Собраніе сочиненій A. B. Дружинина
(Редакція изданія Н. В. Гербеля)
Въ типографіи Императорской Академіи Наукъ
ПИСЬМА ИНОГОРОДНЯГО ПОДПИСЧИКА
<Фрагменты, имеющиеся в журнальных публикациях, и отсутствующие в тексте Собрания сочинений выделены цветом. — bmn>
Письмо первое. Декабрь
Письмо второй. Январь
Письмо третье. Февраль
Письмо четвертое. Мартъ
Письмо пятое. Апрль
Письмо шестое. Май
Письмо седьмое. Сентябрь
Письмо восьмое. Октябрь
Письмо девятое. Ноябрь
Письмо десятое. Декабрь
Письмо одиннадцатое. Январь
Письмо двнадцатое. Февраль
Письмо тринадцатое. Мартъ
Письмо четырнадцатое. Апрль
Письмо пятнадцатое. Май
Письмо двадцатое *). Октябрь
Письмо двадцать-первое. Ноябрь
Письмо двадцать-второе. Декабрь
Письмо двадцатъ-третье. Январь
Письмо двадцать-четвертое. Февраль
Письмо двадцать-пятое **). Мартъ
Письмо двадцать-шестое. Декабрь
Письмо двадцать-седьмое. Январь
Письмо двадцать-осьмое. Февраль
Письмо двадцать-девятое. Мартъ
Письмо тридцатое. Апрль
Письмо тридцать-первое. Ноябрь
Письмо тридцать-второе. Декабрь
Письмо тридцать-третье. Январь
Письмо тридцать-четвертое. Декабрь
Письмо тридцать-пятое. Январь
Письмо тридцать-шестое. Февраль
Письмо тридцатъ-седьмое. Мартъ
*) Письмо 16, 17, 18, 19 писаны въ редакцію ‘Современника’ другимъ лицомъ. Нумерація же оставлена здсь безъ измненія, для удобства, такъ-какъ самъ Дружининъ, ссылаясь на свои письма, называетъ ихъ по нумерамъ.
**) Первыя 25 писемъ были напечатаны въ ‘Современник’, письма 26—33 — въ ‘Библіотек для Чтенія’, остальныя четыре письма (34—37) снова въ’Современник’.
Съ удовольствіемъ получилъ я послднее письмо ваше, въ которомъ вы просите меня передавать вамъ, время отъ времени, потребности читающей публики {Эту просьбу мы адресовали въ нашемъ объявленіи ко всмъ иногороднымъ подписчикамъ и будемъ очень рады, если вызовъ нашъ не останется безъ вниманія. Ред.} нашей губерніи, сообщать то, что думаетъ она о дятельности вашего и другихъ журналовъ, и указывать вамъ т статьи и тхъ авторовъ, которые ей боле нравятся. Мысль ваша заслуживаетъ похвалы. Нсколько замчаній привожу я въ конц письма и тутъ же говорю о дятельности ‘Современника’, отдльно отъ другихъ журналовъ, такъ-какъ мнніе мое не можетъ быть назначено къ печатанію въ ‘Современник’ же.
Вмст съ тмъ вы приглашаете меня составлять ежемсячные отчеты о замчательнйшихъ статьяхъ, помщенныхъ въ нашихъ журналахъ. Берусь за это съ охотою, хотя не могу общать вамъ ни полноты, вы тщательности исполненія. Долго толковать объ одномъ предмет я не въ состояніи: j’aime marivauder, какъ говорилъ Дидро, замчательный фельетонистъ того времени, когда еще не было фельетоновъ. Я до крайности способенъ начинать за здравіе, а сводить за упокой, во поводу журналовъ говорить о театр, и, толкуя о чтеніи, ввернуть нсколько словъ объ охот и сельскомъ хозяйств. Отступленіе вещь никогда не лишняя, часто мысль ваша бродитъ на страшное разстояніе отъ вашего предмета, и, несмотря на то, между предметомъ и отступленіемъ раждается какая-то связь, съ перваго раза непонятная. Итакъ, да здравствуютъ отступленія! пусть, говоря о ‘Москвитянин’, сверну я на стерляжью уху или романею, или верчено, или пряжено съ лукомъ, пускай, разбирая ‘Сынъ Отечества’, заговорю я о вавиловскомъ столпотвореніи… Разв сотрудники ‘Москвитянина’ не прославляютъ романеи? разв они, возбуждая аппетитъ своихъ читателей, не толкуютъ ежечасно о състныхъ припасахъ? разв романы ‘Сына Отечества’, полные нмецкихъ оборотовъ съ глаголами на конц, не возбуждаютъ мысли о смшеніи языковъ?…
Мы вс любимъ читать, читаемъ безпрестанно, читаемъ больше, нежели бы слдовало. Образъ современной жизни, не очень богатой происшествіями, нашъ холодный и непріятный климатъ, отсутствіе живыхъ интересовъ рано заставляютъ насъ знакомиться съ несуществующими образами и вымышленною жизнью. Освободившись отъ занятій, часто утомительныхъ и скучныхъ, и охладвши къ развлеченіямъ такъ же вялымъ, какъ занятія ваши, мы съ удовольствіемъ беремъ въ руки новый журналъ или новую книгу и легко поддаемся ихъ интересу, не всегда достойному того, чтобъ надъ нимъ останавливаться. Но что же длать? учиться поздно, читать знаменитыхъ писателей какъ-то утомительно, а просто думать… тоже какъ-то не хочется. И переиначивъ декартову аксіому, образованный членъ общества смло можетъ сказать въ наше время: ‘читаю, слдовательно существую’.
И чего же лучше: чтеніе такъ удовлетворяетъ нашимъ малымъ потребностямъ, нашему уму, не любящему самостоятельной дятельности. A воображеніе ваше развито очень, какъ всегда развито оно у людей сверныхъ, вопреки всмъ избитымъ фразамъ о горячемъ воображеніи жителей юга. Человкъ горячаго темперамента можетъ увлечься описаніемъ воображаемыхъ событій и жизни поддльной, но это увлеченіе минутное, оно быстро забываетъ вычитанныя имъ идеи и происшествія, тогда какъ прочитанное нами долго не изглаживается изъ нашей памяти. Житель сверной страны трудне увлекается, но онъ способенъ привязываться къ чтенію, ясно видть передъ собою жителей вымышленнаго міра, радоваться ихъ счастію и почти страдать вмст съ ними… Нигд нтъ такихъ страстныхъ библіомановъ какъ въ сверной Германіи и Англіи, въ особенности начитанность великобританскихъ писателей приводитъ въ истинное изумленіе и во многихъ отношеніяхъ сильно вредитъ многимъ изъ нихъ. Свтскіе люди, въ этихъ государствахъ, читаютъ очень много, и третья доля аристократической лондонской молодежи, кром достаточнаго знакомства съ отечественной и французской словесностью, весьма свдуща въ древней литератур. У васъ, въ Россіи, между образованнымъ классомъ, любовь къ чтенію не развита въ такихъ широкихъ и правильныхъ размрахъ. Мы читаемъ много, читаемъ въ-торопяхъ, не придерживаясь никакой системы, и вредимъ себ еще тмъ, что изъ чтенія, этого богатаго источника наслажденій, не извлекаемъ вполн того удовольствія, которое оно можетъ доставить.
Короче сказать, мы еще не постигли вполн умнья читать. Я чувствую, что мысль эта способна возбудить и сомнніе и нкоторое негодованіе, но я держусь своего мннія, и, не желая сердить никого, прибавлю еще: въ Петербург-то именно и не умютъ читать. Я не говорю ни объ ученыхъ книгахъ, ни о философіи, ни о древней литератур: я говорю о чтеніи ежедневномъ, чтеніи романовъ, газетъ и журналовъ, о чтеніи простомъ, вполн доступномъ для свтскихъ людей. Скажу еще боле: петербургскій читатель длается совсмъ другимъ, оставивши столицу съ ея занятіями и удовольствіями.
Случалось ли кому-нибудь изъ васъ, господа, разстроивъ свое здоровье нелюбимою работой, или, просто, изъ экономическихъ разсчетовъ, удалиться, по книжному выраженію: ‘куда-нибудь въ глушь’, то есть въ ваше имніе, въ которой-нибудь изъ губерній, и о которомъ вы почти было позабыли? Чтобъ защититься отъ скуки, вы берете съ собою нсколько сочиненій любимыхъ вашихъ авторовъ, чтобы не отстать отъ умственнаго движенія, вы подписались на русскіе и иностранные журналы. Въ первые дни вашего одиночества вамъ читать лнь: вы бродите по лсамъ и по саду, спите ночью, спите посл обда, не думаете вы о чемъ, и мало-по-малу воображеніе ваше, вся ваша нравственная сторона какъ-то проясняется, правильне работаетъ, какъ испорченный желудокъ посл нкотораго воздержанія. Одного отдохновенія становится вамъ недостаточно, вы желаете развлеченія, и почтовый день начинаетъ васъ интересовать: вы уже поджидаете его.
Прежде всего беретесь вы за политическіе журналы, чтобъ узнать, что длается въ Европ. Странное дло! огромный листъ, который прежде бросали вы, выхвативъ изъ него по кусочкамъ извстія о главнйшихъ событіяхъ, прочтенъ вами отъ доски до доски, прочтенъ безъ усилія, вамъ досадно, что нтъ другого подъ рукою. Вы съ удивленіемъ замчаете, что мысли ваши стали ясне, вопросы сдлались понятне, дйствователи какъ-то оригинальне и интересне. Въ иныхъ изъ нихъ вы принимаете особенное участіе, частности и подробности возникаютъ передъ вами съ разительною ясностію, выстроите предположенія, придумываете, чтобъ вы сдлали на мст того или другого лица… вы дополняете прочитанное. Вы берете литературный журналъ. Куда длась Ваша излишняя взыскательность, ваша нетерпимость, ваше охлажденіе къ чтенію? Вы радостно привтствуете явленіе новаго таланта, слдите за развитіемъ или упадкомъ таланта вамъ извстнаго, поправляете ихъ, по временамъ увлекаетесь интересомъ. Вы длаетесь и читателемъ и критикомъ и сознаетесь, что давно не испытывали при чтеніи такого удовольствія, какъ на этотъ разъ. Послднія числа мсяца, когда получаются ежемсячные журналы въ провинціи, и почтовый день становятся днями торжественными и веселыми. Но, къ сожалнію, не всегда ходитъ почта, и иногда, вмсто журналовъ, являются къ вамъ скучнйшія письма добрыхъ знакомыхъ. Вы прибгаете къ вашимъ когда-то любимымъ писателямъ, раскрываете романъ Гете, драму Шекспира и тому подобныя произведенія, которыхъ не брали вы въ руки съ девятнадцатилтняго возраста.
И тутъ-то совершается превращеніе почти непонятное, радостное и свтлое. Только посреди одиночества и тихой жизни дается намъ способность понимать истинно-великихъ писателей, мыслить ихъ мыслью, видть передъ собою рядъ величественныхъ или граціозныхъ ими созданныхъ образовъ. Жизнь ваша распадается на двое, по временамъ вы подстерегаете въ себ самомъ такіе порывы, что еслибъ они случались въ другое время, вы бы не упустили случая подсмяться надъ собою… Въ то время, когда я пишу эти строки въ моемъ одиночеств, я живу такою жизнью, я со страстью читаю романъ, котораго я не могъ одолть въ Петербург нсколько мсяцовъ тому назадъ. Я странствую вмст съ Вильгельмомъ Мейстеромъ по стариннымъ нмецкимъ городкамъ, занимаюсь постановкою пьесъ на провинціяльномъ театр, Миньона ршительно не даетъ мн покою и каждую минуту является передъ моими глазами.
Вы скажете:
Жизнь лучше сновъ, и правда выше лжи,
противъ этого многое можно сказать, но я скажу одно только: если я наслаждаюсь, что мн за дло, почему я наслаждаюсь, лишь бы ощущеніе не происходило отъ грязнаго источника. Если мои сны будутъ прекрасны, я готовъ спать пятнадцать часовъ къ ряду, если воображеніе мое даритъ мн радостные и свтлые часы, я благодаренъ ему и долго еще не погонюсь за дйствительными радостями. На всахъ нашей жизни наслажденіе значитъ все, пусть причина его будетъ мала или велика, истинная или воображаемая, я принимаю одинъ результатъ, не разъискивая ничего боле.
Обратимся, однакожь, къ наук чтенія и взглянемъ, въ чемъ состоитъ великая тайна читать съ пользою и удовольствіемъ, которая почти неизвстна петербургскимъ жителямъ.
Чтенію боле всего вредятъ разсянность и торопливость — два страшные недостатка, развитые въ петербургскомъ обществ. Вс тамъ заняты, отъ этого происходитъ разсянность, вс мшаютъ другъ другу, и всякой торопится длать свое дло, чтобы укрыться отъ помхи. Оттого свободныя минуты, посвященныя чтенію, бываютъ разбросаны по всему дню, рдко, рдко если мы можемъ читать боле часа къ ряду, сохраняя покойное расположеніе духа. A чрезвычайно мало людей съ счастливымъ настроеніемъ ума, которые, раскрывая книгу, разомъ пріобртаютъ степень вниманія и воспріимчивости, потребную для чтенія. Замтьте, что во всхъ занятіяхъ столичнаго жителя первые полчаса пропадаютъ даромъ. Человкъ, входя въ гостиную, первыя минуты или молчитъ, или ведетъ разговоръ вялый. Первый часъ служебныхъ занятій посвящаемъ мы звот, пустой болтовн и писанью своихъ писемъ. Первый актъ оперы слушаемъ мы разсянно, не успвши настроить свой слухъ на пониманіе музыки. Оттого-то, принимаясь читать по нскольку разъ въ день, мы читаемъ безъ вниманія и съ усиліемъ.
Любитель чтенія, собравши въ своемъ кабинет бездну русскихъ и иностранныхъ новыхъ изданій, тшится ими только первый день. Потомъ эта масса печатной бумаги начинаетъ бременить его, у него нтъ времени перечитать и половину этихъ изданій, онъ выискиваетъ, что поинтересне, и разборомъ этимъ самъ себя охлаждаетъ и доводитъ до равнодушія. Люди безъ состоянія должны читать въ должности, въ кондитерскихъ, въ книжныхъ лавкахъ, посреди шума и кучи незнакомыхъ лицъ, лишенные всякаго подобія комфорта, такъ необходимаго ври чтеніи. Гд же тутъ обдумывать прочитанное? гд работа воображенію, изъ какихъ матеріаловъ можетъ сформироваться эта двойная жизнь, хотя по слуху извстная каждому книгоду?… Нтъ, я готовъ всегда утверждать, что въ такомъ город, какъ Петербургъ, никогда не будетъ постигнута тайна читать съ удовольствіемъ. Кром причинъ общественныхъ, тому есть причина психологическая: вашъ образованный классъ отличается особенною, сосредоточенною боязливостью и мнительностію: вс мы, словно нехотя, живемъ посреди общества, въ такомъ большомъ город, вс мы любимъ помышлять о спокойствіи и строить воздушные замки, немудрено, что при такомъ напряженіи духа, сталкиваясь съ ежедневными интересами, мы длаемся мнительны, раздражительны, разсянны и неспособны къ легкой и беззаботной прогулк отъ удовольствій жизни къ удовольствіямъ воображенія, отъ заботъ мелочныхъ къ занятіямъ боле возвышеннымъ… Насъ тянетъ въ дв разныя стороны, и не хватаетъ у насъ силъ выбрать ту или другую. Надо отдать справедливость жителямъ большихъ городовъ, расположенныхъ въ умренномъ климат. У нихъ дйствительность не приноситъ ущерба воображенію. Парижанинъ, на минуту оторвавшись отъ занятій, хватаетъ томикъ какого-нибудь графа Монте-Кристо, и въ туже минуту переселяется въ темницу, бесдуетъ съ аббатомъ Ораріа, проклинаетъ гонителей Дантеса и вмст съ узникомъ обдумываетъ планы освобожденія.
Подобнаго рода умозрнія раждались въ моей голов въ половин декабря, когда, нсколько утомленный чтеніемъ любимыхъ моихъ писателей, ожидалъ я съ нетерпніемъ новыхъ журналовъ. Журналъ никогда не утомляетъ читателя: въ немъ всегда такъ много современнаго, близкаго къ намъ, въ немъ постоянно зацпляются интересы живые, вчерашніе, которые еще не успли надость. Да и кром того декабрь мсяцъ сопровождался въ нашихъ краяхъ страшными морозный и мятелью, страшно было выйти на улицу, такъ и хотлось читать, сидя передъ огнемъ, читать въ сласть, читать вдоволь, читать до того опьяненія, которое испытываетъ любитель сигаръ, перескочивъ отъ легкихъ trabucillos къ regalia empresa, brown brown.
Но какова-же была моя досада, когда прошелъ почтовый день и я не получилъ ровно никакихъ журналовъ! Еще день, и опять ничего. Наконецъ, явились ‘Отечественныя Записки’ и ‘Современникъ’, потомъ опять ничего не приходило. Гд ‘Библіотека’? гд ‘Сынъ Отечества’? гд ‘Москвитянинъ’? готовъ былъ я грозно спросить у ихъ боле исправныхъ товарищей. Планы мои рушились, и мн осталось только пожалть о такой неисправности и ограничиться отзывомъ о тхъ книжкахъ, которыя у меня подъ рукою. Кстати, наконецъ, прибылъ и ‘Москвитянинъ’, но все это такъ поздно, такъ не вовремя. Поэтому статья моя будетъ неполна.
A между тмъ декабрь мсяцъ обыкновенно бываетъ временемъ самой сильной литературной дятельности, особенно въ тхъ мстахъ, гд, какъ у насъ, вся словесность сосредоточивается въ періодическихъ изданіяхъ. Вс журналы длаются интересными въ этотъ мсяцъ, озабочиваясь поддержаніемъ или пріобртеніемъ своей извстности. Можно сказать даже, что изданія слабыя и нелюбимыя публикою становятся въ это время занимательне остальныхъ изданій, которыя, обезпеченныя заране, идутъ путемъ боле ровнымъ. Нечего и говорить, что занимательность плохихъ журналовъ чаще всего бываетъ чисто отрицательная, и статьи ихъ бросаются вамъ въ глаза не достоинствомъ своимъ, а скоре какимъ-то отчаяннымъ усиліемъ приманить къ себ вниманіе читателей. Претензіи часто смшиваются съ жалобами на успхъ противниковъ и съ хулою на писателей любимыхъ публикою. Вся эта тактика, неминуема при всякомъ литературномъ движеніи, иногда способна поселить къ себ негодованіе, но утвердительно можно сказать, раздражительность и нетерпимость боле и боле исчезаютъ между нашею публикою. Мало того, чмъ спокойне будемъ мы смотрть на дйствія негодующей посредственности, тмъ боле интересныхъ фактовъ и замчаній будетъ извлечено нами изъ чтенія самыхъ плохихъ сочиненій. Стернъ говоритъ справедливо: ‘нтъ ни одного бездарнаго произведенія, которое прочелъ бы я безъ всякой пользы.’
Но прежде чмъ говорить о журналахъ ежемсячныхъ, надо сказать нсколько словъ о нашихъ газетахъ. Въ прошломъ году въ вашихъ ежедневныхъ листкахъ замтили мы дв перемны, об весьма утшительныя. Первая изъ нихъ та, что ‘С. Петербургскія Вдомости’, газета, отличающаяся подробностью своихъ заграничныхъ новостей, сдлалась съ 1849 года боле доступною большинству читателей. До сихъ поръ она выходила нераздльно съ прибавленіями, которыя для многихъ изъ подписчиковъ оказывались совершенно ненужными. Съ января ныншняго года прибавленія уже не будутъ составлять непремнную принадлежность газеты, и листокъ ‘С. Петербургскихъ Вдомостей’, заключающій въ себ внутреннія заграничныя извстія, фельетонъ и ученыя статьи, можетъ быть получаемъ отъ нихъ отдльно за цну несравненно доступнйшую. За это улучшеніе редакція ‘С. Петербургскихъ Вдомостей’ пріобрла себ благодарность всхъ иногородныхъ подписчиковъ.
Второе явленіе: это отсутствіе литературныхъ споровъ, на которые были особенно щедры нкоторыя газеты, къ крайнему огорченію подписчиковъ, вмсто новостей и живого фельетона встрчавшихъ какую-то темную полемику. Что было поводомъ къ прекращенію этой полемики, мы не можемъ объяснить, но, не зная причины, тмъ не мене радуемся результатамъ. Теперь уже самъ себ не вришь, припоминая т обвиненія и укоризны, которыя печатались за годъ назадъ. Полемика эта была такова, что князь Вяземскій, литераторъ весьма отдаленный отъ литературныхъ споровъ, не могъ не посвятить ей самой энергической живой страницы въ своей книг о сочиненіяхъ фонъ-Визина. Люди, слдящіе за ходомъ нашей словесности, поймутъ о которой страниц говоримъ мы.
Двнадцатая книжка ‘Отечественныхъ Записокъ’ обильна статьями во всхъ родахъ, но о ней нельзя сказать многаго. Вс почти статьи, ее наполняющія, составляютъ или продолженіе, или окончаніе статей, начатыхъ за нсколько нумеровъ прежде. Если ихъ исключить, то замчательнйшею между остальными статьями будетъ повсть г. Достоевскаго, награжденная немного страннымъ и хитросплетеннымъ заглавіемъ: ‘Блыя Ночи — изъ воспоминаній мечтателя.’
Основная идея ‘Блыхъ Ночей’ и замчательна и врна. Въ малыхъ и большихъ городахъ встрчается цлая порода молодыхъ людей, которые и добры, и умны, и несчастны, при всей своей доброт и ум, при всей ограниченности своихъ скромныхъ потребностей. Имъ немного надобно: нсколько свтлыхъ женскихъ взглядовъ, нсколько денегъ въ карман, два или три друга, съ которыми бы могли они ‘совершать душевныя изліянія’, то есть болтать между собою чепуху, отъ которой у посторонняго слушателя приключится звота. И что же? у этихъ людей нтъ ни денегъ, ни друга, ни любимой женщины, они одиноки посреди многолюдства, свтъ ихъ не знаетъ, и они не знаютъ свта. Отъ гордости, отъ скуки, отъ одиночества, отъ неодолимой потребности привязаться къ чему-нибудь, они длаются мечтателями, они привязываются къ своимъ воздушнымъ замкамъ, какъ безнадежный больной привязывается къ своему доктору. Одного изъ такихъ людей вывелъ г. Достоевскій въ своей повсти, которая, по-моему, выше ‘Голядкина’, выше ‘Слабаго Сердца’, не говоря уже о ‘Хозяйк’ и нкоторыхъ другихъ произведеніяхъ, темныхъ, многословныхъ и скучноватыхъ. Передавать содержаніе ‘Блыхъ Ночей’ я не стану, потому-что голое событіе, лишенное подробностей, не передастъ пріятнаго впечатлнія, оставшагося во мн по прочтеніи повсти.
Не смотря на все ея достоинство, повсть ‘Блыя Ночи’ читается не совсмъ легко. Причину я прямо отношу къ поспшности, съ которой была она написана и слды которой попадаются на каждой страниц. Поспшность не вредитъ повстямъ, въ которыхъ дйствующія лица одарены характерами рзкими и эффектными, но характеры, подобные мечтателю г. Достоевскаго, требуютъ строгой и продолжительной обдуманности. Ихъ нельзя создавать съ-плеча, какъ бы ни были удачно схвачены дв-три черты, ихъ обрисовывающія, какъ бы ни были длинны и многословны отступленія, поясняющія психологическую сторону этихъ героевъ. Тутъ надобенъ трудъ упорный и постепенный, анализъ неотступный и медленный.
Мечтатель ‘Блыхъ Ночей’ лицо блдное, почти непонятное, поставленное вн мста и времени. Скажутъ, что онъ и долженъ быть непонятнымъ, я не соглашаюсь съ этимъ. Пусть онъ самъ себя не понимаетъ, пусть онъ плаваетъ, сколько угодно, въ океан неопредленныхъ мечтаній, но чтобы читатель понималъ его, чтобъ читатель зналъ какія это мчтанія? молодъ ли герой повсти? какъ его имя? какія его понятія и привязанности? потому-что, не смотря на увренія автора, я не поврю, чтобъ привязанности его героя сосредоточивались на домахъ около Фонтанки, на ‘господахъ почтенной наружности, нанимающихъ извощика’, на ‘ро восторженныхъ грезъ, то граціозныхъ и нжныхъ, то бурныхъ и пламенныхъ, то сладко грустныхъ или томительно радостныхъ…’ Да ради-Бога, какія же это грезы? изъ какихъ данныхъ он почерпнуты? кто не знаетъ, что грезы самаго фантастическаго мечтателя носятъ начало свое въ дйствительности, какъ повсть самаго туманнаго романиста должна происходить на земл, между людьми, потому-что ей боле негд происходить?
Ежелибъ личность мечтателя ‘Блыхъ Ночей’ была ясне обозначена, еслибъ порывы его были переданы понятне, повсть много бы выиграла.
Позвольте же мн, утомившись отъ такихъ туманныхъ разсужденій, потолковать о ‘Москвитянин’, который, надо отдать ему справедливость, не столько туманенъ. Двнадцатый нумеръ ‘Москвитянина’ начинается повстью: ‘Маркиза Луиджи’. Прочитавъ эту повсть, мы нечаянно взглянули на журнальныя замтки ‘Москвитянина’, своею лаконической сжатостью напоминающія рчи Альфреда Джингля въ ‘Пиквикскомъ клуб’ {Извстный романъ Диккенса.}, который такимъ образомъ передавалъ происшествія у какой-то лондонской заставы:
‘Берегитесь заставы — страшное происшествіе. детъ за городъ семейство — мать — высокая леди — дти — дятъ бутербродъ. Кучеръ зазвался — шлагбаумъ — хлопъ — высокую даму — оторвало голову. Бутербродъ въ рук — некуда его класть — нтъ головы! Страшно! страшно!’
Въ замткахъ этихъ, отличающихся энергическою сжатостью воспоминаній о Париж и о цн блюдъ въ тамошнихъ трактирахъ, нашли мы слдующія строки: ‘Во всхъ почти Петербургскихъ журналахъ и газетахъ помщаютъ переводы замогильныхъ ‘записокъ Шатобріана. Это полезне ‘Лукреціи Флоріани’.
Я задумался, прочитавъ эту замтку. Какимъ же образомъ, разсуждалъ я, г. Погодинъ, такъ дурно отзывающійся объ одномъ изъ лучшихъ романовъ Жоржа Санда,— г. Погодинъ, отъ котораго не разъ сильно доставалось автору ‘Валентины’, ршился помстить въ Москвитянин ‘Маркизу Луиджи’, повсть, героиня которой ничто иное, какъ блдный сколокъ съ нкоторыхъ героинь Жоржа Санда,— героинь отчасти двусмысленнаго поведенія. Боже васъ сохрани сравнивать въ чемъ-нибудь автора этой повсти съ авторомъ Ораса, но сдается намъ, что издателю Москвитянина не мшало бы отказаться отъ одного изъ двухъ удовольствій: хулить Жоржа Санда и печатать повсти въ род Маркизы Луиджи. Судите сами о поступкахъ этой маркизы.
Эта женщина — актриса. Молодость ея прошла посреди порока, блеска, кокетства, самаго бездушнаго. И вдругъ она раскаявается, съ ужасомъ припоминаетъ, что во всю свою жизнь никого не любила, и, чтобъ загладить жестокости своей юности, женщина эта вшается на шею, сама, молодому лейтенанту, котораго (замтьте это) она вы разу передъ тмъ не видала, и о страданіяхъ котораго узнаетъ за глаза, отъ одного изъ старыхъ своихъ обожателей. Что вы объ этомъ скажете.
А я скажу вотъ что: если уже и пришла маркиз въ голову такая мысль, то слдовало бы ей подождать немного, выбрать другую изъ своихъ жертвъ, и не предаваться человку, который говоритъ такимъ высокимъ слогомъ.
‘Въ этой одной рук вс прекрасныя качества сердца… кротость, тишина, самыя нжныя, неистощимыя чувства. Къ этой рук не сметъ никто коснуться устами…. Я уничтожилъ бы того, кто въ этотъ мигъ дерзнулъ бы коснуться руки ея.’ (стр. 40).
Посл того, лейтенантъ Уранинъ, котораго ‘обожгло сіяніе отъ ложи Маркизы’, котораго ‘жгли два острые луча изъ-подъ бархатныхъ ея рсницъ’ (стр. 39 и 40), возглашаетъ тако:
‘Я хочу знать ее, я хочу видть ее насквозь, хочу осязать всми порами моего тла… дайте мн ее… ее…’ (стр. 48).
Бдная маркиза Луиджи! Флоріани тоже вела себя не совсмъ согласно съ свтскими требованіями, но по крайней мр возлюбленный ея Кароль не говорилъ тирадъ въ род вышеприведенныхъ нами…
Замтили ли вы, что ваши русскія повсти длятся на два довольно странные разряда. Дйствіе однихъ происходитъ въ Петербург, и — чудное дло! — въ повстяхъ этихъ незамтно и слда петербургской жизни,— жизни озабоченной и шумной, подъ часъ веселой и блестящей. Если врить повствованіямъ, то въ Петербург только и живутъ, что унылые мечтатели да бдняки, тснящіеся по угламъ и подваламъ.
Другой разрядъ: повсти изъ провинціяльной жизни. Тутъ вы разсчитываете встртить колоритъ тихій и успокоительный, картину сверной нашей природы, сцену изъ жизни добраго и веселаго помщика, который ложится спать, поужинавши при закат солнца?.. Ничуть не бывало: ждите ужасовъ, итальянскихъ страстей и неземныхъ двъ, приготовьтесь видть какого нибудь поэта, юношу, съ непризнаннымъ геніемъ, юношу обаятельно прекраснаго, женщину, вознесшуюся превыше житейскихъ интересовъ… Ссылаюсь на ‘Маркизу Луиджи’, ссылаюсь на повсть ‘Графиня Д…’ которою подарили насъ ‘Отечественныя Записки’, и о которой сейчасъ скажу я нсколько словъ.
Графиня Д*** женщина вовсе не сходная съ Маркизою Луиджи. Она истинно добродтельна, но сочинительница повсти, для того, чтобы возвеличить свою героиню и еще рельефне выставить ея добродтель, сдлала изъ ея мужа, стараго графа, какого-то изверга. Въ этомъ старик, женившемся противъ ея воли, на героин повсти, собраны вс пороки, даже самые противоположные, отчего графъ выходитъ лицомъ невозможнымъ. Этотъ старикъ чуть дышетъ, долженъ скоро умереть — и объдается всякій день трюфлями, волочится за женщинами, едва ворочаетъ языкомъ — и оскорбляетъ съ великой охотою жену, которая сама моетъ его раны… впрочемъ этихъ подробностей могъ бы авторъ не выставлять. И, что всего странне, молодая, девятнадцатилтняя женщина кротко переноситъ обращеніе мужа. Сочинительница, вроятно, знаетъ, что съ кротостью совершенно совмстна женская гордость, и что терпніе, безотвтность имютъ свои предлы, за которыми получаютъ другое названіе.
Но не одна Графиня Д*** одарена такимъ запасомъ истинно непонятнаго терпнія: въ повсти есть еще одинъ поручикъ, который безпрестанно куритъ трубку, пуская страшные клубы дыма, и котораго невжливый графъ называетъ ‘моя салфетка’.
Отчего же не сказать молодому человку: ‘ты моя салфетка’, если онъ позволяетъ говорить себ въ глаза подобныя любезности.
Дло въ томъ, что поручикъ влюбленъ въ графиню, и, надо признаться, что характеръ графини, не смотря на преувеличенія и натянутость, въ которыхъ нельзя не винить автора, не лишенъ привлекательности. Когда доходитъ дло до защиты притсненной женщины, каждая женщина-писательница находитъ что сказать и говоритъ дльно, умно, съ охотой и увлеченіемъ. Но когда приходится описывать мужчину, мужчину порядочнаго, дла принимаютъ другой оборотъ. Не говоря уже объ иностранныхъ писательницахъ, мы замтили этотъ рзкій недостатокъ въ повстяхъ г-жи Т. Ч. и видимъ его теперь въ сочинительниц повсти, которая теперь передъ нами.
Добродтельный и величественный поручикъ, онъ же ‘моя салфетка’, очерченъ далеко (тяжело это вымолвить), далеко неудачне, нежели лейтенантъ Уранинъ, котораго высокопарная фразеологія съ такой любовью передана авторомъ ‘Маркизы Луиджи’. Лейтенантъ Уранинъ оказывается человкомъ порядочнымъ во всемъ, исключая любовныхъ объясненій: онъ пьетъ Шато д’Икемъ, любитъ говорить о музык и потчуетъ виномъ бднаго музыканта, которому не на что купить ‘бархатнаго лафиту’. Черезъ эти подробности, конечно довольно лишнія, фигура молодого лейтенанта кое какъ еще обозначается передъ читателемъ, тогда какъ поручикъ, влюбленный въ графиню Д***, отъ начала до конца повсти остается лицомъ вялымъ и безцвтнымъ: ‘онъ впервые узналъ гордость здоровья и душа его отъ непривычная не совладала съ ней. Она вылилась во вс черты лица, во вс его движенія, высоко приподняла голову, насмшливо глядла вокругъ… Вдругъ рука крпко сжала кокосовую палку: молодой человкъ схватился за трубку’.
Любопытно было бы узнать, что это за гордость здоровья, разршающаяся потребностью закурить трубку? и зачмъ тутъ кокосовая палка? Потомъ мы узнаемъ, что поручикъ ‘въ огромныхъ клубахъ дыма топилъ налеты незваннаго чувства’.
Что-то странно, непонятно,
Врить какъ-то мудрено…
Скажу я съ даровитымъ переводчикомъ либретто какой-то оперы.
Еще одно замчаніе насчетъ ‘Графини Д***’. Сжатость слога этой повсти,— сжатость неестественная и усиленная, непріятно поразила меня. Конечно, сжатость лучше многословія, но, сокращая срокъ терпнія недовольнаго читателя, она въ замнъ того возбуждаетъ неудовольствія. Нтъ ничего несносне коротенькихъ строкъ, обрзанныхъ со всхъ сторонъ и торчащихъ передъ глазами въ вид стиховъ изъ Алкорана или афоризмовъ древняго мудреца. Я не стану боле распространяться объ этомъ предмет и ограничусь только однимъ совтомъ. Пусть сочинительница повсти перечитаетъ ‘Путевыя Записки’ г. Погодина: только въ нихъ можетъ она увидть, до какого непроизвольнаго комизма можетъ дойти слогъ, сжатый не въ мру. Но обратимся къ ‘Москвитянину’. Статья кн. Львова: ‘Разсказъ изъ народнаго быта’, не оправдала ожиданій, возбужденныхъ во мн своимъ заглавіемъ, хотя написана тщательно и читается легко. Есть два способа описывать бытъ простого русскаго народа: повствовательнымъ образомъ г. Даля и г. Григоровича. Первый изъ нихъ чрезвычайно кротокъ и сжатъ въ своихъ разсказахъ, выбравъ какое-нибудь происшествіе, ярко выказывающее одну изъ сторонъ жизни русскаго человка, г. Даль только мимоходомъ обрисовываетъ вс аксесуары и подробности. У него главное въ событіи, и, надо отдать справедливость, событія, описываемыя имъ, схвачены ловко и переданы искусно. Г. Григоровичъ держится другой системы: не раздробляя своихъ этюдовъ на отдаленныя одна отъ другой сцены, онъ изъ самыхъ подробностей, изъ интересовъ, повидимому ничтожныхъ, создаетъ дйствіе, поражающее насъ занимательностью и художественностью исполненія.
Разсказъ г. Львова не напоминаетъ собою ни той, ни другой манеры: у него нтъ интереса вншняго, онъ лишенъ занимательности психологической. Его разсказъ — идиллія, въ которой все занято описаніемъ любви, страсти, которая, какъ всмъ извстно, не стоитъ на первомъ план у нашего простого народа. Авторъ вовсе не освоился съ своими героями и не жилъ ихъ жизнью, его мужички или ничего не говорятъ, или отпускаютъ общія мста. Онъ самъ говоритъ, что крестьянскіе разговоры неинтересны и вертятся на предметахъ ничтожныхъ, не вримъ этому: въ жизни все интересно, въ ней нтъ ничего ничтожнаго. Вникните въ жизнь крестьянина, и вы найдете предметы драмы поживе какой-нибудь натянутой любви. Вспомните украденную лошадь въ ‘Антон-Горемык’. Г. Львовъ иметъ еще ту маленькую слабость, что предполагаетъ въ своемъ читател совершенное незнаніе образа крестьянской жизни. Это убжденіе заставляетъ его длать самыя комическія отступленія. ‘Крестьяне рдко разговариваютъ между собою — говоритъ авторъ — о томъ, что не касается ихъ житья-бытья. Имъ нтъ дла до того, что творится въ Европ и другихъ странахъ свта’.
Описывая свадьбу героини, авторъ разсказываетъ, какъ сватъ стоялъ у невстиныхъ дверей съ подарками. ‘Разумется, не шаль, не богатый уборъ прислалъ женихъ, а зеркальцо, роговой гребень’ и т. д.
Душевно благодаримъ г-на Львова за такіе любопытные факты. Эти драгоцнныя замчанія какъ нельзя лучше разъясняютъ передъ нами бытъ простого русскаго народа…
Но перломъ 12-го No ‘Москвитянина’, поистин, могутъ назваться ‘Новыя Путевыя Записки’ г. Погодина, гд онъ съ такою ясностью, энергическою краткостью, на двадцати страницахъ, представилъ смущенному моему взору Блозерскъ, Весьегонскъ, Бжецкъ, Рыбинскъ, рчку Сить, гд побиты были русскіе татарами, и для отысканія которой г. Погодинъ, въ глухую ночь, перебудилъ все село, поднялъ на ноги священника и повелъ съ собою весь причетъ на мсто знаменитой битвы. Сцена эта напоминаетъ собою ночной пріздъ Чичикова въ Коробочк, переданный дамою, пріятною во всхъ отношеніяхъ: ‘Вообразите себ только то, что является вооруженный съ ногъ до головы въ род Ринальда Рннальдини и требуетъ: подайте, говоритъ, вс души, которыя умерли. Коробочка отвчаетъ очень резонно, говоритъ, я не могу продать, потому что он мертвыя. Нтъ, говоритъ, он не мертвыя, это мое дло, говоритъ, звать, мертвыя он или нтъ, он не мертвыя, не мертвыя, кричитъ, не мертвыя, вся деревня сбжалась, ребенки плачутъ, все кричитъ, никто ни кого не понимаетъ, ну просто оррёръ оррёръ!’ (М. Д. стр. 355).
Подобнымъ образомъ отыскивалъ рку Сить почтенный авторъ ‘Путевыхъ Записокъ.’ Мн стало страшно, когда я прочиталъ это мсто, хорошо, что за нимъ слдовали сцены боле успокоительныя. ‘Мы объхали городъ (Ярославль) по всмъ главнымъ улицамъ. Прекрасный видъ на Волгу! Прекрасная площадь!’
Какая художественность въ описаніяхъ. ‘Въ Переяславл, первомъ пріобртеніи Москвы, были мы поздно вечеромъ. Полъ въ трактир свжихъ сельдей…’
Какъ! опять за старое? спросите вы. Опять за разговоръ о състныхъ припасахъ? Успокойтесь: точно, г. Погодинъ полъ сельдей и сообщилъ вамъ объ этомъ, но не все высказалъ, что было у него на душ. Онъ не сказалъ вамъ, сколько заплатилъ за сельди. A я увренъ, что трактирщикъ за сельди запросилъ вчетверо, что авторъ ‘Записокъ’ сильно хотлъ подлиться этимъ событіемъ съ публикою, но удержался, боясь приписки. Успхъ! успхъ!
Другія мста изъ ‘Путевыхъ Записокъ’ поражаютъ насъ и заставляютъ задумываться. Мы привыкли къ слогу г. Погодина, но такой сжатости, такой рзкой, блестящей краткости еще не запомнимъ.
‘Жители (Блозерска) вообще довольно набожны и привержены къ церкви. Числомъ ихъ 3000, а церквей 13 и священники довольны. Древнихъ родовъ нтъ, вс вывелись. Дворянъ много, но вс бдные.’
Кром того, для любителей, въ ‘Москвитянин’ интересна рецензія на статью г. Егунова ‘О торговл древнйшей Руси.’ Не берусь судить, справедливы ли замчанія рецензента {До какой степени справедливы эти замчанія, будетъ скоро показано въ этомъ журнал въ особой стать. Ред.}, знаю только, что стать чрезвычайно неблагопріятна замтка г. Погодина, помщенная въ конц. Въ этой замтк сказано между прочимъ: ‘Статья г. Егунова уничтожена въ прахъ’. Мы не говоримъ уже о рзкости этого приговора, но не можемъ не сдлать одного вопроса: кто не знаетъ, что голословная похвала или порицаніе, по самому существу своему, пораждаетъ въ читател недоврчивость?
Но довольно о ‘Москвитянин’. Стихотворенія, въ немъ помщенныя, лишены замчательности, какъ въ положительномъ, такъ и въ отрицательномъ смысл. Жаль, очень жаль, потому-что ‘Москвитянинъ’ пріучилъ меня къ стихотвореніямъ, которыя способны дарить читателя истиннымъ наслажденіемъ. Гд, какъ не въ ‘Moсквитянин’, гремли стихотворныя филиппики на мягкую мебель, на фраки, на французскую кухню? гд, какъ не въ ‘Москвитянин’, можно было найти воззванія ‘къ возлюбленной,’ ‘къ ней’ отъ которыхъ становилось страшно и радостно?… Въ декабрьской книжк ничего подобнаго я не нашелъ. Какіе-то поэты говорятъ о своихъ чувствіяхъ, и говорятъ довольно вяло.
У меня есть одинъ сосдъ, очень умный помщикъ, который не находитъ довольно трогательныхъ словъ, оплакивая горькое положеніе русской музы,— такъ онъ выражается. Этотъ любитель стихотвореній человкъ очень жолчный, въ свою жизнь онъ много видлъ и много читалъ. Ему все надоло, не надоло только читать стихи. Если ему случается встртить въ журнал громозвучную поэму или стихотвореніе съ ропотомъ на непризнанное величіе поэта, съ описаніемъ красотъ неподражаемой двы, онъ совершенно счастливъ. Eгo раздражительная и дкая натура радуется при наблюденіи за чужимъ безсиліемъ и самолюбіемъ, которое становится на ходули, падаетъ съ нихъ и снова, съ отчаяніемъ въ душ, лзетъ на высоту, которая все-таки навсегда остается недоступною. Въ слдующемъ мсяц я познакомлю васъ съ этимъ помщикомъ.
Я прочелъ ему стихотворенія изъ декабрьской книжки ‘Moсквитянина’, онъ началъ было ихъ слушать съ охотою, потомъ прервалъ чтеніе и вдругъ разсердился. ‘И это называютъ стихами!’ проговорилъ онъ съ досадой. ‘Да что съ ними всми сдлалось? Такъ ли писали прежде? Хотите, я вамъ прочту одну мистерію? или нтъ, выслушайте отрывокъ, изъ нея же… около конца.’ И онъ открылъ очень красивую книгу, изданную лтъ за тринадцать назадъ. ‘Чорный мракъ покрываетъ все небо. Отъ земли поднимаются два столба, одинъ огненный, другой кровавый. Духи вертятся въ каждомъ изъ этихъ столбовъ. Небосклонъ разсыпается и обломки его, подобно обломкамъ хрусталя, падаютъ на землю’.
— Постойте, постойте! перебилъ я моего сосда, видимо увлекшагося чтеніемъ: — да какіе же это стихи?…
— Стихи сейчасъ пойдутъ, отвчалъ онъ: — это только экспозиція, это только вмсто словъ ‘театръ представляетъ…’ Слушайте же…
— Не хочу, не хочу! кричалъ я въ ужас.
— Видите ли, говорилъ помщикъ, положивъ книгу: — вотъ какова проза, что же стихи посл этого… По-моему, коли стихи писать, такъ ужь писать ихъ этакъ!
До слдующаго мсяца!
— Да! еще скажу нсколько словъ о ‘Библіотек для Чтенія’. Вотъ уже двадцатое декабря, а мы не получили даже и одиннадцатой книжки этого журнала, не говоря уже о двнадцатой.
Это дурной признакъ. Мы не можемъ не пожалть о журнал, котораго заслуги будутъ помнить въ исторіи нашей словесности, и который, кром того, до сихъ поръ замчателенъ отсутствіемъ журнальныхъ споровъ, скучныхъ для публики и безполезныхъ для самихъ враждующихъ сторонъ. Но вмст съ этимъ нельзя не сказать, что самое это холодное и неподвижное равнодушіе къ вопросамъ, занимающимъ любителей русской словесности, едва ли боле не согласны съ выгодами журнала, нежели самое упорное, одностороннее преслдованіе ложной мысли.
Въ дл изящнаго нельзя быть холоднымъ скептикомъ и безпрестанно, сознательно противорчить себ самому. Судьба ‘Библіотеки для Чтенія’ можетъ служить рзкимъ подтвержденіемъ нашего замчанія. Мы вс помнимъ блестящій успхъ этого изданія, открывшаго новый путь нашей журналистик. Успху этому журналъ столько же обязанъ былъ множеству хорошихъ беллетристическихъ статей, какъ и своему направленію, которое не лишено было естественности и оригинальности. Три четверти тогдашнихъ книжекъ ‘Библіотеки для Чтенія’ наполнены были статьями русскими, взятыми изъ нашихъ матеріяловъ и нашей жизни, въ критическихъ статьяхъ проявлялось похвальное противодйствіе неистовой иностранной словесности, которой произведенія съ 1830 года жадно читались русской публикою. Въ ‘Библіотек для Чтенія’ впервые появились статьи, въ которыхъ Бальзакъ, Гюго, Сю и прочіе идолы тогдашней публики были сведены съ своихъ пьедесталовъ. Этого мало въ ‘Библіотек для Чтенія’ жарко и неутомимо преслдовались бездарные поэты того времени, публик было ясно доказано, что посл Пушкина и бездарный писака можетъ скропать гладкое стихотвореніе. Колкія насмшки ‘Литературной лтописи’ надъ нелпыми романистами и вялыми поэтами памятны намъ и до этого времени.
Таково было начало журнала ‘Библіотека для Чтенія’. Въ слдующіе годы, беллетристическая часть ея была такъ же интересна, но публика съ изумленіемъ замтила, что критическая часть журнала оказывается явно непослдовательною, и непослдовательною безъ малйшей къ тому надобности. Журналъ, наполненный хулою на современные французскіе романы, началъ наполнять свои столбцы сочиненіями тхъ же самыхъ романистовъ, въ той же самой книжк, гд осмивались бездарныя попытки стихосплетанія, помщали самыя скучныя, водяныя вирши. На-ряду съ нападеніями на Бальзака гремла хула на свтлые, первые романы Жоржа Санда, Гоголь встрченъ былъ насмшками и сдлался любимцемъ публики, г. Тимофеевъ прославленъ былъ великимъ поэтомъ, а публика и знать не хотла о его стихотвореніяхъ. Вотъ обстоятельства, которыя нанесли первый ударъ ‘Библіотек для Чтенія’.
Это положеніе не могло укрыться отъ лицъ, завдывавшихъ журналомъ. Вмсто того, чтобъ признать свои ошибки и склониться передъ судомъ публики, редакція ‘Библіотеки для Чтенія’ явно вдалась въ какой-то странный индефферентизмъ, подъ-часъ, остроумный, чаще безполезный. Стали появляться такія рецензіи, изъ которыхъ нельзя было узнать, превозносится ли до небесъ разбираемое сочиненіе, или вконецъ осуждается. Сужденія, статьи правильныя и серьёзныя стали сталкиваться съ фарсами и пустозвонными тирадами. Въ одномъ нумер помщалась статья какого-нибудь литератора и авторъ прославлялся великимъ, въ слдующемъ — надъ нимъ же нещадно подсмивались. Переводныя статьи являлись чаще и чаще, а отдлъ обзора иностранной литературы былъ начисто уничтоженъ. Чрезвычайно удобное средство избавляться отъ противорчій!
Читатели простятъ намъ эту длинную диссертацію, если мы скажемъ, что писавши это, мы имемъ въ виду пользу и успхъ ‘Библіотеки для Чтенія’. Прошло то время, когда періодическія изданія подкапывались одно подъ другое: въ наше время и слпой видитъ, что чмъ боле читаютъ въ публик, тмъ больше возрастаетъ погодное число любителей чтенія.
Всякое, самое нерачительное литературное произведеніе заставляетъ предполагать въ писател часть убжденія, горячность, любимую, задушевную мысль. Зачмъ накидывать на себя равнодушіе и холодность? Мы не повримъ, чтобы лица, стоящія въ голов какого нибудь журнала, глядли на современную русскую литературу, какъ на поприще для жалкихъ дятелей. Критикуйте васъ, опровергайте наши мннія, но ради-Бога, чтобы у васъ была жизнь, огонь и убжденіе. Словесность погибнетъ, если въ ней поселится безстрастіе, вымышленное ли, настоящее ли!
Въ слдующемъ мсяц отчетъ мой будетъ полне и врно интересне: вдь придется говорить о ‘первыхъ’ нумерахъ журналовъ!
‘Все на свт справедливо, и все несправедливо, что только бываетъ на свт’, сказалъ одинъ англичанинъ временъ Сфифта, Стерна и Ричардсона, и, надо сказать правду, эта грустная выходка какъ нельзя боле кстати въ устахъ британца, потому что ни у какого другого народа не удастся встртить, въ одномъ и томъ же человк, догматическаго пуританства рядомъ съ безотраднйшимъ скептицизмомъ. Древніе софисты довели до совершенства науку говорить pro и contra какой-нибудь идеи, и своими доказательствами до крайности сбивать съ толку слушателей. Девятнадцатый вкъ оставилъ далеко за собою дтскія продлки софистовъ: въ наше время никто не посметъ публично противорчить самому себ, но зато въ глубин души мы стали тончайшими софистами. На всякій вопросъ у насъ два отвта, и, что еще хуже, мы вполн вримъ и тому и другому, а между тмъ они радикально противоположны другъ другу.
Русская литература бдна, говорятъ журналы и читатели, ия, и вы, вс мы повторяли эту избитую фразу. Завтра, можетъ быть, я повторю ее снова съ полнымъ убжденіемъ, но сегодня я вовсе не врю этому приговору и намренъ отъ чистаго сердца проповдывать противное. Проявленіе умственной жизни не можетъ быть незанимательнымъ, въ наше время и въ нашемъ отечеств. Скажу еще боле, нтъ ни одной литературной эпохи, въ которую бы словесность какого бы то ни было народа могла бы назваться лишенною занимательности. Разница бываетъ только въ одномъ: иногда громкія имена дятелей, обиліе произведеній во всмъ отраслямъ словесности бросаются въ глаза самому равнодушному читателю, въ другое же время требуется отъ этого же читателя боле наблюдательности, боле умственнаго напряженія. A гд можно наблюдать, тамъ уже есть интересъ и занимательность.
Я зналъ человка, у котораго голова и сердце были такъ счастливо устроены, что онъ ршительно не могъ постигнуть значенія словъ: скука, апатія, ничтожество, и всегда сердился, когда мы забрасывали его этими словами, къ сожалнію, крайне употребительными въ свтскомъ разговор. Этотъ оригиналъ поистин могъ назваться ‘другомъ человчества’, хотя вовсе не былъ филантропомъ о скоре смахивалъ на эгоиста. Онъ до того любилъ всхъ людей, что не имлъ ни одного близкаго пріятеля. Никогда не сидлъ онъ одинъ и откровенно сознавался, что предпочитаетъ разговоръ съ необразованнйшимъ человкомъ сиднью надъ книгою или сочиненію разныхъ несбыточныхъ фантазій.
Пріятель мой былъ наблюдателемъ, дилетантомъ наблюдателемъ, и, надо отдать ему справедливость, былъ явленіемъ рдкимъ потому-что едва ли подобные ему наблюдатели не родятся въ десять лтъ разъ. Онъ умлъ играть на своемъ собесдник, какъ Эрнстъ играетъ на скрипк, извлекалъ изъ него все, что только можно извлечь, такъ-что изумленный болтунъ подъ конецъ разговора съ ужасомъ примчалъ, что высказалъ всю свою подноготную человку полузнакомому. Происходили удивительныя вещи: въ нашъ кружокъ являлся человкъ натянутый, пустой, вялый. Вс его убгали и прославляли нестерпимйшимъ существомъ. Но вотъ являлся нашъ дилетантъ. Его интересовало новое лицо, онъ садился возл, затрогивалъ его и вызывалъ на разговоръ. Первыя фразы были безтолковы и нестройны, какъ звуки плохого инструмента, за который шутя взялся отличный мастеръ, забивши себ въ голову разъиграть на немъ одну изъ своихъ фантазій. Вотъ рчь уже сдлалась стройне, разговоръ завязался, и угрюмый, скучный, неподатливый собесдникъ, отъ котораго только-что вс пятились съ неудовольствіемъ, начиналъ говорить, пускаться въ сужденія, разсказывать исторіи, иногда грустныя и занимательныя, чаще простодушныя и интересныя въ отрицательномъ смысл. Вс мы оставались совершенно довольны новымъ лицомъ, а наблюдатель былъ всхъ насъ довольне. Но чуть уходилъ мой пріятель, чуть исчезалъ дилетантъ, разговоръ прекращался, и на сцен оставался опять прежній неразговорчивый и неподатливый господинъ…
Кажется, я сказалъ въ предъидущемъ моемъ письм, что наука чтенія иметъ большое сходство съ наукой жизни. Если я не сказалъ этого, то говорю теперь. Не надо никогда запрашивать многаго ни отъ чтенія, ни отъ жизни. Кто въ жизни хочетъ видть одни небывалыя катастрофы, сильныя страсти и дивныя приключенія, тотъ останется въ наклад, кто въ чтеніи вчно будетъ искать чего нибудь особенно новаго, блестящаго, затрогивающаго душу, тому скоро опротивитъ чтеніе, и будетъ онъ находить удовольствіе только въ перечитываніи дкихъ, саркастическихъ писателей, которые и въ свою очередь надодятъ до крайности. Для человка, умющаго жить на свт, всякое явленіе общественной и индивидуальной жизни сопряжено съ живымъ интересомъ, точно такъ же для любителя чтенія всякое литературное произведеніе замчательно и стоитъ вниманія.
Опасаясь вдаться въ отдаленнйшія отвлеченія, я ограничиваю мою болтовню и обращаюсь къ русской журналистик за январь 1849 года. Первыми книжками журналовъ за ныншній годъ и я и сосди мои остались совершенно довольны. Положимъ, что иныя книжки опоздали, зато составъ другихъ былъ необыкновенно разнообразенъ. Въ однихъ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ и ‘Современник’ чего только мы не получили. Три романа, драму г. Лажечникова, о романахъ котораго намъ такъ пріятно вспоминать, потому-что они доставляли намъ, въ былое время, столько отрадныхъ часовъ, столько пріятныхъ впечатлній. Не знаю, какого мннія вы о романахъ г. Лажечникова, но во мн вс впечатлнія держатся съ особеннымъ упорствомъ и свжестью, качество необходимое для любителя чтенія. Я читалъ ‘Послдняго Новика’, когда мн было тринадцать лтъ отъ роду, и въ настоящее время я могу пересказать вамъ весь ходъ этого прекраснаго романа, сцена за сценою. Какъ нравились мн описанія Лифляндіи, съ ея миніатюрными горами, съ блыми, чистенькими городками, раскиданными посреди живописныхъ пейзажей, съ ея разрушенными замками, съ жителями, въ которыхъ осталось такъ много хорошихъ и дурныхъ слдовъ рыцарскаго времени… Я помню вс лица этого милаго романа: помню прекрасную Кеттхенъ, нжную Луизу, помню лниваго, ожесточеннаго честолюбца Паткуля, помню скупого барона, помню крошечнаго шведскаго генерала Шлиппенбаха, который является такимъ героемъ посреди тяжкой гуммельсгофской баталіи… Это еще десятая часть любимыхъ мною лицъ, новые образы возникаютъ передо мною… Врно романъ хорошъ, если воспоминаніе о немъ, если лица, въ немъ выведенныя, такъ глубоко врзались въ дтскую душу. Не говорите, что всему виною дтская воспріимчивость: отчего же не свтлы въ нашей памяти другія книги, неизбжные бичи юнаго возраста? Отчего Телемакъ и Калипсо не возбуждаютъ въ насъ никакихъ воспоминаній? отчего комедіи Беркеня и повсти Бульи, которыми подчивали наше дтство, теперь пораждаютъ въ насъ вялое воспоминаніе? отчего тирады александрійскихъ стиховъ, которые мы учили и торжественно декламировали, наводятъ теперь на насъ мысль о скук и пустозвонств? Итакъ, благодарность, глубокая благодарность г. Лажечникову за его прекрасные романы, за его ‘Новика’, гд съ такою пламенною врностію выставлена любовь изгнанника къ своей родин, за его ‘Ледяной Домъ’, гд интересъ происшествій, блескъ и врность описаній переносятъ насъ въ одну изъ замчательнйшихъ эпохъ русской исторіи, за его ‘Басурмана’, гд памятно намъ превосходное лицо, молодой бояринъ Хабаръ Симской, лицо, полное русскаго, веселаго удальства, полное беззаботнаго, почти безсознательнаго благородства, которое съ увлекательною ясностью свтится въкаждомъ слов, въ каждомъ движеніи этого русскаго юноши…
Я съ жадностью началъ читать новую драму г. Лажечникова, но я не остался ею доволенъ. Иначе и быть не могло: историческій романъ и драма изъ современной жизни — это дв крайности. Кто хорошъ въ одномъ род, тому не удается другой. Вспомните попытки Вальтеръ Скотта и Бульвера. Г. Лажечниковъ превосходенъ въ описаніяхъ, въ тщательной отдлк подробностей, а эти достоинства не стоятъ на первомъ мст въ драм и особенно въ драм современной. Боле я ничего не скажу о ‘Дочери Еврея’, и хотя бы г. Лажечниковъ написалъ десять драмъ несравненно неудачне этой, я не въ состояніи вымолвить слова сужденія, а буду ограничиваться желаніемъ, чтобъ г. Лажечниковъ опять воротился съ тому роду, который ему такъ удавался, и опять подарилъ вашу публику романомъ въ род ‘Басурмана’, только безъ тхъ орфографическихъ нововведеній, которыя встртили мы въ этомъ послднемъ. Я не беру на себя роли суроваго критика и сохраняю право быть пристрастнымъ, напередъ оговаривая т случаи, въ которыхъ желаю пользоваться этимъ правомъ.
Отъ романовъ г. Лажечникова перехожу къ первой части ‘Неточки Незвановой’, новаго произведенія плодовитой фантазіи г. Достоевскаго. Раздроблять свое произведеніе на кусочки, листка по три печатныхъ, вещь весьма невыгодная. Чтобъ затронуть любопытство публики, надо прибгнуть къ эффектному расположенію сценъ, на которое такіе мастера французскіе романисты, да и въ этомъ случа разсчетъ не всегда удается и сочиненіе, основанное на психологическомъ анализ, въ которомъ встрчаются картины простыя, событія нехитрыя, совершенно погибаетъ отъ раздробленія. До окончанія романа, я не ршаюсь сказать окончательное о немъ мнніе мое. Скажу только одно: въ первой части много страницъ умныхъ, проникнутыхъ чувствомъ, хоть и скучноватыхъ, анализъ характеровъ заслуживаетъ не мене вниманія. Жаль только, что при этомъ въ автор замтно постоянное усиліе, напряженіе, что онъ видимо старается поразить, озадачить своего читателя глубиною своей наблюдательности. Это вмст съ отсутствіемъ мры, съ неумньемъ въ пору остановиться, производитъ непріятное впечатлніе. Г. Достоевскій какъ-будто не знаетъ, что лучше не договорить, чмъ сказать лишнее, какъ-будто боится, что его не поймутъ, не поймутъ всей глубины идей, которыя открываетъ онъ,— и, вслдствіе того, никогда не остановится въ пору. И хоть бы отъ этого сочиненіе выигрывало въ ясности! Ничуть не бывало! Въ цломъ много остается темноватымъ, недосказаннымъ. Тяжкимъ трудомъ отзываются повсти г. Достоевскаго, пахнутъ потомъ, если можно такъ выразиться, и эта-то излишняя обработка, которой авторъ не уметъ скрыть, вредитъ впечатлнію. Впрочемъ въ ‘Неточк’ меньше прежняго многословія и темныхъ, вычурныхъ выраженій, языкъ сталъ замтно сжате, хотя отъ этого и потерялъ часть образности.
Недостатковъ тоже довольно, и недостатковъ старыхъ, отъ которыхъ, кажется, не исправиться ни г. Достоевскому, ни его подражателямъ — г. М. Достоевскому и г. Буткову. Тотъ же грустный, однообразно болзненный колоритъ, т-же унылыя чувства, сдавленныя прессомъ неумолимой нищеты, тоже отсутствіе женщины… Да, странно сказать: романъ названъ женскимъ именемъ, въ первой его части дйствуютъ дв женщины, самый разсказъ ведется особою прекраснаго пола… и все-таки въ роман нтъ женскаго лица. Поставьте на мсто ‘Неточки’ мальчика, воспитаннаго бдными и несогласными родителями, и все, что ни говоритъ о себ героиня романа, можетъ быть примнено къ этому мальчику. Слдуетъ ли изъ сказаннаго, что гнетъ несчастія равно дйствуетъ на мужчину и на женщину во время ихъ дтскаго возраста? Совершенно не слдуетъ. Природа надлила женщину игривостью характера, способностью привязываться къ бездлицамъ, великимъ дарованіемъ прилаживаться къ дйствительности, смиряться передъ тмъ, что неизбжно, покоряться, надяться и находить радости въ своей покорности и своей надежд… Женщина никогда не вдается въ апатію, ожесточается же она только въ зрломъ возраст, если лучшая часть ея самой, ея сердце — разбито и непонятно. A въ дтскихъ лтахъ женщина не любитъ тосковать, привязываться къ своему злодю и на любовь отвчать холодностью. Потому-то я нахожу, что впечатлнія дтства, передаваемыя ‘Неточкою’, не врны и не близки къ дйствительности, что на нихъ слишкомъ лежитъ печать непрерывнаго унынія, болзненной сосредоточенности, не перерываемой ни однимъ яснымъ воспоминаніемъ, ни однимъ безпричинно-веселымъ порывомъ, который такъ часто вспыхиваетъ въ юношеской душ, не смотря на всю горечь вншнихъ обстоятельствъ.
Но знаете ли, за какую статью ‘Отечественныхъ Записокъ’ схватился я прежде всхъ другихъ, прежде чмъ за разсказъ о путешествіи по Африк, интересный, какъ вс разсказы г. Ковалевскаго (исключая, однакожь, его ‘Петербургъ днемъ и ночью’), прежде чмъ за драму г. Лажечникова, прежде чмъ за статью о русской литератур, замчательную умнымъ разборомъ послдняго романа Диккенса. Въ оглавленіи статей я встртилъ одно имя, громкое и великое имя,— имя, съ которымъ соединяется мысль о тысяч сценъ геніяльно комическихъ, граціозно очаровательныхъ, имя, которое, съ сожалніемъ надо признаться, мало извстно въ Россіи,— имя, которому вс поклоняются на-слово, повторяя общія мста изъ исторіи древней литературы… Я говорю объ Аристофан, объ отц комедіи, о первомъ комик древней Греціи, первомъ по наше время, не смотря ни на Бомарше, ни на Мольера, ни на Шеридана, ни на нашего Грибодова, ни на самого великаго Шекспира.
Грустно подумать, до какой степени наши читатели мало знакомы съ колоссами древней литературы, какъ мало сочувствія возбуждаютъ въ вашей публики имена Гомера, Софокла и еокрита! Многіе ли изъ насъ читали хоть бы Аристофана, писателя, боле другихъ доступнаго, потому-что въ него не надо вчитываться съ усиліемъ: онъ самъ заставитъ васъ обратить вс силы для пониманія его комедій, онъ сдлаетъ самый этотъ трудъ отраднымъ и радостнымъ, увлекши васъ ослпительнымъ блескомъ нестарющагося остроумія, граціею положеній, самымъ своимъ цинизмомъ, который не возмущаетъ души, какъ не возмущаютъ ея народныя сказки бойкаго содержанія! Мн скажутъ: не всякій можетъ читать Аристофана въ подлинник. A кто же не можетъ читать его въ прекрасномъ изданіи его комедій, переведенныхъ на французскій языкъ профессоромъ древней литературы Арто (Artaud). Нельзя не посовтовать всмъ образованнымъ читателямъ купить эти два щегольски изданные томика. Во французскомъ перевод Аристофанъ теряетъ мене, чмъ въ другомъ какомъ-нибудь, и причина тому понятна въ образ мыслей, въ народномъ характер французовъ нашего времени встрчаемъ мы много сходнаго съ мыслями и характеромъ древнихъ аинянъ. Веселость и насмшливость, неразлучныя спутницы одного народа, принадлежали въ древнія времена и другому. Читая нкоторыя комедіи Аристофана, почти можно спросить самого себя: не въ ныншнемъ ли году все это написано? не скрыта ли тутъ, подъ оболочкой древней эрудиціи, самая тонкая и злая насмшка надъ заблужденіями нашего всемудраго XIX вка? Эта дивная комедія, ‘Облака’ не есть-ли злая сатира на порывы туманной философіи? Комедія ‘Женское Собраніе’, гд женщины, завладвъ правленіемъ, устроиваютъ общій столъ для всхъ гражданъ и издаютъ десятки сумасбродныхъ постановленій, не осмиваетъ ли тхъ мистическихъ и несбыточныхъ утопій, на которыя такъ щедръ человкъ нашего временну Чудная, прелестная комедія ‘Женское Собраніе’, гд злйшая иронія смшивается съ очаровательнымъ простодушіемъ, гд безсовстно-циническая выходка смняется картиною, полною восхитительной граціи! Помните-ли вы эту сцену, гд молодой аинянинъ, посл роскошнаго пира, устроеннаго на общій счетъ женщинами правительницами его родины, останавливается, какъ испанскій гидальго прошлаго столтія, подъ окномъ любимой имъ двушки? Помните ли вы его рчи, полныя жгучей, неописанной нжности, эти милыя, дтски наивныя выраженія? Счастливецъ! ему удалось склонить на свою сторону хорошенькую сосдку, она выходитъ изъ своей комнатки, идетъ къ конюшн… но вотъ, о ужасъ! изъ сосднихъ домовъ выскакиваютъ три гнусныя старухи и начинаютъ осаждать молодого человка. Въ силу другого закона, изданнаго женщинами, старухи имютъ предпочтительное право на любовь юношей, двушки же не смютъ любить, пока не состарются… Чудовищный законъ! страшное положеніе юноши! но какъ полно оно высокаго комизма! Какъ старается онъ, бранью и ласками, отбояриться отъ противныхъ мегеръ, съ какою любовью молодая аинянка заступается за своего возлюбленнаго, какъ злы и вмст съ тмъ забавны старухи, для которыхъ давно уже прошло золотое время любви!… Да пусть наша публика познакомится съ древними, пусть она насладится твореніями отца комедіи, и если въ этихъ твореніяхъ не найдетъ она ничего увеселительнаго, то ей останется возвратиться къ Сю, Дюма и Февалю и читать ‘Зависть’, романъ плохой во всхъ отношеніяхъ, лишенный живости, истины и даже сказочнаго интереса.
Нельзя не поблагодарить г. Ордынскаго за его мысль познакомить публику съ однимъ изъ величайшихъ поэтовъ Греціи. Вообще, наши писатели мало занимаются вопросами, относящимися къ исторіи иностранной словесности, древней и новой. A читатели любятъ статьи подобнаго рода, потому-что въ нихъ удобно смшиваются интересныя біографическія подробности съ вопросами боле важными, характеристическія черты разныхъ народовъ съ общими взглядами, философскими и эстетическими. Во Франціи лучшіе писатели составляютъ біографіи любимыхъ своихъ авторовъ и издаютъ ихъ въ вид предисловій къ ихъ сочиненіямъ или помщаютъ въ журналахъ отдльными статьями. Такъ Ф. Шаль составилъ много превосходныхъ статей объ англійской и испанской литератур, Планшъ, Низаръ разработывали подобнымъ образомъ словесность древнихъ народовъ, Блазъ, Тальяндіе, Лёвъ Веймаръ разбирали нмецкихъ писателей, Жоржъ Сандъ написалъ памятныя статьи о Сенанкур и Руссо… короче сказать, каждый изъ этихъ замчательныхъ талантовъ наперерывъ торопился знакомить публику съ человкомъ, произведеніями котораго самъ любилъ зачитываться. Оттого статьи выходили живыя, горячія и принимались публикою съ полнымъ одобреніемъ.
Подобнаго рода попытку сдлалъ авторъ статьи объ Аристофан. Видно, что Аристофанъ былъ его любимымъ писателемъ, но, кажется, г. Ордынскій не взялъ въ соображеніе того обстоятельства, что большая часть нашей публики ршительно незнакома съ великимъ комикомъ. Оттого его статья интересна для любителей древней литературы, но темновата для большинства, о которомъ авторъ упоминаетъ въ начал своей статьи. Содержаніе комедій передано вкратц, выписокъ весьма немного, разсказывая о политическомъ значеніи комедій Аристофана, авторъ упускаетъ изъ вида другія достоинства и недостатки этихъ многостороннихъ произведеній. Впрочемъ намъ общано продолженіе статьи.
Пусть г. Ордынскій въ продолженіи обратится къ огромному большинству публики, которая жаждетъ свдній живыхъ, интересныхъ и удобопріобртаемыхъ Пусть онъ въ рзкихъ очеркахъ разскажетъ намъ, какъ разсказываютъ дтямъ, образъ жизни современниковъ Аристофана, этихъ втреныхъ, добрыхъ, праздношатающихся аинянъ, которые встаютъ поздно, съ тросточками въ рукахъ отправляются на площадь собранія, удираютъ оттуда если совщанія покажутся имъ сухи, и отправляются шататься по палестрамъ или смотрть рдкихъ птицъ да зврей, присланныхъ съ востока и выставленныхъ по распоряженію правительства на удивленіе дтски-любопытному народу. Пусть г. Ордынскій заставитъ насъ присутствовать въ греческомъ театр, слушать представленіе комедій Аристофана, подъ лазурнымъ небомъ, на открытой сцен, передъ всмъ городомъ, который сбжался въ театръ, оставивъ дома однихъ рабовъ да малыхъ ребятишекъ. Пусть разскажетъ онъ намъ, какъ самъ Аристофанъ, разкрасивъ себ лицо, явился на сцену представлять страшнаго демагога Клеона, какія личности сыпались на публику, которая, зная каждаго согражданина, съ хохотомъ оборачивалась къ лицу, названному актеромъ.
Право, было бы недурно, ежелибъ нкоторые изъ нашихъ беллетристовъ попробовали составлять біографіи любимыхъ своихъ писателей, древнихъ, или новыхъ, съ краткимъ взглядомъ на ихъ дятельность, на значеніе ихъ произведеній. Не одни знаменитыя имена заслуживаютъ такой чести: полезно составлять критическія статьи о писателяхъ второстепенныхъ и посредствомъ выписокъ и общей оцнки сохранить для публики лучшія ихъ страницы, замчательнйшія ихъ мысли. Еслибъ и вс дятели нашей словесности были великими художниками, то и въ такомъ случа мой совтъ не могъ бы показаться имъ обиднымъ: разв Томасъ Муръ не написалъ цлой книги о Байрон, Боккаччіо о Данте Алигіери, и такъ дале. Я предполагаю, что наши литераторы много читали, любятъ читать, а потому подобный трудъ будетъ для нихъ легокъ, а публик совершенно пріятенъ.
Въ жизни великихъ талантовъ, стоявшихъ во глав своихъ современниковъ, встрчается множество событій, которыя съ поразительною ясностью характеризуютъ ихъ вкъ и собственный ихъ характеръ. Пользуясь этими матеріялами, чрезвычайно легко выставить передъ глазами читателей личность той знаменитости, которую мы хотимъ описывать. Въ какой-то забытой итальянской книг я недавно читалъ анекдотъ изъ жизни Данта, анекдотъ въ высшей степени характеристическій, въ которомъ на нсколькихъ строчкахъ не только изображается лицо и нравъ знаменитаго поэта-изгнанника, но даже самый характеръ его эпохи. Вотъ этотъ анекдотъ. Черезъ нсколько мсяцевъ посл появленія ‘Божественной Комедіи’, Данте шелъ задумавшись по торговой площади въ Пиз или Болонь. Дв старухи, сидвшія за какимъ-то прилавкомъ, стали шептаться между собой, поглядывая на знаменитаго изгнанника. Поэтъ замедлилъ шагъ и началъ прислушиваться. ‘Знаешь ли’, говорила одна изъ торговокъ: ‘вотъ этотъ человкъ можетъ сходить въ адъ, когда ему вздумается’? — Кто же этого не знаетъ? отвчала другая. ‘Видишь, какой онъ смуглый и угрюмый. За то, что онъ ходилъ въ адъ, его и выгнали изъ Флоренціи’. Старуха перекрестилась, примолвивши: ‘Богъ да спасетъ его гршную душу!’ Данте сознавался, прибавляетъ старинная книга, что во всю жизнь ни одна похвала не казалась ему слаще такого суеврнаго отзыва.
Отыскивать въ старыхъ книгахъ подобные разсказы, пояснять ими жизнь и образъ мыслей любимыхъ своихъ писателей,— это наслажденіе высокое, которое, право, стоитъ удовольствія написать повсть съ отчаянно трагическимъ окончаніемъ. Однако, я удалился отъ своего предмета на страшное разстояніе. Журналы 1849 года и Данте, Аристофанъ и ‘Сынъ Отечества’… все это сближенія почти непонятныя. Я началъ почти думать, что бдна русская словесность. Да, бдна она, повторилъ я, перелистывая только что полученную январьскую книжку ‘Сына Отечества’. ‘Бдность не порокъ’ говорятъ люди бывалые, и всякій соглашается съ ихъ приговоромъ. Но тутъ раждается еще одно умозрніе: конечно, бдность, тихая, скромная, незадорная бдность не есть порокъ, но она теряетъ свой непорочный характеръ, потерявши эти незатйливыя качества. Бдность раздражительная, полная претензій и самохвальства, становится уже не тою бдностью, которую мы почтительно обходимъ, бросая ей взглядъ участія. Бдняки, собравшіеся просидть вечеръ вмст, поиграть въ карты, пожалуй отплясать два или три контрданса, никому не смшны и не жалки, но если они захотятъ своей бесд дать громкое названіе ‘бала’, вынесутъ изъ комнатокъ своихъ всю мебель, освтятъ переднюю сальными свчками, созовутъ знакомыхъ и незнакомыхъ и, въ заключеніе, станутъ гордо бродить между гостей, упиваясь своей роскошью,— такіе бдняки теряютъ право на участіе…
Изъ этого не слдуетъ, чтобъ я имлъ въ виду весь составъ ныншней книжки ‘Сына Отечества’. Я вполн желаю этому журналу успха, хотя и неохотно читаю статьи, въ немъ помщаемыя. Вышеприведенныя размышленія пришли ко мн въ голову такъ, между прочимъ, не утаю, однако же, отъ васъ, он можетъ быть родились случайно во время чтенія идилліи барона Розена ‘Загородье въ Полюстров’.
Я не принадлежу къ тмъ людямъ, которые увряютъ безпрестанно, что не читаютъ статей и журналовъ, на которые въ тоже самое время открыто, или скрытно, нападаютъ. Я читалъ повсти и романы г. Розена, читалъ его драмы, читалъ его критическія статьи. Вс эти сочиненія не нравились публик, не нравились и мн. Романы и повсти поражали насъ тяжелымъ языкомъ, въ которомъ встрчалось множество нмецкихъ оборотовъ, въ содержаніи ихъ, чаще всего сомнительномъ и неловко распутанномъ, видно было тоже много чего-то не нашего, нерусскаго. Критическія статьи читались и того мене, сверхъ того, журналы, гд он печатались, никогда не пользовались большимъ кругомъ подписчиковъ. Я помню только, что почти въ каждой изъ этихъ статей выступала, кстати и не кстати, самая личность ихъ автора… Итакъ, вотъ въ двухъ словахъ заслуги барона Розена, его дятельность на поприщ русской литературы. Въ нихъ не было ничего особенно блестящаго, ничего особеннаго и въ отрицательномъ смысл. Въ мнніи любителей чтенія, имя г. Розена стояло рядомъ съ именами литераторовъ весьма почтенныхъ, но уже свершившихъ свое поприще, именно: съ именами гг. Сомова, Аладьина, Карлгофа, Остолопова и многихъ другихъ.
Посмотрите же теперь, что говоритъ о себ самомъ авторъ идилліи:
XIV.
Такъ, Волга русскимъ духомъ отродила
Меня — пришельца,— русскимъ языкомъ
Для умственныхъ работъ вооружила!
И, вдаясь съ такимъ богатыремъ,
Всечасно крпла умственная сила!
Я одоллъ, пошелъ своимъ путемъ —
И подтверждаетъ зависти шипнье
Мое надъ русскимъ словомъ одолнье (!!?)
Мн такъ и хочется спросить: гд же такъ обидли барона Розена? гд почудилось ему зависти шипнье? Я читаю постоянно русскіе журналы и не помню никакихъ нападокъ на автора идилліи. Одинъ только разъ въ ‘Современник’ замтили, что въ одномъ изъ своихъ стихотвореній г. Розенъ заставилъ волжскаго крестьянина разсадить въ саду своемъ виноградъ! Неужели это зависти шипнье? или не представляется ли поэту шипніемъ зависти всеобщее молчаніе насчетъ его стихотвореній? этому мы уже не можемъ помочь. И какое чудное выраженіе: ‘Мое надъ русскимъ словомъ одолнье’! Точно, баронъ Розенъ одоллъ русскій языкъ, какъ одолваютъ его иные, съ помощью тридцати лексиконовъ… Бдный русскій языкъ!
Но я прошу еще немного терпнія. Слдующая строфа еще лучше!
XV.
‘Полунмецкій критикъ!’ говоритъ
Лжеаристархъ, но милый умникъ… Дло!
Честная братья та мн не проститъ,
Что русскимъ словомъ дйствую я смло,
Что далъ ему и блескъ и колоритъ,
Какихъ оно дотол не имло.
Я тмъ плачу лишь долгъ свой языку,
По немъ же я въ раздоліи теку (??)
Вотъ такъ стихи! сказалъ бы мой пріятель, котораго, на бду, теперь нтъ въ моемъ сосдств… Не припомните ли вы по этому случаю стиховъ Державина изъ ‘Памятника’:
За то, что я дерзнулъ, въ забавномъ русскомъ слог,
О добродтеляхъ Фелицы возгласить,
Съ сердечной простотой бесдовать о Бог
И истину царямъ съ улыбкой говорить.
Кром того, недаромъ баронъ Розенъ въ начал своей идилліи называетъ себя фламиномъ русской музы. Нкоторые изъ его стиховъ напоминаютъ собою древніе оракулы: понимай, какъ знаешь. Что бы могъ значить стихъ: ‘По немъ же я въ раздоліи теку!’ Говоря о Таврид, авторъ даритъ насъ слдующими стихами:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тамъ отъ меня бъ не отходила прочь,
Одна мечта, въ лилйномъ благовонь.
Въ повязк жрицы, княжеская дочь,
Но сирота, въ Діаниномъ болонь (?)
Межъ Скифами — слагала бъ въ грудь мою
Плнительную жалобу свою.
Мн кажется, что вся идиллія написана для XIV и XV октавъ, въ которыхъ поэтъ прославляетъ свои литературныя заслуги. Онъ даже взялъ въ соображеніе, что какой нибудь читатель, не видавшій ‘Гальціоны’ {‘Альманахъ’ двадцатыхъ годовъ.} и ‘Сына Отечества’, можетъ спросить съ недоумніемъ: да кто же такой авторъ идилліи ‘Загородье въ Полюстров?’ Предвидя это обстоятельство, поэтъ засыпаетъ васъ подробностями изъ собственной своей жизни.
Такъ узнаемъ мы, что юность г. Розена текла въ г. Волжск (который, по словамъ автора, поспоритъ съ Балаклавой!), въ приволіи гусарскаго полка. Но чтобы не подумали, что я выдаю свту какія-нибудь собственныя тайны автора идилліи, я продолжаю выписки стихами:
Ристалище моихъ разгульныхъ дней
Дохнуло мн огнемъ, достойнымъ оды!
Царица Волга!.. (Окт. IX).
Дале:
Я Волжанинъ, я сынъ рчной царицы:
Тамъ и умомъ сердцемъ развился!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Меня любили Волжскія двицы
Какъ боле любить уже нельзя… (Окт. I).
Потомъ:
Я Волжанинъ, т царственныя воды
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разгульное величіе природы
Все то меня обрусло вполн….
Замтьте, какъ часто авторъ идилліи старается дать понять своимъ читателямъ, что онъ обруслъ совершенно, что языкъ его совершенно русскій, что вс обороты его врны русскому духу… Обстоятельство это напоминаетъ мн одинъ анекдотъ, который, при всей своей незатйливости, показываетъ, что упорное изученіе русскаго языка не всегда ведетъ къ желаемому результату.
Одинъ разъ, гласитъ этотъ анекдотъ, въ Петербургъ пріхало три ученыхъ иностранца, твердо ршившихся на мст изучить нашъ языкъ, другими словами: возымть надъ русскимъ словомъ одолнье. Жили они въ Петербург нсколько лтъ, вздолбили вс грамматики и самоучители, говорили между собой не иначе какъ по-русски и безпрестанно спорили о каждомъ слов, о каждомъ удареніи. Одинъ разъ, гуляя по Невскому, двое изъ нихъ встртили третьяго любителя русскаго слова, который выходилъ отъ парикмахера. ‘А, здравствуйте, что вы тутъ длали?’ спросили они его, тмъ твердымъ, пунктуальнымъ русскимъ выговоромъ, который только можно слышать въ Нарв, Риг и Ревел. ‘Я стриговался’, важно отвчалъ нашъ филологъ, указывая на парикмахерскую вывску.
Этотъ отвтъ возбудилъ страшный смхъ между двумя пріятелями. Одинъ изъ нихъ, боле фундаментальный любитель, тотчасъ же замтилъ: ‘Вы сегодня одинъ только разъ были у парикмахера,— слдуетъ взять время однократное: я стригнулся’. Но и это ршеніе не было одобрено. Третій любитель нашего языка тутъ же замтилъ: ‘Вы оба неправы: къ русскимъ глаголамъ, какъ и къ нашимъ, прибавляются иногда частицы рчи. Тутъ идетъ частица объ, слдовательно, надлежало сказать: я обстригался.
И совершенно довольные заключеніемъ, пріятели пошли своей дорогою.
Страшно многостороненъ, могучъ и юнъ родной вашъ языкъ. Бда писателю, кто не прислушивался къ нему съ дтскаго возраста, у кого первыя мысли въ голов не слагались на этомъ язык! Тутъ не поможетъ никакой усиленный трудъ. Въ этомъ отношеніи языкъ нашъ походитъ на высшую метафизику, кто еще на студенческой скамь не познакомился съ философскими терминами, кто на двадцатомъ году своей жизни не просиживалъ ночей надъ Шеллингомъ и Гегелемъ,— тому не дадутся въ зрломъ возраст умозрительныя тонкости…
На прощань съ барономъ Розеномъ, выпишемъ еще нсколько строфъ его идилліи, безъ всякихъ комментарій.
XIX.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По должности журнальнаго теурга,
Я вдаю всхъ пишущихъ боговъ
И всяческихъ, въ словесности, духовъ!
XX.
Мн не учиться съ критикою скучной.
И мн ль холоднымъ, строгимъ быть судьей,
Насмшникомъ, съ идеею научной,
Съ горячею и нжною душой!
Я радъ работ боле подручной,
Тотчасъ примусь за всякій трудъ другой!
Но говорятъ, что это — трудъ полезный —
То знаетъ ‘Сынъ Отечества’ любезный.
XXI.
И мн не спорить съ нимъ: онъ нашъ журналъ
Два года ты, въ волшебномъ усыплень,
Любимецъ мой, какъ мертвый возлежалъ,
Я о твоемъ желанномъ пробуждень,
Безъ устали, радлъ и хлопоталъ!
Намъ удалось твое возобновленье! и т. д.
Не правда ли, стихи эти напоминаютъ золотое время, ‘Благонамреннаго’? Въ библіотек, оставшейся посл моего отца, есть нсколько томовъ этого добродушнаго журнала. Тамъ же я нашелъ одно изъ старйшихъ нашихъ періодическихъ изданій ‘Покоящійся Трудолюбецъ’, да сверхъ того кучу альманаховъ, которые въ свое время покупались нарасхватъ и очень нравились публик. Я сталъ читать эти книги, теперь забытыя всми — и, къ удивленію моему, нашелъ такъ много сходства между ныншнимъ и тогдашнимъ литературнымъ періодомъ, о чемъ предоставляю себ когда нибудь поговорить подробне.
Но идиллія барона Розена, какъ она ни прекрасна, исчезаетъ совершенно передъ блистательнымъ ‘Петербургскимъ Встникомъ’, статьею ‘О современной жизни въ Петербург’.
Въ начал своей статьи авторъ поврилъ намъ великое свое открытіе, что въ ‘гости здятъ только жители Песковъ, Коломны и подобныхъ скромныхъ частей города. Свтскіе же обитатели Невскаго проспекта, Литейной, и другихъ богатыхъ улицъ, ршительно не живутъ у себя дома и въ гостяхъ не бываютъ’. Это извстіе меня поразило. Въ мое время свтскіе люди здили и на вечера, и на балы, и на обды, здили и по утрамъ длать визиты, неужели же въ нсколько мсяцовъ петербургская жизнь такъ измнллась? Что же длаютъ петербургскіе молодые люди? чмъ-же занимаются петербургскія дамы? На первый вопросъ авторъ отвчаетъ очень категорически: онъ беретъ лицо вымышленное, ‘молодого столичнаго франта, знаменитаго личными достоинствами и, 