ПИСЬМА ИЗЪ ПАРИЖА.
ПИСЬМА ИЗЪ ПАРИЖА.
Лувръ.
Письмо второе.
Письмо третье.
‘Отечественныя Записки’, No 5, 1847
Письма из Парижа, Кудрявцев Петр Николаевич, Год: 1848
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Спша отправить къ теб первое письмо, я забылъ сдлать необходимое пост-скриптумь, необходимую оговорку. Изъ моей торопливой рчи не выведи заключенія, что я вздумалъ Богъ знаетъ съ чего приписывать боргезскаго ‘Гладіатора’ прямо римскому искусству. Анахронизмъ былъ бы слишкомъ-грубъ, когда объ этой стату есть не только весьма-опредленное мнніе знатоковъ, но на ней же самой читается имя художника: ‘Агасіасъ изъ Эфеса’. Это еще искусство греческое, но не то свободное, вдохновенное искусство, которое изъ вковчныхъ идей творило неумирающіе образы, а то, которое, наслдовавъ отъ него все совершенство техники, вс утонченности моделировки, не наслдовало лишь тайны внутренней жизни въ его созданіяхъ, или, если угодно, теряло ее боле-и-боле и извращало методу, начиная со вншняго, часто съ подражанія, и думая потомъ извн прицпить къ своему произведенію жизненный духъ,— словомъ, искусство, уже подающее руку римскому, уже обозначающее ему путь и образъ дйствованія. Эпоха его начинается отъ смерти Александра-Великаго и продолжается за полстолтіе по Р. Хр., когда Римъ сталъ уже средоточіемъ искусства, когда, истощивъ свою политическую производительность, онъ хотлъ еще быть всемірнымъ законодателемъ въ дл вкуса. И когда подумаешь, что къ той же самой эпох принадлежатъ группа Лаокоона, Венера Медичейская, то нельзя не сознаться, что и у ней были свтлыя свои мгновенія, и къ ней прилеталъ геній жизни въ извстныя минуты, и многое еще творилось на зависть будущимъ вкамъ, — хотя общее тяготніе было уже не къ цвту, который въ искусств, какъ и въ природ, бываетъ только однажды, но къ упадку, къ потемннію жизни, къ нравственному безсилію… Какъ-будто Римъ, истощенный семивковою жизнію, неспособенъ былъ воспринять въ свои ндра искусство, какъ только на этой его точк! И надобно отдать ему справедливость: рабски копируя образцы всхъ стилей и всхъ извстныхъ, т. е. подвластныхъ ему народовъ, въ своей собственной производительности онъ всегда врно соображался съ своимъ вкусомъ, съ своими потребностями, и никогда не напрягался свыше силъ своихъ. Когда нужно было копировать, онъ такъ же мало задумывался надъ граціозною Аиною Фидіаса, какъ и надъ тощею Изидою съ береговъ Нила, но когда Римъ начиналъ производить самъ, изъ своей собственной головы,— подъ руками его, вмсто боговъ, плодились почти только грловы имъ же каждодневно творимыхъ и обоготворяемыхъ императоровъ, — образы, которые, конечно, ни въ какой вкъ и ни при какомъ освщеніи не могли бы послужить идеалами красоты, но которыми, однако, по всей вроятности, воображеніе Римлянъ той эпохи занято было не мене, чмъ фантазія древнихъ Грековъ ихъ Зевсами, Афродитами, Аполлонами… Но если когда и Риму удавалось привязать врную мысль или чувство къ одному изъ своихъ произведеній, онъ любилъ потомъ повторять это произведеніе нсколько разъ съ малыми видоизмненіями:такъ любилъ онъ нжный бюстъ и прекрасную голову Антиноя съ легкимъ оттнкомъ задумчивости… И здсь Римъ былъ правъ: онъ любилъ то, что ему было по силамъ и что въ его много-пережившей душ дйствительно оставалось живаго: это минутное чувство невольной грусти, которое, какъ легкое облако, набгало на него въ часы пресыщенія и отъ котораго задумчиво склонялась голова его юношей, рано, слишкомъ-рано заблудившихся въ наслажденіяхъ и потерявшихъ цль жизни, даже самый видъ на нсколько-отдаленную будущность…
Но чтобы намъ не остаться при одной оговорк, ты позволишь мн еще на минуту возвратиться къ Грекамъ,— потому-что невозможно, посвятивъ, примрно, часъ Венер Милосской, не отдать хотя нсколькихъ минутъ Боргезской Ваз’. Нельзя: остановишься передъ нею разъ, наврное прійдешь къ ней и другой, и это будетъ еще не послдній… Въ чемъ тайна прелести, которая растетъ по мр-того, какъ въ нее всматриваешься, и наконецъ манитъ къ себ глазъ уже издали? Напрасно хотлъ бы я посовтоваться съ каталогомъ: былъ когда-то составленъ добрый каталогъ для кабинета древностей, но весь вышелъ, да и многое потомъ измнилось въ порядк, даже въ самомъ количеств, новаго же каталога еще и не общаютъ: маленькая странность, о которой нельзя пожалть довольно. По-счастію, можно навести справку хоть въ нмецкой книг: я прибгаю къ Вагену и вижу, къ удовольствію, что рельефы Боргезской Вазы’ отнесены у него къ разряду тхъ древностей въ луврскомъ собраніи, которыя по всмъ признакамъ должны принадлежать школ Скопаса… Теперь понятно, почему, переходя къ ваз прямо отъ Венеры Милосской, чувствуешь себя какъ-бы въ той же самой сфер, остаешься при одномъ созерцаніи, какова бы ни была равность въ мысли двухъ произведеній. По времени исполненія, впрочемъ, рельефы Боргезской Вазы никакъ не могутъ быть ране времени Адріана. Таково мнніе моего авторитета: я не знаю причинъ такой строгости, потому-что он не высказаны, но врно, что он должны быть оченьсильны. Что касается до меня, невооруженнаго эрудиціей, то — очарованіе ли превосходнаго рисунка отвело мн глаза, или потому-что работа сдлана съ необыкновенною любовію, не смотря на то, что была только подражаніемъ, — только я просмотрлъ слды римскаго рзца, т. е. рзца временъ римскаго искусства, и готовъ былъ видть въ копіи самый оригиналъ. Вотъ что значитъ быть ‘непосвященнымъ’!
Начавъ обходить эту прекрасную вазу, поставленную на пьедестал, не скоро остановишься… Не то, чтобъ ужь она была такъ огромна, разумется, а что, не имя возможности охватить всю картину разомъ и принужденный постепенно переходить отъ одной фигуры къ другой, не хочешь ни на одной изъ нихъ остановиться какъ на послдней и такимъ-образомъ какъ-будто теряешь конецъ. Всего десять фигуръ, мужскихъ и женскихъ, расчлененныхъ на нсколько отдльныхъ группъ и изображающихъ вмст процессію вакхическаго характера. Мы, новые, знающіе о быт древнихъ Грековъ едва-ли еще не больше по памятникамъ, чмъ по историческимъ даннымъ, мы бы иногда въ состояніи задать себ вопросъ: не есть ли ужь это обманъ искусства, что даже вакхическое упоеніе Грековъ представляется въ такихъ изящныхъ формахъ? Въ-самомъ-дл, возьмите какую угодно изъ этихъ десяти фигуръ, вс он исполнены — не скажу только жизни, чмъ проникнуты вс памятники чисто-греческаго искусства, еще самой обворожительной граціи, съ которою глазъ не разстается охотно. Ликующая ли вакханка, восторженно закинувшая назадъ свою прекрасную голову и радостно несущаяся впередъ съ поднятымъ тирсомъ, другая ли, увлеченная тмъ же порывомъ, но наклонившая корпусъ впередъ, между-тмъ, какъ ноги, кажется, меньше повинуются тому же движенію, или та, которая съ улыбкой самодовольствія стала середи процессіи и такъ свободно развернула красоту своего стана, прикрытаго легкой греческой туникой, наконецъ — не касаясь уже прочихъ — самъ ли благовидный, но и боле другихъ упоенный Бахусъ, какъ-бы роняющій свое тло вслдъ за руками, которыя тянутся за упавшею чашею, но еще поддержанный дружественною рукою, — все это облито граціею, все полно несказаннаго изящества, въ каждой изъ этихъ вьющихся линій столько же нги, сколько и благородства! Не-уже-ли хариты, очевидно присутствовавшія при рожденіи этихъ художественныхъ линій, также врно служили Грекамъ и въ самой ихъ дйствительной жизни, также неразлучны были съ ними и въ самыхъ крайностяхъ вакхическихъ пировъ, — и не уходили он, не бжали, закрывая лицо, отъ буйнаго разгула оргій? Я въ наше время иногда не встрчаешь ихъ даже и тамъ, гд бы, казалось, безъ харитъ даже и длать нечего,— даже иногда въ мастерской художника! Я ужь не смю говорить о нашихъ оргіяхъ, которыхъ, сколько знаю, не бралась еще изображать рука художника.
Но, когда смотришь на эти образы, созданные когда то живымъ искусствомъ, когда потомъ, возвращаясь къ нимъ нсколько разъ, душевно полюбишь ихъ благородство въ самомъ страстномъ увлеченіи, ихъ граціозность даже среди нескромнаго вакхическаго упоенія, тогда — склоняешься и къ вр, что была когда-то жизнь, что жилъ когда-то народъ, которому не чужды были ни эта мощная грація, ни эта благородная красота, хотя бы то въ минуты буйнаго вакхическаго разгула,— потому-что, думаю я, каковы бы ни были высшія наитія искусства, выростаетъ оно всегда на дйствительной почв, и идеальности абсолютно невозможныя, т, которыхъ не могла бы вмстить природа человческая ни настоящаго времени, ни вковъ прошедшихъ,— такія идеальности, еслибъ и остановили наше вниманіе на минуту, никогда не могли бы привлечь нашей любви къ себ. Есть въ нашемъ чувств это врное чутье жизни, котораго обмануть нельзя: позволяя себ временемъ завлекаться въ фантастическій міръ искусства, оно, впрочемъ, никогда не входитъ въ него, какъ въ міръ лишь только мечтательный, но всегда почти уметъ отличить въ немъ истинный пульсъ жизни отъ ея призрака. Не даромъ глазъ мой привязывается всякій разъ боле-и-боле, на-прим., хоть бы къ фигурамъ ‘Боргезской Вазы’, не даромъ воображеніе любитъ возвращаться къ нимъ и посл, когда ихъ нтъ боле передъ глазами, и возстановлять въ себ ихъ легкіе очерки: есть въ этомъ очарованіи и своя доля истины — не ежедневной, даже не современной, если хочешь, но которая, однако, не призракъ и не обманъ. Кстати мн приходитъ на мысль примръ гораздо-боле близкій: вспомни разность, напримръ, между Жанной и Fleur-de-Marie, какъ между двумя идеальностями совершенно-различнаго рода, изъ которыхъ о второй почти не стоить и говорить… Но мы и такъ по будемъ больше говорить на этотъ разъ, потому-что зашли слишкомъ-далеко.
Войдемъ сегодня въ картинную галерею. Одна лстница, и ты сдлалъ переходъ отъ древняго искусства къ искусству новому. Тмъ, которые видли даже послдній закатъ древняго міра, мало было бы жизни нсколькихъ столтій, чтобъ сдлать такой шагъ, чтобъ видть не то, что цвтъ новаго искусства, а хотя бы первые его зачатки: теб же это ничего не стоитъ, потому только, что ты — сынъ юнйшаго поколнія, за которымъ лежатъ два отжившіе міра, завщавшіе намъ лишь свое безсмертіе. Это твоя выгода, оборотившись назадъ, ты можешь видть тамъ не только великія тни, отъ которыхъ одинъ Дантъ могъ доспрашиваться отвтовъ, но два безконечные ряда неумирающихъ ёбразовъ, которые ни на минуту не дадутъ теб задуматься о смерти, а разв наперерывъ будутъ дивить тебя своею жизненностью. Два безконечные ряда, тамъ оконченный міръ искусства древняго, здсь — безпрестанно возрождающійся міръ новаго, котораго цвтъ, впрочемъ, отдленъ отъ насъ цлыми тремя столтіями. Только въ громадной фантазіи Наполеона могла зародиться фантастическая мысль — собрать вс богатства этихъ двухъ міровъ въ одномъ центр, то-есть въ Париж. Предположивъ даже возможность осуществленія на дл такой фантазіи — какое воображеніе не потерялось бы среди этого необъятнаго соединенія творчества всхъ вковъ, какой острый умъ не отуплъ бы въ усиліяхъ охватить однимъ разомъ все безконечное разнообразіе жизни, которое геній отжившаго человчества оставилъ вамъ въ своихъ созданіяхъ?
За то, какъ-бы переполненная образомъ прошедшаго, фантазія современная тмъ мене плодотворна, чмъ дале идетъ впередъ… Или, можетъ-быть, я пристрастію ошибаюсь, но напрасно ищу въ произведеніяхъ новйшаго искусства того духа жизни, которымъ ветъ на меня отъ греческихъ мраморовъ, котораго присутствіе ощущается мн часто даже въ картинахъ второстепенныхъ старыхъ мастеровъ, напрасно спрашиваю я, гд т великіе образы, которые создала новйшая фантазія и которые бы такъ же наполняли наше воображеніе, какъ воображеніе древнихъ было полно этими вчными типами Зевсовъ, Афродитъ, Аполлоновъ, Аинъ, Гермесовъ, или какъ сіяющій божественною кротостію образъ Мадонны и свтлый ликъ ея спутниковъ были неразлучны псчти съ каждою мыслію среднихъ вковъ? Или уже мы, а въ насъ — человчество, изжили такъ много, что истощилась производительная сила фантазіи, что ушла она въ иныя направленія жизни? Или, проникнувшись благоговніемъ передъ великими образцами прошедшаго, художникъ новаго времени тмъ самымъ связываетъ крылья своей фантазіи, задерживаетъ свободный полетъ ея?— По, когда я переношу мысль мою въ область инаго искусства, въ область поэзіи, тамъ не вижу я, чтобъ авторитетъ прежнихъ образцовъ такъ смертоносно дйствовалъ на новый самородный талантъ, тамъ нахожу я, наоборотъ, что изъ великаго источника новый поэтъ почерпаетъ мысль и вдохновеніе для созданія новаго, независимаго, оригинальнаго. Ты знаешь, na-примръ, что безъ Ифигеніи древней не могло быть и новой, но ты знаешь также, что послдняя дышитъ своею собственною, позаимствованною жизнію. Я если хочешь, я еще припомню теб, что, читая Гомера, Гёте этимъ самымъ чтеніемъ вдохновлялся — къ чему ты думаешь?— къ тому, чтобъ помрять съ нимъ силъ въ произведеніи, которое бы, такъ-сказать, составило продолженіе Иліады.
То правда, впрочемъ, что первыя идеи тхъ образовъ, которыми занято было воображеніе древнихъ, или къ которымъ и на зар дней и на закат жизни любили возращаться люди среднихъ вковъ, не были впервые созданы искусствомъ: оно нашло уже ихъ совершенно-готовыми, оставалось только найдти для нихъ пластическое выраженіе, воплотить ихъ въ художественно-изящный образъ,— и потому другому искусству посл долгихъ и трудныхъ усилій наконецъ удалось довершить это дло. Съ того времени эти идеи въ свтлыхъ образахъ, которые созданы для нихъ искусствомъ, остались вчными типами. Художникъ нашего времени пойдетъ ли искать своего вдохновенія въ той же Сфер, откуда почерпали его Рафаэли, Винчи, Корреджіо — не говоря уже о Скопасахъ, Праксителяхъ? Но эта пропасть, которая легла между нимъ и тмъ временемъ и которая называется вообще XVIII вкомъ — онъ въ состояніи ли обойдти се?.. Повытки, усилія сдлать этотъ страшный обходъ и привязать свои мысли къ традиціямъ тхъ отдаленныхъ, давно минувшихъ временъ, я вижу на каждомъ шагу, и въ Лувр, можетъ-быть, боле, чмъ гд-нибудь. Но… не знаю какъ бы проще сказать мн свою мысль — я врю, что на простую, по врную копію съ картины одного изъ большихъ старыхъ мастеровъ я бы смотрлъ съ нкотораго рода наслажденіемъ въ-сравненіи съ тмъ чувствомъ, отъ котораго нельзя освободиться, когда смотришь на эти усилія создать изъ-тхъ-же идей нчто самостоятельное. Въ-самомъ-дл, эту болзненную аффектацію произвести нчто равное великому, я замчаю слишкомъ-ясно, даже противъ моего желанія, но только одну аффектацію, и ничего дале ея: какъ-будто вся цль художника состояла только въ томъ, чтобъ какъ-можно-ярче выказать свое напряженіе! Особенно произведенія художниковъ предпослдней французской школы: они оставляютъ такое же впечатлніе, какъ еслибы вы смотрли на мальчика, который, чтобъ показаться большимъ, вытягивался бы сверхъ своей мры, надувалъ себ скулы и таращилъ глаза… Есть, конечно, весьма-почетныя исключенія, но, во-первыхъ, исключенія лишь тмъ рзче обозначаютъ общее правило, а потомъ — какая связь между одними исключеніями? Они не примыкаютъ ни къ какой школ въ-особенности, никогда не составятъ собою цлаго ряда, и всегда останутся чистыми случайностями. XVIII вкъ, по крайней-мр, не заботился о великомъ, и производилъ — хоть мелкое, да свое.
По-невол повторить вопросъ: куда же, къ какому же роду идей должна примкнуть фантазія художника нашего времени, чтобъ дать плодъ, достойный искусства? Но безсиліе теоріи отвчать положительно на этотъ вопросъ доказано ужь столькими опытами, что наконецъ не стоитъ труда придумывать новый. Даже стараясь уловить направленіе современнаго пластическаго искусства какъ оно есть — теряются больше въ словахъ, чмъ въ мысляхъ… То хотятъ обратить искусство къ современному сознанію, въ немъ заставляютъ художника искать своего вдохновенія. Есть, правда, безконечное множество идей, которыми каждый Божій день движется и волнуется общество XIX вка, въ какой уголъ старой Европы ни загляните, везд услышите этотъ кличъ, призывающій къ дйствію во имя идей. Но эти идеи, которыя вы такъ хорошо знали сегодня вы почти не узнаете ихъ проснувшись на другой день: такъ часто мняютъ он въ наше время свой образъ! На нашихъ глазахъ были даже случаи, что художникъ, остановившись съ любовію на одномъ изъ этихъ явленій — я почти готовъ бы сказать на одной изъ новыхъ системъ, — отдавался ему всею душою, то-есть, въ отвлеченную идею переносилъ весь жаръ своего чувства и пытался много разъ — то, что называется въ искусств — творить изъ этого матеріала: и вс, которыхъ на ту пору обдержалъ тотъ же самый демонъ, были въ восторг… Прошло нсколько времени первый, жаръ къ извстнаго рода идеямъ охолодился, и то самое, что недавно еще доставило художнику столько новыхъ симпатій, стали обращать почти въ упрекъ ему. И не совсмъ безъ основанія, потому-что, наконецъ, талантъ, самъ того не замчая, ударился въ систему и закрылъ такъ-называемыми идеями самыя личности, изъ которыхъ необходимо должно было слагаться дйствіе его драмы. Читатель (я долженъ признаться, что примръ мой не принадлежитъ къ области собственно-пластическаго искусства) съ грустнымъ чувствомъ начиналъ замчать, какъ все боле-и-боле злоупотребляютъ его вниманіемъ и, вмсто живыхъ людей, показываютъ ему иногда условныя понятія, только-что костюмированныя по-человчески. Къ-счастію, талантъ, о которомъ идетъ рчь, скоро самъ почувствовалъ фальшивость своего направленія… Какъ я уже сказалъ, этотъ случай не принадлежитъ собственно къ исторіи пластики, но я воображаю, что было бы, еслибъ онъ повторился въ самомъ пластическомъ искусств!
Отсылаютъ потомъ художника къ жизни дйствительной, какъ она есть. Надобно отдать справедливость такому требованію: если въ немъ нтъ большой претензіи, зато много истины, то-есть, врности взгляда. Изъ одного этого начала вышла почти вся фламандская школа, и геніальная фантазія самого Рубенса, хотя и не укладывается вся въ эту рамку, впрочемъ, какъ часто должна была чувствовать себя въ ней совершенно на мст! Чтобъ не оставить моей мысли безъ подтвержденія — въ Лувр же есть его картина, съ которой Теньеръ какъ-бы снималъ только копіи, лишь не заботясь о яркомъ колорит оригинала. Правда,— остаться при однхъ картинахъ и сценахъ жизни, какъ она есть передъ нашими глазами, мало для искусства: высшимъ цвтомъ искусства всегда останется идеалъ, и въ этомъ отношеніи Фламандская школа всегда будетъ идти позади итальянской. Но по-крайней-мр можно надяться, что врное такому началу искусство не впадетъ въ аффектацію, въ принужденность, натянутость, и при условіи истиннаго таланта произведетъ многое, надъ чмъ съ удовольствіемъ остановится и взоръ будущаго поколнія. Изъ новыхъ художниковъ, г. Верне едва-ли не лучше всхъ понялъ это начало и, служа ему врно передъ прочими своими собратіями, занялъ едва-ли не самое почетное мсто между знаменитостями современнаго искусства. Я не говорю ршительно, но имю причины настаивать на своемъ мнніи. Въ послднее время онъ преимущественно обратился къ кипучей военной жизни, — и чтобъ какъ можно-ближе быть къ дйствительности, пишетъ почти исключительно сцены изъ войны Французовъ съ Арабами въ Алжир. Извстно, какое огромное наслдство произведеній живописи готовитъ нашъ вкъ своему преемнику, но — сколько можно угадывать вкусъ и требованія будущихъ поколній — въ этомъ множеств я не знаю, что оцнится боле и искренне, на-прим., ‘Приступа къ Константин’ и ‘Взятія Смалы’ (Prise de Smala), составляющими теперь лучшее украшеніе Версаля. Какая, въ-самомъдл, истинная, неподдльная жизнь! Какая простота и естественность не только лицъ, движеній, физіономій — даже самаго колорита, свтлаго, прозрачнаго, впрочемъ, безъ яркости, бросающейся въ глаза, но и безъ немощной блдности, такъ отзывающейся манерностію! Что такое ‘Приступъ къ Константин’? Группа Французскихъ солдатъ, въ перемшку съ офицерами взбирающихся на стну по грудамъ камней. На всхъ пунктахъ почти только и виднъ, что простой Французской мундиръ. Казалось бы, какъ однообразно, монотонно, а между-тмъ, сколько тутъ разбросано жизни, и какъ это похоже на жизнь, — то-есть, на жизнь съ яснымъ лицомъ, съ отвагой и бодростію бгущую на встрчу самой смерти. А ‘Взятіе Смёлы’? Длинный, развернутый свитокъ, гд напрасно ищешь главнаго пункта, съ котораго бы можно было обозрть всю картину однимъ взглядомъ. Но зрителю стоитъ только поумрить свою взъискательность относительно этого пункта, и передъ нимъ развернется, одна за другою, рядъ превосходныхъ группъ, гд много всего — натуры, изученія, жизни, драмы, не говоря уже о высокомъ мастерств техническомъ и живости колорита. Станъ арабскаго племени захваченъ въ-расплохъ отрядомъ Французскаго войска: старый шейхъ не усплъ окончить подъ навсомъ полеваго шатра своей молитвы, какъ налетла гроза и въ одно мгновеніе разнесла тревогу, страхъ и самую гибель по всему безпечному становищу. Еще одни только хватаются за оружіе, а другіе ужь гибнутъ подъ убійственнымъ огнемъ Европейцевъ. Пока начальникъ трибы въ центр стана оглядываетъ быстрымъ взглядомъ неудержимый безпорядокъ вокругъ себя, чтобъ нсколько собрать свои мысли и отдать первыя нужнйшія приказанія, тамъ, подл перваго стана, наиболе-подверженнаго нападенію, молодой Арабъ, центръ своего племени, раненный пулею въ грудь, уже гнетъ колно къ земл: но съ нимъ молодая подруга его жизни, вольная дочь степей, которой смуглую красоту также прикрываетъ лишь одно блое покрывало, взглядъ ея, полный ненависти и мщенія, устремленъ на враговъ, а рука поддерживаетъ раненнаго и, кажется, самую бодрость, въ немъ погасающую: вы еще замчаете у него усиліе поднять руку, вооруженную пистолетомъ, и глаза, готовые закрыться, кажется, еще ищутъ врага… А подл нихъ — картина инаго рода: красивые степные быки, какихъ уметъ писать только кисть Вернё, загнанные тою же бурею, примчались съ буйной тревоги въ середину стана и почти смяли подъ собою женщину съ ребенкомъ: опрокинутая, она въ полубезпамятсів какъ къ людямъ простираетъ къ нимъ руки, и въ движеніи головы одного изъ этихъ животныхъ есть что-то выражающее какъ-бы усиліе удержаться, что-то похожее на желаніе остановиться передъ крикомъ безпомощнаго человчества. На одинъ только тагъ отъ нихъ утекаетъ впередъ Жидъ и песетъ на своемъ лиц весь страхъ свой… Дальше — верблюды съ драгоцннымъ вьюкомъ: тамъ, подъ завсою плотной ткани, укрываетъ ревнивый начальникъ трибы лучшія жемчужины своего гарема, но передъ грозою не удержались и самые покровы ревности: тревога добралась и сюда, одинъ верблюдъ ужь сгибаетъ переднія колни, вмст съ нимъ вьюкъ наклоняется на сторону, полотно раздернулось, и дв жемчужины ужь выпадаютъ изъ своего гнзда, между-тмъ, какъ другая, вызванная, можетъ-быть, столько же любопытствомъ, сколько и страхомъ, осмлилась сама раздвинуть полотно своего вьючнаго шатра и выглядываетъ изъ другаго гнзда. Здсь оканчивается суматоха, но не оканчивается ни тревога, ни безпокойство: еще можно отличить высокую фигуру и повелительный жестъ начальника трибы, но все, что вокругъ него, мужчины, женщины — страхъ, недоумніе, или само отчаяніе. Впрочемъ, художникъ владетъ превосходнымъ тактомъ: не смотря на весь соблазнъ избраннаго имъ сюжета, онъ ни гд не въ аффектаціи, нигд не позволилъ себ ни малйшаго преувеличенія, и везд умлъ быть врнымъ красот и благородству, особенно нельзя не замтить прекрасной фигуры арабской женщины, упавшей на колни неподалеку отъ начальника трибы и съ воплемъ отчаянія поднявшей руки передъ головою, въ этой фигур есть много мужественной красоты и благородства. А вотъ, нсколько-ниже, глупая негритянка, приставленная, кажется, стеречь богатый запасъ плодовъ, которыми глава племени, вроятно, готовился въ мир полакомить вкусъ свой, ее одну только глупо радуетъ нечаянность этой тревоги, на нее теперь никто не обращаетъ вниманія, и она можетъ овладть лучшимъ кускомъ, на который давно завистливо смотрли глаза ея…
Но довольно. Я не предполагалъ говорить объ этой картин, — въ этомъ письм по-крайней-мр, — и лишь вспомнивъ о ней къ случаю, не удержался. Даже видвъ ее только разъ, нельзя не унести о ней воспоминанія самаго свжаго, самаго живаго. Я же съ своей стороны особенно помогъ довольно налюбоваться въ ней прелестью простоты вмст съ естественностью, какъ въ рисунк, такъ и въ колорит, именно тмъ, чего такъ напрасно доспрашиваетесь вы у большей части новыхъ художниковъ: что ни говори, а любятъ они мудрить!
По я еще не кончилъ рчи о томъ, чего хочетъ теорія отъ современнаго искусства — живописи въ-особенности. Въ своей безпокойной заботливости отъискать для новаго искусства твердую почву, она еще обращаетъ его къ исторіи: тамъ, говоритъ она, твоя золотая руда, тамъ врный источникъ твоего обогащенія. По-моему, это значитъ только взять шире вопросъ о приложеніи жизни дйствительной къ искусству: что жь такое исторія, какъ не прошлая жизнь человчества? И въ такомъ случа, конечно, къ чему бы художникъ долженъ былъ ограничиваться лишь тою жизнію, которая у него передъ глазами? Разв потому только, что передъ нею всякая иная жизнь казалась бы ему слишкомъ мелка?.. Итакъ, требованіе теоріи совершенно-законно. Но это требованіе, чмъ же оно ново? Что же сказало оно искусству такого, чего бы искусство не знало давнымъ-давно? Такъ было искони: всегда искусство жило въ тсной дружб съ исторіею, изъ него.почерпало лучшія свои созданія, тамъ, гд еще не было назади исторіи точной, несознательной, оно обращалось къ миологіи: но вдь миологія есть только первая глава исторіи, конецъ одной и начало другой срослись такъ органически, что разъединить ихъ окончательно не въ состояніи никакая критика. А сколько жизни винесло искусство изъ миологіи, я не имю нужды здсь припоминать. Въ живописи особенно, историческій родъ существовалъ даже гораздо-прежде, чмъ всякій другой. Почти можно бы сказать, что только упадокъ его повелъ къ совершенствованію другихъ родовъ. Довольно указать на исторію Фламандской школы. Нтъ, это отнюдь не новый фактъ, что искусство обращается къ исторіи. Другое дло сказать, что искусство возвращается на старый, имъ когда-то прославленный путь. Но здсь-то и начинается самый важный вопросъ: если оно, въ-самомъ-дл, хочетъ идти прежнимъ путемъ, путемъ свтлаго искусства итальянскаго, съ какими силами отважится оно на этотъ подвигъ? Вдь и Давидъ разработывалъ большею частію сюжеты историческіе, но когда бы вс, по его примру, стали вносить въ эпическое дйствіе суровыхъ старыхъ временъ подрумяненную жизнь своего вка, тогда трудно сказать, что стало бы съ искусствомъ…
Впрочемъ, нельзя не замтить къ слову, что историческое направленіе живописи въ наше время иметъ на своей сторон по-крайней-мр такой прекрасный талантъ, какъ Деларошъ. По разсчету ли, или просто по наклонности боле или мене индивидуальной, онъ ограничился въ самомъ избранномъ имъ ход особенною серіею, которая, по сущности своей, надобно признаться, очень-мало доступна для идеальнаго и гораздо-боле располагаетъ къ аффектаціи: это — исторія тхъ внутреннихъ и вншнихъ страданій, которыми такъ часто помрачался блескъ внца, и которыя иногда еще тяжеле падали на головы людей, виновныхъ лишь тмъ, что права крови открывали имъ слишкомъ широкіе пути. Теорія едва-ли бы не отказалась заране отъ такого направленія. И въ-самомъ-дл, въ немъ очень-много опасностей для художественнаго такта: такъ легко попасть на мелодраматическую дорогу, изображая страданія мало-обыкновенныя, нкоторымъ образомъ изъятыя изъ обыкновеннаго порядка. Но иногда талантъ длаетъ больше, чмъ сколько предчувствуетъ теорія, и я съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминаю ц картин Делароша ‘Смерть Жанны Грей’, которую мн случилось видть на послдней выставк въ пользу бдныхъ художниковъ. Картина написана давно и принадлежитъ одному частному лицу. Выборъ предмета таковъ, что нсколько разъ можно бы не согласиться съ художникомъ прежде, чмъ планъ былъ бы приведенъ въ исполненіе. Но въ искусств доброе выполненіе иногда въ состояніи перемнить самую точку воззрнія на предметъ. Я долженъ признаться: когда я шелъ смотрть’ Смерть Жанны Грей’, у меня было предубжденія больше противъ нея, нежели въ ея пользу, но первый же взглядъ на картину далъ мн почувствовать, что въ ней есть своя собственная основа, и что приговора не должно приносить извн… Молодая двушка, только-что расцвтшая для жизни, съ кроткимъ сердцемъ, едва-ли доступнымъ даже для тщеславія, не только для честолюбія, но обреченная на позорную казнь отъ руки палача — не за вину, которой нтъ за ней, и не за страсть, которой она еще не испытала, а чтобъ однимъ страхомъ было меньше для временщиковъ, державшихъ въ своихъ рукахъ всю власть и, однако, немогшихъ спокойно спать ночей, думая, что съ именемъ одной двушки соединены нкоторыя права на престолъ, вотъ сюжетъ картины, сюжетъ, какъ видите, представляющій столько же трудностей, сколько и опасныхъ искушеній. Взглянемъ теперь на самую картину. На ней только пять фигуръ (дйствіе происходитъ на эшафот, подъ сводами Товера). Посередин сама Ліанна, передъ плахою, лишь за минуту до исполненія казни, рядомъ съ нею… не знаю, пасторъ, или судья, котораго обязанность приготовить ее къ смерти, направо — палачъ, придерживающійся за свой топоръ, и наконецъ, еще дв фигуры на лво, мужчина и женщина, въ нмомъ ужас отъ дла преступнаго, безчестно-кроваваго, которое готово совершиться. Какая простая, умная обстановка! Но, разъ остановившись на фигур самой Жанны, вы не можете потомъ свести глазъ, и тайнымъ ужасомъ волнуется сердце, смотря на бдную жертву, приносимую идолу властолюбія… Надобно замтить, что художникъ не придалъ своей Жанн ни особенно-значительной наружности, ни даже красоты привлекательной: онъ оставилъ ей только ея молодость и двическую неопытность, еще больше: по разсчету весьма-умному, желая дйствовать, такъ-сказать, самою истиною, безъ этихъ вспомогательныхъ средствъ, къ которымъ прибгаютъ ищущіе прежде всего Эффекта на вншнее чувство, онъ не хотлъ поражать зрителя даже этимъ ужасомъ предсмертнаго отчаянія, который наиболе долженъ былъ выразиться во взгляд Жанны, обращенномъ на плаху, и представилъ ее съ повязкою на глазахъ. Между-тмъ,— и это уже доказательство высокаго мастерства — въ одной аттитюд Жанны онъ даль читать почти всю исторію ея безславно-печальной судьбы. Она уже стоитъ на колняхъ не для того, чтобъ молиться, ибо эта прекрасная минута для нея уже прошла и не возвратится, а чтобъ тотчасъ же наклонить голову на плаху, которая стоитъ тутъ же передъ нею въ ожиданіи жертвы, но въ эту послднюю минуту жизнь еще упорствуетъ, и судорожно простирающіяся впередъ руки, какъ-бы ища оттолкнуть этотъ страшный отрубокъ дерева, котораго только-что не видятъ глаза, говорятъ лучше всхъ эффектовъ о томъ, что происходитъ въ этомъ бдномъ сердц. Но приговоръ неизбженъ, и тотъ, на кого наложена тяжкая обязанность быть послднимъ попечителемъ этой умерщвленной жизни, хотя кротко, безъ насилія, однако старается овладть трепещущими руками жертвы и, можетъ-быть, съ нощію успокоительныхъ словъ — прекратить этотъ послдній мятежный порывъ упорствующаго духа жизни… Тутъ какъ-будто читаешь, что вотъ, въ одинъ злополучнйшій часъ, безчеловчный приговоръ застигъ это юное сердце, еще едва-ли довольно раскрывшееся для всхъ радостей жизни, но только-что неспособное вмстить мысли о смерти, что съ помощію сильныхъ религіозныхъ внушеній, для которыхъ никогда не закрыто полное вры сердце двушки, его убдили покориться, то-есть покорить самую волю неизбжному приговору, что, можетъ быть, была и такая минута, когда отчаяніе, безнадежность всякаго спасенія сжали его, оледенили въ немъ кровь и сдавили энергію чувства, что въ состояніи нравственной оцпенлости пришла она на мсто казни и по данному знаку склонила покорныя колни, но что проснулся наконецъ духъ жизни, предчувствуя свое уничтоженіе, страшнымъ ропотомъ завопіяло сердце, вся кровь возмутилась, чуя близко орудіе казни незаслуженной, необмыслимой, и трепетно простерлись впередъ руки — немощныя руки, которыя не могли бы возбранить даже прикосновенія другой боле сильной руки, не только оттолкнуть отъ себя орудіе казни! Напрасно, все напрасно: не поможетъ никакой вопль, не защититъ никакая невинность, еще минута — и эта прекрасная молодая жизнь будетъ убита, зарзана: таковъ приговоръ суда, т. е. человческой справедливости!…
Но не увлекся ли я?.. Иду еще разъ поврить свои впечатлнія.