1983), МЕЧТА И МЫСЛЬ ТУРГЕНЕВА. М., Книгоиздательство писателей, 1919, 170 с. (Reprint: Slavische Propylaen, Mnchen, 1970), РУССКИЕ ПРОПИЛЕИ, т.6. М., Изд. Сабашниковых, 1919.

³ Речь идет о квартире, где Шестовы жили с октября 1914 (Плющиха, Новоконюшенный пер., д. 14, кв.З). ‘Квартира состояла из пяти комнат и была расположена на первом этаже деревянного дома. Она отапливалась двумя русскими печами. Во дворе был сарайчик, где складывались дрова. Окна передних комнат выходили на просторный двор, а из задних комнат открывался вид на церковь и церковный двор, необычайно красивые зимой, когда все было покрыто снегом’. (См.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с.128).

⁴ Аннушка — прислуга Шестовых.

⁵ И.И. Игнатов (? — 1921), публицист ‘Русских ведомостей’, друг Шестова.

⁶ Александр Елеазарович Березовский — брат жены Шестова. О семье Березовских см. подробнее: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.2, с.291-298.

⁷ Алексей Николаевич Бах (1857-1946) участвовал в народовольческом движении, с 1885 по 1917 жил в эмиграции, в Женеве часто встречался с Шестовым, когда тот жил в Коппе. В июне 1917 Бах с семьей вернулся в Москву, где отношения с Шестовым возобновились. (См.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с. 156). Основатель школы советских биохимиков, действительный член АН СССР с 1929.

⁸ Густав Густавович Шпет (1879-1940), философ. Род. в Киеве, окончил историко-филологический ф-т Киевского института. В 1907 переехал в Москву вслед за своим учителем Г.И. Челпановым, в 1910 и 1912 — в Германии и Англии. В 1916 защитил диссертацию ‘История, как проблема логики’. С 1918 проф. Московского ун-та, с 1921 действительный член, а с 1923 по 1929 — вице-президент Российской Академии художественных наук (впоследствии ГАХН). Занимался литературной и философской работой, перевел ФЕНОМЕНОЛОГИЮ ДУХА Гегеля. После 1927, по-видимому, не печатался. О нем см.: В.В. Зеньковский. ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. Париж, 1948-1950, т.2, с.369-372, HANDBOOK OF RUS-SIAN LITERATURE. Ed. by Victor Terras. New Haven and London, Yale University Press, p.417. Его личности и его выступлениям в кругу московских философов посвящены страницы воспоминаний А.Белого в кн. МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ. (Л., Издательство писателей, 1934, с.305-311).

⁹ Дача находилась ‘в Звенигородском уезде, в Борвихе, в очаровательном месте на берегу Москва-реки, около Архангельского Юсуповых, где в то время жил Троцкий. Леса около Борвихи были чудесные, мы увлекались собиранием грибов. Мы забывали о кошмарном режиме, он чувствовался меньше в деревне’ (Н.А. Бердяев. САМОПОЗНАНИЕ. Опыт философской автобиографии. Париж, YMCA-Press, 1949, с.263.) О жизни Бердяевых на даче и об интеллектуальной атмосфере старого дома в Борвихе вспоминает также Е.К. Герцык (ВОСПОМИНАНИЯ, Париж, YMCA-Press, 1973, с. 136-140).

¹⁰ Зима 1919-20 гг. была для семьи В.И. Иванова крайне трудной: холод, голод, болезнь его второй жены — Веры Константиновны Шварсалон, и детей. (См.: О.Дешарт. ВВЕДЕНИЕ к кн. В.Иванов. Собрание сочинений, т.1, Брюссель, 1971, с. 164). Дружеские отношения В.Иванова и М.Гершензона начались еще в 1900-х гг. 17 сентября 1911 Гершензон пишет родственникам: ‘Кстати о Вяч. Иванове. Он жил это лето в Силламягах, и я очень сблизился с ним (мы давно приятели, но редко виделись). Он очень замечательный человек, по глубине мысли — мудрец и великий художник для немногих’ (см.: М.О. Гершензон. ПИСЬМА К БРАТУ. Избранные места. М., изд. М. и С. Сабашниковых, 1927, с. 176). Оба активно участвовали в культурном движении 1910-х гг., в религиозно-философских обществах, по-разному поднимая вопросы культуры, религии, истории: ‘они были диаметрально противоположные, но друг друга понимали, ценили и любили’ (О.Дешарт. ВВЕДЕНИЕ, с. 165). Несколько писем Гершензона к Иванову хранится в Римском архиве В.И.Иванова.

¹¹ Татьяна Федоровна Скрябина, ур. Шлецер, вдова композитора, была в близких отношениях с семьей Шестова и в частности с Даниилом Григоровичем Балаховским, знатоком и любителем музыки, устроителем киевских концертов Скрябина в 1913 г. После кончины Скрябина и отъезда Балаховских в Париж Т.Ф. и ее дети — Ариадна, Юлиан и Марина — в ноябре 1919 переселились в Киев в большой дом Шестовых, где к ним присоединился брат Т.Ф. — музыкальный критик, переводчик и писатель Борис Федорович Шлецер. (См. фрагмент из воспоминаний Н.Л. Слонимского в кн. ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с. 160-163).

¹² Богдан Александрович Кистяковский (1869-1920), социолог, юрист, приват-доцент Демидовского лицея.

¹³ Дмитрий Моисеевич Петрушевский (1863-1942), историк, профессор Московского ун-та, с 1929 — академик. Основные его труды относятся к социальной истории Англии в средние века. В 90-е годы Гершензон посещал его лекции в Московском ун-те и с тех пор был в дружеских отношениях и с ним, и с его женой Елизаветой Сергеевной (урожд. Щелкина). Имя Петрушевского часто упоминается в юношеских письмах Гершензона брату (см. ПИСЬМА К БРАТУ).

¹⁴ О своей жизни в пореволюционные годы Белый подробно сообщал жене в письме от 11 ноября 1921 (‘Воздушные пути’, с.296-309), об этом же вспоминает и Ходасевич: ‘Военный коммунизм пережил он, как и все мы, в лишениях и болезнях. Ютился в квартире знакомых, топя печурку своими рукописями, голодая и стоя в очередях. Чтобы прокормить себя с матерью, уже больною и старою, мерил Москву из конца в конец, читал лекции в Пролеткульте и разных еще местах, целыми днями просиживал в Румянцовском музее, где замерзали чернила, исполняя бессмысленный заказ Театрального отдела (что-то о театрах в эпоху французской революции), исписывая вороха бумаги, которые, наконец, где-то и потерял. В то же время он вел занятия в Антропософском обществе, писал ‘Записки чудака’, книгу по философии культуры, книгу о Льве Толстом и другое’ (НЕКРОПОЛЬ, Париж, YMCA-Press, 1976, с.85-86). Но именно эти годы, до отъезда за границу, отмечены для Белого очень активной культурно-общественной работой. Ср.: А.В. Лавров. МАТЕРИАЛЫ АНДРЕЯ БЕЛОГО В РУКОПИСНОМ ОТДЕЛЕ ПУШКИНСКОГО ДОМА. — ‘Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 г.’. Л., 1981, с.56.

¹⁵ Анна Елеазаровна Березовская (1870-1962), жена Л.Шестова. Дочь помещика, коллежского асессора Е.А.Березовского. Встретилась с Шестовым в 1897 в Риме, в том же году вышла за него замуж. Шестов скрывал женитьбу от родителей, т.к. отец его никогда бы не дал согласия на брак с православной. А.Е. изучала медицину в Швейцарии, жила в Цюрихе, Берне и Лозанне с дочерьми (Татьяна родилась 31.12.1897, Наталья — 26.11. 1900), сам Шестов жил частью в России (из-за семейных дел), частью в Швейцарии. В 1908 Шестовы отправились в Лондон, чтобы узаконить брак, в 1914 — вернулись в Россию. Подробнее см. об А.Е. в ЖИЗНИ ЛЬВА ШЕСТОВА т.2, с.291-298.

Москва, 26 февраля 1922 г.

Дорогой Лев Исакович,

Твоя посылка через Ара¹ пришла аккуратно и уже поделена согласно твоему письму, которое пришло раньше. Сердечно благодарю тебя. Ты обещаешь еще прислать, итак, прошу тебя, впредь присылай врозь, без дележа, который оказался для Марии Бор[исовны]² и хлопотен, и неприятен (вес не везде тот, надо объяснять и т.п.). Здесь теперь каждый шаг труден, даже такая небольшая вещь. Мне очень жаль, что единственное письмо, которое за такой долгий срок дошло до нас, опять, по твоей привычке, ничего не рассказало нам о тебе и твоей семье. Не знаю даже, все ли вы вместе, вышла ли Таня замуж³, чем ты занимаешься и зарабатываешь, что написал и напечатал за это время. Написать об этом было бы не менее, а более дружественно, чем посылка, потому что ведь и посылку я принимаю от тебя только потому, что нечто чувствую к тебе и следовательно прежде всего интересуюсь твоей участью. Я читал и слышал о твоем приезде в Берлин⁴ и о тяжелой истории твоей с Ев[гением] Герм[ановичем]⁵, читал твою работу о посмертных произведениях Толстого⁶. Кстати: к тебе обратится петербургский] издатель Е.Я. Белицкий⁷ (‘Эпоха’) с просьбою написать на 2-3 печ[атных] листах изложение твоих основных мыслей (он хочет дать в 1 книге четыре или 5 таких статей: ты, Бердяев, Булгаков и т.п. — как корифеев современной русской мысли, просит пока держать это в секрете). Белицкий очень порядочный человек, издает всего А.Белого⁸, друг Ремизова⁹, теперь у меня купил книжку¹⁰. Заплатит хорошо.

Эти годы были трудные. У нас прошлую зиму дети оба переболели дифтеритом, эту зиму — Сережа брюшным тифом, и я хвораю, а М.Б. выбивается из сил без прислуги. Главное, все так истощены, что и болезни долго тянутся, и все — не по силам. Теперь, с появлением частных издательств, стало легче, хотя наивысший гонорар — и тот равен едва ли половине обычного довоенного гонорара, по покупной силе денег. Платят 5-8 миллионов с листа, а за башмаки ребенку надо заплатить 4 милл. и сажень дров столько же, не говоря уже о провизии, которая всего дороже. Я, как знаешь, не из умелых, и мы жили и живем очень скудно, а другие приспособились и процветают. Недавно я имел случай писать Лундбергу, по слухам, Переписка из двух углов читалась за границей и были даже разговоры о переиздании ее там¹¹, я просил Лундберга устроить это переиздание¹² с тем, чтобы гонорар высылался мне и Вяч. Ив[анову] ежемесячными посылками Ара, это было бы хорошо хоть в смысле пропитания, хотя и обношенность белья, платья — вопиющая. Здесь трудно, а у вас там, кажется, тяжко и душно, в своем роде не лучше здешнего. Я занимался эти годы, по летам, далекими предметами, написал за эти два года две книжки, листов по 5-6: ‘Ключ веры’ и ‘Гольфстрем’¹³, обе теперь набираются. А еще служу — в Главархиве и т.п. От Ремизова получил одно письмо из Берлина, насчет его арестованных рукописей¹⁴, не знаю, искренно ли он пишет, что хочет скоро вернуться¹⁵. А Белый, кажется, действительно вернется¹⁶. Ты в Париже пожалуйста скажи от меня привет Алексею Толстому с женою¹⁷, М.О. и М.С. Цейтлиным¹⁸ — и Балаховским обоим¹⁹, о которых я сохранил по-разному наилучшие впечатления.

Здесь теперь отбою нет от приглашений: журналы возникают как грибы после дождя, и сборники-альманахи²⁰, но покупают только неизданное, пока, кажется, не переиздают. Все это делается беспорядочно, поспешно, издают дребедень, а нужных книг, ни даже учебников не издают, хаос и только. Вдруг окажется, что в Москве выходит 6 театральных журналов, ненужных разумеется, вдруг выйдет на роскошной бумаге сборник дряннейших рассказов, или миниатюрное издание ‘Бедной Лизы’ Карамзина выпущено по чудовищной цене, и т.п., точно то же, что в бесчисленных роскошных гастрономиях Арбата — все тончайшее до ананасов, а молоко, пополам с водой — в единственной молочной, и фунта манной крупы нигде не достанешь, а если и найдешь с большим трудом, то заплатишь не меньше 1/4 миллиона. А какие кондитерские — обильнее прежнего Эйнема²¹, какие рестораны — все сплошь с ‘салонным оркестром’, ‘первоклассная кухня’, и ‘торговля до 2-х часов ночи’, да все — при ужасах Поволжья.

Передай наш дружеский привет Анне Елеазаровне и дочкам. Березовским я передал адрес и просьбу написать. Если пошлешь мне еще посылку, то — на имя Марии Борисовны. Она кланяется, и я обнимаю тебя и остаюсь

Любящий тебя
М.Гершензон.

¹ American Relief Administration отправляла посылки в Россию по соглашению, заключенному между РСФСР и США 20 августа 1921 г. в Риге.

² Мария Борисовна Гершензон — дочь кишиневского присяжного поверенного Б.С. Гольденвейзера (1838-1916) и В.П. Щекотихиной (1848-1898). Еще с детства была знакома с М.О. Гершензоном. Позднее, когда М.О. учился в Московском ун-те вместе с ее братом Николаем, отношения переросли в интимную дружбу. Однако браку мешало различие вероисповеданий. Чтобы обойти это препятствие, М.Б. после 1905 перешла из православия в протестантизм, вышла замуж за М.О., и Гершензоны смогли обосноваться в Москве. От брака родилось двое детей: сын Сергей (р. 1906) и дочь Наталья (р. 1907). (См. письмо Н.М. Гершензон-Чегодаевой в кн.: В.Иванов. Собрание сочинений., т.3, Брюссель, 1979, с. 808-810). О М.Б. и обстановке в доме Гершензонов пишет также О.Дешарт: ‘II tait constamment entour de disciples dvous et d’amis srs. Dans un milieu familial typiquement russe, autour de la table de th, de vnrables acadmiciens ctoyaient des littrateurs dbutants et des chercheurs en qute de conseils de travail et parfois de vie. La maison ouverte tous, claire par le bon sourire de Mme Gerschenson, attirait les gens et retentissait de dbats agits sur des th&egrave,mes d’importance vitale qui ne manquaient pas en ces annes orageuses’) (O.Deschartes, Prface : Vjatcheslav IvaNo v — Mikhail Gerschenson. CORRESPONDANCE D’UN COIN L’AUTRE. Gen&egrave,ve, L’Age d’Homme, 1979, p.36). См. о ней также: Е.К. Герцык. ВОСПОМИНАНИЯ, с. 159-162.

³ Татьяна Львовна Березовская-Шестова (1897-1972) вышла замуж за инженера-оптика Валентина Григорьевича Дудкина (1900-1965) 7 августа 1929 г.

⁴ В 1921-1930 Шестов часто ездил в Германию для чтения лекций в Берлине и др. городах. В ноябре 1921 он был приглашен прочесть две лекции о Достоевском. Во время этой поездки Шестов пытался выяснить положение с его книгами, которые на русском и немецком языках должно было выпустить изд. ‘Скифы’.

³ Евгений Германович Лундберг (1887-1956), писатель, переводчик, критик. В начале века был связан с ‘Христианским братством борьбы’ (А.Белый, С.Булгаков, П.А. Флоренский, А.С. Петровский) — ядром будущего Московского РФО. С 1906 входил в окружение Шестова (см. о нем ВОСПОМИНАНИЯ Е.К. Герцык, с. 102-103). В 1910-е печатался в ‘Русских Ведомостях’, ‘Речи’ и ‘Русской мысли’. В 1917-18 входил в группу ‘Скифы’. Летом 1920 эмигрировал в Берлин, где основал правоэсеровское издательство ‘Скифы’ (см. ‘Русская книга’, No 1, с.9), позднее возглавил первое советское издательство в Берлине ‘Бюро иностранной науки и техники’, что привело его к разрыву со ‘Скифами’. В Берлине печатался в газ. ‘Накануне’ и ‘Новый мир’, выпустил книгу ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ и сб. статей ОТ ВЕЧНОГО К ПРЕХОДЯЩЕМУ (1923). Вернулся в Россию, где выпустил кн. ЛЕНИН И ЛЕГЕНДА (1930) и переиздал в расширенном виде ЗАПИСКИ ПИСА ТЕЛЯ, добавив к ним второй том о берлинском периоде. Арестован в феврале 1938, через три месяца выпущен на свободу. О его берлинском периоде см. РУССКИЙ БЕРЛИН 1921-1923. Под ред. Л.Флейшмана, Р.Хьюза и О.Раевской-Хьюз. Paris, YMCA-Press, 1983, с.28-31, 58-59.

‘Тяжелая история’, упоминаемая Гершензоном, относится к скандалу 1921 г., когда Лундберг уничтожил тираж напечатанной им брошюры Шестова ЧТО ТАКОЕ РУССКИЙ БОЛЬШЕВИЗМ (‘Скифы’, 1921). Поступок Лундберга был связан с его сближением с советскими представителями в Берлине. Об уничтожении книги и последующем примирении Лундберга и Шестова см. также: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с. 189.

⁶ Л.Шестов. ОТКРОВЕНИЯ СМЕРТИ. ПОСЛЕДНИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Л. H ТОЛСТОГО. Статья была частью неоконченной книги SOLA FIDE, появилась в ‘Современных Записках’, 1920, No 1, с.81-106 и No 2, с.92-123, а позднее вошла в кн. НА ВЕСАХ ИОВА. Париж, изд. ‘Современные записки’, 1929.

⁷ Ефим Яковлевич Белицкий работал в изд. ‘Эпоха’, выпускавшем горьковскую ‘Беседу’, и являлся сотрудником ‘Беседы’. 30 ноября 1922 г. Шестов заключил договор с ‘Эпохой’ на издание своей кн. СТРАНСТВОВАНИЯ ПО ДУШАМ, но книга так и не вышла. 23 мая 1922 Гершензон пишет Шестову: ‘Через две недели будет в Берлине Белицкий, издатель ‘Эпохи’, с которым я в дружеских отношениях и которому вполне доверяю. Он берется сам издать в Берлине пару моих книг и пристроить другие в тамошних издательствах’ (Архив Л.Шестова).

⁸ Гершензон, вероятно, имеет в виду доверенность на право издания своих сочинений, которую Белый оставил жене Белицкого 21 октября 1921. За год до этого (20 января 1920) Белый заключил договор на издание собрания сочинений с З.И. Гржебиным, однако оно так и не вышло, отчасти из-за отсутствия бумаги. Получив разрешение на выезд за границу в сентябре 1921, Белый расторг договор с Гржебиным, чтобы искать другого издателя, (ср.: А.В. Лавров. МАТЕРИАЛЫ АНДРЕЯ БЕЛОГО..., с.65-68).

⁹ Ремизов издал в 1922 в ‘Эпохе’ сб. рассказов МАРА.

¹⁰ Вероятно, речь идет о книге СУДЬБЫ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА. Пб.-Берлин, ‘Эпоха’, 1922.

¹¹ Через год после петербургского издания (‘Алконост’, 1921, 62 с.) ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ УГЛОВ вышла в Германии (М.-Берлин, ‘Огоньки’, 1922, 71 с.)

¹² С той же просьбой обратился Гершензон к Шестову, который пишет 9 марта 1922 г. Г.Л. Ловцкому: ‘Сегодня пришло письмо от Гершензона. Он получил посылку. Живется ему очень, видно, плохо. Он просит, если можно, издать его переписку с Вяч. Ивановым и гонорар прислать ему и Вячеславу в виде посылки. Я написал Эфрону, но нужно узнать у Лундберга, к которому Герш. тоже обращался, не передал ли он уже кому-нибудь издания. Я постараюсь ему здесь устроить посылку и, если можно, более или менее правильные посылки. Может быть, Эфрон согласился бы издать и другие книги Гершензона — ‘Грибоедовскую Москву’ или ‘Исторические записки’? Все книги маленькие и очень ходкие’ (ср. ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с.231-232).

¹³ КЛЮЧ ВЕРЫ. Пб, ‘Эпоха’, 1922 (репринт: Париж, YMCA-Press, 1979), ГОЛЬФСТРЕМ. М., ‘Шиповник’, 1922. (репринт: Tokyo Biblio-graphy, 1985).

¹⁴ Ремизовы уехали из России 7 августа 1921 (в день смерти Блока) и приехали в Берлин 21 сентября после остановки в Нарве и Ревеле. Об аресте ремизовских рукописей сведений не обнаружено.

¹⁵ В конце своей жизни Ремизов говорил Н.В. Резниковой, что ‘будь он один, он никогда бы не уехал из России: ‘Я все равно не пропал бы, жил бы в щели… Нашелся бы кто-нибудь, ну, красноармеец, или другой… кормили бы меня… но Серафима Павловна очень мучилась от лишений, от невозможности в тех условиях заниматься своим делом /…/ Она все время болела, не могла лечиться, ей трудно было переносить — холод, голод, бесправие’…’ (См.: Н.Резникова. ОГНЕННАЯ ПАМЯТЬ. Berkeley, Berkeley Slavic Specialities, 1980, c.61-62).

¹⁶ Белый вернулся в Москву в октябре 1923 г.

¹⁷ Алексей Николаевич Толстой (1883-1945) с женой Н.В. Крандиевской эмигрировал летом 1919 сначала в Париж, затем в Берлин. Об этом периоде его жизни и решении вернуться в СССР см.: РУССКИЙ БЕРЛИН, с.31-46, 108-131, ГОРЬКИЙ И СОВЕТСКИЕ ПИСАТЕЛИ Неизданная переписка. — ‘Литературное наследство’, т.70, М., 1963, с.397-421.

¹⁸ Марк Осипович (1882-1946) и Мария Соломоновна (1882-1976) Цейтлины, осенью 1922 г. основали трехмесячник литературы ‘Окно’, где Шестов напечатал вторую половину статьи ДЕРЗНОВЕНИЯ И ПОКОРНОСТИ (афоризмы 21-52). М.О. Цейтлин (псевд. Амари) фактически заведовал поэтическим отделом ‘Современных записок’, после войны стал основателем ‘Нового журнала’ в Нью-Йорке. См. о нем: Г.П. Струве. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ИЗГНАНИИ. Нью-Йорк, Изд. им. Чехова, 1956, с.79, 159.

¹⁹ Софья Исааковна Балаховская-Шварцман (1862-1941) — старшая сестра Шестова. Даниил Григорович Балаховский (1862-1931), ее муж, владелец сахарных заводов, был французским консульским представителем в Киеве. После революции вместе с детьми они эвакуировались с французским поездом, вероятно, в ноябре 1918, — в Одессу, а оттуда — в Париж. Шестов был очень дружен с ними.

²⁰ А.В. Луначарский утверждал в статье ОЧЕРК РУССКОЙ ЛИТЕРА ТУРЫ РЕВОЛЮЦИОННОГО ВРЕМЕНИ: ‘В Петрограде имеется почти сотня частных издательств, в Москве — уже более трехсот. Выходит в свет очень много книг, издаются альманахи и журналы различных направлений. Запретов для художественной литературы нет’ (А.В. ЛУНАЧАРСКИЙ. НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ. — ‘Литературное наследство’, т.82, М., 1970, с.220).

²¹ Известные московские кондитерские на Софийской и на Берсеновской наб.

Москва, 23 апреля 1922 г.

Милый Лев Исакович,

Это письмо повезет Лидия Алексеевна и перешлют тебе из Женевы. Она и увидит тебя, — вот чудеса! — и о нас расскажет. Ты мне много дарил за эти годы, — даже деньги, но конечно самой большой жертвою на алтарь дружбы, при твоей неохоте писать письма, было это большое письмо, которое ты мне написал. Зато и много денег, и много посылок Ара не принесли бы и отдаленно такой радости, как это письмо, — (даже в 1920 г., когда мы голодали тяжко: вот до чего идет сравнение!). Не шутя: тот день, когда пришло твое письмо, был для меня праздником, из этого я понял, что очень люблю тебя (а раньше не знал, только подозревал, тут впервые нащупал в себе, как орех в мешке). Потом читал его вслух Марье Бор[исовне], и мы говорили много хороших слов о тебе. Но ты и без того упоен славой, английской и французской¹.

О делах скажу прежде всего: сердечно благодарю за посылки уже посланные, но, прошу тебя, тотчас останови дальнейшую отправку их. В Нью-Йорке, в ‘Ара’, как мне пишут из Берлина — если помнишь Нат[алию] Мих[айловну] Давыдову², — положено посылать ежемесячно посылки мне, Бердяеву, Вяч. Иванову. Если те посылки действительно будут приходить — мне одной довольно, если же они прекратятся, я тебе напишу. И теперь, при столкновении 2 посылок, я одну передам Союзу Писателей³. О других делах — потом.

Л.А. расскажет тебе о нас. Мы живем трудно, прошлой зимой дети тяжело болели крупом, эту — Сережа болел брюшным тифом, очень затянувшимся. И тут же, в начале февраля, я слег, у меня, как определили врачи, от общего истощения возобновился давнишний процесс в легких, — которого я никогда не подозревал. Два месяца держалась температура, исхудал страшно, слабость была такова, что за все это время я ни разу не мог читать, даже беллетристику. Лечили меня, и к теплу я оправился. Теперь уже выхожу понемногу, но очень слаб. М.Б. одной, без прислуги, приходилось трудно, то я носил из холодной кухни дрова и воду, и колол дрова, и печь топил, и бегал по посылкам, а тут пришлось все самой. И тесно было, мы очень уплотнены, жили только в столовой и прилегающей к ней крошечной спальне, — ты верно помнишь. М.Б. не очень постарела, только седых волос прибавилось много, а я очень одряхлел, слаб стал до крайности. Первое время — в 18-м году, до половины 1919-го, я писал много — дописывал раньше начатых Пушкина и Тургенева⁴. Обе эти книги посвящаю тебе, они давно вышли. Потом писал мало, только в теплое время, и тут я совсем ушел от русской литературы. Эти годы я много читал, впервые опять так же много, как в годы студенчества, — и, должно быть, много думал по-своему, не думая⁵. И на многие вещи взглянул иначе, этот тяжелый опыт жизни, которого вы, в эмиграции, не вкусили, был серьезной школой. В результате я долго корпел над Ветхим Заветом, и наконец написал статью или книгу ‘Ключ веры’. Она печатается теперь книжкой в Петербурге. Потом (и еще в то же время) еще дольше носился с сумасбродной мыслью, и три года читал-читал по первобытной культуре, о диких народах, и надолго зарылся в сравнительное языкознание, — и наконец, написал книгу ‘Гольфстрем’. Она печатается теперь в Москве, в возродившемся изд-ве ‘Шиповник’. Потянуло меня к истокам, в даль времен, к корням человеческого духа. Ты меня не бей за это: я нечаянно, сам не думал, а шел, куда тянуло неодолимое чувство, и только в этих занятиях находил удовлетворение. Верно, не я один, когда впервые сам и на ближних познаешь подлинно Голод⁶, тогда сам собою пропадает интерес к ‘истории литературы’, — и Холод, и когда кругом муки еще горшие, и смерть от них. Я и теперь люблю ‘историю литературы’, но только отвел ей место, где ей следует быть, да и наполняю ее другим содержанием⁷. По твоему примеру, и я не грешил пером, — напротив, стал много строже прежнего: ничего не писал и не пишу сколько-нибудь безразличного, чего можно бы и не написать, пишу только обязательное для меня, и так как просьб от новых издательств, альманахов, журналов — много, а я все отклоняю, то и терплю за сие великие денежные убытки, и живем мы одними продуктами, почти без денег, а впрочем, этим не огорчаемся. Здесь теперь все можно купить, как до войны, — и апельсины, и пирожные, и икру, и сукна, — все, что угодно (мы еще до сих пор дивимся этому обилию и доступности, — ведь всего 1/2 года, как открылись первые булочные, а лавок, тех еще вовсе не было), но все стоит много нулей: пара башмаков — 30 милл., и все в этом роде. Даже официально прежние 5 коп. стоят теперь 75.000 руб.: столько стоит трамвайный билет на одну станцию. Всю зиму магазины открывались с лихорадочной торопливостью, — за два месяца улица была вся опять в лавках, и всюду полно товаров, и полно покупателей. А теперь сделался кризис: публика как-то вдруг обеднела, покупателей нет, один и другой магазины закрываются. Говорят, это оттого, что казна остановила выпуск новых денег, и стало мало денежных знаков. Теперь все надеются на Геную и возобновление заграничной торговли. Всякая прачка знает про ‘Генуйскую’ конференцию⁸. Ты спрашиваешь о приятелях. Бердяевы живут по-прежнему, и недурно, обе дамы⁹ служат и получают много, он много пишет — написал за эти годы, кажется, 5 больших книг¹⁰, и по-прежнему у них по вторникам ‘церковно-приходские журфиксы’¹¹, так я их прозвал, — с докладами на темы мистические, церковные и национальные. Я с ним при встречах обмениваюсь парой слов, и только. Кроме той ссоры — наши мысли уже очень далеко разошлись, мы вероятно обо всем мыслим противоположно¹². Шпет процветает, много получает, нисколько не изменился, выпустил недавно книжку ‘Философское мировоззрение Герцена’¹³ — и 2-й выпуск журнала ‘Мысль и Слово’, где и твоя статья — о Сократе и бл. Августине¹⁴, печатает 1-й том Истории философии в России¹⁵. Вяч. Иванов по-прежнему с дочерью и мальчиком живет в Баку¹⁶, читает множество лекций и пьет много вина, дочь этой зимою долго болела тифом, он изредка мне пишет, а я ему. О Березовских я больше ничего не знаю, как только то, что сын его, когда брал у нас свою часть письма, на мой вопрос отвечал, что у них все благополучно, я сказал ему тогда, что ты просишь их написать, и дал твой адрес, да Лидия Ал[ексеевна], бывающая у Игнатовых, знает, что и Бер[езовские], и Аннушка живут хорошо. Ты верно знаешь, что И.И. Игнатов умер год назад, знаешь также от Б[ориса] Ф[едоровича]¹⁷ о смерти Т.Ф. Скрябиной. Ее жизнь после Киева была сплошной кошмарный ужас. Недели две назад приехала дочка Булгакова. Он — протоиерей¹⁸ в Ялтинском соборе и живет там со всей семьей хорошо, но ему хочется в Москву, его страстные проповеди имеют там большой успех. И Е[лена] И[вановна]¹⁹, по словам дочери, ‘вошла в церковь’, Федя очень исправился характером, служит, увлекся роялью и делает большие успехи. Сама Маруся цветущая девушка, и мы нашли, что и она стала гораздо серьезнее, проще, умнее. Она сразу получила здесь очень хорошую службу. Если удастся найти квартиру, то, видимо, летом все они переедут сюда. Приезжал месяца два назад сюда на несколько дней Д.Е. Жуковский²⁰. В Крыму полный голод, они очень бедствовали, так что тут Бердяевы, мы и др. два раза складывались и посылали им деньги. Д.Е. пристроился в Симферополе ассистентом по зоологии, и имеет еще службу физического труда, теперь А[делаида] К[азимировна]²¹с детьми уже перебрались к нему в Симферополь, а летом они хотят переехать сюда. Больше не вспомню, о ком тебе написать.

В эту минуту меня прервал почтальон — принес письмо из Парижа прямо, заказное, от М.О. Цейтлина: и он послал нам посылку! — Ну, мы этим посылкам найдем место: голодных кругом еще много. Он адреса своего не пишет, потому вложу сюда письмо к нему, и ты будь так добр, передай ему пожалуйста, вы верно встречаетесь же.

Да, насчет моих дел. Видишь, что я думаю. До сих пор жить здесь надо было, и вы вот много потеряли духовно, не быв здесь, но теперь, кажется, все, — можно и отдохнуть, а здоровье даже требует этого. Правда, решиться трудно, потому что по возвращении через 6-8 месяцев неизвестно, застанешь ли свою квартиру в целости, как ни обеспечь ее. Но и это не главное — главное, на что прожить за границей с семьей. А я хотел бы проехать прямо в какое-нибудь тихое место на юге Германии, даже не заглядывая в Берлин, и там прожить для отдыха, не думая о заработке. Это едва ли не утопия. Может быть, если бы я сам был в Берлине, то продал бы несколько своих старых книг и собрал бы нужные деньги, а то ведь нужно это делать чрез неизвестных людей. Ты называешь М.О. Ландау²², я, кажется, совсем не знаю такого, а Лундберг — путанная голова. Кстати, Лундберг должен на днях приехать сюда, от него верно узнаю подробности о берлинских издательствах и шансы насчет моих книг. Доверенность посылаю тебе здесь, постарайся, чтобы не продешевили при продаже. И вот моя просьба: из вырученных денег, ежели можно будет, купи и пришли нам вещи по прилагаемому списку (а на свои деньги не покупай). Остальные же деньги прошу перевести на твердую валюту — на фунты стерлингов или доллары, и храните их — либо ты у себя, либо вручи Лидии Алексеевне, — чтобы лежали, пока я попрошу их. ‘Переписку из 2 углов’ нельзя продавать, — ее, как пишет мне Давыдова, издает в своем издательстве Лундберг.

Из твоих новых писаний я читал обе статьи о посмертных произведениях Л.Толстого. Сделай одолжение, пришли мне по оттиску твоих статей. Анне Елеазаровне передай от нас сердечный привет. Л.А. рассказывала, что твоя Наташа очень хорошо сдала экзамен. Скажи дочерям, что если они хотят написать Марусе Булгаковой, — ее адрес — у Челпанова²³ (она пока там живет). Для меня неожиданность, что ты так легко владеешь словом, я для этого дела не гожусь, хоть и читаю лекции — я теперь ‘проф[ессор]’, — но с трудом и нелюбовью, и очень устаю. Поэтому, и попав за границу, я ничем не мог бы зарабатывать деньги, — не писать же для денег, значит, ехать мог бы только имея там запас готовых денег. Вот, ты и разочти стоимость нашей семейной жизни в пансионах, напр. в Висбадене, в течение полугода, — сомневаюсь, чтобы продажа моих книг могла накопить столько денег. Как поговорю с Лундбергом, напишу тебе насчет этих дел. Я много, много раз скучал о тебе, у меня ведь теперь здесь никого так близкого, как ты, и при перемене моих мыслей мы были бы теперь ближе прежнего. Иногда беру с полки твою книгу и читаю час-другой. Будь здоров с твоими близкими. Непременно пришли мне твои писания, — это так же важно, как письмо. Обнимаю тебя сердечно и остаюсь твой

М.Гершензон.

Носков большого размера (для сына)

— меньшего (для меня) по 1/2 дюжины

Чулок для М.Б.

— для дочки 14 лет, поменьше.

Свитеров 3, темно-коричневых или в этом роде, — вообще темных (это верхние фуфайки, грубоватые), для сына очень большой, дочери — хорошего роста для 14 л[ет], и для меня.

Зимние перчатки для нас всех (у сына очень большие руки). Дюжину мужских носовых платков.

Башмаки для М.Б. — та же длина, как у Лидии Алексеевны, на два номера шире. Каблук лучше не высокий. Ежели можно, то и калоши к ним.

ДОВЕРЕННОСТЬ

Доверяю Льву Исаковичу Шварцману (Лев Шестов по литературе) продавать за границею право на переиздание моих книг, напечатанных в России, список коих прилагаю здесь, — на таких условиях, какие он найдет правильными, и заранее обязуюсь не оспаривать его решений по этим продажам. Также доверяю ему получать в свои руки и хранить для меня деньги, которые будут мне причитаться по таковым продажам. Книги мои, которые могут быть изданы за границей, суть:

1) ‘П.Я. Чаадаев’

2) ‘История Молодой России’

3) ‘Жизнь В.С.Печорина’

4) ‘Образы прошлого’

5) ‘Исторические записки’

6) ‘Грибоедовская Москва’

7) ‘Декабрист Кривцов’

‘Тройственный образ совершенства’

9) ‘Мудрость Пушкина’

10) ‘Мечта и мысль И.С. Тургенева’

Доверенность эта не ограничена сроком.

М.Гершензон.

¹ О научной деятельности Шестова в 1920-21 гг., о его курсах на русском факультете при Парижском ун-те и о появлении в западной печати его статей — см.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с. 176-264.

² Вероятно, Наталья Михайловна Давыдова, художница, чл. супрематического общ-ва ‘Супремус’ (Малевич, Удальцов, Клюн, Попова, Меньков, Пестель, Архипенко, Розанова и др.).

³ Альтруизм Гершензона и его внимание к трудностям окружающих его людей подчеркивает Ходасевич: ‘те, кто прожил в Москве самые трудные годы — восемнадцатый, девятнадцатый и двадцатый, — никогда не забудут, каким хорошим товарищем оказался Гершензон. Именно ему первому пришла идея Союза Писателей, который так облегчил тогда нашу жизнь и без которого, думаю, многие писатели просто пропали бы. Он был самым деятельным из организаторов Союза и первым его председателем /…/Не только в общих делах, но и в частных случаях Гершензон умел и любил быть подмогою. Многие обязаны ему многим. Он умел угадывать чужую беду — и не на словах, а на деле спешил помочь’. (НЕКРОПОЛЬ, с.151).

⁴ См. прим.2 к письму 1.

⁵ Ту же мысль Гершензон выражает в одном из афоризмов: ‘Благо тому, кто не думает! У него-то и рождаются наилучшие мысли: внезапные и яркие, как молнии ночью’ (СОЛНЦЕ НАД МГЛОЮ. Афоризмы.— ‘Записки мечтателей’, No 5, Пб, ‘Алконост’, 1922, с.90).

⁶ О житейских трудностях Гершензона в послереволюционные годы и о его мужестве вспоминает Ходасевич: ‘…знаю наверное, что Гершензон с женой, Марией Борисовной, тайком от детей, иногда целыми сутками ничего не ели, питаясь пустым чаем и оставляя для детей все, что было в доме. И вот, голодая, простаивая на морозе в очередях, коля дрова и таская их по лестнице, — не притворялся он, будто все это ему нипочем, но и не разыгрывал мученика: был прост, серьезен, но — ясен. Скинет вязанку с плеч, отряхнется, отдышится, а потом вдруг — так весело поглядит — и сразу заговорит о важном, нужном, большом, что надумал, тащась куда-нибудь в Кремль хлопотать за арестованного писателя’. (НЕКРОПОЛЬ, с. 148).

⁷ С первых своих работ по истории литературы Гершензон дал определенное истолкование истории общественной мысли, как отражения личностного сознания. В ИСТОРИИ МОЛОДОЙ РОССИИ он писал: ‘Общество, без сомнения живет единой жизнью, но оно живет ею в людях. /…/ Общество — абстракция, общество не ищет, не мыслит, не страдает, страдают и мыслят только отдельные люди и на известной глубине их сознание течет в одну сторону, по одному руслу, исследуем эту глубину отдельных сознаний и мы узнаем направление общественной мысли’. (М.-Пг, Госиздат, 1923, с.5). См. также: Ilya Serman, MIKHAL GER-SCHENSON — в кн. HISTOIRE DE LA LITT&#201,RATURE RUSSE. LE XXe SICLE. Paris, Fayard, 1987, c.281-287.

⁸ Международная Генуэзская конференция по экономическим и финансовым вопросам проходила 10 апреля — 19 мая 1922 при участии представителей 29 государств, в том числе — впервые — делегации РСФСР.

⁹ Речь идет о жене Бердяева, Лидии Юдифовне Рапп (1889-1945) и о ее сестре Евгении Юдифовне, жившей тогда с Бердяевыми в Москве. О них см. публикацию Д.Барас в сб. ПАМЯТЬ, вып.4, М., 1979 — Париж, 1981, с.220-245, и Е.К. Герцык. ВОСПОМИНАНИЯ, с. 117.

¹⁰ Вероятно, Гершензон имеет в виду сб. КРИЗИС ИСКУССТВА (М., изд. Г.А. Леман и С.И. Сахаров, 1918, 47 с), СУДЬБА РОССИИ. ОПЫТЫ ПО ПСИХОЛОГИИ ВОЙНЫ И НАЦИОНАЛЬНОСТИ (М., Г.А. Леман и СИ. Сахаров, 1918, V + 240 с), ФИЛОСОФИЯ ДОСТОЕВСКОГО (П., ‘Эпоха’, 1921, 240 с), переизданная в Праге в 1923 под заглавием МИРОСОЗЕРЦАНИЕ ДОСТОЕВСКОГО, КОНЕЦ РЕНЕССАНСА (П., ‘Эпоха’, 1922) и ФИЛОСОФИЯ НЕРАВЕНСТВА, написанная в 1918, но изданная только в 1923 в Берлине.

¹¹ Ср.: Н.Бердяев. САМОПОЗНАНИЕ, с.255.

¹² Об отношении Бердяева к большевистской власти и о споре с Гершензоном ср. САМОПОЗНАНИЕ (с.252): ‘Я порвал отношения с моими старыми друзьями В.Ивановым и М.Гершензоном, так как видел в их поведении приспособление и соглашательство. Думаю сейчас, что я был не вполне справедлив, особенно относительно М.Гершензона’. Слухи о ‘большевизанстве’ Гершензона упоминает и Белый: ‘В мае 1917-го — он с горячим сочувствием читал ‘Правду’, ‘друзья’ — Шестов, Булгаков, Бердяев — распространили весть: Гершензон — ‘большевик’, он к Бердяеву, жившему рядом, не хаживал, и меня в эти дни приперли к ‘большевикам’: Мережковские, жена Бердяева и многие кадетские дамы, о Гершензоне шушукалась тогдашняя ‘вся Москва’: — Слышали, — на старости оскандалился как? По природе робкий, боящийся, что его затолкают, держался вдали он от толп…’ (МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ, с.294).

¹³ Пг., ‘Колос’, 1921, 101 с.

¹⁴ Л.Шестов. СОКРАТ И БЛ. АВГУСТИН. — ‘Мысль и слово’, 1918/ 1920, И, No 1, с.97-107. Позднее вошла в кн. ВЛАСТЬ КЛЮЧЕЙ, Берлин, изд. ‘Скифы’, 1923.

¹⁵ См.: В.В. Зеньковский. ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ (т.II, с.369): ‘В 1922 г. Шпет выпустил в свет Очерк развития русской философии, можно лишь пожалеть, что он ограничился только 1-ой частью’.

¹⁶ С 1920 по 1924 В.Иванов с дочерью и сыном жил в Баку, где получил кафедру классической филологии в местном университете, там он напечатал кн. ДИОНИС И ПРАДИОНИСИЙСТВО, и, защитив ее перед факультетом, был удостоен степени доктора классической филологии. В Баку Иванов активно занимался преподавательской деятельностью и проблемой подготовки научных кадров для молодого ун-та, как об этом свидетельствует его письмо к Гершензону от 22 декабря 1921: ‘Жизнь моя занята, кроме повседневных хлопот, им же числа нет, курсами (греч. литература, нем. Романтизм) и семинариями (Буколики Вергилия, Ницше как гуманист, Достоевский и Пушкин). /…/ Наш факультет часто мечтает о Вас, как профессоре в нашей среде, и побуждает меня приманить Вас, но я знаю, что бесполезны попытки. Однако, здесь жить легче чем в Москве, и тепло, и не голодно’. (Римский архив Иванова). О жизни Иванова в Баку и его научной деятельности см.: О.Дешарт. Введение к Собр. соч. В.Иванова, т.1, с.170-172, Н.В. Котрелев. ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ — ПРОФЕССОР БАКИНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА — в кн. ‘Труды по русской и славянской филологии’, XI, Литературоведение. Тарту, 1968, с.326-339, М.С. Альтман. ИЗ БЕСЕД С ПОЭТОМ В.И. ИВАНОВЫМ (Баку, 1921). — там же, с.304-325.

¹⁷ Борис Федорович Шлецер (1881-1969), переводчик, музыкальный и литературный критик. Сотрудник журн. ‘Аполлон’ и ‘Золотое Руно’. С 1921 — в Париже, где его переводы Гоголя, Достоевского, Шестова, Розанова — получили большую известность. Автор книг о Скрябине, Стравинском, Гоголе. Последняя его книга посвящена Шестову. О нем см. подробнее в ЖИЗНИ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.2, с.312-313.

¹⁸ Сергей Николаевич Булгаков (1871-1944), философ, богослов. По окончании юридического ф-та Московского ун-та преподавал политическую экономию в Моск. Техн. Училище, в 1901 — профессор Киевского Политехнического ин-та, в 1906-1911 — приват-доцент Моск. ун-та. В 1918 принимает священство, организует братство Св. Софии, попадает в Крым, где становится профессором Симферопольского ун-та. С 1 января 1923 выслан из России, едет сначала в Константинополь, затем в Прагу, где читает лекции на Русском юридическом ф-те, с 1925 — в Париже, профессор Богословского ин-та (1925-1944).

¹⁹ Елена Ивановна Булгакова (урожд. Токмакова), жена С.Н. Булгакова. Сотрудничала в ‘Вопросах жизни’, автор книг ЯПОНИЯ И ЯПОНЦЫ (Ростов на Дону, 1905) и ЦАРЕВНА СОФЬЯ (Париж, 1933). Федя и Маруся (Муна) — дети Булгаковых.

²⁰ Дмитрий Евгеньевич Жуковский, философ, участник сб. ПРОБЛЕМЫ ИДЕАЛИЗМА (М., 1902), издатель журнала ‘Вопросы жизни’. В пореволюционные годы работал в Симферополе ассистентом по кафедре гистологии и занимался переводом на немецкий яз. научных работ (см. его письма к Шестову в кн.: Е.К. Герцык. ВОСПОМИНАНИЯ, с. 178-192).

²¹ Аделаида Казимировна Герцык-Жуковская (1874-1925), поэтесса, переводчица, литературный критик. Жена Д.Е. Жуковского. Сотрудничала в ‘Северных Записках’ и ‘Весах’ (под псевд. Сирин). О ее жизни см. ВОСПОМИНАНИЯ ее сестры Е.К. Герцык, см. также: М.А. Волошин. ВОСПОМИНАНИЯ. Публ. Susan Smernoff-Lazinger. — ‘Slavica Hieroso-limitana’ V-VI, Jrusalem, 1981, c.501-521.

²² Описка, речь, видимо, идет о Марке Александровиче Ландау (псевд. Марк Алданов, 1886-1957), историческом романисте, критике и эссеисте. В 1919 эмигрировал в Париж, в 1920 был членом редакции первого ‘толстого’ литературного журнала эмиграции ‘Грядущая Россия’, затем — постоянным сотрудником ‘Современных записок’. Печатался также в ‘Последних новостях’, с 1923 — редактировал литературный отдел газ. ‘Дни’. В 1941-47 жил в США, где вместе с М.О. Цейтлиным основал ‘Новый журнал’. Затем вернулся во Францию.

²³ Георгий Иванович Челпанов (1862-1936), психолог и логик. Основатель Московского психологического ин-та и его директор до 1923, когда он был отстранен от преподавания из-за его ‘общественно-политических взглядов’, ‘идеалистического мировоззрения и т.п. соображений’ (См. Отчет В.Я. Брюсова в кн.: ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. — ‘Литературное наследство’, т.85, М., ‘Наука’, 1976, с.253). Челпанов был учителем Бердяева, который вспоминает о нем: ‘…с большим успехом читал курс по критике материализма. У него собирались по субботам, я часто у него бывал и мы вели длинные специальные философские разговоры… Челпанов в философии был прежде всего педагогом’ (САМОПОЗНАНИЕ, с.132-133).

Москва, 26 июня 1922 г.

Дорогой Лев Исакович,

Получил твое письмо от 28-го кажется, — и крайне удивлен: Лидия Ал[ексеевна] повезла от меня огромное письмо, ответ на твое большое и хорошее письмо, и должна была из Женевы переслать тебе его, как же ты еще не получил его? Это было бы, т.е. пропажа его, очень обидно. Я тебе после того еще раз писал, а теперь пишу с оказией на Берлин. Письмо Алданова, о котором ты пишешь, что вкладываешь его, ты забыл вложить. Но это неважно. Берлинские издатели теперь прямо обращаются ко мне. Наши здоровья, как я уже писал тебе, плохи, нам придется зиму провести за границей, ежели я смогу накопить денег. Я на даче под Москвой, как буду в городе, пошлю тебе мою книжку ‘Ключ веры’, и еще 2 экз. — для Б.Ф. Шлецера, которому передай пожалуйста мой привет, и для М.О. Цейтлина. Ежели тебе это удобно, будь так добр, напиши Трегеру, чтобы он написал своей сестре, служащей в Москве в германском консульстве, чтобы она помогла мне, когда я приду, в получении германской визы.

Насчет сборника 4 философов¹, который издает Е.Я. Белицкий, хочу написать тебе. Я видел 2 статьи, которые ты прислал ему. Мне кажется, что тебе следует написать к ним предисловие ad hoc, т.е. именно для сборника, хоть в 1-2 страницы, как у тебя выйдет. Твои статьи говорят только ‘нет’ людской мысли, ты должен пояснить, что в них напрасно стали бы искать изложение твоего положительного мировоззрения, потому что по самому существу твоего мировоззрения, оно не ищет положительной формулы, — оно может в словах только отрицать истинность всякой оформленной истины, говорить ей ‘нет’, а не самой установлять свою оформленную истину. Дело в том, что Бердяев (я видел его статьи) сам излагает свое учение в формулах, приблизительно так же сделает вероятно и Белый: они положительно излагают свои мировоззрения. Я отказался писать о себе, обо мне пишет другой, но я дам коротенькое предисловие, или пояснение.

М.Б. и я шлем дружеский привет всем твоим, а я обнимаю тебя и остаюсь

Любящий тебя
М.Гершензон.

P.S. Насчет ‘Переписки’ ты заметил тонко и верно: тон голоса В[ячеслава] И[ванова] определил и мой, оттого меня коробит от этой книжки: это тон кантилены, — пенье зажмурив глаза, что мне, кажется, совершенно чуждо. На днях я прочитал в ‘Накануне’² статейку Лундберга об этой книжке. Он воображает: сосновый бор, здравница с некоторым комфортом, и т.под. Нет, это была тесная, грязная, без малейшего комфорта и с плохой едой (однако много лучше домашней, которая тогда была — голод) здравница в 3-м Неопалимовском пер.³ Грязно, душно, тучи мух, ночью шаги в коридоре к уборной, на окне занавески нет, матрац

— как доска, — и духота, я там переночевал только первую ночь, а после — благо близко — ходил туда только обедать и ужинать, 2 раза в день. А В.И. там жил, потому что весь день был в Театральн[ом] Отд[еле]⁴, а вечером — лекции, и спал он крепко. Начал переписку он, и стал понуждать меня ответить ему письменно. Мне было неприятно, потому что в этом есть театральность, и я был очень слаб — не было никакой охоты писать. Но он мучил меня до тех пор, пока я написал. Потом все время он отвечал тотчас, а я тянул ответ по много дней, и он пилил меня, а мне не писалось. Оттого под его письмами всегда есть дата, а под моими нет, напишу начало, оно лежит 5-6 дней, он пристает, и наконец допишу. Я это время все лежал и читал Нансена. По моему настоянию и прервали на 6-й паре, он хотел, чтобы была ‘книга’. А тут уж у него завертелось: В[ера] Конст[антиновна] умирала⁵, нам не пришлось даже сряду перечитать наши листки разного цвета и формата (бумаги тогда нельзя было достать, писали на клочках), ему — потому что было не до того, а я не мог исправлять свои писания, раз он не исправляет и не учтет моих поправок. Так и сдали издателю (чтобы получить гроши гонорара) неперечтенные черновики. Корректуру мне прислали, когда В.И. был уже в Баку, и я потому же ни йоты не мог изменить. Ежели Б[орис] Федорович] пишет о Переписке, ему надо бы принять во внимание ‘Тройственный образ совершенства]’, с которым мои письма теснейше связаны.

Лундберг прислал мне свой ‘Дневник писателя’⁶, я его теперь читаю. Очень интересно, искренняя и добрая книга.

¹ Сборник четырех философов (Шестов, Бердяев, Белый и Гершензон), который хотел издавать Е.Я. Белицкий, так и не вышел. Неизвестно, что стало со статьями, которые Шестов дал Белицкому для книги.

² Газ. ‘Накануне’ издавалась в Берлине в 1922-24 группой сменовеховцев (Ю.Ключников, Г.Кирдецов, Б.Дюшен), содействовавших возвращению эмигрантов в советскую Россию. О деятельности сменовеховцев см.: М.Агурский. ИДЕОЛОГИЯ НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИЗМА. Париж, YMCA-Press, 1980, 322 с, см. также публикацию того же автора переписки И.Г. Лежнева и Н.В. Устрялова в ‘Slavica Hierosolimitana’, V-VI, с.543-589.

³ Здравницу в 3-м Неопалимовском переулке описывает и Ходасевич, который летом 1920 прожил там около трех месяцев, (см. ЗДРАВНИЦА. — в его кн. БЕЛЫЙ КОРИДОР. ВОСПОМИНАНИЯ. Нью-Йорк, ‘Серебряный век’, 1982, с. 104).

⁴ ТЕО Наркомпроса образовался в 1918, заведовала отделом О.Д. Каменева. Работа в ТЕО дала занятие многим писателям. Кроме В.Иванова, там оказались Бальмонт, Брюсов, Балтрушайтис, Ходасевич, Ремизов и др. В.Иванов заведовал историко-театральной секцией, Балтрушайтис и Ходасевич — репертуарной. См. о ТЕО и политике Наркомпроса: Sheila Fitzpatrick. THE COMMISSARIAT OF ENLIGHTEMENT. SOVIET ORGANISATION OF EDUCATION AND THE ARTS UNDER LUNACHARSKY. October 1917-1921. Cambridge, Cambridge University Press 1970, Vittorio Strada. LA VEGLIE DELLA RAGIONE, ToriNo , Einaudi, 1986, p. 182-268.

⁵ Вера Константиновна Шварсалон, на которой Иванов женился в 1913 г., умерла 8 августа 1920. (См. О.Дешарт. ВВЕДЕНИЕ, с. 169).

⁶ Е.Лундберг. ЗАПИСКИ ПИСАТЕЛЯ. 1917-1920. Берлин, ‘Огоньки’, 1922.

Москва, 7 августа 1922 г.

Милый Лев Исакович,

Сегодня получил твое письмо из Висбадена от 29 июля. Хлопочу о паспорте — но если бы ты знал, что это значит! Хожу, хожу, без ног остаюсь, а до сих пор даже еще не подал прошения: столько предварительных мытарств. Хорошо, ежели успеем выехать в конце августа. Тогда увидались бы. Хлопочу, а денег пока нет, только чтобы выехать (паспорты, визы и билеты), мне нужно около 1 1/2 миллиардов. Будем продавать что возможно. Ты пишешь, привезти тебе книги, это всего труднее. Каждую книгу вывозимую и каждый лист рукописи надо нести на просмотр, — тут хлопот не оберешься. Я и для себя не возьму книг, не знаю, разрешат ли мне взять мои нужные рукописи. Трубецкого книгу о Соловьеве¹ постараюсь найти в лавках (и не уверен, что найду) и пошлю тебе по почте, тоже по почте пошлю твоей сестре Ловцкой книгу о Шмидт², которую она просит. Напиши мне еще, какие книги тебе определенно нужны, — я их постараюсь тебе прислать. Оттиски твоих статей, какие у меня были, я послал тебе, помнится, через Зайцеву³, т.е. дал их Г[уставу] Г[уставовичу] для передачи ей. Теперь попробую достать у Бердяева твои оттиски и пойду на твою квартиру искать их, и что добуду, тебе пришлю. По почте просто послать, а вывезти совсем, совсем не просто.

Спасибо, что ты обнадеживаешь меня насчет денег, это, конечно, главное. Ты попал в точку: здешние врачи единогласно посылают нас именно в St. Blasein. Так что, ежели можешь, разузнай именно об этом месте — какой там порядочный санаторий и какие цены. Я думаю, мы в Берлине проведем несколько дней⁴, мне нужно для зубов, там повидаюсь с Ловцкими⁵ и, значит, тотчас узнаю о тебе. Твоя сестра в твоем письме радушно приписала и сообщила свой адрес и даже телефон, чему я был очень рад. Ты так и не написал, от чего ты лечишься. Что ‘Ключ веры’ не по тебе — я знал заранее, разумеется, — но меня удивляет, в чем ты тут нашел ‘современную мысль’? Нет, я не мирю религию с современным миросозерцанием (меня от него тошнит), а наперекор ему говорю: религия — не особенная жизнь духа, а сама его ежедневная жизнь, подлинная техника или методология ежедневной, практической, плотской жизни. Это — не современность, но это, конечно, и не твое понимание религии. За это лето, начитавшись Спинозы, я почувствовал в нем нечто очень близкое мне, — именно его несокрушимый монизм, — как ни чужд мне Спиноза в целом. Вышел уже и ‘Гольфстрем’, которого ты скоро получишь. В нем нет для тебя ничего неприемлемого, но он тебе может быть будет просто неинтересен, это — научное исследование. От Вяч. Ив[анова] с месяц назад было письмо и рассказы приехавших оттуда. Сам он как будто доволен своей жизнью, но на вид она не хороша: весь день читает лекции, по ночам много пьет с университетскими приятелями, ничего не пишет, часто болеет. Дима, его мальчик, в июне по несчастному случаю потерял 4 пальца на правой руке, — пришлось ампутировать поперек ладони. Бердяевы на даче и пробудут до осени. У них живет теперь Евг[ения] Каз[имировна] Герцык⁶, приехавшая из Крыма, а Жуковские в Симферополе, где она получает Академический паек, а он в хлебопекарне режет хлеб и за это получает 2 ф[унта] черного хлеба в день. Булгаковы теперь живут все вместе в свете и в достатке, он протоиерей и его проповеди собирают толпы народа. — Ты напиши о книгах точно, по заглавиям или именам, и письмо пришли чрез Берлин по воздушной почте, как и я туда пишу. М.Б. кланяется тебе, а я тебя обнимаю и остаюсь

любящий тебя
М.Гершензон.

P.S. Письмо задержалось, потому что я хожу за день так много, что до сих пор не попал в почтамт. Вчера я заходил на твою бывшую квартиру, видел Ал[ександра] Елеаз[аровича]. Я хотел поискать твоих оттисков, но в той комнате не было убрано.

A.E. и дочка Игнатова обещали сами тщательно поискать. Там все благополучно, живут сытно, А.Е. служит по-прежнему в Госмолоке, Аннушка — в конторе жел. дор. (что очень хлебно). Аннушка сейчас в деревне. А.Е. говорит, что после посылки Ара он вам писал.

Хлопочу, — очень трудно. А я слаб, к вечеру совсем без сил. Ты о деньгах пишешь глухо, а ведь у меня в Берлине только 35.000 марок за проданные книги, это на месяц, а больше ничего. Немножко я все-таки беспокоюсь, — надо прожить там 8 месяцев и вернуться сюда только с теплом, в апреле.

¹ Кн. Евгений Трубецкой. МИРОСОЗЕРЦАНИЕ ВЛ.С. СОЛОВЬЕВА. T.I-II. М., тип. А.И. Мамонтова, 1913.

² Вероятно, речь идет о философско-мистическом трактате ИЗ РУКОПИСЕЙ АННЫ НИКОЛАЕВНЫ ШМИДТ, изданном в Москве в 1916. Визионерка А.Н. Шмидт (1851-1905), домашняя учительница и сотрудница нижегородских газет, стала известной своей перепиской с B.C. Соловьевым, с которым считала себя связанной особыми духовными узами. См. об этом: С.Булгаков. ТИХИЕ ДУМЫ. М., 1918, с.71-114, Н.А. Бердяев. САМОПОЗНАНИЕ, с.176, Е.К. Герцык. ВОСПОМИНАНИЯ, с.150-151.

³ Вера Алексеевна Зайцева, жена писателя Бориса Константиновича Зайцева.

⁴ В сентябре 1922 Гершензоны готовились к отъезду, предполагая выехать в начале октября и встретиться с Шестовым в Берлине. Отъезд задержался, и они прибыли в Берлин, по-видимому, 21 октября, когда Шестов уже вернулся в Париж. Прожив в Берлине 4 дня, Гершензоны уехали в Баденвейлер. (См.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с.265).

⁵ Младшая сестра Шестова Фаня Исааковна (1873-1965) и ее муж Герман Леопольдович Ловцкий (1881-1957) до войны 1914 г. уехали в Швейцарию и с 1921 переселились в Берлин, где Ф.И. изучала психоанализ у д-ра М.Е. Эйтингона, а Г.Л. занимался музыкой. (См.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.2, с.299-302).

⁶ Евгения Казимировна Герцык (1875-1944), публицистка, переводчица произведений Ф.Ницше, С.Лагерлеф, В.Джемса, А.Мюссе и др. Часто переводила в соавторстве с сестрой Аделаидой. Оставила воспоминания, где подробно описаны художественные и духовные движения начала века и даны портреты В.Иванова, Н.Бердяева, Л.Шестова, С.Булгакова, М.Волошина, М.Гершензона, о. П.Флоренского и многих др. О ее пребывании на даче Бердяевых летом 1922 см. ВОСПОМИНАНИЯ, с. 136-140.

Москва, 19 сентября 1922 г.

Милый Лев Исакович,

Сердечно благодарю тебе за твое доброе, дружеское письмо от 13-го. Не писал я тебе, потому что дети, оба, были больны паратифом, лежат третью неделю, теперь поправляются. Паспорты наши готовы, осталось получить только визы. Но главное — эта проволочка и болезни сделали то, что из накопленных мною 1 1/2 миллиардов на дорогу ушло больше половины, теперь приходится опять добывать. Это здесь трудно, те деньги я накопил из последних сил, запродав дешево переиздание книги, а теперь и этого ресурса нет. Придется продать большую часть библиотеки. Так что, когда выедем, не могу сказать: все зависит прежде всего от детей! Очень жаль, что так поздно, — надо было ехать месяцем раньше, но ничего нельзя было сделать. Большая мне будет обида, ежели не увидимся. А увидишься ты скоро с Н[иколаем] А[лександровичем] и со многими другими здешними знакомыми¹. Что будут обо мне рассказывать, не верь. Я жил эти годы замкнуто, имея свои мысли и не разуверяя охотников до сплетен. А говорили и печатали обо мне много вздора. Вот, случайно, и на сегодня пришелся такой вздор. Праздновали здесь 40-летие артиста А.И. Южина², ты понимаешь, как мне это безразлично. И вот сегодня читаю в ‘Известиях’ отчет о торжественном спектакле в Большом театре, после ‘Отелло’ с юбиляром — 60 депутаций, адресы, ура и пр. Первыми поздравляли от Комиссариата] Нар[одного] Просвещения] — М.Н. Покровский³ и — твой покорный слуга, я в это время, конечно, давно уже спал в своей постели, даже не зная об этом спектакле. И Покровский произнес длинную речь, — она здесь же приведена. А днем сегодня один из бывших на спектакле рассказал мне, что и Покровского там не было, а говорил от К.Нар.Пр. кто-то другой.

Меня пугают рассказы о дороговизне, наступившей в Германии. Сколько марок в месяц нам нужно в самом скромном пансионе? Напиши мне пожалуйста средние пансионные цены с человека, хотя бы в тот день, когда будешь писать, я слежу за изменением цены марки, и смогу ориентироваться. У меня в Берлине такие гроши, а у тебя ведь наличными для меня только 1 1/2 тыс. франков. Было бы хорошо — ежели только ты можешь, — чтобы ты собрал к себе наличными же остальные деньги, какие ты имел в виду. Слишком страшно в чужой стране и вдали от знакомых остаться с семьей без денег. Жаль, что ты не спросил в письме твоего знакомого в St. Blasein, сколько он платит в пансионе, это мне помогло бы рассчитать, с помощью движения цены марки.

От Ал[ександра] Елеаз[аровича] никто не приходил и не принес твоих оттисков. Была на прошлой неделе Ал[ександра] Ал[ександровна] Бах⁴, рассказала о Лидии Ал[ексеевне] и об английской поездке твоих дочерей. Она спросила у меня совета: звать ли Лидию Ал. сюда назад, или предоставить ей оставаться за границей. Я откровенно ответил ей: место Л.А. — здесь, только здесь она может найти разумный и приятный ей труд, но ей не следует жить в родительском доме, и объяснил, почему я так думаю. Они какие-то уверенные, положительные, и она среди них вянет, бледнеет. Ее узнать нельзя было — такая стала апатичная. Ей нужна своя отдельная жизнь, своя атмосфера.

Правда ли, что в Берлине и хлеб и мясо по карточкам, и нет ни молока, ни масла? Видаешься ли ты с Лундбергом? Он странный человек. Продал в Берлине переиздание ‘Переп[иски] из 2 углов’ — и никакого гонорара, ни деньгами, ни в виде посылок, мы с Вяч. Ив[ановым] не видели, мне неловко перед В.И., который все спрашивает об этом. А книга Л. мне понравилась — искренно и хорошо написано. Что бы я не дал, чтобы съехаться с тобою и поговорить! да просто посидеть вместе, в одной комнате, и согреться. Ежели бы была возможность, я поехал бы с семьей не в St. Blasein, а в Швейцарию, и, устроив их там, поехал бы на 2-3 месяца к тебе в Париж.

Будь здоров, милый Л.И. Передай мой привет Ловцким. М.Б. сердечно тебе кланяется.

Твой М.Гершензон.

¹ Речь идет о Н.А. Бердяеве. 31 августа 1922 г. ‘Правда’ сообщила о высылке из России ‘группы наиболее активных контр-революционных элементов из среды профессоров, врачей, агрономов, литераторов’. Мера касалась, главным образом, оппозиционно настроенной творческой интеллигенции. Было выслано более 160 человек, в том числе цвет русской философии: Н.Бердяев, Н.Лосский, С.Франк, Ф.Степун, И.Ильин, А.Изгоев, И.Лапшин, Б.Вышеславцев, С.Трубецкой, Л.Карсавин и др.

² Александр Иванович Сумбатов-Южин (1857-1927), известный актер и режиссер. На сцене с 1876, с 1882 в Малом театре.

³ Михаил Николаевич Покровский (1868-1932), один из основоположников советской историографии, академик АН СССР с 1929, крупный государственный деятель. С 1918 — заместитель Наркома просвещения.

⁴ Жена А.Н. Баха.

Баденвейлер, 27 октября 1922 г.

Милый Лев Исакович,

Третьего дня мы сюда приехали и поселились, кажется, в хорошем пансионе. От Москвы ехали до Берлина сушей 4 дня, по вагонам довольно удобно, но с 6 таможенными досмотрами и со многими тревогами, неизбежными теперь. В Берлине прожили 4 дня. Никто нас не принял так дружески и не помог мне так много, как Г[ерман] Леоп[ольдович]¹, обрадовала нас встреча с Анной Елеазаровной, познакомились с Мандельбергами². Твои родные были в моем чувстве как бы мои родные. С Г.Л. мы и ехали от Берлина, — он ехал в Женеву на пару дней, так что мы ехали вместе до Mllheim’a, за 1/2 часа отсюда. В Берлине я был у специалиста по легким, который одобрил Баденвейлер, сказал, что у меня в правом легком зарубцевалось, а в левом свежий катарр верхушки. Пока чувствую себя очень плохо и сильно кашляю, может быть от усталости. В Берлине не видел ни Белого, ни Ремизова, ни Лундберга, — не успел. Здесь плата по 750 марок, кормят хорошо, и предоставили нам целых 3 комнаты, потому что пансион, как и все другие, почти пуст, здесь теперь не сезон. И топят достаточно. Прикупать приходится только молоко, которое дешево. Стоит густой туман, часам к 3 яснеет, кругом красота.

Условился я с Г.Л., что он каждые 2 недели будет присылать мне известное количество марок, сколько нужно будет, пока у меня есть деньги, те, что я достал в Берлине. Выезд из Москвы был очень труден, как раз в эти дни шло очередное уплотнение квартир, свирепое до чревычайности, мне надо было обеспечить наши комнаты, чтобы по возвращении получить их обратно. Было много тяжелых хлопот, вообще, выехать с семьею из России теперь столь трудное дело, что нужна почти нечеловеческая энергия, — неудивительно, что я потерял на этом деле и последние силы. В самые последние дни я сделал еще одно дело: у меня были приготовлены для печати 3 новых тома Пропилеи, которые я берег на прожитие, тут я решил их продать, чтобы иметь деньги на обратную дорогу, и на глухие летние месяцы по возвращении, и немножко еще — на покупку белья здесь, потому что мы совсем оборваны, да еще мне нужны искусственные зубы. Так и сделал, — и теперь у меня на эти нужды есть неприкосновенный фонд. А на прожитие наше здесь вполне хватит твоих денег. В санаториях здесь дорого, да и не к чему, при таком воздухе, тишине, на таком питании можно вероятно и в пансионе поправиться. Люди здесь приветливые, жадности не видно, не суетятся, не спешат. Местечко маленькое, есть лавочки, даже книжный магазин, но столичных газет нет, только Оренбургские. Нам нравится и дети довольны. Пиши мне по адресу: Badenweiler (Allemagne), poste-restante, Prof. M.Gertchenson. — Prof. — это для немцев, хотя я правда имею теперь в Москве это звание. Пришли мне, если есть, твои оттиски — о Толстом и о Достоевском³, и статьи Б[ориса] Федоровича] о тебе⁴ и о ‘Переписке’. Анна Ел[еазаровна] повезет тебе Трубецкого и оттиски твоих статей. Как очухаюсь, опять напишу тебе. М.Б. кланяется тебе, а я обнимаю тебя

и остаюсь весь твой
М.Гершензон.

¹ Герман Леопольдович Ловцкий, композитор, музыковед, философ. Окончил Пб консерваторию в 1903, написал несколько опер, автор статей о музыке, литературе и философии, печатавшихся в русской и немецкой периодике. Большую часть жизни прожил в Швейцарии и Германии, в 1921-1933 жил в Берлине. После прихода Гитлера к власти Ловцкие переехали в Париж, затем в 1939 — в Палестину. (См. о них: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.2, с.299-302).

² Мандельберг — фамилия двух сестер Шестова (Марии Исааковны, 1863-1948, и Елизаветы Исааковны, 1873-1943), вышедших замуж за братьев Мандельбергов (соответственно: Владимира Евсеевича и Льва Евсеевича). Около 1922 эмигрировали из Киева, до 1925 — жили в Берлине, затем — в Тель-Авиве.

³ Статьи Л.Шестова: ОТКРОВЕНИЯ СМЕРТИ (‘Современные записки’, 1920, No 1-2) и ПРЕОДОЛЕНИЕ САМООЧЕВИДНОСТЕЙ. К столетию рождения Ф.М. Достоевского (‘Современные записки, 1921, No 8, 9, 10). О Достоевском Шестов написал также для французского журнала: DOSTOEVSKY ET LA LUTTE CONTRE LES EVIDENCES (‘No uvelle Revue Franaise’, февраль 1922, пер. Б.Ф. Шлецера), которая была издана в номере, посвященном юбилею Достоевского, вместе со статьями А.Жида и Ж.Ривьера.

⁴ Статья Б.Ф. Шлецера UN PENSEUR RUSSE: LON CHESTOV — появилась в ‘Mercure de France’ 1 октября 1922.

Баденвейлер, 1 ноября 1922 г.

Милый Лев Исакович,

Спасибо за письмо. На меня теперь грех сердиться, — с меня взятки гладки. Я так слаб, малейшее усилие мне так трудно, что я стараюсь делать только неизбежное в каждую минуту, а потом сижу без движения или лежу. Вот мы здесь уже неделю, а у меня все те же головные боли, та же смертельная слабость, и тот же кашель. Физически мне 90 лет, а умственно я совершенно бодр и свеж, только писать не хочется до отвращения. Книг мне пока не нужно, да и до Фрейбурга не так близко: по электрическому трамваю до Mllheim’a около часа, да столько же оттуда до Фрейбурга. О таких поездках я пока и думать не могу. Мне одно интересно: духовная жизнь Запада, какова она теперь. Очень хочется присмотреться. У меня есть на этот счет предубеждение, не только априорное, но основанное и на чтении, еще в Москве, нынешних немецких и французских книг. Но смотрю я, и читаю добросовестно, чтобы не обмануть себя предвзятой мыслью.

Г[ерман] Л[еопольдович] в вагоне прочитал нам свою статью о тебе и Бергсоне¹. Она очень хороша по основным мыслям и по ясности изложения, но показалась мне несколько безличной. Напечатать ее теперь в Берлине трудно, а в России можно, и лучше всего — в ‘Мысли и слове’ Шпета. Вообще, кажется, философское легче издавать теперь в России, несмотря на официальной поход против ‘метафизики’, чем в эмиграции. В России есть идейные издатели, а берлинские русские издатели, как я заметил, просто торгаши², даже добродушный Белицкий заразился там меркантильным духом и сам не узнает себя. Хорош бы я был, если бы пустился в путь в надеждах на берлинских русских издателей! Н.М. Давыдова летом продала Геликону переиздание двух моих книг за 70 тыс. марок, с тем чтобы половину заплатили сейчас, а другую — к 1 окт., и вот 1-го окт. Вишняк³ заплатил именно 35.000 марок, несмотря на совершенное обесценение марки за эти месяцы. В Москве ни один издатель так не поступил бы, даже если не было договора о валюте, — а сам рассчитал бы по валюте. Г.Л. наверное писал тебе, как поступил Шрейдер⁴ с платежом за твою книгу. Даже не торговцы, а мошенники.

Л.И., напиши мне пожалуйста адрес М.О. Цейтлина. Сделал ли ты что-нибудь для кн. Звенигородского⁵, о котором я писал тебе, — насчет Ара? Передай мой привет твоим милым дочкам. Очень хочется получить твои статьи.

Жму твою руку, милый Лев Исакович. Хорошо знать, что письмо к тебе или обратно приходит на 3-й день и не вскрывается.

Твой М.Г.

¹ Статью Ловцкого НА ОКРАИНАХ ДУШИ. АНРИ БЕРГСОН И ЛЕВ ШЕСТОВ — Шестов пытался пристроить в ‘Современные записки’, но несмотря на обещание Фондаминского, журнал ее не опубликовал. Послать ее Г.Г. Шпету в Советскую Россию Ловцкий не согласился. Статья так и осталась неопубликованной. Близость с философией Бергсона, особенно с употребляемым Бергсоном понятием ‘agir’ шутливо отмечает и сам Шестов в письме к Гершензону от 8 июня 1923 г.: ‘Такое сейчас время — нужно все о делах думать. Так мы с Г.Л. острили: Бергсон учит No us ne pensons que pour agir — a сам в действии не нуждается. Я же учу, что мы думаем не затем, чтобы действовать, а принужден все время agir et agir. И так уж, верно, до гробовой доски’. (Ср.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕС-ТОВА, т.1, с.209-211).

² О деятельности русских книгоиздательств в Берлине см.: Robert С. Williams. CULTURE IN EXILE. Russian migrs in Germany. 1881-1941. London-Ithaca, Cornell University Press, 1972, p. 125-140.

³ Абрам Григорьевич Вишняк (1895-1943) — управляющий изд. ‘Геликон’, племянник М.В. Вишняка, редактора ‘Современных записок’. ‘Геликон’ возник в Москве в 1918 и возобновил свою деятельность в Берлине в 1921-23 гг., опубликовав за это время книги Цветаевой, Ремизова, Пастернака, Белого, Эренбурга, журнал Белого ‘Эпопея’. А.Г. Вишняк был депортирован немцами и погиб в лагере.

⁴ Вероятно, Александр Шрейдер (7-1930), левый с.-р. В 1917 входил в редакцию ‘Знамени труда’. В Берлине вместе с И.Штейнбергом и Е.Лундбергом сотрудничал в ‘Скифах’ и редактировал журнал ‘Знамя. Временник литературы и политики’ (1921).

⁵ Кн. Андрей Владимирович Звенигородский, поэт, автор сб. ЧУТЬ НА КРЫЛЬЯХ, друг М.О. Гершензона, который писал о нем Шестову: ‘…Кончил Моск. У нив., был у себя по имению земцем и потом членом Губ. Зем. Управы, издал 2 книжки стихов, не без таланта. Теперь (ему лет 35), с сокращением штатов — (последнее время он служил по библиотечной части) буквально голодает’. (Письмо от 17 июля 1922. — Архив Шестова).

Баденвейлер, 17 ноября 1922 г.

Милый Лев Исакович,

Все-таки очень скучно, день размерен по частям, то надо гулять 3/4 часа, то table d’hte, то лежать, и опять гулять, и опять table d’hte, и в голове пусто. Вероятно так и надо, но томительно. Дети учатся, М.Б. штопает, читает. Климат все-таки удивительный: не ниже -1^о, часто густой туман, и потом дни безоблачно-солнечные и мягкий воздух. Вспоминаю Москву, Россию и читаю в ‘Руле’¹ о берлинских русских. Философы наши и там водрузили знамя, привезенное из Москвы, — ты верно читал: открывают там религиозно-философские курсы², чтобы посредством лекций и семинаров перевести горизонтальное движение человечества в вертикальное — духовное, комики! Правда, я давно не читал ничего более комического, как манифест этих курсов³, даже грустно стало: седые дети. А все оттого, что философствуют отвлеченно, не вспоминая о самих себе, о своей жизни и смерти. Кажется, и вся Европа так философствует, даже теперь, после таких уроков. Это хотя и в духе, но тоже горизонтально, а не вертикально. Я очень доволен, что не живу в Берлине. Здесь, хоть мало что есть, но все существенное: горы и лес, вода, туман, в пансионе у нас пусто.

Никакие американские евреи ко мне не приходили, а за присылку их я тебя очень благодарю. Ты спрашиваешь о деньгах, по-видимому, у меня должно уходить при теперешнем курсе около 350, скажем, 400 фр. в месяц, а с 1 ноября по 1 мая — шесть месяцев, вот и весь счет. Г[ерман] Л[еопольдович] до сих пор прислал мне 40 т. и 55 т. марок. Мне очень неловко, что приходится его беспокоить, но другого способа нет, раз деньги лежат в банке. Здесь все очень вздорожало, и в пансионе значительно подняли цены. Топят по утрам, и к вечеру холодно. Как в Париже насчет топлива? Шварцвальдцы привыкли к свежему воздуху: мужчины здесь сплошь и рядом ходят в одном пиджаке по улице, а если в пальто, то неизменно не застегнув его. Кормят нас хорошо. Говорят, с виду я поправился, но чувствую себя не лучше прежнего. Стараюсь: добросовестно съедаю все, что на тарелке, и т.д. Повторяю, очень скучно. В Москве было ‘веселей’ — очень трудным весельем. На днях должен получить книги из Берлина, тогда будет что читать, отродясь не жил так бездельно.

Ну, вот тебе все обо мне. Издатели пишут мне, просят статей, а я так же далек от писания статей, как от модных танцев. Говорят, около 5 час. можно видеть в Prager Diele A.Белого⁴ и жену Б.Зайцева танцующими модные танцы.

М.Б. и я шлем привет твоим, и я обнимаю тебя и остаюсь твой

М.Гершензон.

¹ ‘Руль’ — берлинская газета, выходила в 1921-1930, под редакцией И.В. Гессена, В.Д. Набокова и А.И. Каминки.

² Приезд в Берлин высланных из России философов оживил общественную жизнь русской колонии. Был основан Русский Научный ин-т и Религиозно-философская академия. Председателем первого стал проф. В.И. Ясинский, в организационный комитет вошли Ю.Айхенвальд, Н.Бердяев, А.Кизеветтер, И.Ильин, А.Каминка и др. Религиозно-философская академия, в отличие от Ин-та, официального статуса не имела. Создавая ее, Бердяев пытался возродить деятельность Вольфилы. (См. его САМОПОЗНАНИЕ, с.270-271, Robert С. Williams, op. cit., p.242-252).

³ Объявление о целях и сотрудниках Русского Научного ин-та появилось в ‘Новой Русской Книге’, 1922, No 1, с.36, об официальном открытии Ин-та и программе лекций — там же, 1923, No 2, с.39.

⁴ Трагическое душевное состояние Белого в Берлине и его постоянную истерику описывают В.Ф. Ходасевич (См.: НЕКРОПОЛЬ, с.89), М.Цветаева (ПЛЕННЫЙ ДУХ. — в кн. М.Цветаева. ПРОЗА. Нью-Йорк, изд. им. Чехова, 1953, с.347), Н.Берберова (КУРСИВ МОЙ. Автобиография. Mnchen, Wilhelm Fink Verlag, 1972, с. 177-181), см. также: Daniella Rizzi. BERLINO NEGRA. ‘In forma di parole’, 1986, No 2, p.66-78. Неоднократно упоминает об этом периоде в своих мемуарах и сам Белый.

Баденвейлер, 7 декабря 1922 г. Pension Excerlin.

Дорогой Лев Исакович,

Сперва, как ты правильно делаешь, — дела. Спасибо за извещение о деньгах. Пока — вполне достаточно, думаю, что вполне хватит (на обратную дорогу у меня есть), и даже можно будет пустить вожжи немного свободнее, потому что до сих пор я был очень бережлив и по возможности урезывал своих. Надеюсь, что больше не понадобится, а ежели бы оказалась нужда, я конечно заранее спишусь с тобою. Так что благодарю от души, и ты пока забудь о деньгах для меня. Что касается присылки их, то сам не знаю, как сделать, мне очень неловко каждые 2 недели беспокоить Германа Леоп[ольдовича], и по неопытности в необыкновенном вздорожании я сплошь и рядом сижу без пфеннига в ожидании денег, исключительно по моей вине, а не Г.Л-ча, потому что пока мое письмо доходит до него, и он даст распоряжение банку, и деньги идут сюда, — иногда с большим запозданием, — выписанная сумма оказывается недостаточной для уплаты в пансионе: хозяйка тем временем повысила цену. Так что в этот раз я выписал некоторый излишек. На всякий случай сообщаю тебе нужные сведения для денежного перевода: здесь есть отделение банка Sddentsche Disconto-Gesellschaft, а меня надо писать Michel Gerschenson, как в паспорте.

Мне не лень отвечать на твои вопросы, но трудно это сделать в письме. Я читал твою брошюрку о большевиках¹ и наслаждался последними 4-5 страницами: они действительно очень хороши, — Шестовские, но зачем ты писал предыдущие? И вот, удивительно: я писал, что здесь очень скучно, а в России было ‘веселье’, и веселье, я написал в кавычках, — т.е. что там была не мертвая спячка, как здесь, а ты прочитал, что мне там было весело. Это нехорошо, что ты даже мое письмо читаешь предвзято. И так же, я думаю, ты предвзято читаешь нынешние страницы русской истории, — извини за высокий стиль.

Кажется, с 1918 года я ни разу не выражал вслух своих мыслей о русских делах, было слишком трудно и мысли поневоле были слишком сложны и противоречивы, чтобы разговаривать об этом. Я тебе напишу коротко, что я думаю, потому что ты спрашиваешь и еще потому, что мне жаль, что ты, как мне кажется, заблуждаешься. Но для того, чтобы мои слова сколько-нибудь подействовали на тебя, надо тебе знать: 1) что я и моя семья испили за эти годы всю чашу бедствий и утеснения, и ни в чем не были облегчены, как напр. А.Н. Бах и его семья, жившие в довольстве и без страхов, — так что и бессознательно я ничем не мог быть подкуплен, и 2) что я все время старался честно думать и теперь говорю с тобою так искренно, как только может быть искренен человек. Я страдал лично, страдал за бесчисленные чужие страдания, которые были кругом, — и думал про себя молча. Притом ты знаешь, что я все время стоял в стороне от всей власти и от всякой публичности, сидел сплошь дома, помогая в хозяйстве, болея, писал ‘Ключ веры’ и ‘Гольфстрем’. Я думаю, что я очень беспристрастный свидетель. — И вот я говорю: не только прежний русский строй, но и общий европейский строй жизни кажутся мне столь безбожными, бесчеловечными, бессмысленными, полными злодейства и лжи, что самое разрушение их я уже считаю прогрессом. Весь физический ужас нашей революции я чувствую наверное не меньше тебя, уже потому, что я его видел в большем количестве, — я разумею кровь, всяческое насилие и пр., и все же, спроси Лидию Алексеевну, — она, я думаю, тоже скажет, что духовно в России теперь легче жить, чем в благопристойных заграничных пансионах, читая Temps или Vossitche Zeitung. Здесь пока длится и повторяется старая бессмысленная жизнь, там в крови и судорогах чувствуется горячее сердце и смелая мысль. Самое трудное в России для меня было теперь, т.е. в последнее время, кроме личных трудностей и лишений, — две вещи: во-первых, воспоминание о предыдущих 4 годах, воспоминание о том, как ужасно я и моя семья жили, и воспоминание о многих чужих ужасающих страданиях, которое за эти годы легло на мою душу тяжелой ношей на всю жизнь, во-вторых, — что власть, всякая, делает свое дело всегда с кровью, — но раньше (и в Европе) она работала за ширмами, теперь она у нас вся на виду, — колоссальная разница! — Жизнь почти невыносима, когда изо дня в день видишь, как она стряпает свою стряпню. А нынешняя русская власть к тому еще — из властей власть: сущность власти, как закона беспощадного, отрицающего личность, — и неизменный во все века спутник — вырождение закона в произвол отдельных персонажей власти, — в ней выражены ярче, чем где-либо. И все это у тебя постоянно на глазах, вот что очень страшно. — А политика и экономика? Не знаю, только вижу что вся Европа разорена и не может излечиться после пятилетней войны. В Германии теперь делается то же, что было у нас в 1919-м г., в городах средний класс, служащие и люди свободных профессий форменно голодают. А русское крестьянство, в средней полосе по крайней мере, еще никогда не было так хорошо, как теперь, это я слышал от многих местных людей, и часто от таких, которые ненавидят большевиков. А в заключение скажу, что если бы ты пожил теперь в России, ты убедился бы, что теперешняя Россия, и большевики…

(На этом оригинал письма обрывается. — Публ.)

¹ Речь идет о брошюре Шестова ЧТО ТАКОЕ РУССКИЙ БОЛЬШЕВИЗМ? (Берлин, 1921), тираж которой был уничтожен издателем Е.Лундбергом (см. прим. 5 к письму 2). По-французски эта работа вышла в журн. ‘Mercure de France’, 1er sept. 1920, No 533, p.257-290.

Баденвейлер, 13 января 1923 г.

Милый Лев Исакович,

Прежде всего, поздравляю тебя и Анну Елеазаровну и твоих милых дочерей с Новым годом, будьте все здоровы и счастливы.

Капли у меня есть — Valodijon: валерьянка с дигиталисом, прочитав твое письмо, я должен был выпить капель этих. Кому какое дело до меня? В Москве слежка — и здесь слежка. То, что ты пишешь о твоем разговоре с Вишняком, удивительно напоминает мой разговор с Каменевым¹. Я с ним познакомился в 1919 году, в бытность мою председателем Союза Писателей², я ходил к нему тогда хлопотать за членов союза, сидевших в тюрьмах, и выручил Кизеветтера³, Новик[ова?]⁴ и других. Так вот, прошлой осенью, когда приехала в Москву Маруся Булгакова, — решил я пойти к нему и начисто поговорить о возможности для С[ергея] Н[иколаевича] вернуться в Москву, это было еще до церковных дел, и у меня была надежда. Я знал из письма С.Н. и от Маруси, что он все время держался в стороне от политики, но К[аменев] не слушал моих уверений, в конце концов он заявил: разве вы не знаете, что Б[улгаков] написал призыв к еврейским погромам, который был расклеен во всех городах Крыма? Я ответил, конечно, что это возмутительная ложь, что Б. на это неспособен, а он мне: сам Родичев⁵ подтвердил этот факт в заграничной газете, и Б. ведь не опроверг.

Так Вишняк говорит обо мне. У меня нет ни малейшей охоты, ни надобности оправдываться пред кем-либо. Из твоего письма я впервые узнал, что обо мне было что-то в заграничной газете, —но если бы и прочитал такое, конечно не стал бы опровергать, как никогда ничего не писал в печати о себе лично, как не даю никому биографических сведений о себе, как вообще считаю себя лично никому не подсудным. Для тебя же, только для тебя, повторяю, что уже писал тебе: к советской власти я имел столько же отношений, сколько раньше — к царской, т.е. абсолютно никаких, ходил и к Каменеву, и к Луначарскому хлопотать за других, как и ты пошел бы, как ходили Бердяев и др., сам же ни на йоту не заискивал, ничем не попользовался, ничего вслух, т.е. публично сколько-нибудь, не одобрял и не осуждал, жил замуровавшись вполне. В результате — в Москве Покровский третирует меня как белогвардейца и Фриче⁶ говорит мне: вы — враг, а в Париже Вишняк знает, что я защищал цензуру, и верит этому. Пусть меня судят по моим писаниям и моей жизни, а не по сплетням о ней. Но довольно: скучно это и надоело. Скажу с Лермонтовым: ‘Я хочу забвенья и покоя’.

Теперь о делах. О том, чтобы остаться здесь дольше, нечего и думать. Дороговизна здесь растет чудовищно и раза в три опережает валюту. В ноябре нам хватало 350-400 франков, в январе едва ли управлюсь с 600, с тех пор все вздорожало в 3 — 3 1/2 раза. Провести здесь еще и лето, и осенью ехать в Россию — значит сразу попасть в другую погоду, и дымящие печи, и зимнее уплотнение, этого нельзя, а на зиму где взять денег? надо ехать к концу апреля. И вот я не знаю, хватит ли денег. Я просил Герм[ана] Леоп[ольдовича] написать мне, сколько еще остается денег, как ответит, я напишу тебе, хватит ли. Наташа встала, бледна, и худа, проболела ровно месяц. Я третьего дня был у врача. Он не нашел улучшения за эти два месяца, но обнадеживает. У меня большие каверны в правом легком и активный катарр в левом, да сердце неважно. По-видимому, я в одну из двух последних зим перенес на ногах воспаление в легком, не обратил внимания на это, и потом запустил, правда, я все время сильно кашлял. Это было вероятно в одну из болезней детей, тогда было не до себя. Он советует год не жить в городе, беречься, питаться и пр., говорил о санатории — но санатории теперь доступны разве только англичанам и американцам. Это не я один, в России теперь многие пожилые люди вдруг узнали, что больные легкими.

Насчет приезда в Париж, ежели это будет к весне и я буду немного крепче, я с великой охотой приеду. Я теперь неспособен писать, а у меня в голове есть ненаписанные статьи, вот я их и излагал бы.

‘Соврем[енные] Записки’ я только что получил, прочитал только твои чудесные афоризмы⁷, а о Достоевском еще не прочитал, потому что мне одна знакомая прислала свою большую рукопись, которую я обязан прочитать спешно, чтобы написать ей. Мои две статейки⁸ отдал туда Белицкий, в Москве теперь верно Покровский скажет обо мне: вот, едва переехал границу, уже печатается в с.-р’овском журнале. И мне от этого не поздоровится.

М.Б. шлет вам всем дружеский привет, а я обнимаю тебя и

остаюсь твой
М.Г.

¹ Ю.Каменев (псевдоним Льва Борисовича Розенфельда, 1883-1936) в то время был членом Политбюро ЦК РКП(б) и председателем Моссовета.

² См. прим.5 к письму 3.

³ Александр Александрович Кизеветтер (1866-1933) историк, ученик В.О. Ключевского, проф. Московского ун-та (1909-1911). Член ЦК партии к.-д., депутат II Гос. Думы. Активный публицист. Выслан из России в 1922.

⁴ Возможно, речь идет об И.А. Новикове. См. прим.1 к письму 22.

⁵ Федор Измаилович Родичев (1856-1933), земский деятель, юрист, депутат от партии к.-д. в I и II Гос. Думе, в марте-мае 1917 министр Временного правительства по делам Финляндии.

⁶ Владимир Максимович Фриче (1870-1929), литературовед, искусствовед, академик АН СССР с 1929. Автор трудов по социологии искусства и эстетике.

⁷ ДЕРЗНОВЕНИЯ И ПОКОРНОСТИ (20 афоризмов). — ‘Современные записки’, 1922, No 13, с.151-168.

⁸ Речь идет о статьях ПАЛЬМИРА и ЧЕЛОВЕК, ОДЕРЖИМЫЙ БОГОМ (‘Современные записки’, No 12, 1922, с. 125-137). Обе они входили в сб. ПАЛЬМИРА, который готовился к изданию в ‘Эпохе’.

Баденвейлер, 27 февраля 1923 г.

Милый Лев Исакович,

Вижу, ты имеешь успех в Европе — и по-немецки, и по-французски. Это хорошо, потому, что хоть 1-2 человека прочитают тебя в Европе как следует, а прочие читатели, есть они или нет, — не все ли равно? для одного или двух таких только и стоит писать. Ты теперь, на мой взгляд, пишешь очень сильно, лучше, чем писал в Москве. Твой ‘Достоевский’ в общем показался мне знакомым, но в нем есть места, которые пронзили меня, а афоризмы я читал и читаю все с большим волнением. В общем твоя установка мне в высшей степени близка, но что-то не позволяет мне перейти на твой берег: меня удерживает на этом — если не ошибаюсь — конкретность моего зрения и чувства, т.е. страстное восприятие всего земного, человеческого, и сердечное участие в нем. Это земное можно улучшить только по старому способу, история не случайно выработала эти методы познания, эти идеи и идеалы, трехмерное пространство — иллюзия, но мы в нем живем и наши органы познания суть органы познания трехмерного пространства¹, значит, кто действует или хотя бы следит за действиями, должен мыслить мир трехмерным. От этого я не могу отрешиться, но твоя заслуга, как Эйнштейна, та, что ты учишь видеть условность трехмерного мировоззрения. Есть великое освобождение в том, чтобы знать, что этот берег — не вся земля, что это именно берег, наш, человеческий берег, — а за ним есть безбрежное море, и по ту сторону его — иной, твой берег — четырехмерный зыбкий мир чуда. И не только умственное освобождение: это знание многому учит и в земных делах. Этот ‘корректив’ оттуда сюда я, кажется, твердо усвоил, отчасти из опыта последних лет, отчасти из Ветхого Завета, отчасти от тебя, меня удивило, что ты этого не заметил в моих писаниях.

Читаешь ли ты русские берлинские газеты? Какую пошлую и глупую деятельность развивают там Бердяев, Ильин, Франк и др.²Недоставало только этого, чтобы еще более запутать и без того сбитую с толку эмигрантскую молодежь. Я с большим интересом читаю теперешних немецких мыслителей: есть много свежего и смелого — и, что меня подкупает, огромный фонд точных знаний, тогда как у нас в России метафизическая мысль (напр., у Бердяева) не ‘обременена’ никаким запасом знаний, — тем легче воспаряет. Мне жаль, что не удалось познакомиться с нынешней французской литературой. Завидую тебе, что ты пишешь, это все-таки наше наилучшее состояние. Я здесь ни строки не написал, даже бумаги никакой не покупал, кроме почтовой. Это от здоровья, как только поправлюсь, так тотчас хочется писать, и есть о чем.

Надо мне написать тебе о делах. Г[ерман] Леоп[ольдович] аккуратно присылает мне деньги, но ничего не пишет. Я спрашивал его, сколько осталось денег, он не отвечает. По моему соображению, у него к 1 марта почти ничего не останется, так что прошу тебя, пришли сколько-нибудь. Вышло совсем не так, как я думал. Сначала нам хватало 400 франков в месяц, теперь уходит около 850, и живем скуднее прежнего. Было бы удобнее, если бы ты переслал деньги прямо мне, чтобы не затруднять Германа Леоп., это все время для меня мученье. Но не знаю, возможно ли это. Из заказных писем валюту часто крадут, настоящего банка здесь нет, а Фрейбург далеко. Ежели ты все-таки найдешь способ, то надо посылать либо в марках, либо в американской, швейцарской, шведской, голландской валюте мелкими купюрами, потому что в здешних меняльных конторах не меняют, т.е. не дают сдачи валютою, а сколько принес, столько меняй на марки. У меня платеж в пансион будет в марте.

Вышла твоя ‘Власть ключей’³, поздравляю и надеюсь получить. От Лидии Алексеевны давно нет писем, напиши о ней и передай наш привет. Сегодня получил письмо от Белого, он очень несчастен, пишет много, запоем, воздвиг трехтомную историю Блока и его времени⁴. Белицкий так и уехал в Россию, не издав ‘Современных русских философов’. У него и моя книга лежит с лета.

Ну, будь здоров. От нас привет всем твоим. Ежели остаться еще на год, хочу в Париж.

Твой
М.Гершензон.

¹ В письме от 9 марта 1923 г. Гершензон уточняет свою мысль: ‘Хуже всего то, что всякий сапожник тайно чувствует ‘4-е измерение’ — как единственную подлинную реальность, но на практике, из жадности, хватает только чувственно-воспринимаемое, как если бы именно оно было реальностью. И это делают миллионы и миллионы людей под всеми широтами, тысячелетия сплошь, — так что иногда мне кажется: нет ли тут еще и второго чутья: может быть люди в долгом опыте бессознательно установили, что наиболее правильный способ учитывать 4-е измерение — учитывать его не сознательно, не прямо, а как имманентное в материальной действительности (такова, напр., мысль Карлейля), может быть потустороннее и нельзя брать в чистом виде (оно — огонь и разрушает живую ткань, или оно испаряется в отвлеченности и теряет власть над волею), а надо его брать только в его мутных воплощениях, как душу любимой женщины любишь только через ее тело’. (Архив Л.Шестова).

² Имеется в виду кампания, поднятая вокруг создания Религиозно-философской академии в Берлине, и многочисленные публичные курсы и лекции, читавшиеся высланными философами.

Иван Александрович Ильин (1882-1954), философ, публицист. Проф. юридического ф-та Московского ун-та, выслан из России в 1922, жил долгое время в Берлине, редактировал там журнал ‘Русский колокол’ (1927-1930). После переезда в Париж преподавал в Богословском ин-те.

Семен Людвигович Франк (1877-1950), философ, публицист. В молодости увлекался марксизмом, в начале века примкнул к движению философского идеализма. Приват-доцент Петербургского ун-та (1912), занимал кафедру философии в Саратовском (1917), а затем — в Московском ун-те (1921). Выслан из России в 1922, жил в Берлине, в 1930-37 читал лекции по истории русской мысли и литературы в Берлинском ун-те.

³ ВЛАСТЬ КЛЮЧЕЙ. POTESTAS CLAVIUM. Берлин, ‘Скифы’, 1923. 282 с.

⁴ Ср. объявление в ‘Новой Русской Книге’ (1922, No 3/4, с.49): ‘А.Белый перерабатывает для отдельного издания Воспоминания о Блоке, печатавшиеся в ‘Эпопее’. Воспоминания составят большой труд, который выйдет в свет в 4-х томах под заглавием Блок и его время’. О замысле Белого и его берлинской работе над книгой см.: В.Ф. Ходасевич. НЕКРОПОЛЬ, с.96-97).

Баденвейлер, 20 марта 1923 г.

Милый Лев Исакович,

Оба твои толстые письма, от 11-го и 15-го, получил, сам пишу заказные, потому что отсюда нет уверенности. Твои письма меня очень радуют — родной человек говорит. Насчет отъезда у нас дело стоит так: собранные эти деньги меня угнетают, я с 20 лет сам зарабатывал все нужное до копейки, это вошло мне в кровь¹. Теперь я никогда не забываю происхождения этих денег, при каждом мелком расходе, — а вообще это мне чуждо, я легко относился к деньгам. Это одно, а дети, они уже взрослые и с ‘принципами’ (вегетарианцы! не едят мяса), тоже тяготятся этим, и кроме того очень стремятся в Москву, для учения и ради товарищей. Они говорят, что если мое здоровье безусловно требует, они охотно подчинятся, но Шверер² теперь не требует года, а говорит: май или июнь. Тут конечно много значит адская скука, полное безлюдье, в котором мы провели здесь зиму, ведь это — деревня с несколькими пансионами, где живут немногие американцы, немцы и т.п. А мое здоровье — кто его знает! Вот вчера был, после долгого ненастья, второй солнечный и теплый день. Я пошел с Наташей гулять, ходили по чудесным местам полтора часа после обеда — и в результате я всю ночь промучился бессонницей и кашлял, как больная овца. Но в общем я все-таки значительно поправился. Словом, ни в ту, ни в другую сторону принудительности нет, оттого и трудно решить. Пока у нас все-таки решено, что уедем в мае, может быть — к 1 июня. Поэтому ты пока больше денег не собирай, а Парижский санаторий надо оставить. А за эти два месяца можно при нужде перерешить.

Присланные тобою чеки здесь охотно принимают, так что ты можешь и остальные франки прислать такими же чеками, только — если можно — лучше не по 20, а по 10 долларов, или по крайней мере так, чтобы на два 20-долларовых было и два 10-долл. Но это пока неважно: курс уже больше месяца стоит неизменный. Посылок Ара не заказывай, на днях было сообщено, что остаются посылки Нансена. Посылки нужны не для удешевления, а потому, что в Москве нельзя достать теперь молока, потому что нет денег на муку и сахар, и т.д. Тут уже не приходится думать о том, где дешевле. Вот семья В.В. Розанова живет в нищете, хорошо бы им послать посылку (Сергиев Пос[ад], Моск. губ., Красюковка, Полевая улица, Варваре Дмитр[иевне] Розановой!)³. В Москве умирает с голода пасынок Достоевского, пожилой, больной, в параличе, одинокий, его адрес — Москва, Арбат, Никольский пер. 13, кв.4, Вере Степ[ановне] Нечаевой⁴ для Милия Федоровича] Достоевского. Если имеешь возможность, устрой.

Очень я обрадовался вчера книге Лидии Алексеевны, — обрадовался за нее. Напишу ей сегодня. Ленин умирает, в правящей кучке начнется борьба за власть, как во время Франц. революции, чего до сих пор не было. Что ВЦИК назначил триумвирами очень умеренных Каменева, Рыкова и Сталина, указывает на преобладание умеренного течения, но это не исключает возможности крайне резкой кратковременной вспышки слева, с новым террором.

По поводу твоей мысли об истории — вот что: года полтора назад в Германии вышла замечательная книга Theodor Zesting’a, Die Geschichte als Linngebung des Sinnlosen, получившая премию Ницше. Я знаю ее только по изложению. Мысль та, что ту сеть утилитарных идей, по которой люди строят свою настоящую жизнь, они накидывают и на прошлое, вследствие чего получается утешительное представление, что вся разнородная и в сущности бессмысленная с точки зрения ratio, масса совершавшихся явлений есть стройная система фактов, вполне соответствующая тому утилитарному плану.

Привет всем твоим. Обнимаю тебя, твой М.Г.

Чтобы не тратить на два заказных, вкладываю сюда письмо к Лид. Ал.

¹ Пытаясь продлить пребывание Гершензона за границей для завершения курса лечения, Шестов предпринял сбор средств в пользу больного писателя.

² Geheimrat Schwrer — известный немецкий врач, лечивший также больного туберкулезом А.П. Чехова.

³ С Варварой Дмитриевной Рудневой В.В. Розанов познакомился в 1886, после своего бурного брака с Аполлинарией Сусловой. В.Д. скончалась 15 июля 1923 г. Подробнее о ней см.: З.Гиппиус. ЖИВЫЕ ЛИЦА. Прага, ‘Пламя’, 1925, с.9-92, Angelo Maria RipelliNo . SAGGI IN FORMA DIBALLATE. ToriNo , Einaudi, 1979, p.21-76.

⁴ Вера Степановна Нечаева — литературовед, автор множества работ о творчестве Достоевского (В СЕМЬЕ И УСАДЬБЕ ДОСТОЕВСКИХ, М, 1939, ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО, под ред. B.C. Нечаевой. М., 1957, ЖУРНАЛ М.М. И Ф.М. ДОСТОЕВСКИХ ‘ВРЕМЯ’. 1861-1863. М., ‘Наука’, 1972, ЖУРНАЛ М.М. И Ф.М. ДОСТОЕВСКИХ ‘ЭПОХА’. 1864-1865. М., ‘Наука’, 1975, РАННИЙ ДОСТОЕВСКИЙ. 1821-1849. М., ‘Наука’, 1979).

Сведений о Милии Федоровиче Достоевском в биографических материалах писателя и воспоминаниях современников обнаружить не удалось.

Баденвейлер, 9 апреля 1923 г.

Милый Лев Исакович,

Как поживаешь? Кончил ли Паскаля?¹ Все-таки ты занятно живешь, завидую тебе: и в Париже, и людей видишь, и пишешь. Не люблю культуры городской, а она в крови сидит, — скучно без нее, ‘в столицах шум, гремят витии’, словом — оживление, а здесь только холмы и лес, да пансионские соседи. Даже читать нечего. Я все ждал ‘Власть ключей’, а они не приходят. Сегодня прочитал в ‘Днях’, что вышла по-французски твоя книга о Достоевском². Это тебе должно быть приятно. А мне недавно написало одно берлинское издательство, что желает издать по-немецки мой ‘Ключ веры’, и чтобы я назначил гонорар. Я предложил им самим назначить, — да с тех пор больше и нет новостей. Напечатана ли твоя статья о Спинозе?³ Пристроил ли Герм[ан] Леоп[ольдович] свою статью о тебе и Бергсоне? Я все предлагал ему переслать ее Шпетуу но он почему-то не соглашался. Получил я недавно сразу два письма, как бы с двух полюсов: от П.Г. Виноградова⁴ из Оксфорда: благоустроенная жизнь, просторная, ясная, как широкая и плавная река, и от Дм. Моис. Петрушевского из Москвы, очень мажорное, об университетской жизни, об его лекциях и семинариях, но между строк говорящее о таких издерганных нервах и о такой холодной, неустроенной жизни, точно человек хочет обмануть себя бодростью. Но и благообразие Оксфорда — мираж, по существу, мне кажется, и в Европе царит безумие, по крайней мере во Франции, Германии, Италии, Ирландии, Польше. Достаточно теперь 3 дня сряду читать внимательно какую-нибудь большую европейскую газету, чтобы от фактов и их освещения впасть на остальные 4 дня недели в тяжелую ипохондрию. Я перечитал здесь массу, теперь просматриваю только одну, почти не читая.

Будь здоров, милый Лев Исакович. От М.Б. и меня привет вам всем. Другую половину листка передай пожалуйста Лидии Алек[сеевне].

Твой
М.Гершензон.

¹ ГЕФСИМАНСКАЯ НОЧЬ. ФИЛОСОФИЯ ПАСКАЛЯ. — ‘Современные записки’, 1924, No 19, с. 176-205, No 20, с.235-264. Статья была сразу же переведена на французский и немецкий. По этому поводу Гершензон пишет еще раз Шестову из Баденвейлера 15 июля 1923: ‘Все эти дни читаю твои французские книги. Увидимся, поговорим. Паскаль, потому ли, что читаю по-французски, или потому, что ты писал его для иностранцев, — самая ясная твоя книга, написана clare et distincte. Экземплярский — великолепно перевел. Спрашивается: что хуже (или лучше): убить Бога, чтобы без помехи устраиваться на земле, — или так понять Бога, чтобы обезбожить, обездушить все земное? Я не могу принять первого (Декарт), но не могу принять второго, твоего. /…/ У тебя выходит так, точно человек сам себе создал разум, но ведь разум — оттуда же, а откуда ты знаешь: разумность, логичность разума — не таинственнее ли всякой неожиданности оттуда? Я же думаю, что и разум, и ‘закон’ тоже божественны, но напрасно претендуют на монополию божественности’. (Архив Л.Шестова.)

² См. прим.3 к письму 7.

³ СЫНОВЬЯ И ПАСЫНКИ ВРЕМЕНИ. ИСТОРИЧЕСКИЙ ЖРЕБИЙ СПИНОЗЫ. — ‘Современные записки’, 1925, No 25, с.316-342. (Позднее вошла в кн. НА ВЕСАХ ИОВА. Париж, 1929).

⁴ Павел Гавриилович Виноградов (1854-1925), историк. С 1884 проф. всеобщей истории Московского ун-та, в 1890-е гг. читал курс об истории Греции, посещавшийся Гершензоном. С 1914 — чл. Петербургской АН. В 1902-1908, затем с 1911 жил в Англии. С 1893 Гершензон был секретарем Виноградова и в дальнейшем продолжал поддерживать с ним тесные отношения.

Баденвейлер, 18 апреля 1923 г.

Милый Лев Исакович,

Вчера получил твое письмо и книгу¹, очень хорошо изданную (превосходен рисунок слов на обложке). Большое спасибо. Я кажется все здесь знаю, кроме ‘Тысячи и одной ночи’. Эта твоя книга носит особенный характер: в ней переработан очень большой материал по истории философии: Плотин, Гуссерль, Платон, Аристотель — и уже и Спиноза, и Паскаль, так что выходит, ученая книга, после которой никто не сможет упрекать тебя в научной наивности. Почему напечатано по новой орфографии? Я ее крепко не люблю, потому что она глупая.

Насчет отъезда я уже о денежной стороне не буду говорить, потому что ты сердишься. Но есть еще другая сторона, о чем я уже писал: учение детей. Сыну 17 лет, он может за этот год кончить гимназию. Ежели оставаться здесь, где он может учиться? Значит, придется жить в Берлине, где климат и все условия жизни для меня ничуть не лучше московских, и русское учение в Берлине не лучше московского, а весною, если он и окончит, в немецкий университет его не примут, и в Московский конечно тоже. Мы вообще, и с учением, и с здоровьями, опоздали приездом сюда на два года. Но это не моя вина, когда летом 1920 года я впервые почувствовал, что теряю силы, — я подал прошение о разрешении выехать за границу, прошение это было передано на рассмотрение коллегии Комиссариата Просвещения, там постановили — не отпускать, но принять меры к улучшению моего материального положения (и потом ‘мер’ не принимали). Тогда дети были еще малы, и здоровье не так испорчено, тогда одним заграничным годом все и обошлось бы, а эмигрировать совсем я вовсе не хотел и не хочу.

Теперь ближайшим образом ясно одно: здесь стало так чудовищно дорого, что надо поскорее уезжать. Мы хотим около 1 мая ехать в Берлин². Самое обидное, что не попаду в Париж, пока я буду там, семья здесь прожила бы больше, чем я заработаю, и еще — сил у меня немного, эта поездка очень утомила бы меня, и это перед Берлином, который тоже возьмет много сил. В Берлине покажемся Клемпереру³, услышим его совет. Деньги, если успеешь, пришли сюда, а с 1-го пиши мне на имя Германа Леопольдовича. От него я третьего дня получил письма, он уехал в Женеву ликвидировать тамошнюю квартиру.

Я здесь не написал, разумеется, ни одной строки, даже не представляю себе, как люди пишут литературное. Значит, еще не так поправился, потому что когда здоров, меня тотчас начинает тревожить какая-нибудь тема, и хочется писать. Это очень жаль: я в Москву ничего не привезу для продажи. Насчет Белого у меня нет ни малейшей охоты ‘поговорить с Европой’⁴, как ты пишешь, просто он мне близок, я могу о нем поговорить — для заработка единственно. Но это я могу сделать только сев на место, т.е. в Москве уже. А в ‘Еврейскую неделю’ непременно постараюсь прислать тебе статейку, у меня мысль есть.

Чем болен Шлецер? Вокруг Скрябина образовалась какая-то роковая воронка, поглощающая все, что было близко к нему. Я вспомнил о нем, встретив в твоей книге слова Ницше о философах: ein verhngnis vollen Mensch, an dem es unheimlicht zugeht. Совершенно то же где-то сказал Гете, только не о философах, а о гении, — впрочем, вопреки собственному опыту.

Не знаю, как у вас весна, а здесь все время плохая погода — дождь и холод, так что до сих пор топят.

От М.Б. и меня привет твоей семье и Лидии Алексеевне. Напиши еще сюда. Я еще напишу отсюда.

Весь твой М.Гершензон.

¹ ВЛАСТЬ КЛЮЧЕЙ, куда включена статья ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ, уже изданная в ‘Современных записках’ (1921, No 3, с. 123-141).

² Около 8 мая Гершензоны выехали в Берлин с намерением пробыть там дней десять и затем отправиться в Москву. Но в Берлине Гершензону стало хуже, и семье пришлось вернуться в Баденвейлер.

³ Георг Клемперер (1865-1946) — известный немецкий врач, лечивший также В.И. Ленина. (Подробнее о нем см.: Н.Петренко. ЛЕНИН В ГОРКАХ, БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ. — ‘Минувшее’, No 2, Париж, 1986, с. 143-287).

⁴ В первом номере ж урн. ‘Беседа’ (май-июнь 1923) появилась статья Белого О ‘РОССИИ’ В РОССИИ И О ‘РОССИИ’ В БЕРЛИНЕ, в которой он вспоминал о первых послеоктябрьских годах, как о поре ‘пронизавшей энтузиазмом и жизненным пафосом’ и резко критиковал русскую эмиграцию в Европе.

Берлин, 22 мая 1923 г.

Милый Лев Исакович,

Мы в Берлине уже почти две недели. Не писал тебе, потому что трудно было: мучились опять вопросом, ехать или не ехать в Россию. Приехали сюда, как ты знаешь, с решением ехать, на всякий случай решили показаться хорошему специалисту по легким, он нас троих, т.е. кроме М.Б., выслушал, а детей кроме того и рентгенизировал, — и наговорил всяких неприятностей, особенно обо мне и Наташе, — что мы не долечились, что все может возобновиться, и т.д. М.Б. пришла в ужас и опять настаивала, чтобы оставаться здесь. Мучились несколько дней, потом я, по совету Ловцких и Лундберга, решил поговорить с д[окторо]м Зал-ле, которого ты знаешь. Рассказал ему, что сказал тот профессор, — он и сам осмотрел нас, и сказал, что по его мнению, можно ехать. Очень толковый человек: принял во внимание и психологию. Итак, опять решили ехать. А на другой день я узнал, что в России еще до лета будет отменен академический паек, это значит — голод, как в 1919-20 гг., до пайка. При этих условиях как ехать? Чистое мученье. В этих думах и разговорах мы потеряли добрую часть Баденвейлерской поправки. Мне трудно оставаться здесь — жить на такие деньги, и дети рвутся в Москву ради нормального ученья и друзей. Так замучились, что решили остаться здесь еще на неделю и несколько дней не разговаривать об этом предмете. Тоже не очень благоразумно, потому что мы истратим часть денег, предназначенных на первое время в Москве, но надо было дать себе отдых и время подумать. Значит, мы уедем не раньше субботы 2 июня (пароход Штеттин-Петербург идет по субботам). С Ловцкими видаюсь почти ежедневно, мы и живем близко, и очень сблизились. Видел я и других твоих сестер, и очень мне нравится Елиз[авета] Исак[овна]. Видел Лундберга, он дважды был у меня. Живем в том же пансионе, где А.Белый², он и устроил нас здесь. Разговоры с ним мне очень приятны, ты знаешь, как я его люблю. Ходит ко мне всякий народ, все незнакомые люди, и очень утомляют. Ни Франка, ни Бердяева не видел. Пытаюсь продать 2-ое издание своих ‘Исторических записок’³, но пока ничего не вышло, хотя я прошу за 15 печ. листов только 100 долларов.

На днях еще напишу тебе, а тут ниже пишу по просьбе Г.Л. расписку официальную в получении зимних денег.

Привет твоим. Обнимаю тебя и остаюсь

весь твой М.Гершензон.

Берлин, 22 мая 1923 г.

——

Милый Лев Исакович,

Сообщаю тебе, что деньги в сумме двух тысяч восьмисот франков (2800 фр.), переданные тобою для меня Г.Л. Ловцкому, я от последнего получил. Твой М.Гершензон.

¹ В конце июня 1923 Гершензоны вынужденно вернулись в Баденвейлер. Отсюда 16 июля Г. вновь пишет Шестову о своих колебаниях по поводу возвращения в Россию: ‘Посмотрел я жизнь наших в Берлине — Ловцких, Ремизовых, Лазарева и др.: не многим легче московской (я говорю только о внешнем). И притом призрачно, пустынно, одиноко. И странно: после всех жалоб, все без исключения настойчиво советовали мне не ехать в Россию, особенно Ремизов, — и притом аргументировали все только от внешнего’. (Архив Л.Шестова). Несмотря на уговоры друзей, и особенно Шестова, который устроил сбор средств для Гершензона и выхлопотал возможность для него прожить за границей еще 8-9 месяцев, Гершензоны в начале августа отправились в Москву, по пути остановившись еще раз в Берлине, где, наконец, встретились с Шестовым.

² О берлинской встрече с Гершензоном Белый вспоминает в кн. МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ, с.293. В берлинском пансионе Крампе на Виктория-Луиза-Платц жили тогда Белый, Ходасевич, Н.Никитин и многие другие русские писатели. (См.: Н.Берберова. КУРСИВ МОЙ, с. 173, А.Бахрах. ПО ПАМЯТИ, ПО ЗАПИСЯМ, Париж, 1980, с.52-56).

³ Гершензону удалось продать второе издание ИСТОРИЧЕСКИХ ЗАПИСОК ‘Геликону’, книга вышла в 1923 г.

Москва, 3 сентября 1923 г.
Арбат, Никольский пер. 13, кв.4.

Милый друг,

Пишу в надежде, что письмо уже застанет тебя на месте. Да раньше и трудно было сосредоточиться, чтобы написать письмо. На меня сразу обрушилось столько дел, мелких и крупных, что я бегал целые дни и изнемогал от усталости. Я и всегда был плох по этой части, а теперь долговременный отдых отбил у меня последнюю способность хлопотать. Началось с очередной неприятности по квартире, потом пошел ремонт квартиры, так как жильцы необыкновенно загрязнили ее, и т.д., не стоит рассказывать. Легче то, что стоит хорошая погода, ясно и жарко, так что можно ходить без пальто. Трудно после Берлина с трамваем. Всегда до удушения тесно, едва можно стоять. Москва чистится, впервые со времени войны: во многих местах чинят тротуары и красят дома снаружи — и сплошь красят или оклеивают внутри, во многих домах восстанавливается центральное отопление (к сожалению, не у нас). Люди все-таки плохо одеты, но сыты кажется все, все есть и по прежним ценам, не многим дороже, но беда в том, что у людей сравнительно гораздо меньше денег: если считать, например, на доллар, то фунт мяса или масла стоит не дороже довоенного, но жалованья, гонорары, вообще заработки — много ниже, оттого и трудно. Основная денежная единица теперь — бумажный червонец, 10 руб., на него действительно можно купить в общем почти столько же, сколько раньше на 10 рублей, кроме платья, обуви, дров, которые стоят в 3-4 раза больше, но, напр., литературный гонорар — 4 червонца за лист (а я получал прежде 120-150 руб.), в Университете я получаю 2 червонца, и т.п. По-видимому, однако, за время нашего отсутствия в общем стало легче жить, почти все знакомые хорошо выглядят, не имеют изнуренного вида, — посмотрел бы ты на Челпанова, до чего толст, сыт и благополучен. Опять процветает дачная жизнь, множество народа и до сих пор на дачах, так что я еще мало кого видел, поэтому об общих знакомых напишу тебе в другой раз. И к Ал[ександру] Елеаз[аровичу] зайду и напишу тебе. Мне первое время было очень трудно, по многим причинам. Дети довольны, что вернулись, М.Б. опять в каторге кухонной и прочей, что на меня сильно действует. Службы у меня — прежние: в Научно-Исследовательском Институте при Университете, и заведующим Литер[атурной] Секцией в Академии Худож[ественных] Наук¹. Академический паек пока еще существует, но стал тенью самого себя. Печатать свое почти совсем невозможно, так что эту зиму я буду только редактировать, вообще — делать специальную историко-литературную работу. После Германии здесь кажется необыкновенно людно и шумно на улицах, всюду. Баденвейлер — как сон в Елисейских полях, встреча с тобой — как совершившееся чудо. Ты был все время очень нервен, разорван. Дня три назад были у нас Елиз[авета] Исак[овна] с мужем и обеими дочерьми, — как привет от тебя. Они должны были через день уехать в Киев, а младшая остается здесь, учиться живописи, и будет у нас бывать. Да, это был у тебя не отдых, на тебя было слишком много родственного и приятельского спроса, ты разрывался ежедневно. Разве уже около Анны Елеазаровны потом отдохнул.

Ну, пока, скоро еще напишу. И ты пиши пожалуйста. Напиши, как устроилась Таня². Я писал Герм[ану] Леоп[ольдовичу], хочу знать, как они, но он ленив писать. Написал я и Сем[ену] Влад[имировичу]³ насчет денег. В Берлине не хорошо, вернутся ли Ловцкие туда? Очень я их полюбил, и жаль, что они так неустроенно живут.

От М.Б. и меня сердечный привет Анне Елеазаровне и всем твоим. Будь здоров, бодр, обнимаю тебя.

Твой
М.Гершензон

¹ Государственная Академия Художественных Наук (ГАХН) возникла в Москве в 1921 из небольшой комиссии специалистов и за несколько лет выросла в крупное научно-учебное заведение. О ее деятельности см.: П.Коган. ГОСУДАРСТВЕННАЯ АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ НАУК, — ‘Печать и революция’, 1927, No 7, с.293-299.

² Летом 1923 старшая дочь Шестова окончила университет (Licence en Lettres), осенью освоила машинопись и стенографию и устроилась на временную (с 1924 г. постоянную) секретарскую работу у Luchaire. (См.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с.304, 312).

³ Семен Владимирович Лурье (1867-1927), литератор, близкий знакомый Шестова и Ремизовых, еще по России. В 1908-11 входил в редакцию ‘Русской мысли’, где опубликовал ряд статей на философские темы. Эмигрировал в 1919, поселился с семьей в Париже. Сотрудничал в ‘Со-временых записках’ и др. эмигрантских журналах.

Москва, 6 ноября 1923 г.

Милый друг,

Извини, что пишу на половинке, не купил почтовой бумаги. Я и то очень задержался с ответом. Оба твои письма, от 12-16-го и от 19-го октября, я получил, от 16-го же пришло письмо секретаря Silvain Lvy, M-r Bigart’a о том, что из Jewish Col. Assoc. здесь мне будет доставлено 1000 фр. Пока никто не приходил. От С[емена] В[ладимировича] получил письмо, пока больше ничего.

От Лундберга тоже получил письмо, он пишет, что ты поправился¹. И ты, Брут! Я думал, что Анна Елеаз[аровна], так образцово воспитывая дочек физически, и тебя надолго сохранила. Ты плохо провел лето, в Берлине метался, и не знаю, надо ли было ехать в Pontigny. Если у тебя артрит, значит тебе нельзя есть мяса, вот М.Б. за эти вегетарианские годы избавилась от тяжелого артрита. А вообще, живя в такой комфортабельной стране, как Франция, ты должен был бы принять методу, которую — я видал — практиковали бывало очень занятые люди, видные адвокаты и т.п.: раза два за сезон, по крайней мере на Рождество и Пасху, уезжать куда-нибудь для отдыха на 7-10 дней. И возвращались освеженные. Так и Вл. Соловьев убегал на 3-4 дня от московской сумятицы, от редакций Вопр[осов] фил[ософии] и псих[ологии]², — к Троице. У нас это невозможно. Совет Анны Елеазаровны (в эту минуту подали письмо от AU. Isr. здесь — придти за получением 1000 фр., значит, это в порядке, я напишу S.Lvy благодарность на днях), — в марте мне уехать на юг, конечно, правилен, но куда ехать? В Гаспре есть санаторий Ком[иссии] по улучшению быта ученых³, где я могу месяц прожить бесплатно, но туда двое суток езды, а там автомобилем, который непременно ломается в дороге, от 4 до 8 часов, можешь вообразить, каким я туда приехал бы.

Для заработка я взялся редактировать две книжки мемуаров для Брокгауза-Эфрона. Неинтересно и кропотливо, но других заработков нет. Нужен рыбий жир, и не знаю, пойдет ли это, каждый вечер болит под ложечкой. Осень необыкновенная, недели две были сплошь дожди, а теперь опять тепло, сегодня с утра было чистое небо и солнце, так необычно в эту пору. Но конечно топить приходится, — эти низенькие кирпичные печки с трубами чрез всю комнату, и уже в передней и уборной холодно. А.Белый приехал дней десять назад⁴, он купался в море и отлично поздоровел. Одет с иголочки, радуется на все здешнее, как ребенок. От него узнал, что Ремизовы уже уехали в Париж⁵. Здесь не так давно была у нас Варв[ара] Григ[орьевна]⁶. Ты верно знаешь, что Педагог[ический] институт, где она преподавала, закрылся, она ищет перевода — а теперь еще заболела ее мать, так что она не может наезжать сюда искать. Уже после опять была у меня по этому делу Ел[ена] Влад[имировна] Шик⁷. Я научил ее, куда идти, не знаю, выйдет ли что. Затеял я среди музыкантов устроить концерт, чтобы собрать и послать Ариадне Скрябиной⁸ денег сколько-нибудь. Сабанеева⁹ ты верно помнишь? Он взялся хлопотать. Мы рассчитали, что может очиститься около 300 долларов, т.е. тысяч пять франков — все-таки нечто. Гольденвейзер¹⁰ поможет. Я просил, чтобы формально цель не была оглашена, — а участникам придется сказать. — Да, я прервал себя. И В.Г., и Е.Вл., обе тебя очень любят, Е.В. обещала на днях написать тебе. Был недавно Г[устав] Г[уставович Шпет], сидел долго, — у него, правда, теперь досуга много. В Университете] он кончил, чем живет теперь, не знаю, но все так же носит крахмальные воротнички и курит хорошие папиросы. Мы с ним часто встречаемся в Акад[емии] Худож[ественных] Наук, он там заведует Философской, я — Литературной секцией¹¹.

Прервал меня Столпнер¹² и только что ушел, уж поздно. Давно уже были у нас Бахи, А.Н. и А.А., может я уже писал об этом? С тех пор мы все не можем собраться к ним. Если хочешь сделать доброе дело, пришли Варв[аре] Гри[горьев]не пару новых, только что вышедших франц. романов, особенно с социальной подкладкой. Главное для получения перевода — самому предложить подходящую книгу. Посоветуйся с Шлецером или с кем из французов. Имей она такую книгу, заказ обеспечен. Слабые ее стихи, Монастырское.

Ну, будь здоров. Пишу мелко, вели дочке читать тебе мои письма. Привет твоим, Анне Елеазаровне. Если дело с концертом удастся, я думаю, лучше послать деньги на имя С[емена] В[ладимировича], чтобы тебе не ходить в банк получать. М.Б. всем вам кланяется. Обнимаю тебя.

Твой М.Г.

7-го утром. Сегодня опять солнце, но и тучи. Умер Чешихин (Ветринский)¹³, 57 лет, умер в больнице, где лежал с июня, — от грудной жабы. Хоронили его далеко, на Даниловском кладбище, и я был, удивительно, как не простудился, был сильный холодный ветер и продолжалось долго, — речи говорили. Семья осталась без всяких средств, хлопочем о социальном обеспечении. Еще умер, тоже от грудной жабы, Н.Е. Эфрос¹⁴, театральный. Вообще много болеют сердцем. Брат М.Б., Николай Бор[исович]¹⁵, вдруг слег — оказался миокардит. А теперь болеть — самая дорогая роскошь, доктор, аптека стоят чудовищных денег. Вообще цены лондонские. Сажень дров — 2 червонца, т.е. 10 долларов, да распилить — 2 доллара, а раньше они стоили 9 руб., т.е. 4 1/2 доллара. Но и заработок (когда он есть) высок, за печатный лист платят 5 черв., т.е. 25 долларов, это за оригинальное, а за перевод 2 1/2 черв. Но литерат[урный] заработок достать трудно, книги стоят дорого, покупателей мало, частные издательства издают очень мало. Между профессорами и писателями много нуждающихся, но это нужда относительная, той острой, какая была года три назад, теперь нет, по крайней мере все сносно питаются. Я думаю, в Германии теперь хуже людям этого сорта. Академический паек с 1-го ноября упразднен. Денежное пособие пока сохранено. Все мы — ученые, писатели, артисты, художники, разделены по ценности на 5 категорий: высшая, 5-ая, — нотабли мирового значения, как И.П. Павлов, 4-я — люди всероссийской ценности (тут и я), и т.д. Получил я, по 4-й катег., за октябрь около 6 долларов, теперь, говорят, с упразднением пайка, пособие будет несколько увеличено.

Жму твою руку. Передай Лидии Ал[ексеевне] наш привет.

Твой М.Г.

¹ Летом 1923 по возвращении с философского семинара в Понтиньи Шестов почувствовал себя плохо, отправился на отдых в Виши, однако по возвращении в Париж вынужден был в конце октября лечь в больницу из-за невыносимых болей в бедре. (См.: ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с.299-301).

² Журнал, издававшийся в 1889-1918 Моск. Психологическим Об-вом.

³ ЦЕКУБУ (Центральная Комиссия по улучшению быта ученых) была создана в 1921 по инициативе М.Горького и при содействии В.И. Ленина. См. о ее деятельности: А.Халатов. ЦЕКУБУ, — ‘Печать и революция’, 1927, No 7, с.307-313.

⁴ В письме к Иванову-Разумнику Белый описывает свой возврат в Москву в октябре 1923 г. несколько иначе: ‘Я вернулся в свою ‘Могилу’ /…/ в которую уложил меня Троцкий, за ним последователи Троцкого, за ними: все критики и все ‘Истинно Живые’ писатели, даже ‘Фетировавшие’ меня в 21-м году странно обходили меня, опустив глаза, ‘Крупные’ заслуги мои оказались настолько препятствием к общению со мною, что самое появление мое в общественных местах напоминало скандал, ибо ‘Трупы’ не появляются, но гниют. Я был ‘Живой Труп’, ‘В.Ф.А.’ — закрыта, ‘А.О.’ — закрыто, журналы закрыты для меня, издательства — закрыты для меня…’ (См. в кн.: К.Н. Бугаева. ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛОМ, с. 17).

⁵ Ремизовы окончательно переехали в Париж 5 ноября 1923 г.

⁶ Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович, воронежская писательница, сотрудница киевских, московских и петербургских журналов. С Шестовым знакома с 1892, часто гостила у него в Швейцарии, когда Шестовы жили в Коппе.

⁷ Биографических сведений об этом лице обнаружить не удалось.

⁸ Дочь композитора. См. о ней: А.Бахрах. ПО ПАМЯТИ, ПО ЗАПИСЯМ, с. 130-134.

⁹ Леонид Леонидович Сабанеев (1881-1968), теоретик и историк музыкального искусства, автор монографии о Скрябине и книги МУЗЫКА РЕЧИ (М., 1923).

¹⁰ Александр Борисович Гольденвейзер (1875-1961), брат М.Б. Гершензон, пианист и композитор. Профессор (с 1906) Московской консерватории, создатель пианистической школы.

¹¹ О совместной работе Гершензона и Шпета в ГАХНе см.: Е.Лундберг. ЗАПИСКИ ПИСАТЕЛЯ. 1917-1920, с.213-214.

¹² Борис Григорьевич Столпнер (1871-1937), философ, социолог, переводчик (перевел труды Гегеля, Т.Гомперса, Р.Рихтера, Г.Геффдинга, Э.Кассирера и др.).

¹³ Василий Евграфович Чешихин (псевд. Ветринский, 1866-1923), историк литературы и общественной мысли. Автор научно-популярных книг о жизни и творчестве В.Г. Белинского, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова. Участвовал в издании ВЕЛИКОЙ РЕФОРМЫ (6 тт., 1911) и ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX в. (5 тт., 1910-11).

¹⁴ Николай Ефимович Эфрос (1867-1923), театральный критик, историк театра, автор статей и книг о Художественном театре.

¹⁵ Николай Борисович Гольденвейзер (1871-1924), брат М.Б., с которым Гершензон учился вместе в университете. Преподавал историю в средних учебных заведениях.

Москва, 3 января 1924 г.

Милый друг,

С Новым годом! Тебе и всем твоим быть весь год здоровыми. Пишу насчет Скрябиных. Так как музыканты рассердили меня, то я их побранил, и вот сегодня отсюда идет письмо куда-то за границу: оттуда дано знать, что есть 75 долларов для Консерваторской кассы (чье-то пожертвование), — так вот эти деньги велено переслать, как ты писал, тебе, значит, дней через 10 ты их получишь. Это для начала, а концерт все-таки будет, они говорят, что раньше 20-х чисел января невозможно устроить. Теперь, имея кое-что, можно подождать. Я сказал им, что достать надо не меньше 300 долларов, — и достанут. А ты выдавай, как хочешь, но частями.

Я чувствую себя лучше, начал выходить. Теперь морозы. Лундберга больше не видел, но слышу, что он всюду бывает, завязал множество знакомств, летает по Москве. Он очень ловкий, конечно устроится. Он живет у Збарского¹, в роскошном Биохимическом институте Баха. Я ничего не писал и не пишу, редактирую теперь неизданные материалы — Архив Огарева². В книге моей — ‘Пальмира’ — цензура вычеркнула так много, что издать ее невозможно. Пишешь ли ты что-нибудь? — Очень плох брат М.Б., не Александр Бор[исович], а другой. Месяца 3 назад у него вдруг обнаружился миокардит, а теперь он лежит в клинике с сильнейшей водянкой. Я его очень люблю, это чистейший, бескорыстнейший человек, какого можно встретить. Мы вместе прошли университет и всегда были дружны.

Привет Анне Елеазаровне, и М.Б. кланяется вам. Пиши о себе пожалуйста фактичнее.

Твой М.Г.

¹ Борис Ильич Збарский (1885-1954), биохимик, академик АМН. Участвовал в бальзамировании тела В.И. Ленина.

² Архив Н.А. и Н.П. Огаревых Гершензон готовил к печати в революционные годы, когда стал разбирать семейные документы Огаревых. В 4-й том ‘Русских Пропилеи’ вошла лишь часть его — жизнь Герценых и Огаревых до 1865 г. Отдельной книгой Архив Огарева был напечатан уже после смерти Гершензона — в 1930 г.

Москва, 15 февраля 1924 г.

Милый друг,

Давно я тебе не писал. За это время тяжело умирал и умер в клинике брат М.Б., и похоронили его. Получил я твое письмо, где ты пишешь о твоей болезни, оно нас очень обрадовало, — значит, ничего серьезного нет. Из него узнал также, что печатается твой 2-й немецкий том¹, что потом видел и в объявлении издательства, неприличном, как все немецкие издательские объявления. Понимаю твое субъективное удовольствие по поводу иностранных переводов, но не могу не жалеть о том, что по условиям времени ты уходишь из России на чужбину, ты — русский писатель, твое место здесь, не только по языку.

Ты, как всегда, почти ничего не пишешь о себе. Пишешь ли что-нибудь? Практикует ли Анна Ел[еазаровна]?² Устроилась ли Таня? При необыкновенном падении франка у вас верно стала очень дорога жизнь. Как живут Ремизовы? — А от меня не требуй других писем, нежели я пишу. У нас необыкновенно суровая зима, сильные морозы, ветер. Я выхожу не каждый день, и то ненадолго, от сиденья в комнате, от маленьких кирпичных печек с длинными трубами мне стало за зиму много хуже. Сижу весь день и занимаюсь, приготовил к печати большой том — Архив Огарева. Оплачивается он плохо, но концы с концами сводим. С[емен] В[ладимирович] писал мне, что послал деньги остальные с оказией, но до меня они не дошли, а его адреса я теперь не знаю. Насчет Скрябиных дело стоит так. Из-за болезни Н.Б. Гольденвейзера мы это время были одним этим поглощены, и А[лександр] Б[орисович] ничего не мог предпринять, тем временем Неманова-Лунц получила письмо от Ариадны с благодарностью за те 75 долл. и с извещением о своем замужестве. Теперь музыканты спрашивают меня, а я — тебя: нужна ли еще помощь, напр. Марье Александровне с младшей девочкой? И еще они просят узнать у Бор[иса] Фед[оровича]: неужели семья ничего не получила от заграничных фирм, переиздавших так много партитур Скрябина за последние 4 года? Напиши, за кого вышла замуж Ариадна³. — Лундберг приходил вчера и рассказал М.Б., что на днях едет в Тифлис, к родственникам жены, и надеется получить там место заведующего тамошним отделением Госуд[арственного] Издательства. Здесь не мог устроиться, получил только два перевода. Белого давно не видел, — его и никто не видит, он прочитал очень неудачно публичную лекцию о Берлине и русской эмиграции там, — вероятно, только по нужде, чтобы получить несколько денег.

Печататься ему невозможно, значит и жить нечем. Г[устава] Г[уставовича]⁴ видаю, все такой же, только худеет. Елена Вл[адимировна] Шик трогательно-любезна: приносит нам билеты на новые постановки в своей студии и с радостью слушает, что я ей рассказываю из твоих писем. Зачем ты сидишь в Париже? зачем тебя нет здесь? — везде трудно жить, как где-то меланхолически заметил Ремизов. Вот погоди, скоро и Франция признает Россию, тогда будет объявлена общая амнистия, и Наташа к тому времени кончит и захочет в Россию. Зачем девочкам стать иностранками?

А я, как хорошо было бы мне зайти за тобой и пойти на Девичье поле погулять! или ты бы зашел после завтрака. Бывает у меня Столпнер, ты его видал в Петербурге. Иногда говорим с ним о тебе. Он все такой же, маленький Сократ, живет в общежитии, переводит Гегеля, Историю философии, заработает несколько червонцев, потом выронит их в уборной и не найдет, но переносит потерю стоически, и читает всеядно, и рассуждает, рассуждает, так что порою доводит меня до одурения.

М.Б. и я всем вам кланяемся. Скажи от нас привет милой Лидии Ал[ексеевне]. А ее зачем нет здесь? — Все неправильно делается. Ей-то уж совсем незачем быть там.

Обнимаю тебя с любовью.
Твой М.Гершензон.

¹ В ноябре 1922 Шестов подписал договор с изд. Маркан, взявшимся выпустить второй и третий том его сочинений по-немецки. ‘Скифы’ передали Маркану уже готовые переводы, второй том вышел в июне 1923, в пер. Нади Штрассер (TOLSTO UND NIETZSCHE. Kln, Marcan Verlag, 262 с), третий — в июле 1924 (DOSTOJEWSKY UND NIETZSCHE. PHILOSOPHIE DER TRAGDIE. Kln, Marcan Verlag, 389 c).

² В июне 1923 A.E. получила французский диплом и занялась практикой медицинского массажа.

³ А.В. Бахрах вспоминает, что первый брак Ариадны Скрябиной с музыкантом-французом был неудачен, несколько лет спустя она развелась с ним и вышла за поэта Довида Кнута (1900-1965). (ПО ПАМЯТИ, ПО ЗАПИСЯМ, с. 131-132).

⁴ Почти в каждом письме Гершензона к Шестову отзыв о Шпете, одном из немногих, с кем Гершензон продолжал поддерживать тесные отношения. 21 сентября 1923 г. он сообщает: ‘Г.Г. я видел несколько раз. Он как видно не нуждается, но нервами плох, лицо — как литое из металла, ни одной мягкой черты, и еще более острый взгляд, чем раньше. Много писал, между прочим написал книгу по этнологии (методологию ее), из Исслед. Института удален, а в Университете читает. Сейчас лечится от Schreibkrampf’a. Семья — на даче’. (Архив Л.Шестова).

Москва, 22 февраля 1924 г.

Милый Лев Исакович,

Наши письма скрестились, ты верно мое тоже получил теперь. Мне было очень весело читать в твоем про молодое счастье Ариадны. Хоть год, хоть два, пусть поцарствует, она ведь последние годы имела горькую молодость. И удача ей, что композитор, да и для него имя Скрябина верно имело обаяние. Пусть венчаются розами. Очень хорошо также, что твое здоровье поправилось, живи библейский век, как твои благословенные родители. У вас, я вижу, все процветает, кроме франка. Только напиши подробнее о своих, ведь нам интересно, а что каждая из них ‘хлопочет по-своему’, это общее место. Еще напиши пожалуйста про Лидию Ал[ексеевну] и про Ремизова. Л.А. скажи, что мы ее по-прежнему любим как родную и о ней тоже жалеем, что она далеко от нас, а я кроме того жалею, что ее, такую хорошую, засосет легкая и верно красивая французская пошлость (кстати сказать, так думает и ее отец). Она поставлена в такие условия, я не хочу сказать, что все в Европе пошло, но, судя по Германии и по тому, что я читал о Франции, все, что там плывет в большом фарватере, действительно пошло. Впрочем, так было всегда и всюду. Денег для Варв[ары] Григ[орьевны] я не получил, иначе известил бы тебя о получении. И ее давно не видал, и ничего не знаю о ней, но деньги смогу передать через Е.В. Шик. Я кончил ‘Архив Огарева’ и теперь опять безработный. Здоровьем скриплю, вечно у меня что-нибудь болит, — теперь прострел, — ни стать, ни сесть, ни разогнуться. И морозы все стоят сильные, так что не могу выходить. Уже месяца два такие трескучие морозы, без малейшей оттепели, почти сплошь с солнцем.

От нас всем твоим и тебе привет. Обнимаю тебя

твой М.Гершензон.

Москва, 29 марта 1924 г.

Милый Лев Исакович,

Вышло так, что я раньше написал Лидии Алексеевне, так что тебе напишу уж немного, потому что и писать особенно нечего и плохо себя чувствую, а откладывать еще совестно: я твое письмо давно получил. Видел я на днях Елену Влад[имировну], спросил ее про В[арвару] Гр[игорьевну], у нее был перевод, теперь опять ничего нет, а издатель есть, только она должна сама принести книгу, т.е. роман иностранный, а этого-то у нее и нет. Если можешь, пришли ей новой франц. беллетристики, лучше те 5-10 долларов, о которых ты писал, употребить на покупку этих книг для нее, чем прислать в натуре. Теперь только и издают, что переводную беллетристику, только на нее и есть спрос, а то писатель, может с голоду умереть. Даже беллетристам плохо. Один И.А. Новиков¹ ходит все такой же румяненький и, улыбаясь, скалит зубы. Он теперь празднует свой 25-летний юбилей, по собственной инициативе, и говорит, что заслужил его. Мои книги пропали, и я отдал Г[уставу] Г[уставовичу] ‘Паскаля’ с тем, чтобы он написал тебе, лентяй и комфортабелен, или может быть так холоден душой. ‘Potestas clavium’ он получил от Е[лены] Влад[имировны]. Ты спрашиваешь о друзьях, старых друзей нет — ‘иных уж нет, а те далече’, из знакомых старые и больше новые, но именно знакомства, которые не греют, так сказать, ‘души не шевелят’, а в общем одиноко. Не скажу, чтобы молодое поколение было плохо, напротив, в старом, в наших сверстниках, обнаружилось за эти годы много непривлекательного, молодые чище, менее практичны, менее корыстны. Зато в молодых преобладают формальные интересы, не идейные или нравственные, на первом плане — т.наз. ‘научность’, затем эрудиция, если теория литературы, то работает над изучением ассонансов, или рифмы, или ритма прозы у Тургенева, и т.п., и дела ему нет до поэзии самой. Это мне скучно, все головастики.

Привет вам всем от М.Б. и меня. Прости, что написал мало и таким гадким почерком. Обнимаю тебя заочно и остаюсь

любящий тебя М.Г.

¹ Иван Алексеевич Новиков (1877-1959), писатель. В печати выступил впервые в 1904, известность получил после романа МЕЖДУ ДВУХ ЗОРЬ (1915), посвященного исканиям молодежи начала века. После революции выступал против подчинения литературы политике, арестовывался. В тридцатые перешел к жанру исторического романа (ПУШКИН В МИХАЙЛОВСКОМ, 1936, ПУШКИН НА ЮГЕ, 1946).

Москва, 3 мая 1924 г.

Милый Лев Исакович,

Давно не писал тебе и скучно, что от тебя письма нет. Настроение было плохое, сперва угнетала денежная забота, теперь отлегло, зато большие трудности по квартире. А все заботы — гибель души. Ничего нет прекраснее и желаннее в жизни, как уменье воспарять над заботою. Оттого не пишу ничего, даже писем. — Поблагодари пожалуйста за меня С[емена] В[ладимировича]. Третьего дня видел В[арвару] Гр[игорьевну] и немного помог ей, у нее теперь есть перевод, заминка только временная, скоро начнет получать гонорар. На днях к тебе должна явиться М.И. Балтрушайтис¹, она расскажет тебе про Москву. Она везет сына для операции. Он год назад в Ковно, летая на аэроплане, был страшно исковеркан: нос вдавило внутрь, нбо треснуло, левая рука сломана. Год лечат его, теперь в Париже хотят оперировать руку. Я их не видел, только раз недавно виделся с Ю[ргисом] Каз[имировичем]² — Шпет у них бывает, о нем М.И. может тебе много рассказать. Он теперь материально лучше устроен: получает приличное жалованье в Акад[емии] Худож[ественных] Наук, где взялся заведовать финансовой частью. И он, и Нат[алия] Конст[антиновна] в хорошем виде. Он прочитал ‘Паскаля’ и говорит о нем с большими похвалами. Я думаю, он тебе написал с М.И. Между прочим, он говорит об этой книге то же, что и я сказал: это уже потому твоя лучшая книга, помимо всего прочего, что в ней нет твоей иронии или сарказма, который тебе не идет и у тебя не выходит. А это немало, когда 8-ая или 9-ая книга, под старость, оказывается едва ли не лучше прежних, итак, гордись! У меня недавно гостил брат из Одессы³, с которым мы не виделись 8 1/2 лет. Между прочим, он меня слушал и остался доволен моим состоянием, но тут же дал исследовать мокроту, и оказалось, что Коховские палочки есть. Он настоятельно советовал нам всем провести лето в Крыму, но это трудно осуществить. Весна у нас холодная, с дождями, снегом, ветрами, и предсказывают дождливое лето. Где вы будете летом? Напиши мне о Герм[ане] Леоп[ольдовиче], на два моих письма он не отвечал, я ничего не знаю о них. Когда представлю себе их жизнь в пансионе, как видел ее, — тоже невесело, и жаль их. Так что и не знаю, что лучше. У меня голова полна мыслей, но душа не свободна, оттого не пишется. Даже странно: не могу склеить фразы, или пишется так вяло, что кладу перо. А без этого плохо. Читаю много и много думаю, и от этого устаю без пользы. Бывали у меня и раньше такие полосы, но никогда так долго: вот два года, что не пишу. Впрочем, и много пишущий А.Белый теперь ничего не пишет⁴ — всю осень и зиму, а судя по его лицу — ходит порожний, без мыслей. Съездил в Петербург, съездил в Киев, читал лекции там и там, накопил немного денег на лето, и только. Ему пришлось круто, когда 2 года назад, он уезжал за границу, его провожали в Петербурге и здесь с энтузиазмом, его последние выступления были сплошными и трогательными овациями. А вернулся — его встретили с полным равнодушием, и теперь — точно его нет. Обидно за него, он это верно больно чувствует, да и в самом деле безобразно: чем провинился перед публикой?

Передай мой привет Анне Елеазаровне и детям, и Лидии Алексеевне] и Ремизовым. И пиши, если можно, почаще. М.Б. кланяется вам всем сердечно. Обнимаю тебя и остаюсь

твой М.Г.

¹ Мария Ивановна Оловянишникова — жена Балтрушайтиса. Сын — Юргис (1903-1988), учился в Германии, затем жил в Париже, в 30-е годы получил известность как искусствовед, знаток средневековой живописи. Автор множества книг по средневековому искусству.

² Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873-1944), поэт, переводчик. Окончил Ковенскую гимназию, затем естественное отделение Московского ун-та. Занимался филологией, активно участвовал в символистском движении. В печати выступил в 1899 (‘Северные цветы’, ‘Весы’ и т.д.). Выпустил несколько сб. стихов. Вместе с С.А. Поляковым основал издательство ‘Скорпион’. В 1921-39 — полномочный представитель Литвы в СССР, с 1939 жил в Париже.

³ Абрам Осипович Гершензон (1868-?), детский врач в Одессе.

⁴ В апреле 1924 при посредничестве Пильняка А.Белый подписал договор с С.Е. Хельминским на издание романа МОСКВА. По свидетельству К.Н. Бугаевой (ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛОМ, с. 135), в это время он усиленно работал над романом.

Москва, 4 июня 1924 г.

Милый Лев Исакович,

Г[устав] Г[уставович] рассказал мне со слов Балтруш[айтис] о тебе. Я очень рад, что ты последнее время лучше чувствуешь себя, хорошо также, что ты из живого рассказа теперь лучше представляешь себе нашу жизнь, чего в письмах не расскажешь. Ты пишешь, что летом собираешься к д-ру Эйтингону¹, удивляюсь я тому, что ты не предпочитаешь более здоровых условий — деревни, Швейцарии, юга, какой отдых в таком большом городе? По словам Балтр., Таня все-таки имеет шансы получить место в Кембридже, вот это — пока — было бы хорошо.

‘Событие’ у нас — приезд Вяч. Ив[анова]² — 6 июня — 125-я годовщина рождения Пушкина, по этому случаю Общ[ество] Люб[ителей] Росс[ийской] Слов[есности] устраивает в Большом театре грандиозный вечер — и выписало В.И. для произнесения речи. Он согласился, и дней 5 назад приехал один. Хорош, как давно не был: молод, свеж, бодр и светло настроен — очарователен, и весь блеск прежнего великолепия знаний, памяти, чудесного произнесения иностранных фраз и цитат, и тонкость и сложность афоризмов, и так как принимают его всюду царственно, то окрылен и весело возбужден, и каждого окутывает волной ласки и доброты, словом, Крез-триумфатор, лучезарный Ра, или тому подобный. Нет, правда, в высшей степени обаятелен и удивителен. Он приехал с целью выхлопотать себе командировку с содержанием, и наверное получит ее, тогда он осенью уедет с Лидией и Димой, и вы увидитесь. Он пробудет здесь недели 3-4, живет в Доме Ученых. Видимся каждый день, я наслаждаюсь им и опять влюбился в него, обыкновенно приходит вечером часов в 9, после дневной беготни и приглашенного обеда, усталый и светлый, и сидит до часу, рассказывая о дневных своих хлопотах и встречах и о жизни в Баку. И о тебе я должен был подробно рассказать ему. Он физически очень хорош и прекрасно выглядит, сед и брит.

Вчера приходила Е.В. Шик, уезжающая на дачу, по ее словам, Варв[ара] Гр[игорьевна] имеет заработок (как я и писал тебе). Белый на днях уехал в Крым к Макс[имилиану] Волошину. Мы насчет лета еще ничего не решили, нас опять мучают квартирные дела. Наташа в Крыму, поехала на 3 недели в экскурсию со своим классом. В городе ужасный зной, деваться некуда. Работы все не могу найти, но пока есть чем жить, а самому не пишется (за полной ненадобностью). Единственно — служба, т.е. Академия и Н.-Исслед. Институт, — и чтение. Счастлив ты, что пишешь, хоть немного, ведь только и жизни у нас, что пока пишется, а в промежутках — какое тягостное прозябание!

Об Александре] Елеаз[аровиче] ничего не знаю, и узнать трудно, зайти к нему — покажется странно, семьи я не знаю, а самого редко можно застать. ‘Эстет[ические] фрагменты]’³ Г[устава] Г[уставовича] я не читал: написано не по-русски, а на диалекте, которого я не знаю, верно личный диалект Г.Г. для собственного употребления. На днях прочитал 1-ую часть ‘Паскаля’ по-русски.

Передай пожалуйста мой привет Лидии Алексеевне, и прежде всего, конечно, твоим. Анна Елеаз. верно уже в Chtel-Guyon.

От М.Б. сердечный привет.

Обнимаю тебя от души
Твой М.Г.

(Внизу приписка Гершензона Г.Л. Ловцкому. — Публ.)

¹ Макс Ефимович Эйтингон (1881-1943), немецкий психоаналитик русского происхождения, руководил занятиями Фани Исааковны. Шестов познакомился с ним осенью 1922 в Париже и ‘с этого времени они встречались почти ежегодно в течение 15-ти лет. Отношения Эйтингона к Шестову были совершенно исключительными. Он во многом ему помогал и оказал множество услуг не только ему, но и его друзьям’ (ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с.235). Лето 1924 Шестов провел у Эйтингона в Берлине.

² 6 июня 1924 на вечере в Большом театре Иванов выступал вместе с А.В. Луначарским. Об этом выст. см.: О.Дешарт. ВВЕДЕНИЕ…, с. 172-173, см. также в 4-м томе Собр. соч. В.Иванова (с.744-745) воспоминания В.А. Мануйлова об этом вечере.

³ ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ФРАГМЕНТЫ, вып. 1-3, Пг., 1922-23.

Москва, 16 июня 1924 г.

Милый Лев Исакович,

Я начал было писать тебе другое письмо, но потом перерешил. Тут М.Б. была три дня больна, с высокой температурой, по-видимому, было что-то гастрическое. А главное — у нее миокардит, вот что важно. Это меня испугало. Обо мне нечего говорить: все так же палочки в мокроте, и кашель, и слабость. А заработка, кроме службы в Академии, все нет. Лето, я думаю, мы кое-как просуществуем. Если ты можешь достать для меня немного денег, прибереги их, когда нужда меня прижмет, я напишу тебе, а до тех пор не посылай. Пожалуйста, именно так. Еще: стиль твоего письма был мне очень неприятен, и я прошу тебя больше к этому предмету не возвращаться.

Вяч[еславу] Ив[анови]чу О.Д. Каменева в одно утро устроила командировку за границу¹, с хорошим содержанием, с паспортами и визами на казенный счет, и т.д. Он едет с семьею, т.е. с Лидией и Димой, сперва в Венецию, на неопределенный срок. Думаю, что еще застанет тебя в Берлине, я дам ему твой адрес, и он конечно побывает у тебя. Вчера он читал у меня свое последнее стихотворное произведение, род трагикомедии, много таланта, главное — восхитительные стихи. Заставь его прочитать эту вещь у д-ра Эйтингона, как в прошлом году Ремизов читал своего Петьку. У меня в Академии он читал при огромном стечении публики очень хороший доклад, овациям конца не было.

От всей души благодарю тебя за дружбу. Обнимаю тебя. М.Б. шлет тебе привет.

Твой М.Гершензон.

¹ За время пребывания в Москве В.Иванову удалось выхлопотать разрешение на выезд с детьми в Италию. ‘Я еду умирать в Рим’, — говорил он друзьям. 8 августа 1924 г. Ивановы выехали за границу, несколько дней провели в Берлине, затем через Венецию и Флоренцию отправились в Рим. (ср. В.Иванов. Собрание сочинений, т.1, с. 173).

Москва, 7 июня 1924 г.

Милый Л.И.,

Получил твое письмо от 24-29-го. Ты совершенно превратно понял то мое письмо, а я не мог лучше написать. Я писал вовсе не о существе дела, напротив, я тебе разумеется доверяю, как самому себе, во всем решительно. Беда, что ты не филолог, не умеешь читать вдумчиво. Но оставим это. По существу дела, за твою трогательную заботу я тебе бесконечно благодарен, и помощью твоей воспользуюсь, — не могу не воспользоваться. Много здоровья стоят мне квартирные дела, еще и теперь не конченные. В Давос мне невозможно ехать по всем соображениям, уже одни хлопоты о паспорте и визах так сложны, что я бы не справился при моих силах. Дети вероятно поедут в Одессу к моему брату, чтобы купаться в море, тогда мы с М.Б. возьмем комнату на даче под городом. Не понимаю, почему ты не попробовал это лето прожить месяц-пол тора в хорошем санатории. Одно дело — показаться врачу, другое дело — когда врач изо дня в день наблюдал бы тебя, если это умный врач, то при таком постоянном наблюдении он конечно определил бы источник твоих болей и назначил бы соответственное лечение и режим. А ты лечишься кустарно, по-интеллигентски, и тянешь болезненное состояние. Видно, все дело — у тебя, как и у меня — в психике, ослабела знать животная воля жить, — оттого не выздоравливаем и оттого не беремся крепко за лечение.

Вяч. Ив[анов] уже на отлете: все готово, ждет только итальянской визы. Лидия и Дима приехали из Баку. Оба прелестны, а Лидия привезла свои композиции, очень талантливые¹. Они выедут вероятно около 20-го, в Венецию, оттуда скоро переберутся в Рим. Несомненно он зимою приедет в Париж, уже для заработка, для издания своих книг. Вот в ком сильна воля жить! Он, погляди, еще женится. Весел, игрив, неутомим в хождении, в ходатайствах, в доставании денег и удобств. — Лундберг на третий день по приезде получил место в военном издательстве с баснословно большим жалованьем — 200 руб. в месяц, и выписал семью из Берлина. Это я знаю от О.Д. Форш², а он больше не являлся.

Балтруш[айтис] уехал на 1 1/2 месяца за границу, может увидитесь. Шпета вижу нередко, его семья на даче. У нас дети кончили занятия к 1-му, сын превосходно сдал свои многочисленные зачеты по биологии, дочка перешла в последний класс. Теперь ученье — каторга, унив[ерситетский] курс теперь — трехлетний, это почти свыше сил, и каникулы — только 2 месяца. И в средней школе трудно по количеству предметов и строгости зачетов, — а ученье, по-моему, плохое, хуже прежнего, какое-то раздерганное, клочковатое.

Заочно обнимаю тебя и еще благодарю. Милой Анне Елеазаровне шлю сердечный привет. М.Б. вам обоим кланяется. Анна Елеазаровна, если хотите, чтобы я зашел к Вашему брату, пришлите мне в письме записочку к нему, тогда у меня будет повод зайти, а иначе мне неловко. И тогда я напишу Вам о них, что узнаю от них.

Ваш М.Гершензон.

¹ Лидия Вячеславовна Иванова (1896-1985), дочь В.И. Иванова и Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал. С раннего детства увлекалась музыкой. В 1912 поступает в Московскую консерваторию по классу А.Б. Гольденвейзера. В 1920-24 учится в Баку у Михаила Попова (ученика Танеева). В 1924 в Риме поступает в Санта Чечилия, где кончает курс композиции и получает диплом органиста. Работала в Сиене в Academia Chigi, затем на кафедре гармонии и ‘общей музыкальной культуры’ в консерватории гор.Кальяри и в Санта Чечилия. Автор симфонических и камерных произведений и обширных воспоминаний (в наст, время готовятся к изданию).

² Ольга Дмитриевна Форш (1873-1961), писательница, автор романов и повестей исторического характера.

Москва, 29 июля 1924 г.

Милый Лев Исакович,

Ал[ександра] Ал[ександровна] была у нас с Ал[ексеем] Ник[олаевичем], потом были мы у них. Спасибо тебе за подарок — конца нет твоей доброте. И вот я завтра поступаю в санаторий¹, здесь же недалеко: на Воробьевых горах. Помогли Бахи: доктор там оказался знакомым Ал.Ал-ны, а к начальству путь нашел Ал.Ник. Потом я сам отправился, поговорил, и мне сделали порядочную скидку. Это на месяц, а с 15 сент. я должен ехать в Крым, в Гаспру, в дом отдыха Кубу (Комиссия по улучшению быта ученых). Я извелся в городе. Дети поехали в Одессу к моему брату, Наташа осталась там, а Сережа уехал дальше, в Геленджик, к своему товарищу. Так что М.Б. остается одна.

Получил вчера твое письмо из Chtel-Guyon. За все благодарю сердечно. Ты все-таки не научился понимать мои письма, вот Вяч. Ив[анов] научит тебя. Твое предложение насчет посредничества Бахов мне очень удобно, более всякого другого. Ал.Ал. рассказывает о тебе, что ты очень хорошо поправился, выглядишь молодым и свежим, я был рад этому. И дочка — инженер², разве не хорошо? Все очень хорошо, вы с Анной Ел[еазаровной] кончили заданный вам урок и теперь можете дать себе больше свободы. Я сказал бы даже, что этот момент — вот день окончания курса вашей Наташей — торжественный момент: это и вы кончили курс, другой, ваш, родительский. И я вас от души поздравляю.

О Жук[овских] я не писал тебе до сих пор, потому что знал, что они писали тебе³. Этой весною я помогал им много, сколько было возможно, но дело трудное: их две семьи, одна в Симферополе, другая — в Судаке⁴, а заработок Дм[итрия] Евг[еньевича] мизерный. Я говорил насчет перехода его в институт Ал. Ник., но ты ошибся: Дм. Евг. ассистент не по бактериологии (это бы еще несколько подошло), а по гистологии, это совсем не подходит. Ума не приложу, как им помочь длительно. Пошлешь 5 червонцев — половина тотчас идет на уплату налогов по Судакскому дому (где две больные женщины и ребенок), Дм. Евг. давно спит без простыни, у Ад[елаиды] Каз[имировны] с мальчиком — одна пара ботинок, и т.д. Теперь, летом, легче: все вместе в Судаке. Осенью должна приехать сюда Евг[ения] Каз[имировна], тогда поговорим, может что придумаем.

У Бахов мы были в первый раз. Ну, и живут же они хорошо, такой квартиры, таких удобств, такого достатка и покоя верно больше никто не имеет теперь в России. Ал. Ал. грустна, верно по случаю потери внука. Она нам очень симпатична, жаль, что редко видимся — впрочем, только по нашей вине: мы совершенно никуда не ходим, М.Б. — по ежедневной усталости, я — по слабости. Лундберга не вижу, но он бывает у Збарского. Вяч. Ив[анов], хотя у него все готово, так хорошо себя чувствует здесь, что сидит и сидит, поедет, говорит, дней через 10. Он тебе будет писать. А пока пишет дамам стихи в альбомы. Он тебе теперь бы понравился: стал много проще, смиреннее, чем был, сердечнее по-искреннему, хотя великолепие (парча по-моему) все сохранилось. Мы видимся почти ежедневно, а раза два в неделю — по вечерам — долго.

Я не успел уже зайти к Александру] Елеаз[аровичу], М.Б. зайдет завтра или послезавтра, и тогда напишет вам.

От М.Б. и меня сердечный привет Анне Елеазаровне и тебе. Обнимаю тебя, будьте счастливы.

Твой
М.Гершензон.

¹ О здоровье Гершензона и условиях его жизни Шестов пишет М.Эйтингону 12 сентября 1924: ‘Он до сих пор жил в санатории под Москвой, теперь едет в Гаспру под Севастополем. Говорит, что за лето окреп. Я надеюсь, что в Крыму он еще больше окрепнет и что помощь пришла вовремя к нему. Живется им очень нелегко. Все уплотняют — существование постоянно отравлено борьбой за всевозможные мелочи. Вдобавок ко всему жена его руку сломала’ (ЖИЗНЬ ЛЬВА ШЕСТОВА, т.1, с.313).

² 18 июля 1924 г. Наташа успешно сдала последний экзамен на получение инженерного диплома Высшей Электротехнической Школы в Париже.

³ Письма Аделаиды и Дмитрия Жуковских к Шестову изданы приложением к кн. Е.К. Герцык ВОСПОМИНАНИЯ (с. 178-192).

⁴ В Симферополе жила Аделаида Герцык с детьми, а в Судаке — Евгения Герцык. (См.: ВОСПОМИНАНИЯ, с. 168).

Москва, 28 октября 1924 г.

Дорогой Лев Исакович,

По часам вижу, что уже больше получаса сижу перед этим листком. Я сел с намерением написать тебе не спеша и побольше, и начал с того, что вообразил тебя не таким нервным, как в прошлом году. Вспомнил, как ты раз зашел ко мне часа в 3, и мы пошли гулять, дошли до Никитских ворот и я в булочной Баррельса накупил фигурных хлебцев, какие там продавались, и ты соблазнился — купил тоже, потом мы возвращались бульварами, — была теплая пора, август или сентябрь, и на Никитском бульваре сели покурить и разговаривали. Вот таким я вспомнил тебя, спокойным и очень хорошим. Потом я начал думать, о чем хотел бы писать, думал о многом, обо всем, — и вот теперь, очнувшись, взялся за перо, чтобы написать, что ничего не напишу, потому что написать невозможно. А как мне жаль этого! — до боли. Если бы не сентиментальный тон, я мог бы вполне повторить те четыре стиха, которые Татьяна пишет Онегину: ‘Вообрази’, и т.д.

Но на нет и суда нет, так что не взыщи за бессодержательность моих писем.

За эти дни, после Крыма, я успел перенести инфлуэнцу и еще не выхожу, погода отвратительная. Прочитал в газете, а потом от Алексея Никол[аевича] слышал подтверждение смерти Пресса¹. Бедная Софья Исаковна, с больным сыном и овдовевшей дочерью. И опять я вспоминаю — нашу прелестную поездку в Киев, и дом Софьи Ис, и ее игру на фисгармонии. Трудно и скучно. Самое трудное для меня, кажется, то, что не пишу, при работе все легче переносится. А не пишу потому, что не пишется, и потому что все равно нельзя печатать, у меня столько написанного лежит в столе, и так кругом у всех писателей. Скажи Анне Елеазаровне, что я бросил курить. Это в Гаспре, когда мне было плохо, тогда сравнительно легко было бросить. Сделал я это не столько для себя, сколько для своих, зимою, при запертых окнах, и в той тесноте, в какой мы живем, курить значило бы отравлять всех дымом. Хотя прошел уже месяц, все еще скучно. Курить теперь в России дорогое удовольствие, раза в три дороже прежнего: курение обходится в 10-11 руб. в месяц (5 долларов).

С приезда никого не видел из знакомых тебе, кроме Г[устава] Г[уставовича]. Он все такой же, одет прекрасно, тщательно брит, курит папиросы. Он теперь в Академии Худ[ожественных] Наук заведует всей административно-финансовой частью и проводит ежедневно часа по три, частью конечно ради хорошего жалованья, а частью для того, чтобы не томиться праздностью. Я, не имея такой службы, мучительно страдаю от избытка свободного времени. У меня же нет вкуса к праздному препровождению времени, и Г.Г. и другие часами сидят в пустой болтовне, чтобы не слишком рано вернуться домой. Он оказался гениальным финансистом, упорядочил хозяйство Академии так, что наше мизерное жалованье почти удвоилось. Он ничего не пишет и ни на йоту не постарел, последние два года он много занимался этнологией и писал книгу об эстетике романа (хороша тема?). Заработок у нас теперь один — служба, печатать ничего невозможно, а заработной литературной работы, как редактирование или т.п., даже перевода, кроме беллетристики, нельзя найти. Я до половины приготовил том неизданных материалов, как ‘Пропилеи’, но при всех стараниях не могу найти издателя, да частных издательств почти нет. Из старых писателей много получает один А.Толстой. Сологуб не бедствует потому, что один², и потому, что получает госуд[арственную] пенсию, ее не хватает на жизнь, и он исполняет заказы: по заказу Гос. Изд. перелагал Шевченко в русские стихи, ругая Ш. на чем свет стоит. У него тяжелая болезнь сердца и он очень раздражителей. Хорошо то, что он кончает — и, говорят, превосходный — перевод ‘Мирейо’ Мистраля³. Расскажи это Ирине Бал[аховской]⁴, ей будет интересно. Ее переводы из Сологуба я переслал ему с тем, чтобы он сказал свое мнение, но вот он пока ничего не дал знать. Новиков, Чулков и др. бедствуют.

Напиши и ты мне о себе, по крайней мере внешнее. Вы теперь ведь в новой квартире — хорошо ли устроились?⁵ Что ты написал и что пишешь? и что печатаешь, по-русски или иначе. Вышел ли 2-й немецкий том? Пожалуйста, не поленись, напиши. Еще напиши, где Ловцкие, чем занимаются каждый. Все собираюсь написать Лидии Алексеевне, да трудно собраться. На днях ее по имени цитировали в здешней газете, А[лексей] Н[иколаевич], говоривший со мной в тот день по телефону, кажется, был этим очень доволен. У нас в Академии получается Mercure de France, и я постоянно просматриваю его, удивляюсь, что не встречаю там никаких сообщений о съездах писателей в Pontigny⁶. Из твоих писем видно только, что интересно, а что именно — неизвестно.

Передай наш привет Анне Елеазаровне. Кланяюсь также С[емену] В[ладимировичу], который передаст тебе это письмо. И будь здоров и бодр и весел, как от души желает тебе

любящий тебя
М.Гершензон.

¹ Иосиф Пресс (1881-1924), виолончелист, зять сестры Шестова Софьи Исааковны. Эмигрировал с женой в январе 1920, жил в Париже, а с 1922 — в США, где преподавал в консерватории в Рочестере.

² Федор Кузьмич Сологуб (наст. фам. Тетерников, 1863-1927) жил один со смерти жены, писательницы и переводчицы Анастасии Николаевны Чеботаревской (1876-1921).

³ Фредерик Мистраль (1830-1914), провансальский поэт.

⁴ Ирина Алексеевна Бах-Балаховская. См. о ней прим. 1 в письме 1.

⁵ 1 ноября 1924 Шестовы переехали в новую квартиру: 41, rue de Г Abb Grgoire, Paris 6.

⁶ В Понтиньи, в имении, принадлежащем Дежардену, устраивались каждое лето знаменитые ‘декады’, посвященные философским, религиозным и литературным темам. На них собирались ученые и писатели из множества европейских стран. Шестов с 1923 г. был постоянным их участником. Из русских эмигрантов часто бывал в Понтиньи также Н.А. Бердяев.

Москва, 9 января 1925 г.

Милый друг,

Не сердись на мои лаконичные письма. Иначе я теперь не могу писать. Довольно того, чтобы хоть знать друг о друге и видеть почерк. Итак, с Новым годом, будьте все здоровы и благоденствуйте. Дети под Новый год позвали своих приятелей и приятельниц и весело встретили Новый год, мы с ними, а нашего возраста кроме нас и Елиз[аветы] Ник[олаевны] никого не было, и потом все девицы, пятеро, легли спать в одной комнате, на полу и всячески. Зимы совсем нет, теплая, гнилая погода, даже с дождем, только дней пять вдруг встала и держалась зима суровая, 15 до 20 градусов, а потом опять так же сразу наступила оттепель, и держится до сих пор. Я все же занят довольно много на службе, а дома копаюсь, копаюсь, может что и выйдет. Для Варв[ары] Г[ригорьевны] я ничего не получил, а третьего дня получил от нее записку. Пишет она, что сидит давно без работы и очень нуждается, что могла бы пристроить перевод, но нужно самой принести книгу, а у нее нет, и тут просит меня написать тебе, чтобы ты прислал ей подходящих книг для перевода — она пишет: ‘последние вещи Мирбо’, например, — а Мирбо, кажется, давно умер и следовательно не пишет¹. Я нынешней франц. беллетристики совсем не знаю, ничего не могу назвать, ты там мог бы разузнать и действительно помочь ей присылкой книг. Я уже несколько раз писал тебе об этом, чем посылать ей несколько долларов, ты гораздо действительнее помог бы ей, употребив эти же деньги на покупку книг для нее. Я постараюсь ей помочь теперь, но ведь это — пустяк и не выход. Получил я на днях письмо от Вяч. Ив[анова], пространное и содержательное. Живут они очень приятно, он опять, после стольких лет, начал писать, дети хорошо устроены, одно горе: деньги тают, а заработка никакого, эта забота очевидно отравляет его существование. Он хотел бы отсюда иметь работу, но это конечно пустая мечта².

У меня к вам большая просьба, собственно к молодежи: тут рядом напишу, в чем дело, а ты тот листок оторви и передай с моим приветом твоей Тане.

От М.Б. и меня дружеский привет Анне Елеазаровне.

Обнимаю тебя, будь здоров. Твой М.

¹ Октав Мирбо умер в 1917 г.

² О стесненном положении семьи Ивановых по приезде в Рим, см. воспоминания Л.В. Ивановой (‘Минувшее’, т.3, Париж, 1987, с.45-77).

Москва, 14 февраля 1925 г.

Милый друг,

Мочи нет, как хочется написать тебе длинное письмо. Стану писать о текущем, как если бы рассказывал, а тебе верно будет любопытно и это будничное нашей жизни.

Мокро, тепловато, туман, дворники скалывают лед с мостовой. Совсем зимы не было, все такая гниль, мало дров ушло и не мерзли, хоть я кашляю, кашляю. Снега было очень мало, во многих местах будут пересеивать озимые. Я сейчас вернулся, ходил на Арбат покупать белье. Знаешь Верховского, поэта?¹ Он живет этот год в Москве, для заработка, а жена с двумя детьми — в Петербурге. Живет он здесь у Майи, — верно и ее помнишь, такая маленькая, французская поэтесса². Живет он впроголодь, готовит и сдает по частям для Гос. Издат. сочинения Пушкина, но платят ему так мало и так трудно, что не каждый день и обедать можно, а семье он может посылать столько, что они там втроем живут на 40 коп. в день. Он у нас часто бывает, мы его очень любим, а я у него конечно никогда — я вообще никуда не хожу в гости. Только вот на прошлой неделе Б[орис] Н[иколаевич] предложил прочитать у меня написанное начало его нового романа ‘Москва’³, я захотел позвать Верх. и пошел к нему. Что я увидел там, трудно описать. Это в глухом переулке за Остоженкой, дом обветшалый, загрязненный, квартирка нищенская и до того запущенная, неметенная, непроветренная, холодная, что сердце сжимается. Майя все тоскует и весь день лежит на диване, только встанет пойти в Кубу пообедать и на урок. А у Верх. в комнате — ужас: постель, стол с наваленными книгами и бумагами, с табаком и окурками на книгах и всюду, низко грязный потолок, холодно и не проветрено, — до потолка стоит он сам, огромный, лохматый, с милой улыбкой в чаще бороды и усов. Чаю не пил, Майя сегодня не вставала, пойдет обедать. Не знаю, есть ли под этим смятым одеялом простыни, но на подушке наволочка страшная, черная от грязи, оказывается — одна, переменить нечего. Говорю: дайте в стирку, а пока покройте подушку полотенцем, оказывается — и полотенца нет. Больше я не решился расспрашивать. Так вот, я раздобыл 5 руб. и теперь купил ему 2 готовых наволочки, 2 полотенца и 2 носовых платка, — потому что он как-то упомянул, что у него 1 носовой платок. Одежда на нем оборванная, — нищий да и только. А ведь он прив[ат]-доц[ент], с большими знаниями по франц. и русской литературе, талантливый поэт — и необычайной чистоты человек.

Б.Н. читал весь вечер, ты знаешь, что я его обожаю, — мне очень понравилось, глубоко задумано и великолепно на мой взгляд вырисовано, язык прежний, как в ‘Пет[ербурге]’. А несколько дней спустя в Акад[емии] Худ[ожественных] Н[аук] был Пушкинский вечер, годовщина смерти, — и речь говорил Б.Н., 1 1/2 часа. Были опасения, что он ляпнет что-нибудь неподходящее, как с ним бывает, но он был корректен, говорил хотя не очень вдохновенно, но интересно. А после него артисты читали и пели из Пушкина, в том числе Качалов⁴ с Тарасовой⁵ прелестно сыграли две сцены из ‘Кам[енного] Гостя’. Тарасова очень красива и очень симпатична, я говорил с нею, она тотчас спросила про тебя и говорила о тебе много лестного и просила написать тебе ее привет.

Всю прошлую неделю я был занят посторонним делом: Совнарком отпустил 200.000 руб. на печатание научных трудов по всей России, деньги, конечно, ничтожные. Главнаука разослала запрос во все ученые учреждения и общества страны, и отовсюду стали поступать заявки. Теперь была выбрана комиссия из 10 человек — ученых по разным специальностям, в том числе и я. Мы заседали четыре дня почти сплошь, обсуждали каждое заглавие,— а их были сотни и сотни, в общем около двенадцати тысяч печ. листов, и решали, на какую книгу дать деньги, какую отложить до следующей ассигновки, и т.д. Было утомительно, но и в высшей степени интересно, специалист из членов Комиссии докладывал о заявках по его специальности, раскрывая ход своей науки, рассказывая о данном научном открытии, которому посвящена книга, — и так перед нами прошла вся огромная и удивительная научная деятельность России за шесть лет, деятельность людей, живших в холоде, голоде, уплотнениях, и т.п. Этих денег хватит на издание лишь одной тысячи печ. листов,— но и то уже хорошо.

Забыл прошлый раз написать, что книги для Варв[ары] Гр[игорьевны], т.е. романы, ты можешь посылать по моему адресу в Академию, так:

Москва, Академия Художественных наук,

ул. Кропоткина, д.32, для меня.

На днях пошлю тебе пару книг по моему выбору.

Привет Анне Елеазаровне и тебе от М.Б. и меня.

Обнимаю тебя. Твой М.Г.

¹ Юрий Никандрович Верховский (1878-1956), поэт, историк литературы, переводчик. Занимался изучением пушкинского времени, в частности, творчества Е.А. Боратынского и А.А. Дельвига.

² Вероятно, Майя Кудашева-Кювилье (1895-1985), французская поэтесса и переводчица. См. о ней, Е.К. Герцык. ВОСПОМИНАНИЯ, с. 143-145, М.А. Волошин. ВОСПОМИНАНИЯ. — ‘Slavica Hierosomitana’, V-VI, c.501-521.

³ Белый называл романом МОСКВА (т. I-II) предварительные материалы, которые впоследствии вылились в романы МОСКОВСКИЙ ЧУДАК, МОСКВА ПОД УДАРОМ и МАСКИ. (См. об этом: А.В. Лавров. РУКОПИСНЫЙ АРХИВ АНДРЕЯ БЕЛОГО В ПУШКИНСКОМ ДОМЕ. — в ‘Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1978 г.’, с.38-41, см. также ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛОМ К.Н. Бугаевой, с.135-222). У Гершензона Белый, по-видимому, читал первые главы МОСКОВСКОГО ЧУДАКА, которые завершил в октябре-ноябре 1924.

⁴ Василий Иванович Качалов (наст. фам. Шверубович, 1875-1948), известный актер, в труппе МХТ с 1900.

⁵ Алла Константиновна Тарасова (1898-1973), актриса, ученица К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко. С 1916 — во 2-й Студии МХТ, с 1924 — в труппе МХТ.

М.О. Гершензон

ПИСЬМА К ЛЬВУ ШЕСТОВУ (1920-1925)

Читайте также: