Письма изъ Парижа
Письма изъ Парижа
(Переводъ съ рукописи Д. Михаловскаго).
Robert de Cerisy.
‘Сверный Встникъ’, No 1, 1893
Письма из Парижа, Серизи Робер, Год: 1893
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Вы, мой дорогой другъ, удивляетесь тому, что палата не поршила еще вопроса о погребеніи Ренана въ Пантеон, вамъ кажется, что этотъ вопросъ слдовало-бы ршить немедленно, такъ сказать, однимъ порывомъ, что вс эти проволочки отзываются торгашествомъ и не совсмъ приличны. Но вы знаете, что палата иметъ въ голов другія заботы и честь имени писателя, который, что бы ни думали объ его идеяхъ, составляетъ одну изъ славъ Франціи, иметъ въ настоящую минуту очень мало тяжести на всахъ парламента. ‘Ренанъ — да, конечно, мы увидимъ впослдствіи’. Гораздо настоятельне необходимость доказать, что тотъ или другой депутатъ компрометированъ въ панамскомъ дл. Но я ршилъ не говорить съ вами никогда о политик. И такъ, возвратимся къ вопросу о Пантеон.
Вы знаете, что дло шло объ истребованіи почестей этого національнаго погребенія не только для Ренана, но и для Мишле и Кине и что все было остановлено оппозиціей со стороны г-жи Мишле.
Г-жа Мишле боится этого перемщенія останковъ мужа, она не желаетъ — говоритъ она — тревожить этотъ дорогой прахъ, она опасается для него неизвстности отдаленнаго будущаго и того втра, который можетъ подняться внезапно въ какомъ-нибудь углу горизонта,— этого прилива измнчивыхъ народныхъ волнъ, которыя могутъ вдругъ превратиться въ бурю, опрокинуть и потопить кумиры, ноги которыхъ он передъ тмъ цловали съ пніемъ. Она помнитъ, что Пантеонъ три раза длался предметомъ поклоненія и три раза лишался этого культа, что многіе великіе люди, которымъ отечество общало свою вчную признательность и которые думали почивать въ Пантеон своимъ послднимъ сномъ, были грубо исторгнуты оттуда и ихъ прахъ былъ развянъ по втру.
Не эта-ли невозможность для людей постановлять окончательныя ршенія, не этотъ-ли малый всъ, который иметъ человческое слово навсегда — длаютъ прекрасный куполъ Пантеона такимъ безнадежно холоднымъ и печальнымъ?
Не знаю, но я наврное испыталъ-бы ту же самую неохоту, какъ и г-жа Мишле вврить ему какое-нибудь дорогое мн существо.
Г-жа Мишле предпочитаетъ для оплакиваемаго ею великаго покойника прекрасныя деревья кладбища Pè,re Lachaise, которыя каждою весною говорятъ о возрожденіи и надежд, она предпочитаетъ, чтобы его убаюкивало щебетаніе его друзей, маленькихъ птичекъ, которыя прилетаютъ пить изъ наполненной водою чаши, поставленной по ея приказанію на его могил, она предпочитаетъ, чтобы онъ покоился подъ охраною прекрасной символической фигуры, которую Шапю, нашъ великій художникъ, изваялъ для его могилы, вдохновись одною изъ прекраснйшихъ мыслей Мишле: ‘исторія есть воскресеніе’. Мы видимъ генія, поднимающаго камень съ могилы: это — исторія,, и прекрасную молодую женщину просыпающуюся и отстраняющую саванъ, которымъ она была окутана: это — прошедшее. Г-ж Мишле кажется, что это есть истинное мсто успокоенія для великаго ума, въ общеніи съ которымъ она прожила ршительно всю свою жизнь и потеря котораго оставила ее въ отчаяніи и сокрушеніи.
Нe кажется-ли вамъ, мой дорогой другъ, какъ и мн, что существуетъ средство примирить все, — и очень естественное безпокойство у-жи Мишле и не мене естественное желаніе г-жи Ренанъ, замнивъ погребеніе въ Пантеон, напримръ, постановкою прекраснаго памятника, кенотафа или, даже, простою надписью. Эту церемонію можно бы совершить съ какою угодно торжественною помпой. Великіе люди, признанные достойными этой чести, имли-бы свой монументъ въ Пантеон, или ихъ имена были-бы написаны на мраморныхъ доскахъ, гд были бы награвированы также и описанія ихъ правъ, на признательность отечества. Съ другой стороны не пришлось-бы тревожить ихъ смертные останки, имъ было-бы предоставлено мирно покоиться тамъ, гд они мечтали найти вчный покои: одинъ на красивомъ кладбищ своей деревни, другой — на своемъ утес, обуреваемомъ морскими волнами. Такимъ образомъ, мы избгли-бы появленія довольно непочтительныхъ легендъ, подобныхъ той, которая разсказывается на ухо относительно погребенія Виктора Гюго. Говорятъ, что семейство Гюго не пожелало вврить священные останки великаго поэта подваламъ Пантеона и что тамъ поставленъ пустой гробъ!
Впрочемъ это — довольно второстепенный вопросъ. Для славы Ренана важне нчто другое, это — вопросъ о продолжительности существованія его философіи, важно знать, какъ выражается Вогюэ, — утвердится-ли эта философія. Онъ не думаетъ его ршать, онъ не намренъ ничего формулировать окончательно. Напротивъ того, онъ утверждаетъ, что онъ ждетъ. Интересенъ этотъ фактъ сдержанности, это намреніе выждать, это систематическое воздержаніе, этотъ наложенный имъ на себя запретъ — высказывать свое сужденіе, это желаніе справедливости относительно ума, которому онъ искренно удивляется, но который шокируетъ его почти во всхъ своихъ мысляхъ и такъ противоположенъ его собственному. Эта противоположность чувствуется въ каждой строк его статьи, это глухое, почти безсознательное возмущеніе, въ связи, съ удивленіемъ, заставляющимъ его нкоторымъ образомъ страдать, — придаютъ этимъ страницамъ большую прелесть,— очарованіе жизни Здсь чувствуется тотъ трепетъ души, который длаетъ произведеніе человчнымъ и жизненнымъ. Поверхность озера — гладка, ничто не возмущаетъ его прозрачности, однако же въ глубин, у самаго дна, глухо бурлитъ источникъ, и онъ-то образуетъ теченіе, невидимое, но тмъ не мене существующее, оно нечувствительно увлечетъ все за собою и создастъ впослдствіи прекрасную рку, которой ничто не будетъ въ состояніи противиться. Одинъ изъ нашихъ друзей, очень остроумно осмивая Вогюэ, котораго идей онъ не раздляетъ, вскричалъ однажды: ‘О, это очень просто: Вогюэ говоритъ намъ: время Ренана прошло, но вотъ наступаетъ мое время… Ренанъ умеръ! Да здравствуетъ Вогюэ!’
И въ самомъ дл, направленіе умовъ приготовляетъ новое, трудно поддающееся опредленію, царство врующихъ, безъ точно формулированной вры, но умовъ пылкихъ, идеалъ которыхъ ршительно противоположенъ во всемъ идеалу молодежи нашего времени, о которомъ я напоминалъ вамъ въ моемъ письм, — времени, когда философія Ренана волновала наши души. Повидимому, молодыя поколнія, такъ сказать, пресытившись этою философіей, которую Вогюэ назвалъ торжествомъ индивидуализма, питаютъ иныя стремленія,— ршительно противоположныя и весьма великодушныя, хотя еще довольно смутныя. Нельзя отрицать того,.что со всхъ сторонъ ветъ втеръ братства и гуманности, который историку Израиля, можетъ быть, показался-бы ничтожнымъ явленіемъ, но который не таковъ на самомъ дл и противенъ его доктрин до такой степени, что конечно, — какъ можно заключить, по крайней мр, въ настоящую минуту,— эта доктрина не можетъ дйствовать могущественно на умы, увлеченные совершенно другимъ потокомъ.
Если, какъ говоритъ Вогюэ, идеи Ренана отмтили собою торжество индивидуализма, то что сдлаетъ изъ нихъ поколніе, правда, близкое къ нему, но всецло привлеченное идеями противоположными, увлекающееся соціализмомъ въ самомъ возвышенномъ смысл этого слова?
Что ныншнее направленіе умовъ состоитъ въ этомъ, никто не можетъ этого отрицать, остается только знать — приведутъ ли подобныя тенденціи къ переустройству общества, найдется ли сила, способная направить этотъ все подымающійся и возростающій потокъ и утилизировать его. Именно въ этой надежд вс взоры обращены къ Риму, и слова папы глубоко запали въ нкоторыя души.
Можетъ ли въ настоящую минуту церковь взять въ свои руки управленіе движеніемъ — я, конечно, не берусь ршать этотъ вопросъ, впрочемъ, и т, которые присутствуютъ у источника движенія, не могутъ предвидть съ увренностью его срока, но не интересно ли находить одну и ту же тенденцію повсюду: въ искусств, литератур, философіи? Всмотритесь хорошенько: со всхъ сторонъ одна и та же моральная забота, та же потребность въ религіозномъ идеал, та же жалость къ страданіямъ малыхъ и ничтожныхъ, та же нужда въ солидарности..Эти заботы продиктовали столько краснорчивыхъ страницъ Воноэ и Дежардэну, ими вдохновлены рчи де-Мёна (Мии) и столькихъ другихъ, и, наряду съ этими истинными провозвстниками нравственнаго идеала, которые борятся и paбoтаютъ, сколько другихъ людей волнуется этимъ идеаломъ! Въ поэзіи, въ драматическомъ искусств мы имемъ цлую школу мечтательныхъ мистиковъ, въ живописи — подражаніе первобытнымъ художникамъ, возвращеніе къ наивнымъ концепціямъ, причемъ однако же благочестіе иметъ не только мистическій, но и реальный характеръ, и даже въ роман не трудно распознать то-же самое направленіе. Оно мучитъ Рода, также Бурже, можетъ быть, больше чмъ кого-либо другого.
Уже въ Ученик было легко различить эту заботу, эту потребность въ религіозномъ идеал, страхъ предъ опасностями матеріалистическихъ доктринъ и философіи, основанной единственно на наук. Въ этой книг Бурже смло приступилъ къ ршенію этой задачи, но правдивость заключенія, выводимаго изъ его книги, подлежала спору, такъ какъ въ общемъ итог довольно рискованно длать отвлеченныя идеи отвтственными за нравственное паденіе какого-нибудь существа. Нужно, по меньшей мр, чтобы смя упало на хорошо подготовленную почву, чтобы такъ быстро произвести этотъ отравленный плодъ, нужно, мн кажется, обладать совершенно особенною, тонкою изворотливостью ума, чтобы вывести столь абсолютное заключеніе и поставить преступленіе Робера Грелу на счетъ матеріалистическихъ доктринъ Сикста. Разв т же самыя доктрины не сдлали стараго-ученаго превосходнымъ человкомъ?.
Встртивъ теперь у Бурже, въ особенности въ его роман Обтованная земля, эти серьезныя идеи, имъ будутъ удивляться только т читатели, которые отъ его прежнихъ произведеній сохранили воспоминаніе единственно о боле или мене опасныхъ похожденіяхъ Керна или Казаля, только т, которые обращаютъ больше вниманія на нсколько скандальныя стороны его романовъ. Они читали его плохо, если не съумли открыть долго остававшагося незамченнымъ теченія, тайно пробивавшагося, даже въ смутные часы его вдохновенія, подъ нсколько ядовитыми и опасными цвтами и которое должно было явственно показаться со временемъ. Оно ясно обозначилось въ Обтованной земл, въ душ молодой двушки, въ этой дльной натур, очень возвышенной, очень благочестивой, которая сперва мечтала посвятить себя Богу, такъ какъ вчность казалась ей единственною цлью, достойною ея души, которая можетъ отдаться только разъ и навсегда, однако же одно время думаетъ, что она нашла въ человческой любви осуществленіе своего идеала. Замтивъ, что она обманулась, что ея кумиръ сдланъ изъ глины, она не говоритъ себ, что она слишкомъ многого требовала отъ жизни, ни на одну секунду ей не приходитъ въ голову мысль, что она можетъ понизить свой идеалъ, обрзать ему нкоторымъ образомъ крылья, она просто возвращается къ Богу. Бурже всегда, даже въ своихъ первыхъ опытахъ, питалъ расположеніе къ извстнаго рода вершинамъ, имлъ наитіе извстной деликатности и чистоты, это наитіе показывало въ немъ далеко незаурядную душу, испорченность которой была скоре преднамренная и напускная, чмъ врожденная. Романистъ, съумвшій набросать намъ тонкимъ карандашомъ такой хорошенькій силуэтъ молодой двушки въ Ученик, долженъ былъ имть способность легко довести до совершенства этотъ первоначальный набросокъ, когда бы его увлекла эта задача.
Анріетта Силли въ Обѣ,тованной земл представляетъ собою не только очаровательную пастель съ мягкими тонами, это прекрасный офортъ, тонкая, гравюра, сдланная острымъ рзцомъ, проникающимъ до самой сокровенной глубины души, и именно той мистической глубины, которая насъ интересуетъ и которой мы ищемъ повсюду. Бурже съ полнымъ успхомъ съумлъ оживотворить эту непочатую душу молодой двушки, неспособной даже понять компромиссовъ совсти, обыкновенно допускаемыхъ въ свт, она, какъ прекрасно. выразился Гастонъ Дешанъ, можетъ быть снисходительною и милосердою къ этому банальному и грубому грху, на который ея двственные глаза смотрятъ съ ужасомъ и отвращеніемъ и который уничтожилъ въ ней всякую надежду, но не будетъ въ состояніи сдлать что нибудь больше.
Эта прекрасная греза чистоты нсколько непримиримой, эта греза о божественной любви, эта очень опредленная идея долга, свободная отъ всякихъ софизмовъ, внушена очень высокимъ вдохновеніемъ, и Бурже принадлежитъ большая честь за то, что онъ вызвалъ ее и передалъ въ созданіи, которое пріобртаетъ и сохраняетъ отъ нея истинное величіе, не смотря на недостатки композиціи, на которые можно бы въ немъ указать. Самые авторитетные критики, Брюнетьеръ и Рене Думи не побоялись ошибиться, они привтствовали въ молодомъ романист не столько перемну манеры, сколько развитіе его идей, прогрессъ въ сторону боле строгихъ привычекъ мышленія, порываніе къ боле и боле опредленной морали. Я позволилъ себ увлечься, говоря объ Обтованной земл, роман, который уже принадлежитъ древней исторіи, тогда какъ мн слдовало бы вспомнить, что вы жадны до новостей и что вслдствіе этого для васъ боле интересенъ романъ Cosmopolis.
Этотъ романъ появился на этихъ дняхъ у Лемера. Это хорошенькій иллюстрированный томъ въ небольшую четвертушку, изданный очень тщательно, иллюстраціи принадлежатъ тремъ полнымъ таланта художникамъ: Діоэ, Жаміо и Мирбаху, но мы должны сказать, что не вс он вполн удачны. Однако же на обложк изображенъ очень красиво выполненный видъ Рима vol d’oiseau, едва отпечатанный тономъ розовой сепіи съ синимъ довольно густымъ облакомъ на первомъ план и тяжелою круглою массою замка св. Ангела, между тмъ какъ въ глубин храмъ св. Петра красиво выдляется на блдно-сромъ неб.
Римъ служитъ рамою, которую выбралъ Бурже для своей драмы, не потому,— какъ онъ самъ говоритъ въ предисловіи,— чтобы въ этой драм было что-нибудь римское или даже хоть итальянское. Она могла-бы также удобно происходить въ Венеціи, во Флоренціи, въ Ницц, даже въ Париж и Лондон. Какъ-бы то ни было, дйствіе или, врне, дйствія,— такъ какъ ихъ три или четыре, — происходятъ въ Рим. Должно быть вчный городъ показался Бурже, въ силу контраста, интересною рамою для движенія космополитическаго общества, несвязнаго и неустойчиваго, изображеніе котораго на этотъ разъ соблазнило его кисть. Хотя я покамстъ только очень бгло прочелъ этотъ романъ,— слишкомъ бгло для того, чтобы говорить о немъ такъ, какъ онъ заслуживаетъ,— но мн показалось, что онъ нсколько отступаетъ отъ обычной манеры автора. Мн кажется, что сохраняя свои качества, проницательнаго наблюдателя и аналитика, Бурже увеличилъ свою раму, расширилъ свой горизонтъ, и что въ масс эпизодовъ, въ этихъ четырехъ дйствіяхъ, которыя скрещиваются, переплетаются другъ съ другомъ и распутываются, есть совершенное подражаніе глубокочтимому имъ учителю, Бальзаку, и даже Толстому. До сихъ поръ Бурже давалъ намъ только такіе романы, въ которыхъ дйствовали только два или, самое большее, три лица, внутреннія драмы нсколькихъ душъ, чаще всего одной души, на этотъ разъ повствованіе иметъ несравненно боле `’широкій розмахъ, онъ отличается мене личнымъ, мене эгоистичнымъ, если можно такъ выразиться, хотя все еще очень интимнымъ характеромъ. Здсь чувствуется также мене снисходительности къ это-му легкомысленному и развращенному свту, и въ то же время взглядъ, который Бурже бросаетъ на жизнь, мене строгъ, мене мраченъ, и мн кажется, что эта книга проникнута глубоко-христіанскимъ характеромъ и что чрезъ это она очень знаменательна съ точки зрнія тенденціи, на которую я указывалъ вамъ сейчасъ,
Если вамъ любопытно знать содержаніе Космополиса, то я приведу здсь разборъ, сдланный г-номъ Коппе. Мн, только пробжавшему книгу Бурже, этотъ анализъ кажется точнымъ во всхъ пунктахъ.
Мы находимся въ Рим, гд французскій романистъ Дорсенъ провелъ зиму и остается жить до весны. Этотъ молодой человкъ обладаетъ талантомъ, умомъ, почетомъ, — словомъ всмъ. Но увы! онъ иметъ сухое сердце. Онъ живетъ главнымъ образомъ любопытствомъ и забавляется, въ качеств совершеннаго дилеттанта, единственно наблюденіемъ сумасбродствъ, смшныхъ сторонъ и даже пороковъ космополитовъ, съ которыми онъ сталкивается. Этотъ не слишкомъ нжный Дорсенъ питаетъ къ одной венеціанк, Альб Стено, какое-то особенное дружеское чувство, которое принимаетъ форму ‘флёрта’ (ухаживанія) и товарищества, но къ которому примшивается уваженіе и состраданіе, такъ какъ этотъ проницательный наблюдатель чувствуетъ въ ней глубокую душу и угадываетъ страданіе. Почему это очаровательное дитя иметъ видъ существа, обреченнаго на несчастіе? Почему ея рчь длается внезапно такою горькою, ея улыбка такою скорбною? Чистая какъ лилія, но воспитанная и выросшая въ слишкомъ свободной сред, она не отличается невденіемъ, — и несчастная подозрваетъ поведеніе своей матери. Вотъ тайна Альбы. Вотъ въ чемъ состоитъ ужасъ положенія, моральная трагедія, составляющая фонъ Космополиса.
Я разсказываю ее вамъ въ грубыхъ чертахъ. Но Поль Бурже, вводя читателей въ это святилище, въ душу молодой двушки, никогда еще не выказывалъ боле такта и стыдливости, никогда не обнаруживалъ боле тонкаго и боле изобилующаго оттнками искусства.
Дйствительно, графиня Катерина Стено — ужасная мать! Она прекрасна какъ т любовницы дожей, которыхъ Тиціанъ показываетъ намъ въ ихъ великолпной нагот. Это созданіе родилось на свтъ единственно для любви. При этомъ — женщина умная, полная здраваго смысла, вовсе не злая, любящая, по своему, свою дочь, какъ молодую подругу, милую компаньонку, но и головой, и сердцемъ, и чувствомъ живущая только для своего любовника. Это ея единственный любовникъ, такъ какъ, хотя она мняетъ любовниковъ, но у нея не было боле одного въ одно время, и она любила ихъ всхъ одинаково, одного посл другого. Вотъ уже нсколько мсяцевъ этотъ любовникъ назывался Болеславомъ Горка и ради ея измнялъ своей жен, превосходной и удивительной женщин. Графиня Стено обожала этого сильнаго и немножко безумнаго славянина, но онъ имлъ неблагоразуміе отлучиться на слишкомъ продолжительное время. Онъ забытъ, и теперь венеціанка безъ ума отъ другого женатаго человка, атлетическаго американца, живописца Линкольна Мэтленда.
Подкладка этой аристократіи табльдотовъ — грязна. Выпивая свою чашку чая или шербета у графини, Дорсенъ видитъ эту подкладку чрезъ свой лорнетъ, видитъ эту позолоченую богему. Прекрасная догаресса, находится въ тсной дружб съ женами своихъ двухъ любовниковъ,— и старый другъ ея дома, это — баронъ Юстусъ Афперъ, финансовый пиратъ, обогатившійся и тщеславный воръ безъ опредленной національности и религіи, который ввергнулъ тысячи одураченныхъ имъ людей въ нищету и котораго безукоризненный пластронъ джентльмэна забрызганъ кровью не одной впавшей въ отчаяніе жертвы его мошенничествъ. Все способствуетъ торжеству этой отвратительной и въ то же время смшной личности, изъ которой Бурже создалъ незабвенный типъ. Дочь Афнера, Фанни, сохраняющая самыя наивныя иллюзіи относительно своего презрннаго отца, обладаетъ душою набожною, склонною къ мистицизму. Тутъ является на сцену римскій князь Андреа, молодой циникъ, разорившійся до тла. Это прекрасный случай для Юстуса Афнера. Пусть Фанни, протестантка, перейдетъ въ католицизмъ и онъ купитъ для нея папскій гербъ и историческій дворецъ, который продается.
Таковъ этотъ свтъ, повидимому столь почтительный ко всякимъ тонкостямъ и щепетильностямъ приличій, но въ сущности представляющій собою покрытую цвтами навозную кучу, надушенную заразу. Скептикъ Дорсенъ осмиваетъ его, но, чтобы судить его, нужно послушать маркиза Монфанона. Этотъ человкъ не изъ Космополиса, онъ принадлежитъ старой Франціи съ головы до пятокъ. Онъ сохранилъ въ себ вс традиціи чести, это — бывшій зуавъ генерала Шарета, потерявшій руку въ Патэ, и если теперь, будучи уже старикомъ, онъ живетъ въ Рим, въ уединеніи, подобно какому-нибудь свтскому монаху, то это потому, что его удерживаютъ здсь вс фибры его христіанскаго сердца. Монфанонъ принадлежитъ къ рас доблестныхъ и питаетъ презрніе и ненависть къ тмъ, которые живутъ только для наслажденія. Бурже до сихъ поръ еще не создалъ такой оригинальной фигуры, какъ этотъ грозный однорукій воинъ. Нтъ ничего поразительне столкновенія его благороднаго гнва со снисходительною ироніею Дорсена, Каждая страница книги, гд Монфанонъ разражается громами противъ сластолюбцевъ и развратниковъ, сверкаетъ краснорчіемъ, исполненнымъ ума и энергіи.
Между тмъ драма доходитъ до взрыва. Подъ экзотическими цвтами Космополиса скрывается ехидна — Лидія, жена американскаго живописца Мэтленда. Эта злодйка, имющая черную кровь въ своихъ жилахъ, употребляетъ въ дло оружіе трусовъ. Ея анонимныя письма уже заронили въ умъ Дльбы Стено подозрніе, которое грызетъ ея душу: подозрніе противъ своей матери, теперь они преслдуютъ бывшаго любовника графини, поляка Болеслава Горку и заставляютъ его вернуться въ Римъ, полнымъ ревности и бшенства. Но его слпая ярость разражается не надъ тмъ, надъ кмъ слдовало, и скандалъ двойной дуэли, гд этотъ полусумасшедшій дерется даже не съ соперникомъ своимъ, наноситъ новый ударъ репутаціи графини и еще глубже вонзаетъ жало сомннія въ сердце Альбы.
Смющіяся и лицемрныя маски падаютъ. Горк, раненому, доведенному до отчаянія и убдившемуся въ измн, вслдствіе увреній его жены, не остается ничего другого, какъ слезно умолять ее о прощеніи, которое она и даетъ ему великодушно. Афнеръ страдаетъ отъ удара, нанесеннаго его тщеславію, единственной чувствительной струн его души: онъ не будетъ имть своимъ зятемъ римскаго князя.
Что касается несчастной Альбы, то, вопреки подавляющимъ ее доказательствамъ, она еще бодрится. Она не повритъ, пока ей не будетъ представлена очевидность. Но неумолимая Лидія показываетъ ей графиню въ объятіяхъ ея возлюбленнаго — и бдное дитя, утративъ, наконецъ, вру, желаетъ умереть. Ей остается только одинъ шансъ спасенія. Она втайн любитъ Дорсена. Если онъ женится на ней,.если онъ вырветъ ее изъ этой среды, гд она задыхается отъ омерзнія, то, можетъ быть, ей представится возможность жить и быть счастливою. Съ мучительнымъ чувствомъ игрока, рискующаго своимъ послднимъ луидоромъ, она длаетъ признаніе молодому человку. Но онъ не любитъ молодой двушки настоя щею любовью, онъ говоритъ это ей съ честною, но жестокою искренностью, и такимъ образомъ осуждаетъ ее на смерть, самъ не подозрвая этого.
Здсь Бурже написалъ нсколько страницъ, которыя вызовутъ много слезъ у читателя. Это т страницы, въ которыхъ онъ разсказываетъ о кончин Альбы Стено.
Простившись съ Дорсеномъ, она велла везти себя къ маленькому озеру, затерявшемуся въ глубин пропитанной ядовитыми испареніями римской кампаньи. Какъ будто по внезапной прихоти, она вышла изъ своего экипажа, сла одна въ маленькую лодку и удалилась отъ берега. Она хочетъ утопиться. Но ей вдругъ приходитъ въ голову одно великодушное опасеніе и оно останавливаетъ ее. Это самоубійство будетъ такъ прискорбно для ея матери и послужитъ такимъ тяжкимъ актомъ обвиненія противъ послдней! И Альба выбираетъ другую смерть, боле ужасную, но которая показалась бы добровольною. Она пріоткрываетъ свой корсажъ и выставляетъ на отравленный воздухъ свою грудь, влажную отъ мучительнаго волненія. Лихорадка сжалилась надъ нею, то-есть убила ее, несчастная двушка умерла черезъ нсколько дней.
Вы видите до какой степени это можетъ быть интереснымъ. Альба Стено кажется мн очаровательнымъ образомъ, что касается маркиза Монфанона, то онъ на мой взглядъ тоже привлекателенъ, это — фигура столько же крпко сложенная и столько же жизненная, какъ знаменитый Дефоржъ въ роман Mensonges. Сверхъ того онъ симпатиченъ и краснорчивъ. Судите сами по слдующей страниц изъ конца книги. Посл смерти. Альбы маркизъ разговариваетъ съ Дорсеномъ.
‘А я… Вы понимаете, что я говорилъ вамъ: Разв тутъ нтъ души, которой вы могли бы помочь — сдлаться лучше! Вы засмялись мн въ лицо въ ту минуту… Вы желаете быть только зрителемъ пьесы, который вытираетъ стекла своего бинокля, чтобы не потерять ничего изъ комедіи. Эта роль недозволительна мужчин. Онъ долженъ дйствовать и онъ дйствуетъ постоянно, даже когда онъ думаетъ, что только смотритъ… Истина состоитъ въ томъ, что всегда и повсюду существуетъ обязанность, которую слдуетъ исполнить. Моя обязанность состояла въ томъ, чтобы помшать этой преступной встрч. Ваша — въ томъ, чтобы не заниматься этою молодою двушкою, если вы не любили ее, а если любили — жениться на ней и вырвать ее изъ ея гнусной среды. Мы оба, и тотъ и другой, пренебрегли этимъ долгомъ и что изъ этого вышло!’
— Вы очень суровы,— сказалъ молодой человкъ.— Но если вы даже и правы, то разв это воскреситъ Альбу? Къ чему служить мн знаніе того, что слдовало мн сдлать, когда теперь это уже слишкомъ поздно?
— Во первыхъ къ тому, чтобы никогда не повторять ошибки и затмъ, чтобы вы судили самаго себя, судили вашу жизнь… Я васъ нжно люблю, Дорсенъ, вы это знаете и можетъ быть это въ послдній разъ, что я Съ вами говорю основательно, очень основательно, какъ выражался Сони при Патэ, побуждая насъ къ основательной аттак. Да, въ послдній разъ. Я безъ сомннія не проживу очень долго, а вы, неужели когда нибудь вернетесь въ Римъ, теперь, когда васъ будетъ тамъ поджидать этотъ призракъ?.. Когда я высказывалъ вамъ свою ненависть къ этимъ космополитамъ, которые васъ восхищали въ то время, я выражался плохо. Старый солдатъ — не философъ. Что я ненавидлъ и ненавижу въ нихъ, это то, что эти оторваные отъ почвы люди представляютъ собою вырожденіе расъ… Это — разорители имущества, которое они употребляютъ во зло, не умножая его… Ваши космополиты ничего не основываютъ, ничего не сютъ, ничего не оплодотворяютъ. Они наслаждаются… Пока это наслажденіе затрогиваетъ только ощущеніе и чувство, то это только половина зла. Но когда оно длаетъ нападеніе на мысль, какъ у васъ, какъ у всхъ дилеттантовъ вашей школы, то это великій интеллектуальный грхъ, одинъ изъ тхъ, о которыхъ писано, что они не простятся… Я васъ хорошо изучилъ, и могу вамъ сказать, что я, имющій обыкновеніе молиться, часто молился о васъ съ тхъ поръ, какъ узналъ васъ, какъ слдуетъ. Вы сейчасъ негодовали — и вы были правы — на циничные слова этой безпутной матери относительно ея умершей дочери: ‘не портите ея прекрасныхъ рсницъ’. А вы… что длаете вы съ человческою душою? Вы только снимаете съ нея безпрестанно слпки отчасти изъ авторскаго тщеславія, я говорю отчасти, такъ какъ нужно отдать вамъ справедливость, вы гораздо меньше дорожите вашими успхами, чмъ вашимъ умственнымъ наслажденіемъ. Но это наслажденіе служитъ для васъ единственнымъ мотивомъ, единственною цлью вашего существованія и всякаго существованія, предльнымъ пунктомъ стремленій всей вселенной. Тысячи поколній страдали, плакали, боролись и истребляли другъ друга ради наслажденія тмъ легкимъ трепетомъ, который даетъ вамъ ваша мысль. Ради этого трепета, этой мозговой судороги, которую доставляетъ вамъ ваше пониманіе, вы пожертвовали Альбой, какъ пожертвовали-бы вашимъ лучшимъ другомъ, вашею матерью, вашимъ отцомъ, если-бы они принадлежали къ этому обществу. Добро и зло, горе и радость, — все служитъ матеріаломъ для этой игры вашего ума, которую я нахожу столь-же чудовищною, какъ фантазію Нерона, приказавшаго сжечь Римъ, для этого злоупотребленія священнымъ даромъ, относительно котораго отъ васъ потребуется страшный отчетъ, такъ-же какъ и отъ знаменитыхъ развратителей, вашихъ предшественниковъ. Потому что изъ всхъ эгоизмовъ самый худшій тотъ, который унижаетъ самую высшую изъ силъ души, длая ее только орудіемъ наиболе безплоднаго и нечеловчнаго удовольствія.
— Есть доля правды въ томъ, что вы говорите, отвчалъ Дорсенъ, но вы ошибаетесь, если думаете, что самые непримиримые умы нашего вка не страдали тоже отъ этого злоупотребленія мыслію… Увы, что длать! Эта болзнь слишкомъ культурнаго вка, и для нея нтъ средства исцленія…
— Есть,— прервалъ его Монфанонъ, но вы не хотите его видть… Вы не станете отрицать, что Бальзакъ былъ самый сильный изъ нашихъ новыхъ писателей и нужно-ли чтобы я, невжда, цитировалъ вамъ, мандарину перваго ранга, фразу, служащую руководящею идеею его сочиненій: ‘Мысль, принципъ всякаго зла и добра можетъ быть приготовлена, укрощена и направлена только религіей?..’
— Постойте,— продолжалъ онъ, вдругъ схватывая своего собесдника за руку и заставляя его смотрть въ одну поперечную аллею, сквозь чащу, вотъ врачъ, имющій складъ лекарствъ для этой болзни души, какъ и для всхъ другихъ… Не показывайтесь. Пусть забудутъ о нашемъ присутствіи. Но смотрите, смотрите… О, какая встрча!..
Личность, внезапно появившаяся въ меланхоличной рам пустого саДа, какъ-бы сверхъестественнымъ образомъ,— до того ея присутствіе было живымъ комментаріемъ къ страстной рчи Монфанона, — былъ никто другой, какъ самъ святой отецъ, намревавшійся ссть въ карету, для своей обычной прогулки.
Дорсенъ, знавшій Леона XIII только по портретамъ, увидлъ согбеннаго, дряхлаго старца, блая сутана котораго сверкала изъ-подъ красной мантіи. Одною рукою онъ опирался на прелата своего двора, а другою на одного изъ своихъ офицеровъ. Стараясь быть незамченнымъ, какъ совтовалъ ему Монфанонъ, чтобы не навлечь выговора на сторожей, Дорсенъ могъ, неторопясь, разсмотрть изящный профиль верховнаго первосвященника, остановившагося передъ клумбой розъ и дружески разговаривавшаго съ колнопреклоненнымъ садовникомъ. Онъ увидалъ безконечно снисходительную улыбку этого умнаго рта. Онъ увидлъ блескъ этихъ глазъ, какъ будто оправдывающихъ своимъ лучистымъ сіяніемъ выраженіе lumen in coelo (свтъ въ небесахъ), примненное къ преемнику Пія IX однимъ знаменитымъ пророчествомъ. Онъ увидалъ почтенную руку,— эту блдную прозрачную руку, поднявшуюся для торжественнаго благословенія съ такимъ величіемъ, вотъ она протянулась къ великолпной желтой роз и ея пальцы, освобожденные отъ блыхъ митенъ, наклонили цвтокъ не срывая его, какъ-бы для того, чтобы не убить этого хрупкаго созданія Божія. Старецъ-папа понюхалъ молодую розу и снова пошелъ къ карет, силуэтъ которой смутно виднлся между стволами зеленыхъ дубовъ’.
И книга оканчивается этимъ символическимъ, почти пророческимъ видніемъ, доступнымъ Вогюэ и передающимъ ту-же потребность въ христіанскомъ и божественномъ идеал.
Великій успхъ Космополиса заставляетъ многихъ спрашивать: почему Бурже не заявляетъ себя кандидатомъ для поступленія въ члены Академіи. Говорятъ, что, по его мннію, онъ, какъ романистъ, не долженъ выставлять своей кандидатуры по тхъ поръ, пока не ршенъ вопросъ объ избраніи главы романистовъ, Зола. Жалю объ этомъ, тмъ боле, что, какъ говорятъ, и на этотъ разъ Академія ршила отвергнуть великаго проповдника натурализма и что три вакантныхъ кресла теперь выпали на долю Бертело, Барнье и Тюро-Данжэна. Не будемъ пытаться уразумть мотивы, руководящія собраніями, — будутъ-ли эти собранія политическими или академическими, ихъ побужденія, ихъ коалиціи и союзы не доступны пониманію профановъ. Преклонимся предъ ними.
Я хотлъ поговорить съ вами еще о хорошенькихъ стихахъ г-на де-Монтескье, которые, я увренъ, вамъ-бы понравились, не смотря на ихъ странность. Я хотлъ говорить вамъ о торжественныхъ сонетахъ г-на Эредіа (Hrdia), которые скоро появятся въ вид книги, но я уже не имю для этого ни времени ни мста, и потому откладываю это до слдующаго раза.