ПИСЬМА ИЗЪ ПАРИЖА.
ПИСЬМА ИЗЪ ПАРИЖА.
Лувръ.
Письмо первое.
‘Отечественныя Записки’, No 4, 1847
Письма из Парижа, Кудрявцев Петр Николаевич, Год: 1847
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Ты хотлъ, чтобъ я передалъ теб нкоторыя изъ тхъ впечатлній, которыя выношу съ собою изъ Лувра. Не больше, какъ мои впечатлнія? Добро! Умренность съ твоей стороны располагаетъ и меня къ готовности исполнить твое желаніе. Нтъ, я не берусь теб описывать Лувръ и богатства, заключающіяся въ немъ, — по весьма естественной причин: я не хочу писать книги о немъ. Книгъ, слава Богу, у насъ и такъ довольно,— вопреки теб, который часто ищешь ихъ со свчой и жалуешься, что не находишь! Мы обойдемся на этотъ разъ безъ книги, — я хотлъ сказать — безъ нужды писать книгу: я буду къ теб писать, а ты получать отъ меня письма, пока Лувръ не закроется для всхъ визитовъ… Не наша будетъ вина, если мы останемся безъ конца.
Угадываю твое желаніе — идти вверхъ по лстниц, чтобъ прямо очутиться среди чудесъ итальянской живописи, — среди нкоторыхъ чудищъ предпослдней французской школы, прибавлю я. Но благо въ моей власти воздержать на минуту твое нетерпніе: нтъ, я не поведу тебя прямо вверхъ. Прежде, чмъ мы войдемъ въ храмъ искусства новаго, нельзя, чтобъ мы прошли мимо и не заглянули хоть на минуту въ античное отдленіе, которое расположено внизу, прямо передъ входомъ. Только на минуту: спша къ новому, мы не промедлимъ здсь долго. Думаешь, можетъ-быть, что мы такъ далеко ушли отъ древней жизни, что вовсе потеряли наконецъ способность понимать ее безъ книги, что не можемъ даже обонять, безъ помощи рефлексіи, благоуханіе лучшаго цвта древности, благоуханіе ея вчно-юнаго искусства? Пріиди и посмотри. Теб, правда, не достанется добавить остальное слово Цезаря, но за то ты сознаешься, что ты-побжденъ.
Здсь, въ отдленіи древностей, мы все будемъ спшить, мы не пойдемъ удивляться не ‘Гладіаторамъ’, ни ‘Боргезскому-Бойцу’, ни ‘Паллад изъ Веллетри’, ни остановимся даже предъ столько занимательною ‘Луврскою Діаною’, которая, впрочемъ — странное дло!— едва ли не больше нравится въ гравюр, въ рисунк, чмъ въ самой стату (ты можешь не врить, но я разсказываю теб мои впечатлнія), не будемъ, наконецъ, восхищаться ни самою ‘Боргезскою Вазою’: если ужь на то пошло, мы сдлаемъ этотъ ужасный промахъ и пойдемъ — прямо къ ‘Венер Милосской’. Прямо къ ней пусть идетъ всякой, кто не вруетъ въ нашу воспріимчивость для древняго искусства, или кто хочетъ наслажденія имъ полнаго, живаго, непосредственнаго. Я говорю — непосредственнаго: потому-что въ-самомъ-дл мы, новые, часто къ самой возможности наслажденія должны доходить путемъ книжнымъ, теперь изъ книги напередъ выучишься смотрть на вещи, чтобъ наслаждаться ими. Древніе имли въ этомъ передъ нами несказанное преимущество: они жили — это значитъ наслаждались, и не знаю, разсуждали ли даже посл,— а мы напередъ учимся, то-есть, немножко страдаемъ, и потомъ уже приходимъ къ наслажденію. Родимся ли мы съ завязанными глазами? Нтъ, конечно, но весь этотъ древній міръ, а съ нимъ, слдовательно, и древнее искусство, завшены для нашихъ глазъ покровомъ нсколькихъ вковъ, которые мы не жили и въ которые между тмъ выработывалась жизнь новая,— та, къ которой принадлежимъ мы и нашъ взглядъ на вещи. Чтобъ этотъ покровъ сдлался наконецъ проницаемъ и для нашего глаза, мы должны употребить усиліе. И сколько вковъ прошло прежде, чмъ даже острый глазъ Винкельмана угадалъ присутствіе генія въ остаткахъ древняго искусства, такъ-сказать ощупалъ его жизненный пульсъ!
Но сіяющей красоты ‘Венеры Милосской’ не въ состояніи закрыть самые вка. Если только красота не чужое твоему природному чувству, если ты видлъ и замчалъ ее въ жизни, ступай прямо, безъ всякаго ухищренія, къ этому прекрасному образу, не только ты почувствуешь, и, если хочешь, поймешь эту красоту, — онъ лучше многихъ руководствъ введетъ тебя въ тайны древняго искусства. Тогда бы ты понялъ и то, какъ невозможно не говорить о ней, видвъ ее нсколько разъ, и признаюсь — у меня есть упрямое желаніе сказать о ней два-три слова. Мн бы хотлось, чтобъ т, которые такъ часто повторяютъ имена’. Аполлонъ Бельведерскій, Венера Медичейская, которые даже наполняютъ ими свои стихи и свою прозу,— чтобъ они хотя посл этихъ именъ называли еще — Венеру Милосскую… Что за суетное желаніе, особенно когда подумаешь, что называть вещь изъ области искусства, не почувствовавъ красоты ея своимъ собственнымъ глазомъ, значитъ издавать звуки хотя бы и громко бряцающіе, но никакимъ смысломъ не оживленные!.. Но ужь если мы осуждены, часто безъ смысла, повторять чужіе звуки, то пусть повторяемъ ихъ по-крайней-мр въ порядк! А этотъ порядокъ — чтобъ ужь показать всю правду — таковъ, что, назвавъ Венеру Милосскую, можно еще переждать нсколько минутъ, чтобъ потомъ уже произнести имена Аполлона Бельведерскаго и Венеры Медичейской.
Насъ, впрочемъ, обвинять тутъ вовсе не за что въ томъ, что мы, поставленные судьбою за границею древняго художественнаго міра, видимъ его высочайшій цвтъ въ Аполлон Бельведерскомъ и Венер Медичейской, гораздо-меньше грха, чмъ когда мы представляемъ себ ‘Страсбурскіи Мюнстеръ’ самымъ полнымъ и чистымъ выраженіемъ готическаго искусства, какъ-бы вовсе и не подозрвая существованія каедрала кёльнскаго, или фрейбургскато, и пр. Еще не такъ далеко то время, когда, вслдъ за Винкельманомъ, вся Европа думала, что извстная статуя во дворц Медичисовъ есть лучшее выраженіе идеала Венеры. Что говорить! Винкельманъ даже умеръ, не. подозрвая существованія Венеры Милосской… Только въ 1820 году вышла она изъ земли. То-есть, не земля родила ее, и не родила ея морская пна, какъ воображали древніе, но произвела ее въ свое время создающая рука художника, а въ другое время, въ ту разрушительную эпоху, когда новый міръ велъ ожесточенную войну противъ стараго, рука фанатизма сбросила ее съ пьедестала, и можетъ-быть, потому только засыпала землею, что не могла истребить камня огнемъ, и наконецъ, въ наше время, возмужавшая любовь къ древнему искусству, въ которомъ дознались и мы присутствія того же человческаго духа, — эта любовь проникла какимъ-то чутьемъ подъ самые пласты земли, сняла ихъ бережно и вынула изъ-подъ нихъ едва-ли не самый пышный цвтъ древней пластики, пропитанный съ ногъ до головы ея художественнымъ духомъ. Случаю угодно было, чтобъ эта статуя съ береговъ Іоническаго-Моря перешла на берега Сены.
Я не знаю лучшаго положенія для женскаго тла. Это — положеніе вмст и женскаго величія и самой граціозной небрежности, той, въ которой уничтожается и малйшій слдъ принужденности. Опирая тяжесть корпуса на правую ногу, лвую она отставила нсколько впередъ, поставивъ ее на маленькій приступокъ, такъ-что колно, наклоненное вправо, длаетъ подъ драпировкою превосходный изгибъ, между-тмъ, какъ верхняя, обнаженная часть тла свободно развивается до головы. Я говорю: развивается, потому-что не умю иначе выразить этого свободнаго движенія всего тла, что видится во всхъ линіяхъ, тла женщины, которая, однако, представлена стоящею. Разливъ эту свободу во всхъ членахъ тла, художникъ удивительно-какъ умлъ побдить, уничтожить его непріятную и по видимому неизбжную неподвижность фигуры, представленной въ спокойномъ положеніи. Какую превосходную линію образуетъ этотъ легкій, чуть замтный изгибъ спины! Какая роскошная линія плечъ! Какъ хорошъ этотъ остатокъ правой руки, смягчающій своимъ спокойнымъ движеніемъ острую неровность возвышенія правой груди! Говорю: остатокъ, потому-что — увы!— какъ ни хорошо вообще сохранилась статуя, но руки у ней отбиты, и я только радуюсь, что реставрація не покусилась приставить ей рукъ своего издлія… Какъ величаво-красивъ наконецъ весь рисунокъ тла, безъ мелочности превосходно драпированнаго внизу, начиная отъ бедра, и свободнаго, ничмъ-несвязаннаго въ верхней части, лишь слегка наклоненной впередъ! Когда уже издали только видишь эти линіи, когда еще не знаешь всего ихъ выраженія, подойдти и всмотрться въ нихъ становится необходимостію.
Но какъ ни равномрно разлита прелесть во всхъ частяхъ, главная прелесть остается въ голов Венеры… Дай, однако, сказать мн слово о жизненномъ дух искусства, — хотя бы это нсколько было и во вредъ единству моего очерка. Что такое она — эта живучесть искусства, эта жизнь, неумирающая въ его созданіяхъ, которая не гибнетъ въ земл, не блекнетъ отъ времени? Что такое эта теплота, вющая отъ нихъ на насъ и родящая въ насъ живую симпатію, въ насъ, сынахъ другаго вка, дтяхъ инаго племени, для которыхъ самая память о томъ давно-изгибшемъ племени есть купленная, пріобртенная, изъ книги добытая? Что жь неумирающаго, намъ роднаго остается въ этихъ памятникахъ и говоритъ намъ въ нихъ такою понятною рчью? Я не думаю, чтобъ можно было отвчать однимъ словомъ — красота: есть красота мертвая и есть красота живая, отъ одной я тотчасъ ухожу въ сторону, другая беретъ все мое вниманіе, родитъ пріязнь къ себ: — мы опять пришли къ нашему вопросу. Тайна жизни искусства есть его духовное, идеальное: отсюда и его безсмертіе. Откуда духовное? Конечно, отъ духа художника, который, вмст съ своею идеею, переноситъ въ камень или на полотно и, такъ-сказать, часть своего собственнаго духа. Это онъ, это его создающій духъ, духъ слившійся съ своею идеею, который узнаёмъ, который любимъ мы въ камн, это онъ — отнын неразлучный съ пересозданнымъ имъ тломъ: онъ погребается вмст съ нимъ въ могилу и, когда снова выходитъ изъ ней, остается тмъ же жизненнымъ духомъ. Любуясь созданіемъ художника, мы поемъ гимны его такъ-называемой объективности: обманутые совершенствомъ данной формы мы не хочемъ и догадываться о величайшей субъективности этого духа, здсь присутствующей. Ибо мое мнніе то, что чмъ выше художникъ или поэтъ, тмъ онъ субъективне, тмъ боле отражается въ созданіи его собственный духъ, скажу боле — его личность. Чтобъ взять примръ какъ-можно-ближе, скажи мн — у объективнаго Гёте много ли такихъ созданій, въ которыхъ бы не отравилась хотя одна сторона его-самого, хотя одинъ моментъ его собственной жизни? Этого отраженія не-уже-ли ты не находишь въ самой ‘Ифигиніи’? Объ ‘Эгмонт и я не говорю, не говорю и о ‘Фауст и здсь не узнаетъ его только тотъ, кто Гёте совсмъ не знаетъ И вотъ наше поклоненіе искусству оказывается поклоненіемъ личному духу художника! Не идолопоклонство ли?.. Тайны процесса, посредствомъ котораго художникъ влагаетъ въ мраморъ часть своего собственнаго духа, мы не знаемъ. это значитъ, что нельзя взять идею въ руки и разлагать ее пальцами, какъ хотли бы иные. Но мы осязательно видимъ, какая часть его переходитъ въ камень: собственно-житейская личность художника, та, которая запутана во вс ежедневныя отношенія, — она умираетъ вмст съ нимъ, вмст съ тми днями, которые переживаетъ, остается лишь та часть его духовнаго существа, которая одна можетъ обнять идею своею любовію и слиться съ нею въ одну нераздльную жизнь. И, конечно, ей-то воздаемъ мы подобающую честь нашимъ восторгомъ, когда съ изумленіемъ останавливаемся передъ вчно юнымъ произведеніемъ искусства. Чмъ же это идолопоклонство?
Удивительна по своей благородной и вмст въ высшей степени граціозной манер постановка головы Венеры. Превосходная линія спины, начиная отъ корня шеи, исправляется, выпрямляется, но здсь руководилъ художника рдкій тактъ: онъ не вытянулъ шеи въ прямомъ положеніи, чтобъ тмъ придать голов гордую осанку,— нтъ, онъ сдлалъ легкое, едва-замтное наклоненіе шеи впередъ, онъ даже нсколько позволилъ ей уклониться въ лвому плечу (не длая, впрочемъ, остраго угла) и тмъ сильне далъ почувствовать иную красоту праваго, нсколько-опущеннаго къ низу, и ты видишь передъ собою не каналъ, сдланный изъ куска мрамора, которымъ голова связана съ плечами, а живую, благородную, достойную Венеры шею (‘выю’ долженъ бы сказать я), въ каждой части которой переливается жизнь. И въ-самомъ-дл, ея такъ много ужь въ одной этой складк, которая проходитъ по средин шеи! Но здсь художникъ только приходилъ къ жизни, которой истинный Фокусъ долженъ былъ вмститься въ самой голов. Ты уже можешь нсколько представить себ положеніе головы: она ни закинута гордо назадъ, ни вытянута героически къ верху, но оставлена въ прямомъ, естественномъ положеніи, сколько это возможно, не роняя ни на волосъ благородства, мн правится даже этотъ мотивъ, что она не поставлена параллельно съ корпусомъ, но какъ-бы въ противодйствіе этому тяготнію тло боле на правую сторону, слегка уклоненная влво, не длая, впрочемъ, поворота: я нахожу, что-то самый живой мотивъ сравнительно съ тми, въ которыхъ поворотъ головы и тла ршительно одинъ и тотъ же. Сообразно съ направленіемъ головы устремленъ и взоръ, ни поднятъ онъ къ нему, ни опущенъ больше къ земл,— однако, какъ у Венеры Капуанской, если слдить за линіей его паденія на большомъ разстояніи, то онъ долженъ наконецъ упасть на землю.
Голова есть прежде всего совершенство рисунка и рзца. Ни въ одной линіи ни неосторожнаго, ни неловко-вымышленнаго преувеличенія, и въ то же время ничего, что бы изобличало несвободу рзца, его принужденность. Я не знаю лучшей формы для выраженія мужественной граціи,— граціи, облекающей полноту крпкихъ, свжихъ силъ. Рдкимъ искусствомъ пропорцій художникъ такъ умлъ убить всякую возможность понятія объ огромности, масс, что съ перваго взгляда могло бы показаться, что голова Венеры не довольно-велика: вглядвшись, находишь, что ты принесъ неврное представленіе, и долженъ его поврить передъ тмъ, что видишь. Точно, ничего нтъ, что бы говорило о величин, но все говоритъ о величавости. Прекрасный греческій лобъ, обложенный густыми прядями волосъ, кажется сокращеннымъ, потому-что ты вдругъ пораженъ такъ многимъ въ выраженіи этого лица, этого взгляда въ особенности: надобно присмотрться, привыкнуть къ нему, чтобъ опять найдти для себя всю гармонію этого лица, всхъ частей его. Въ полныхъ орбитахъ лежатъ, глаза, для которыхъ у меня нтъ эпитета: потому-что ‘большіе’ было бы несовсмъ-врно, хотя еще мене можно назвать ихъ ‘небольшими’. Здсь нтъ и тни той эффектаціи, которая внутреннюю силу хочетъ выражать увеличеніемъ или напряженіемъ формъ. Ничто не нарушаетъ гордо прекраснаго спокойствія этого лица, разлитаго особенно отъ глазъ до оконечности подбородка, нтъ здсь ни этой жеманной робости, больше двическаго, чмъ женскаго стыда, котораго, можетъ-быть, слишкомъ-много у Венеры Медичейской, ни суетнаго самодовольства красоты, ни упоенія ея своимъ торжествомъ. Но есть глубоко-спокойная самоувренность красоты, незнающей себ соперничества, ея благородная гордость и спсь величавая, есть сознаніе о красот своей полное и широкое,— но есть еще и это могучее самообладаніе, которое свойственно лишь однимъ олимпійцамъ, и котораго недостойно мелкое тщеславіе. Эта Венера знаетъ красоту свою и все ея могущество, но она не можетъ ни драпироваться ею, ни кокетничать, великая матрона въ полномъ развитіи женственныхъ силъ, она ни самой юной харит не можетъ позавидовать въ граціозности формъ! Я не знаю еще ни одного примра въ пластик, гд бы сочетаніе силы съ граціею удалось въ такомъ совершенств.
Не удивляйся, впрочемъ, что на Венер отразился такой пышный цвтъ искусства. Иначе и не могло быть: по суду лучшихъ знатоковъ (ссылаюсь на Вагена и Куглера), если она не есть созданіе самого Скопаса, то могла выйдти только изъ мастерскихъ его школы. Скопасъ! Этимъ именемъ мы привыкли означать въ искусств періодъ его самаго роскошнаго, самаго благоуханнаго цвтенія, періодъ самаго блестящаго развитія жизненныхъ силъ и всей полноты ихъ въ художественнйшей націи міра. Отъ величія и строгости Фидіевой, правда, уже удалился нсколько этотъ вкъ, но сокративъ исполинскіе размры прежней школы, Скопасъ разлилъ въ нихъ большую полноту жизненности, надобно было много возвышаться духомъ, чтобъ постигнуть суровое величіе созданій Фидія: сохранивъ характеръ величія, Скопасъ первый умлъ сдлать его доступнымъ всякому живому чувству, облекши въ грацію человчески изящныхъ формъ.
За то, еслибъ ты зналъ, какъ невыгодно переносить взоръ, уже насыщенный созерцателемъ этой красоты, на другія произведенія пластики, помщенныя въ томъ же собраніи по сосдству съ Венерой Милосскою! Хотя бы даже то былъ самъ ‘Гладіаторъ’, который прямо противъ Венеры так-‘ же поставленъ посреди залы и къ которому я часто обращаюсь, кончивъ мою бесду съ однимъ изъ величайшихъ творцовъ въ искусств. Нельзя не отдать ‘Гладіатору’ должной дани удивленія: когда пристально смотришь на него нсколько времени, то кажется, наконецъ, что вотъ онъ сейчасъ сдлаетъ это сильное движеніе, къ которому готовъ каждую минуту. Такъ живо отдлены, обозначены вс мускулы, такъ натурально самое ихъ напряженіе, наконецъ такъ эффектна самая постановка этой статуи, гд все сосредоточено къ одному движенію и каждому члену дано направленіе, соотвтствующее одной мысли, что вдаешься въ нкотораго рода оптическій обманъ и какъ-будто ждешь только минуты, когда это движеніе, къ которому все приготовлено, совершится передъ твоими глазами. Подъ вліяніемъ такого эффекта сначала даже не приходитъ въ мысль обратить особенное вниманіе на голову гладіатора, также нсколько вытянутую впередъ, согласно съ направленіемъ всхъ членовъ, но, разсмотрвъ ее потомъ, вы скоро убждаетесь, что въ ней — почти нечего разсматривать. Техника такъ же совершенна, какъ въ другихъ частяхъ, но въ общемъ движеніи членовъ гладіатора, устремленныхъ на ршительный ударъ, она естественно принимаетъ наименьшее участіе, а другой мысли ей никакой не дано…Трудно, правда, сказать, какую бы особенную мысль могла выразить голова гладіатора въ ту минуту, когда онъ готовится нанести ударъ своему противнику, но я и не говорю, чтобъ я хотлъ навязать какую мысль гладіатору: этой мысли я хотлъ отъ художника, но — сколько ни смотрлъ, не доспросился. Здсь дйствительно вся мысль ушла, такъ-сказать, въ это страшное сосредоточеніе всхъ членовъ къ одному преднамренному движенію.
Эту натуралистическую часть римское искусство знало въ совершенств, но, принявъ искусство отъ Грековъ, Римляне, стерли съ него печать идеальности! Вотъ почему такъ неполно наслажденіе произведеніями собственно-римской пластики. Такъ много изученія, искусства, иногда художественной любви къ работ: все это я вижу, часто не могу не удивляться, но въ этомъ искусств такъ мало одухотворенія! Отъ-того ли, что оно родилось не на своей почв, что вышло изъ подражанія, которое всегда начинаетъ съ формы, стараясь внести въ нее жизнь извн, или отъ-того, что цвтъ его у Римлянъ пришелся на эпоху — не упадка народнаго, а такого состоянія народныхъ силъ, когда, покончивъ творческую работу для будущихъ вковъ, онъ обращается къ наслажденію и проживаетъ свое прошедшее… На произведеніяхъ, принадлежащихъ такимъ эпохамъ, читаешь лишь легкое прикосновеніе жизненнаго духа, лишь бглую его улыбку, но нигд не прочтешь его полнаго присутствія, которое бы сказались вамъ вашею собственною полнотою: не положеннаго нельзя найдти!