ДАНТЪ, ЕГО ВКЪ И ЖИЗНЬ.
ДАНТЪ, ЕГО ВКЪ И ЖИЗНЬ.
Статья вторая.
П. КУДРЯВЦЕВЪ.
‘Отечественныя Записки’, No 7, 1855
Дант, его век и жизнь, Кудрявцев Петр Николаевич, Год: 1855
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Кто хочетъ знать литературную Италію того же времени, тотъ въ-особенности долженъ обратиться къ Форіэлю. Онъ подошелъ къ ней со стороны своего любимаго Прованса и съ рдкою ясностью раскрылъ продолжающееся въ ней дйствіе той же поэтической стихіи, которая въ другомъ мст произвела собственно такъ-называемую провансальскую поэзію. Онъ породнилъ Италію съ Провансомъ въ искусств, какъ они были родня между собою и въ самой жизни. Благодаря Форіэлю, ясне чмъ когда-нибудь обнаружилась внутренняя связь между бытомъ страны и ея литературою въ данный періодъ времени.
Новая Италія получила отъ стараго Рима богатое литературное наслдство. Оно имло потомъ неоспоримое вліяніе на ея послдующую литературную дятельность. Долгое время, пока продолжалась борьба между романскимъ и германскимъ элементами, и слагались новыя формы жизни, Италія не знала у себя ни другой литературы, ни другаго письменнаго языка, кром латинскаго. Ей было еще не до творческой производительности: она довольствовалась и тмъ, что могла сохранить старыя литературныя преданія {О томъ, какъ сберегались старыя литературныя преданія въ Италіи, см. особенно: Ozanam, Dante et la philosophie catholique.}. Не могло быть національной поэзіи, потому-что еще не опредлилась физіономія самой національности. Въ нее вошло столько постороннихъ элементовъ, и между ними было столько диссонансовъ, что поэтической гармоніи вовсе не находилось мста. Образованность, сколько ея уцлло въ эти бурныя времена, счастлива была уже и тмъ, что могла поддержать свои связи съ старою римскою литературою, которыя угрожали разорваться каждую минуту. Но для многаго утраченъ былъ смыслъ, что прежде имло свое ясное и опредленное значеніе. Поэтическій обликъ Виргилія получилъ новый оттнокъ, вовсе-неизвстный его современникамъ. Прежнее содержаніе поэзіи становилось все боле-и-боле невразумительно, зато вновь-возникающая образованность тмъ упорне держалась за старыя поэтическія формы. Итальянская національная поэзія не могла долго освободиться отъ вліянія старыхъ искусственныхъ формъ: он налегли на нее слишкомъ-рано и положили на нее свою печать, которой слды не изгладились совершенно даже при полномъ расцвт новаго итальянскаго искусства. Пользуясь тми же формами, католическое духовенство въ Италіи, которое стояло тогда во глав образованія, особенно-много содйствовало къ тому, чтобъ провести черезъ нихъ другое направленіе. Какъ и въ другихъ странахъ Европы, оно направляло здсь латинскую письменность всего боле на ученую дятельность. Поэзія была на нкоторое время почти совершенно вытснена средневковою наукою. За богословіемъ послдовала новая разработка римскаго права. Точныя науки такъ же скоро принялись въ итальянскихъ городахъ. Происходившія въ нихъ разнообразныя событія послужили обильнымъ матеріаломъ для исторіографіи. Такъ началась итальянская городская хроника, обыкновенно привязывавшая свой разсказъ къ событіямъ римской исторіи. Даже заговоривъ на родномъ итальянскомъ язык, итальянскіе аналисты все еще смотрли на свою исторію какъ на прямое продолженіе римской — такъ трудно было для новой итальянской литературы освободиться изъ-подъ римскаго вліянія и стать на свои собственныя ноги! {См. Wegele, Dante’ Leben, р. 22—27.}.
Народнаго эпоса не было въ новой Италіи, можетъ-быть, потому самому, что подвиги, если какіе были, принадлежали германскимъ народностямъ и совершились до сліянія ихъ съ романскою. Германскіе герои, дйствовавшіе на итальянской почв, естественно отходили къ области германской саги. Довольно указать на примръ Дитриха Бернскаго или Веронскаго. Форіэль много хлопоталъ о томъ, чтобъ въ литературныхъ памятникахъ Италіи до XIV столтія отъискать нкоторые слды поэтическихъ народныхъ сказаній, и едва умлъ подмтить нсколько обломковъ, впрочемъ довольно-сомнительнаго свойства {См. Fauriel, Dante, l. 1, 26-е leon: poesie populaire italienne An XIII siè,cle.}. Чаще всего они попадаются въ итальянскихъ хронникахъ, которыя, несмотря на языкъ, отзываются по мстамъ народною историческою пснью. Нчто въ этомъ род сказалось еще въ Х-мъ вк по поводу кратковременнаго плна императора Лудовика II (изъ дома Каролинговъ), задержаннаго въ Беневент интригами герцога Адельгиза. Для X-го вка тотъ же авторъ указываетъ на воинственную пснь, которую граждане Модены пли по ночамъ (около 96-1 года), охраняя свои стны отъ непріятельскаго нападенія. Крестовые походы также, повидимому, отозвались въ особыхъ пснопньяхъ. Рдкіе слды той же поэтической настроенности замчаются еще въ Х-мъ вк, они относятся къ значительнйшимъ историческимъ событіямъ того времени и сохранены въ мстныхъ хроникахъ. Форіэль приводитъ слдующій примръ. Посл Сицилійскихъ Вечерень Карлъ Анжуйскій готовилъ жителямъ острова страшное мщеніе. Опасность особенно грозила Мессин, которая ничемъ не была защищена отъ нападенія. Не теряя времени, жители ея, мужчины, женщины и дти, принялись работать надъ укрпленіями, и въ нсколько дней городъ былъ приведенъ въ такое состояніе, что могъ безъ страха смотрть на приготовленія своего непримиримаго врага. Мессинскія женщины показали особенно-много усердія къ общему длу, такъ-что въ честь ихъ сложена была пснь, которой начало сохранилось въ хроникахъ Джаккетто Малестини и Джованни Виллани. Взятое изъ нихъ слдующее мсто дйствительно выдляется по своему топу изъ обыкновеннаго историческаго разсказа: ‘О, какъ жалостно видть мессинскихъ женщинъ, съ растрепанными волосами, таскающихъ камни и известь! Пошли же Богъ много заботъ и горя тому, кто грозится разрушить Мессину’. Эти и подобные имъ звуки неоспоримо принадлежатъ настроенію боле или мене поэтическому, какое можно найдти почти во всякомъ вк, но едва-ли даютъ намъ право заключать о существованіи народной поэзіи въ тсномъ значеніи слова.
Въ твореніяхъ Данга и у Бокаччіо есть, сверхъ-того, указанія и на произведенія народной музы въ другихъ родахъ. Любопытне всего, что нкоторыя изъ нихъ были сатирическаго характера. Они слагались жителями итальянскихъ городовъ въ немногіе дни, когда они отдыхали отъ междоусобій, и обыкновенно направлены были такъ, что попадали прямо въ политическихъ соперниковъ того города, въ которомъ жили слагатели псенъ. Это было нкоторымъ образомъ продолженіе той же борьбы, только на другомъ пол. Сначала ломали копья другъ о друга, потомъ перебрасывались эпиграммами. Сверхъ-того, Форіэль замчаетъ въ ту же эпоху третій рядъ народныхъ псенъ въ Италіи, которыя ограничивались домашнимъ кругомъ, или имли своимъ предметомъ частныя приключенія, какъ романическія, такъ и вс сколько-нибудь замчательныя своими особенностями. Такъ Бокаччіо въ своемъ ‘Декамерон’, разсказавъ одно происшествіе, приводитъ два стиха одного сицилійскаго поэта, прямо относящіеся къ содержанію разсказа, по словамъ нувеллиста, они еще плись въ его время {Ibid. р. 474—75.}. Все это интересно узнать отъ одного изъ первыхъ знатоковъ южныхъ европейскихъ литературъ, жаль только, что, указавъ на слды прошедшихъ явленій, онъ не могъ возстановить ихъ для знанія въ тхъ самыхъ размрахъ, въ какихъ они существовали въ-дйствительности.
Въ то время, какъ въ народ продолжалось еще поэтическое настроеніе, оставившее едва-примтные слды въ литератур, въ разныхъ мстахъ Италіи принялась и нашла себ способныхъ представителей искусственная лирика. Первое возбужденіе къ ней занесено было сюда со стороны. Извстно, что Провансъ былъ родиною новой европейской лирики, которая потомъ распространялась отсюда въ разныхъ направленіяхъ. До-сихъ-поръ, однако, недовольно приведены въ ясность мстныя условія, сдлавшія Провансъ раньше другихъ южно-европейскихъ странъ центромъ для цлаго цикла поэтическихъ произведеній. Этихъ условій справедливо искали въ уцлвшихъ здсь остаткахъ древней образованности, какъ греческой, такъ и римской, какъ-бы вновь-ожившихъ подъ свжимъ дыханіемъ новыхъ народныхъ и жизненныхъ элементовъ. Но надобно замтить, что въ такомъ же почти положеніи находились и нкоторыя другія страны, однако въ нихъ не пробилось столько же обильнаго поэтическаго ключа. Довольно-естественно было бы искать причинъ такого явленія, какъ ранній цвтъ поэзіи, въ благопріятныхъ, мирныхъ обстоятельствахъ края, въ его затишь, но и въ этомъ отношенія Провансъ едва-ли много превосходилъ близь него лежащія области. Долгое время, наравн съ другими странами, онъ подверженъ былъ нападеніямъ пришельцевъ. Они то останавливались въ немъ на временное житье, то приходили грабить и разорять его, потомъ здсь также утвердился феодальный бытъ и начались неразлучныя съ нимъ безконечныя вражды. Сравнительно, положеніе Прованса и Южной Франціи въ Х-мъ и Х-мъ вкахъ было лучше, чмъ Испаніи, гд еще не совершился переломъ въ кровавой борьб между мусульманами и христіанами, но край былъ далекъ отъ внутренняго спокойствія. Вс приведенныя условія, поэтому, недостаточны еще для объясненія ранняго процвтанія провансальской поэзіи.
Какъ кажется, много значила самая постановка страны по отношенію къ различнымъ направленіямъ, которыя дйствовали вокругъ нея. Провансъ и Южная Франція лежатъ, такъ-сказать, на перекрестк различныхъ путей, ведущихъ съ свера, востока и юга. Это страна наиболе-подверженная разнообразнымъ вліяніямъ, сюда доходили и здсь останавливались крайнія и часто-противоположныя между собою стремленія, которыя выходили изъ Франціи (Сверной), Германіи, Италіи и Испаніи, здсь связывались между собою концы многихъ противоположныхъ направленій, дйствовавшихъ порознь въ другихъ частяхъ Западной Европы. Съ одной стороны, сюда достигало и здсь оканчивалось эхо чудесныхъ сказаній скандинавскаго и германскаго свера, съ таинственными силами, въ нихъ дйствующими, и необыкновенными размрами ихъ героевъ. Съ другой стороны, Южная Франція первая посл Испаніи принимала впечатлнія арабской поэзіи. Отъ частыхъ сношеній, то враждебныхъ, то дружескихъ, арабо-испанское вліяніе отражалось здсь даже на самыхъ нравахъ жителей. Въ Южной Франціи, въ такъ-называемой Новемнопуланіи, едва-ли не ране, чмъ въ самой Испаніи, освоились съ искусствомъ ея завоевателей. Арабская рифма, арабскія формы поэзіи вообще, могли приняться здсь гораздо-скоре, чмъ въ Сициліи и Италіи {См., между-прочимъ, о вліяніи арабскаго искусства и поэзіи Hammer-Purzstatl, Literaturgeschichte der Araber, t. 1, Einl. p. XXI.}. Это вліяніе не шло отсюда дале, или уже выражалось въ форм провансальской поэзіи. Ближайшее сосдство Сверной Франціи и Италіи также, конечно, не оставалось безъ дйствія на Провансъ съ сопредльными ему областями: первая дйствовала новыми, т.-е. Франкскими учрежденіями, укоренившимися въ ней, вторая — остатками прежняго духа и учрежденій. Это единство направленія между Южною Франціей) и Сверною Италіею особенно выразилось въ Х-мъ вк въ коммунальномъ движеній, которое было общимъ какъ той, такъ и другой стран. Если Южная Франція вмст съ Провансомъ не могла принять и вмстить въ себ всхъ дйствовавшихъ на нее стороннихъ вліяній, то она не могла также уйдти отъ сильнаго возбужденія ими. Но въ ней было, сверхъ-того, много глубокой воспріимчивости. Какъ не прошли мимо нея, но здсь остановились и пустили глубоко въ землю свой корень и крайніе отпрыски различныхъ религіозныхъ сектъ (патареновъ, катарровъ и другихъ), вышедшихъ съ отдаленнаго Востока и проникнувшихъ сюда невидимыми путями изъ Византійской Имперіи и Италіи, такъ, съ другой стороны, кроткое поэтическое вліяніе, приходившее съ Юга, встрчено было немене-живыми симпатіями на той же самой земл и скоро такъ привилось къ ея почв, что могло приносить на ней новые плоды.
Такъ или иначе, но надобно признаться, что въ углу, образуемомъ крайнимъ протяженіемъ Альповъ къ Средиземному Морю и линіею Пиренеевъ, лежитъ одна изъ плодороднйшихъ историческихъ почвъ, замчательная по своей рдкой производительности. Сюда же отчасти принадлежитъ и примыкающая къ ней древняя Аквитанія. Воспріимчивость и даровитость жителей этихъ странъ раскрылись еще гораздо-ране, въ послднія времена Римской Имперіи, при переход въ новую европейскую исторію. Тогда не было кругомъ такихъ разнообразныхъ вліяній, но довольно было проникнуть сюда римской образованности, чтобъ въ непродолжительное время вся страна покрылась ея цвтами, и чтобъ, хотя по чужому образцу, здсь зародилась своя собственная, чрезвычайно-обильная литература. Разливъ варваровъ, правда, скоро остановилъ это, можно сказать, преждевременное спяніе, но не убилъ совершенно въ Южной Франціи ни стремленія къ независимому политическому существованію, ни таившихся въ ней зародышей самостоятельнаго развитія.
Черезъ нсколько вковъ потомъ, когда, подъ различными вліяніями, здсь образовался новый фокусъ поэтической дятельности, она выработала здсь свое собственное содержаніе и явилась въ своей оригинальной форм. Провансальская поэзія избжала подражанія. У нея была своя, незаимствованная стихія, которая составляла какъ-бы самую ея душу. Это была ‘любовь’ — не такъ, какъ понимали ее древніе, или какъ стали бы толковать наши современники, а другое, боле-искусственпое чувство, которое могло прозябать лишь при особенномъ состояніи литературы и самаго общества, любовь мечтательная, идеальная, рыцарская, неисключавшая, впрочемъ, обыкновенныхъ матеріальныхъ потребностей. Въ ней было всего понемногу, каждое изъ господствующихъ направленій вка отразилось въ ней въ той или другой степени, если главнаго основанія этого чувства надобно искать въ католичеств, то арабская поэзія, повидимому, не мало способствовала къ образованію тхъ формъ, въ которыхъ оно выражалось. Провансальцы не выдумали, не изобрли его вновь: они, безъ-сомннія, нашли его въ самой жизни и опоэтизировали его еще боле въ своихъ произведеніяхъ. Въ немъ выразилось идеальное направленіе вка вообще. Грубость нравовъ не исключаетъ совершенно идеальныхъ стремленій. Они, напротивъ, пробиваются иногда тмъ съ большею силою, чмъ больше въ общественномъ устройств дано мста грубымъ матеріальнымъ требованіямъ. Въ феодальную эпоху общество задыхалось отъ преобладанія физической силы, отъ произвола и насилія всякаго рода, человкъ чувствовалъ себя безопаснымъ только за крпкими стнами и въ желзной скорлуп, въ которую заковывалъ себя съ головы до ногъ. Но идеальное продолжало жить въ обществ, несмотря на господство кулачнаго права, и какъ скоро открыло себ нкоторые выходы, устремилось ими съ неудержимою силою, какъ вода, разрушившая плотину, которая останавливала ея теченіе. Крестоносное движеніе, охватившее Западную Европу въ конц Х-го вка, служило однимъ изъ такихъ выходовъ идеальнымъ стремленіямъ вка. Много благородныхъ силъ унесено было этимъ потокомъ на отдаленный Востокъ, по он не истощились совершенно въ Европ. Внутри ея продолжалъ бить тотъ же самый ключъ изъ-подъ земли, и струи его отливались прямо въ поэтическую форму. Идеалъ въ-сущности былъ одинъ и тотъ же, только-что примненіе его различное. На Восток это служеніе иде получило боле-духовный характеръ, тамъ оно въ-особенности посвящено было одному высокому образцу, и потому нкоторыя религіозно-рыцарскія братства въ Палестин считали даже себя подъ непосредственнымъ его покровительствомъ {См., между-прочимъ, Harter, Gesell. Innozenz d. III, l. IV. p. 644 etc.}. На Запад, т.-е. въ Европ, тотъ же самый культъ получилъ другой, боле-свтскій оттнокъ. Женщина вообще высоко стала въ понятіяхъ феодальнаго общества. Идеальное воззрніе оторвало ее отъ общаго уровня и вдругъ подняло ее на такую высоту, что она казалась уже не земнымъ существомъ. Въ очарованіи, производимомъ ею, увидли какое-то магическое дйствіе особеннаго рода, чувство, ею внушаемое, казалось непринадлежащимъ къ разряду обыкновенныхъ человческихъ чувствъ. Любовь получила таинственный смыслъ, т.-е. перешла въ служеніе. Оттого такъ легко уживались между собою любовь рыцарская и чувственная, что он различались между собою не по качествамъ только, но принадлежали къ двумъ совершенно-различнымъ категоріямъ. Любовь собственно была только рыцарская, чувственныя же ея проявленія не вытекали изъ того же понятія и назывались совсмъ другими именами.
Самый образъ жизни феодальнаго общества отчасти способствовалъ къ тому, чтобъ естественное чувство, внушаемое женщиною, превратилось въ мистическое служеніе ей. Никогда, ни прежде, ни посл, вншняя жизнь общества не располагалась такъ странно и, можно даже сказать, такъ противно первымъ условіямъ общежитія. Везд, кром Италіи, Феодализмъ большею-частью чуждался городовъ. Городская жизнь и ея удобства были не по немъ, городскія улицы казались ему слишкомъ-тсны и душны. Онъ былъ дикъ отъ природы и любилъ вить свои гнзда вдали отъ людей, на малодоступныхъ высотахъ. Тамъ стояли его крпкіе бурги, или замки, обнесенные стнами и рвами. Бойницы и поднятые мосты, которые прежде всего представлялись глазу прозжаго, не могли служить вывскою гостепріимства. Запираясь въ своихъ замкахъ, феодализмъ отчуждался отъ всхъ и производилъ разъединеніе даже въ своемъ собственномъ кругу. Замками нельзя было жить такъ тсно и дружно, какъ живутъ домами, или просто семействами. Тому мшало уже самое разстояніе, прибавьте сюда также недостатокъ средствъ сообщенія и совершенное отсутствіе безопасности на дорогахъ. Только заковавшись въ сталь съ головы до ногъ и взявъ съ собой вооруженную свиту, можно было безопасно длать значительные перезды. Тмъ боле-затруднительны были вс перемны мста и передвиженія для женщинъ, принадлежавшихъ къ феодальному сословію. Беззащитностью своего пола и условіями своего общества он осуждены были проводить большую часть своихъ дней въ стнахъ замковъ, какъ птицы съ клткахъ. Ихъ не держали въ заключеніи, какъ на Восток, но он лишены были возможности пользоваться своею свободою. Хорошо, если однообразіе жизни въ бург нарушалось пріздомъ гостей: тогда внутренній дворъ замка и вс жилыя мста въ немъ наполнялись шумомъ и движеніемъ, и одушевленный говоръ не смолкалъ до глубокой ночи. А то непринужденнымъ затворницамъ приходилось такъ плохо, что почасту не съ кмъ было молвить слова. Поэтому вызды на охоту и чрезвычайныя собранія, извстныя подъ именемъ ‘дворовъ’, были настоящими праздниками для обитательницъ замковъ, по тому же самому трубадуры и жонглры всегда находили столько радушной пріемъ у нихъ: уже одно появленіе ихъ служило пріятнымъ развлеченіемъ среди томительнаго однообразія суроваго феодальнаго быта.
Женщина стала рдка, женщина не была боле непремннымъ и постояннымъ украшеніемъ свтскаго общества. Ее надобно было усильно отъискивать, чтобъ имть удовольствіе быть въ ея присутствіи. Если она сама видла Божій міръ большею-частію изъ-за стнъ, сквозь узкія оконницы феодальныхъ замковъ, то лица, искавшія ея благосклонности, были поставлены въ отношеніи къ ней еще невыгодне. Пространство и стны ставили почти неодолимую преграду для частыхъ сообщеній, много было мста для наблюденія, но рдко представлялись случаи даже для простой бесды. Оттого, впрочемъ, не мене чувствовался недостатокъ присутствія женщины въ обществ, ее искали, можетъ-быть, тмъ усильне, чмъ мене находили. Недостатокъ женскаго очарованія нельзя замнить ничмъ другимъ. Оно тмъ скоре переходитъ въ мечтательную восторженность, чмъ рже встрчается въ жизни. На столько были нердки встрчи съ женщиною въ феодальномъ быту, что изъ нихъ легко могло зародиться чувство взаимности, но, воспламенившись разъ, оно часто осуждено было сгарать безплоднымъ огнемъ. Чмъ выше стояла женщина въ феодальной іерархіи, тмъ рже и меньше была она доступна искательствамъ. Средне-вковая красавица, переговаривающая или только обмнивающаяся взглядомъ изъ узкаго окна феодальной башни съ прозжимъ рыцаремъ — не есть чистая выдумка. Пажи и другіе полуофиціальные посредники между влюбленными свидтельствуютъ о боле-утонченныхъ нравахъ и принадлежатъ уже нсколько позднйшему времени. Кром внутренности донжона, женщину можно было встрчать еще на большихъ парадныхъ выходахъ, на рыцарскихъ турнирахъ въ-особенности, но здсь она показывалась не иначе, какъ во всей своей помп и среди самой блестящей обстановки, была не просто украшеніемъ праздника, но и царицею его. Она была верховнымъ судьею рыцарской доблести и внчала ее своею одобрительною улыбкой. Къ ней приближались съ подобострастіемъ, чтобъ принять изъ рукъ ея заслуженную награду, и съ тмъ же самымъ чувствомъ отступали назадъ. Дружеской короткости здсь не было довольно ни мста, ни времени. На этой степени чувство имло скоре видъ обожанія, чмъ любви. Разлука только увеличивала его силу и придавала ему еще боле-мечтательный характеръ. Все идеальне-и-идеальне казалась ‘дама сердца’, недоступная простымъ человческимъ отношеніямъ, удаленная изъ круга ежедневнаго обращенія, и все больше-и-больше отдлялась отъ земли, на которой жили и дйствовали прочіе смертные. Женщина средняго или низшаго сословія, поставленная иначе, вн искусственныхъ условій феодальнаго общества, на боле-короткой ног съ другими людьми, потому же самому казалась уже существомъ совсмъ другаго рода, отличнымъ отъ перваго какъ-бы по самой своей натур. Къ ней шла, пожалуй, чувственная любовь, но первой приличенъ былъ разв только культъ особеннаго рода, какъ недостижимому идеалу, къ которому и самыя отношенія необходимо должны быть идеальныя.
Къ этому культу принадлежала отчасти рыцарская поэзія. Она была прямымъ выраженіемъ нжнаго чувства, обращеннаго къ одному высокому идеалу и остающагося на степени обожанія. Полное чувство, какого бы оно ни было свойства, любитъ высказываться въ гармоническихъ звукахъ, разрозненное съ предметомъ своихъ постоянныхъ стремленіи, оно становится, можетъ-быть, еще краснорчиве. Естественно было рыцарю, который нашелъ свой идеалъ и ноевящалъ ему вс свои думы, стараться выразить въ словахъ наполнявшій его восторгъ. Поэтическое настроеніе легко производитъ и соотвтствующую ему поэтическую форму. Одинъ удачный опытъ служилъ образцомъ для множества боле или мене-счастливыхъ подражаній. Чувство высказанное — вполовину удовлетворенное чувство. Съ своей стороны, женщины тмъ боле чувствовали потребность въ выраженіи симпатіи, которыя он внушали своимъ поклонникамъ, что сами еще боле лишены были средствъ передавать свои ощущенія. Поэтическія обращенія къ нимъ не столько льстили ихъ самолюбію, сколько удовлетворяли ихъ первой сердечной потребности. На сторон въ честь ихъ совершались блистательные подвиги личной храбрости и самоотверженія, но для нихъ самихъ едва-ли могло быть другое боле-пріятное приношеніе, какъ эта поэтическая дань, которая вся слагалась изъ удивленія ихъ красот и изъ выраженія глубочайшей преданности имъ, или, точне — избранной сердцемъ поэта предпочтительно передъ другими. Искусственная и довольно-однообразная пснь трубадура, переходившаго изъ замка въ замокъ и везд воспвавшаго одно чувство, одинъ родъ любви, замняла для женщины того времени очень-многое. Она доносила до женскаго слуха и дорогое для него признаніе, и сердечный вздохъ обожателя, говорила сердцу и воображенію женщины, свидтельствовала о торжеств ея и наконецъ пріятно наполняла ея праздное время. Неудивительно, что женское ухо легко склонялось къ этой музык. Иногда влюбленный рыцарь и трубадуръ сливались въ одно лицо: тогда самая простая мелодія получала новую прелесть. Подъ огнемъ глазъ красавицы еще сильне разгоралось вдохновеніе, и немудрено, что поэтическія строфы не только плись, по и слагались вновь въ ея присутстіи. Поэтъ въ такомъ случа говорилъ за самого себя, плъ свое личное чувство и потому былъ гораздо-способне передать внутреннюю теплоту его.
Послушаемъ хотя одного изъ нихъ. ‘Когда земля одлась зеленью, распустились листья и цвты запестрли на поляхъ, когда соловей собирается пть, и ужь раздаются громкіе и свтлые звуки его голоса, тогда я счастливъ соловьемъ и цвтами, счастливъ собою и еще боле моею ‘дамою’, радость, счастіе охватываютъ меня со всхъ сторонъ, но я ничего не знаю выше счастья любви.
‘Дивлюсь, какая еще сила удерживаетъ меня и не позволяетъ мн открыть передъ нею моего влеченія. Всякій разъ, когда я смотрю на нее и встрчаю ея сладкій взоръ, меня влечетъ къ ней съ непредолимою силою. Одинъ только страхъ удерживаетъ меня…
‘Еслибъ я владлъ чарами, могущими все превращать, я бы сдлалъ то, что мои враги поглупли бы, какъ малыя дти, такъ-что никто бы изъ нихъ не могъ даже подумать ничего дурнаго ни о моей дам, ни обо мн. Тогда я только бы и зналъ, что любовался ея красотой, и все смотрлъ бы ей въ лицо, покрытое нжнымъ румянцемъ, и въ ея прекрасныя глаза. Я не оставилъ бы ни одного мста на ея губахъ, и цлый мсяцъ потомъ горлъ бы на нихъ жаръ моихъ поцалуевъ.
‘Но мною владютъ одни печальныя думы. Временемъ я дотого бываю поглощенъ ими, что меня могли бы похитить, и я бы самъ не замтилъ того. Мудрено ли? Любовь застигла меня въ-расплохъ, безъ друзей и безъ помощи: ей легко было побдить меня, и когда я сталъ ея плнникомъ, во мн не осталось больше никакой силы, какъ въ человк, въ которомъ вся энергія убита однимъ влеченьемъ.
‘О! какъ бы я желалъ застать мою даму одну, найдти ее спящую или только притворившуюся, что спитъ, чтобъ сорвать у нея одинъ поцалуй, потому-что у меня недостаетъ духу, попросить его. О моя дама! какъ медленно подвигаемся мы впередъ въ нашей любви! Время идетъ — и мы позволяемъ проходить ему, самому дорогому для насъ времени, чувствуемъ въ себ недостатокъ смлости и не можемъ замнить ея хоть тайными знаками, чтобъ только понять другъ друга!’
Это произведеніе, которое мы взяли съ французскаго прозаическаго перевода, принадлежитъ Бернару де-Вантадуръ, одному изъ провансальскихъ поэтовъ, родомъ изъ Лимузина. Онъ процвталъ около половины XII-го вка. {См. Hist, de la posie provenale, t. II, p. 21.} Такъ пли рыцари-трубадуры любовь на запад Европы въ то самое время, какъ братья ихъ, рыцари-иноки, сражались подъ священнымъ знаменемъ на отдаленномъ Восток. Поэзія нжныхъ чувствъ и словъ становилась подъ другимъ небомъ и на другой почв поэзіею геройскихъ длъ. Между-тмъ связь не прерывалась совершенно между двумя, повидимому, столько противоположными направленіями. Т же самые трубадуры были иногда посредниками между ними, или, соединяя въ своемъ лиц оба служенія, или переходя отъ одного къ другому. Наскучивъ пть безотвтную любовь, или, что еще хуже, испытавъ неврность, нкоторые изъ нихъ брались за пилигримскій посохъ, или прямо за мечъ, и шли сражаться въ рядахъ крестоносныхъ ополченій.
‘Если моя дама и любовь (амуръ) измнились ко мн, и я попалъ у нихъ въ немилость (плъ другой поэтъ, оскорбленный измною своей красавицы), то не думайте, чтобъ я пересталъ пть и потерплъ униженіе моей чести, или чтобъ я отказался отъ всякой славы и бросилъ все, какъ это разъ случилось со много прежде.
‘здить изъ стороны въ сторону, скакать, рыскать, переносить всякаго рода лишенія и трудности, не знать ни сна, ни покоя — вотъ въ чемъ буду я впередъ проводить время. Я вооружусь и деревомъ, и желзомъ, и сталью, и не посмотрю ни на жаръ, ни на холодъ, лса и непрозжіе пути будутъ мн обыкновеннымъ пристанищемъ, вмсто псенъ любви я буду нтъ насмшливые сирвенты и стану защищать слабыхъ противъ сильныхъ.
‘Несмотря на то, я попрежнему вмнилъ бы себ въ честь, еслибъ мн удалось. встртить благородную, прекрасную даму высокихъ достоинствъ. Пусть только она будетъ великодушне къ моимъ недостаткамъ и мене-внимательна къ моимъ порицателямъ, а главное, пусть не заставляетъ долго просить себя — и я готовъ отъ всей души полюбить ее, разумется съ ея позволенія. Отъ такой любви я и теперь не прочь.
‘Наконецъ разсудокъ заговорилъ во мн и заставилъ молчать мою глупую страсть къ одной коварной и презрнной женщин, страсть, владвшую мною цлый годъ. Я такъ горячо люблю славу, что мн достанетъ и ея для счастія. Она разсетъ мое горе, на зло амуру, моей дам и моему собственному слабому сердцу. Теперь я отдлался отъ нихъ, и впредь буду умть поддержать мое достоинство и безъ нихъ.
‘Я съумю служить съ честью на войн, подъ знаменемъ императоровъ и королей, я заставлю говорить другихъ о моей храбрости, я никому не уступлю въ искусств владть копьемъ и мечомъ. Въ Мойферрат, или здсь, близь Форкалькье (Forcalquier), я буду жить войною и соберу около себя цлую банду. Такъ-какъ мн нтъ счастья въ любви, то я отрекаюсь отъ нея, и пусть на нее падетъ вся сила въ томъ, что я не хочу боле служить ей’ {Ibid, р, 62—63.}.
Такъ въ горячихъ сердцахъ пробуждалась оскорбленная рыцарская честь, и нжное чувство восторженной любви вдругъ уступало мсто немене-порывистому негодованію, которое такъ же скоро и опрометчиво низвергало кумиръ, какъ прежде онъ былъ поднятъ на пьедесталъ. Рзмбо де-Вакейрасъ (ибо рчь идетъ о немъ) сдержалъ свое слово по-крайней-мр вполовину. Онъ въ-самомъ-дл бросилъ (хотя только на-время) свою лиру, вооружился мечомъ, вступилъ въ службу Бонифація, маркграфа монферратскаго, и вмст съ нимъ отправился въ крестовый походъ. Это было извстное ополченіе крестоносцевъ, вышедшее въ 1204- году изъ Венеціи. Свое обязательство Рэмбо выполнилъ до конца. Не его была вина, что крестоносцы, вмсто Палестины, попали въ сердце Византійской Имперіи и взяли, вмсто ерусалима, Константинополь. Ошибка лежала на отвтственности вождей, заправлявшихъ всмъ предпріятіемъ, и имла свое основаніе въ измненіи внутренняго характера крестоноснаго движенія. Вступивъ въ ополченіе, рыцарь-трубадуръ совершилъ вмст съ нимъ весь походъ, участвовалъ во многихъ битвахъ и въ награду за храбрость получилъ потомъ свою долю въ общемъ длеж. Цль была достигнута, самолюбіе было удовлетворено. Рэмбо сталъ знатнымъ сеньйоромъ и могъ гордиться громкимъ именемъ. Но старый недугъ скоро возвратился къ нему. Мирныя впечатлнія Запада не изгладились у него даже среди шумной и дятельной жизни на Восток. Едва отдохнувъ отъ трудовъ въ своемъ новомъ владніи, онъ снова началъ тосковать о своемъ миломъ Прованс и объ Италіи, которая была ему почти второю родиною. Часто грезились ему наяву давно-отвергнутыя мечты, и одинокое сердце снова просило себ любви. Никакое разсяніе не помогало ему, и даже боевые звуки не могли совершенно заглушить въ немъ внутренней тоски и тревоги. Рэмбо не утерплъ: снова взялъ забытую лиру и опять плъ рыцарскую любовь.
‘Каждый день я только и вижу, что военное оружіе, или самихъ вооруженныхъ людей и боевые снаряды, на глазахъ моихъ безпрестанно даются битвы, осаждаются города и падаютъ, одн за другими то башни, то самыя стны, какъ старыя, такъ и новыя. Но я не нахожу боле никакихъ средствъ защититься отъ любви. Напрасно, свъ на прекраснаго боеваго коня и надвъ богатые доспхи, я разъзжаю изъ стороны въ сторону, скачу и ищу битвъ, приступовъ и другихъ военныхъ длъ: все удается мн, и имя мое постоянно ростетъ, но съ-тхъ-поръ, какъ любовь не улыбается мн, весь міръ кажется мн пустынею, и самыя псни не утшаютъ меня боле’.
Но напрасно поэтъ рвался къ любимымъ мстамъ и хотлъ превратить дорогія ему воспоминанія въ существенность: ему не суждено было боле видть ни Прованса, ни Италіи. Онъ невидимому искалъ смерти и чрезъ три года дйствительно нашелъ ее въ битв противъ враговъ.
Рыцари и трубадуры были кочующій народъ. Какъ вольныя птицы, они любили переходить съ мста на мсто. Феодальный бытъ, дробившій міръ на множество участковъ, но вовсе-незнавшій постоянныхъ границъ, открывалъ полную свободу странническимъ наклонностямъ. У феодальнаго человка не было отечества въ строгомъ смысл слова: онъ приставалъ везд, гд только находилъ добрый пріютъ. Сходство обычаевъ сглаживало многія народныя особенности. Иные уходили на Востокъ, увлекаемые общимъ стремленіемъ, другіе, не простираясь такъ далеко, ограничивали свои странствованія ближайшими странами. Италія, какъ-разъ лежала на пути великаго крестоноснаго движенія, которымъ всего боле волновалась Франція: сюда былъ самый большой приливъ странствующей братіи съ Запада, сюда же шли вслдъ за другими странствующіе рыцари, трубадуры, жонглры. Сверхъ общаго движенія и интереса новости, ихъ влекло въ Италію сходство быта и самаго образа жизни. Шумные феодальные дворы съ ихъ блестящею обстановкою были здсь не мене часты, какъ и въ Южной Франціи. Условные обычаи высшаго феодальнаго общества, которыхъ цвтъ ране всего созрлъ въ Прованс и Лангедок, господствовали также въ Пьемонт и Ломбардіи. Послднія изъ этихъ странъ въ нкоторомъ отношеніи казались естественнымъ продолженіемъ первыхъ. Между ними не было никакого искусственнаго разобщенія. При итальянскихъ дворахъ такъ же хорошо понимали псни любви, какъ и при прованскомъ: и тамъ и здсь держались на одномъ уровн образованности и принимали одинаковыя ея Формы. У городовъ Италіи и Южной Франціи также были свои общіе интересы, какъ были у нихъ и общія воспоминанія. Лишь только въ первой началось движеніе городскихъ общинъ, какъ оно тотчасъ передалось даже на другую сторону Роны. Нердко заключались между тми и другими городами союзы въ видахъ торговыхъ и другихъ интересовъ. Такъ Марсель подписалъ въ 1108 году особый договоръ съ Гаэтою, а въ 1110 другой — съ Пизою. Ницца, Арль, Монпелье, Нарбонна тоже были въ постоянныхъ связяхъ то съ Генуею, то съ Пизою, то съ обоими городами вмст. За исключеніемъ кратковременныхъ перерывовъ, эти дружественныя отношенія между ними продолжались боле двухъ вковъ. Временемъ они даже соглашались между собою на общія предпріятія. Въ 1117 году, когда Пизанцы затяли морскую экспедицію противъ испанскихъ арабовъ, они нашли живое сочувствіе своей мысли и готовность способствовать ея исполненію во многихъ городахъ Южной Франціи. Арль, Монпелье и Нарбонна приняли участіе въ экспедиціи, и, благодаря ихъ дружному содйствію, предпріятіе увнчалось нкоторымъ успхомъ. Кром острова Майорки, у арабовъ отнято было нсколько городовъ въ самой Испаніи, лежащихъ на берегу моря. Любопытно, что, отправляясь въ походъ, Пизанцы вврили храненіе своего города Флорентинцамъ. Такъ иногда передъ общимъ врагомъ замирало на-время даже закоренлое чувство соперничества и взаимной недоврчивости городскихъ партій. Надобно ли говорить, что вс эти связи и постоянныя сношенія открывали широкіе пути странствующему рыцарству въ Италію и везд общали ему добрый пріемъ? Событія второй половины Х-го вка особенно способствовали къ тому, чтобъ усилить сближеніе между двумя сосдственными странами. Фридрихъ Барбаросса, прибывъ въ Италію, возобновилъ, междупрочимъ, старыя притязанія имперіи на Провансъ. Въ Турин онъ держалъ блестящій дворъ, къ корому являлись, одни за другими, богатые провансальскіе сеньйоры. По своему обычаю, они приходили сюда съ многочисленною свитою и такимъ образомъ пролагали дорогу къ тому же двору провансальскимъ рыцарямъ, трубадурамъ, жонглрамъ. Тогда ужь начали слышаться въ Италіи поэтическіе голоса, образовавшіеся въ Прованс. Громкое имя самого Барбароссы было первое, на славу котораго отозвалось вдохновеніе провансальской музы на новой земл {См. Dante, t. I. р. 256—57.}. По своей любви къ искусству, Гогенштауфены были и естественными его покровителями. Въ юности Генрихъ VI самъ слагалъ строфы въ честь своей красавицы {Его поэтическіе опыты (Minnelieder) приведены Абелемъ въ его Koenig Philipp der Hohenstaufe, Anmekrungen.}. Впослдствіи нравъ его ожестлъ отъ другихъ, боле-важныхъ заботъ, но любовь къ искусству и самыя поэтическія наклонности были наслдственными въ род. Провансальцы не переставали и потомъ пользоваться расположеніемъ и покровительствомъ Гогенштау Феновъ.
Ужасы фанатическаго преслдованія, которымъ подверглась Южная Франція въ начал слдующаго столтія, еще боле увеличили приливъ провансальцевъ въ Италію. Воюя съ альбигойцами, истребляя ихъ всми безчеловчными средствами инквизиціи, папское преобладаніе уничтожало вмст съ ними вс лучшіе цвты южно-французской цивилизаціи. Голая земля, какъ извстно, нравится фанатизму лучше самой воздланной почвы, когда она не засяна его собственными сменами. Южную Францію онъ также готовъ былъ превратить въ пустыню и вырвать съ корнемъ ту образованность, которая составляла гордость ея. По-счастью, не въ его власти было закрыть вс убжища для преслдуемыхъ: т изъ нихъ, которые ушли отъ рукъ преслдователей, т. е. избжали пытки и казни, могли еще спасаться въ Сверную Францію, Испанію и Италію. Послдняя страна привлекала ихъ всего боле: кром-того, что по своимъ природнымъ свойствамъ она мало различалась отъ ихъ родины, въ ней всего врне можно было найдти безопасность подъ высокимъ покровительствомъ имперіи и постоянное убжище въ рядахъ гибеллинской партіи. Къ-тому жь много располагало сходство въ самыхъ нравахъ. Тсное сосдство Пьемонта съ Провансомъ не осталось безъ вліянія на уравненіе общественнаго быта въ обихъ странахъ. Чрезъ посредство Пьемонта Ломбардія также могла многимъ позаимствоваться изъ Южной Франціи. Переселяясь въ Италію, провансалецъ приносилъ съ собою увренность, что не только онъ Самъ, но и его искусство будутъ встрчены здсь съ полнымъ сочувствіемъ. Поэтому, чмъ тсне было жить въ Южной Франціи, тмъ больше Сверная Италія наполнялась выходцами изъ нея. Переходя сами, они нечувствительно пересаживали съ собою и свое рдкое искусство. Такимъ-образомъ для первой половины XIII вка мы имемъ уже цлый списокъ именъ провансальскихъ трубадуровъ, которые жили и слагали свои псни подъ итальянскимъ небомъ. Сюда принадлежатъ Эліасъ Кайрель, Альберъ де-Систеронъ, Гильемъ Фигуэйрасъ, Гильемъ де-ла-Торъ, Эмерикъ де-Пегильянъ, Госельмъ Файдшь и другіе. Прежніе рдкіе гости мало-по-малу превращались въ постоянныхъ обитателей страны, сколько это допускали ихъ бродячія наклонности. Самособою разумется, что любимымъ ихъ мстопребываніемъ были княжескіе дворы: здсь были они въ своей сфер, здсь находили и высокое покровительство, и образованное вниманіе къ себ, и дятельность по своему вкусу. Таковы были въ-особенности знаменитые дворы князей Д’Эсте, Камино и монферратскихъ въ Сверной Италіи. Не мене радушное гостепріимство встрчали провансальцы при двор маркграфовъ Маласпина. Нкоторые богатые сеньйоры въ Тоскан также показывали много благосклонности къ провансальскимъ пвцамъ. Между уцлвшими ихъ произведеніями есть нкоторыя, прямо-посвященныя памяти ихъ высокихъ покровителей и доказывающія, что пріемъ, который пришельцы находили на чужой земл, не возбуждалъ въ нихъ большихъ сожалній о родин. ‘Великій Боже! (плъ одинъ изъ нихъ, по случаю смерти Гильйома Маласпины, конечно, нсколько преувеличивая выраженіе своей горести) какъ потемнли вдругъ эти яркіе лучи, озарявшіе Тоскану и Ломбардію, и при свт которыхъ каждый могъ обращаться какъ ему угодно, безъ страха и безъ заботъ. Померкъ свтъ, который помогалъ всякому достоинству выйдти на дорогу. Что жь остается имъ длать теперь, этимъ воинственнымъ искателямъ приключеній и прославленнымъ пвцамъ, которые стекались къ нему издалека и находили у него пріемъ и почетъ, какого напрасно стали бы искать себ даже и за моремъ?’ {Dante (par Fauriel), ibid. p. 205.}
Скоро, впрочемъ, одно покровительство высшаго рода затмило собою вс прочія и проложило провансальскому искусству новые пути въ Италіи. Фридрихъ II взялъ лично на себя уходъ за нжнымъ растеніемъ, мечтая извлечь изъ него новый блескъ для своей власти и найдти въ немъ нкоторую опору своимъ стремленіямъ. Союзъ знаменитаго Гогенштауфена съ провансальскою поэзіею былъ очень-естественный какъ по геніальности того, кто бралъ на себя покровительство, такъ и по самымъ потребностямъ времени. Кром врожденнаго поэтическаго вкуса, онъ въ этомъ случа, безъ-сомннія, руководился и другими боле-сознательными побужденіями. Тотъ же просвщенный умъ, который внушилъ ему мысль объ учрежденіи университета въ Неапол, чтобъ дать средство подданнымъ образоваться у себя дома и противодйствовать гвельфскимъ стремленіямъ не только оружіемъ, по и наукою, конечно, указалъ ему въ поэтическомъ направленіи вка одно изъ достойнйшихъ украшеній царственнаго величія я вмст могущественное орудіе для дйствія на общественное мнніе. Извстно, что провансальская поэзія соединяла съ идеальнымъ направленіемъ и практическое, которое обращено было противъ злоупотребленій, совершавшихся подъ прикрытіемъ римскаго авторитета. Восторженная пснь въ честь любви нердко въ устахъ одного и того же поэта смнялась рзкою сатирою противъ Рима и его тупыхъ приверженцевъ. Любя поэзію, какъ искусство, Фридрихъ II пріобрталъ въ ней, сверхъ-того, врную союзницу въ борьб съ папскимъ преобладаніемъ. Слдуя его призванію, она перенеслась изъ Сверной Италіи въ Южную. Какъ въ Неапол постановленъ былъ новый центръ для науки, свободный отъ римскаго вліянія, такъ въ Палермо открыто было новое свободное убжище для провансальскаго искусства, тснимаго на его родин. Привить провансальское искусство къ сицилійской почв Фридриху -му было тмъ легче, что онъ нашелъ ужь здсь нкоторые его зачатки. Еще во время Генриха VI процвталъ въ Сициліи Чулло д’Алькамо (Ciullo d’Alcamo), которому досталась честь быть первымъ по времени поэтомъ Италія {Ibid. р. 327, ер. Wegele, р. 33—37.}. Впрочемъ, по словамъ Данта (De Vulgari eloquio), не было большей притягательной силы для привлеченія въ Палермо поэтическихъ талантовъ, какъ присутствіе въ этомъ город самихъ Гогенштаутеновъ и ихъ заявленная любовь къ искусству. Никакой дворъ не могъ выдержать соперничества съ дворомъ Фридриха -го, какъ никто не могъ поспорить съ нимъ самимъ въ просвщенной любви къ искусству. Въ немъ сошлись многіе, дотол разрозненные элементы средневковаго образованія. Востокъ и Западъ почти равномрно участвовали въ широкомъ развитіи его умственныхъ силъ. Отъ его просвщенной мысли зависло потомъ отдать предпочтеніе западному образованію и привлечь къ себ лучшихъ его представителей. При этомъ ршеніи, провансальской поэзіи принадлежало одно изъ самыхъ первыхъ мстъ, потому-что она лучше всего выражала идеальныя стремленія вка. Рыцарская доблесть, составлявшая главный мотивъ ея, была знакома ему по личному чувству. Царственному поэту оставалось лишь, по примру другихъ, найдти для своихъ чувствъ выраженіе въ язык. И вотъ, съ голоса провансальскихъ поэтовъ, онъ самъ началъ пть любовь и подбирать рифмы на язык своей родины. Примръ былъ слишкомъ-обольстителенъ, чтобъ не нашлись ему боле или мене способные подражатели, они дйствительно не замедлили явиться въ ближайшемъ окруженіи Фридриха между его министрами и совтниками. Даже серьзный умъ Пьеро Делла-Винье, знаменитаго канцлера, который долгое время былъ душою гибеллинской политики, не избжалъ общаго увлеченія: съ списк сицилійскихъ поэтовъ того времени находимъ также и его имя, сюда же приложились впослдствіи имена двухъ сыновей императора, Генриха и несчастнаго Энціо, которому суждено было пасть одною изъ самыхъ печальныхъ жертвъ роковой вражды, раздлявшей Италію. Списокъ дополняется, сверхъ-того, нсколькими мене-извстными именами, между которыми находимъ двухъ уроженцевъ Палермо (Rainieri и Ruggerone da Palermo). Однимъ словомъ (говорятъ нашъ историкъ, изучившій эту литературную эпоху во всхъ ея подробностяхъ) впродолженіе почти 25-лтняго періода времени (приблизительно отъ 1225— 1250, или отъ 1215 до 1240), сицилійскій дворъ былъ истиннымъ Парнассомъ, гд поэзія была общимъ занятіемъ: рыцари, судьи, министры, сыновья императора и наконецъ онъ самъ — вс пли любовь ила слагали стихи въ честь ея. Сами учители Фридриха, выходцы изъ Прованса, не обманывались, впрочемъ, на-счетъ этого служенія поэтической иде. За нею они видли еще другую, политическую мысль, восхваляли своего царственнаго ученика подъ именемъ пресловутаго врача, отъ котораго Италія и за нею вся имперія, по ихъ словамъ, ждали излеченія своихъ ранъ и недуговъ. ‘Никто еще до-сихъ-поръ не видалъ подобнаго врача (говоритъ аллегорически Гольмъ Фигуэпрасъ, родомъ изъ Тулузы): такъ онъ молодъ, прекрасенъ, щедръ, такъ хорошо знаетъ свое дло и вмст съ тмъ такъ мужественъ, твердъ и предпріимчивъ, такъ хорошо уметъ говорить и не мене внимательно слушать. Ему извстно все, что можетъ принести пользу, и что нтъ: ужь если отъ кого слдуетъ ожидать добраго и искуснаго врачеванія, то, конечно, отъ него.’
Остановимся нсколько на этомъ замчательномъ явленіи.. Съ него начинался весьма-значительный поворотъ во внутренней итальянской исторіи, въ движеніи итальянской мысли въ-особенности. Оно, вопервыхъ, служитъ для насъ самымъ очевиднымъ указателемъ того, что ‘веселая наука’ (gaia ciena), какъ сами провансальцы называли свое искусство, прошло уже по всему полуострову и не остановилось даже на южной его оконечности. Во всей Италіи не было ни одного сколько-нибудь виднаго центра, куда бы она не проникла, или гд бы ее знали только по имени. Какъ и въ Прованс, она имла здсь также два рода представителей. Если благородные рыцари старались сколько-нибудь ближе держаться къ княжескимъ дворамъ, то простые жонглеры нердко мшались съ толпою и забавляли ее своимъ искусствомъ. Имъ было такъ же хорошо и привольно въ большихъ городахъ, какъ рыцарямъ въ Феодальныхъ замкахъ. Подъ именемъ Francigenae, выходцевъ изъ Франціи, они встрчались везд и распространяли между итальянцами знакомство съ своимъ искусствомъ. Дале, тотъ же палермскій дворъ и плеяда сицилійскихъ поэтовъ, окружавшихъ Фридриха II, не оставляютъ въ насъ боле никакого сомннія, что ‘веселая наука’ на столько освоилась съ новою почвою, на которую была пересажена, что стала уже мстною въ Италіи. Въ Палермо не довольствуются боле рабскимъ подражаніемъ провансальскимъ поэтамъ, какъ въ Формахъ, такъ въ самыхъ звукахъ, но пробуютъ воспвать ту же любовь на своемъ родномъ язык, не говоря ужь о томъ, что большая часть поэтовъ такъ-называемой сицилійской школы принадлежитъ Италіи самимъ своимъ происхожденіемъ. То же самое явленіе встртимъ мы потомъ и въ другихъ частяхъ полуострова. Объясняется оно весьма-просто и естественно. Мы имли случай замтить прежде, что, при всей разности направленій, въ правахъ жителей Южной Франціи и большей части Италіи было много общаго, а гд же, какъ не въ нравахъ народа, слдуетъ искать настоящей воспріемлющей среды для образованія въ разныхъ его видахъ? Если Провансу, по особеннымъ условіямъ его положенія, удалось прежде другихъ странъ выработать въ себ самыя врныя формы для выраженія духа рыцарства, то ничто не мшало имъ, какъ-скоро он разъ были перенесены на итальянскую почву, привиться къ быту ея жителей, который утверждался на тхъ же самыхъ основаніяхъ. Итальянскій феодализмъ, несмотря на многія свои особенности, былъ кровнымъ братомъ южно-Французскому, и тотъ и другой восходили своими началами ко временамъ Каролинговъ, и тотъ и другой долго жили потомъ одними и тми же интересами. Ихъ нсколько разрознили потомъ городской бытъ Италіи, который привлекъ внутрь городскихъ стнъ большую часть феодальнаго сословія, и ожесточенная борьба папства съ имперіею, раздлившая итальянскій феодальный міръ на дв враждебныя партіи. Но рыцарство такъ естественно вытекало изъ феодализма, поставленнаго подъ вліяніе другихъ, боле-возвышенныхъ началъ, что никакія страсти не могли совершенно вытснить его изъ круга феодальныхъ отношеній. Рыцарскій духъ не вовсе чуждъ былъ и Италіи даже во время самаго сильнаго разгара внутренней вражды, раздиравшей ее на части. Здсь также встрчались благородныя натуры, которыя готовы были сочувствовать идеальнымъ стремленіямъ рыцарства. Чувство любви… по какая же страна, или какой народъ былъ бы такъ несчастенъ, чтобъ не носить въ себ этой глубоко-врожденной потребности всему человчеству? Та идеальная восторженность, которая составляла душу провансальной поэзіи, была въ самомъ дух времени: она жила везд — въ Италіи немене, чмъ въ другихъ странахъ Запада, хотя и не везд находила для своего выраженія готовыя формы. Женщина была поставлена въ Италіи нсколько-иначе: не было того глубокаго разъединенія съ обществомъ, какъ во Франціи и Германіи, но за-то здсь держалось немене-рзкое раздленіе на политическія партіи, которое, можетъ-быть, еще боле сжимало въ груди разъ вспыхнувшее въ пой пламя. Итальянскія натуры зрютъ скоро и потому ране другихъ воспламеняются. По близости сосдства, по частымъ столкновеніямъ въ улицахъ одного и того же города, случая ко взаимности въ любви представлялись здсь весьма-часто, но чмъ чаще были встрчи, тмъ живе чувствовалось лишеніе, когда взаимность чувства нарушалась политическою враждою двухъ фамилій. Въ итальянскихъ городахъ можно было жить о бокъ съ своею красавицею и въ то же время быть раздлену съ нею цлою пропастью. Тогда во что должно было превратиться это запертое чувство, безпрестанно-поджигаемое вновь огнемъ женскихъ глазъ? Итакъ въ Италіи даны были вс элементы восторженной рыцарской любви: что жь удивительнаго, что, какъ скоро нашлась для нихъ готовая поэтическая форма, она быстро принялась между итальянцами и скоро была усвоена ими въ полную собственность? Разность языка, на которомъ они впервые узнали новое искусство, была, впрочемъ, не такъ велика, чтобъ могла быть побждаема только усиленнымъ изученіемъ. Въ чужихъ звукахъ до итальянскаго слуха долетало, однако, много знакомаго. Псня нмецкаго миннезенгера была гораздо-боле чужда ему. Когда же, потомъ, итальянцы освоились съ понятіями, занесенными къ нимъ провансальскою поэзіею, имъ нетрудно было уже найдти для нихъ выраженіе на своемъ собственномъ язык.
Такъ обмнивались Франція и Италія своими умственными вліяніями одна на другую. Было время, когда Италія посяла въ Галліи первыя смена образованности, давшія впослдствіи богатый плодъ. Въ другую пору, нсколькими вками позже, римская національность, угрожаемая потомками сверныхъ варваровъ въ послднемъ своемъ убжищ, сама обращалась къ бывшей своей провинціи за помощью, и только при ея содйствіи спаслась отъ лангобардскаго плна. Потомъ наступили времена феодальнаго варварства: въ Италіи глубоко пали науки и искусства, Франція не избжала того же бича, но, подъ вліяніемъ особенныхъ обстоятельствъ, на юг ея черезъ нсколько времени созрлъ новый и весьма-оригинальный цвтъ образованности. Весьма-естественно, что теперь Италія, въ свою очередь, позаимствовалась отъ Франціи плодами ея ранней образованности. Подобный же умственный обмнъ между двумя странами найдете и впродолженіе цлаго ряда послдующихъ вковъ. То Италія опять передаетъ свое лучшее достояніе Франціи, то снова заимствуется многимъ отъ нея. Между хорошими вліяніями были и нкоторыя роковыя. Довольно указать, съ одной стороны, на XVI-ый вкъ, съ другой — на XVIII-ый, во второй его половин особенно. Такъ связаны между собой эти дв страны историческою судьбою. Пересадка на итальянскую землю провансальнаго искусства, принадлежала, безспорно, къ числу лучшихъ, или благотворнйшихъ вліяній. Оно внесло въ итальянскую жизнь много новыхъ понятій, произвело въ итальянской мысли новое движеніе, отразившееся и на самомъ язык народа, наконецъ оно дало новый матеріалъ его воображенію и значительно расширило самую область фантазіи. По основательному замчанію Форіэля, провансальскіе поэты перенесли въ Италію нетолько свою лирику и господствующія ея формы того времени, но и все богатое содержаніе большаго эпическаго цикла, который былъ обязанъ своимъ происхожденіемъ Сверной и Южной Франціи вмст {См. Fauriel, Dante, t. 1., р. 279 (VIII leon).}. Съ того времени французскія рыцарскія поэмы пошли въ ходъ и въ Италіи и то же, конечно, не остались безъ вліянія на нравы ея жителей. Слды поэтическихъ сказаніи объ Артур и Карл-Великомъ часто попадаются въ латинскихъ поэмахъ Х-го и хроникахъ XIII-го вка. Другіе признаки указываютъ немене-ясно, что эти сказанія не разъ потомъ служили тэмою для итальянцевъ, которые привязывали къ нимъ свои собственные вымыслы. Не говоритъ ли все это въ пользу широкаго дйствія Французскаго поэтическаго искусства по сю сторону Альповъ?
Если пересаженный цвтъ провансальской поэзіи ране взошелъ въ Сициліи, чмъ въ другихъ мстахъ, то это было личное дло знаменитаго Гогенштауфена — дло его вкуса, любви къ искусству и отчасти политическаго разсчета. Заботливый уходъ садовника тутъ значилъ гораздо-боле, чмъ самое плодородіе почвы. Оттого, какъ-скоро не стало Фридриха -го и его пышнаго двора, поэзія тотчасъ смолкла въ Сициліи. Но это обстоятельство не имло никакого вліянія на успхи ея въ другихъ частяхъ Италіи. Тамъ дйствіе ея было мене-случайное и потому боле-постоянное. Въ средней Италіи она принялась особенно-счастливо и скоро такъ утвердилась на этой новой для нея почв, что не имла почти никакой нужды въ искусственномъ уход. Какъ въ Сициліи, здсь тоже начали съ подражанія чужимъ звукамъ, то-есть пли любовь на язык пришельцевъ, или даже прямо съ ихъ словъ, продолжали же боле или мене-самостоятельными произведеніями въ дух и формахъ провансальской поэзіи. Впрочемъ, уже въ рукахъ самихъ провансальцевъ занесенное ими искусство начало мало-по-малу принимать въ Италіи мстный колоритъ. Живя долгое время между итальянцами, они до-того освоились съ ихъ политическими интересами, что не оставались боле равнодушными зрителями событій и прилаживали свою лиру къ голосу той или другой партіи. Съ половины XIII-го вка произведенія провансальцевъ особенно-часто отзывались то гибеллинскими, то гвельфскими симпатіями. Такъ извстная битва при Монтаперти, въ которой флорентинскіе гвельфы потерпли пораженіе отъ своихъ противниковъ, подала поводъ къ слдующимъ похвальнымъ строфамъ на провансальскомъ язык въ честь того, кому гибеллины наиболе были обязаны своею побдою. ‘Давно ли еще видли мы Флорентинцевъ столько надменными, а теперь посмотрите, какъ они доступны всмъ и предупредительны, какъ они стали ласковы на словахъ и любезны въ своихъ отвтахъ. Честь и слава королю Манфреду: кто, какъ не онъ, задалъ имъ этотъ хорошій урокъ, положивъ многихъ изъ нихъ, какъ создала ихъ природа, на мст битвы? Такъ, Флорентинцы, вы погибли отъ вашей гордости: непрочно ея дло, какъ ткань паука. Ты же, Манфредъ, ты такъ могучъ теперь, что мн кажется безумцемъ тотъ, кто вздумалъ бы еще затять споръ съ тобою. Теб стоило только выслать одного изъ твоихъ бароновъ, чтобъ Флорентинцы почувствовали себя на краю гибели и начали издавать болзненные стопы. Нтъ, ты не встртишь впередъ — ни въ горахъ, ни въ равнин — противника, который бы осмлился стать противъ тебя, и если солдаты Капитолія вздумаютъ помриться съ тобою силами, то тмъ хуже будетъ для нихъ’. Мы приводимъ эту піесу (также съ перевода, сдланнаго Форіэлемъ) не ради ея поэтическаго достоинства, а ради прямаго отношенія ея къ итальянской современности. Всякій видитъ, что провансальскіе гости, жившіе въ Италіи, не была боле чужды происходившей въ ней борьб партіи. Если одинъ изъ нихъ, по сочувствію къ гибеллинамъ, сильно коритъ Флорентинцевъ, то другой, по дружб съ противною партіею, не находитъ довольно словъ, чтобъ превознести гвельфскую Флоренцію. Форіэль приводитъ одинъ отрывокъ въ этомъ род, принадлежащій провансальскому же поэту, по имени Рэмонъ де-Тору. ‘Другъ Госельмъ (говорилъ онъ, обращаясь къ одному изъ своихъ соотечественниковъ), если теб случится быть въ Тоскан, то не забудь особенно пріютиться въ одномъ благородномъ город, который зовутъ Флоренціей): тамъ никогда не изсякаетъ истинная доблесть, тамъ процвтаютъ и красуются радости, пніе и любовь’. Отъ времени и привычки у провансальцевъ родилось даже какое-то особенное пристрастіе къ Италіи, которое съ выходцами раздляли и цоэты, никогда небывшіе въ ней. Пьеръ Кардиналъ, составившій себ въ Южной Франціи громкую извстность своими сирвентами, можетъ служить тому примромъ. Въ его время Карлъ Анжуйскій предпринялъ свою знаменитую экспедицію для покоренія Неаполя. Она была исполнена преимущественно французскими силами, многіе провансальскіе рыцари также принимали въ ней участіе. Все это дло имло видъ національнаго. Казалось, оно должно было возбудить къ себ сочувствіе и въ самой поэзіи. Но Пьеръ Кардиналь беретъ больше сторону Италіи, ему ненавистна самая мысль о томъ, что она можетъ подпасть чужому владычеству. ‘По-мн безсмысленны будутъ (такъ начинается одна изъ его сирвентъ) апулійцы и ломбардцы, лангобарды и аллеманы, если они допустятъ, чтобъ у нихъ были сеньйорами и правителями французы и пикардцы, которые находятъ удовольствіе въ несправедливомъ пролитіи крови. Не возьмусь я также прославлять и короля, который не уважаетъ справедливости’ {См. Wegele, р. 29, cp. Fauriel, 1, р. 336.}.
Въ средней Италіи указываютъ въ-особенности два центра, гд ‘веселая наука’, пересаженная на итальянскую землю, наиболе освоилась съ повою почвою и привлекла къ себ много туземныхъ талантовъ. Это были Болонья и Флоренція, два города, стоявшіе впереди другихъ по успхамъ гражданскаго общежитія и образованности. Болонья имла тогда обще-европейскую извстность, своимъ знаменитымъ университетомъ она привлекала къ себ лучшіе умы своего времени, въ ней сходились люди разныхъ націи, чтобъ почерпать свтъ прямо изъ источника науки. Учрежденіе новой академіи въ Неапол не убило умственной дятельности въ старомъ ея убжищ. То нсколько-искусственное движеніе, которое произведено было волею Фридриха -го въ Южной Италіи, съ цлію возбудить въ ней умственную жизнь, не столько повредило Болонь, сколько обратилось ей же въ пользу. Значеніе Болонскаго Университета было универсальное, Неапольскаго — только мстное. Отвлеченіе умственныхъ силъ къ послднему никогда не было такъ велико, чтобъ отъ него могли много потерпть знаменитые болонскіе авторитеты, которые съ давняго времени собирали около себя цвтъ юношества Италіи, Франціи и Германіи. Переводомъ нкоторыхъ сочиненій Аристотеля, сдланнымъ около 1250 года съ арабскаго на латинскій языкъ, открыта была для любознательности новая, по-крайней-мр давно-вышедшая изъ употребленія и почти-забытая отрасль человческихъ знаній. Ближайшее право на ея разработку принадлежало Неаполю, ибо мысль о перевод родилась въ голов Фридриха II то и была исполнена по его приказанію {Ibid. р. 268, 269 и 212.}. Неапольскій Университетъ могъ отчасти затмить славу Болонскаго ранними успхами философіи, которой самыя твердыя основанія извстны были въ другихъ мстахъ лишь по отдаленному преданію, но Фридрихъ готовъ былъ длиться со всмъ образованнымъ міромъ плодами своей просвщенной дятельности. Такъ, между-прочимъ, одинъ экземпляръ перевода Аристотеля отправленъ былъ имъ и въ Болонью. Посл того ученіе великаго стагирита не могло быть больше тайною и въ главномъ средоточіи юридическихъ знаній, какимъ былъ до сего времени Болонскій Университетъ не только для Италіи, но и для всей Западной Европы. есть несомннные признаки, что, черезъ нсколько времени потомъ, знакомство съ Аристотелемъ не было рдкостью и въ Тоскан’. ‘Монархія’ Даігга одна можетъ служить тому неоспоримымъ доказательствомъ. Рядомъ съ наукою, юриспруденціею и философіею, въ Болонь нашлось мсто и поэзіи. Научная и поэтическая дятельности, различныя по натур, впрочемъ, всегда симпатичны одна другой и легко уживаются между собою. Искусство вообще, поэзія въ частности, любятъ воздланную образованіемъ почву. Научное образованіе приготовляетъ общую основу и для эстетическаго, красоты поэзіи были и всегда будутъ доступне образованному уму, чмъ грубому, непросвщенному вкусу. Итакъ что жь удивительнаго, что въ Болонь нашлось для провансальнаго искусства столько воспріимчивости, что оно принялось здсь какъ у себя дома, и въ рукахъ урожденныхъ болонскихъ поэтовъ, на чистомъ итальянскомъ язык, получило новое развитіе, котораго не могло прежде достигнуть въ Сициліи?
Тоскана и въ ней всего боле Флоренція также не остались чужды движенію, которое тогда занимало лучшіе умы на полуостров. Во Флоренціи не было ни пышнаго двора, какъ въ Палермо, ни знаменитой школы, какой по праву могла гордиться Болонья, по она соединяла въ себ многія другія счастливыя условія, которыя давали ей право на самое видное мсто между итальянскими городами. Недаромъ на Флоренцію обращено было тогда общее вниманіе жителей полуострова: по своему положенію между двумя крайними политическими направленіями, которыя продолжали еще спорить за обладаніе ею, когда въ другихъ мстахъ побда уже склонилась на ту или на другую сторону, она составляла самый животрепещущій пунктъ во всей Италіи. Ни Римъ, ни Миланъ, ни Неаполь не горли такимъ внутреннимъ огнемъ, какъ Флоренція. Къ ней приливали, какъ къ сердцу, волны разнообразныхъ движеній, которыя проходили по всей стран. Тснимое на свер и на юг Италіи то нмецкимъ, то французскимъ вліяніемъ, и не нанаходя себ довольно-надежнаго пріюта въ Рим, національное чувство все больше-и-больше скоплялось во Флоренціи. Здсь былъ истинный его фокусъ, хотя и скрытый отъ вншняго наблюденія непрерывнымъ раздоромъ двухъ враждующихъ партій. Отъ чувства національности недалеко до выраженія его въ искусств, въ литератур. Гражданскія смуты, которыхъ сценою часто были городскія улицы Флоренціи, конечно, не благопріятствовали успхамъ умственнаго развитія, но посл паденія Гогенштауфеновъ, он на столько стихли, что по-крайней-мр не могли больше задерживать его. Мало сказать, что Тоскана не мене другихъ областей Италіи была доступна зарождающемуся искусству. ‘Здсь (говоритъ новый нмецкій біографъ Данта) все содйствовало къ тому, чтобъ поэзія приняла боле-самостоятельный характеръ, чмъ какой она имла до сего времени. Здсь возрастали города, цвла торговля, умножалось благосостояніе и была необходимая мра общаго образованія, здсь говорили самымъ-чистымъ нарчіемъ въ Пталіи, и поэтическія стороны жизни не были подавлены даже непримиримою враждою партій. Вообще, итальянская историческая жизнь никакъ не можетъ служить подтвержденіемъ извстной мысли, что при звук оружія умолкаетъ голосъ музъ. Ко всмъ прочимъ условіямъ, которыя выгодно отличали Тоскану отъ другихъ областей, надобно еще прибавить врожденныя художественныя наклонности самаго народа, живущаго въ ней, благодаря которымъ онъ могъ сдлаться впослдствіи достойнйшимъ во всхъ отношеніяхъ представителемъ національнаго духа новой Италіи’ {Wegele, р. 37.}. Не распространяясь боле на эту тэму, мы можемъ лишь сказать, что считаемъ послднее замчаніе біографа весьма-меткимъ и вполн раздляемъ его мнніе объ особенномъ призваніи тосканцевъ къ искусству, какъ исторически-доказанное самыми неоспоримыми фактами.
Такъ-какъ самыя значительныя поэтическія имена второй половины XIII вка раздляются почти поровну между Болоньею и Флоренціею, то дйствительно есть нкоторое основаніе говорить о двухъ поэтическихъ школахъ въ средней Италіи — болонской и Флорентинекой, или тосканской вообще. Форіэль такъ и длаетъ въ своемъ изложеніи, переходя отъ одной изъ нихъ къ другой, изъ которыхъ каждая, впрочемъ, можетъ казаться, въ свою очередь, продолженіемъ сицилійской школы. Понятіе идетъ сюда, если угодно, но едва-ли можетъ быть приложено въ томъ строгомъ смысл, въ какомъ оно употребляется, когда рчь идетъ о различныхъ художественныхъ школахъ, существующихъ въ одно время. Въ произведеніяхъ болонскихъ и тосканскихъ поэтовъ нтъ той замтной разности въ пріемахъ, манер, стил, которая проводила бы между ними внутреннее, ничмъ-несглаживаемое различіе. Смшать ихъ нельзя больше потому, что, но самому мсту рожденія и дйствія, они принадлежатъ различнымъ странамъ и городамъ Италіи. Если же и встрчаются въ ихъ произведеніяхъ нкоторые отличительные признаки, то ихъ скоре можно относить къ индивидуальности поэтовъ, чмъ къ особенностямъ цлой школы.
Въ болонской плеяд, состоящей не боле какъ изъ четырехъ или пяти именъ, блеститъ ярче другихъ имя Гвидо Гвиничелли. Онъ происходилъ изъ болонской фамиліи Гвиничелли де-Принчипи, которая принадлежала къ гибеллинcкой партіи и длила съ нею вс опасности и лишенія. Отецъ Гвидо занималъ сначала разныя правительственныя должности въ самой Болонь, потомъ переселился въ Парни, гд былъ нкоторое время подестою города. Сынъ, получившій образованіе въ Болонской Юридической Школ, посвятилъ себя преимущественно юриспруденціи. Онъ занималъ должность судьи въ своей родной стран, но съ этимъ служеніемъ соединялъ еще занятіе поэзіею. Когда, въ 1274 г., народная партія восторжествовала въ Болонь, фамилія Гвиничелли должна была удалиться вмст съ другими гибеллинами въ изгнаніе. Гвидо недолго пережилъ свое несчастіе: онъ умеръ въ 1276 году, въ цвт силъ и таланта. Между современными ему поэтами той же школы отличаютъ боле другихъ Гвидо Гизильери, но о немъ сохранилось еще мене извстій. Въ то время, когда умеръ Г. Гвиничелли, Тоскана также могла указать у себя нсколько боле или мене-способныхъ лицъ, служившихъ тому же самому длу, какъ-то: Мео Аббраччавакка изъ Пистойи, Лотто ли сэръ-Дато изъ Низы, Фра Гвиттоне изъ Ареццо, и другихъ. Вс они жили и дйствовали до 1295 года. Послдній изъ нихъ заслуживаетъ наиболе почетнаго упоминанія. Форіэль, врный своему обычаю раздлять писателей того времени но различнымъ школамъ, ставитъ его даже во глав тосканской групы. Гвитто родился въ Ареццо. О его молодости и воспитаніи знаемъ только, что онъ рано изучилъ провансальской языкъ, какъ-бы намреваясь писать на немъ. Вскор потомъ онъ вступилъ въ новый рыцарскій орденъ, учрежденный около 1261 года въ Болонь и сдлавшійся впослдствіи извстнымъ подъ именемъ ‘Веселаго Братства’ (Frati gaudenti). Отсюда названіе ‘Фра’, брага, нераздльное съ именемъ самого Гвиттоне. Общество это можетъ служить поразительнымъ примромъ того, какъ подъ вліяніемъ духа времени и мстныхъ нравовъ измнялись и совершенно перерождались прежнія учрежденія. По своей первоначальной мысли оно принадлежало къ одному разряду съ духовно-рыцарскими орденами, появившимися въ эпоху крестовыхъ походовъ на Восток, и также посвящено было высокимъ цлямъ. Но итальянскіе правы скоро взяли свое, и новый орденъ въ короткое время переродился въ общество веселыхъ товарищей, которые больше думали объ удовольствіяхъ жизни, нежели о нравственныхъ подвигахъ. Впрочемъ, Гвитто, повидимому, былъ изъ числа тхъ немногихъ членовъ братства, которые остались врны первоначальному его назначенію. Послдніе годы своей жизни онъ провелъ во Флоренціи, гд, въ 1293 году, основалъ Камальдульскій Монастырь. Отъ него осталось много сонетовъ, нсколько канцонъ и посланій въ стихахъ и, сверхъ-того, 32 письма въ проз. По мннію Форіэля, вс эти произведенія принадлежатъ къ числу замчательнйшихъ памятниковъ начальной итальянской литературы и заслуживаютъ внимательнаго изученія. Флорентинскихъ поэтовъ того же времени нашъ изслдователь собираетъ въ особую большую трупу. Это длинный рядъ ближайшихъ предшественниковъ великаго итальянскаго поэта. Между ними также встрчается имя Данта, которому вншнимъ отличіемъ отъ творца а Божественной Комедіи’ служитъ мсто его происхожденія. Онъ слыветъ обыкновенно подъ именемъ Dante da Majano. Въ тотъ же списокъ входятъ имена Гвидо Орланди, Гвидо Кавальканти, Лаппо Джанни и нкоторыхъ другихъ поэтовъ. Наиболе-прославленный талантъ между ними былъ Гвидо Кавальканти. Уже одна дружба его съ Дантомъ Алигьери даетъ ему право на намять исторіи. Но онъ, сверхъ-того, рзко отдляется отъ трупы своихъ товарищей по искусству особеннымъ, ему только свойственнымъ направленіемъ поэзіи, которое, впрочемъ, не осталось безъ вліянія на послдующихъ дятелей въ той же области.
Форіэль не ршается назвать Кавальканти главою цлой школы, но чтобъ не лишить Флорентинскую групу чести имть своего предводителя, пріискиваетъ ей другаго — въ лиц Брунетто Латини. Нтъ спора, что литературная дятельность столько извстнаго учителя Данта гораздо-обширне и значительне, чмъ поэтическіе опыты тосканскихъ его современниковъ. Но мы не видимъ причины, почему бы онъ, не будучи самъ поэтомъ, могъ, однако, занять мсто во глав цлой поэтической школы. Если Брунетто написалъ въ свою жизнь нсколько стихотвореній въ честь любви, то, по словамъ самого Форіэля, онъ сообразовался въ этомъ случа съ обычаями своего времени, когда почти всякій благовоспитанный и образованный человкъ писалъ стихи извстнаго рода. Права его на почетное мсто въ исторіи литературы совсмъ-другія. Въ свое время онъ былъ одинъ изъ первыхъ, которые старались собрать разбросанные и недостаточные въ отдльности лучи просвщенія въ одномъ Фокус. Его воспитали гораздо-боле древняя литература и философія, чмъ современная ему поэзія. Литературные труды его боле принадлежатъ области науки, чмъ искусства. Его главное произведеніе, Tresor, иметъ характеръ энциклопедическаго сборника и притомъ писано на французскомъ язык. Il tesoretto — другое сочиненіе того же автора, писанное поитальяиски, также скоре можетъ быть отнесено къ дидактическимъ произведеніямъ, чмъ къ поэтическимъ. Господствующая въ немъ форма — аллегорія. Сверхъ-того, Брунетто перевелъ нсколько отрывковъ изъ древнихъ писателей и тмъ, какъ и своимъ личнымъ вліяніемъ, конечно, могъ много способствовать къ образованію боле-правильнаго вкуса между своими современниками. Но не видно, чтобъ школа (какъ называетъ се нашъ авторъ) флорентинскихъ поэтовъ, предшественниковъ Даита, имла въ его учител своего главнаго руководителя. Если въ ней отчасти и отразилось его вліяніе, то оно не было, однако, господствующимъ въ цлой труп. По складу своего ума и характеру своихъ занятій, Брунетто Латини принадлежалъ къ другому направленію, которое, по его источнику, надобно строго отличать отъ поэтическаго, имвшаго свой корень въ Южной Франціи. Оба они слились между собою тсне и проникли другъ друга лишь въ послдующемъ поколніи {См. о Брунетто Латини Wegele, р. 42—45, р. 383—54.}.
Въ стихотвореніяхъ итальянскихъ поэтовъ такъ-называемой болонской школы, равно-какъ и тосканской, слышится та же мечтательная восторженность, которая составляетъ господствующій тонъ произведеній провансальской лиры. Любовь остается и для нихъ первымъ и послднимъ словомъ поэзіи. Псни, слагаемыя въ честь ея, здсь, можетъ-быть, еще боле принимаютъ характеръ восторженныхъ гимновъ. Послушаемъ, напримръ, какъ болонскій поэтъ Гвидо Гвиничелли воспвалъ ‘даму’ своего сердца. Настроеніе, породившее эту хвалебную пснь, хорошо чувствуется даже въ прозаическомъ перевод.
‘Дама, которая зажгла во мн искру новаго чувства, сама царствуетъ въ высшихъ Сферахъ любви (въ перевод Форіэля, которому мы слдуемъ — dans le ciel de l’amour), подобно прекрасному свтилу, которымъ мы измряемъ теченіе времени. Какъ оно каждый день освщаетъ міръ своимъ взглядомъ, такъ моя дама сіяетъ своимъ блескомъ въ чистыхъ сердцахъ и благородныхъ душахъ.
‘О, моя радость! мой свтъ! въ удаленіи отъ котораго я живу какъ-бы потерянный и не зная отрады, въ моихъ думахъ ты еще прекрасне, чмъ въ моихъ стихахъ. Я чувствую себя слишкомъ-мало одареннымъ отъ природы, чтобъ въ-состояніи былъ вести рчь о такомъ возвышенномъ предмет, и даже для того, чтобъ высказать словами всю горечь моего лишенія.
‘Видлъ ли я ее когда, или только слышалъ что о ней — все это живетъ въ моей памяти, и въ то же время всякое мое воспоминаніе отравлено горечью. Воспоминаю ли, что когда-то она была благосклонна ко мн, мн грустно подумать, что этого нтъ боле (что я потомъ разстался съ нею). Воображаю ли ее себ строгою и разгнванною — меня пугаетъ мысль, что, можетъ-быть, и теперь она точно такъ же смотритъ на меня.
‘Я изливаю мою горесть только въ слезахъ, и он текутъ обильне всякій разъ, когда глаза мои встрчаютъ прекрасную женщину. Тогда образъ той, которую я ношу въ душ моей, такъ оживаетъ во мн и такъ овладваетъ всми моими чувствами, что, мн кажется, я не принадлежу боле жизни.’
Но итальянскіе поэты второй половины XIII вка не были просто подражателями. Они нашли рыцарскую поэзію уже укоренившеюся въ понятіяхъ и нравахъ своихъ соотечественниковъ и продолжали ея развитіе дале. Трудно было изобрсти новые образы для выраженія чувства, восптаго уже столько разъ цлымъ хоромъ поэтическихъ голосовъ, но, можетъ-быть, не мене трудно было уйдти отъ искушенія навести на него свой, мстный колоритъ, заимствованный главнымъ образомъ отъ тхъ воззрній, которыя были тогда въ ходу между современниками и-необходимо пробивались въ зачинавшейся литератур. Эту наклонность боле философическаго, чмъ поэтическаго свойства, замчаютъ уже въ той же болонской школ. Мсто первоначальной свжести чувства заступаетъ въ ней какой-то новый родъ умствованій на тотъ же предметъ. У Гвиничелли можно видть первую пробу этой новой манеры.
‘Любовь (такъ начинаетъ онъ одну изъ своихъ канцонъ) ищетъ себ пріюта въ благородномъ сердц, какъ лсная птичка укрывается въ густот древесныхъ листьевъ. Природа не произвела любовь прежде сердца, и сердце не существовало прежде любви. Такъ свтъ не былъ прежде солнца и явился только съ нимъ, даже въ одно мгновеніе съ нимъ. Какъ огонь производитъ теплоту, такъ благородство рождаетъ любовь, и потомъ пламя любви объемлетъ благородное сердце.
‘Драгоцнный камень не отразитъ въ себ блеска звзды, если онъ не просвтленъ напередъ солнцемъ, и если оно не вытянуло изъ него всхъ грубыхъ частицъ (?): тогда только звзда можетъ сообщить ему свой блескъ. Подобно тому, и дама наполняетъ сердце, которое природа создала благороднымъ и гордымъ’.
Не удивимся, если читатель нсколько задумается надъ таинственнымъ значеніемъ этихъ стансовъ. Тутъ, дйствительно, не все просто. Поэтъ и самъ едва-ли въ-состояніи былъ бы дать отчетъ въ своихъ мысляхъ. Онъ, очевидно, замышлялъ что-то особенное, онъ не столько думалъ о поэзіи любви, сколько старался объяснить себ ея происхожденіе, другими словами, онъ строилъ искусственную теорію любви и переходилъ отъ образа къ образу, чтобъ только какъ-нибудь уловить въ нихъ свою смутную мысль. Это происходило не просто отъ особеннаго устройства головы болонскаго поэта, но и отъ тхъ стороннихъ вліяній, которыя въ его время вновь начали дйствовать на умы въ Италіи.
Но эти, можно сказать, метафизическія тонкости, эта игра въ понятія не составляетъ единственной особенности болонскаго поэта. На произведеніяхъ его можно, сверхъ-того, наблюдать поворотъ поэтической мысли еще въ одну сторону. Свтское искусство провансальцевъ получаетъ въ рукахъ поэтовъ средней Италіи нкоторый религіозный оттнокъ. Они снова приводятъ идеалы искусства въ гармонію съ господствующимъ направленіемъ вка. Въ противоположность трубадурамъ, которые не видали ничего дале своего любимаго идеала (замчаетъ Вегеле), болонскій поэтъ утшается мыслью о тхъ радостяхъ, которыя, въ случа смерти обожаемой имъ женщины, ожидаютъ ее въ другомъ мір, вра въ ея будущее прославленіе (Glorie) облегчаетъ для него грусть самой разлуки и въ нкоторой степени уже длаетъ его счастливымъ. Весьма-возможно, что этотъ новый оттнокъ заимствованъ былъ итальянскими поэтами отъ францисканцевъ, которымъ поэтическія формы служили въ томъ же вк для выраженія религіознаго энтузіазма. Впрочемъ, вообще въ итальянской жизни того времени было гораздо-больше религіознаго, точне, сказать католическаго настроенія, чмъ въ Южной Франціи. Доказательствомъ служитъ его широкое и вмст дятельное значеніе въ области зачинавшагося тогда итальянскаго искусства, въ архитектур и пластик въ-особенности. Его возбужденіе къ жизни очевидно совершилось подъ вліяніемъ живаго религіознаго чувства. Какъ бы то ни было, перемна тона въ поэзіи замчена была уже современниками Гвиничелли. Одинъ изъ нихъ, по имени Бонаджунто Урбиччани, отличавшійся особенною врностью духу провансальской поэзіи, обращаясь къ Гвидо, прямо восхвалялъ его какъ нововводителя и преобразователя поэтической ‘манеры’, оставившаго позади себя старыхъ пвцовъ любви {Относящіеся сюда стихи Бонаджунто приведены у Вегеле въ подлинник:
‘Voi ch’ avete mutata la maniera
E gli piacenti detti del’ amore,
Della forma, del esser l dov’его,
Per avanzar orn’altro trovatore, etc.}.
Разъ затронутая новая струна недолго ожидала себ созвучій въ итальянской поэзіи. Направленію, впервые-открытому Гвиничелли, готовился особенно-симпатическій пріемъ въ Флорентпиской школ. Тамъ найдемъ черезъ какую-нибудь четверть вка самое полное и блестящее его раскрытіе. Впрочемъ, наклонность къ метафизическимъ тонкостямъ и остроумнымъ сближеніямъ, обнаружившаяся въ первый разъ у того же поэта, проникла въ нее еще ране. Трудно сказать съ перваго взгляда, была ли она перенята у Гвидо Гвиничелли, или взялась изъ одного съ нимъ источника, но у Гвидо Кавальканти находимъ ее еще рзче выдающеюся изъ общаго поэтическаго уровня, чмъ у его предшественника. Въ своихъ канцонахъ онъ употребляетъ метафизическіе термины во всей ихъ нагот, какъ они есть, даже не стараясь прикрыть поэтическою формою. Самую любовь онъ, не обинуясь, подводитъ подъ логическое понятіе ‘случайнаго’, accidens {См. Fauriel, 1, p. 353.}. Философическая теорія ршительно давитъ у него поэзію. Все это, повидимому, не могло случиться безъ близкаго знакомства съ Аристотелемъ. Вотъ почему изъ двухъ выставленныхъ нами предположеній мы скоре готовы допустить послднее.
Нужно ли говорить, что, освоившись совершенно съ итальянскою почвою, новая поэзія не оставалась равнодушна къ тмъ событіямъ, которыя происходили на ней? Если даже странствующіе провансальскіе поэты не были имъ вовсе чужды, то, разумется, туземные еще боле принимали ихъ къ сердцу. Уже по самому происхожденію своему они необходимо принадлежали къ той или другой изъ двухъ большихъ партій, на которыя тогда раздлена была вся Италія, и принимали въ судьбахъ ея самое близкое участіе. Гвельфскія или гибеллинскія симпатіи естественно отзывались и въ поэзіи, цвтъ партій отражался частью и на искусств. Все это въ порядк вещей, но любопытне всего, что т же самые отголоски нашли себ еще боле-явственное выраженіе въ современной прозаической литератур. Можно бы даже сказать, что они создали, по-крайней-мр положили начало итальянской проз. Мы упоминали уже о сохранившихся письмахъ Гвиттоне д’Ареццо. Форіэль первый обратилъ на нихъ должное вниманіе и указалъ ихъ важное значеніе въ исторіи литературы. По вншней своей форм они очень-непривлекательны. Языкъ ихъ, какъ и слдовало ожидать по времени, къ которому они относятся, чуждъ всякой обработки и носитъ на себ вс слды первоначальной грубости. Изложеніе испещрено цитатами изъ церковныхъ писателей, изъ классиковъ и провансальскихъ поэтовъ, ихъ нецеремонное смшеніе производитъ эффектъ самаго страннаго свойства на читателя. Но въ содержаніи ихъ еще живе отразилась современная дятельность, чмъ въ стихотворныхъ произведеніяхъ. Вс они обращены къ итальянскимъ республикамъ того времени и ихъ правительствамъ и направлены главнымъ образомъ противъ ихъ раздоровъ, междоусобій и того непримиримаго духа, который управлялъ всми ихъ дйствіями. Гвиттоне одинъ изъ первыхъ въ своемъ отечеств усплъ возвыситься надъ политическимъ раздленіемъ, поглощавшимъ всю Италію и губившимъ лучшія ея силы. Онъ былъ гвельфъ по своему роду и фамильнымъ связямъ, но это не помшало ему, посл битвы при Моіггаперти, принять участіе въ судьб гибеллиновъ и сильно порицать своихъ политическихъ друзей за ихъ жестокіе поступки съ побжденными. Онъ самъ, можетъ-быть, не зналъ мры въ укоризн, но тмъ не мене онъ былъ краснорчивъ, потому-что въ немъ говорило истинное и сильное чувство, которому невольно покорялся и самый языкъ, несмотря на свои еще необработанныя формы.
Полный просторъ своему негодованію противъ гвельфской Флоренціи Гвиттоне далъ въ своемъ двнадцатомъ письм. Мы приведемъ изъ него одинъ отрывокъ по Форіэлю. Читатели сами увидятъ, какъ живо воспринимались впечатлнія отъ современныхъ событіи, и какъ ярко начинали они отражаться въ литератур.
‘Посмотрите, говоритъ Гвиттоне, обращаясь къ флорентинцамъ:— посмотрите на себя и скажите, что вы сдлали изъ вашего города, или какіе вы граждане, и сколько въ васъ человчества? Нтъ, это не городъ, а пустыня, это лсъ, въ которомъ живутъ не люди, а дикіе зври. О, царица городовъ! во что превратилась ты?— въ пещеру разбойниковъ, въ убжище неистовства и ярости… Дти твои встрчаютъ везд, куда ни покажутся, одно презрніе. Твое безсиліе никому боле не тайна. Перуджа не боится боле, что ты завладешь ея озеромъ, Болонья уврена, что горы ея стали непроходимы для тебя, и Пиза не дрожитъ, какъ прежде, за свои стны и гавань. О Флорентинцы, отцвтшій прежде времени цвтъ! что сталось съ вашею гордостью и вашимъ величіемъ? Давно ли еще казались вы новыми римлянами, которымъ суждено покорить цлый свтъ? Да и сами римляне не начинали такъ счастливо, какъ вы, имъ бы не сдлать столько, еслибъ у нихъ было также мало времени. Подумайте хоть немного, до чего вы дошли и чмъ бы, однако, вы могли быть, еслибъ сохранили согласіе между собою и были крпки своимъ единствомъ. А кто виновникъ всему злу, кто, какъ не вы сами? Можетъ-быть, впрочемъ, эта самая мысль и утшаетъ васъ, что если вы и пострадали, то не отъ кого другаго, а сами отъ себя. Но думать такъ, значитъ вовсе потерять умъ: позоръ вашъ — двойной позоръ, какъ скоро онъ дло вашихъ собственныхъ рукъ’ и т. д. {См. Feuriel, ibid, р. 351.}
Конечно, не недостатокъ патріотизма диктовалъ тосканскому поэту эти строгія рчи: горячая любовь къ родному городу слышится въ самой ихъ горечи. Съ какимъ же чувствомъ остановился бы передъ тмъ же явленіемъ человкъ боле — глубокой натуры и съ душой еще боле-воспріимчивой? Не глубже ли было бы въ немъ и самое чувство отчужденія? Не отбросилъ ли бы онъ отъ себя еще дале кору гвельфскихъ предразсудковъ, еслибъ ему также случилось быть гвельфомъ по рожденію, и не съ большимъ ли усердіемъ сталъ бы служить идеальнымъ стремленіямъ вка?..
Итакъ вражда политическихъ партій была та самая яркая сторона итальянской дйствительности, которая сильне всего давала себя чувствовать въ зараждающейся литератур. Но и поэзія, въ свою очередь, не могла остаться безъ вліянія на жизнь. Привившись съ самаго начала къ тому, что было въ итальянскихъ нравахъ родственнаго ей, она потомъ еще боле передлала ихъ на свой образецъ. Вліяніе было подобно тому, какое еще на нашей памяти оказывалъ романтизмъ на людей, склонныхъ къ нему по природ. Что боле всего поражало или нравилось въ псняхъ трубадуровъ и ихъ итальянскихъ подражателей, то особенно, путемъ воображенія, проникало и въ самую жизнь. Если въ ту или другую историческую эпоху дйствительная жизнь и самый бытъ принимаютъ нсколько-идеальный характеръ, почти всегда можно сказать, что онъ идетъ изъ литературы, или взялся отъ поэзіи. Такъ было, между прочимъ, въ Х-мъ вк въ жизни итальянскаго общества. Нечувствительно окрашивалась она въ тотъ цвтъ, который наводила на вс предметы современная поэзія. Удивительне всего, что идеальному направленію нашлось мсто даже среди безпрерывныхъ междоусобій, когда, повидимому, вс умы только и заняты были, что домашнею политическою враждою. Впечатлніе, какъ кажется, начиналось отъ эпоса и заканчивалось лирикою. Сильно дйствовали подвиги героевъ французскаго эпическаго цикла на воображеніе итальянцевъ. Иначе нельзя объяснить себ, отчего между итальянскими сеньйорами того времени ввелся обычай называть себя и дтей своихъ дйствительными или вымышленными именами эпическихъ героевъ. Но увренію знатоковъ итальянской старины, Роланды, Тристаны, Персевали, Изльты, какъ личныя имена, были тогда въ большомъ употребленіи въ Италіи. Не такъ легко было, конечно, подражать дламъ древнихъ паладиновъ, какъ носить ихъ имена, но довольно было и того, что рыцарскіе обычаи не только укоренились въ извстныхъ сословіяхъ, но проникли даже во враждебныя отношенія между различными партіями и въ нкоторыхъ случаяхъ облагороживали самый способъ веденія войны! Миланцы, воюя съ Фридрихомъ II-мъ и готовясь сдлать на него нападеніе въ Кремон, гд онъ имлъ тогда свое пребываніе, послали къ нему напередъ слдующій вызовъ: ‘Мы положили быть у тебя въ гостяхъ въ непродолжительномъ времени, и предупреждаемъ тебя, что мы намрены, въ ущербъ твоей чести, срубить дубъ, который ростетъ передъ воротами Кремоны’. Итальянскіе анналисты того же вка знаютъ, если угодно, и такія черты своихъ героевъ, которыя какъ-будто прямо взяты изъ старыхъ эпическихъ воспоминаній: такъ объ одномъ миланц, по имени Уберто делла-Кроче, разсказываютъ, что, во время осады Павіи, онъ металъ безъ большаго усилія огромными каменьями. Но тутъ трудно ршить, на сколько истины въ разсказ и въ какой мр участвовало въ немъ воображеніе пишущаго.
Гораздо-замтне вліяніе рыцарской поэзіи на жизни итальянскихъ городовъ въ мирное время. Здсь находимъ цлый рядъ новыхъ явленій, которыя вс примыкаютъ къ рыцарству и проникнуты его духомъ. Турниры въ Италіи упоминаются уже въ XII вк {Первый турниръ, о которомъ извстію съ достоврностью, былъ данъ въ Болонь, въ 1147 году. См. Fauriel, ibid. р. 283.}, но эти блестящіе праздники открыты были для немногихъ, и по своей рдкости выходили изъ обыкновеннаго порядка жизни. Въ слдующемъ столтіи рыцарскія удовольствія, забавы, увеселенія размножаются, разнообразятся въ своихъ формахъ и наполняютъ собою обыденную жизнь городовъ. Первые получили къ нимъ вкусъ жители ломбардской равнины и сосднихъ съ нею областей, за шши послдовала средняя Италія. Въ Гену, романской области и веронской марк, гд было много княжескихъ дворовъ, время-отъ-времени даваемы были увеселенія въ новомъ вкус, привлекавшія толпы народа изъ окрестныхъ странъ. О праздник въ честь дамъ, который данъ былъ въ Тревиз 1214 года, одинъ современникъ (Роландино Падуанскій) разсказываетъ слдующія любопытныя подробности. ‘Въ этомъ году держанъ былъ въ Тревиз ‘большой дворъ’. Для забавы нарочно устроено было зданіе въ вид замка, куда помстили двсти благородныхъ дамъ и двицъ съ ихъ свитою: вс он вмст должны были мужественно отстаивать свой замокъ, такъ, чтобъ ни одинъ мужчина не помогалъ имъ въ этомъ дл. Оградою же и укрпленіями ему служили бличьи, горностаевые и другіе мха, также пурпуръ и разныя шерстяныя и шелковыя матеріи, раскинутыя въ вид балдахиновъ. Но сюда надобно еще прибавить осыпанныя алмазами, изумрудами, топазами и жемчугомъ короны, которыя дамы имли на голов вмсто шлемовъ. А что касается до нападающихъ, то у нихъ не было никакого другаго оружія и никакихъ другихъ военныхъ снарядовъ, кром апельсиновъ, финиковъ, мускатныхъ орховъ, пирожковъ, грушъ, букетовъ изъ розъ, фіалокъ и лилій, также деревянныхъ флаконовъ съ розовою или гвоздичною водою, однимъ словомъ — имъ дозволены были вс пріятныя, вкусныя и благовонныя средства’. Этотъ замокъ, какъ справедливо замчаетъ Муратори, былъ не что иное, какъ символическое представленіе чистоты, обстановка и дйствіе, въ немъ происходившія, аллегорически изображали рыцарское служеніе женщин, а все, вмст взятое, было оригинальнымъ проявленіемъ тхъ идей, которыя пущены были въ оборотъ рыцарскою поэзіею. Множество любопытныхъ стеклось въ Тревизу со всхъ сторонъ, чтобъ присутствовать на праздник. Жители марки, надуанцы и венеціяне, явились сюда съ развернутыми знаменами и въ блестящихъ снарядахъ, привлеченные, конечно, не одною только рдкостью зрлища, но и тмъ сочувствіемъ, которое оно возбуждало во всхъ сословіяхъ, знакомыхъ съ рыцарскими понятіями. Не считаемъ за нужное говорить о ход самаго дйствія: оно, разумется, исполнено было согласно съ начертанною напередъ программою. По случаю этого историческаго обстоятельства, Форіэль припоминаетъ еще одинъ поэтическій разсказъ, заключающій въ себ много аналогическаго съ тмъ, что происходило въ Тревиз. Разсказъ принадлежитъ извстному уже намъ провансальскому поэту Рэмбо де-Вакейрасъ, жившему при двор Бонифація, маркграфа мойферратскаго. Весь разсказъ — не что иное, какъ поэтическое прославленіе Беатриче, сестры маркграфа, которая имла въ Рэмбо одного изъ самыхъ преданныхъ цнителей и поклонниковъ ея красоты. Дло представляется въ вид междоусобной войны между нею и прочими ‘дамами’, обиженными ршительнымъ ея предпочтеніемъ. Оскорбленныя соперницы Беатриче отлагаются отъ нея и строятъ себ родъ укрпленнаго бурга, которому даютъ названіе Трои. Такъ составляются дв различныя женскія общины — новая, гд царитъ Беагриче, и старая, гд живутъ ея соперницы. Старость, впрочемъ, принимается здсь безъ указанія на возрастъ, а только въ смысл недостатка нкоторыхъ нравственныхъ качествъ въ женщин. Обитательницы Трои выбираютъ себ своего подесту и подъ его предводительствомъ выступаютъ въ походъ противъ своей соперницы. Но прежде, чмъ начать нападеніе, он отправляютъ къ Беатриче герольда съ требованіемъ, чтобъ она возвратила свободу тремъ высокимъ особамъ, содержащимся у нея въ плну. Подъ этими знатными особами разумются самыя высокія достоинства въ женщин съ точки зрнія рыцарства. Требованіе троянокъ отвергнуто, и тогда он съ яростью устремляются на замокъ гордой красавицы. Результатъ битвы легко угадать: Беатриче обращаетъ въ бгство непріятеля, преслдуетъ его до самыхъ стнъ Трои и навсегда удерживаетъ въ своей власти спорныхъ плнниковъ. Нашъ авторъ не сомнвается, что основаніемъ разсказу Рэмбо также послужило одно изъ мимическихъ представленій, которое около того же времени дйствительно было дано въ честь его дамы.
И Флоренція не отставала отъ другихъ городовъ въ дл рыцарскаго образованія. Начиная съ половины вка, она замтно выступаетъ впередъ даже и въ этомъ отношеніи. Рыцарскій образъ жизни, рыцарскіе обычаи, учрежденія и удовольствія мало-по-малу утверждаются въ ней, какъ въ своей метрополіи, и наполняютъ страницы ея лтописей почти наравн съ движеніемъ внутреннихъ партій. Рыцарскія игры, забавы и увеселенія пришлись какъ-то особенно по живому, веселому нраву флорентинцевъ Рдкій годъ не составлялись у нихъ новыя общества и не давались праздники почитателями женской красоты и идеальныхъ женскихъ добродтелей. Только-что городъ успокоивался на минуту отъ домашней вражды, отъ проскрипцій и другихъ исключительныхъ мръ, направленныхъ противъ побжденной партіи, какъ уже онъ искалъ себ отдыха и развлеченія вмст въ обычныхъ увеселеніяхъ, которыхъ первые образцы видли мы въ сверныхъ городахъ Италіи. Нигд еще праздники этого рода и соединенныя съ ними удовольствія не встрчали себ столько сочувствія, и нигд до-сихъ-поръ не были они столько общимъ дломъ, какъ во Флоренціи. Обыкновенно-раздленная въ своихъ стнахъ на два враждебные лагеря, она только въ свои праздничные дни забывала свой неизлечимый недугъ и, хотя немногія минуты, была счастлива своимъ единствомъ и согласіемъ. Такъ, когда-то греки, разрозненные своимъ политическимъ бытомъ, опять чувствовали себя членами одной великой семьи, время-отъ-времени сходясь между собою и подавая другъ другу руку на своихъ народныхъ играхъ. Оттого свтлыя времена рыцарскихъ праздниковъ и забавъ оставляли въ сердцахъ итальянскихъ поэтовъ такія неизгладимыя воспоминанія и бросали въ ихъ глазахъ такую грустную тнь на нравы и обычаи послдующихъ поколній, которыя уже казались имъ грубыми и даже ‘дикими’.
Рикордано Маласинни и Джованни Виллани бережно сохранили въ своихъ лтописяхъ память объ этихъ лучшихъ временахъ въ жизни флорентинскаго общества. Такъ первый изъ нихъ, останавливаясь, между-прочимъ, на 1281 году, замчаетъ, что это былъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ годовъ для Флоренціи, когда она пользовалась великимъ благосостояніемъ. Въ чемъ же видитъ историкъ признаки ея благосостоянія? Въ томъ, что въ этотъ годъ давалось много праздниковъ и увеселеній, и толпы жонглровъ и другихъ искусниковъ въ томъ же род стекались сюда изъ разныхъ странъ. Кром трехсотъ постоянныхъ членовъ одного рыцарскаго ордена, было тогда во Флоренціи множество лицъ благороднаго сословія, которыя, не принадлежа ни къ какому обществу, вели однако рыцарскій образъ жизни и соперничали другъ съ другомъ столько свойственною рыцарству любезностью въ отношеніи къ женщинамъ и успхами въ нжныхъ склонностяхъ. Часто сходились они между собою за однимъ столомъ, собирали около себя жонглровъ и платили имъ богатыми подарками. Вотъ почему послдніе охотно шли сюда, даже изъ Ломбардіи и другихъ отдаленныхъ областей и всегда находили себ хорошій пріемъ на флорентинскихъ праздникахъ. Виллани, подтверждая т же извстія, прибавляетъ еще отъ себя нкоторыя новыя черты. По его словамъ, въ іюн того же года, къ празднику св. оанна, составилась во Флоренціи богатая и благородная компанія, которой вншнимъ отличіемъ служило то, что вс члены ея одты были въ блое платье. Общество основано было въ честь любви: по-крайней-мр глава его не назывался иначе, какъ seigneur de l’amour. Занятія же общества состояли единственно въ играхъ, танцахъ и другихъ увеселеніяхъ, въ которыхъ, впрочемъ, кром самихъ членовъ, могли принимать участіе и постороннія лица, какъ дамы, такъ и мужчины. Черезъ пять лтъ потомъ (въ 1289 г.), по случаю блестящей побды въ долин Кампальдино, гд гибеллинское ополченіе изъ Ареццо потерпло совершенное пораженіе отъ флорентинскихъ гвельфовъ, во Флоренціи опять происходили большія торжества. Побдители такъ распраздновались, что нкоторое время потомъ не проходило года безъ какихъ-нибудь новыхъ праздниковъ и увеселительныхъ зрлищъ. Вотъ въ какихъ словахъ Виллани передаетъ намъ понятіе о нихъ. ‘Каждый годъ (говоритъ онъ) составлялись вновь компаніи, или общества благородныхъ молодыхъ людей, которые изобртали для себя и новый костюмъ. Въ различныхъ частяхъ города они воздвигали себ возвышенія въ вид павильйоновъ и окружали ихъ деревянными загородками, которыя покрывали сверху шерстяными и шелковыми матеріями. Сверхъ-того, были еще особенныя общества благородныхъ дамъ и двицъ. Увнчанныя гирляндами, он, подъ предводительствомъ своего шефа (seigneur de l’amour), строились въ правильные ряды и съ веселыми пснями и танцами прохаживались по городу.
Какъ ни скудны эти немногія черты, он не оставляютъ никакого сомннія, что веселыя толпы, которыми въ то время полна была вся Флоренція, движимы были тмъ же началомъ, которому современная поэзія служила первымъ и самымъ врнымъ выраженіемъ. Дйствіе его было велико какъ на поэзію, такъ и на самую жизнь. Въ нкоторомъ отношеніи даже оно замняло для своего времени недостатокъ многихъ другихъ принциповъ. Здсь кстати будетъ привести слова умнаго и добросовстнаго изслдователя, которому мы обязаны почти всмъ содержаніемъ нашей настоящей статьи — о всеобщемъ значеніи основнаго начала рыцарской поэзіи. Онъ полный хозяинъ въ этомъ дл — ему и книги въ руки. ‘По теоріи рыцарской поэзіи (говоритъ Форіэль) любовь была не просто самымъ пріятнымъ и естественнымъ, но вмст самымъ благороднымъ и нравственнымъ предметомъ поэзіи. Находя въ любви самый обильный, самый глубокій и въ то же время почти единственный источникъ поэтическаго вдохновенія, ее признавали также за безусловное начало всякой славы и всякой добродтели. На этомъ основаніи для каждаго поэта становилось первымъ условіемъ, лучше сказать, для него возникала необходимая потребность — любить, то-есть избрать одну даму, посвятить всего себя на служеніе ей и къ ней одной относить вс благороднйшія движенія души своей и вс лучшіе обты своего сердца. Даже кто и не былъ влюбленъ, долженъ былъ казаться такимъ, и у кого не было настоящей избранной, тотъ необходимо долженъ былъ имть по-крайней-мр воображаемую. Только при этихъ условіяхъ можно было надяться на успхъ въ обществ, только именемъ любви каждый могъ заискивать въ свою пользу расположеніи, возбуждать къ себ симпатіи, въ которыхъ онъ чувствовалъ потребность, и достигать громкой извстности, которая бы удовлетворила его честолюбію {Fauriel, ibid. р. 296.}. По нашему мннію, нельзя въ краткой рчи лучше и ясне опредлить облагороживающую натуру этого идеальнаго чувства, которое служило основою рыцарству, и, просвтленное рыцарскою поэзіею, обратно дйствовало на жизнь.
Флоренціею мы начали нашъ обзоръ главныхъ событій и направленій вка, его же и оканчиваемъ его. Читатель можетъ видть теперь самъ, подъ какимъ впечатлніемъ должны были пройдти дтство и молодость, и подъ какими вліяніями воспитаться и созрть духъ великаго національнаго поэта Италіи. Геніальное творчество въ искусств, повидимому все обращенное къ будущему, часто есть только полнйшее и совершеннйше воспроизведеніе самой современности художника.