Письма (1893-1930), Репин Илья Ефимович, Год: 1930

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 414 минут(ы)
Скачать в PDF
И. Репин. Избранные письма в двух томах. 1893-1930
М., ‘Искусство’, 1969

СОДЕРЖАНИЕ

1893

* Звездочкой отмечены письма, публикуемые впервые.

Т. Л. Толстой, 27 января
А. В. Жиркевичу, 14 февраля
А. С. Суворину, 14 февраля
А. С. Суворину, 16 февраля
A. С. Суворину, 18 февраля
B. В. Веревкиной, 5 марта
В. В. Стасову, 10 марта
А. С. Суворину, 10 марта
Т. Л. Толстой, 20 марта
Т. Л. Толстой, 5 апреля
А. В. Жиркевичу, 23 апреля
A. П. Чехову, апрель
Т. Л. Толстой, 5 мая
B. В. Стасову, 21 мая
В. В. Веревкиной, 4 июня
Т. Л. Толстой, 4 июня
П. М. Третьякову, 6 июня
В. Д. Поленову, 6 июня
Т. Л. Толстой, 25 июля
В. В. Стасову, 2 августа
В. В. Веревкиной, 2 августа
В. В. Веревкиной, 18 августа
В. В. Веревкиной, 4 сентября
Т. Л. Толстой, 9 сентября
Т. Л. Толстой, 11 октября
В. Н. Веревкину, 17 октября
В. В. Стасову, 26 октября
В. В. Стасову, 4 ноября
М. В. Веревкиной, 7 ноября
Т. Л. Толстой, 9 ноября
В. В. Стасову, 24 ноября
М. В. Веревкиной, ноябрь
И. Я. Гинцбургу, 1 декабря
М. В. Веревкиной, 22 декабря
A. Н. Молас, 27 декабря
B. В. Веревкиной

1894

А. В. Жиркевичу, 10 января
A. С. Суворину, 17 января
И. Я. Гинцбургу, 19 января
Е. П. Антокольской, 24. января
B. В. Стасову, 24 января
М. В. Веревкиной, 20 февраля
A. В. Жиркевичу, 21 февраля
B. В. Веревкиной, 4 марта
А. В. Жиркевичу, 16 марта
A. В. Жиркевичу, И апреля
B. В. Стасову, 3 мая
В. В. Стасову, 22 мая
В. В. Стасову, 11 июня
A. В. Жиркевичу, 20 июня
Е. Н. Званцевой, 25 июня
Е. П. Антокольской, 26 июня
B. В. Веревкиной, 26 июля
A. В. Жиркевичу, 30 июля
Е. П. Антокольской, 7 августа
B. В. Веревкиной, 16 августа
Н. В. Стасовой, 5 сентября
A. В. Жиркевичу, 18 сентября
П. М. Третьякову, 24 сентября
B. В. Веревкиной, сентябрь
А. В. Жиркевичу, 3 октября
Т. Л. Толстой, 30 сентября
А. В. Жиркевичу, 30 октября
П. М. Третьякову, 29 ноября
А. В. Жиркевичу, 11 декабря
А. В. Жиркевичу, 18 декабря
А. А. Голенищеву-Кутузову, декабрь
И. Я. Гинцбургу, б. д.

1895

М. М. Антокольскому, 13 января
Т. Л. Толстой, 18 января
П. В. Алабину, 26 января
А. П. Чехову, 13 февраля
A. В. Жиркевичу, 13 марта
B. Г. Черткову, 15 марта
А. В. Жиркевичу, 9 апреля
A. В. Жиркевичу, 10 июня
Т. Л. Толстой, 24 июня
Г. И. Габашвили, 13 июля
B. В. Веревкиной, 23 июля
А. В. Жиркевичу, 30 июля
А. В. Жиркевичу, 10 августа
М. В. Веревкиной, 20 августа

1896

А. В. Жиркевичу, 17 января
Д. И. Яворницкому, 14 апреля
А. В. Жиркевичу, 5 июня
А. В. Жиркевичу, 18 июня
* Д. В. Григоровичу, 23 июня
М. В. Веревкиной, 24 июня
Т. Л. Толстой, 27 июня
А. А. Куренному, 29 июня
А. В. Жиркевичу, 9 июля
A. В. Жиркевичу, 4 сентября
B. А. Серову, 21 ноября
В. М. Васнецову, 29 ноября
Т. Л. Толстой, 4 декабря
А. В. Жиркевичу, 25 декабря

1897

A. В. Жиркевичу, 21 февраля
B. Д. Поленову, 14 мая
Е. П. Антокольской, 27 мая
Е. П. Антокольской, 2 июня
А. В. Жиркевичу, 6 июня
А. А. Куренному, 26 июня
Е. П. Антокольской, 6 июля
К. М. Станюковичу, 14 сентября
К. К. Случевскому, 22 октября
А. П. Чехову, 13 декабря

1898

С. И. Мамонтову, 11 января
Т. Л. Толстой, 12 января
А. В. Жиркевичу, 27 января
Л. Н. Толстому, 21 марта
А. А. Куренному, 6 апреля
Т. И. Филиппову, 16 августа
А. В. Жиркевичу, 16 августа
А. А. Куренному, 13 сентября
А. В. Жиркевичу, 22 ноября
A. В. Жиркевичу, 14 декабря
* А. Ф. Кони, 16 декабря
B. В. Андрееву, 1898—1902 гг.

1899

А. А. Куренному, 28 января
A. С. Суворину, 7 февраля
B. М. Голицыну, 26 марта
А. А. Куренному, 23 июня
A. А. Куренному, 6 июля
B. В. Стасову, 27 июля
К. Н. Крылову, 3 октября
Н. Н. Перепечину, 11 октября
A. М. Горькому, 29 октября
B. В. Стасову, 17 ноября.
A. М. Горькому, 17 ноября
B. В. Матэ, б. д.
C. П. Дягилеву

1900

A. В. Жиркевичу, 25 июня
B. В. Огасову, 30 декабря

1901

А. П. Чехову, 29 апреля
А. С. Суворину, 13 сентября
А. В. Жиркевичу, 7 октября
A. А. Потехину, 9 ноября
B. Д. Поленову, 9 ноября
И. С. Остроухову, 25 ноября
А. В. Стаценко, б. д.

1902

А. С. Суворину, 16 января
А. С. Суворину, январь
Ф. Д. Батюшкову, 21 апреля
И. С. Остроухову, 3 декабря

1903

Ф. Д. Батюшкову, 12 января
М. В. Веревкиной, 24 февраля
A. В. Вержбиловичу, 1 февраля
П. Н. Ариан, 16 марта
И. С. Остроухову, 1 декабря
И. С. Остроухову, 5 декабря
И. С. Остроухову, 7 декабря
B. В. Стасову, 11 декабря
И. С. Остроухову, 18 декабря
В. М. Голицыну, декабрь

1904

Д. И. Менделееву, 25 января
B. В. Стасову, 22 февраля
C. А. Толстой, 17 апреля
В. В. Стасову, 22 апреля
A. И. Сумбатову-Южину, 16 мая.
B. В. Стасову, 6 октября
Ю. И. Репину, 26 октября
В. В. Стасову, 27 октября

1905

A. П. Ланговому, 11 января
B. В. Стасову, 22 января
Г. Гансу, б. д.
В. Д. Поленову, 25 января
И. И. Толстому, 6 февраля
A. П. Ланговому, 16 февраля
B. В. Стасову, 26 марта
Л. Л. Толстому, 5 мая
И. Р. Тарханову, 19 мая
В. В. Стасову, 20 июня
Д. И. Яворницкому, 29 июня
В. В. Стасову, 4 июля
В. В. Стасову, 18 июля
И. Р. Тарханову, 31 июля
A. В. Жиркевичу, 6 августа
B. В. Стасову, 12 сентября
Е. П. Тархановой-Антокольской, 29 сентября
A. В. Жиркевичу, 11 ноября
B. В. Стасову, 7 декабря
И. С. Остроухову, 10 декабря
В. В. Стасову, 11 декабря
И. С. Остроухову, 24 декабря

1906

Е. П. Тархановой-Антокольской, 14 марта
В. В. Стасову, 28 марта
В. В. Стасову, 12 апреля
В. В. Стасову, 15 апреля
В. В. Стасову, 9 мая
В. В. Стасову, 28 мая
Н. И. Гумалику, 5 июня
A. В. Жиркевичу, 26 июня
B. В. Стасову, 4 июля
A. Н. Молас, 26 июля
Е. П. Тархановой-Антокольской, 29 июля
B. В. Стасову, 15 августа
В. В. Стасову, 20 августа
Е. П. Тархановой-Антокольской, 23 августа
В. В. Стасову, 17 сентября
Е. П. Тархановой-Антокольской, 9 октября
Корнею Васильевичу, 28 октября
В. М. Васнецову, 2 ноября
Г. Г. Ге, 21 ноября
И. Д. Дмитриеву, 6 декабря

1907

Д. И. Яворницкому, 10 февраля
Н. А. Морозову, 12 апреля
Е. П. Тархановой-Антокольской, 29 апреля
И. И. Горбунову-Посадову, 8 июля
И. И. Толстому, 27 сентября
Л. Н. Толстому, 1 октября
С. А. Толстой, 7 октября.
Вел. князю Владимиру, 30 октября
Д. И. Багалею, 14 ноября
В. М. Васнецову, 17 ноября
Острогожской галерее им. И. Н. Крамского

1908

A. А. Борисову, 17 января
B. К. Бялыницкому-Бируля, 29 марта
В. К. Бялыницкому-Бируля, 19—26 апреля
М. П. Бобышову, 2 июня
* Л. Л. Толстому, 20 июля
* В. И. Репиной, 15 августа
В. К. Бялыницкому-Бируля, 14 ноября
Е. И. Виткевич, 24 декабря
Н. М. Ежову, 27 декабря

1909

A. А. Куренному, 3 января
И. С. Остроухову, 19 января
Д. В. Стасову, 7 февраля
Д. И. Яворницкому, 24 февраля
Л. Н. Толстому, 3 апреля
И. Е. Цветкову, 3 мая
Н. А. Морозову, 12 мая
B. И. Репиной, 14 июня
В. К. Бялыницкому-Бируля, 16 августа
В. К. Бялыницкому-Бируля, 5 октября
B. И. Репиной, 12 октября
Э. К. Липгарту, 27 октября
Л. Н. Бенуа, 27 октября
C. К. Габаеву, 8 ноября
Павлу Аркадьевичу, 9 ноября

1910

Н. Н. Дубовскому, 7 января
Б. М. Кустодиеву, 14 января
В. К. Бялыницкому-Бируля, 14 января
К. И. Чуковскому, 19 января
Н. Д. Ермакову, 25 января
К. К. Костаиди, 12 февраля.
Д. В. Стасову, 4 мая
П. Е. Рейнботу, 5 июля
К. И. Чуковскому, 31 июля
A. М. Горькому, 2 сентября
B. Г. Короленко, 5 сентября
Г. С. Петрову, 31 октября
C. А. Толстой, 8 ноября
В. К. Бялыницкому-Бируля, 16 декабря
Неизвестному
Гиллебрандту
Институту Карнеджи

1911

Н. А. и К. А. Морозовым, 16 марта
К. И. Чуковскому, 14 апреля
* Ю. И. Репину, 15 апреля
С. М. Прохорову, 22 апреля
Е. П. Тархановой-Антокольской, 24 июля
И. А Владимирову, 2 сентября
Н. Ф. Финдейзену, 8 сентября
И. А. Белоусову, 26 ноября
В. Я. Светлову, 27 ноября

1912

П. О. Морозову, 20 января
К. И. Чуковскому, 3 февраля
Н. О. Лернеру, 18 февраля
А. Ф. Кони, 4 марта
И. И. Бродскому, 15 июня
С. М. Прохорову, 12 августа
С. М. Прохорову, 4 октября
Е. Е. Лансерье, 5 ноября
П. Н. Ариан, 17 декабря
* Ф. И. Шаляпину, 23 декабря
Н. А. Гедройцу, б. д.

1913

М. Н. Климентовой-Муромцевой, 1 января
Н. А. Морозову, 12 января
И. К. Григоровичу, январь
И. С. Остроухову, 8 марта
* О. Г. Базанкур, 1 июня
С. О. Грузенбергу, 21 июля
И. С. Остроухову, 12 сентября
В. М. Бехтереву, 31 октября
В. В. Уманову-Каплуновскому, 16 ноября
Ю. И. Репину, 7 декабря
В. Д. Поленову, 26 декабря

1914

Е. П. Тархановой-Антокольской, 13 марта
А. В. Стаценко, 4 июля
А. В. Стаценко, 27 июля
* А. Ф. Кони, 1 августа
А. Н. Римскому-Корсакову, 1 декабря

1915

Н. А. Касаткину, 12 января
В. П. Канкриной, 5 марта
Н. А. Морозову, 9 мая
A. Н. Римскому-Корсакову, 5 октября
П. Н. Ариан, 13 ноября
Е. П. Тархановой-Антокольской, 10 декабря
B. Г. Черткову, 24 декабря

1916

А. В. Стаценко, 2 января
А. Е. Молчанову, 17 июля
С. О. Грузенбергу, 25 ноября
Неизвестному, б. д.

1917

Л. Н. Андрееву, 28 января
В. Г. Черткову, 23 марта
А. В. Стаценко, 29 марта
А. М. Комашке, 28 августа
* Ю. И. Репину, 26 октября.
И. И. Горбунову-Посадову, 26 октября.

1918

Н. А. Котляревскому, 16 января
Ответ анониму, б. д.

1919

С. В. Животовскому, декабрь

1920

В. И. Репиной, 1920-е гг.
А. И. Куприну, 1920-е гг.
Ч. Риду, 1920-е гг.
Г. С. Петрову, 1920-е гг.

1921

А. Ф. Кони, 15 апреля
А. Ф. Кони, 20 июня
А. Ф. Кони, 29, 30 июня

1922

А. В. Маковскому, 21 апреля
П. И. Нерадовскому, 14 сентября
П. И. Нерадовскому, 24 декабря

1923

К. И. Чуковскому, 19 июля
И. С. Остроухову, 2 сентября
В. М. Федорову, 3 сентября
П. И. Нерадовскому, 5 сентября
Н, И. Гумалику, 22 сентября.

1924

И. С. Остроухову, 6 июня
Ответ И. Е. Репина на поздравления в связи с его восьмидесятилетием, 25 июля.
И. С. Остроухову, 8 сентября
С. А. Стахович, сентябрь
Обществу А. И. Куинджи, б. д.

1925

Н. П. Попову, 18 февраля
К. И. Чуковскому, 24 марта
Д. И. Дворницкому, 26 апреля
П. И. Нерадовскому, 5 июня
К. И. Чуковскому, 7 июня
А. В. Луначарскому, б. д.
А. В. Луначарскому, б. д.
К. И. Чуковскому, 16 ноября

1926

К. И. Чуковскому, 31 января
Н. Д. Кузнецову, февраль
П. И. Нерадовскому, 1 марта
К. И. Чуковскому, 18 марта
К. И. Чуковскому, март.
И. И. Бродскому, 20 апреля
К. И. Чуковскому, 29 апреля
П. Е. Безруких, 2 мая
И. И. Бродскому, 10 мая
Д. Ф. Богословскому, июнь
П. Е. Безруких, 25 июля
П. Е. Безруких, 3 августа
П. Е. Безруких, 6 августа
И. И. Бродскому, октябрь
Д. И. Дворницкому, 30 ноября.
Д. И. Дворницкому, 4 декабря
В. Ф. Зеелеру, 11 декабря
К. И. Чуковскому, б. д.
Ю. И. Репину, 1920-е гг.

1927

Д. И. Яворницкому, 7 января
К. И. Чуковскому, 8 февраля
И. Е. Бондаренко, 18 февраля
К. И. Чуковскому, 19 февраля
К. И. Чуковскому, 18 мая
Д. И. Яворницкому, 22 мая
А. Н. Римскому-Корсакову, 31 мая
И. С. Остроухову, 24 июля
И. П. Павлову, 10 августа
А. Н. Римскому-Корсакову, 26 октября
Д. И. Яворницкому, 26 декабря
Л. О. Пастернаку, б. д.

1928

Д. И. Яворницкому, 30 января
Д. И. Яворницкому, 7 апреля
К. И. Чуковскому, 18 августа
Д. И. Яворницкому, 1 декабря

1929

В. Е. Савинскому, 18 марта
А. И. Менделеевой, 20 мая
Д. И. Яворницкому, 3 июня
П. Н. Ариан, 16 июня
Д. И. Яворницкому, 18 июня
К. А. Коровину, 3 августа
Ц. И. Яворницкому, 10 октября
Е. П. Тархановой-Антокольской, 29 октября
Д. И. Яворницкому, 7 ноября
И. П. Павлову, б. д.
В. В. Веревкиной, б. д.
И. И. Бродскому, б. д.
Чугуевцам, 1920-е гг. Черновик

1930

Е. П. Тархановой-Антокольской, 14 марта
Е. П. Тархановой-Антокольской, 18 марта
Е. П. Тархановой-Антокольской, 20 марта
Е. П. Тархановой-Антокольской, март
Е. П. Тархановой-Антокольской, 10 апреля
Д. И. Яворницкому, 18 мая
Местонахождение писем — 1-й и 2-й тома
Указатель имен к 1-му и 2-му томам

Письма

1893

Т. Л. ТОЛСТОЙ

27 января 1893 г.
Петербург

Умная — добрая — красивая Татьяна Львовна,

благодарю Вас за Ваше милое письмо. Вы так хорошо пишете — все бы сидел да перечитывал…
Неужели у Вас нашлось бы время побывать у Шерера-Набгольца и спросить, в каком виде у них теперь издание фототипий с моих работ, сколько готовы и насколько удовлетворительны снимки? Видите, какое неприятное, утомительное и совершенно пустое дело… Словом, если у Вас времени не найдется, то я только порадуюсь, что на Вашу долю не выпало неприятной комиссией больше. ,
Как больно Вы меня кольнули Суриковым, я и тогда молчал у Вас — думал, может быть, я ошибаюсь, может быть, эта его картина лучше, чем представляется мне, но у Вас острый, очень усовершенствованный взгляд — и Вы видите то же…
Вы меня очень обрадовали отзывам обо мне московских передвижников — это, конечно, зеленая молодежь. Да, разумеется, свет не без милых — добрых — умных людей, ‘и об нас кто-нибудь проболтается добрым словцом’. Конечно, не этих сильных духом молодых добрых имел я в виду, когда говорил у Вас, что некоторые рады моему отсутствию.
Спасибо Вам (ах, как Вы мне нравитесь этой Вашей участливостью, приветливая — талантливая графиня!) за Ваше сочувствие судьбе моей дочери. Но мы здесь уже все устроили по-старому. Она поступила опять и долбит, долбит — со скелетом не расстается теперь, так и стоит он сторожем над ее постелью. Недавно она снялась группой с двумя товарками, у каждой в руках череп, а Надя даже оперлась на череп — три Гамлета разом вышло. Я не мог не расхохотаться…
А Москва в этот раз на меня сделала такое чарующее впечатление, как никогда еще. Я просто способен переехать жить опять в Москву. Но… теперь это трудно, да и зачем, когда скоро совершится генеральная переездка туда, где ни пространства, ни времени существовать не будет и даже всякая любовь пройдет, даже к искусствам… Как жаль…
Какая чудесная вещь Чехова ‘Палата No 6’, вот сила! И в какой скромной форме! Как незатейливо, просто и как глубоко!!

Ваш И. Репин

Моя простуда идет к упадку. Мне значительно помогла здесь моя холодная спальня. Недавно я получил письмо от С. А. Стахович из Рима — восторженное, прекрасное письмо.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

14 февраля 1893 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

Вы меня очень обеспокоили Вашей болезнию, пожалуйста, черкните, когда совсем поправитесь.
О Стрепетовой ведь мы, кажется, с Вами много говорили. Я удивляюсь только, что этот чудак Погодин мог любить эту Бабу-Ягу. Он застрелился {А. Д. Погодин — муж П. А. Стрепетовой.}. А спектакль, кажется, состоялся. Впрочем, я не интересовался этим. Как актриса и чтица мне эта Стрепетова со своей мещанско-московской утрировкой чувств неприятна. Ну, можно ли стреляться из-за такой старой подошвы!
Однако Ваш приезд сюда все откладывается. А я теперь пишу портрет с В. Н. Герарда. А Христа я переделал до неузнаваемости — не кончен {Речь идет о картине ‘Иди за мной, Сатане’.}. На Передвижную выставку, которая сегодня открывается, я отправил: портрет вел. кн. Константина Константиновича, Спасовича и два этюда с Веры и Нади {На XXI Передвижной выставке экспонировались работы Репина: ‘Портрет К. К. Романова’, ‘Портрет В. Д. Спасовича’, ‘Осенний букет’ (портрет В. И. Репиной) и ‘На охоте’ (портрет Н. И. Репиной).}.
Антокольского выставка {Юбилейная выставка работ М. М. Антокольского была открыта в связи с 25-летием его художественной деятельности 3 февраля 1893 г. в Академии художеств} превосходна, чудесные вещи, расставлены изящно, комфортабельно, а его Ермак — просто грандиозная вещь! И еще там много хорошего и восхитительного, особенно спящий амур на саркофаге.
На Новый год я приехал в Москву и пробыл там две недели, все больше у Толстых. Рисовал акварель со Льва Николаевича (опять в его кабинете за работой,— иначе его боялся беспокоить, да и ему надоело позировать). Это я делал по заказу ‘Севера’. А в то же время писал масляными красками портрет с Татьяны Львовны по заказу гр. Толстой. Очень весело провел это время. Москва такая живая стала, особенно по искусству. Столько нового только в Париже увидишь.
А это меня наводит на мысль, что москвичи, вероятно, самое даровитое, в смысле выдержки и силы жизни, русское племя, и оно опять, как при Иоанне III, возьмет Россию в свои руки. Вся эта петербургская немецкая официальность только давит и ничего своего не создает.
Было много выставок (чудесных), спектаклей домашних и живых картин. И гремят все купцы, конечно, интеллигентные, прошедшие университет. Какая роскошь обстановки! Какие салоны теперь у них развелись на Болвановках, в Барышах, в Пупышах!!!
А Толстой производил на меня какое-то жалкое впечатление своей несокрушимой верой в миражи сентиментальности, односторонности…
Фофанова видел всего один раз. Жалкий, все бедствует. Какой несчастный… Да, многих людей следовало бы брать обществу под опеку.
Поклонитесь Вашей супруге. Вера и Надя кланяются Вам.

Ваш И. Репин

!!!!!!!

А. С. СУВОРИНУ

14 февраля 1893 г.
Петербург

Многоуважаемый Алексей Сергеевич,

только сегодня удосужился я, чтобы написать Вам это неприятное письмо. Мне полегчает, если я Вам напишу откровенно, что меня продолжает возмущать вот уже несколько дней. Как Вы могли допустить в Вашей газете такой бред сумасшедшего, как статья ‘Жителя’ {Псевдоним А. А. Дьякова. Речь идет о его статье ‘Г. Антокольский’ (‘Новое время’, 1893, 10 февраля, No 6089), посвященной выставке работ Антокольского в Академии художеств. Газета А. С. Суворина ‘Новое время’ статьей Жителя начала серию злобных издевательских статей, в которых Антокольский подвергался дискриминации, а творчество его получало несправедливую оценку. Статья Жителя вызвала многочисленные отклики и полемику в печати. В защиту Антокольского выступили Стасов, Репин, Михневич и другие.} против Антокольского?! Антокольский — уже давно установившаяся репутация, европейское, всесветное имя, один из самых лучших, даже, отбросив скромность, лучший теперь скульптор… Да что говорить про это — Вам все известно. При Вашей чуткости, талантливости, отзывчивости ко всему хорошему Вы не можете этого не признавать. Против критики я ничего не имею. Критика возможна даже над Сикстинской мадонной. Отчего же не критиковать Антокольского — сколько угодно.
Я с Вами готов говорить о многом, что меня не удовлетворяет в его некоторых вещах. Боже сохрани меня от невежества защищать непогрешимость репутаций… Но если пьяный из кабака начнет ругаться, лично, бестолково, неприлично, разве Вы станете его слушать?! Разве потерявший рассудок человек может требовать слова? и с такой всероссийской кафедры, как ‘Новое время’! На Вас лежит ответственность.
Вы же не можете не видеть, что ‘Житель’ Ваш — совершенный профан в искусстве, и, сколько бы он ни панизывал имен европейских скульпторов, пиша их фамилии иностранными литерами, он не может замаскировать этим своего невежества в этом предмете, и я уверен,— Вы это видите и чувствуете очень хорошо и — допускаете на страницы!
Ну кто же после этого станет верить Вашей критике искусства?! ‘Житель’ произвел жалкое, гадкое впечатление. Эта взбесившаяся шавка, выпачканная вся в собственной гадкой пене, бросается на колоссальную статую Ермака и на бронзовое изваяние Христа, в поту, во прахе прыгает эта куцая гадина на вековечные изваяния, в кровь разбивает себе бешеную пасть и корчится от злости, визжит от бессилия укусить несокрушимое, вечное…
Пишу Вам это потому, что я Вас люблю и глубоко уважаю, Ваш всегдашний читатель и почитатель, и мне больно, когда Вы допускаете такие промахи. Ваша репутация слишком колоссальна, чтобы пачкаться в г[…] ‘Жителя’. Ваша газета имеет всесветное значение, чтобы быть без самоуважения.

Ваш преданный И. Репин

Не подумайте, что я делаюсь старой брюзгой и не выношу никакой правдивой резкости. Совсем нет. Талантливые строки Буренина я читаю с восхищением: там масса ума, едкости, остроумия и всегда почти знание предмета. А ведь ‘Житель’ — это бездарность, посредственность и, главное, невежа в предмете искусства.

И. Р.

А. С. СУВОРИНУ

16 февраля 1893 г.
Петербург

Благодарю Вас, Алексей Сергеевич, за Ваше любезное письмо. В нем много поэзии, чувства и восторженной любви к искусству и Италии… Много значит настроение, расположение духа, восприимчивость души. Под прекрасным небом Италии, на свободе, наши лучшие способности сильно реагируют и ищут только предлога, чтобы возликовать.
Не то здесь, при нашей затхлой, серой, рабьей действительности. Тут мы злы, беспощадны и рады всякому предлогу, чтобы побольнее кольнуть кого-нибудь, все равно кого… Но если предмет безответный, как, например, еврей, то как же его пройти равнодушно…
Конечно, до ‘Жителя’ мне никакого дела нет, особенно до его стиля. Досадно немножко мне, что Вы показали ему мое письмо, я этого никак не предполагал, иначе я не позволил бы себе неприличных выражений на его счет. Хотя я ни от чего не отрекусь,— как считаю ею. Он мне прислал грубое письмо. Я, конечно, отвечать ему не стану, ибо считаю его невменяемым и неспособным понять что-либо из логических рассуждений. Он думает, что я подвожу под него интригу, как под критика искусства, чтобы самому заместить его по этой части!!! Словом, о нем рассуждать не стоит. Моя цель была написать Вам, как человеку чуткому, с душой, жалобу за обиду моего товарища со школьной скамьи.
Взгляните беспристрастно: виноват ли Антокольский, что он еврей по рождению? Виноват ли он, что он большой талант и его не могли не прославить? Виноват ли он, что родился в России и ее считает своей родиной?.. Нет. Он виноват только в том, что работает над собой, как над художником и человеком, уже около 30 лет, виноват, что при упорном труде в искусстве достиг большого уже совершенства. Виноват, что после 15 лет (кажется) захотел опять повезти на родину свои работы, чтобы поделиться и послушать, что скажут. Ему стоит это больших затрат, которые не окупятся, большой потери времени… Человек уже полубольной, разбитый, на склоне лет, после большого промежутка, приезжает на родину… и как же его принимают!…— Выпускают бешеных собак, травят и улюлюкают… Да, это жестоко и грубо. И здесь не виноват ваш полоумный революционер — он никогда не глядел внутрь собственных отребьев, хотя и громит морально с кафедры ‘Нового времени’. — Нет, виноваты Вы. Вы, человек недюжинный и искренний…

Ваш И. Репин

А. С. СУВОРИНУ

18 февраля 1898 г.
Петербург

Сегодня прежде всего я прочитал Вашу статью {‘Маленькие письма’ (‘Новое время’, 18 февраля 1893 г., No 6097).} о Несторе Антокольского {‘Нестор-летописец’ (1892).}, Алексей Сергеевич.
Читал ее с удовольствием — я не могу не согласиться с Вами. Что значит искреннее, глубокое чувство! Вы больно колете и в самое больное место художника, но это здоровый укол хирурга. Я стою спокойно, наблюдаю, как больной корчится под Вашим пинцетом, и радуюсь — это ему в пользу пойдет.
Вы правы: это натурализм. Антокольский, конечно, не мог себе не представлять Нестора, восторженно ушедшего в минувшее, но, я думаю, это показалось ему немного избитым, и ему захотелось изобразить этого старика совсем просто, пишущего ‘не мудрствуя лукаво’. Собственно, и это хорошо. Многие и этим довольны, и мне нравится. Но я согласен с Вами, может быть и еще лучше, и он дождется своего художника…
Простите, Вам ведь некогда читать моих рассуждений. Боюсь, надоел я Вам порядочно.

Ваш И. Репин

Но Ваша статья прекрасная, полезная.

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ1

1 Веревкина Вера Васильевна, художница, ученица Репина по Академии художеств. Ее воспоминания ‘Памяти учителя’ опубликованы в сб. ‘Художественное наследство. Репин’, т. II, М., Изд-во Академии наук СССР, 1949.

5 марта 1898 г.
Петербург

В последнем письме Вашем, многоуважаемая Вера Васильевна, Вы производите утешительное впечатление. Сила натуры вступила в свои права — талант работает, так и следует.
Я так люблю видеть Вашу энергичную руку, водящую кистью по холсту уверенно и бойко. Буду очень рад, когда Вы соберетесь опять написать этюд в моей мастерской. На этот раз Вы возьмете натуру, попросите хотя бы m-elle Андреевскую — вот только далеко ездить…
Я буду у Вас на днях — завтра, может быть, если удастся, и тогда условимся о днях и часах, в которые Вам и мне будет удобно без обоюдной помехи.
Действуйте, действуйте! Прекрасно. Не скомпоновали ли Вы чего-нибудь нового? Привезите в д. Жербина.

И. Репин

Бумага моя самая ординарная: только я пишу развернув лист, на внутренней стороне впоперек — правда, скучно переворачивать да ждать, пока высохнет, а так удобнее.

В. В. СТАСОВУ

10 марта 1893 г.

Какая статья!!! {‘Итоги трех нововременцев’ (‘Новости и Биржевая газета’, 1893, 9 марта, No 871). Статья Стасова, направленная против Суворина, Буренина и Дьякова, выступавших на страницах ‘Нового времени’ со статьями, в которых Антокольский подвергался травле как еврей, заканчивалась словами: ‘По выражению гг. Дьякова и Буренина, я — труба иерихонская, я — тромбон, я — барабан, я — мамаева оглобля, я — таран. Что ж, мне на такие прозвища жаловаться нечего, я готов был бы признать их в высокой степени лестными и почетными, но увы! — к великому сожалению своему, я должен считать самого себя недостойным их. Да, я желал бы быть одною из тех страшных труб, от которых должны пасть стены проклятого зловонного гнезда, я желал бы быть тем тромбоном, который, наконец, услышали бы злые глухари так, чтобы у них внутри сердце дрогнуло бы и похолодело, я хотел бы быть тем барабаном, который забил бы грозную тревогу и заставил бы побледнеть врагов, и хотел бы быть тем тараном, который пробил бы насквозь все заслонки невежества, злости и лжи, притворства и ненависти, которые я целый день вижу вокруг бедного нашего художества и лучших его представителей, наконец, я хотел бы быть той мамаемой оглоблей, которая должна сокрушить и сверзить те ненавистные перья и бумаги, которые распространяют одурение и убыль мысли, которые сеют отраву понятой и гасят свет души. Но куда мне…’} Какая у Вас железная несокрушимая сила!!! Я решительно не ожидал, чтобы можно было написать что-нибудь подобное… А заключение просто гениальной Оно полно страшного, искреннего трагизма!!. Черт знает, какой неожиданный, неотразимый и всесокрушающий удар! Неужели гады уцелеют?! Да они проворны — по щелям…
От Суворина я получил вчера же нечто вроде оправдания передо мною, будто бы он никогда не осуждал меня за мой рисунок… Говорит, что он отвечать Вам не будет… Ну, да что, это мелочь… Нет, статья, статья Ваша, дорогой Владимир Васильевич! Да, дай Вам бог здоровья и много, много лет так чисто и грозно стоять за правду…

Ваш Илья

А. С. СУВОРИНУ

10 марта 1893 г.
Петербург

Поверьте, Алексей Сергеевич, что ни малейшей тени желчи у меня нет против Вас, если бы Вы и бранили меня за рисунок. Я вовсе не считаю себя безупречным и в этом неисчерпаемом отделе искусства. Мне всегда была дорога в Вас искренность и талантливость. Я вспоминаю с большим удовольствием ту минуту, когда я взял на себя смелость пойти к Вам и поцеловать Вас за бескорыстный, правдивый отзыв о моей картине. Перед тем я хотя и не умышленно, но очень грубо вышедшим отказом оскорбил Вас.
Вы были выше мелкой мести. Вы всегда прежде боролись за лучшие и чистейшие принципы жизни. И мне лично Вы всегда представляетесь добрым, честным, проникновенным талантом, который и ‘во тьме светит и тьма не объяла его’.
Но мне часто бывает жаль Вас: рядом с Вами стоит такая бесформенная тьма, как ‘Житель’. Каждое воскресенье из этой зловонной ямы подымаются грязные пары и покрывают собой все хорошее и, конечно, Вас, как человека, терпящего у себя под носом эту нечистую яму.
Неужели Вас обманывают эти удушливые пары внешними очертаниями, которые они стараются принять, изображая то моралиста, то эстетика, то философа? Не верю я, чтобы Вы не чувствовали его лжи.
Буренин, конечно, талантливый, остроумный и недюжинный человек, но ведь это — не знающий правды циклоп. И также ясно, что он искусством никогда серьезно не занимался… Ну, это все вещи старые, известные всей образованной России, как справедливы и те общие сетования, что такая богатая газета, как ‘Новое время’, не может обзавестить добропорядочным критиком искусства, довольствуется невежественным, скучным разглагольствованием ‘Жичеля’. Это непростительно, и вина падает на Вас.
Вы допускаете отстаивать старую Академию художеств (среди газет этюд но поводу статьи Ге), дошедшую давно в искусстве до значения нуля и оподлившуюся уже публично до полного прохвоста, и терпите тут же нападки на ‘Товарищество передвижников’, за которым Ваши сотрудники не признают уже никакой заслуги, никакого влияния. Такая правда только ‘Жителю’ по плечу. Не угодно ли опросить все молодое поколение юных художников, которые теперь сотнями выросли в Киеве, Одессе, Москве, Харькове,— что они скажут? Чьи они дети в искусстве, кто на них имеет влияние вот уже 20 лет?
Это дело ‘передвижников’. И ‘Новому времени’ угождать прогоревшим прохвостам старой Академии стыдно. И Вы ответственны за эту гадость.
Вот такие статьи желательны, как на днях была — ‘Наши художественные дела’ Микеле {Микеле Неанджело — псевдоним М. В. Мешкова.}. Но, конечно, Микеле не в состоянии всего того написать — там я вижу работу Прахова, да какое мне дело, чья работа — М-ле так М-ле. А статья чудесная — вот что желательно.
Так-то, Алексей Сергеевич, я Вас люблю и скрепя сердце говорю Вам эту неприятную правду. Ее все-таки и говорить неприятно. Будьте уверены, что я в Вас не заискиваю, не льщу Вам и сам в критики никогда не полезу.

Ваш И. Репин

Т. Л. ТОЛСТОЙ

20 марта 1893 г.
Петербург

Дорогая Татьяна Львовна,

[…] А Ге как живописец сделал большой успех против последних работ своих. Мне очень понравилась его девица, стоящая у отворенного окна с фоном сада, освещенного заходящим солнцем. А еще лучше его портрет старичка профессора Костычева на фоне книг, очень хорошо лицо написано — тельно. И потом его собственный портрет тоже недурен, очень даже, только волосы и борода слишком синие {На XXI Передвижной выставке были экспонированы работы Ге: ‘Автопортрет’, ‘Портрет П. А. Костычева’ и ‘Портрет Н. И. Петрункевич’.}. Но вот он недавно читал публичную лекцию в частном доме (Ковалевской квартира), это вышло плохо. Сюжет он взял интересный: ‘Влияние публики на идеалы художника’. Но не приготовился ли он, или не нашелся… Начал со свободы Шевченко, потом перешел на историю передвижников (все это короче воробьиного носа), и все это скучно, неинтересно, и ничего нового не сказал. Да еще при этом весь этот хлам он говорил по слову, тянул — для стенографисток (нашли же что записывать!). Я едва досиживал, досадно было, а тут еще Веревкина около паясничала, острила. На втором перерыве я ушел. Говорят, он потом еще читал свои комментарии характера Иуды по Ренану. Что Иуда был умнее и образованнее всех прочих рыбарей и плотника из Назарета: но это, говорят, не произвело впечатления, старо показалось. Боже, как он любит популярность и дым славы, откуда бы ни подымался этот дым… Но вчера я был на такой публичной лекции, что решил более не ходить ни на какие публичные лекции! Какая-то г-жа Половцева просвещала нас византийским памятником 12-го столетия и малороссийскими древностями… Вот дилетантизм!! Однако простите, что это я все Вам о таком вздоре пишу.
Собственно, я хотел написать Вам, что, кажется, неловко утруждать просьбой В. Маковского о постановке Вашего портрета на Передвижную выставку. Я боюсь, и его Вы поставите в неловкое положение. Лучше подождем. На будущий год я опять открою свою выставку и тогда попрошу поставить Ваш портрет на ней. А теперь прошу Вас не начинать никаких хлопот с ним.
Хотелось бы с Вами повидаться, но теперь это уже надолго, долго, долго.
Искренне преданный Вам

И. Репин

Напишите мне, рассердились Вы на меня? И как сильно? Моя слабость — писать всякие глупости людям, с которыми я в хороших отношениях. Не сердитесь. Ах, как жаль, что Вы так далеко живете, что нельзя пойти и объяснить Вам на словах. Ах, умная — добрая — красивая — талантливая, простите, больше не буду.

Т. Л. ТОЛСТОЙ

5 апреля 1893 г.
Петербург

Дорогая Татьяна Львовна!

Позволительно ли так баловать друзей?! Вспоминаю, как меня в Ясной называли льстецом, и думаю, что это я имел на Вас дурное влияние. Да, Ваши неумеренные похвалы моим последним работам отзываются лестью. Еще в последнее воскресенье, здесь, я пошел пораньше на выставку и посмотрел свои работы трезво. Они очень грубы, жестки и безвкусны. Еще Спасович лучше, больше выдержан, но он коричнев и вообще некрасив в тонах, Константин Константинович — совсем антихудожественный портрет, руки его плохо нарисованы и написаны грубо. А девочки! Меня за них все наши здешние друзья чуть не бьют. И вправду, они были в деревне загорелые и толстоскулые. Досталось здесь особенно Наде: во всех карикатурах над ней страшно издевались, добавляли ей колоссальные ноги кочергами, а лицо — то татарином, то японцем — страшное рисовали. Да, здесь я увидел, что они и недописаны совсем и недорисованы. Что делать, надо учиться. Только не поздно ли? Благодарю Вас за пожелание долголетия. Если Ваше желание осуществится и я не одряхлею скоро, то буду стараться сколько могу совершенствоваться.
Выставки нас очень учат, отрезвляют. Сколько я выставлял, сколько видел свои недостатки, а все нет прогресса. Это значит, собственное эстетическое чувство грубо и не может идти дальше — пределу его же не прейдеши.
Я не успел ответить Вам на Ваше предыдущее письмо. Теперь я рад, что Ваш портрет не попал на выставку. Может быть, удастся мне будущей зимой просмотреть его и потрогать кое-где. Я уверен, что в нем много недостатков. Он так писан без оглядки, что, наверно, изобилует промахами, а особенно грубостью в общем.
Да, скоро ли я Вас увижу! А знаете ли, это, право, к лучшему: я так взволнован Вашими незаслуженными похвалами и Вашим изъявлением дружбы, что готов перейти в самый нежный тон. А ведь эта нелепость Вас раздосадовала бы, и Вам бы пришлось очень раскаиваться. Постараюсь быть умным и сдержанным. Но, тронутый, от души благодарю Вас за доброе участие, и снисходительность, и постоянство Вашего дружеского отношения ко мне. Желал бы быть ею достойным.
Ваш И. Репин
А насчет Ге я с Вами не согласен. Портрет его девушки у окна имеет большой художественный (взмах, новизну и силу не старческую — молодую.
Мережковский Ге называет Га и только в дательном падеже Ге, а проч. Гу, Гой и проч. У меня было два бурных вечера. Много было народу обоего пола и много спорили. Ге хорошие темы для споров дает, то есть он лично, не его работы.
А когда же Вы мне пришлете Ваш фотографический портрет? Как Ваше здоровье теперь?

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

23 апреля 1893 г.
Петербург

Простите, дорогой Александр Владимирович. Все это время я так тороплюсь с окончанием некоторых портретов, что устаю страшно. По два сеанса в день! Герарда {Портрет В. Н. Герарда (1898).} кончил. Все картины пришлось отложить в долгий ящик — нужны деньги.
С Юрой я не ездил в Здравие во, как хотел, на пасхе, теперь к нам трудно пробраться — Двина гуляет, даже писем уж давно не было.
В конце месяца, а по всей вероятности, в начале мая мы уедем туда.
В последних литературных собраниях Мережковский просвещал нас насчет символизма Ибсена и (вообще. Интересно, но как неумолимо в мир проникают идеи декадентства! Как мода: как бы уродлива ни была она, но всякий, особенно характер средней силы, вступает в рядовые нового поветрия и счастлив…
Полонского ‘Собаки’ {Поэма Я. П. Полонского ‘Собаки’ (1892).} — ужасно грубая вещь по тривиальности языка и по безвкусию.
Толстые, отец с дочерьми, переезжают из Москвы в Ясную Поляну.
Читали ли Вы Суворина ‘В конце века, любовь?’ Небезынтересная вещь. Очень содержательна и моментами с большим талантом написана. Тоже и он сразу примкнул к новизне. Мистичность, религиозность, загадочность явлений увлекли его до искренности. Да, несомненно, явления мира не исчерпаны нами, да, вероятно, и никогда не будут исчерпаны. Но болтовня с чужого голоса, но люди без реального участия, конечно, не только не помогут, а опошлят и отодвинут новое открытие.
Будьте здоровы. Поклонитесь от нас Вашей супруге. Дети Вам очень кланяются.

Ваш И. Репин

Я думаю окончить вариант ‘Запорожцев’ и послать в Мюнхен, но, кажется, не успею.
А какая у Вас прекрасная идея: весна, которую Вы любите, делает Вас всегда больным, напишите стихи на эту тему.
Конечно, к Вам в Вильно нам заехать невозможно. Теперь моего Христа Вы не узнали бы. Это совсем уже другая картина. Просто: ‘Аскет’ в пустыне, не кончен еще.

А. П. ЧЕХОВУ 1

1 Чехов Антон Павлович (1860—1904). Репин познакомился с ним в 1887 г., когда Чехов посетил его мастерскую в Петербурге.
Репин и Чехов очень симпатизировали друг другу, о чем свидетельствует их переписка. Для французского издания рассказов Чехова (‘Les Moujiks’ Paris, 1901) Репин выполнил в 1899 г. иллюстрацию к рассказу ‘Мужики’.
Портретный набросок Чехова, сделанный на заседании Русского литературного общества в конце 80-х — начале 90-х гг., не сохранилсИ. Репин написал страничку воспоминаний о встречах с Чеховым. См. ‘А. П. Чехов в воспоминаниях современников’, М., Гослитиздат, 1960.

Апрель 1893 г.
Петербург

Как я Вам благодарен, многоуважаемый Антон Павлович, за вашу ‘Палата No 6’ {Рассказ ‘Палата No 6’ был прислан Репину Чеховым: ‘Посылаю Вам свой больничный рассказ, о котором я говорил’, — писал он 19 января 1893 г.}. Какая страшная сила впечатлений поднимается из этой вещи! Даже просто непонятно, как из такого простого, незатейливого, совсем даже бедного по содержанию рассказа вырастает в конце такая неотразимая, глубокая и колоссальная идея человечества!! Да нет, куда мне оценивать эту чудную вещь… Я поражен, очарован, рад, что я еще не в положении Андрея Ефимовича… Да мимо идет чаша сия!!!
Спасибо, спасибо, спасибо! Какой Вы силач! Дай бог Вам здоровья и еще когда-нибудь порадовать нас чем-нибудь подобным!
Вот это так вещь!
Ах, спасибо Вам за хлопоты из-за луны в пасху {В том же письме Чехов сообщал, что он обратился к священнику-богослову ‘с вопросом насчет того, была ли луна к Гефсиманском саду’. Эта справка была необходима Репину в связи с его работой над эскизом ‘Христос в Гефсиманском саду’, который видел Чехов.}. Я уже узнал, и ‘ларчик просто открывался’,— меня надоумили заглянуть в календарь еврейской пасхи, и там я узнал, что она всегда бывает у них на полнолуние. Следовательно, луна, и даже полная, могла светить… Ах, да что эти мелочи писать после ‘Палаты No 6’. После философии Иванова Дмитрия Ивановича, после участия к больному другу!.. Чудно, чудно, бесподобно!!
Для Вас все равно, поедете Вы в Америку или нет, а для Льва Львовича это будет во всех отношениях превосходно {Вместе с Л. Л. Толстым Чехов собирался ехать в Америку, но эта поездка не была осуществлена.}. Тащите его непременно — он захирел.

Искренне благодарный Вам
Ваш И. Репин

Т. Л. ТОЛСТОЙ

5 мая 1893 г.
Здравнево

Портреты Ваши чудо! Прелесть! Как я Вам благодарен, дорогая Татьяна Львовна! Я получил их перед самым отъездом сюда. Фотографии превосходные. Вот они стоят передо мною. En face меня тревожит своим выражением глаз. Как будто бы Вы сделали вопрос в упор и с укором и внутренним страхом видите насквозь душу человека. Как много здесь общего с гениальным выражением Вашего отца! Оно смягчено только темпераментом женщины. В профил совсем другое: в глазу пробегают веселые мысли, в движении фигуры — шаловливая сдержанность и энергический порыв…
Сегодня уже третий день, как мы на хуторе. Небо хмарится, но дождя нет, прохладный ветерок разгоняет тучки, а церемонный, избалованный дождик жеманно и сухо раскланивается нам издали. Зелень чуть-чуть показала носик и недоверчиво готова завернуться опять в свои почки. Двина, толстая, жирная, молчаливо улепетывает мимо нас. Как птицы, несутся по ней плоты (‘гонки’) с шалашиками и правилами и, медленно пыхтя, ползет пароход против течения. Набережная моя цела, высокая, бурная вода ничего не сделала ей, камень твердо остался на месте, сильный напор Двины бессильно пролетел мимо. Но более спокойная пора теперь, это ровная, почти ласковая партия мягких волночек победили мою твердыню. Тихонько, незаметно нежные волночки вымыли из-под героя почву, он тронулся и опустился к ним, за ними — другие, и вот начало разрушения! Вот она, героическая стойкость против нежных приемов… Надо изобретать другие меры, нижний пояс надо засыпать мелким щебнем, чтобы, он как броней, был защищен от нежных прикосновений.
Дочери мои очень благодарят Вас за доброе расположение к ним и кланяются Вам. Суждено ли им когда-нибудь познакомиться с Вами лично?
Перед отъездом я видел С. А. Стахович и О. П. Васильчикову. В каком они восторге от Италии! Стахович знает уже массу имен художников и выказывает ученое понимание искусства — деятельная, даровитая натура.

Ваш И. Репин

Очень интересно Вы описали Ваше знакомство с Пастернаком. Он даровитый человек и симпатичный художник…

В. В. СТАСОВУ

21 мая 1893 г.
Здравнево

Дорогой Владимир Васильевич, надеюсь, Вы уже по воскресеньям ездите в Парголово к любезной нам компании и местам, которые не по хорошу милы, а по милу хороши и к которым что-то неизменно и надолго притягивает.
А я здесь страшно занят. С 4 часов утра до 10 часов вечера есть масса самых разнообразных дел, которые никогда, кажется, не могут быть кончены. Нужно много рабочих рук, и никого теперь не допросишься. Четыре работника почти машинально, как волы, делают свое безотлагательное дело. Вывозят навоз, пашут, сеют, блюдут рабочих лошадей. Бабы впопыхах весь день: птицы, телки, огород, стряпня, поросята, цыплята, гусенята — все это настоятельно требует своего. Много осаждают нас и соседние мужички, приезжают с подводами и с деньгами покупать у нас хлеб, овес, ячмень, картофель, коров, телят. Приезжают даже издалека за этим благополучением, потому что я велел им продавать 10-тью копейками на пуд дешевле против нормальных цен. ‘Благодарм, благодарим, барин’, — с чувством говорит мужик, разворачивая засаленные рублевые бумажки. Видно, что эта пустая для меня мера имеет на них даже отрезвляющее влияние, они не пропивают деньги, копят, чтобы дешево купить хорошую корову, которая нам не нужна, и по выгодной цене хлеб,— время горячее — севба, цену подняли, а тут случай подвертывается дешево купить.
У меня теперь от засаленных бумажек лопается бумажник. В прошлом году я затратил здесь на разные работы и другие надобности тысячи три с половиной. А теперь каждый день мне приносят и привозят деньги. Стал считать однажды — рублей до 300 набралось! Я бы разбогател, пожалуй, если бы не затеял постройки башни над домом (a la Сольнес {Строитель Сольнес — герой одноименной драмы Г. Ибсена.} Ибсена)…
Едучи сюда из Питера, я все думал: как-то я слажу с этим предприятием. Где купить лесу, где искать архитектора, плотников? […]
У нас тут груши в цвету и яблони развертываются. Погода прелестная, тепло и даже дождик, столь желательный, прошел третьего дня. Лес напротив, за рекой, зелень — как на лубочных картинках. Кругом озими начинают принимать серебристый оттенок. В лесу соловьи заливаются, им вторят прочие птицы… Ко мне так пристают разные обыватели с просьбами, со счетами, разносчики с товарами, что я каждую минуту готов громко сказать им: ‘Пошли вон, дураки’,— и уйти.
Будьте здоровы, кланяюсь всем Вашим.

Ваш Илья

Черкните мне, скоро ли едете за границу. Если моя пристройка поспеет к Вашему возвращению в Россию, то я Вас буду просить заехать сюда в гости.

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

4 июня 1893 г.
Здравнево

Да, конечно, Вы хорошо сделали, что поступили в Академию. Пугает пошлость, заурядность среды, ординарщина в искусстве, но я верю в Ваше внутреннее изящество и Ваш талант, который и во тьме будет светить и тьма не обнимет его. А гипс, особенно уже фигура, ничего дурного в себе не содержит. Забудьте, что это гипс, помните, что в этой белой, несимпатичной оболочке заключена работа гения Греции — целого поколения даровитейших художников, в исключительно счастливой среде для наблюдения прекрасных живых форм человека… Не думайте о гипсе, стремитесь только изучать эти сильные, полные красоты тела, и тоща Вы проработаете пять лет без скуки и с великой пользой для искусства. В искусстве нельзя отрицать преемственности, и, конечно, лучше воспитываться на гениальных образцах, чем на образцах пошлости, упадка, барокко или какого-нибудь мове-жанра ходячей опереточной среды, так царящей в умах посредственности.
Не подумайте, чтобы я ставил гипс выше натуры. Натура впереди, и большая выдержка и подготовка не может повредить настоящему дарованию.
Вы желаете знать, что я делаю хорошего или дурного. Опишу все, и судите сами, что хорошо, что дурно.
Во 1-х, большое, сложное хозяйство. Встаю (в 1/2 четвертого утра и распределяю разнообразные работы работникам, работы тесно связаны с временем и тянутся последовательно, нескончаемо. Все это удовлетворение нужд насущных, серьезных, как жизнь, как смерть, как благоденствие, и буквально — животная сфера. Жизнь кругом меня здесь, во всех существах, ситуациях и обстановке, так крепко присосалась к земле, так корыстно материальна до скаредности и так серьезна но своей реальности, что искусство представляется мне чем-то странным, неуместным. Первое время его совсем отрицаешь, считаешь то праздным, то ничтожным и, наконец, совсем ненужным. На сердце ложится броня материальности, и всякая мысль об искусстве заглушена… Но ненадолго. Под спудом тлеет огонек и мучительно выражается в тоске по искусству. И грезится, что где-то там вдали, как колоссальный монумент, искусство подымается все выше и выше, светит все ярче и ярче в глаза, и все существо тянется туда, туда. Ничего не чувствуешь, ничего не видишь, кроме того. Заглушенная искра увеличивается до опасных размеров и грозит взрывом вулкана… И хочется прямо в Италию, в эту теплую колыбель искусства. Отдохнуть, упиться этим божественным нектаром.
Однако не в моем характере — поддаваться среде и киснуть, и хиреть втихомолку. Нет, я из скучного, неустроенного, прозаичного дома здесь затеял устроить удобное жилье, простое, но симпатичное, приспособленное к обстоятельствам и местности. Расширить мастерскую, осветить все светом сверху, поставить большой, романский камин и лестницу кверху. Посреди дома возводится башня, настоящая башня, с зубцами, балконами, террасами и комнатками для жилья и гостей и лестницами для всходов. Вот уж два почти месяца, как у меня на дворе кипит созидательная работа. Мастера большею частию евреи, и между ними — особенно главный строитель — есть люди сметливые, ловкие и способные понять и сделать по моему вкусу. Думаю, что недельки через три-четыре будет кончено. Наш прелестный зеленый дворик и часть сада очистится, уберется от этих надоевших баррикад бревен, досок, щепок, стружек, везде навалены груды обрезков, опилок, щепок, жердей, козел — не пройти. Стук топоров, визг пил, чиканье рубанков сопровождаются теперь стукотней и громом железа от кровельщиков.
Мы живем теперь в маленьком, тесном флигельке. Столовая, гостиная, классная и мастерская моя — все совмещает одна комната. Меня постоянно отвлекают вопросами то строители, то работники, то поденщики, то приезжающие по делу люди. И в часы досуга я пишу иногда эскизы и рисую рисунки. И совсем из ‘другой оперы’. Из этой тесноты, сутолоки и прозы жизни меня потянуло на мир Данта. Мне представилось, как этот преследуемый злой судьбой гений Италии после долгих мытарств по бесконечным безднам Ада, удручаемый невыразимым воплем страдания грешивших душ, попадает наконец в Чистилище.
Подымаясь из бездны по широкой лестнице, он видит прекрасную Беатриче, предмет его долголетних обожаний и по смерти. Он узнает ее и в этой райской обстановке, и в этом море цветов и света… Радость, счастье… ноги подкашиваются, слезы градом… После мрака и скрежета — свет и пение райских птиц…
Потом некоторые сцены из самой петербургской жизни… Ну, это, я думаю, Вам надоело слушать. Простите, Вера Васильевна.
Пишите и Вы мне подробности из Вашей жизни и занятий искусством. Желаю Вам успехов в искусстве и побед над суровыми Савонаролами.

И. Репин

Но берегитесь Дон-Жуанов.

Т. Л. ТОЛСТОЙ

4 июня 1893 г.
Здравнево

Дорогая Татьяна Львовна,

…Урожай у нас плохой, рожь местами очень плоха, травам и яровым сильно вредит сушь — прекрасная погода.
А занят я теперь постройкой, то есть надстройкой башни над домом. Полон двор мастеровых — плотники, пильщики, печники. Прекрасный наш зеленый дворик непроходим от бревен, щепок, стружек, опилок, стук топоров, визг пил, шуршание рубанков начинается с 4-х часов утра и кончается с закатом солнца. Мы дошли уже до некоторой высоты. И я всякий раз, взбираясь по жидким опасным всходням наверх, вспоминаю строителя Сольнеса — эту нелепую для меня вещь Ибсена… Но как меня поражает бесстрашие и привычка плотников! На какой высоте, на каких тонких гибких перекладинках — и как они поворачиваются, перескакивают, нагибаются над пропастью… Просто внутренность замирает за них, а они ничего.
В свободные часы пишу некоторые эскизы и проходил с Надей анатомию — полезный, интересный предмет.
Надя одета мальчиком, усвоила себе все манеры юноши, и теперь мне уже странно видеть ее в женском платье, когда она изредка наденет. Недавно мы сделали большую прогулку верхами — она по-мужски на английском седле. Мужики и бабы называют ее паныч, ей это нравится.
Благодарю Вас за сообщение способа укрепления набережной, я его уже слыхал, но трудно засадить такое пространство, и, пожалуй, их льдом вырвет с корнями. Впрочем, теперь у меня уже совсем почти укреплено, и хорошо, я думаю — надолго.
Меня ужасно интересуют последние работы Льва Николаевича. Но когда это попадет к нам?!
В каком месте Ваша мастерская с большим окном? Там же, в саду? Я бы очень хотел поехать к Вам, но едва ли удастся.

И. Репин

П. М. ТРЕТЬЯКОВУ

6 июня 1893 г.
Здравнево

Дорогой Павел Михайлович!

Благодарю Вас за присланные 2000 р., очень кстати.
Недавно спрашивал у меня В. В. Стасов, нет ли у меня Ваших писем. Он занят теперь Вашей биографией. Я ответил ему, что без Вашего разрешения писем не дам, как Вы на это смотрите?
Но вот огорчение. Сегодня я вместе с Вашим письмом получил от В. Д. Поленова. По поводу всей истории в Училище живописи, Вашего выхода и всего Совета за Вами — я просил В. Д. разъяснить мне, почему все это доведено до такого распадения. Он пишет, что будто бы для Вашего выхода не былб серьезной причины, что Вы граждански были неправы и выход Ваш не произвел надлежащего впечатления. А Философов оказался умнее многих, да Хомяков остался устроить училище по-новому (то есть, вероятно, по какому-нибудь старому, ретроградному). Не будет ли у Вас свободного полчасика — черкните мне, пожалуйста, чего теперь можно ожидать.
Я просто в отчаянии. Такое живое, просто образцовое училище было. Я не могу забыть рождественских выставок и всякий год передвижных. Кто их подымает, как не ученики московской школы! Со времен Перова задан был верный, живой тон делу. Последнее время прибавилось много художественности. Жизнью веяло от этой молодой, простой и своеобразной школы, и вдруг прервать на самой интересной точке развития! И кто же, какой-то отставной кавалерийский дилетант, дурачок да дрессированный гомункул, сухой, как пергамент, Хомяков поведут национальную школу! Это невозможно! Я этому не верю. Особенно теперь все ясней и ясней становится, что Москва опять соберет Россию. Во всех важнейших проявлениях русской жизни Москва выражается гигантски, недосягаемо для прочих культурных центров нашего отечества, им приходится только подражать ей, и в более скромных размерах. Да, Москва свое возьмет и в школе живописи, и дилетант чиновник и затхлый педант холоп слетят с нее, как мухи, стоит ей тряхнуть дюжими мускулами. А все же остановка, и, может быть, надолго. Ради бога — что будет дальше? Жду от Вас с нетерпением разъяснения.

Глубоко преданный Вам И. Репин

Поврежденной статуи {Статуя Антокольского ‘Не от мира сего’ была повреждена при упаковке для отправки ее Третьякову.} я не видел, но Елиас {Скульптор И. Я. Гинцбург.} мне рассказал все подробности. Отскочила голова, без кусков, ровно, одной линией, откололась часть пьедестала, уголок вершка в два, с кусочками. Остальное все цело, ни одного голубя не тронуло, да, еще есть маленькая царапинка, забыл, в каком месте, но почти незаметная от осколка получилась. Мне писал Владимир Васильевич, что у Вас с Антокольским идет препирательство. Вы желаете взять эту, а он хочет новую сделать. Эту можно заделать до неузнаваемости, зачем же новую? Да и это, вероятно, затянулось бы на долгие годы — повторение […].

В. Д. ПОЛЕНОВУ

6 июня 1893 г.
Здравнево

Ох, чтой-то ‘моя ваша, барин, не понимает’, как говорил мужик французу в 12-м году, чтобы быть понятным. Как это? вышел из Совета Павел Третьяков, вышел за ним весь Совет самых почтенных и самых именитых людей Москвы, остался во главе вагнеровский Гомункулюс, этот дрессированный импотент, идеальный холоп для холопов — Хомяков, прочат в директора Училища Дурачка Философова — и это не производит у вас впечатления!!!.. Ну притупилась же у вас там впечатлительность! Да это просто отчаяние! Образцовое для всей Европы теперь Училище московское живописи гибнет на наших глазах. Вместо живого духа жизни, вместо свободы творчества и разнообразия, которые ключами забили в нем из разных краев России, начнется регламентистика идиота чиновника к обезличению юношей и прививка выдохшейся схоластики вместо живого почина в вечно новом искусстве!! Нет, я с тобой, Василий Дмитриевич, согласиться не могу. И, как вспомню выставку в Училище об рождестве и другую на Дмитриевке, которые так кипели свежестью, самобытностью, живым изяществом даже… С другой стороны, мне живо представляется этот педант со своей тенденцией идеальной схоластики, со своими премиями в пользу воспроизведения уже сделанного в искусстве, но без его корректур (какой идиотизм!). Да, становится тоскливо от безнадежности, беспомощности. Такой гигант, как П. Третьяков, уходит в момент апогея своей славы в живом деле искусства! Лучшие люди оставляют учреждение. Вместо доблестных граждан — сильных, умных, понимающих глубоко дело — выползают какие-то червяки, способные только подтачивать живые силы нации. И это не производит никакого впечатления!!! Ох! начинается вырождение, вырождение в мелочь, неспособную понимать настоящей жизни, способную только к бессмысленной и бесполезной дрессировке. Способную завалить всяким старым щебнем живые, здоровые ключи жизни в искусстве, и надолго, надолго будут копаться эти идиоты в отжившей дребедени, оттирать живые силы и из начинавшегося живого сада цветов, плодов сделают чахлый питомник неудавшихся экземпляров чуждой нам культуры. Грустно, грустно. Отлички, медальки, жалованьице, окладец, работка, скромное, но обеспеченное существование ‘в тепле, в суше’, благоговение перед авторитетами, которых не понимают, безусловное повиновение начальству, которое понимают,— чую дух… Русь, Русь, куда ты с тросточкой ‘в проходку’?

Прощай. И. Репин

Т. Л. ТОЛСТОЙ

25 июля 1893 г.
Здравнево

Дорогая Татьяна Львовна,

в хозяйстве, в царстве Мамона, есть такая увлекающая сила, деспотическая, отделаться от нее невозможно. Ехать к Вам кажется недосягаемой роскошью, совестно бросить вопиющее, безотлагательное дело и ехать для удовольствия. И тем более ценишь это великое удовольствие. Вся логика переходит на сторону желания. Высший разум начинает упрекать за отступничество от его идей, выставляет ясно всю ничтожность и мелкую суету материальных забот — великое значение мира интеллектуального… И все-таки… Нельзя.
Дом еще не достроен. У меня теперь большая семья. Гостит Юра со своим учителем и Таня. В маленьком флигельке тесновато, но зато весело живется. Только после первою августа они уедут все, а я останусь один. Но дела у меня будет много и вечерами.
Как знакомо мне настроение Касаткина! Да, Париж ошеломляет. Но он силен своим разнообразием, и в этой страшной сутолке ясно представляется, что только личность, только своеобразность и истинный талант могут быть заметны и на что-нибудь пригодны. Однако это кажется там, в больших центрах, а в захолустьях, где царит еще глубокое невежество, непроходимая безвкусица, ценишь даже заурядные явления. Попав случайно в глушь, какая-нибудь избитая вещь светит и трогает лучшие чувства рефлексов от настоящих созданий, как луна от солнца. Глушь и тьма так велика!
Вы спрашиваете о Мадонне Сикстинской. Первое впечатление от нее у меня было до обидности разочарованное. И только когда я стал на историческую почву этого явления, то тогда мне стало ясно, что это вещь гениальная. А младенец гениален безусловно. В этой глубоко католической идее лежит языческая традиция лучшей, идеальной стороны человечества. Эти явления глубоко трогают мое языческое сердце. Когда человек, как высшее явление на земле, полусознательно, полуинстинктивно расправляет свои крылья и стремится к восхищению своей красотой чистой, идеальной — это всегда трогательно. Он живет недолго, как мотылек, отчего же ему не подражать мотыльку, соловью, всей этой весне жизни, пока она весна. Пока не наступила мрачная пора холодной смерти. Это так неумолимо, естественно и, по-моемому, превосходно. Лучше выдумать нельзя. Знаю, что Вы с этим несогласны. Вы увлечены одной стороной жизни — самой почтенной.
Передайте мой душевный привет всем Вашим. Что поделывает обожаемая Мария Львовна? Я был очень восхищен воспоминанием о ней американца.

Ваш преданный И. Репин

А в натуре черная краска есть, и если она принимает разные рефлексы, то как всякая другая. Выбросить ее — надо выбросить другие. Зачем же ослаблять средства! Это заблуждение — скоро бросят. Надо пользоваться всеми данными. Это сила.

В. В. СТАСОВУ

2 августа 1893 г.
Здравневч

Дорогой Владимир Васильевич,

сегодня я получил такое хорошее письмо от Надежды Васильевны, что совсем развеселился. Даже думаю во второй половине августа махнуть в Мюнхен. Нет, это будет начало сентября. Будете ли Вы там? Вот бы хорошо было мне.
Но из письма Вашего видно, что Вы в начале сентября намерены быть в Петербурге. Ах, какое это горькое Ваше письмо! Прочитавши его опять, я опять готов пасть в хандру… Суета сует. Безотрадно. Темная, глухая, безотрадная трагедия впереди. Ах, да к черту все это. Будем жить нашим маленьким моментом и радоваться, как мотыльки. Я думаю, у Вас так хорошо. И природа и дела людей — все грандиозно. Здесь тоже хорошо, но, конечно, мизерно сравнительно с Вашим антуражем. А меня все тянет в Италию… Ох, поеду…

Ваш Илья

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

2 августа 1893 г.
Здравнево

Многоуважаемая Вера Васильевна.

Простите меня, я увидел, пробежав наскоро Ваше письмо (в 5-м часу утра, в то время как два работника пилили большую ель для балок), что я огорчил Вас своими ненужными рассуждениями. Мне сделалось так больно, так жалко потерять Ваше доверчивое, доброе расположение ко мне!
У меня часто выходит с письмами, что вместо шутливого тона выходит безобразно тупо. И я не замечаю сам в ту минуту, когда пишу, а после чувствую всю свою тяжеловесную грубость — вместо игривости.
Но нет худа без добра. Я стал, придя домой, перечитывать Ваше письмо, и оно поразило меня своей художественностью — до того, что я забыл огорчение, перечитываю его и наслаждаюсь.
Какая грация, какая легкость языка, какое изящное парение мысли! Все тронуто так мило, вскользь, с такою ясностью души, с таким образованным умом!.. Да, Вы и здесь такой же необыкновенный талант, как в живописи.
‘Божьей милостью поэт’, как говорит Гейне о своем Иегуде Бен Галеви.
Если Вы отрицаете влияние на Вас окружающих Вас культурных умов, то я тем более преклоняюсь перед Вашим дарованием.
Ради бога, не примите это за лесть или, еще хуже, за иронию, в которой Вы уже упрекаете меня, нет, верьте, это искреннейшая дань поражающему меня явлению.
Вы очень ошибаетесь, думая, что я склонен к спиритуализму и приписываю только прочим сынам Земли безобразно тупой материализм. О нет, материализм прежде всего я чувствую в себе, и в такой степени, что он заглушает во мне многие духовные начала. И при этом, каюсь, я его так люблю, что ни за что не согласился бы сделаться исключительно духовным существом. Видите, опять безобразно, тупо, но совсем откровенно, я ненавижу всякие декоративные плащи, а уж особенно ненавистно мне — рядиться!..
Как Ваше здоровье? Все ли еще ездите в город к врачам? Скоро ли совсем переедете туда? Остается ли в городе Ваш прежний адрес? Как идет Ваша живопись?
А у меня, с тех пор как я проболтался Вам о своих затеях, как рукой сняло всю живопись. Ни за карандаш, ни за кисти не брался. И чувствую себя ничтожнейшим человечком, дилетантом хозяйства средней руки.
Как мало у меня чувства собственности. И теперь я не верю, что все здешнее обзаведение — мое. И хоть сейчас готов бросить это теплое гнездо и уехать навсегда.
Еще раз — простите, не сердитесь.

И. Репин

Кажется, я на сентябрь месяц катну за границу. В Мюнхен хотя бы. Освежиться надо. В Италию тянет — ой как тянет! ‘По ней душа и стонет и тоскует’…

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

18 августа 1893 г.
Здравнево

Как Вы меня насмешили, Вера Васильевна, Вашей Наполеонидой Месмахару! Это прелестно написано. Но я, признаюсь, немножко конфужусь за Вас. — Ну стоит Вам с Вашим талантом хлопотать, ездить к Бруни, убеждать ничего не могущих чиновников! К чему все это? Да наплюйте (извините за выражение) на всю эту чепуху. Поступайте просто как все, разве Вас не отличат!! Ну, пробудете по одной трети в классе голов и фигур. Что за важность. А потом пойдете шагать. Без всяких хлопот, унижений, ожиданий, приседаний. Будете идти независимо, как истинный художник, и всякий мелкий чиновник тогда будет деликатно уступать Вам дорогу и шептать знакомому собрату на ушко: ‘Наша гордость, наша слава! Талант’. И тогда все снисхождения будут Вам даром валиться, а теперь, ради бога, бросьте эти ненужные хлопоты. Я верю, что и в гипсе, как даже в чертежах, Ваш блеск и красота будет привлекать к себе и трогать сердце всякого педанта.
Успеха! Успеха Вам желаю.

И. Репин

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

4 сентября 1893 г.
Здравнево

Вы меня очень обрадовали Вашим письмом, Вера Васильевна. И не тем, что Вы поступили в головной класс Академии, а тем, что Вы страдали и плакали над портретом Вашей матери… Каков я!? Радуюсь серьезному горю молодой художницы! Да, мне весело думать, что одна молодая сила уже глубоко увлечена искусством, что несомненный и недюжинный талант проникнут действительной страстью к творчеству и, может быть, уже не бросит и не променяет этой божественной профессии на какую-нибудь мишуру пошлых условностей.
Говорят, любят только тех, кто заставляет страдать, чем больше страданий, тем больше привязанности. Искусство самый опасный предмет любви по своей глубине, непостижимости, вечной новизне, вечной таинственности. В нем больше всего отражается божественное начало в человеке.
Творить что бы то ни было — значит фиксировать моменты высших проявлений души.
Ясное дело, что в то время, когда художник запечатлевает на полотне свой экстаз, он так полон своим настроением, что всякий штрих его освящается особым миром воображения и имеет несравненную силу выражения достигаемого (для проникнутого своей идеей)… Пройдет этот подъем духа, человек будничным, ординарным взглядом посмотрит холодно. И… дастся диву: где же все это?! А между тем то было! И всякой душе, способной подниматься до вдохновения, то будет понятно. В счастливый момент духовной жизни зритель испытает то же счастье, какое испытывал автор!.. Ой, как длинно! Ой, как скучно. Правда? И это будет вполне зависеть от Вашего настроения. Или прочтете, зевая,— не дочитаете, или божественный трепет пробежит по Вашим волосам, когда Вы вспомните те лучшие моменты Вашей жизни.
Итак, Вы обречены на страдания и радости творчества. Бросьте искусство, то ли дело свет! жизнь?!.. Нет, теперь ни на какой свет, ни на какую жизнь Вы уже не променяете искусства. Везде Вас будет преследовать тоска по нем, все будет казаться пошлым, скучным, ничтожным. К нему! К нему!.. Только там счастье,— даже в несчастий там есть значение. Что же тут хорошего? Чему же Вы радуетесь? — скажете Вы.— Ведь это несчастье. Нет, я радуюсь, если мир наполняется существами, отражающими в себе внешние проявления духа.
Потому и надо дорожить удавшимися местами, настроение не повторяется, как ничто в этом мире.

И. Репин

Т. Л. ТОЛСТОЙ

9 сентября 1893 г.
Здравнево

Наконец-то Вы вспомнили про меня, дорогая Татьяна Львовна. На этот раз ответа Вашего не было гак долго, что я думал, что, вероятно, наступил уже окончательный конец нашей переписки. И знаете ли, сказать правду, я радовался за Вас. Переписка с посторонними прекращается тогда, когда является в жизни какой-нибудь всеувлекающий мотив, например любовь. И это такое счастливое состояние человека, что нельзя не радоваться за счастливца, и, разумеется, понимаешь хорошо, что ему, влюбленному, не до переписки с дальними знакомыми.
А я только третьего дня здесь, в глуши, читал и перечитывал возражения Льва Николаевича Э. Зола {В статье ‘Неделание’ Толстой критиковал речь Золя, обращенную к французскому студенчеству. Толстой выразил свое согласие с Дюма, который написал письмо, вызванное речью Золя.}. Сначала меня ошеломила опять эта смелость и беспощадное отношение к науке, к труду. Я тут сильно на стороне Зола, но когда читаешь изложение идей Дюма, то невольно задумаешься, и надолго-долго.
Странно, я накануне видел во сне Льва Николаевича. Уже не помню, по какому случаю, но происходило что-то серьезное, и под конец я очень живо и ясно ощущал на своей голове большую, могучую руку Льва Николаевича. Ясно так, как только можно во сне, я в то же время и видел со всеми подробностями эту руку, хотя на собственной голове это невозможно наяву.
Да, я теперь один в Здравневе: дети уехали. Какое, однако, неприятное состояние одиночества! Особенно же я голоден отсутствием художественной среды. И мне кажется, это долго: уж давно я не видел ни искусства, ни художников…
Да, я никогда не придавал такого сильного значения среде, как теперь. Теперь я хорошо представляю себе ссылку. И люди, люди везде есть. Но нужны люди близкие, по стремлениям даже, по понятиям, нужна эта обстановка, как рыбе вода, иначе чувствуешь себя утонувшим куда-то глубоко, глубоко. Сколько ни кричи, никто не услышит — один, один.
Как это хорошо, что Вы взяли вести художественную часть ‘Посредника’. Имея много европейских изданий, Вы можете выбирать очень хорошие вещи для народа. Отчего Вы думаете, что я не сочувствую содержательности в искусстве? Я только против исключительности. Да и то ведь это в среде специалистов, любителей, там другие требования. А для народа… Да, теперь ‘Посредник’ желает тронуть сердце и интеллигентной публики. Что же, и это очень хорошо. Если и там люди с серьезным взглядом на жизнь. Странно даже, Вы пишете, Чертков думает, что художники поймут наконец, что содержательные картины более нужны, чем бессодержательные. Разве это ново? Я уже слышу и читаю это целые тридцать лет на все лады и от самых умных и значительных людей. Да вся Третьяковская галерея всегда при создании своем имела это в виду. Всеми средствами у нас люди, серьезно глядящие на жизнь, заботились об этом направлении.
Но согласитесь, как бы ни была содержательна вещь по своей задаче, если она будет слаба по исполнению, она будет возбуждать даже отвращение к той прекрасной идее, за которую автор взялся. Я помню, как Крамской при взгляде на подобные вещи говаривал: ‘Какой прекрасный сюжет испорчен, и испорчен надолго’. Художники наши брезгливы к однажды испорченным мечтам, да и самолюбие — в заимствовании будут упрекать? Итак, я лично только против сугубой тенденциозности, этой аллилуйи своим, дескать, ‘хоть и дерут, да зато питейного не берут’. И поощрение таких бездарных благощавий не возвысит дела, особенно между нашей интеллигенцией, которая капризна, так раздражена, что ей угодить трудно. Или все, или ничего. А лучше бы без всяких лицеприятий издавать только то, что действительно хорошо во всех отношениях.
Но я верю в Ваш личный вкус и радуюсь, что Вы взялись за это дело. Боюсь только, что Вы не будете иметь времени и бросите и передадите это другим.
Я представляю себе вашу академию в Ясной и очень хотел бы пописать с Вами…
Прощайте, еще раз благодарю Вас, что вспомнили старика. А здесь погода превосходная, и мне хочется пробыть здесь еще недельку, но, вероятно, уеду раньше.
На будущее лето я подумываю залучить к себе в Здравнево молодых художников и художниц, создать среду и поработать лето, а то я искусство совсем забыл.
Как хорошо Берс описывает {Речь идет о кн.: С. А. Берс, Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, Смоленск, 1890.} участие Льва Николаевича во всех играх, да он во всем дает жизнь, интерес и новизну, к чему бы ни присоединился.
А как Владимир Григорьевич? Давно его не видал, переписка наша прекратилась совсем, хотя, к несчастью, никто из нас, кажется, не влюблен. Я по крайней мере все только мечтаю об этом.

Т. Л. ТОЛСТОЙ

11 октября 1898 г.
Петербург

Дорогая Татьяна Львовна,

я написал уже Куманину в ‘Артист’, чтобы все клише с моих работ, какие Вы найдете пригодными для ‘Посредника’, отдавали бы Вам без всякой платы. Хотя, рассуждая откровенно, мне кажется, что ‘Посреднику’ едва ли что-нибудь подойдет из моих работ. Все они носят отпечаток простого, жизненного, языческого характера и ничем не могут быть полезны христианским идеям. Мне очень жаль, что это так выходит, но это так. За Ваше доброе расположение ко мне, за непомерные похвалы, которые превосходят всякую лесть, мне бы так хотелось быть Вам полезным, но, сколько ни силюсь припомнить,— ничего у меня нет, что послужило бы Вам помощью в Вашем многотрудном добром деле.
Вот предположение моего путешествия за границей: Вена (4—5 дней), Мюнхен (неделя), Венеция, Верона, Падуя, Равенна, Болонья, Перуджия, Сиена, Пиза, Орвиетто, Флоренция и т. д. до Рима, конечно — в порядке, более удобном по передвижению: Неаполь, Сицилия, Палермо. Здесь — зиму, на весну — в Рим. Домой через Париж в Петербург и на лето в Здравнево. Это предположение может изменяться в дороге от случайности — педантизма в маршруте не полагается.
К Рафаэлю Вы несправедливы оттого, что не хотите стать на историческую точку. Без таких мест зрителя — как картина без настоящего света с должной стороны, поставленная против света,— картина отражает только окно, блестит, и зритель ничего не видит в ней, кроме блестящего холста. Но как только Вы познакомитесь с эпохой, с предшественниками художника, с идеалами общества того времени, Рафаэль вырастает в недосягаемого колосса… даже Микель Анжело и Тициан получают более специальное значение в искусстве и далеко не так отражают и обобщают идеи папского христианства.
Я с восхищением дочитываю талантливую вещь ‘Мимочку’ {Повесть В. Микулич (Л. И. Веселитской) печаталась в ‘Вестнике Европы’, 1893, No 9, 10.}, по как жаль, что в конце семейство Ольги — братья, дамы, сам Жюль, брат его — так тенденциозно сбивается на ординарность, спешность,— нехудожественное отношение, я ненавижу такую работу. Но сама Мимочка и особенно ее maman просто восхитительны.
Послезавтра я уезжаю. Прощайте. (Вы, разумеется, не поедете за границу. (Разве можно оставить редакцию ‘Посредника’? Вы взялись за гуж.) А я был бы очень рад Льву Львовичу, думаю, что мы бы поладили. Я бы подождал где-нибудь — встретился — в Мюнхене, например.
Желаю Вам всякого благополучия.

И. Репин

Прошу Вас поклониться от меня всем Вашим.

В. Н. ВЕРЕВКИНУ1

1 Веревкин Владимир Николаевич — генерал-от-инфантерии, отец М. В. Веревкиной.

17 октября 1893 г.
Уцяны

Глубокоуважаемый Владимир Николаевич. Несмотря на скверную погоду, ‘Благодать’ Ваша произвела на меня самое благодатное впечатление. Прекрасное, симпатичное местоположение, изящная планировка сквера, капитальные постройки, все говорит, что тут царит разум и порядок. Мы осмотрели все.
Но самый главный гвоздь, сидящий теперь в моей голове, это новая картина Мариамны Владимировны {М. Э. Веревкиной.}. Вот наконец вполне мастерская вещь, тут виден большой художественный талант, в приеме чувствуется традиция великих мастеров Италии, Испании. Композиция картины — большого стиля. Краски подчинены общему выражению сюжета. Эти евреи со священной книгой на молитве воспроизведены живо, без всякого шаржа. Разнообразные типы переданы пластично и с экспрессией. Настроение в общем глубоко поэтичное.
Картина еще не кончена, и следует многим удовольствием личным и семейным пожертвовать для окончания этого крупного художественного произведения.
В Петербурге я предоставляю свою мастерскую в полное распоряжение Мариамны Владимировны — теперь она совсем свободна, и я буду рад, что художник воспользуется прекрасными условиями света и пространства для работы. Только прошу Мариамну Владимировну не пускать посторонних, исключая моделей.
Явленский сделал большой успех в живописи, хотя ничего еще не закончил.
На площади перед домом Мариамны Владимировны мне показали место, на котором Вы предположили строить большой дом. Эта площадь восхитительна!. Но, прошу Вас, не ставьте там дома — лучше его построить правее, пониже, а на месте предполагаемого дома поставьте бронзовую статую (ну хоть бюст) знаменитому севастопольскому герою {‘Севастопольский герой’ — так Репин называет самого В. Н. Веревкина, который в 1855 г. был участником севастопольской обороны.} и устроителю этой образцовой усадьбы по своей рациональности.
Простите за этот непрошеный совет, но я не мог сдержать своего желания.
Для мастерской здесь М. В. я передам все, что я думаю на эту тему, из моей практики.
Искрение Вас уважающий

Ваш покорнейший слуга И. Репин

В. В. СТАСОВУ

26 октября 1893 г.
Вена

Дорогой Владимир Васильевич,

я только вчера приехал сюда из Кракова. Был на похоронах Матейко. В Варшаве видел три художественные выставки, в Вильне видел великолепные виды с Замковой горы.
В Вене пробуду еще дня два-три. Черкните мне, если будет охота, в Мюнхен.
Перед отъездом, у Мережковского, я встретил П. Вейнберга, он пристал ко мне, чтобы я писал ему для какого-то театрального журнала — об искусстве, что-нибудь вроде своих впечатлений. Я пообещал ему и уже писал из Кракова. Не знаю, напечатает ли он {Первая статья Репина из серии ‘Письма об искусстве’ была напечатана в ‘Театральной газете’, 1893, 31 октября, No 22, последующие статьи — там же, 5, 7, 12, 17, 19 ноября, No 24, 25, 27, 29, 30, дальнейшие письма Репина из-за границы, под названием ‘Заметки художника’, печатались в газете ‘Неделя’ (1894, No 1, 2, 6). Уже в первой статье Репин открыто выступил с проповедью ‘чистого искусства’, что послужило поводом к длительной ссоре его со Стасовым, не примирившимся с отступничеством своего друга от заветов идейного реализма.}. Если бросит, я буду рад — никакой охоты к этому не чувствую. А главное, трудно что-нибудь стоящее печати написать, опасно — думать про себя! Мой сердечный поклон всем Вашим.

Ваш Илья

Поклонитесь Елиасу. Как-то вышла из отливки моя статуэтка? Говорят, Чайковский умер,— не верится {П. И. Чайковский умер 25 октября 1893 г.}.

В. В. СТАСОВУ

4 ноября 1893 г.
Мюнхен

Дорогой Владимир Васильевич,

я, слава богу, жив и здоров, чего и Вам от души желаю. Ваше письмо жестоко сразило меня. Ах, как я жалею, что мое печатное письмо так дурно отразилось на Вас, этого я но ожидал. Жаль, что Вы не объясняете, что именно там так бесповоротно кладет на мне крест. Мне кажется, и в разговоре с Вами я всегда высказывался так же… Если Вас неприятно поразил эпитет варварское искусство, то я разумел здесь нацию, которая была еще варварской в расцвете эллинского искусства.
Впрочем, оправдываться я не намерен и всегда буду писать л говорить — что я думаю.
Желаю Вам много, много лет и много радостей и счастья. Если я не удостоюсь больше — как человек, уже для Вас более не существующий,— от Вас писем, то пишу Вам на прощанье, что я Вас по-прежнему люблю всем сердцем и уважаю более всех людей, каких мне приходилось встречать на моей уже полувековой жизни.
Думаю, что в эту минуту я не менее Вас болен, и самая большая доза болезни — за причиненную обиду Вам. И все-таки я не раскаиваюсь в своем письме: ‘писах еже писах’ — я так думаю.
Простите, простите. За Вами мне рисуются все Ваши милые мои друзья, и я слышу, как все они вздыхают, кивают головами над моей свежей могилой и жалеют безвременно погибшего.

Вашего Илью Репина

М. В. ВЕРЕВКИНОЙ

7 ноября 1893 г.
Мюнхен

Дорогая Мариамна Владимировна,

прочитал Ваше письмо с большим удовольствием. Очень обрадовался, что ‘Жиды’ кончены. Только жалею, что не скоро увижу их. Беспокоит меня только, хорошо ли Вы прибавили недостающего куска к голове среднего жида,— думаю, что хорошо.
В Варшаве мы видели три выставки, одна — Андриолли. Ходя по ней, я вспоминал Вас.
В Вене тоже около недели пробыли, и вот теперь 5-й день как в Мюнхене. Видели очень много искусства — много, много и старого и нового, но хорошего ай как мало!.. Особенно дряни развелось и разводится видимо-невидимо. Знаете, здесь в Мюнхене я возымел уже уважение к нашей школе русской, эта численность художников наводит отчаяние. Хороших можно сосчитать по пальцам: Беклин, Брандт, Макс, Келлер и немногие другие, и то Беклин впадает в детство, Брандт и другие заметно стареют, а армия, армия страшно деморализована.
Пройдитесь-ка здесь по ‘постоянной выставке’!.. Это еще хуже, еще слабее, еще продажнее наших самых скверных академических выставок…
Я пообещал писать свои впечатления от искусства редактору ‘Театральной газеты’ П. И. Вейнбергу, и одно мое письмо уже напечатано, мне прислали сюда. Если интересуетесь, прочтите.
Поклонитесь Веласкецу {Так Репин называет А. Г. Явленского, мужа М. В. Веревкиной.}, как жаль, что он так дурно настроился от моего посещения. А я еще раз скажу Вам и ему. Вы оба сделали громадный шаг вперед. И отлично делаете, что не едете в Европу учиться,— не нужно — это такой вздор. Учиться надо дома у себя, только там Вы без помехи разовьетесь и будете силой настоящей, а не теми немецкими и французскими обезьянами, которым имя легион и которые должны фатально вымирать с голоду. Ох, как их много и как тошнительно их искусство.
Какое ничтожество Вена по искусству настоящему!.. Но какой это роскошный, богатый город по постройкам!! Общественные здания, театры, музеи — просто невероятной затейливости и эффекта!.. Но вкуса, но создания художественного нигде нет.
Я уже написал дочерям о квартире и мастерской. Пишите мне в Venezia, poste-restante, как найдете квартиру мою.

Т. Л. ТОЛСТОЙ

9 ноября 1898 г.
Мюнхен

Дорогая Татьяна Львовна.

Прошу Вас передать от меня Льву Львовичу, что Мюнхен не стоит выбирать как место для изучения живописи. Скучный, мертвый город. И искусство здесь такое пошлое, избитое. А главное, климат отвратительный. Хуже Петербурга. Простите за такой непрошеный совет. Но мне казалось даже нечестным промолчать.
Как у Вас идут дела Вашего Издания? Я писал Куманину, и он мне писал: все, что угодно для Вас, он сделает ‘Посреднику’ — клише без всякой платы, какие Вы пожелаете.
Не собираетесь ли черкнуть мне? Если скоро, то в Венецию, а если подольше не будете иметь времени, то во Флоренцию или Рим — poste-restante.

Ваш И. Репин

Я езжу с Юрой — компаньон покладистый.

В. В. СТАСОВУ

24 ноября 1893 г.
Флоренция

Глубокоуважаемый Владимир Васильевич,

из Вашего последнего письма, от 3 ноября, вижу, что Вы мое печатное письмо перетолковали себе по-своему, преувеличили, раздули мои самые простые мысли, забили тревогу и — поскорей, поскорей засыпать меня землей… Во имя чего? За что?
Как ‘жупел’ старушку Островского {В пьесе А. Н. Островского ‘Тяжелые дни’ купчиха говорит: ‘Как услышу я слово ‘жупел’, так руки и ноги затрясутся’.}. Вас напугало слово — ‘варварское’. Мне подвернулось это прилагательное случайно, и я взял его без всякого пристрастия, как брали эллины для обозначения того, что не было их племени, их характера.
У нас, между художниками, давно уже установилось это деление художников по характеру на два типа, эллинов и варваров. Варварами (конечно, это не в смысле ругательном, как повторяют часто московские купчихи, ругая своих работников) — варварами мы считаем: Микельанджело, Тинторетто, Караваджио, всех старогерманцев, Альберта Дюрера, многих прерафаэлитов и пр., из новых: Матейко, Перова, В. В. Верещагина, Репина и много других. Теперь выписывать это скучно. Но Вы страшно ошибаетесь, когда повторяете слово ‘нам велено’. Ну кто это может велеть? Особенно я — я выражаю только свои мысли, свои убеждения, и не считаю их ни для кого обязательными. Я очень глубоко убежден, что заставить человека думать по-моему невозможно, а притворяться мне ненавистно, как всякое фарисейство, сектантство.
И зачем Вы позволяете себе такие натяжки — не дав себе труда посмотреть того рисунка последнего времени Брюллова, о котором я пишу, что видел в ‘Художественном архиве’. Вы мне в глаза вытаскиваете неудачную, никуда не годную дрянь Брюллова ‘Распятие’ из лютеранской церкви и тычете мне ею в глаза — это я считаю даже недобросовестным {В своем первом письме об искусстве из-за границы Репин писал о рисунке К. Брюллова ‘Распятие’, воспроизведенном в ‘Русском художественном архиве’ (1892, вып. первый). Стасов сравнивал этот рисунок Брюллова с его картиной ‘Распятие’, написанной для лютеранской церкви в Петербурге.}.
Да ведь я же пишу там, что для свержения Брюллова причины были уважительные. Вы все перескакиваете, как Буренин в споре с Вами, и укоряете меня, что обязываю всех стремиться к его ‘непостижимым достоинствам’. Где же это?
Вы говорите, что теория ‘искусство для искусства’ так давно опровергнута, осмеяна, что только косточки от нее остались. Я еще живо помню эти опровержения и осмеяния, по которым Пушкин считался идиотом. Но — без фарисейства — не провалились ли эти теории недорослей мысли? Позвольте еще: разве я проповедовал теорию ‘искусство для искусства’? Я только писал, что мое настроение теперь таково, что мне дорого только искусство, и в тесном даже смысле: ‘искусство для искусства‘, будь то ваза, колокольня, картина и т. д. Ну, да — положа руку на сердце — Вы сами, когда ездите за границу, разве иначе смотрите на те вечные chefs d’oeuvre’ы, которыми Вы на моих глазах захлебывались от счастья видеть их? Ну к чему эта принципиальная тенденциозность — ведь это фарисейство.
У Павла Веронеза картины нет и не было никогда? — Побойтесь бога.— Какую бы картину Вы ни поставили рядом для назидания Полю Веронезу или Тициану… Ой, что это я пишу… Да, Вы называете их картины дурацкими, глупыми — это все сектантские рассуждения: тут раздражение, страсть, пристрастие… Ради бога, не думайте, что я Вас смею разубеждать. Я пишу это только для того, чтобы Вы не ошибались на мой счет. У меня тоже сложились свои воззрения,— эклектизма я не боюсь, и мне странно было бы прятать их от Вас в ожидании Вашей похвалы, никаким сходством в мыслях с князем Волконским Вы меня не запугаете. Я привык уже, что у многих из моих друзей убеждения разнятся с моими, и я не разрываю с ними, не хороню их. Да, я видел, как у многих близких к Вам людей совершенно другие воззрения, вкусы, и Вы их не хороните, не исключаете из своего общества. Это меня серьезно задумало. И я наконец разгадал: Вы меня удостоили Вашего общества только как художника выдающегося и как человека Вашего прихода по убеждениям, но как только этот человек посмел иметь свое суждение, Вы его сейчас же исключаете, хороните и ставите на нем крест.
В заключение позвольте признаться, что все это не ‘мираж’, не ‘скачок’, а плоды моих дум. Вспомните, как и сами Вы очень часто повторяли, как все явления в природе и все наши условные понятия — как, например, добродетель, знание, талантливость, ум,— все эти области совершенно самостоятельные. Отчего же Вы искусство, как крупное проявление особой способности человека, хотите поставить в зависимость какую-то и от чего-то? Что это Вас пугает слово ‘искусство для искусства’? Жизнь для жизни, наука для науки?.. В. В. Стасов прежде всего для него самого, солнце для солнца… Ах, что это, к чему — это все праздные рассуждения, и я за них никогда не согласился бы умерщвлять Вас. Ради бога, живите подольше, дорогой Владимир Васильевич, Вы искренний сын своей земли, любите ее больше всех, и я люблю свое, наше, варварское — я сам варвар. Эллинов я только понимаю. Но понимаю, что каждому свое, и все хорошо, что искренне и самобытно. Роскошная Венеция ликует и льется через край, а суровая Флоренция строга и симметрична — замурована, и все же прекрасна оттого, что независима, а все подражания, все копии мюнхенских Пропилеев — мертвечина.
Что мне невыносимо, так это что я попал в эту паршивую театральную газетку. Там я прочел статью Лароша о ‘Хованщине’ Мусоргского {Статья Г. Л. Лароша ‘Мусоргский и его ‘Хованщина’ (‘Театральная газета’, 1890, 3 ноября).}. Этот ничтожный педантишка, эта музыкальная вошь осмеливается по своей идиотской нахальности смотреть свысока на нашего Могучего таланта! Вот это так меня перекоробило. И если бы я был грамотен в музыке, я бы этому сукину сыну морду растворожил!..
Еще раз повторяю Вам, что я ни в чем не извиняюсь перед Вами, ни от чего из своих слов не отрекаюсь, нисколько не обещаю исправиться. Брюллова считаю большим талантом, картины П. Веронеза считаю умными, прекрасными и люблю их, и Вас я люблю и уважаю по-прежнему, но заискивать не стану, хотя бы наше знакомство и прекратилось.

И. Репин

М. В. ВЕРЕВКИНОЙ

Ноябрь 1893 г.
Венеция

Дорогая Мариамна Владимировна,

это Ponto dei sospiri. Вы знаете, какими вздохами тут вздыхали осужденные на казнь. В Венеции теперь я вздыхаю на каждом шагу, но не от отчаяния, а от восторга, от счастья, что еще раз господь привел посмотреть на этот восхитительный человеческий рай.
Все, что мы здесь видим, кажется нам выше всякой фантазии. Это просто невероятное очарование.
Ничего больше не могу писать.
Спасибо Вам за Ваше милое письмо. Какую это баронессу Вы видели? Икскуль или другую какую?
Скажите по чистой совести, Вы смеетесь над моими письмами? Я о них еще ни от кого ни единого слова не получал.
Поклон от нас Веласкецу.
Юра также восхищен Венецией. Мы тут за обедом пьем чудесное белое вино — vino Verona (di paesia), едим морские фрукты (frutti di mare) — словом, мы в раю, у нас голубое небо, греет солнце, и зелень, и пальмы чисто райских форм. А искусство, искусство!!! Особенно архитектура — перед ней можно только вздыхать, вздыхать и вздыхать. Как мила, незаменима казалась жизнь осужденным в последний момент на мосту вздохов, так нам мила и недосягаема кажется эта чудная, невероятная сказка — Венеция.

Ваш И. Репин

И. Я. ГИНЦБУРГУ1

1 Гинцбург Илья Яковлевич (1859—1939) — скульптор.
В 1911 г. получил звание академика. Автор серии портретов русских писателей, художников, ученых и жанровых композиций. Был близок к Антокольскому, Стасову и Репину, много помогавшим его творческому развитию. Гинцбург неоднократно бывал у Репина в ‘Пенатах’, которые посетил последний раз в 1930 г.

1 декабря 1893 г.
Неаполь

Многоуважаемый Илья Яковлевич.

В Неаполе я пробуду целый месяц, как думаю теперь. Прошу Вас, если что будет, пишите пока сюда.
Мюнхенское письмо Владимира Васильевича я получил и уже ответил ему. О его огорчении виноват он сам — он, как видно, не дал себе труда даже понять смысла моего письма и сейчас же встал на дыбы, и хоронить, хоронить поскорей меня. Если я пишу, что в нашем национальном самосознании он играл самую видную роль, так это еще не значит, чтобы я отрекался от прежних своих убеждений и проповедую какие-то новые… Просто возмутительно! Я пишу сначала, что буду писать свои мимолетные впечатления и мысли об искусстве, а там вообразили сейчас, что я проповедую новое учение, от чего-то отрекаюсь… Какой все это вздор. Пишу я все то, что всегда говорил и думал. При Вас же между нами за Брюллова столько раз бывали споры. Что же я нового написал?!
Разумеется, если человек возьмет на себя ответственность за все мысли другого, то ему придется всю жизнь негодовать и ссориться. Отчего же я никогда не заявлял претензии Владимиру Васильевичу, чтобы он не писал. Всякий имеет право выражаться свободно. И вы увидите из дальнейших писем, что ничего переменного во мне не произошло.
Эх, да знаете, я просто готов рвать себе волосы, что я полез в эту паршивую газету. Меня втянул П. И. Вейнберг, а сам теперь вышел. И вот человек: то упрашивал писать, а теперь до сих пор ни одного слова в ответ на мои все письма и просьбы. Мне только прислал три No газеты, я просил присылать в Неаполь, никакого ответа, ничего нет до сих пор. Я решительно ничего не знаю здесь — те прежние три No с такими опечатками, что просто тошно от досады…
Я это писание прекратил совсем и, если бы мог, отнял бы там сейчас же еще не напечатанные письма. Черт знает в какую компанию я попал! Да и к чему этот хлам — мало еще бумаги исписано!
Да, этот П. И. Вейнберг совсем свинья по отношению ко мне — я надеюсь его поблагодарить при случае.
Но какой чудак Антокольский!
В Риме я пробыл 5 суток, был даже в кафе Греко, стоял в Авиэди рядом и не воображал, чтобы теперь кто-нибудь тут адресовался — отчего же не poste-restante? Теперь не знаю, когда получу. А что он писал, не знаете?
Как здесь превосходно, тепло! Я пишу у открытого окна, ветер даже не колышет свечей. Море шумит перед нашим Hotel’ем, Везувий курит красным огнем. Днем был проливной теплый июльский дождь. Наконец-то мы догнали теплое лето. Что за край! Рай!

Ваш И. Репин

М. В. ВЕРЕВКИНОЙ

22 декабря 1893 г.
Неаполь

Дорогая Мариамна Владимировна,

большое Вам спасибо за Ваше интересное, дельное письмо. Я с вами совершенно согласен.
Боже, какая нежность — под ‘искусством для искусства’ понимать непременно форму. Это все равно что в одном только католичестве допускать присутствие господа бога истинного.
А я здесь каждый день боюсь, чтобы Вы не простудились в моей мастерской. Еще при мне и при Федоре, который рано начинает топить, бывало очень холодно, а воображаю теперь. Вы даже довольны Вериным пением. Я все прошу ее бросить пение — у нее нет главного таланта к этому делу — голоса.
Еще я часто вспоминаю свою бестактность относительно нашего Веласкеца — зачем я тогда писал об его этюде! Скажите ему, пожалуйста, чтобы он не сбивался со своего и писал бы непременно, как раньше, по-своему. Вера мне писала, что он пишет теперь очень розово. Надо писать, как свой глаз видит — иначе невозможно — будут дурные последствия.
Чистяков сетует там об упадке Искусства, а я здесь восторгаюсь его подъемом, то есть нового искусства. В Риме в новом музее и здесь, во дворце в Капо ди Монто, чудеса сделаны итальянцами, столько нового, совсем неожиданного в искусстве, и в колорите и в композиции. О чем мы едва мечтать смеем, уж у них здесь сделано, да ведь как!.. Но этого описать нельзя, Вы знаете,— надо видеть. И невольно возмущаешься рутиной всех наших знатоков, любителей путешественников — пока им не напишут Бедекеры, они не пойдут смотреть — если и забредут случайно, то не поверят и не дадут воли собственному впечатлению. Без указки, без няньки они не умеют ходить.
И эти чудесные художники расписывают кафе, да ведь как?! с каким талантом!!.. и бросают наконец искусство от бедности. Если б Вы видели вещь Боскетто! И Морелли мне сказал, что он [Боскетто] совсем оставил искусство, так как отец его разорился, умер, и теперь он не знаю чем добывает хлеб.
Италия роскошнейшая страна, все, все есть здесь, только денег у них мало, очень мало, одни медные остались. Но живут весело, во всю мочь, вот и теперь на улице заливается пять голосов: скрипка, гитара и мандолина. Поют ‘Санта Лучия’ перед окнами англичан в Hotel Vesuvio.
А Везувий не умолкает раскатами из своей преисподней, сегодня на нем всю ночь была страшная гроза — и стекла и стены дрожали, дождь и град весь день идет…

Ваш И. Репин

А. Н. МОЛАС1

1 Молас Александра Николаевна (1844—1929) — известная певица. Репин написал ее портрет в 1883 г.

27 декабря 1893 г.
Неаполь

Дорогая Александра Николаевна!

Как я жалею, что мне не удалось быть на Вашем торжестве! Только сегодня я получил от Веры описание этого нашего национального праздника, нашей любимой музыки в Вашем исполнении {Речь идет о чествовании Молас в кругу ее друзей.}.
И адрес с подписями почитателей и лавровый венок с лентами русских цветов и с длинными надписями. И про громкое ‘ура’ всех, и особенно молодых студентов. И превосходные речи Владимира Васильевича и Терентия Ивановича {Тертий Иванович Филиппов.}.
Шла пьеса великолепно, как никогда еще — хорошо спелись. И все это произошло на частной квартире бенефициантки-юбилярши, в ‘своем только кругу’! И даже без меня. Жаль! Жаль! Только и утешаюсь эгоистической надеждой, что мне еще посчастливится услышать Вас не раз в будущем.
Желаю Вам здоровья и всего лучшего со всем Вашим семейством.
Кстати и с Новым годом!

Ваш И. Репин

Николая Павловича {Н. П. Молас — муж певицы, служил в типографии императорских театров. Был художником-любителем.} обнимаю от всей души. Вот бы ему сюда — лимонные да мандариновые рощи писать вместо березовых, пальмы — вместо елей…

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

1893 г.
Петербург

Многоуважаемая Вера Васильевна.

Благодарю Вас за крупный почерк и белую бумагу. Но как это досадно, что Вам, в самом деле, так много фатальных препятствий! Однако я надеюсь, что вся эта серия бед пройдет, как ненастье, и наступит чудесная погода Вашей жизни, как сегодня на улице у нас — и солнце, и тепло, и весной пахнет. Да Вы не отчаивайтесь, с Вашим талантом и при Вашей молодости Вы все превозможете и создадите что-нибудь новое, хорошее нашему художественному миру. Он хоть и бедноват у нас, но заметно просыпается к новой жизни прекрасной. К свету, пластике и очаровательным тонам природы.
Я посоветовал бы Вам всякий раз, как сеанс с модели не состоится, затевать какой-нибудь эскиз, набросок, новый или продолжать начатый,— только, ради бога, не вдавайтесь в хандру, в отчаяние, в апатию.
От всей души желаю Вам всяких удач.

И. Репин

1894

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

10 января 1894 г.
Неаполь

Дорогой Александр Владимирович, действительно здесь чудеса и красоты невыразимые, часто не верится даже, что это действительность. Только Вы напрасно думаете, что я что-нибудь вывезу отсюда в смысле собственного произведения. Да я не за тем и ехал. — Отдохнуть, посмотреть, без всякой задней мысли…
Климат здесь чудный,— теперь, как у нас в мае. Жизнь дешева, изобилие и разнообразие плодов невероятное. Народу масса, отели полны богатыми англичанами. Море производит всяких съедобных существ: есть невероятных форм рыбы, каракатицы в огромных размерах. Устрицы, омары, кораллы, черепахи. Ну как бы, кажется, не богатеть такому чудесному краю?! Но здесь бедность, да ведь какая!! Нет денег,— кроме медных и бумажек, ничего не осталось в стране. Большого труда стоит разменять 10 франков, а с 50 берут промен даже в богатых ресторанах. Бегают, бегают, и часто нельзя ничего купить, если нет медных. Приходится таскать с собою массу медяков… Очевидно, эту сладкую страну съедают паразиты, и это — немцы. Они все прибрали к своим рукам. Торговля, рестораны, отели, железные дороги, конки, все значительные места — все это в немецком владении, даже всю прислугу, все это наполнили немцами. Пиво привозят из Германии.
Прелестный итальянский язык в презрении,— звучит гнусный Deutschland с высоко поднятой жирной, белобрысой рожей господствующей нации.
Прекрасные, бледные, захудалые итальянцы кипят злобой, изрываются вспышки, как было здесь, в Неаполе, до нашего приезда, как недавно взорвало в Палермо. Их давят войсками. Тройственный союз {Союз Германии, Австро-Венгрии и Италии (с 1887 г.).} — вот их разоритель, он их съест. В ‘Трибуне’ (иллюстрированной газете) была карикатура: Вильгельм — жирный бык в каске, Гумберт — лягушка дуется в вола, а внизу ложится Италия, раздавленная оружием, вдали — взрыв на Этне.
Немцы поселили в итальянцах злую антипатию к французам и русским и все валят на них.
Юра собирает здесь коллекции морских звезд и других раковин. Какой страшный Везувий!!!
Юра благодарит Вас. Кланяемся Екатерине Константиновне и поздравляем с Новым годом.

Ваш И. Репин

Свои письма {Имеются в виду ‘Письма об искусстве’ из-за границы.} я прекратил писать,— вышло много непоправимых неприятностей и даже ссора. Жалею даже, что писал их. Меня Вейнберг подбил, это человек, от которого надо подальше.
Даже в кофейнях играют немецкие посредственные оркестры, а талантливые итальянцы, как нищие, поют у окон богатых отелей англичанам и немцам,— не бросит ли кто сольдо (1 1/2 коп.).
Мы скоро поедем в Палермо, ненадолго. Адресовать можете сюда: Napoli. Poste-restante. Е. Repin.

А. С. СУВОРИНУ

17 января 1894 г.
Неаполь

Благодарю Вас, дорогой Алексей Сергеевич, за мое стасовское письмо {Письмо Репина в редакцию по поводу 70-летия В. В. Стасова и 50-летия его деятельности (‘Новое время’. 1894, 10 января, No 6418), в котором он пытался восстановить нарушенную дружбу со Стасовым.} и за Ваше, столь интересное. Насчет моих писем Вы слишком добры, а мне кажется, что Вам следовало бы, взяв меля за пуговицу, откровенно сказать: зачем Вы лезете не в свои сани. Художник на художников может влиять только искусством. Вот этого влияния у нас мало, очень мало. А рассуждать, разъедаться рефлексами мы очень падки, и материала у нас не занимать-стать по этой части, была бы охота читать — есть что. А то и живописцы бросили краски, взялись за чернила и пишут, пишут об искусстве.
Вот через это и непосредственные таланты, особенно наши южане, из которых и Кравченко, я его знаю,— робеют они перед начитанным меланхоликом — Петербургом, давят в себе свои простые восторги перед жизнью, перед формой и все тужатся схватить за хвост какую-нибудь идейку, без нее ведь нет и хода, заклюют.
Ах, как хорошо было бы, если бы в России образовались совершенно самостоятельные немудрые школы с местными вкусами, местными интересами, местной внешностью. Не мудрствуя по указке вожаков, смело бы воспроизводили свои личные симпатии!.. Такова была вся старая Италия. Всякий городок соперничал с другим собственной оригинальностью, и нельзя не восторгаться и теперь этой цельностью, искренностью и крепкими индивидуальностями в каждом маленьком художественном центрике.
А теперь: Париж, Париж, все по его моде, везде по его шаблону. Слава богу, здесь, в Неаполе, эти полуграмотные отродья сарацинов еще по своей животности остаются несколько сами собой. А какие таланты! Какие колористы!!.
Тут они немцу Гамбрициусу — одному из ихних благодетелей, которые теперь совсем заели бедную Италию,— расписали и вылепили всю декорацию кафе. Да ведь как!! Просто восторг.
Нечего говорить о прелестнейшей неаполитанской живописи, лучшей в мире, даже в скульптуре, в барельефах, в кариатидах, в портрете (бюст с руками) патрона. Эти полуварвары наделали таких чудес красоты, жизни и собственного изящества, что просто немеешь от восхищения. […] Ах, простите, некогда.

Ваш И. Репин

И. Я. ГИНЦБУРГУ

19 января 1894 г.
Неаполь

Дорогой Илья Яковлевич,

большое спасибо за все посылки: я получил ‘Новости’ {В газете ‘Новости’ публиковались материалы о юбилее В. В. Стасова.} 3 No и свое письмо — вырезку из ‘Нового времени’. Но Вы пишете, что (Вы также посылаете ‘Новое время’ с юбилеем Владимира Васильевича — этого не было.
А ‘Новости’ имею даже в 2 экземплярах — Елена Павловна прислала мне все три вырезки. И также в заказном письме. И на этот раз мне без паспорта не выдали, пришлось идти другой раз с паспортом.
Да, конечно, и ‘Рознь между художниками’ {Статья В. В. Стасова ‘Хороша ли рознь между художниками’ (‘Северный вестник’, 1894, No 1). В этой статье Стасов обостряет конфликт, возникший между ним и Репиным, в связи с приходом последнего в Академию художеств. Не называя имени Репина, Стасов обвинял художника в том, что он прельстился ‘значительными заказами, званием, квартирой, саном преподавателя, чинами, орденами’.} я также получил. Вы меня приподняли Вашим восторженным письмом. В нем все еще слышится восторг юбилея нашего дорогого учителя. Вот ведь нечаянно слово сорвалось — никто не называет Владимира Васильевича учителем, а между тем он именно учитель и по страсти, и по призванию, и по огромному умению учить. Без педантизма, как близкий друг, товарищ, он учит, не придавая даже значения своим лекциям. А сколько у него перебывало учеников. И какая специальность!!
Жду Ваших подробностей о юбилее. Попутно черкните и о других наших общих друзьях знаменских и академических.

Ваш И. Репин

Италия успокоилась, мы собираемся в Палермо, ненадолго, так что письма прошу адресовать сюда же. Здесь я еще пробуду и по приезде.

Е. П. АНТОКОЛЬСКОЙ1

1 Антокольская Елена Павловна (1868—1932) — племянница скульптора М. М. Антокольского. Занималась скульптурой, беря уроки у И. Я. Гинцбурга. В 1905 г. вышла замуж за известного физиолога И. Р. Тарханова. С Репиным познакомилась в доме В. В. Стасова. Была частым гостем ‘Пенатов’, вела дружескую переписку с Репиным. Его письма к Е. П. Тархановой-Антокольской и И. Р. Тарханову изданы отдельным сборником (Л., ‘Искусство’, 1937).

24 января 1894 г.
Неаполь

[…] Признаюсь, если бы не Вы,— уверен,— я бы не знал об этой статье, но ‘юбилей’ Владимира Васильевича дошел своевременно, еще раньше Ваших вырезок: статья ‘Рознь между художниками’ еще раньше — спасибо Элиасу, письмо мое Владимиру Васильевичу я писал в самый юбилей, и потому оно опоздало. Вы находите, что конец холоден, что же мне делать, я писал от всей души и искренно и только боялся пересола.
Писать и мне приходило в голову еще кое-что. Да такие вещи трудно, да и невозможно написать экспромтом. Я на него ни одной минуты не сержусь, но очень уверен — и особенно это доказывает его статья ‘Рознь’, где так много камней в мой огород,— что он похоронил меня убежденно как деятеля в его смысле. Мне, с моей стороны, также неприятным и даже жалким кажется его принципиальное раболепство перед передвижниками, где он подтасовывает даже предметы, как старушка. Ну, это конечно даже благородная слабость, но слабость… Напрасно Вы чего-то еще ждете от меня в художестве. Нет, уж и я склоняюсь ‘в долину лет преклонных’. В этом возрасте уже только инертное творчество. Хоть бы что-нибудь для сносного финала удалось сделать. Не те силы и не та уже страсть и смелость, чтобы работать с самоотвержением. А требования все выше, а рефлексов все больше. Ах, как я часто злюсь на это заедание нас идеями, тенденциями, моралью. Падко наше общество на рассудочность, нет у него настоящей любви к живой форме, к живой жизни. Оно наслаждается только умозрительно, только идейками, пластики не видит и не понимает, красоты живой, органической еще не знает. […]

В. В. СТАСОВУ

24 января 1894 г.
Неаполь

Ура! Ура! Ура! Как я рад и счастлив, дорогой Владимир Васильевич! Какой живой и задушевный вышел Ваш юбилей, как хорошо отвечали Вы всем, и особенно молодежи, мне понравилась Ваша речь.
Вместе со вторым письмом Вашим я получил три No ‘Новостей’ и свое письмо в ‘Новом времени’ — большое спасибо Илиасу — я ему напишу. Мы с Юрой на пути в Помпею зашли наудачу на почту, и вдруг столько гостинцев сразу. (Да, еще и от Суворина длинное и трудное для прочтения, но очень интересное письмо. И об Антокольском много хорошего и о Вас, что он даже согласен со мною во многом.) Но, можете представить, мне чуть было не выдали всех этих сокровищ: я забыл паспорт, а эти четыре вещи были заказные — вперед прошу посылать лучше простыми, прекрасно все доходит.
А накануне я только что прочел Вашу: ‘Хороша ли рознь между художниками’ — и нашел ее превосходной и желательной, как и Вы. Был полон мыслями о Вас, Вашими мыслями и этой необыкновенной по своим литературным достоинствам статьей. Вот как пишут,— думал я. Какое начало! Как все веско, солидно доказано. Сколько силы и глубины в мыслях!.. Пожалел я только, что статья обрывается на романтизме и сразу переходит к последнему разделению Салона {Разделение Салона ежегодных выставок в Париже произошло в 1890 г., когда группа художников во главе с Мейосонье отделилась от Салона общества французских художников академического направления и стала называться ‘Socit Nationale des Arts’. Их выставки устраивались во Дворце выставок на Марсовом поле.}. Так бы хотелось, чтобы Вы черкнули Делакруа, импрессионистов… Ну, да и за это спасибо. Не понравилось мне только заключение статьи, где, хваля теперешних передвижников, Вы переходите к вере в приметы — кто их покинет, тому капут. Вместо независимости мысли философа здесь есть раболепство перед корпорацией, и полны неправды здесь Ваши доказательства.
К. Маковский до Товарищества сделал лучшую вещь — ‘Масляницу’, в бытность в Товариществе ничего не произвел замечательного и по выходе сделал ‘Выбор невесты’ не ниже себя самого. Вы боитесь взглянуть на некоторых преданных Товарищей, которые год от году все падают,— как, например, Лемох, вечно танцующий от печки и все хуже и слабее рисующий деревенских ребят. Да возьмите Прянишникова: до Товарищества он сделал свой ‘Гостиный двор’ и ни разу не поднялся, несмотря на преданность учреждению. Да вообще как можно серьезно говорить об этом. Индивидуальность — вот сила, с этим я согласен. И как только в самом лучшем учреждении понизятся личности, учреждение падает, несмотря ни на какие ярлыки, ни на какие громкие слова и серьезное сдвинутие бровей. Пустота, бессилие, слабость сама вылезет. Ах, простите, это совсем не идет к этому случаю. Обнимаю Вас горячо и люблю, как всегда, Вашу великую душу.

Ваш Илья

Воображаю, как Вы теперь чихаете, без привычки нюхать табачок {В день юбилея Стасов получил подарок — золотую табакерку.}. А я здесь начал курить трубку, самый крепкий табак — полезно. Я думаю, что и нюхать в некоторых годах полезно — тянет лимфу, освежает голову.
Прошу Вас передать мой сердечный привет всем милым, дорогим друзьям — Вашим близким. Как бы я хотел теперь быть у Вас!!!

М. В. ВЕРЕВКИНОЙ

20 февраля 1894 г.
Неаполь

Дорогая Мариамна Владимировна.

Нет худа без добра. И я за наглые бахвальства гостинодворского писателя награжден Вашими интересными письмами. Нет ничего приятнее иногда, как услышать или прочитать ясно и изящно выраженную мысль, которая расписывается, растягивается в самой себе и неуловимо исчезает в пространстве. От Вас я уже много раз был восхищен такими изречениями, и Вы мне представляетесь в эти моменты жрицей-прорицательницей идей красоты.
Какую чудесную вещь Вы мне преподнесли из Флобера, что и форма родит идеи. Это тем удивительнее, что пишет это литератор! Ведь это чисто пластический принцип какого-нибудь Микель Анжело. Такие смешения областей случаются в моменты увлечения каким-нибудь искусством. Французы давно уже увлечены пластикой и живописью более других искусств. Так, как наше русское общество увлечено моралью более всех проявлений жизни. Идеи признает только моральные. Наступил черед подвинуть вперед нашу разбойничью натуру скифа. Покаяние во грехах, пост и самоистязание — вот что любит уже целое полстолетие русский гражданин. Все сводит на одно и ничего другого слышать не хочет и не понимает — считает пустяками. Уже Пушкина поедом ели за свободу художника, но соловья не заставили куковать жалких слов. Гоголя пилили всю жизнь за его перлы комизма, пока не допилили до отшельничества, аскетизма и смерти. Толстой сам смолоду уже приспособлялся к веригам и теперь юродствует во славу божию.
Все это трогательно, как первые христиане. Наше общество отплевывается от античных законов жизни. Много тут подвижничества, разума, но много уродства и фарисейства бывает.
Мир необъятен и могуч по своим формам, бесконечно разноообразным. И дым кадил и стон голодного не смущает аромата розы и прелести цветов, и молодой неудержимый смех белых зубов на здоровых щеках заставит улыбнуться самого закоренелого пессимиста. И в этом наше счастье, наша свобода — величие, необъятность бога.
Все человеческое непременно ограниченно и скучно, однообразно и лично. И никогда никаким героическим усилиям людей не унивелировать щедрых богатств творца. Таков его закон.
Я всей душой желаю нашему искусству освобождения от других более сильных и более насущных областей интеллектуальности. Образ — вот его принцип. Не подумайте только, что я против идей. Боже сохрани — это высшее и самое непосредственное проявление Духа (хула которому как-то особенно карается святым писанием). Но мир идей есть философия, особая специальность. Обязывать художника непременно быть философом и моралистом есть недостижимое требование. В жизни все разбросано особыми кусками. И мы профанируем искусство формы, света, красоты, когда отворачиваемся от него, если оно лишено морали и философии. ‘Кому что дано, кому какой предел положен‘, говорят наши мужики. Конечно, бывали гениальные люди, вроде Шекспира, Гте, Толстого и других, которые соединяли все, то есть многое, но эти редкие исключения не могут быть правилом вообще. Мы немножко сбиты с толку, от картины требуем поучений, от философии картинных кунштюков, от романиста пластичности и пейзажей, от музыки решений социальных вопросов.
В своем первом письме я и признался откровенно, что занят теперь искусством в его существенном смысле, что я и не смею соваться в мир философии, ибо у меня на это никакого пороху нет. Боже! Ведь кто хочет философии — милости просим. Шопенгауэр, если не угодно старых, Ницше, если угодно анархии и демонической независимости ума. Смешно же было бы, если бы человек, не получивший тех едва доступных знаний человеческому уму, которыми располагает современная философия, пустился бы тоже — вроде Нотовича — подпускать ‘немножко философии’. Ох, уж не довольно ли — надоел? Признайтесь?
А знаете, что меня больно и неприятно колет в Ваших письмах — это что Вы еще чего-то ждете от меня. ‘Ах, оставьте Ваши руки холодные’. Увы, я уже старею и, кажется, кончил свою художественную стезю. Все, что ни затею, ничего не выходит, ничего не удается. Какая-то отсталость, грубость, безвкусица, а вместе и упадок сил за работой следует необыкновенно быстро и приводит весь мой организм в болезненное состояние. Притом же при всяком самом малейшем поползновении к выполнению я встречаю вдруг массу неудач и препятствий. Брошу и чувствую себя хорошо, бодр и здоров, точно заколдовал кто. Верно, пора бросать живопись и идти в деревню заниматься хозяйством. Что ж худого! Хотя бы и пастухом быть, лишь бы не даром хлеб есть. Так-то, Вы не ждите больше ничего от меня, таков, вероятно, мой предел.
Спасибо Вам за письма.

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

21 февраля 1894 г.
Неаполь

Дорогой Александр Владимирович,

мы до сих пор еще не были в Палермо. Все понемногу знакомились с окрестностями Неаполя. Какая прелесть Иския! И особенно Казамигиола, разрушенная землетрясением. Вот остров, полный чудес, точно в Древней Греции, в гомеровское время находишься.
Работаю я почти ничего и ничтожно.
А время проводим так: утром идем в кафе завтракать, заходим на почту, возвращаемся, до завтрака второго чем-нибудь занимаемся. Потом куда-нибудь, гуляем до вечера. Вечером учимся с учителем итальянскому языку, пьем чай, пишем, читаем, в 11 ложимся спать. Живем у самого моря, на воспетой ‘Санта Лучии’, у нас два балкона, вид на Везувий, Порчичи, Кастеламару, Сорренто и Капри.
Квартира наша состоит из одной комнаты, высокой, поместительной, во втором этаже.
Теперь здесь цветут миндали, и теплота уже совсем летняя. Солнце ходит уже высоко и греет здорово. Какое странное здесь положение луны и звезд. Луна в зените, а звезды совсем иначе.
У Юры очень разболелся зуб, и это расстроило нас на целую неделю. Слава богу, вырвали. Теперь станем собираться в Палермо.
Если промедлите ответом, то пишите в Рим, там мы будем недели через три. Благодарю Вас за доброе отношение к моим письмам. Теперь они перешли в ‘Неделю’. Надеюсь, и гаерство Буренина дошло до Вас? Вот нахал! Этот кабацкий болван во всеуслышание распевает свою мещанскую идиллию:
Зло-ой ловец поставил сетку
для-а-а поги-и-бели твоей.
А еще ломается, упрекает Верещагина за жестокость.
Подпись малосведущего о Брюллове редактора ему авторитет.
‘Великолепное невежество! Художник не знает картин Брюллова!’ Картина эта плохая, а рисунок совсем другой эпохи и превосходный, только тема одна. Да что, с этим наглым профаном связываться не стоит!
Неаполитанская школа живописи ничего общего с великими мастерами Возрождения не имеет, это именно смесь италианского с европейским и много оригинальности, много языческого элемента.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

4 марта 1894 г.
Палермо

Многоуважаемая Вера Васильевна.

Вероятно, Вы совсем забыли, что есть некий человек, который очень интересуется талантливыми людьми, подвизающимися у нас в искусстве. О Вас ему очень интересно было бы кое-что узнать от Вас самих. О Ваших успехах, работах, удачах и неудачах.
Мариамна Владимировна Веревкина писала мне однажды, что была поражена до зависти Вашими композициями. Я просил Вас, кажется, написать мне в Вену или в Мюнхен, но нигде по сие время не было ни строчки от Вас.
Скажите, отчего вдруг Вы так отвернулись от человека, которому Вы так интересны как талант выдающийся? Теперь, пожалуй, осмеянный всей буренинской кликой, я уж не смею и пищать, но большая половина моего путешествия, кажется, ничем не подавала повода к такому скорому забытию. Но не примите слишком всерьез этих моих жалких слов.
Я очень хорошо и просто понимаю, что Вам скучно было писать, неинтересно, и Вы не писали. Вот теперь я и прошу Вас: напишите что-нибудь о себе и обо всем, что Вас занимает теперь и занимало всю зиму.
Каково идет в Академии вообще и у Вас в особенности? Каковы выставки: академическая, передвижная?
Встретили ли Вы что-нибудь или кого-нибудь особенно интересного в нашем художественном мирке? Рисовали ли Вы по вечерам у г. Кавос, куда я не мог попасть перед отъездом (о чем Вам отвечал (простите) такой плохенькой запиской — впопыхах)? Видели ли Вы картину ‘Евреи’ Веревкиной и как ее находите? Вот сколько вопросов!
О себе теперь. Я очень много видел интересного, много думал горького. И, кажется, начал бы учиться снова, если бы не было поздно и если бы вообще человек мог сделать то, что он хочет. Увы, он делает только то, что может. Несчастны те, у кого требования выше средств — нет гармонии — нет счастья.
Грустно думать, что переваливает уже по ту сторону жизни, где встретится уже не весна с розовыми цветами миндалей, как теперь в Италии, а жесткие, холодные бури, серое небо со скупыми просветами да железные удила в виде рефлексов горького опыта.
Опять жалкие слова, это после вчерашней морской качки, простите за это настроение дождливой и ветреной погоды на острове. Пройдет. Зальет опять все белым блеском южное солнце. Кипучая жизнь, пальмы и цветы, цветы! Какая масса теперь флер д’оранжа! Какая свежесть!

И. Репин

Если раздобритесь, черкните мне в Рим. Я буду там недели через две. Roma, poste-restante. Е. Repin.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

16 марта 1894 г.
Неаполь

Дорогой Александр Владимирович,

вчера вернулись мы из Сицилии, где провели две недели. Сколько прелести в этой южной окраине! И особенно характера и памятников Древней Греции. Какой есть театр, высеченный в скале в Сиракузах!.. Очень жалею, что не имею времени писать.
Теперь собираемся на Капри провести там несколько деньков и потом в Рим.
Спешу Вам ответить только на главное: ради бога, ничего не пишите Суворину и вообще по этому мерзкому скандалу ничего не предпринимайте. Это надо презирать и игнорировать. Я так досадую, что Стасов напечатал часть моего письма к нему по поводу Буренина {Стасов опубликовал в газете ‘Новости’ статью ‘Нововременский фантом’, в которой выступил в защиту Ренипа от нападок на него Буренина.}. Я никогда не решился бы вступить на эту ругательную ногу с Бурениным. Это последнее дело! Ничего, кроме гадости, пошлости, из этого не выйдет.
Прошу Вас, порвите и уничтожьте, если Вы что и написали, и никогда не следует на рынке ругаться с пьяными прощелыгами и торговками… В Суворине Вы встретите только предателя. Я уже знаю это по опыту…
Простите — масса мелочей, укладка Юриных редкостей и т. п., торопят.
Будьте здоровы. Поклонитесь от нас Вашей милой семье.

Ваш И. Репин

Что знаете о Константине Михайловиче? Черкните мне в Рим.
У меня на столе ‘Царство божие внутри вас’ {Статья Л. Н. Толстого ‘Царство божие внутри нас’ впервые вышла на русском языке в Германии в 1904 г.} (на русском языке), вчера начали читать. Я выписал здесь из Берлина — интересная книга!
Корреспонденцию свою в журнал я совсем прекратил. Даешь только материал для скандализирования, и, собственно, писать что-нибудь существенное так опасно! — Огромная ответственность, перетолковывание и быстрые приговоры — все это тяжело переносить.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

11 апреля 1894 г.
Сиена

Дорогой Александр Владимирович,

если бы постоянно была цветущая весна, мы бы пригляделись, привыкли бы к ней и она не производила бы на нас чарующего впечатления. Я испытываю теперь на себе уже равнодушие к прелестнейшей весне Италии. Скоро уже два месяца, как, не прекращаясь, цветут чудесной красоты деревья. Всю зиму мы видим здесь необыкновенные красоты природы… И я замечаю, что уже привыкаю к ним, начинаю считать их обыкновенным аксессуаром дорог и городов. Восхищает и волнует меня только архитектура средневековой Италии. Ее мало, она фатально разрушается, невежественно перестраивалась академическими педантами XVIII и XIX веков. И те перлы, которые уцелели то в Палермо, то в Мессине, то в Ассизи, то в Перуджии, то вот здесь, наконец, в Сиене, производят совсем сказочное впечатление. Обворожительна эта наивность, невероятен этот размах гения архитектуры и поразительны это богатство средств и необъятность работы по тонкости и любви в выполнении и по роскоши материалов. Никогда и нигде архитекторы не достигали такой цельности и красоты ситуаций целых городков, нигде не умели они так приспособиться к местностям и воспользоваться кстати всем, что давали им окружающие условия. Ах, что писать эти слова да термины — все это ничто, я желал бы поставить Вас теперь же на piazza del Campo перед старой ратушей XIII века. Местность площади покатая, и архитектор так и вымостил ее веером, книзу, так что она делает вид плоского амфитеатра.
Как это удобно для всяких торжеств! Как это красиво! И как это не казенно, смело, оригинально, уютно! Просто восторг!..
Завтра мы едем во Флоренцию и скоро попрощаемся с веселой, беззаботной, цветущей Италией. Нигде в целом мире нет, я думаю, такой анархии и такой веселой жизни. Многие, и особенно немцы, бранят итальянцев и называют их мошенниками. Правда, в неаполитанском крае не без грабителей — собственно, мелких,— но что это в сравнении с тем, как итальянцев объегорили немцы!..
Я воображаю, как будет вспоминаться мне эта сказочная страна, когда и теперь часто не верится, что существует наяву. Посмотрите с террасы в Ассизи, во Фраскати на даль, которая на первый взгляд покажется морем. Поезжайте из Альбано во Фраскати и далее по шоссе, особенно теперь, весной,— не верится, что на земле.
Но Италия нас гонит домой, погода испортилась: дожди, дожди уже дня четыре. Зато какая зелень, когда блеснет солнце!.. Будет урожай.
Прощайте. Если найдете свободную минутку, черкните в Париж — poste-restante. Но я теперь очень тороплюсь домой. Там останусь недолго.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

3 мая 1894 г.
Париж

Дорогой Владимир Васильевич,

только третьего дня получил я здесь уже Ваше письмо от 14 (26) марта, адресованное в Рим. Вы писали в нем про смерть Прасковьи Александровны {П. А. Минина — друг В. В. Стасова.}. Письмо, полное отчаяния, не знаю, где оно находилось полтора месяца. Второе письмо Ваше от 24 апреля получил за день раньше римского: отчаяние Ваше не только не рассеивается, но как будто еще крепче одолевает Вас. На все Ваш взгляд преувеличенно мрачный. Особенно преувеличиваете Вы значение перехода в Академию передвижников {В октябре 1893 г. была произведена реформа Академии художеств, выразившаяся в изменении устава и привлечении к работе Академии художников передвижнического направления (И. Репин, А. Куинджи, И. Шишкин, В. Маковский, П. Ковалевский, Н. Кузнецов, В. Матэ и другие). Репин принимал активное участие в реорганизации Академии.
В. В. Стасов резко отрицательно отнесся к переходу передвижников в Академию. ‘Что я предвидел, что я предсказывал, то и случилось. Прежние передвижники более не существуют!!! Великий князь и Толстой устроили так, что от прежней знаменитой и могучей этой компании не осталось и следа, не осталось ни единого камня на камне. Все они, как единое стадо, так и сунулись в раскрытую мышеловку, на разные кусочки развешенного сала, они собственными руками себе надели на шею хомуты и капканы и превратились из свободных людей и художников во всепокорнейших академистов и придворных. Есть с чем поздравить Россию и русское искусство!!!’ (Письмо В. В. Стасова к П. М. Третьякову, 28 марта 1894 г.).}. На эту тему у нас было уже много споров с Вами еще до моего отъезда сюда. Если Академия дает стены, дает полную автономию преподавателям, полную свободу устройства своих выставок, так отчего же им теперь ломаться? Ведь все равно ни одно открытие выставки и раньше не обходилось без высочайших санкций, а начинало свои выставки Товарищество в тех же стенах Академии. Крамской последнее время постоянно твердил Товарищам, что старая Академия совсем одряхлела и что пора передвижникам сделать усилие и взять ее, что нечестно людям, могущим принести пользу молодому поколению, все еще околачиваться в изгнании, если есть возможность применить на деле свои идеи. И вот теперь, когда Академия в руках у такого милого, доброго, просвещенного человека, как И. И. Толстой, ни капли не формалиста, говорящего прямо: ‘Сделайте хорошее дело,— ручаюсь, пока я здесь, никто не помешает вам, придите и устройте Академию как собственную школу, о которой вы мечтали и которую не могли осуществить. Вам полное доверие и возможность открывается’,— что же, по-Вашему, и теперь все еще надо кобениться и представляться изгнанными? Это было бы уже совсем смешно и мелочно.
Я не верю, чтобы Вы думали так: сами Вы, самое сильное время свое — все служите в государственном учреждении и не исподличались и приносите огромную пользу своим участием, парализуя казенную обстановку и характер. Отчего Вы теперь не верите, когда уже не один человеку а целое Товарищество входит с автономными уполномочиями,— отчего Вы видите их порчу? Не понимаю и не согласен с Вами, как не согласен, что, напечатав ругательства из интимного моего письма, Вы поступили ‘хорошо, правильно, разумно и законно’. По-моему, Вам давно следовало игнорировать этого рыночного писаку {Речь идет о В. Буренине.} и никогда не унижаться до подымания его перчатки… Простите, я знаю, что Вы не выносите никаких поправок в своей деятельности. Я знаю, что теперь Вам в десять раз больнее все, как удрученному горем, но я не могу фальшивить перед Вами, ибо очень глубоко уважаю Вас и люблю, как никого еще не любливал из мужчин.
Через недельку надеюсь увидеть Вас.

Ваш Илья

Про книгу Толстого ‘Царство божие’ я уже писал Вам, я читал ее еще в Неаполе. Страшно сильная вещь. Тут он весь вылился.
Прошу Вас передать мой поклон всем Вашим.

В. В. СТАСОВУ

22 мая 1894 г.
Петербург

Всю неделю стремился к Вам, Владимир Васильевич, но разные дела помешали. Получив Ваше письмо сегодня, вижу, что и видеться нам более не следует. Вы до сих пор не приняли ни одного моего резона. Ваш вопль, с теми немногими, с которыми Вы солидарны во взглядах, о том, что совершился ‘шаг назад к темноте и одурачению’, мне кажется каким-то детским капризом и нежеланием ничего понять. Никакого ‘окончательного позора и несчастья’ я не предвижу. Никакого ‘крепостнического хомута’ не надену. Препирательства на этот счет теперь считаю бесполезными. Время покажет, кто добросовестен и прав будет.
Прощайте.

И. Репин

В. В. СТАСОВУ

11 июня 1894 г.
Здравнево

Глубокоуважаемый Владимир Васильевич!

Для меня из всего происшедшего между нами разрыва ясно одно: я Вам надоел, и Вы придираетесь ко мне во что бы то ни стало. Мне вспоминается первая встреча с Вами на Невском после моего путешествия, когда Вы с первых же слов заявили, что Вам надоедают все одни и те же лица,— это по поводу жизни в деревне семьи Дмитрия Васильевича. Вся моя отместка в прошлом письме сделана Вам без всякой злобы и, скорее, в шутку — по поводу Вашего служения в библиотеке и Ваших больших чинов. Что касается ‘кукиша в кармане’, то это совсем даже к Вам не относится. Было бы уж очень глупо упрекать Вас в этом. Вы всегда и везде громко кричите всякую Вашу мысль. Тут — между нами — я метил на Ярошенко и многих либералов узко гражданственной морали…
Спор наш бесполезен, впрочем,— он укрепляет, как всегда, каждого из нас в своем. Вы доходите до обвинения меня в желании над чем-то и над кем-то начальствовать!!! В стремлении к чинам и орденам!!! К первой роли я совсем не способен, и когда И. И. Толстой высказал мне некоторые соображения сделать меня ректором, то я категорически заявил ему, что я и не способен на это и никогда не буду им, куда бы это ни повело. Даже более — я совсем отрицаю эту должность и советовал ему, очень серьезно, совсем уничтожить даже эту должность, чтобы не делать никого ненавистным субъектом для всех своих товарищей художников. Если уж необходима у нас власть, то пусть она сосредоточится в чиновнике и будет едина для всех подрядчиков, сторожей, натурщиков, учеников и всех нуждающихся в подчинении. Я напомнил ему, как, еще в компании нашей при Н. С. Петрове, я развивал за общим столом, что ректоров совсем не нужно. Я остался один со своим мнением, но уступку сделали — вместо двух ректоров (архитектуры и живописи) оставили только одного. Толстой, однако же, думал в самом деле как-нибудь обойти устав и не назначать ректора совсем. Толстому же я заявил окончательно, что я беру на себя только руководительство мастерской, которые все будут совершенно автономны. Никакому начальству я не намерен подчиняться и начальствовать ни над кем не собираюсь. Общение же с молодежью, при таких прекрасных условиях, мне представляется весьма интересным в перспективе, и такие Ваши набаты о моем позоре и несчастье, о падении из-за этого передвижников не кажутся мне стоящими внимания.
Что касается Вашего отрицания компетентности какой бы то ни было академии вообще в деле искусства, то (Вы тут увлекаетесь страхом формы и не желаете признать, что компетентность эта существует и существовала везде и всегда. И в литературе есть она. А в искусстве Вы подвизаетесь за нее всю жизнь. И достаточно безапелляционно произносите громко перед многочисленной кафедрой Ваших читателей Ваши мнения и верите только в них. И запрещаете людям, любящим и занимающимся этим же предметом, собравшись вместе, в удобных условиях, сообща решать эти национальные вопросы. Это, по-Вашему, падение, позор, несчастье. Я же ничего тут предосудительного не вижу и считаю обязанностью честного гражданина искренне высказаться в своих мнениях в собрании, когда меня спросят, и протестовать против кажущихся мне неверными. Всего единичная личность никогда не сделает по-своему, но зато она и не несет ответственности за всех и вся. Конечно, гениальные люди в критике редки. Но мы не вправе презирать мнение избранного большинства заведомо компетентных людей. Я не знаю, лучше ли было бы, если бы правительство и те крохи, которые оно отпускает теперь на искусство, взяло бы назад, предоставив только частной инициативе заботу о нем. Что бы было с Боровиковским, Шевченко, многими другими и со мной самим без Академии?? […]
Пожалуйста, не подумайте, что я упрекаю Вас или имею посягательства на Ваши мнения. Я глубоко убежден в Вашей непоколебимости. Но прошу Вас и меня предоставить моим взглядам. И я все более и более считаю их верными. И толстовизм и анархизм мне представляются теорией — может быть, и применимой в каком-нибудь неисчислимом далеком будущем. Но жить этими теориями сейчас — все равно если бы я перестал есть нашу пищу в ожидании, что завтра будет изобретена та рюмка жизненного элексира, в которую Вы верите. Я в нее даже не верю — а жить надо, и Вы сами делаете компромиссы жизни постоянно, и Л. Толстой в ложном положении против своих теорий с тех пор, как он их проповедует…
Ах, ради бога, однажды навсегда прекратите это вредное ковыряние чужой совести, это не только неделикатно, но грубо и неприлично. Я никогда не решился бы сказать Вам ни одного из этих обидных слов, если бы Вы так настойчиво не вызывали меня на это. Я не знаю, чего Вы от меня хотите? Ну хорошо: пусть Вы образец добродетели, бескорыстия, высокой нравственности. А я, по-Вашему, продажный подлец, пошедший в Академию из-за чинов, орденов, и думаю, как Буренин, а Вы уподобились Льву Толстому. И все-таки я ни в чем перед Вами не извиняюсь, исправиться и молить о пощаде за Академию я Вас не собираюсь, советы Ваши (следовать примеру Ярошенки) {Н. А. Ярошенко отказался от приглашения войти в состав педагогов Академии художеств.} принять не могу. Ведь, право, я даже понять не могу Вашего посягательства на свободу чужой личности. У меня, положим, начала седеть голова, разве я виноват?! Разве я в силе остановить свою седину? А Вы с утра до вечера готовы пилить человека, что он поседел и зачем он не остается таким кудрявым, черноволосым, как был 20 лет назад. Нравственный рост человека так же неизбежен и неумолим, как седина и физическое старчество. И в 50 лет человек не тот, что в 20, и пилить его за это (да еще справедливо ли?) просто варварство. А желание переделать человека в 50 лет укорами — бесполезный труд. Убедились Вы, что я изгадился,— отступитесь, достаточно малейшего намека, я пойму, и Вы меня больше не увидите. А протестовать мне против ‘перелома, совершившегося со мною’?! Что же мне делать, как не отвечать Вам тем же, то есть коснуться и Вашей личности. О, тут лишь стало бы охоты, всегда найдутся крючки для зацепки. И нет такого праведника на земле, у которого… Ох, да кто же не знает этих спиц в глазах братьев наших. ‘Прекрасный образ мыслей, есть на что порадоваться, есть чего ожидать от будущих произведений?!’ — назидательно восклицаете Вы. ‘Неужели кто противнику тот сейчас подлец и негодяй?’ Да ведь это всегда по-Вашему так выходит. Я же ни на одну йоту не изменяю своего мнения о Вас, то, что я поместил печатно из Неаполя, будучи уж в ссоре с Вами, в ‘Новом времени’ по поводу Вашего 70-летия, остается у меня о Вас неизменным убеждением. Деятельность Вашу на казенной службе в библиотеке считаю в высшей степени плодотворной, что и выразил в адресе Вам, который мы сочинили у Ропета в саду, к 45-летию Вашей деятельности. И теперь все так же глубоко уважаю Вас, как Вам докладывал не раз. Но прошу не думать, что я к Вам подделываюсь, ищу опять Вашего общества,— нисколько! Прошу Вас даже — я всегда Вам говорю правду в глаза — не докучать мне больше Вашими письмами. Надеюсь больше с Вами не увидеться никогда, незачем больше. Неприятностей в жизни и без этого много. А эти ковыряния чужой совести нас только возбуждают к вражде. Вы себя оправдываете, и я удивляюсь Вашим нелепым обвинениям […], сделанным только по теоретическим соображениям и ничего общего не имеющим ни с моими вкусами, ни со всею предыдущею деятельностью.
Мне просто смешно, как подумаю серьезно, как же плохо знаете Вы меня, что предполагаете, что в Академию я иду для начальствования и чинов!! И Вы способны предположить во мне такого идиота!!! Ведь я же писал Вам, что будущее покажет. А пока где же мои чипы, где ордена? Когда я хлопотал из-за этих детских забав, из-за […] отличий?! Я никогда в жизни не носил даже академического знака и даже в присутствии государя и великого князя обходился без этого пустяка. Несмотря на намеки ближайшего начальства. Надобно же иметь немного совести, чтобы бросать ближнему укоры, в которых он совсем не виноват. И кто уполномочил Вас следить за моею нравственностью? Ради бога, я не нуждаюсь ни в чьей указке, живу собственным умом и вкусами.
В Академию вступить теперь считаю своим долгом по отношению к молодому поколению и русскому искусству. Если бы каждый порядочный человек, имеющий вес и значение, не кобенился бы, а пошел бы для этой практики общего национального дела вместо угрозы своим кукишем в кармане, мы много бы выиграли. А то ведь у нас вечная история: лучшие люди брюзжат, уклоняются от всякой практики, сами облегчают доступ ко всем важным постам всякой дряни,— а потом удвоенно брюзжат, что все идет не по-ихнему. А когда их просят — церемонятся, ломаются и отворачиваются с презрением — ‘отрицаю’.
Вы говорите, Академия не нужна. Тогда не нужны и университеты, не нужны и школы рисования, не нужны и школы грамотности. Предоставьте уже все свободе, чтобы быть последовательным. Ох, нет, мы еще ох как дики!..
Это все еще вопросы, даже теоретические. Вот и деньги не нужны, говорит Толстой, а попробуйте жить без денег…
Во всяком случае, мы не в состоянии закрыть Академию. Передвижники (самое богатое у нас общество художников) не завели ни одной школы учеников за 20 лет! Где же учиться прикажете русской молодежи художников, которые теперь как грибы растут по всей России и все, как к светочу мотыльки ночью, ползут и летят к Академии? Разве есть возможность частными средствами удовлетворить эту национальную потребность гиганта-страны?! Это уже не средние века, и Россия не Италия.
Вы боитесь, что будущая Академия займется только наградами, распеканиями, взысканиями, приказами.— Это едва ли так будет. А Товарищество хвалите, что оно без начальства, собрание людей, не ищущих никакой власти, не распоряжающихся ничьим другим, кроме своего специального общего дела,— одним словом, собрание художников свободных. Все это Вы решаете у себя в кабинете.— Товарищество давно уже учредило у себя синедрион (Совет) учредителей, равенство членов давно уже нарушено — из-за чего я и вышел из Товарищества. Оно постоянно производит давление на молодежь и значительно уже расходится с новыми воззрениями и вкусами. Оно нисколько не скрывает своего начальственного тона по отношению к молодым членам и экспонентам и с большим апломбом практикует свою власть над подчиненной молодежью художников. Да, люди всегда люди, и вера в учреждения немногим отличается от веры в ‘Сон пресвятые богородицы’ {Раскольничья молитва, якобы избавляющая от несчастий и приносящая всяческие блага.}. Все могут испортить личности, и везде могут они внести настоящий свет, если он есть в них.
Желаю Вам здоровья и много лет благополучной жизни.
Искренне и глубоко уважающий Вас

И. Репин

Ваше последнее письмо есть сплошной обвинительный акт Вас самих.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

20 июня 1894 г.
Здравнево

Дорогой друг Александр Владимирович,

позапоздав в Париже да еще в Берлине и вернувшись поскорей уже в Петербург, я был в больших хлопотах. Здесь по переезде в Здравнево опять суета сует — постройка все еще доделывается и конца нет работам.
Я очень рад, что жена с Юрой и Таней приехала жить сюда, здесь так недоставало хозяйки. И мы теперь всей семьей в сборе. Перебрались опять в большой дом, хотя все еще переделываются старые полы и тому подобное.
И вот я и забыл, отчего это от Вас я так давно не имею известий, а я, кажется, Вам не писал?
Еще было обстоятельство, выбившее нас из колеи нашей сутолоки,— похороны отца. 90-летний старик жил уже без всякого сознания, одной только физической жизнью. Но смерть и похороны всегда имеют нечто торжественное и глубоко значительное.
В Петербурге я не виделся с Константином Михайловичем. Не знаете ли Вы, что с ним?
Пишите мне скорей, где Вы и как Ваше здоровье.
Вашей милой семье передайте наш сердечный привет.

Ваш И. Репин

Е. Н. ЗВАНЦЕВОЙ

25 июня 1894 г.
Здравнево

Многоуважаемая Елизавета Николаевна,

не писал Вам оттого, что не писалось. […] Я же по обыкновению всегда занят разнообразными делами и искусством понемногу, и живу мирно.
Мне не хотелось расставаться с Юрой, к которому я привык во время нашего путешествия за границей. Чтобы быть с ним и Таней вместе, я предложил через них жене: не переедет ли и она сюда, в Здравнево. Она переехала. И это вышло очень хорошо. Здесь так необходима хозяйка. Ей понравилось, по-видимому, это большое, хозяйство, и она увлеклась коровами. Пока идет все хорошо и спокойно.
Я так рад, что массу мелких хлопот она взяла на себя. А старшие дочери занимаются с младшими — сыном и дочерью.
К сожалению, у нас все еще не кончена постройка, особенно внутри — полы, рамы и пр. Работают плотники, маляры, столяры. Свои работники работают полевую работу. Начали косить траву поденщики. Только что вывозим навоз толокой, то есть приехала масса соседних крестьян с лошадьми, с мальчиками, с бабами и девками и в один день, как и в прошлом году, вывезли массу на поля и там его разбивали вилами по мелким кускам. Пировали, пили водку и пели песни, деревенское веселье. Видите, как это все некрасиво — пахнет навозом и водкой, зажимайте нос.
Я по обыкновению встаю рано, от 9 часов до 12 хожу в деревню на этюды, потом пишу, читаю, теперь я уже устроил так, что могу заниматься и своим делом. Переписку я совсем разлюбил. Веревкиной писал оттого, что получал от нее очень интересные письма. Она оказалась гораздо умнее и интереснее, чем я предполагал, давно уже не знаю, где теперь она. Аббег — очень талантливая девушка, и я ей писал только раз, мне хотелось узнать, как идет она в Академии.
Т. Л. Толстой я давно уже не пишу, интересы наши иссякли. И мне, признаюсь, все кажется напускным это сектантство, что-то нарочито поддерживаемое, рассудочное. Но, конечно, люди они, достойные глубочайшего уважения.
Как мне жаль Ге! Вот жертва господства нашей публицистики. Такой огромный талант, и был в рабстве у литературы, не смел быть художником, боялся отдаваться свободно искусству. А какое вдохновение, какой огонь горел у этого человека со страстью и с действительным темпераментом художника!
Прощайте. Что же Вы поделывали в Москве? Как здоровье Ваших родных? Екатерины Николаевны, Николая Николаевича и всех?
Напишите, если не скучно.

И. Репин

Е. П. АНТОКОЛЬСКОЙ

26 июня 1894 г.
Здравнево

Многоуважаемая Елена Павловна,

благодарю вас за No ‘Новостей’ {‘Николай Николаевич Ге’ (‘Новости’, 1891, 4 июня, No 152).} с некрологом Ге В. В. Стасова. Как бесконечно жаль этого художника, заеденного нашей грубой средой, не понимающей искусства… ‘Добродетель да мораль’ заела нас, и главное, все это фальшь, притворство. Я просто возненавидел эту чопорную старую деву притворную добродетель, которая у нас и Толстого, а за ним и Ге сделала юродивым. И вместо чудных созданий, какими начинал Ге, он кончил недоносками уродами. Спасибо за брошюру юбилея {‘Юбилеи Владимира Васильевича Стасова’, Спб., изд. газеты ‘Новости’. 1804.}, хотя это все уже мне хорошо было известно.
Относительно обострившихся наших с Владимиром Васильевичем отношений. Я и сам долго не верил, чтобы возможно было придавать им значение. Думал еще за границей: приеду, увидимся, переговорим и кончим. Я так и сделал, но увидел скоро, что Владимир Васильевич решил уже крепко, совсем покончить наши прежние отношения. Он опять стал бомбардировать меня такими письмами, награждать такими эпитетами, что я увидел — одно средство: прекратить совсем с ним. И эти его письма мне просто поперек горла. Без всякого основания он меня мнит уже каким-то продажным подлецом. И это все из-за того, что я беру студию в Академии, чтобы руководить учениками.
Сначала я все думал, что он ‘не понимает, старался ему разъяснить, но он как будто и не читал моих разъяснений и все по-прежнему корит меня за чины, ордена, за начальничество и прочий вздор, которому и места нет. И это говорит человек, весь век прослуживший на государственной службе и дослужившийся до тайного советника…
Словом, ничего нельзя было сделать, как удалиться навсегда от этого невменяемого человека. Не вызывать же его на дуэль?
Вот, как видите, никакой возможности нет сладить с генералом, который стал невыносимо деспотичен и нетерпим.
Желаю Вам всего хорошего. Не будете ли проезжать наши края? Заезжайте к нам отдохнуть на лоне природы.
Искренне уважающий Вас

И. Репин

Не посылайте писем, заказными, получение их здесь сопряжено с неудобствами. Ваше письмо я получил только вчера.

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

26 июня 1894 г.
Здравнево

Многоуважаемая Вера Васильевна.

Благодарю Вас за Ваше любезное поздравление. Вы не забыли. Это доказывает Ваше нерусское происхождение. А я, как истинно русский человек, непременно все перепутаю, не поспею вовремя, и уж вперед прошу прощения за неаккуратность в исполнении обычаев,— забуду. И эти даже самые лучшие обычаи, на хороших побуждениях сердца основанные, возбуждают во мне тоску, неловкость и даже скуку. Так очевидны неискренность и вынужденная обязательность. Конечно, бывают и горячие, радостные поздравления. Как все на нашей планете двойственно и противуположено. Везде есть свет и тень у нас. Вероятно, на тех планетах, которые освещаются двумя-тремя солнцами, нет этого горького недостатка, вероятно, там все идет идеально хорошо. Полное здоровье, равенство и счастие на всех порах жизни. Даже самая смерть совершается так трогательно, так полно глубокого значения, что кажется умирающему самой счастливой минутой долгой безболезненной жизни. А любовь?
Можно ли выразить то цельное счастье, которое переживают те, в 1000 раз совершеннее нас, существа!.. У нас все с тенями, все наполовину. Мы половину жизни спим, половину во тьме. Все у нас на контрастах. За высочайшими побуждениями мысли следуют самые ничтожные. За идеальными порывами любви ползут материальные грязные страсти.
И настоящие, истые сыны и дочери земли должны все это любить и переживать. Я думаю, что составляют исключения только семена, попавшие к нам с других планет, более совершенных,— их тянет туда, в лучший мир, а большинство земных давно решило, что ‘счастие есть свинство’…
Что значит писать коротко! Я вижу, что о моей мастерской и камине у Вас нарисовалось что-то такое роскошное, чего здесь и во сне не снилось. Романский камин. Это самый примитивный, вроде тех, какие я видел в Нормандии в крестьянских домах. В глубине вделаны даже железные крючья для копчения ветчины. А лестница тоже — необходимое соединение с маленькой комнатой и балконами. Вообще все здесь будет самое простое, деревянное,— впрочем, камин кирпичный, штукатуренный просто, без изразцов. Даже мебель самую простую мне сделает плотник из ольхового дерева.
Однако постройка моя затянулась. А теперь здесь горячая пора. Только что кончили сенокос, подоспела жатва. Работают солдаты, так как окрестные крестьяне убирают свое сено. Все лето, одно за другим, идет здесь серьезное, реальное дело. И, как все самое нужное у нас на земле, оплачивается ничтожной платой! Опять противоречие — все, что не нужно, без чего обходится огромное большинство, стоит дорого, дороже жизни часто.
Дневник Башкирцевой я читал только местами, по-моему, это была исключительная натура, конечно недюжинная. Дерзость, отвага, самомнение в юные годы сопровождали многих гениальных людей. Она умерла так молода. А при такой кипучей идеями голове она, конечно, пошла бы гораздо дальше своего ментора Бастьена Лепажа, тот был хороший мастер, но посредственный художник.
Смените гнев на милость. Собаки у меня только дворняжки. Зимой я непременно буду жить в городе. Как истый сын земли, я люблю все ее контрасты и не могу долго увлекаться одной стороной. И теперь уж меня тянет из полезного тучного лона природы в город, в мир идей и ненужных драгоценностей, для меня они уже дороже всего.

И. Репин

Я не знаю, что Вам рекомендовать читать. Из Ваших писем видно, что Вы много читали и имеете общение с культурными умственно людьми. Едва ли Вы, говоря искренне, нуждаетесь в моем совете в этом деле.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

30 июля 1894 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович,

по отношению к искусству я нахожусь теперь в очень безнадежном состоянии: все, что ни задумано, кажется мне мелким, все, что ни пишу, кажется плохим, тяжелым, нехудожественным. Так что почти бросил работать красками и карандашами. Писал некоторое время пером — свои воспоминания о Ге {‘Николай Николаевич Ге и наши претензии к искусству’. Воспоминания впервые были напечатаны в ‘Литературных приложениях’ к ‘Ниве’, 1894, No 11.}. Интересная личность, с ним соединена очень назидательная идея в нашем искусстве.
Хочу поместить это в ‘Артисте’,— было бы кстати. Но ответа еще не получил от них. Да сюда и журнал к нам все лето не доходит. Что это Вы пишете, что они меня произвели в обер-офицерские дети? Вот чудаки. Могли бы справиться,— ведь я еще жив…
К 1 сентября надеюсь быть в Петербурге. Не знаю, как пойдет там {С осени 1894 г. Репин должен был приступить к обязанностям руководителя живописной мастерской в Высшем художественном училище Академии художеств.}. Меня это немножко пугает. Молодежь теперь очень избалована, очень взыскательна. Я поступаю только в виде опыта, ничем не связываюсь прочно. Чтобы сейчас же тягу, если окажусь неспособным и бесполезным к этой миссии.
Мои благодарят Вас за привет. Просим передать Вашей супруге наш поклон ото всех.

Ваш И. Репин

Нет, в это лето никто из художников не приедет ко мне. Вот и лето пошло к концу, а у меня тут все еще не все устроено. Надоело, да и пугаюсь я, что так раскутился, ничего не производя,— как бы на мель не сесть.

Е. П. АНТОКОЛЬСКОЙ

7 августа 1894 г.
Здравнево

Многоуважаемая Елена Павловна,

желаю Вам побольше бодрости перенести Ваше горе {В июле 1894 г. у Е. П. Антокольской умер отец.} и отдохнуть хорошенько там, в условиях прекрасной природы и в обществе симпатичных Вам друзей.
Вот хорошо было бы, если бы Вы заехали к нам сюда. Тут очень просто, но живется хорошо, спокойно, жаль, лето уж очень дождливое — ливни, паводки, мешают прогулкам и мешают уборке хлеба и сена.
Я работаю мало: у меня все еще продолжается какое-то вакантное время. Я не могу ни на чем из моих затей остановиться серьезно — все кажется мелко, не стоит труда. Я думаю это болезнь нас, русских художников, заеденных литературой. У нас нет горячей, детской любви к форме, а без этого художник будет сух и тяжел и мало плодовит. Наше спасение в форме, в живой красоте природы, а мы лезем в философию, в мораль — как это надоело. Я уверен, что следующее поколение русских художников будет отплевываться от тенденций, от исканий идей, от мудрствования, оно вздохнет свободно, взглянет на мир божий с любовью и радостью и будет отдыхать в неисчерпаемом богатстве форм и гармонии тонов и своих фантазий…
Неужели Вы думаете, что можно отвечать на те статьи в ‘Историческом вестнике’? {Статьи Р. И. Сементковского ‘Идеалы в искусстве’ (‘Исторический вестник’, 1894, июнь — июль). Автор отрицал самостоятельность творчества Репина и Антокольского и обвинял их в безыдейности.} Особенно самому. По-моему, этого никогда не стоит делать. Сементковский, очевидно, нововременский наймит, ему надо во что бы то ни стало угодить своим господам — бросить грязью, огрызнуться, откопать в другом какие-нибудь признаки продажности, наживы, которой сами они живут во славу ‘Нового времени’ всю жизнь. Разве стоит связываться с этими литературными комарами — их мириады, по сезону, а назойливого кто-нибудь прихлопнет. За Антокольского заступятся друзья, а я привык и даже люблю этот писк комаров, неприятно только, когда в унисон с комарами зарычит старый лев, а на меня уже рычал один на мою совесть {Речь идет о В. В. Стасове.}, в таком же роде.
Будьте здоровы, вылепите Цибульского барельеф, ведь Вы портреты и бюсты можете хорошо.
Поклонитесь от меня Наполеону Осиповичу. Пани Цибульской поклон москаля был бы антипатичен — воздерживаюсь.

И. Репин

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

16 августа 1894 г.
Здравнево

Многоуважаемая Вера Васильевна.

Вы меня очень порадовали Вашим фотографическим портретом. В общем вышло мило, художественно, жаль, фигура совсем не Ваша, неужели у Вас теперь такая короткая и толстая талия? Это, вероятно, от гамака, да от размышления ‘о бессмертии души рябчика’. Нет, это благодатный климат Малороссии, но Вы мало загорели и даже, напротив, очень побелели, как трава под спудом.
Простите, что не могу теперь отплатить Вам своим изображением. Я так рад, что во все лето ни разу не ездил в Витебск и не видел фотографических заведений. Еще и по другой причине не мог бы исполнить Вашей просьбы — у меня теперь прическа если не очень близко напоминает Авессалома, то уж совсем похожа на шевелюру деревенского попа. И я, кажется, на этой внешности уже остановлюсь теперь. Если придется умирать, то я в таком виде буду больше подходить к типу русского художника.
Короткое и дождливое лето кончается: скоро возвращаться к серьезным занятиям. Мне теперь часто делается жутко при мысли о новой официальной преподавательской пробе. Боюсь, что я не выдержу, брошу и убегу. Кажется, это очень трудно на практике. Перед отъездом сюда я был в мастерской конкурентов и, за немногими исключениями, вынес отрицательное впечатление. Едва ли даже можно спеться с певцами, певшими другую оперу, по другой методе. Надежды — на новых, которые будут приняты и ведены нами.
Опасно постареть душевно и не угадать нового движения эстетической жизни молодого поколения. Вот где и начнется разлад, антипатия и антагонизм. И это так возможно. Тогда сюда — свиней пасти, у этих традиции крепки и неизменны, как жизнь животная.
Скоро ли Вы в Петербург? Скоро ли я увижу Ваши черные глаза, полные жизни и таланта?

И. Репин

Н. В. СТАСОВОЙ1

1 Стасова Надежда Васильевна (1822—1895) — сестра В. В. Стасова, общественная деятельница, поборница высшего женского образования в России, основательница Высших женских курсов в Петербурге. Возглавляла ряд благотворительных женских обществ.

5 сентября 1894 г.
Здравнево

Дорогая, глубокоуважаемая Надежда Васильевна.

Признаюсь, мне очень горько было читать Ваше предположение обо мне как о человеке, желающем себе каждения, мне кажется, я всегда был далек от этого. Размолвка наша с Владимиром Васильевичем произошла не по моей инициативе, напротив, еще будучи за границей, я был убежден, что приеду в Питер и все будет кончено при свидании. Так, казалось, и произошло. Но после этого в письмах ко мне Владимир Васильевич стал ставить такие упреки моей совести, что я увидел ясно, что я у него на очень дурном счету, и, конечно, я уже не могу более рассчитывать на его прежнюю долголетнюю приязнь ко мне. Мне ничего не оставалось, как только удалиться.
Мы разошлись в воззрениях. Как-нибудь замазывать, отмалчиваться я не могу, я всегда был с ним откровенен.
Что делать, в жизни часто фатально совершаются, повидимому, мелочные недоразумения, которые вдруг переменяют наши отношения навыворот.
Но прошу Вас, бросьте такие нехорошие на мой счет предположения, вроде моего стремления к каждениям себе. Верьте моей искренней любви и глубокому уважению и преданности к Вам и ко всей Вашей обожаемой мною семье. Такое отношение останется навсегда в моем сердце и к Владимиру Васильевичу. Я на него нисколько не сержусь.
И как бы он ни относился ко мне, ничто не поколеблет моего высокого мнения об этом большом человеке, его честности, благородстве ума и рыцарском характере.
Мы оба в таких летах, когда люди уже не могут меняться. Я уважаю благородные убеждения других и ни к кому не предъявляю своих корректур. Поправки предъявляются мне в моих поступках. Я не могу принять их — поступки мои результат моей жизни, моей личности. Я могу только устранить себя от людей, на которых я произвожу дурное впечатление, хотя бы это были и мои друзья прежде.
Владимир Васильевич ставит на первый план принцип. Личность он мало ценит. С Серовым, Балакиревым, Кюи он разошелся только из-за разницы в убеждениях. Вот и мне судьба судила прибавить и свое имя к списку таких выдающихся людей, отвергнутых строгим судьей.
Прошу Вас принять мое поздравление с будущим днем Вашего ангела и пожелание еще многих лет благополучной жизни.

Ваш всегда И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

18 сентября 1894 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

издание моих работ Экспедицией заготовления государственных бумаг стоит очень дорого — 12 р. {Альбом ‘Русские художники. И. Е. Репин’, Спб., изд. Экспедиции заготовления государственных бумаг, 1894.}. Вчера я справлялся, могу ли я приобрести несколько экземпляров для себя подешевле. Сказали, невозможно, так как печаталось в небольшом количестве экземпляров и самой Экспедиции стоит гораздо дороже, чем она назначила продажную сумму. В самом деле, издание сделано роскошно, и положено масса самого добросовестного и высокохудожественного труда. Особенно гравюры Франка, Бобров тоже ‘Дьякона’ очень хорошо награвировал офортом. Но уж как они меня расписали в биографии и очерке деятельности! — Ложись и умирай. Просто со стыда читать не мог: ‘гениальный, великий’. Можно ли доводить эпитеты до такой профанации! Будет еще мне за это от ревнителей справедливости по заслугам!
Вам я не советую затрачиваться на этот альбом. Разумеется, рассуждая разумно, он не стоит этой цены. К Вашему приезду я достану для Вас отдельными оттисками некоторые гравюры Франка, напр. Елеонора Дузе вышла превосходно. ‘Дьякона’ — Боброва и ‘Короля Лира’ красками (посредством трех негативов — очень интересно и весьма близко к оригиналу, который находится у Герарда).
Не попадались ли Вам две книжки ‘Исторического вестника’, ‘Идеалы в искусстве’ — две статьи Сементковского? (Июнь и июль 94 г.) Вот где человек старается изо всех сил опошлить все наши дела, и мысли, и задачи — Антокольского и меня. Так и чувствуется нововременская тенденция.
Сколько теперь мне хлопот предстоит с Академией!

И. Репин

К сожалению, я этой статьи не читал, ‘Нового времени’ давно уже не видел. Все лето я читал маленькую газетку ‘Свет’ и нахожу, что больше и не следует тратить время на газету.

П. М. ТРЕТЬЯКОВУ

24 сентября 1894 г.
Петербург

Дорогой Павел Михайлович.

Письму этому придется, вероятно, долгонько подождать Вашего возвращения в Москву.
А пишу я его, чтобы не отложить и не забыть просьбы г-жи Александровой (генеральши Гейнс). Она очень просит доставить ей портрет с нее, писанный мною. Он, вероятно, у Вас в сохранности. Простите за это долгое хранение. Все она была в горе и хлопотах по болезни, потом смерти за границей мужа, потом перевозки тела в Казань. И только теперь она устроилась здесь, в своем доме — Почтамтская ул., 12, куда я прошу (Вас приказать отослать ее портрет на мой счет, с наложным платежом, когда будете иметь досуг для этих хлопот.
У нас теперь в Академии идут советы и заседания — устраиваемся. Много интересного и утешительного в новой жизни молодежи, которая теперь вздохнула свободно и обещает хорошие результаты. Это будет приятная награда за те неприятности, которые теперь идут от протестующих, особенно от В. В. Стасова. Меля он уже год назад похоронил как художника и человека.
Что касается художника — самому не видно,— может быть, он и прав, но как человек я протестую и несогласен с ним ни в одном слове. Все его нападки представляются мне устарелым либеральным фарисейством. Время покажет, кто прав. Давненько уже я не виделся с Вами. Хотелось бы о многом услышать Ваше мнение.
Искренне Вас любящий и глубоко уважающий

И. Репин

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

Сентябрь 1894 г.
Здравнево

Поздравляю Вас, многоуважаемая Вера Васильевна, с днем Вашего ангела. Я готовлюсь к отъезду, укладываюсь. Так неприятно покидать этот глухой уголок. Я здесь так под конец свыкся со своим одиночеством, что мне кажется, ничего другого и нет на земле. Куда еще? Зачем? Здесь так хорошо, здорово, примитивно. И погода стоит чудесная: упоительный воздух, животворно зажигающая вода в Двине, вкусные фрукты и овощи… Все это животное наслаждение? Есть и феерия: уже ночи четыре ни на минуту не прекращает своих декораций луна. Голубоватым светом заливает поля, эффектными до фантастичности делает леса. Блестит и искрится бриллиантами на порогах реки. И совсем фееричным электричеством бликует нашу башню,— она кажется восточной — из 1101-й ночи. Простите, в чтении, я думаю, это до глупости сентиментально выходит.
Ах да, Вы просили повторить недошедшее письмо — не могу. Я даже скопировать ничего не могу своего — мне все мое кажется так плохо, что повторять — глупо. Особенно в последнем письме было, кажется, много идейного экстаза, а уж это повторять!..
Желаю Вам полнейшего успеха во всем, от души и совсем искренне, преданно, бескорыстно.

И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

3 октября 1894 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

Деньги в Экспедицию заготовления государственных бумаг за альбом мною внесены, Вы напрасно посылали. В самом деле, как бы не вышло путаницы. Директор за границей, я даже и никакой уступки не мог выхлопотать, не у кого.
Приемные экзамены начались сегодня, народу более 200 человек, ужас! Наполнено два античных зала, составлено четыре группы и четыре модели — натура, слегка задрапированная. Классы и мастерские будут переполнены сразу.
Между поступающими большое разнообразие: кто из глубокой провинции, самоучка, кто из Парижа, из школ Каролюса-Дюрана, Кормона, есть и офицеры, есть бывшие учителя и барышни. (В продолжение двух часов едва успели разместить их по местам и No, по группам. Порядок образцовый, все идет хорошо. Работы домашние — есть курьезы. Вечером, в 5 часов, все это население наполнило четыре натурных класса,— тут уж полная натура,— будут рисовать карандашом. Им дают 7 дней для испытания, засим будем их распределять по достоинству.
Я остаюсь в своей квартире и мастерской, только для моих учеников в Академии мне дали большую мастерскую, переезжать туда я еще боюсь, может быть, и не перееду. Матэ устроился отлично в Академии.
Вы пишете о буренинском походе. В ‘Новом времени’ образовалась теперь целая шайка хищных неудачников-художников, я вот они теперь делают на нас вылазки из всех закоулков ходячей прессы. Уши вянут читать все мерзости и анонимные письма, которыми теперь засыпают гр. Ив. Ив. Толстого (вице-президента Академии).
Мы решились молчать и ответим самим делом. Дело идет прекрасно под эту ругань, пасквиль и издевательства этой разнузданной сволочи.
Боюсь, что Герард не располагает отдельными оттисками своего портрета. Я вообще ничего не успел узнать, послан ли ему экземпляр издания, я ведь совсем в стороне стою.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

Т. Л. ТОЛСТОЙ

30 сентября 1894 г.
Петербург

Дорогая Татьяна Львовна,

третьего дня только я получил и раскрыл Ваш портрет. Вы очень добры и снисходительны ко мне — хвалите эту работу. Мне бросилось в глаза так много недостатков, что я пришел в ужас.
Размер фигуры и головы слишком велик, написан так сильно и размашисто, что изображение лезет из рамы. Надобно отходить очень далеко, чтобы получить надлежащее впечатление. Голова несколько сужена и страдает неточностями рисунка. Но что делать, исправить этого уже нет возможности и лучше ‘оставить так, как есть…
В душе я бесконечно жалею, что Ге пренебрегал внешней стороной искусства. При его гениальном таланте и редком душевном развитии он оставил нам свои глубокие художественные идеи только в грубых подмалевках.
Простите, я знаю, что Вы иного мнения.
За этот год я ничего не сделал. Весь он прошел в путешествии и разглядывании прекрасных вещей природы и искусств.
Все чудные создания убеждают только в ничтожности своего личного усилия. Но утешительно, что и эти посильные лепты душевных брожений создали в общем нечто грандиозное, внушающее большое уважение.

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

30 октября 1894 г.
Петербург

[…] Петербург в трауре {Траур по случаю смерти Александра III.}, но мне не нравится наш траур: много белого, коротенькие флажки, даже на конках, придают городу какой-то шутливый тон.
Куда грандиозней и значительней был иллюминован трауром Краков по случаю смерти Матейко! Там развевались черные флаги массивной шерстяной материи, с полновесными кистями, на разных солидных древках и величиною во всю высоту 3-этажных домов. А наш траур какой-то куцый, с Апраксина рынка. Это большею частью белый коленкор с черными коленкоровыми же каймами, и куцый-куцый, так и трещит на ветерке, лоснясь бликами по изломам узкой штуки. ‘И дешево и сердито’. Апраксинец бойко торгует.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

Мы будем смотреть похоронную процессию из окон Академии художеств. Повезут через Николаевский мост.
‘Патриотизм’ {Статья Л. Н. Толстого ‘Христианство и патриотизм’ еще не была издана, ее можно было читать тогда в рукописи.} Л. Толстого я не читал, зато вчера читал в сборнике ‘Путь-дорога’ его повесть из времен первых христиан {‘Ходите в свете, пока есть свет’. Повесть из времен древних христиан. Сборник ‘Путь-дорога’, Спб., изд. К. М. Спбпрякова, 1898.}, очень интересно, и особенно отрицательная сторона языческой доблести неумолимо выражена. Христианская бледнеет.

П. М. ТРЕТЬЯКОВУ

29 ноября 1894 г.
Петербург

Дорогой Павел Михайлович!

Экземпляр издания Экспедиции заготовления государственных бумаг — моих работ — послан Вам г. Ленцом, директором заведения, разумеется, это подарок. Они издали это в небольшом количестве и благодаря средствам казны с такою роскошью, что это издание, конечно, им дороже стоит самим.
Мне захотелось подарить знакомым четыре экземпляра этого издания, и мне пришлось купить у них на чистые деньги по 12 руб. экз. (в зеленой обложке, 2 сорт).
У Вас, вероятно, в белой, более изящной. Но это издание, не правда ли, очень хорошее — лучшее из всех наших русских изданий.
А ‘Царское венчание’ я буду выполнять только в таком случае, если закажут. Несмотря на мое ратование теперь за чистое искусство в принципе, я все же настолько уже испорчен ‘проклятыми вопросами’ жизни, что мне скучно уже писать для собственного удовольствия эту чисто живописную картину. Размер определится тогда заказчиками. Я даже уверен — или в маленьком виде, или совсем заказ не состоится, это даже вернее. Тут ассигнуется хороший гонорар, и это, по традициям нашего двора, всегда предназначается иностранцам, как было с коронацией.
Крепко Вас обнимаю и жду всякий день, что Вы наконец обрадуете меня известием о возможности написать с Вас портрет.

Ваш И. Репин

За мое писание в ‘Ниве’ {Статья ‘Николай Николаевич Ге и наши претензии к искусству’.} (последний No) на меня ополчаются теперь все ‘силы подданные’ — это весело.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

11 декабря 1894 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

за Вас так сердце болит. Как здоровье Вашей супруги? Ответьте поскорей.
Прождав Вас в четверг на свой вечер (много и горячо спорили), я в 2 часа отправился разыскивать Вас, — думал, Вы захворали, но узнал, что Вы уехали по случаю внезапной болезни жены. В воскресенье полупил Ваше письмо. В понедельник из литературного вечера […] я привез к себе ночевать Константина Михайловича, и мы вместе еще перечитывали Ваше письмо и горевали.
Вчера у меня состоялась первая беседа с учениками Академии. Навалило народу человек 400 — жара, духота страшная. Но впечатление я вынос серьезное и глубокое.
Среди учеников Академии, судя по их импровизированным речам, ответам и общим вставкам слушателей,— это уже высокообразованная среда. С твердыми, благородными и серьезными убеждениями во взгляде на искусство и на жизнь, вели себя так сдержанно, порядочно и с таким тактом, что можно было только радоваться. В такой многочисленной толпе и при таких неудобных условиях, тесноте и претендовать невозможно было бы, если бы не было такого строгого порядка.
Будьте здоровы. Пишите поскорей!

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

18 декабря 1894 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

напрасно Вы беспокоитесь о разных галантерейностях, до того ли Вам теперь! Пишите, что и как Екатерина Константиновна?
На беседе нашей академической были только ученики, да ведь их 448 человек, и были, говорят, почти все. Посторонних не пускают у нас, даже художников кончивших не было,— это только между своими.
Вопрос, на который и рассуждали все 1 1/2 часа, был задан мною: должны ли пластические искусства служить только социальным идеалам, или они имеют свои, присущие этим искусствам идеалы?
Много было высказано интересного и дельного. Вторая беседа все еще не состоялась — времени не было. Но желание есть большое у многих повторять. Просили даже задавать вопросы вперед, чтобы к ним готовиться. Я, собственно, только руководил прением, наблюдал порядок возражающих, иногда и сам возражал и объяснял мысль.
Герарда, Дузе, короля Лира и головку с акварелию я Вам вышлю в непродолжительном времени.
Ох, все думается о Вас: Вам теперь не до рисунков и не до разговоров о лекциях.
Прощайте, тороплюсь на репетицию оперы ‘Борис Годунов’ Мусоргского в одном частном доме. Это чудная вещь. Глубоко музыкальная, оригинальная н страшной силы.

Ваш И. Репин

А о Виленской школе рисования у нас будет общий академический разговор — это дело не частное.

А. А. ГОЛЕНИЩЕВУ-КУТУЗОВУ1

1 Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич (1848—1913) — поэт. Сотрудничал в ‘Деле’, ‘Вестнике Европы’, ‘Русском вестнике’. В 1900 г. был избран почетным академиком по разряду изящной словесности.

Декабрь 1894 г.
Петербург

Дорогой и глубокоуважаемый
граф Арсений Аркадьевич,

все это время страстно желал Вас видеть, чтобы поблагодарить Вас за дорогие строки Ваши и лично объяснить многие недосказанности в моей статье о Н. Н. Ге. Но, как назло, то одно, то другое мешало, и наконец из боязни, чтобы Вы не осудили меня за небрежность, лишу Вам, мечтая в перспективе лично быть у Вас в самом непродолжительном времени.
Боже мой! Литературу, о которой Вы пишете, я обожаю больше всего на свете […]. И Пушкин, и Гоголь, и Тургенев, и Лев Толстой (изъятый от сектантской закваски), и многие другие великие светочи всегда будут предметом моего поклонения. Разумеется, я говорил, то есть писал, о публицистике, о фарисеях либерализма, столпившихся у подножия морали, как городовые у Аничкова дворца, и презирающих весь мир со своего поста, они признают важность и значение только своей высоты и полезности, все прочее, с их точки зрения, ничтожно и не имеет значения. Мораль и публицистика — альфа и омега, по-ихнему, всего великого и разностороннего человеческого движения.
Виноват во всем тут мой литературный дилетантизм, неумение выражаться. А с другой стороны, как посмотришь на среду, которую я нечаянно задел, как бы я ни выражался, она все извратит шиворот-навыворот и будет грызть это свое извращение. И какие невежественные субъекты всплывают на поверхность! Михневич, например, с апломбом уверяет, что на Пушкина и Гоголя публицистика никогда не нападала. А меня они считают прямо своей креатурой, им я обязан даже куском хлеба, без них я бы умер с голода. Неблагодарный осмелился писать против своих благодетелей! Будет еще мне ужо…
Я все зарекаюсь от литературы, а чувствую, что мне надобно разъяснить кое-что, разумеется, не оскорбленным мною благодетелям,— там все исковеркают,— а публике читающей, которая в большинстве все же ждет готовых резюме от всяких препирательств.
Простите, дорогой Арсений Аркадьевич, что и Вас обеспокоил своим неуменьем ясно выражаться. Я, собственно, написал очень много, когда писал свою статью о Ге, а когда стал заканчивать, стал выбрасывать лишнее. Массу выбросил, но, когда она напечаталась, мне показалось мое писание куцо, недосказано. О многих страницах я пожалел, что выбросил,— было бы яснее.
Обиднее всего, что, собственно, пластики живописи наша интеллигенция и не понимает и не ценит, ей подавай идею, шевели ее мозги, возбуждай страсти, тлеющие внутри. А глаза ее грубы еще, она неспособна идти дальше схематических изображений, ее взгляд недоразвился до созерцания красивого, глубокого в природе. Искусство понимать еще труднее: оно является уже с примесью индивидуальности автора. Надо сделать усилие над собой, чтобы стать на его точку зрения и почувствовать его чувствами!.. Когда тут и времени нет и условия не те, чтобы углубиться, да и потребность не выработалась к этому наслаждению. Критика — вот наше призвание, критикуем мы все и вс. Сравнить с живым предметом изображенный, указать недостаток,— и обязанность по отношению к искусству исполнена.
Простите еще раз.
Искренне благодарю Вас за доброе расположение ко мне и ласковое слово.
С глубоким уважением и преданностью Ваш почитатель

И. Репин

И. Я. ГИНЦБУРГУ

1894 г. Петербург

Дорогой Илья Яковлевич,

спасибо Вам за присылку 1-го фельетона Буренина. Неужели Вы серьезно думаете, что можно не только связываться, но и что-нибудь разъяснить ‘бешеному волку’, как Вы его верно называете. Я ни на одну минуту не допускаю, чтобы Владимир Васильевич нуждался в чьей-нибудь защите. По-моему, он его сверзил и если вздумает его сверзить, то и еще сверзит.
Но что можно сделать гадине, которая имеет способность вмиг отращивать у себя все отрубленные члены. А мне и связываться не стоит. На всякую мою вымученную строку этот нахал будет весело изрыгать столбцы ругани, он только этого и ждет! Да что он за писатель, чтобы с ним полемизировать? — Это самый кабацкий бахвал!
Нет, я с ним разговаривать не в состоянии. Самое лучшее не обращать на него внимание. Что он имеет публику свою, мало ли кто ее не имеет, у всякого свое.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

1895

М. М. АНТОКОЛЬСКОМУ1

1 Антокольский Марк Матвеевич (1843—1902) — скульптор. Товарищ Репина со времени их совместного обучении в Академии художеств.

13 января 1895 г.
Петербург

Любезный Марк,

прости, что так поздно отвечаю тебе, ты, пожалуй, подумаешь, что я в самом деле чем-нибудь обижен на тебя. Напротив, твоя статья о Ге мне очень понравилась {‘Н. Н. Ге’, ‘Книжки недели’, 1894, No 11.}. Прекрасно написана, умно и красиво. Я только не согласен с тобою, что искусство одно, по-моему, оно очень разнообразно и по задачам и по родам, как разнообразна человеческая личность. Особенно разнятся между собой искусство орнаментальное, внешнее, и искусство духа, идейное, глубокое. Еще мне не понравилась фраза: ‘что мне в твоем прекрасном сосуде, когда в нем вино плохое’. Ее может сказать только ученик, трактирный забулдыга — для художника же прекрасный сосуд ценнее всякого вина и пустой составляет предмет наслаждения. И ты взял эту фразу неискренне — я знаю, как ты любишь всякую красивую безделицу и как дорожишь своим маленьким собранием потерявших всякий смысл и значение вещиц.
Но зато другой твоей статьей, которую прочел вчера в ‘Неделе’, о Владимире Васильевиче Стасове {‘О. В. В. Стасове’, ‘Книжки недели’, 1895, No 1.}, я совершенно восхищен и готов расцеловать тебя. Как искренне и глубоко ты выразил то чувство, которое мы давно и неизменно питаем к этому могучему благородному старику!
Ты, пожалуйста, не думай, что его перемена ко мне хоть на одну йоту поколебала мое беспредельное уважение к нему. Что бы он там ни писал обо мне, как бы ни передергивал мои слова шут Бурешка по отношению к Владимиру Васильевичу, я, пока жив, всегда с чувством глубокого уважения думаю о нем и всегда искренне и от души отзовусь о его не сокрушимых никакими фиглярами колоссальных достоинствах.
Этот человек гениален по своему складу, по глубине идей, по своей оригинальности и чутью лучшего, живого, его слава впереди.
И через много лет, когда все больше и выше будут всплывать оригинальные создания Даргомыжского, Мусоргского и др., которые все еще забрасываются навозом рутины, к Стасову обратятся и будут удивляться его прозорливости и верным положениям несомненных достоинств новых созданий искусств.
Прощай, будь здоров.

Твой Илья

Т. Л. ТОЛСТОЙ

18 января 1895 г.
Петербург

Дорогая Татьяна Львовна,

меня очень обрадовало Ваше письмо и Ваше великодушное отношение ко мне и моему писанию и образу взгляда на искусство. На меня теперь много нападок с разных сторон, даже с таких, с которых я и не ожидал. По отношению к Вам я знал вперед, что Вам будет неприятно читать, если эта статейка попадет к Вам в руки. Но когда я пишу, то пишу, конечно, что думаю по существу предмета, и забываю про личные несогласия со мною даже друзей.
Стоя теперь особенно близко к искусству, с учащейся молодежью, я не могу не видеть всего великого значения формы в пластическом искусстве. Надобно закрывать глаза или говорить неискренне, чтобы соглашаться с Ге, что искусство само по себе не имеет значения. И в искусстве и в форме я вижу величие того же бога, нас создавшего и поселившего в нас бесконечное разнообразие интересов жизни.
Что делать, я не могу притворяться — мне искусство интереснее морали, интереснее моей собственной жизни: я ею совсем не занят, мне кажется она ничтожной, мимолетной, случайной, ни для кого не занимательной. Искусство же — вот оно, и через 300—400 лет, когда одни побасенки остались о жизни их авторов, оно живет передо мною, греет меня своим теплом, очаровывает меня глубоким изяществом формы и увлекает своею бессмертной любовью…
Плохое искусство, сами знаете, производит жалкое, отталкивающее впечатление, тщетные потуги… Как же художнику игнорировать форму! Что оно с лубочными карикатурами!
Званцева была здесь на праздниках — скучная особа.
Группа моих учеников — очень милые молодые люди, общение с ними, общее наше стремление составляет теперь самое лучшее из моих развлечений.
С горечью думаю, что я своим писанием огорчил Льва Николаевича. Вот фатальность: кого любишь, обожаешь — делаешь неприятность…
Простите, простите.

И. Репин

П. В. АЛАБИНУ1

1 Алабин Петр Владимирович (1824—1897) — основатель Самарского публичного музея.

26 января 1895 г.
Петербург

Милостивый государь,

прошу извинить, что не тотчас ответил Вам на Ваш почтовый циркуляр Самарского музея, с лестным для меня признанием, что самарская интеллигенция считает меня своим, до некоторой степени, по моей деятельности, за мою картину ‘Бурлаки на Волге’. Хотя идет 25 год, с тех пор как я работал для своей картины в окрестностях Самары, но это время горячей юности живо стоит передо мной и со всеми мелкими эпизодами столкновения с местным населением и со всеми разнообразными местами живой природы, среди которой неизгладимо прошло мое лето 1870 года. В обществе еще троих товарищей (Ф. А. Васильева — талантливого пейзажиста, умершего в Ялте в 1873 г., Е. К. Макарова, сопровождавшего в путешествии вел. кн. Николая Николаевича старшего в Палестину и Египет в 1873 г., его также уже нет в живых, и моего брата Василия, который состоит теперь артистом в оркестре русской оперы). После двухлетних сборов, когда впервые я увидел бурлаков здесь, на Ижоре, и захотел во что бы то ни стало изобразить волжских бурлаков, мы в начале июня 1870 года пустились по великой реке от Твери до Саратова, имея в виду избрать более типичное место для своих этюдов. Истомленный унылой, бедной северной природой в течение пяти лет оторванности от родных местностей Харьковской губернии, где я родился (в г. Чугуеве, в 1844 г., 24 июля), я был в великом восхищении. Корчева, Углич, Ярославль, Рыбинск, Плесы, Нижний Новгород, Казань, Симбирск и прочие города и остановки, бесчисленное количество прекрасных, оригинальных мест, живое движение пароходов, барок, белян, тифинок, косовушек, завозней, наполненных людьми, лошадьми и телегами, нескончаемая вереница плотов с шалашиками, новыми избушками (срубом) и кострами посреди плота, дивно рисовавшихся на фоне зеленых гор, быстро голубевших вдали, несмолкаемый разговор пассажиров, их частые перекрики со встречными барками, белянами, речью, до непонятности наполненною техническими выражениями судоходов,— все это более недели забавляло нас. Мы вставали с восходом солнца и спешили на палубу, чтобы не пропустить ни одного интересного места, и старались набросать, записать и запечатлеть в своих дорожных альбомах все выдающееся на длинном пути, чтобы, проехав до Саратова, подняться вверх и остановиться на самом интересном для нас месте.
Волга представлялась мне какой-то музыкальной пьесой, вроде камаринской Глинки. Она начиналась заунывными мотивами, тянущимися бесконечной линией до Углича, Ярославля, переходила в красивые мелодии в Плесах, Чебоксарах, до Казани, волновалась, дробилась, уходила в бесконечные дали под Симбирском, и, наконец, в Жигулях разразилась таким могучим трепаком, такой забирающей камаринской, что мы сами невольно заплясали — глазами, руками, карандашами — и готовы были пуститься вприсядку. Как в хороводе, заплясал один, другой, больше и больше — вот уже пляшет весь хоровод гор, выделывая самые животрепещущие коленца… вот отбивают каблуками — Костычи! Резко, сухо и все кресчендо… Но мы не стоим, самолет несет нас быстро по течению, утомились и горы плясать перед нами, сказки их стали спокойнее, ровнее — хотя шумят опять нескончаемые берега, заросшие лозой, осокорем. Мы часто выезжали в такие затоны, что не могли даже угадать, в какой стороне этого необъятного озера скажется продолжение этих исполинских извивов Волги…
Мы наметили три места: Ставрополь, Моркваши и Ширяев-буерак, против Царева кургана.
В Ставрополе мы прожили десять дней, то переезжали в Жигули и взбирались до верхних скал, то рисовали на берегу, в затоне, всегда полном барками, завознями со всякой всячиной, то на брошенном Волгой, старом русле, представлявшем вид старой пустыни. В Ставрополе мы уже освоились несколько с Волгой. Убедились, что и здесь живут тоже добрые русские люди, разбойники вывелись давно, и мы спрятали наши револьверы, как ненужные вещи, и перестали делать баррикады из стульев у дверей — ибо ни двери, ни окна нашей квартиры не имели затворов. Квартирная хозяйка Буяниха, несмотря на свою страшную фамилию, была добрая, толстая, приземистая и хлопотливая старушка, она призналась перед отъездом нашим, что мы своими стрижеными головами и необычайным ей видом так напугали весь ее дом, что они даже пригласили соседа, отставного солдата с пистолетом, для безопасности, и всю ночь не спали. Они подслушивали и подсматривали в щель, когда мы сооружали баррикады перед их незатворявшимися дверями, не могли попять, что мы делаем, и только крестились от страха.
В Моркваши мы, вдвоем с (Васильевым, приехали на лодке, любовались красивым типом мужиков и баб, с уцелевшим еще народным костюмом и высокими шляпами — гречневиком, с благоговением осмотрели высеченную на скале надпись Петра Великого, но решили поселиться в Ширяеве-буераке, куда и переехали на косовухе со всеми своими чемоданами. На парусе, хотя и с рифами и по течению, мы проплыли весь день. Изба была нанята нами в первый еще приезд за 13 рублей в лето.
Ширяев-буерак стоит, как Вам известно, сейчас за Самарской Лукой и Козьими рожками, не далее, против Царевщины и Курумчи, в 15 верстах от Самары. В Самару мы ездили по очереди всякую неделю, за провизией, в магазин Санина, за письмами и т. п. По нескольку часов приходилось ждать неаккуратно ходившие пароходы, подъезжать к нему на лодках, а к вечеру возвращаться в Ширяево таким же способом. Здесь мы прожили все лето, приобрели лодку с парусом и часто делали экскурсии для этюдов, верст по 10—15 вверх и вниз по Волге. Местное население относилось к нам недоверчиво. Они никак не могли понять нашего невиданного ими дотоле занятия. Первый же рисунок мой (в альбом) с группы детей на берегу окончился скандалом. Дети были довольны, получив по пятачку за свое смирное сиденье, но сбежавшиеся матери пришли в ужас, они приколотили детей и заставили их бросить деньги. На плач сошлись мужики и строго потребовали объяснения — кто мы. До нашей избы нас сопровождала уже целая толпа с зловещими лицами и настоятельным требованием паспортов. Мы вынесли паспорта, но оказалось, некому было прочитать, толпа была неграмотна. Один серьезный и сметливый мужик, заметив черную печать на паспортах, спросил, а что же это за такая печать? — Это печать Императорской Академии художеств. Толпа мгновенно присмирела. ‘Императорская печать’, ‘Императорская печать’,— прогудело в толпе, она разошлась понемногу, а наутро раздобыла пропойцу, отставного писаря. Писарь объяснил им все, как умел, но печать скоро перетолковалась в Антихристову, и только отпетые бурлаки не боялись сидеть или стоять нам на натуре, когда мы обещали им по полкварты за работу. Но и этих смельчаков я не раз замечал, как, получив деньги, они, отойдя подальше от меня, крестили на своей ладони плату за сеанс, и тогда уже, повеселевшие, прибавляли шагу, когда убеждались, что деньги не превращались в черепки.
Мне нравился один добрый, скромный старичок, карауливший садок с живою рыбою на противоположной стороне плеса. Я много раз обращался к нему с просьбой посидеть для моего рисунка. Однажды он сидел особенно грустным. День был воскресный. ‘Дядя Тихон, посиди, ну что тебе стоит’,— говорю я ему. ‘А много ли ты мне дашь?’ — опросил он как-то таинственно. ‘Да двугривенный, как всегда плачу’,— сказал я. ‘Нет, родимый,— покачал он значительно головой, глубоко вздохнул и сказал внушительно: — ‘Кабы вы заплатили уж мне рублей 20?’ ‘Да за что же, помилуй!’ — удивился я. ‘Да ведь вы, бают, пригоняете?’ ‘Куда пригоняем?’ ‘Да к Антихристу’. ‘Бог с тобой, перекрестись’. ‘Да ведь мне бы уж на всю жизнь стало…’
Между бурлаками попадались люди просвещенные. Канин (‘расстриженный поп’), Константин, бывший иконописец, Павка-моряк, служивший на восточном океане во флоте. Они были поражаемы моими этюдами. ‘Дивное! И тут человек и там человек!’ Скоро по праздникам мужики и бабы стали проситься к нам. ‘Ваше благородие, позвольте на бурлака поглядеть, бают, гоже с трубкой написали’. Удивление выражалось смехом и громкими замечаниями. Но бабы после удивления откровенно вздыхали об этих погибших душах, и в Ширяеве никто из местных обывателей, исключая Левки дурачка, не соглашался сидеть для списывания. Все наши уговаривания, объяснения нашего занятия ни к чему не вели. Признаюсь, от отчаяния я пускался даже в ложь. Я заверял их, что картины наши мы пишем для царя, не же самому царю сюда к ним в Ширяево. ‘А ему ведь надо знать, где какие люди живут, в чем ходят, как работают’. ‘Так мы тебе и поверили’,— отвечают с улыбкой бабы. ‘И, что, родимый, мы этому недостойны’,— отвечают хитро мужики. Не верили. Да и сам я не поверил бы тогда, что впоследствии картина моя будет висеть во дворце вел. кн. Владимира Александровича и что мне посчастливится рассказать ему лично обо всем, и что жизнь более интересных бурлаков сделается известной даже лично государю через великого князя. Обо всем этом я даже и не мечтал тогда.
‘Планиду списывают, землемеры’,— говорили про нас опытные, проезжие, бывалые люди.
‘А и трудная тоже и ваша служба, подикось, по экой-то жаре, по горам лазиете. А много ли вы жалованья получаете за ваше занятие?’ — ‘Да ты что думаешь, ведь он тут всей душой горит, я, брат, ведь сам в иконописцах был’ — объясняет один бурлак другому.
‘Это вы тертисенью лесируете?’ — обратился он ко мне…
Вторая поездка моя на Волгу в 1872 году для окончания картины ограничилась одной Самарой. С молодой женой я поместился на набережной, в небольшом домике, окнами на Волгу и в продолжение недели рисовал и писал этюды с бурлаков на барках, подолгу оставаясь в их обществе. Они принимали нас дружелюбно и сами останавливали и унимали подкутивших буянов. Между ними находились богобоязненные люди, знавшие хорошо пение и церковную службу. Рисование тех уже не удивляло. ‘Знаем, знаем,— говорили, — в Ширяеве тоже списывали, ничего худого, господа добрые были’. Подрядчики и хозяева барок принимали меня за фотографа и предлагали по два рубля за карточку, работа им нравилась…
От слабости к Вашему краю и времени моего с ним общения я невольно вышел из рамки официального ответа вашему превосходителсьтву. Прошу снисхождения. Извиняюсь за это письмо, если оно окажется неуместным, но, может быть, Вы найдете его небезынтересным для самарской публики, в таком случае я ничего не буду иметь против, если оно напечатается в каком-нибудь местном листке.
Прошу верить моей искренней признательности.

И. Репин

Прилагаю при сем свой фотографический портрет.

А. П. ЧЕХОВУ

13 февраля 1895 г.
Петербург

Дорогой Антон Павлович,

до сих пор не собрался поблагодарить Вас за Ваш прекрасный подарок в Новый год — Вашу книжку {Сборник ‘Повести и рассказы А. П. Чехова’, М., изд. Сытина, 1894.}.
Во все это время я завален такою массою разных своих дел, что решительно не имел времени читать, но, развернув Вашу книжку, я уже не мог оторваться от нее, я уже с грустью дочитывал последнюю повесть, последнюю страницу. Кончились эти полные жизни, полные глубокого смысла рассказы, действующие лица как живые проходят в моем воображении, и я боюсь упустить их, готов бежать за ними, чтобы узнать, что дальше произошло с ними в этой простой, обыденной действительности. Сделает ли что-нибудь умное Анна Акимовна? Изменит ли свои мировоззрения Ольга Ивановна {Персонажи из рассказов Чехова ‘Бабье царство’ и ‘Попрыгунья’.}. Много ли еще интересных жертв увлечет призрак черного монаха? {Рассказ ‘Черный монах’.}
Я рад, что татарин, разумеется, попал под высочайший манифест и теперь дома. Как хотелось бы послушать звуки Ротшильда на скрипке Якова. А Софья Львовна все так же ездит но городу на извозчике? А Никитин, неужели он выбился из житейской пошлости?! Рашевич резонерствует и собирает партию против чумазых. Но какой мерзавец ‘отец’! А ‘Соседей’ жаль. Да, все эти люди сделались мне почему-то близки, и мне очень хочется еще что-нибудь услышать о них {Речь идет о рассказах Чехова ‘Скрипка Ротшильда’, ‘Володя большой и Володя маленький’, ‘Учитель словесности’, ‘В усадьбе’, ‘Отец’, ‘Соседи’.}.
Вы не написали своего адреса, и я не знаю, куда писать Вам. К счастью, я узнал вчера, что Вы здесь у Суворина. Как-то Вы там встречаетесь с Держимордой {В. П. Бурениным.}, литературным капралом, который усматривает у Вас недостаточность образования. Надеюсь, и Вы на него смотрите как на шута. Да, это шут при дворе Алексея Сергеевича Суворина, шут злой, кажется, и сам газетный властелин побаивается его. А в сущности, он не стоит серьезного внимания. Все его суждений личны, имеют ближайший какой-нибудь интрижки расчет. И потому только и хорош как шут, шут очень грубого закала.
Мне очень хотелось бы повидаться с Вами. Долго ли Вы здесь пробудете? Если бы я знал, в какое время Вас можно где-нибудь видеть, я улучил бы минутку. Сам я теперь неаккуратно бываю дома, и Вы, пожалуйста, не вздумайте ехать ко мне: такая даль потребует много времени, и меня трудно застать дома.
Желаю Вам писать побольше, потому что очень желаю читать Ваши писания.
Глубоко уважающий Вас и любящий искренне

И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

13 марта 1895 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

думал я, думал о Виленской школе и ничего лучше не придумал, как послать ей академический этюд и, пожалуй, даже рисунок с натурщиков, за которые я получил серебряные медали. Но Вас прошу узнать наперед, примут ли они. Это, может быть, не будет отвечать характеру школы,— я не знаю.
Было, как всегда у меня, так много хлопот, что я никак не мог собраться ответить Вам.
Государя портрет я кончил, было всего 7 сеансов. Много раз откладывали. Он был не совсем здоров — инфлуэнция (все проклятая и их не щадит). Государь […] позировал плохо. Все находят мой портрет похожим и не бранят.
С государыни всего было два сеанса. Обещала еще после пасхи позировать. Первый сеанс был очень неудачный: у государыни, как оказалось, уже начиналась инфлуэнция. На втором, перед отъездом в Царское, она была очень красива и интересна, жаль, сеансу помешала вел. кн. Елизавета Федоровна, которая во весь сеанс, стараясь развлечь императрицу, болтала и отвлекала ее голову от настоящего положения в свою сторону. Императрица […] говорит мало: с государем всегда по-английски, с нами — по-французски. Русского слова я от нее еще не слыхал. Даже г. Шнейдер, ее учительнице русского языка, которая тихонько говорит ей по-русски, она отвечает по-немецки.
У меня, вероятно, ничего не выйдет из портрета государыни. Трудно: она почти не позирует и сеансы коротки, а с фотографии скучно работать: так, вероятно, брошу неконченным.
Антокольскому я говорил Ваше желание прислать ему свое творение, он очень рад, конечно. Апухтина прозу я не читал — все некогда.
Читал Чехова рассказы, Дедлова (‘Еврей’) {В. Дедлов, Варвар. Эллин. Еврей. Современные характеристики, Спб., 1895.} — очень недурно. Но все это меркнет перед ‘Хозяином и работником’ {Рассказ Л. Н. Толстого ‘Хозяин и работник’.}. Вы, конечно, читали этот перл, как и весь свет прочел его теперь. Чисто художественная вещица, тенденция только в самой малой степени, почти незаметна и почти не мешает.
Как здоровье Екатерины Константиновны? Пишите, пожалуйста, не сердитесь.

Ваш И. Репин

Мои Вам очень кланяются.
Константина Михайловича давно уже и я не видал.

В. Г. ЧЕРТКОВУ

15 марта 1895 г.
Петербург

Дорогой Владимир Григорьевич, большое спасибо Вам за сердечное отношение к моему труду {В. Г. Чертков видел эскиз картины Репина ‘Дуэль’.} и за Ваши очень высокие и серьезные замечания. Я непременно ими воспользуюсь. Особенно важно для меня Ваше указание, что секунданты стоят на линии барьера, а не позади стреляющих, как думал я. Да, фигура эта на первом плане вообще нелепа и некрасива: я ее оставил только потому, что бросил на полдороге этот эскиз и даже еще серьезно не принимался за разработку, так как не останавливался на нем серьезно.
Не свободны ли Вы завтра вечером? Или в субботу, или же в воскресенье, если только и Павел Иванович свободен, очень обрадовали бы Вы меня, если бы провели вечер у меня, потолковали бы кое о чем.

Ваш лучшими сторонами души И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

9 апреля 1895 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович, разумеется, я буду очень счастлив, если Вы летом соберетесь навестить меня в Здравневе. Здесь я так устал от сутолоки, дел и обязанностей, надеюсь летом даже поработать. Теперь там у меня хотя и не совсем, все же устроено настолько, что можно будет, забыв материальную сторону, поработать для искусства.
Я все еще в Виленскую школу не отправлял этюда: думал, что, может быть, кое-что прибавит Академия из своих оригиналов. Но гр. Толстой сказал мне, что в школу Трутнева уже отправили много кое-чего из Академии.
Желаю Вам с семейством Вашим всякого благополучия и, главное, не хворать, не хворать.

Ваш И. Репин

Антокольский был очень тронут Вашей книжкой. Вчера он уехал в Париж. Государыня ‘не совсем здорова’, позировать в этом году ей уже нельзя. Бюст он окончил, а мой портрет откладывается до будущего года.
Привозите непременно Ваши работы в Здравнево, там, если будет Ваша ласка, почитаете мне.
Семья моя, слава богу, здорова. Сейчас проводили Веру в Москву, захотелось ей проветриться, покататься в обществе одной дамы даже и по Волге. Впрочем, я ей советовал, погостив в Москве, вернуться сюда поскорей.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

10 июня 1895 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович,

Здравнево наше все так же мало благоустроено, как и было, идут везде бесконечные работы, везде непролазный хлам. Перестилаются полы — делаются под ними исподние — ‘черные’, строится сарай, навес на дворе, копается погреб, взят кирпич, дикий камень для муровки, починяется набережная (сильная вода повредила слабые места).
Подходит время косовицы, начали косить, пора вывозить навоз, скоро у нас соберется ‘толока’, наедет мужичков соседей человек 30 и баб около 20-ти. Мы будем их угощать, это весело. Забот много, но все это занятно и увлекательно.
У нас гостит на все лето отец жены, старичок Алексей Иванович Шевцов, и племянник Женя, сын моего брата. А Вера гостит в Москве у Мамонтовых.
То, что Вы прочитали в ‘Виленском вестнике’ о моей картине ‘Не ждали’,— пустое. Во-первых, картина, покрытая лаком, уже не может потухнуть. Конечно, краски несколько сдают, но это больше в вещах эффектных, а тут самые простые предметы, при самом обыкновенном свете. Я картину эту видал года два назад.— ничего, на мой взгляд, она так и написана, конечно, немножко сдало, но впечатления картины это почти не нарушает.
Вы говорите о старых вещах великих мастеров. Если представить себе Тициана, Поль Веронеза новыми, во всем блеске свежести, это было бы невообразимое великолепие. Они покрыты кроме всякой порчи временем и красок и материалов еще густым слоем грязи, пыли и копоти.
В Виленскую школу перед отъездом я хотел было запаковать этюд и отправить, но он оказался попорченным> поцарапанным, надо его пореставрировать. Вообще же о школах рисования теперь много подумывает наше высшее начальство… Прежде надо заводить в других местах школы, где о них понятия не имеют, а между тем это — центры России, напр., Нижний Новгород, Курск, Рязань и т. д.
Будьте здоровы. Поклон семье Вашей.

Ваш И. Репин

Что Вы так горюете? Вам предстоят хорошие этюды для наблюдений, это Вас судьба сама посылает объехать Ваши имения и сделать ревизии.

Т. Л. ТОЛСТОЙ

24 июня 1895 г.
Здравнево

Я здесь, в Здравневе, дорогая Татьяна Львовна. Ваше письмо получил третьего дня в Витебске, на обратном пути из Петербурга, куда я ездил на два дня по делам моих учеников.
В Петербурге такая духота и жара, что я до сих пор еще чувствую утомление от дороги и городской трескотни. Как я не люблю ездить! Сидеть в каком-нибудь углу и копошиться, добиваться выражения своих мечтаний — вот мое удовольствие.
Ах, я очень бы хотел повидаться с Вами и со всей Вашей семьей! При одном воспоминании о Ясной сейчас же нахлынет целый рой веселых, живых, интересных воспоминаний…
Назад тому недели три я видел во сне Льва Николаевича так ясно, как саму действительность. Я приехал в Ясную, он встретил меня дружелюбно, ласково и сердечно расспрашивал. Под влиянием этого сна я был дня три: это то настроение, когда выпадет на долю счастливое приобретение и, даже забыв о нем, ходишь счастливый, радостный, с тайным довольством души, что имеешь что-то очень дорогое и важное, в свободную минуту опять стремишься и снова наслаждаешься новым достоянием.
Академический год мой прошел очень благополучно, это все было — одно очарование. Общение с молодыми силами, связанными одной общей идеей, необыкновенно живительно действует, меня это очень подмолодило нравственно.
Теперь в Академии строят мне мастерскую (великолепную, но высоко, на чердаке, и это мне особенно нравится).
Вещи мои уже перевезены на академическую квартиру.
Я намерен теперь совсем забастовать всякие заказы портретов — окончить только начатые — и спокойно остаток дней отдать искусству.
Семья наша вся здесь, исключая Веры, которая теперь гостит в Абрамцеве у Мамонтовых. Кругом меня здесь по-прежнему жизнь трудовая, интересы насущные, заботы мелкие и бесконечные.
Я работаю над одной вещью, которая меня увлекла и вместе со всеми окружающими условиями не отпустит отсюда до октября.
Прошу Вас передать всем Вашим мой сердечный привет.
Душевно Вам преданный

И. Репин

Прошу Вас передать мое поздравление Сергею Львовичу. В Ясную в этом году мне уже не мечтать.

Г. И. ГАБАШВИЛИ1

1 Габашвили Гиго Иванович (1862—1936) — грузинский художник-живописец. Учился в Петербургской Академии художеств. Народный художник Грузинской ССР.

13 июля 1895 г.
Здравнево

Вы меня очень тронули Вашим любезным и горячим письмом, очаровательный незнакомец. После Вашего письма можно возмечтать не на шутку, к счастью, я уже давно прошел пору мечтательности и очень скромного мнения о своих художественных достоинствах. В таком художественном центре, как Мюнхен, и на такой международной выставке моему воображению беспощадно представляется моя картина {‘Запорожцы, пишущие письмо турецкому султану’.} — устарелая по композиции и тяжеловатая по выполнению.
Присужденную мне медаль я отношу более к любезности жюри и их доброму отношению ко мне.
Прошу Вас передать мою искреннюю благодарность господину Рубо за его телеграмму. Я только что собирался ему писать. Адресованная в Академию художеств, она попала ко мне только вместе с Вашим письмом.
Портрет Герарда я постараюсь выпросить у собственника для будущей выставки в Мюнхене, хотя после Вашей рекомендации ему выгоднее было бы не появляться там.
От всей души благодарю Вас за Вашу молодую благородную горячность. Буду очень счастлив, если случай представится пожать Вашу руку по-товарищески.
Пожалуйста, поклонитесь Рубо, он произвел на меня очень сердечное впечатление.

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

23 июля 1895 г.
Здравнево

Прекрасная дама сердца,

Ваш рыцарь печального образа сидит, с Вашего разрешения, у Вашего камина, в полумраке Вашей залы, в замке, и, опустив голову на руки, тихо молчит, глядя на Вас с восхищением, и… он не смеет сказать. Озирается по сторонам и, убедившись, что никто не слышит, говорит едва слышным шепотом — он боится доверять Вам… Вы рассказали его тайну Вашим друзьям, и из Уцян она пошла гулять по свету, дошла до него, уже удрученного своими неудачами… Теперь он понял причину своих поражений, своей безнадежности достигнуть выражения своей идеи, он сидит разбитый, уничтоженный. Его не обрадовал даже успех в Мюнхене ‘Запорожцев’, несмотря на то, что, к его удовольствию, Мюнхенский хрустальный дворец смешали с Лондонским и, таким образом, свели все это на лживые слухи. (Все это забыто, и теперь его сокрушает только, что он уже более не может доверять и Вам своих тайн и будет молчать о них. Избитая истина, упрекающая женщин в неспособности хранить тайны, и на этот раз восторжествовала.
Не сердитесь, милая дама, Вы не давали мне слова хранить мои тайны, и я не имею никакого нрава упрекать Вас в легкомыслии.
Да, Ваше замечание относительно важности согласования фигуры с фоном очень, очень веско. Это и есть гармония картины, она производит неизъяснимое очарование, если достигнута. Над тем портретом я еще намерен работать, хотя и не ручаюсь, что достигну желаемого. Это так неуловимо, надо обладать сверхъестественной гибкостью чувства, и совершенной свежестью взгляда, и неутомимой энергией, чтоб выбиваться из тех грубых средств, которыми мы владеем, порабощать в себе дурные привычки заурядности, которые всегда лезут к услугам нашим непрошеные, нахальные, затемняющие и заглушающие лучшие проблески, как сорные травы в огороде лучшие и нежные плоды.
Ах, милая, Щербиновского очень украшают его недюжинная интеллигентность, талант и эта гибкость культурного человека, он симпатичен все же, а ведь Раевский лжет, Как харьковский или одесский мальчишка,— мочи нет, гадко.
Надеюсь, Ваш гондольер — все тот же блондин из крепости, высокого роста, с короткими, курчавыми волосами и плоской, курносой, русской физиогномией, которая так удобна для гримировки в англомана или в остзейского барона, которого он так прекрасно изображал у Любовицких? Этот блондин, кажется, со страстью негра и с решительностию Отелло, но душу имеет добрую.
Я очень рад, что Вы здоровы, и, Ваша правда, такое распределение своих часов в городе уже не так изнурительно.
А рыцарь Ваш, разбитый в своих подвигах на поприще искусства, находит для себя большим утешением предаваться более посильным занятиям… бить молотом щебень на набережной, ровнять дороги лопатой, наблюдая в антрактах за постройкой то каменного погреба, то бревенчатого сарая, то за солдатами, которые косят его луга и жнут вместе с работниками и работницами его нивы. Физический труд — большое утешение, а жизнь животная и есть настоящая жизнь. Вообще, присматриваясь к животному царству, которое во всех видах, как в Ноевом ковчеге, заполняет мой двор, пруд, луга, поля,— я очень повысил свое мнение об этих существах. Они очень неглупы, с очень определенными отношениями и к своим и к чужим семьям и даже индивидуальностям, их симпатии и антипатии выражаются откровеннее наших. А чувства у них гораздо больше, и наслаждаются жизнью они несравненно полнее нас. Но слабым, захудалым — беда, животные не признают нашей идейной гуманности и нашей напускной морали. А как они разговаривают со своими домочадцами, какая у них дружба, какие общие интересы! Завидно! И так же, как у людей, у них два господствующих над всем принципа — питание и половое влечение, из-за этого они идут на все несправедливости. Теперь я их за это нисколько не виню,— и их, как и людей, соблазняют те же дьяволы жизни, которые так, по праву существования, подчиняют себе людей, всех, без разбора, исключая уродов, которых и людская здоровая масса так же клюет и бодает, как в царстве пернатых и четвероногих. […]

Ваш Дон-Кихот

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

30 июля 1895 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович, я побуду в Здравневе до конца сентября. Странно мне звучит от Вас слово ‘приглашение’, сюда я никого не могу приглашать, это было бы и самонадеянно и нелепо приглашать в такой захолустный, некомфортабельный, рабочий хутор. Но Вы можете быть вполне уверены, что Вам бы я был очень рад, если Вы рискнете провести время кое-как на бивуаках,— разумеется, как-нибудь устроимся. Я особенно боюсь, чтобы не сделали какую-нибудь жертву Вашего времени в ущерб Вашим семейным или служебным деловым интересам. Это ведь не Ясная Поляна — тут все бедненько. Однако как долго все еще не поправилась окончательно Екатерина Константиновна!
Теперь у нас веселее: приехала Вера к именинам моим, приехал брат с сынишкой.
В моде здесь у нас ультрадемократизм — мужичество: спят в шалаше, ходят или босиком, или в лаптях да в пастолах, курят махорку. Особенно Надя и Юра да Петя, как настоящие спортсмены, стремятся ко всем неудобствам и невзгодам. По мокроте на охоте, лежат на мокрой земле и целый день без пищи иногда пропадают по лесам, по холоду босиком.
Я тут затеял еще один вариант давнишней моей идеи. Много работать не могу, а вот дня два совсем хвораю — слабость, потеря сил очень меня пугают, хотя я уже давно приучаю себя к равнодушию встретить неизбежный финал нашего существования, и все же забываешься: ненасытность и привязанность к своим идеям ослепляет разум, страсти цепляются за всякие уголки жизни, особенно за излюбленный притон искусства.
Лето в этом году особенно дождливое, совсем не дает убирать ни хлеба, ни сена, работают на подмогу своим 6-ти еще 6 солдатиков. Какие у них фамилии! Точно нарочно придумал шутливый писатель: Портянкин, Напреев, Кляуза, Железняков, Липяев, Рыбников…
Боголюбовские воспоминания я читаю в ‘Свете’ {Воспоминания художника А. П. Боголюбова печатались в журнале ‘Свет’, 1895.}…
Для меня в них ничего нет нового, все это интереснее гораздо он рассказывал но раз, а в писании его неприятно звучит необходимость окорнать и оканцелярить всякий живой мотив. Так, например, рассказ, что когда они пришли к Добиньи, то тот принял их как старых друзей.
Наследника он усадил, сел против него, положил ему обе свои руки на плечи и с неподдельной радостью сказал, как он рад видеть его и познакомиться с ним, таким чудесным молодцом. И наследнику такое обхождение понравилось и он больше всего просидел у Добиньи, где хозяин все время с дружеской простотой вовлекал их в приятную беседу.
Боголюбов перепутал хронологический ход своих событий, ну это не особенно важно.
Наследник хотел соблюсти строжайшее инкогнито и даже рассердился на Боголюбова, когда в магазине Дека он проговорился, назвав его ваше величество.
Магазин уже готовились закрывать пунктуальные французы, но это произвело сенсацию, магазин сейчас же осветили al’priorno и французы, и культурой и ловкостью, тотчас рассыпались перед (неразбор.). Великий князь не любит этого, он был расчетлив — знает, что сдерут. Ко мне, например, в rue Vron 31, в Monmartr’e, они приехали на простом извозчике.
Читали ли Вы роман Альгрен ‘Деньги’ {Альгрен Эрнст, Деньги. Пер. со шведского В. С, М., изд. ‘Посредник’, 1893.} — вот превосходная вещь!
Я тут перечитывал кое-что Короленко — какой слабый писатель! Один Сон Макара действительно дивная вещь, точно не Короленко писал, совсем другой стиль, а прочее весьма неважно.
Еще Мамин-Сибиряк тоже, тех же щей, да пожиже еще. А ведь они любимцы нашей интеллигенции!
Как сокрушителен слух о Фофанове! Боже мой!.. И великому князю К. Р., и Леониду Майкову, и баронессе Икскуль — всем я надоел о необходимости помочь ему — тщетно!!
Будьте здоровы, посетите — обрадуете, не приедете — не рассержусь, ибо люблю Вас.

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

10 августа 1895 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович,

вижу, что у Вас совсем нет свободных дней, чтобы делать разъезды еще и для удовольствия. Боюсь, что и удовольствия у меня будет Вам не много. Но еще одно обстоятельство пугает меня… так устроили мне камин, что его топить нельзя — дым в трубу совсем не тянет. В прошлое лето, сколько я ни хлопотал, не удалось добиться толку. Теперь тоже предприняты работы, и, кажется, опять безуспешно. А между тем он должен обогревать две комнаты — вот я и боюсь, если будет конец августа холодный, как бы Вам еще и не простудиться здесь. С Вашим здоровьем надо быть очень осторожным. А я Вас уведомлю, как дело настроится.
А про Галкина? Он ординарный, даже очень. Во дворец он попал в гардеробную, чтобы описать этюд с костюма государыни. Государыня увидела случайно его работу, и, когда он попросил позволения писать с нами вместе с государя, ему разрешили, также и с государыни. Казалось, что мы с Антокольским относились к нему совсем дружески,— ему жаловаться на нас стыдно. А написал он херувимов по фотографии и сидел перед натурой только для виду,— делал свое, и вообразите! — его работа понравилась, но писания эти его совсем не художественны.
Что касается моих литературных вылазок, то я решил прекратить их совсем и навсегда. И времени нет, да и к лучшему во всех отношениях.
О Фофанове никаких известий не имею и не переписываюсь с ним уже, да и не помню,— я вообще с ним совсем не переписывался. Попробую в Петербурге еще похлопотать о нем, если будет случай, чтобы ему что-нибудь устроили люди с весом поосновательнее для его жизни. Надо просить Леонида Майкова и гр. Голенищева-Кутузова.
Желаю Вам всего доброго, авось увидимся, только, ради бога, не делайте жертв. Тут и время и расходы на разъезды, а ведь Вы служащий человек. Вам еще труднее.
Поклонитесь от нас Екатерине Константиновне.

Ваш И. Репин

М. В. ВЕРЕВКИНОЙ

20 августа 1895 г.
Здравнево

Дорогая Мариамна Владимировна,

большое спасибо Вам за европейские сплетни Грабаря {Будучи летом 1895 г. в Париже, И. Э. Грабарь писал В. М. Веревкиной письма, в которых делился впечатлениями о парижских выставках.}, они очень для меня интересны. Я и сам в ответ на одно очень восторженное письмо из Мюнхена незнакомого мне русского художника почти то же писал ему — как должны стоять теперь во мнении европейцев мои Запорожцы. С точки зрения живописи англичанин прав, разумеется. Как, однако, шагнула теперь живопись в Европе! Назад тому год в ‘Историческом вестнике’ один писатель разбирал всю мою деятельность как художника. Он разоблачал и совершенно уничтожал меня с идейной и нравственной стороны. И только со стороны живописи, заручившись, по его словам, компетентными мнениями специалистов, признавал за мною заслуги. И в самом деле, в кругу современных мне коллег я считался живописцем. Как мы были отставши! Теперь, я уже это хорошо знаю, далеко не та среда, не те взгляды на живопись, теперь и у нас интерес и понимание живописи растут не по дням, а по часам. Вся молодежь, начиная хоть с Грабаря Храброго, иронически улыбнулась бы, если бы какой-нибудь компетентный судья начал уверять их, что я первоклассный живописец. И я совершенно разделяю их взгляд на дело. Я все же художник и дитя 60—70-х годов. Живопись, виртуозность отрицалась тогда как самый негодный порок. Выше всего ставилась идея, смысл, жизнь, жизнь картины, типичность, правда, историчность. Высшее и последнее откровение в искусстве мы находили в ‘Явлении Христа народу’ Иванова. Гремел В. Г. Перов у нас и даже на Западе произвел впечатление. Жером производил сенсацию в Европе и расходился в фотографиях по всему нашему миру. Смерть Юлия Цезаря, Араб в степи, Гладиаторы считались идеальными картинами. Вы смеетесь?— Напрасно, знаете, в этой стороне искусства есть свой, и большой смысл, и мне он представляется таким великим, что я даже не плачусь на судьбу, что принадлежу к этой старой школе.
Воскресить верно целую картину жизни с ее смыслом, с живыми тинами, довести до полной гармонии отношения лиц и движение общего жизненного момента во всей картине — тоже задача громадная. Угадать и воспроизвести идеал, который грезится разумному большинству людей, живущих своими этическими и эстетическими потребностями высшего порядка! — Нельзя не отдать справедливости той отзывчивости и восторгу, каким современники сопровождали Чимабуэ, Рафаэля, Микельанжело, Поль де Лароша, Каульбаха, Вотье, Кнауса — всякое общество по своим силам.
Теперь время поэзии красок, иллюзии тонов, гармонии сочетаний. Но люди, чем тоньше и развитее организация их, тем скорее устают они от повторения ощущений и требуют новых. Особенно голова, разум быстро заскучает от бездействия и потребует для себя пищи. И теперь, мы уже видим, возникает архаическое искусство символизма и идей нового порядка. Но это больное психопатическое развлечение не всем по нутру. Как только оздоровление общества усилится, усилится и разумная потребность искусства реального, здорового, эпического, как во времена Гомера.
Жизнь, свет, солнце, движение, драматизм всегда имели и всегда будут иметь за собою самый большой контингент потребителей. А большинство, особенно если оно разумно и здорово,— великая сила.
Не будем же плакать, что последняя формация специалистов с презрением отворачивается от нас, был и на нашей улице праздник, и нас оценили по заслугам, и слава богу. Да здравствует искусство во всех его видах и проявлениях — разумеется, исключая бездарного. В эклектизме чем он разумнее, тем с большим уважением относится ко всем эпохам своих предшественников, все это коллекционирует, и назидается, и растет, и богатеет духовной жизнью.
Для нас, работников, важно, чтобы лепта наша была собственная, искренне положенная в общую сокровищницу человечества, а не занятая у кого-нибудь в долг, взятая напрокат. Для потомства эти заимствования и повторения будут уж жалки и неинтересны.

Ваш И. Репин

1896

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

17 января 1896 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович.

Все время думал о Вас и все время собирался писать Вам, даже К. М. Фофанову писал, что удивляюсь, что от Вас до сих пор известий не имел.
На праздниках мы с Юрой провели время в Здравневе, очень хорошо, в тиши. А тут все та же суета, все некогда.
Айвазовский все так же смел и лепечет, как дитя, все, что в голову его маститую взбредет.
А Верещагин мнит быть сильней самого господа бога, но впадает в черноту и даже лубочность, однако есть хорошие вещицы: внутренности монастырей, церквей и школ.
Юра в Академию не поступил, занимается в моей частной школе кн. Тенишевой {Репин руководил в 1895—1898 гг. так называемой Тенишевской студией-мастерской, в которой учились молодые художники, готовящиеся к поступлению в Академию художеств. Студия находилась в доме известной меценатки кн. М. К. Тенишевой на Галерной улице в Петербурге. Содержалась на средства Тенишевой.}, где работают 29 учеников — ничего, не из дурных.
Коринфского я почти ничего не читал — все некогда.
Боюсь, что в феврале Вы уже не застанете выставок,— все это быстро меняется.
Мой поклон Вашей супруге и деточкам.

Ваш И. Репин

Как больно слышать, что Вы все так часто хвораете! Моя семья вся переболела, и сам я даже в начале зимы тоже прихворнул.

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ1

1 Дворницкий (Эварницкий) Дмитрий Иванович (1857—1040) — историк, археолог, автор ряда трудов по истории Запорожья. Был консультантом Репина в его работе над картиной ‘Запорожцы’, и позировал для образа писаря. Дружба Репина и Яворницкого, начавшаяся в 1880-х гг., продолжалась до конца жизни художника, о чем свидетельствует их многолетняя переписка (см.: Д. И. Яворницкий, Как создавалась картина ‘Запорожцы’.— ‘Художественное наследство. Репин’, т. II).

14 апреля 1896 г.
Петербург

Дорогой Дмитрий Иванович!

Еще на обеде — Вас с земляками — мне стало невыносимо грустно, когда Вы стали восхвалять сюжет, о котором пишете теперь в Вашем письме {Яворницкий предложил Репину написать картину на тему о заговоре против Петра I: ‘Рада, или Совет шведского короля Карла XII, гетмана украинского казачества Мазепы, кошевого атамана Гордиенко, состоявшаяся на Полтавщине близ местечка Диканьки’.}. Я не понимаю смысла и значения этого сюжета теперь, да и тогда он мне был также противен и достоин только отрицательного отношения к нему. Панская Польша мне ненавистна, а Мазепа — это самый типичный пройдоха, пан поляк, готовый на все для своей наживы и своего польского гонора.
Нет, я русский человек и кривить душой не могу. Я люблю запорожцев как правдивых рыцарей, умевших постоять за свою свободу, за угнетенный народ, имевших силу свергнуть навсегда гнусное польское панство и шляхту. Я люблю поляков за их культурность — теперь. Но восстановления безмозглого панства, потворство их возмутительному забиванию народа до быдла, когда бы то ни начиналось!.. Да что об этом… Я ума не приложу — что Вы находите значительного в разбитых, промахнувшихся предателях, в измене, в вероломстве?! Неужели можно серьезно думать хоть одну минуту о былой возможности прочного союза гетманщины со Швецией? Или опять надеяться было на любезное заигрывание и интригу уже разбитой, пригревшейся, прокутившейся Польши, что она будет надежной защитой Малороссии?
Нет, большинство было право, что с Москвой ей будет надежнее. И теперь еще: самое большое несчастье поляков в их холопстве перед Европой казовыми концами и в отуманивающем их католицизме.
Мне кажется, живя в Варшаве Вы поддались влиянию польщизны.
Простите, при всей моей любви и уважении к Вам я не могу ничем поддерживать Вас в этой ошибочной, на мой взгляд, тенденции.
Искренне уважающий и любящий Вас

И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

5 июня 1896 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович,

все время, будучи в Москве, хотел написать Вам, но то суета празднества все мешала, а под конец случилась такая беда в Москве {Речь идет о трагедии иа Ходынском поле во время празднеств по случаю коронации Николая II 18 мая 1896 г. На народном гулянье в давке погибло несколько тысяч человек.} — историческая беда! — что я даже заболел и поскорей, не дождавшись конца, уехал сюда, в Здравнево. 23 мая я уже был здесь. Разумеется, я здесь пробуду все лето и буду очень рад, если Вы навестите меня. Мне придется только съездить на недельку в смоленские окрестности к кн. Тенишевым. А потому прошу Вас, напишите, около какого времени располагаете Вы быть здесь, чтобы мне не отлучиться.
Ах, хорошо делаете, что поедете на Кавказ! А я никуда не собираюсь, особенно с учениками. За зиму — их теперь у меня более 80-ти — так устаю, что летом уже мне хочется уединения и свободы. Но это мысль хорошая, и я как-нибудь попробую ее осуществить — или внутрь России, или за границу поеду с компанией молодежи.
Да, Трутнев у меня был во фраке, с каким-то крестиком под белым галстуком, он человек положительный, заслуженный. Я с Вами вполне согласен, что надо молодые силы для ведения школы. А насчет этюдов — ведь в Виленскую школу Академия дала обещание послать целую серию своих этюдов, тогда и я прибавлю свой, но с этим должно погодить, так как школа ремонтируется и оригиналы наши негде будет пока повесить.
Льва Николаевича в Москве не было, и никого из семьи. Они даже дом отдали внаймы на коронацию. Я так жалею, что нездоровье помешало мне съездить в Ясную, как я предполагал.
Относительно фотографии я с Вами вполне согласен, в последние лет 20 ею пользуются взапуски второстепенные художники, и она дала свои результаты: материалы, протоколы натуры, конечно, незаменимые, но создания художественные по-прежнему идут своим путем и выходят больше из глубины души авторов. А борьбы с этим никакой не нужно, эта работа в общем способствует высоте и развитию внешней формы искусства — в пластике изображений всякого рода великое подспорье. Сколько моментальных фотографий снято на коронации!! Фотографов были целые взводы, как стрелки, изо всех закоулков они стреляли во все сцены этого средневекового спектакля. Ну, и спектакль вышел на славу! Жаль, что он закончился такой страшной трагедией. Вот событие!.. Ну, об этом при свидании.
Наши все Вам кланяются (Вера теперь в Аркашоне). Поклонитесь Вашей семье.

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

18 июня 1896 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович,

очень, очень радуюсь Вашему посещению меня. Поездку к Тенишевым я отложу. Вот маршрут. В Витебске нанимайте извозчика за 2 рубля, прежде возили за 1 р. 50 к. Скажите ему: ехать на Слободу, на Барвин (где паром), от Слободы на Койтово, а Здравнево в одной версте от Койтова.
Ваша статья о ‘Белом кресте’ мне очень нравится, прелестно написана. А знаете ли, мне часто думается, не слишком ли холят эту военную молодежь? Порядок, чистота — это хорошо, но не худо бы и лаконизма прибавить, их бы не мешало закалять иногда — ведь не барышни они.
На Ходынке жертв до 3000 человек, не больше. Ведь и это же ужасно! Я видел их на месте.
С каким удовольствием я прочитал недавно ‘Переселенцы’ Григоровича. Какая свежая, правдивая и очень симпатичная вещь! Нет, его недаром с Тургеневым рядом поминают.
До свидания.
Наши все дикари Вам кланяются. Ковчег наш все пополняется тварями. Завели голубей, недавно живого волчонка водворили в собачьей будке, Юра с него портрет написал.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

Д. В. ГРИГОРОВИЧУ1

1 Григорович Дмитрий Васильевич (1822—1899) — писатель. Некоторое время учился в Академии художеств. Был с 1864 г. секретарем Общества поощрения художеств.

23 июня 1896 г.
Здравнево

Глубокоуважаемый Дмитрий Васильевич, просто не могу удержаться, чтобы не написать Вам несколько слов по поводу прочитанной мною книги — Ваших ‘Переселенцев’.
Я поражен живой свежестью этой повести времен крепостного права. И до чего она верно и глубоко взята из жизни — как будто сейчас писано,— жизнь-то остается все одна и та же! Как вечен автор, когда он правдив!
Действующие лица этой трогательной истории такие нам близкие, знакомые люди! Кто же не знает Белицыных, этих милых добрых Господ? Как выразителен лентяй Лапша с поднятыми бровями. А какой перл, какой положительный тип — Катерина! Живая, без всяких прикрас, прекрасная женщина.
Положение Пети трогает до слез. Как ужасен Верстам и особенно Филипп!
Вообще сопоставления в сочетании романа такие неожиданные, так задевают увлеченное любопытство читателя, что он ни на минуту не может оставаться равнодушным зрителем событий, не раз он готов (неразбор.) подсказать недогадливым жертвам жизни… А автор совершенно объективно и в меру, со свойственным ему изяществом разрешает страшные узлы жизни. Роман представляет такое богатое поле эффектов всяких, совсем ужасных.
Рассказ ведется весело, живо, жизнь людскую так игриво переплетает жизнь живых животных, и все это всегда объято природой, движением, страшной силой и выразительностью.
Я не мог оторваться, пока не кончил всего романа. Теперь его читают дети, всей компанией. Случайно я услышал сейчас, как Таня рассказывала отлучившемуся слушателю Жене (племяннику) прочитанное ими без него,— со всеми подробностями, не забыты даже движения кренделем хвоста Волчка, неизменного друга семейства переселенцев.
Какой симпатичный дедушка Василий с вечно съезжающей тяжелой шапкой, как добродушен столяр Иван! Да, все это прекрасно и очень, очень нарицательно.
Как я благодарен ‘Ниве’ за эту книгу. А автору? — Я бы умолял теперь какую-нибудь красавицу расцеловать его крепко, крепко.
Глубоко тронутый Вашим живым талантом

И. Репин

Не знаю, куда Вам адресовать, пишу Петербург, авось когда-нибудь дойдет — не спешное.

М. В. ВЕРЕВКИНОЙ

24 июня 1896 г.
Здравнево

Благодарю Вас, дорогая Мария Владимировна, что Вы меня вспомнили, и за то, что у Вас нашлось столько интересных для меня сообщений для моего праздника.
В конце мая я уже был в Здравневе. В Москве после ходынской катастрофы мне опротивело все, и я полубольной уехал поскорей к себе. В Нижний я собираюсь, уж очень много хвалят выставку {На Всероссийской выставке 1896 г. в Нижнем Новгороде был художественный отдел, организованный Академией художеств.}, а это недаром. Конечно, не искусство там первенствует. Да, между нами будь сказано, нас привел бы в конфуз тот чудак, который поехал бы в Нижний Новгород смотреть образцы высшего проявления искусства. Есть кое-что другое, в чем, может быть, мы и не хуже других. Не надо быть чересчур односторонним, и не слишком поддаваться модным течениям в искусстве. При беспристрастном взгляде на искусство Перова можно видеть и у него большую пластическую мощь. Вспомните его городового, сидящего перед трупом утопленницы {В картине ‘Утопленница’ (1867).},— сильно и не без поэзии. Но Вы, разумеется, перед этой вещицей не останавливались.
Волга перед Ярославлем совсем не та, что в Нижнем. Нижний очень красив, но, конечно, не так, как Неаполь. Ах, как мало у Вас патриотического чувства! ‘Опозорили русское искусство’. Какой же там позор? Поверьте, что и Ваши вещи на какой-нибудь европейской выставке Вы отличили бы от массы плохого и даже воодушевились бы художественным полетом, если бы не знали, что это Ваши кровные произведения. Вы очень ошибаетесь, признавая в живописи только живопись — Вы противоречите себе. Разве Васнецов великолепный живописец?
Да, есть в искусстве стороны выше мастерства, виртуозности всякого рода — есть выражение духа, который вдруг проявляется иногда в грубых, неумелых чертах и живет, и царит над всем, потому что он есть внешнее проявление и несокрушимое бессмертие. Его может постигнуть только вдохновенный, а запечатлеть только избранный…
Вы несправедливы к ‘Неутешному горю’ {Картина И. Н. Крамского ‘Неутешное горе’ (1881).}: что за беда сухо написанные аксессуары — это глубокая вещь, фигура воспроизведена с большим совершенством, что очень редко бывает в искусстве.
Наши все благодарят Вас и кланяются Вам.
Надя на курсы не поступит: ей пришлось бы проходить все то же, с начала, а она училась очень хорошо. Я хочу попросить Евгения Васильевича {Хирург Е. В. Павлов.} принять ее в ученицы на свою хирургическую практику — она очень желает заняться хирургией.
Юре как-то все не удается, не идет что-то, он в миноре.
Вера все еще в Аркашоне, была и в Париже. Пишет много и часто, даже присылает акварели, и некоторые мне ужасно нравятся по своей свежести, смелости, симпатичности и непосредственности.
О себе я ничего интересного сообщить не могу, старо.
[…]

Т. Л. ТОЛСТОЙ

27 июня 1896 г.
Здравнево

Дорогая Татьяна Львовна,

…От Вас телеграммы в Москве я никакой не получил. Это произошло отчасти потому, что после ходынской беды я захворал, поторопился уехать сюда и к Мамонтовым не заехал проститься. Но все же это нелюбезно с их стороны: они бы могли и переслать сюда.
Да, я имел твердое намерение побывать в Ясной, мне так хотелось увидеть Вас и Льва Николаевича и всех, конечно. Так хотелось отвести душу после московской праздной суеты.
Отсюда уже трудно вырваться. Думаю, что и на выставку нижегородскую не поеду.
Вы желаете знать, что я делаю? Очень неважную маленькую вещицу, ‘Барышня в стаде’. Мотив я взял с натуры: дочь моя Вера любила иногда принести хлеба коровам, тогда ее обступали эти со всех сторон, особенно поразителен был контраст фигуры барышни с быком. Теперь я часто делаю этюды с коров и быка: какие живописные эти животные, просто восторг и наслаждение каждая их форма, и какие дивные цвета!
Поправилась ли совсем Варвара Ивановна? Я здесь не имю о ней слухов.
Как здоровье Марии Львовны? Я слыхал, что она в Крыму. Пишете ли Вы что-нибудь? Ведь Ваш портрет Марии Львовны, который я видел только в иллюстрированном каталоге, превосходен!
В ноябре и декабре месяцах в Петербурге в Обществе поощрения художеств будет выставка ‘Опытов творчества’ по моей инициативе {‘Выставка опытов художественного творчества (эскизов) русских и иностранных художников’ была открыта в декабре 1896 г.}. Я устраиваю ее на свой риск, пригласив и маститых и молодых художников. Выставлены будут эскизы по преимуществу, то есть вещи, где проявилось художественное творчество: в замысле, в выражении, в колорите, в тоне, светотени и т. п., — масляные краски, акварель, карандаш, сепия,— все, где выразилась талантливость, будут выставлены. Исключаются: портреты, этюды, и вполне законченные картины с натуры, и все бездарное. Сбор, за отделением 1/3 в пользу помещения (Общество поощрения художеств, Б. Морская, 38), разделится между экспонентами поровну.
Желаю Вам процветать и жить интересно. С искренним чувством поцеловал бы Вашу руку за Ваше милое письмо.

И. Репин

А. А. КУРЕННОМУ1

1 Куренной Александр Аввакумович (1865—1944) — художник, ученик Репина по Академии художеств. Был помощником Репина по руководству Тенишевской студией. Воспоминания Куренного о Репине напечатаны в сборнике ‘Новое о Репине’, Л., изд. ‘Художник РСФСР’, 1968.

29 июня 1896 г.
Здравнево

Многоуважаемый Александр Аввакумович,

Тенишевы дом не продали — все остается по-старому.
Неужели я когда-нибудь Вам лично советовал писать более дерзко? Не верю, не так Вы, должно быть, меня поняли. Вы уже давно пишете достаточно дерзко, дерзче и не надо Вам. Я говорил о дерзости замысла, о смелости мысли, о независимости и оригинальности художественного произведения — вот чего я Вам от души желаю.
И тут, как говорится, надо взять быка за рога.

Ваш И. Репин

Благодарю Вас за хлопоты о мастерской, оказалось напрасно.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

9 июля 1896 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович, только сегодня получил Ваше письмо. Признаюсь, я даже беспокоился, не получая долго уведомления о Вашем благополучном возврате восвояси. Наконец я стал догадываться о выписках о дуэлях {Жиркевич предоставил Репину для картины ‘Дуэль’ материалы о дуэлях, известные ему как военному юристу.}. Как я Вам за них благодарен! Интереснее всех 1-я — Дембинский и Соймонов. Какой трогательный конец. Жаль, ничего нет о личностях, ни о мотивах к дуэлям, ну, и за это спасибо.
Емельян вернулся рано, совсем трезвый, и я ему торжественно вручил Ваш серебряный рубль, который произвел на него внушительное впечатление. У нас теперь превосходная погода, и уборка сена идет успешная.
Я читал только некоторые выдержки из книги Победоносцева {‘Московский сборник’, был издан К. П. Победоносцевым в 1896 г.}, мне показалось по этим кусочкам ничтожно и фальшиво. Впрочем, выбирал их В. Комаров, по своему ефрейторско-дьяковскому пониманию он и выкроил самое пустое. Может быть, там и есть что-нибудь интересное — Вы находите.
Пожалуйста, ‘Illustration’ не присылайте. В Петербурге я это все найду.
В последнее время я читал биографию Аристотеля (изд. Ф. Павленкова). Какая хорошая книжка! Вот мне по вкусу этот добрый, во всем умеренный язычник.
Наши все Вас благодарят и кланяются Вам.

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

4 сентября 1896 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович.

Я только что вернулся из Нижнего Новогорода. Что это за красота, какое раздолье, ширь! Мысль сделать выставку там гениальная, достойная Петра Великого. Это такой живой центр русской жизни. Нижний разрастается, богатеет и теперь совсем похож на какой-то американский город. Это широководье, кишащее жизнедеятельностью, неумолкаемый свист пароходов, непроглядный лес мачт барок, дымящих труб, огромных водяных корпусов, гигантские вывески, визг электрических трамваев, мосты через огромную реку — все это кишит у подножия красивой возвышенности, убранной церквами, башнями, зубцами, бойницами. И на эту неприступную когда-то гору подымается элеватор невидимой силы с вагонами спешащего люда. А с горы открывается даль голубая, как море невообразимая, виднеются городки с церквами русского стиля… Так верится здесь в громадную будущность России!
Неужели я Вам не писал о своей глубокой благодарности за протоколы дуэлей?! Ведь я все время по получении их разрабатываю мотив, который меня очень тронул,— примирения дуэлянтов.
Мне придется нынче пораньше проститься с Здравневым: надо поспешить в Петербург — много дел.
По дороге в Нижний я заехал к Тенишевым, близ Смоленска, и погостил у них три недели — почти выучился ездить на велосипеде. Хорошо жилось, а из Нижнего я уже торопился, пробыл всего трое суток. Художественный отдел очень слаб. Картина Маковского {Картина К. Е. Маковского ‘Поцелуйный обряд’.} ‘Обряд целования’ — лучшая там вещь. Моего св. Николая {Вариант картины ‘Николай Мирликийский избавляет от смерти трех невинно осужденных’.} вытащили из Киева. Этот неудавшийся вариант я пожертвовал в пользу голодающих, и его на аукционе купил Терещенко за 5000 р. Я бы никогда не послал его на эту национальную выставку. Интересны там финляндцы, хотя смешны, как дети, Играющие в философов, но у них есть свежесть и наивность — тупая, северная, но свежая.
Ах, берегитесь Вы осени и зимы, благоразумие — вещь хорошая, хотя и консервативная. Надеюсь, Вы получили в свое время ‘Illustration universelle’. Я очень торопился быть аккуратным, но с нашими здесь сообщениями беда.

Ваш И. Репин

В. А. СЕРОВУ

21 ноября 1896 г.
Петербург

О Антон!

Сколько бы ни писали мне умных назиданий, все это — как к стене горох. Трудно невоспитанному человеку перевоспитываться на второй полусотне лет. Уж разумеется, его исправит только могила. И знаешь ли? В душе моей даже нет раскаяния.
Если бы ты за неделю раньше пришел ко мне с целью удержать меня от этой ‘бучи’ {4 ноября 1896 г. исполнилось 25 лет художественной деятельности Репина. В газете ‘Новое время’ 7 ноября было напечатано письмо Репина, в котором он благодарил всех поздравивших его. В письме он писал о неудовлетворенности своими произведениями и о том, что ‘труд художника — наслаждение для него самого […], а потому за него нельзя требовать награды’. Письмо неожиданно вызвало полемику в печати, с резкими статьями выступили на страницах ‘Нового времени’ В. Буренин и вдова художника А. Кившенко.} и все будущее изрек передо мною, я все-таки сделал бы по-своему, потому что жить можно только своим темпераментом и своим умом, какой есть.
Жаль, что ты не хочешь участвовать на выставке эскизов, она, кажется, будет очень интересна — такой у нас еще не бывало.
Не приедешь ли ты взглянуть на французов и голландцев {Имеются в виду ‘Французская художественная выставка’ и ‘Выставка картин, акварелей и офортов современных голландских художников’, открывшиеся в Петербурге.}. Приезжай, разумеется, прямо к нам, тут все тебе всегда рады.

Твой И. Репин

Очень кланяемся Ольге Федоровне {О. Ф. Трубникова — жена В. А. Серова.}.
И писать и печатать не обещаю перестать — нельзя, брат, все мы люди, все мы человеки.

В. М. ВАСНЕЦОВУ1

1 Васнецов Виктор Михайлович (1848—1926) — художник. Член Товарищества передвижных художественных выставок. Был с Репиным в длительных дружеских отношениях, начавшихся со знакомства в 1869 г. в Академии художеств.

29 ноября 1896 г.
Петербург

Дорогой Виктор Михайлович,

за сутолкой, которая выпала мне последний месяц, я совсем память потерял. Забыл, благодарил ли тебя за твою телеграмму или нет. Если уже благодарил, то и еще раз и 20 раз спасибо. Конечно, учительство мое ты очень преувеличил — ну, да как все в таких случаях. А если кто меня шевелил — учил самому важному в искусстве — творчеству, так это ты, да и не меня одного. Ты огромное впечатление производишь на всю русскую школу. Дай бог тебе продолжать так же сильно и глубоко действовать на нас.
Был ли у тебя укладчик от Аванцо? Не скупись, голубчик, отдай побольше, тебя тут так ищут. Выставка собирается хорошая, и ее уже нельзя назвать выставкой эскизов, правильнее — выставка опытов художественного творчества. Будут картины только незаконченные в академическом смысле и в смысле вкусов простой публики.
Прошу тебя очень, очень прислать побольше, что только можно тебе отпустить. Например, как было бы хорошо это — три больших образа: Ольга, Владимир и Магдалина или Алконоста {Речь идет об эскизах к иконам во Владимирском соборе в Киеве и к картине ‘Сирин и Алконост, песни радости и печали’ (1896).}. Петербург давно уже не видал тебя в оригиналах.
Прошу принять поклон с благодарностью от всей нашей семьи — вашим всем.
Нет ли чего у Аполлинарця Михайловича {А. М. Васнецова.} для этой моей выставки.
Я ему напишу.

Твой Илья

Т. Л. ТОЛСТОЙ

4 декабря 1896 г.
Академия художеств Петербург

Дорогая Татьяна Львовна,

благодарю Вас, что вспомнили обо мне. По поводу нападок на мое письмо, знаете, меня особенно беспокоит, что меня г. Ор и еще г. Дебютант (‘Петербургская газета’) слишком возвеличили {В своем фельетоне ‘Современные заметки’ (‘Новое время’, 1896, No 7440) Ор сравнивал Репина с Толстым и Гоголем. Эго же сравнение проводилось в фельетоне Дебютанта ‘Мания невежества’ (‘Петербургская газета’, 1896, No 309).}. Они мои специальные страдания возвели в идеальные нравственно-гражданские. Это надобно разъяснить. Они приравняли меня к Гоголю и Л. Толстому! Ну где же мне? Я ведь, Вы знаете, люблю искусство больше добродетели и никогда не отрекался от искусства и не стыдился своей деятельности, хотя бы она была и забавой сравнительно с трудными и скучными должностями. Все это переврали с каким-то озлоблением. А я не имею времени разъяснить это хорошенько.
Ведь есть профессии, соединенные с опасностью жизни, страшно ответственные перед членами семьи и спокойствием общества, например хождение по канату,— а ведь только для забавы. Да я, право, никогда не думал бросать палкой в забавы. Мы бы умерли со скуки, если бы не развлекались. Я не отрицаю даже глупых забав, они здоровы, особенно на чистом воздухе. Большинство опер разве не забавы? А какое волнение испытывают исполнители, сколько неприятного труда в подготовке — даже водевильных актеров? А ведь все забава.
M-me Кившенко спрашивает, зачем же я учу забаве? А если бы я был учитель танцев и учил бы балетных учеников? И зачем такое фарисейское отношение к забавам? Право, я их люблю и не отрицаю, без них людям нельзя жить.
Ох, я ненавижу все эти юбилеи, итоги деятельности, оценку, награды. Я был бы счастлив только в независимости от всех разнообразных вкусов толпы, из которой одни аплодируют, другие шикают, бросают камнями и натравляют злых собак, вроде Буренина. Хороша эта ватага художников, обратившихся к нему за разъяснением вопроса,— забава ли искусство. Они воображают, что Буренин — философ.
‘Не было печали — черти накачали’,— говорит он, ведь вот, кажется, шут гороховый, а шутки свои ему писать — печаль.
Простите, скучно все это, да и некогда мне.
Наше все семейство очень просит передать Вам свой привет. Прошу Вас, передайте мой глубокий поклон Льву Николаевичу и всему семейству Вашему.
Всегда искренне Вам преданный

И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

25 декабря 1896 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович.

Примите наш общий семейный привет Вам с Вашей семьей и поздравление%с праздниками!
Выставка наша вышла интересная {См. письмо Т. Л. Толстой от 27 июня 1896 г.}, несмотря на все недоброжелательства моих академических коллег и многих рутинеров, блюстителей ревностных всего отживающего и врагов всякого движения в искусстве вперед, к открытию новых стезей.
Но есть у нас на все вкусы. Разумеется, надо ожидать больших нападок, особенно по принципу. Теперь уже вопиют, что я порчу молодежь, даю ей повод зазнаваться спозаранку. Забывают, что большинству этой молодежи под тридцать и за тридцать лет, и это все уже давно готовые художники. А сидят они в недорослях благодаря особому складу своего ума и необычному вкусу к искусству.
Юра боится брать Ваш заказ копии рисунка Брюллова, он попробует, если сможет, то пришлет Вам.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

Жалею, что выставка моя мешает мне уехать в Здравнево. Я так устал и так мне нездоровится, что даже уныние нападает.
Всего открыта была два дня,— два дня закрыта. Завтра откроется опять. Публики было очень мало, но вещицы бойко раскупаются.
Жаль, что Вы не увидите нашу выставку.

1897

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

21 февраля 1897 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

с моих эскизов не было хороших фотографий — было темно, да и не было искусных мастеров, а краски трудны по свету. Я затеял сделать альбом фототипий из того, что у меня осталось, как только издание выйдет, я Вам первому пришлю этот альбом {‘И. Е. Репин. Альбом картин и рисунков’, Спб., изд. И. Е. Репина и В. В. Матэ. 1897.}, туда же войдет и ‘Дуэль’.
Лев Николаевич у меня был, он немножко постарел, но не душой, напротив, оказался очень живым и восприимчивым, к искусству особенно.
Были здесь и графиня Софья Андреевна и Татьяна Львовна. А Лев Николаевич приезжал попрощаться с Чертковым, которого выслали за границу: он в Лондоне, без права возврата. Бирюкова отправили в Эстляндию под надзор полиции {В. Г. Чертков и П. И. Бирюков были высланы за участие в помощи духоборам, последователям толстовского учения.}. Все это событие очень подняло их кружок и всю секту, которая стала уже, мне казалось, охлаждаться и рутинеть.
У Черткова собиралось последние дни много молодежи обоего пола, сочувствующие и любящие, по большей части пассивные люди, настроение было торжественное, праздничное, ликующее, как всегда вокруг Льва Николаевича. Сидели и на полу, и стояли на стульях, и слушали, слушали. Хотя нового на этот раз мало я услыхал. Лев Николаевич ужасался молитвой людей перед иконами: эти доски — идолы — мешают людям приближаться к богу, заслоняют его. Отрицал разлуку, она, по его мнению, только крепче связывает друзей-единомышленников и придает им сил действовать на новых почвах. А ведь верно! Как Горемыкин сыграл этот концерт во славу секты толстовцев!.. Они совсем начали плесневеть. Бирюков ходил веселый и сам себя называл именинником. Милый Паша, я его люблю — добрейшая душа. Да и все они голуби — добродетели — ну какой вред от них?!
К ним тут ходили разные мещане — человека два, сютаевцы {Члены секты В. К. Сютаева.}, так больше, чтобы покушать, попить чайку и поговорить о добродетели. Решительно, я отрицаю важные последствия их доктрины, все бы это приболталось и сошло на нет само собою — увлечение проходит само, если ему не придать значения. Вот как наша академическая история с учениками сама сошла на нет оттого только, что взглянули снисходительно, а ведь мог ли раздуть в какую историю! Позволь только гр. Толстой вмешательство полиции.
Простите, что до сих пор Вам не писал, — такая сутолока.
Спасибо за привет моим, передайте и от нас Вашей семье.

Ваш И. Репин

Пожалуйста, если приедете в Питер, прямо ко мне с вокзала, место есть. А то ведь я Вас и не успею как следует повидать. Ко мне, ко мне! Без церемоний.

В. Д. ПОЛЕНОВУ

14 мая 1897 г.
Здравнево

Дорогой Василий Дмитриевич.

Ах, как жаль! Напрасно ты отказался {Имеется в виду отказ Поленова от участия в работе реформированной Академии художеств, вице-президентом которой был И. И. Толстой.}. Месть Толстому? Мелкое это дело, игра свеч таких не стоит. Отговорка твоя серьезным художественным трудом — вздор. Академические каникулы дают чистых пять месяцев — делай что хочешь. Да и занятия с учениками: два раза в неделю по 1 1/2 часа — вот и все, больше будет уже во вред. Ведь в академическую мастерскую попадают уже люди подготовленные, которые не нуждаются в специальных учителях. (Как у нас все еще твердят многие посредственности мысли, что нужны будто бы преподаватели посредственные, не работающие художники, а умеющие учить.) В гимназиях, даже реальных училищах и рисовальных школах эти учителя неспособны даже сколько-нибудь увлечь предметом и научить правильно относиться к делу. А в Академию именно и нужны такие руководители, которые сами не покладая рук работают над чем-нибудь серьезным и пока они еще не состарились.
И тут обоюдная и самая естественная помощь. Молодым художникам-ученикам нужен опытный, работающий серьезно художник, а ему, чтобы не стареть, необходимо общение с этими свежими, бодрыми силами, имеющими даром самое очаровательное свойство искусства — молодость и новизну.
Ну, да ведь тебе доказывать бесполезно, у тебя своя какая-то логика… Очень, очень жаль.

Твой Илья

Знаешь, серьезно говоря, с твоей стороны даже бессовестно так лично относиться к такой человечной задаче. Печально, а у нас это постоянно — выдающиеся, вполне незаменимые на известные посты люди из-за мелких капризов удаляются в пустыню и предоставляют свои ответственные посты (не только перед нацией, может, и вообще перед человечностию) — ничтожествам, тупицам, и гениальный Павел Петров {Павел Петрович Чистяков.} прав: ‘а погань историю делает’.
Ну, да мне ли тебе все это говорить — все ты это давно знаешь…
Прощай.

Е. П. АНТОКОЛЬСКОЙ

27 мая 1697 г.
Здравнево

Многоуважаемая Елена Павловна,

мне очень приятно было Ваше письмо получить, жаль, что по такому мотиву — скучному, не интересному. Письмо Марка Матвеевича, напечатанное в ‘Новостях’ {М. М. Антокольский, Письмо В. В. Стасову.— ‘Новости’, 1897, 13 мая, No 130. Антокольский солидаризировался со Стасовым в отрицательной оценке результатов поездок молодых художников за границу.}, такое общее место, что называется, ‘отсебятина’, не зная того, о чем писано, ни глубокой мысли вообще. Так и видно, что отвечено ради только потехи старика, который и печатал это письмо вовсе не потому, чтобы сознавал его важность, а просто ‘в пику’ кому-то. Ох, эти пики его! В ‘Неделе’ по поводу Ге он также навострил свою пику, и все на того же ‘художника-писателя‘ {В. В. Стасов, Ник. Ник. Ге. — ‘Книжки недели’, 1897, 1 августа.}. К сожалению, пика эта деревянная, тупая, неловкая, она задевает больше самого воина, чем противника. А воин-то похож на китайского: в страшной маске, обвешан античным дорогим оружием так тяжело, грузно — едва ходит, он становится всегда на холмике, ходит большими шагами, чтобы устрашить врага… Однако они французов не запугали в прошлую войну {Репин имеет в виду происходившую в 1884—1885 гг. войну между Францией и Китаем, которая закончилась аннексией Тонкина и Аннама.}. Ну что за беда, что молодые наши художники стремятся за границу?! И слава богу. Что это опять за китайщина? Оградить стенами? Он не понимает движения современного искусства на Западе — разумеется, не нам чета. Живопись в гармонии, в тональности, в виртуозности ушла там далеко. Ясно, что каждому хочется взглянуть ее в оригинале. И что ж за беда, что страдают от бедности, лишений! Разве дома-то у нас в России этим уж никто не страдает?! Но ясно же, что это героизм молодежи — без языка, без средств они идут храбро к свету. Слабые гибнут, как и дома, и плакаться об этом и философствовать на эту тему скучно и старо.
И, несмотря на неустанные нападки устрашающего китайского Аники {Аника-воин — герой русского народного эпоса. Хвастливый болтун, считающий себя непобедимым, но при первой же встрече с врагом просящий пощады.} на нашу Академию, справедливость требует сказать, что Академия наша обставлена теперь так, как ни одна Академия в мире. И я даже глубоко верую в плоды нашей работы, это время еще даст свои результаты в будущем. Дайте время — нас не будет я живых, но нам воздадут должную хвалу, а все эти тенденциозные нападки типичных газетных крикунов забываются сейчас же: у них нет почвы, нет правды. Простите, что так распространился. Желаю Вам всего лучшего.
Не найдете ли Вы возможности достать для меня статью Марка Матвеевича, помещенную в ‘Вестнике Европы’ {‘Заметки об искусстве’. — ‘Вестник Европы’, 1897, февраль.},— последнюю, я ее еще не читал, а здесь неоткуда взять. Если только Вас это не затруднит.
Как всегда, я и здесь работаю над своими затеями, есть и заказные. По дому тоже идут работы: перестройки, отводная труба из погреба и т. п.
А насчет орденов и чинов, я ведь воспитан на взглядах 60-х годов — я их презираю. Да ведь это служебная форма, за три года получили все мы, не делать же истории.
Наша Академия совсем не страдает малым количеством учеников, она переполнена до невозможности. Очень естествен этот уход, особенно посредственностей и неудачников. Уезжают все больше эти, чающие просветиться где-то вдруг. А настоящие наши таланты сидят крепко на своей почве и поедут за границу в свое время, на казенный счет. В Академии они как у родной матери теперь. Вы и сами некоторых из них знаете, например Богатырева, Малявина, Шмарова и других. Эти не побегут. Беда в том, что начальники калякают как журналисты, плохо зная предмет. Мне теперь смешно читать кабинетных писак, когда они пишут общие фразы о сельском хозяйстве. Наполняют страницы газет, учреждают штаты по министерству земледелия, и как это все отсебятиной разит. А главное, это все генеральство — распоряжаться, приказывать, распекать, укорять — вот что любят наши старые генералы и журналисты, а разве они имеют понятие о труде в сельском хозяйстве? Да и знать не захотят. Ведь пишут всегда с предвзятой целью — им правда помешала бы. Так и об Академии, ведь пишущие могли бы достать верные данные — улику своей лжи — не ко двору им правда.
Конечно, все это не относится к письму Марка Матвеевича: в нем очень много задушевности, правды. Но генерал дурит, он, видите ли, желает прямо во всем обвинить новую Академию — ‘распечь’.

Е. П. АНТОКОЛЬСКОЙ

2 июня 1897 г.
Здравнево

Многоуважаемая Елена Павловна, благодарю Вас за вырезку из ‘Новостей’. Вы очень добры ко мне, но неужели же вы не видите, как Владимир Васильевич относится ко мне? Я не считал никогда свою ‘Дуэль’ картиной — это эскиз, и итальянец совершенно прав в оценке ее технических качеств, и он также прав, говоря о ее достоинствах — впечатлении {Речь идет о статье Стасова ‘Русские художники в Венеции’ (‘Новости’, 1897, 27 мая, No 144). В ней изложена статья итальянского критика Энрико Товеца ‘Всемирное искусство в Венеции. Репин и русские’, напечатанная в венецианской газете ‘Le Marozcec’ (‘Вечерний вестник’). Стасов считал оценку итальянского критика картины Репина ‘Дуэль’ сильно преувеличенной.}. Это есть, и иначе этот эскиз не был бы так замечен. Но посмотрите, что делает Ваш друг: он старается перековеркать и уничтожить все главное. По своей умышленной слепоте он не замечает сути картинки, которая так ясна всем. ‘Психология лиц и поз так пронзительна и так объективна, без чего бы то ни было напоказ, действие так сильно и верно в своей современной точности и передано с такой непосредственной ясностью, что очень легко забываешь спешную технику‘,— пишет неведомый мне Энрико Товец. Зато бывший друг спешит ее забросать грязью (как это тактично при этом случае — картинку в России мало кто и видел). ‘Почти все действующие лица глядят врозь: кто туда, кто сюда, кто направо, кто налево, кто на зрителя (никто не глядит на зрителя) и никто на самого умирающего (умышленная ложь — двое глядят на умирающего)’ — следует длинное назидание, что должно быть в композиции по указу нашего генерала, и его глумление, вроде: ‘Нет куда! и доктор в очках глядит в сторону, на нас, зрителей (а он на мгновение взглянул на противника, он вовсе не ощупывает пульс и поддерживает раненого для перевязки)’. Далее: ‘но того общего движения, того общего устремления’ и т. д. все повторение слов — ‘тут и нет’ — (‘Главного-то картина и не приметила, главное-то она и пропустила’) — ‘а это непростительно! Вдобавок ко всему, позы действующих лиц либо рутинны, либо незначительны’. Неужели эта статья для Вас ‘истинное торжество’? как Вы пишете. ‘Сколько души и с какой любовью Владимир Васильевич разбирает Вашу дивную ‘Дуэль’. Я совершенно согласен с Вами: ‘Предоставить каждому свободу суждений и убеждений’. Но нельзя же смешивать сочувственные отзывы с недоброжелательными, правдивые, хотя бы и резкие,— с лживыми, умышленными перековеркиваниями. Вам, вероятно, некогда было прочитать этой статьи или Вы меня поддразниваете? Я очень хорошо знаю, как Вы добры и милы, на Вас я сердиться не могу. Да и старика мне жаль, по своей бабьей саможадности он влез тут в болото грязи и купается в ней как свинья — жалкое зрелище — помраченный ум. Это та кара творца ‘слепотой’, о которой недавно так гениально писал Владимир Соловьев в ‘Руси’ {Слова Вл. Соловьева об умственной слепоте были высказаны им в статье ‘Слепота и ослепление’ (‘Русь’, 1897, No 117).}.
Будьте здоровы. Ах, как теперь хорошо здесь, на лоне природы!

Искренне Вас уважающий
И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

6 июня 1897 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович, наши письма разминулись. Я постараюсь исполнить Ваш заказ {Жиркевич просил Репина сделать копию его картины ‘Дуэль’.}, но это будет не ближе будущей весны. Зимою картина моя вернется, и тогда я сделаю с нее копию в размере работ Мейссонье, я думаю, она выйдет интересна, теперь с готовой уже общей обработки можно и в частностях обработать построже, уже по этюдам с натуры. Ведь в той одно впечатление. Посмотрим, счастлив ли будет Ваш заказ. Большею частию по заказу мне ничего не удается — это мука, особенно царские заказы! Например, злочастный коронационный этюд или царские портреты — беда! И чем больше старания, терпения, тем хуже и хуже.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

Не собираетесь ли к нам сюда? По началу Вашего письма дерзкую мысль Вашу я предугадывал — не собираетесь ли Вы в Венецию? Я думаю поехать туда в половине августа.

А. А. КУРЕННОМУ

26 июня 1897 г.
Здравнево

Многоуважаемый Александр Аввакумович,

простите, что я так долго не писал Вам, не сердитесь и опишите мне, как Вы поживаете в Талашкине {Имение М. К. Тенишевой под Смоленском. Куренной ряд лет преподавал в Талашкинской художественной школе, основанной Тенишевой.}, что поделываете? Удобно ли Вам работать и затеяли ли Вы что-нибудь, чтобы кончить к выставке. Я так не люблю ездить, но в Талашкине мне хотелось бы побывать ненадолго, и если бы попасть удачно, когда там немного гостей. Эта помпа, свет — беда, как тягостна она своей пустотой. И так столько колотьбы за зиму, что хоть летом уж хочется сосредоточиться на чем-нибудь поглубже.
А вот у меня идея: и на будущее лето я думаю организовать небольшой кружок молодых художников — объехать с ними некоторые русские города, в которых есть древности. Можно собрать весьма ценный для нас материал. Места, стены, монастыри, подвалы, общие виды древних городов и мест, замечательных историческими событиями.
В Малороссию бы хотелось — древностей там нет для местностей. Мебель старая, обстановка, костюмы — все это даст нам художественные этюды.
Будьте здоровы.

Ваш Репин

Е. П. АНТОКОЛЬСКОЙ

6 июля 1897 г.
Здравнево

Многоуважаемая Елена Павловна,

Вы избрали благую часть — в Париж. А мы Вас тут поджидали, даже комнату Вам на всякий случай приготовили. А я тут, на свободе, даже за перо взялся. И сколько извел бумаги!.. Буду держать ответ по совести Владимиру Васильевичу и Марку Матвеевичу за его письмо в ‘Новостях’.
Но как мне везет в журналистике. О моей ‘Дуэли’ все еще пишут. Недавно мне прислали очень интересную статью флорентийского журнала ‘Le Marzocec’ (16 Maggio, 1897, No 15). Статья озаглавлена L’art mondiale a Venezia (L’potter nussie). Вот где разносят меня! Да как умно, интересно и художественно, с большим специальным пониманием дела, с громадной интеллигенцией и знанием интересов современного искусства. Это не чета нашей отсебятине, где часто пишущие даже не позаботятся посмотреть на предмет, о котором пишут.
Я подозреваю, что это писал, однако, наш русский проф. Волков, он сам превосходный художник и очень известен в Лондоне своими отличными акварелями. Да, умница. И главное, это человек, стоящий на высоте требований нашего времени.
Простите, что я распространился о столь мало касающемся Вас предмете. Человек всегда эгоист…
Будьте здоровы. Не знаю, поеду ли я в Венецию, что-то мне уже расхотелось. Наши все Вам очень кланяются. Передайте наш поклон Марку Матвеевичу и его семейству.

Искренне уважающий Вас
И. Репин

К. М. СТАНЮКОВИЧУ1

1 Станюкович Константин Михайлович (1843—1903) — писатель.

14 сентября 1897 г.
Здравнево

Глубокоуважаемый Константин Михайлович.

Простите, что я раньше не мог ответить на Ваше любезное письмо,— я был в отсутствии около месяца и только вчера вернулся к себе.
Принять на себя редакторство художественного отдела в ‘Живописном обозрении’ я не имею возможности.
Это дело очень сложное и требующее (как всякое дело) всего человека. У меня же и без того обязанностей в Петербурге гораздо больше, чем я могу добросовестно исполнить.
Надо сказать правду, нам с художественными изданиями не везет. Чем художественнее журнал, тем скорее он проваливается, к прочному торжеству ‘Нивы’, которая пришлась по вкусу большинству.
И сил художественных у нас мало. Да и самая художественность у нас совсем невыясненное понятие, даже между образованными людьми. Может быть, оттого, что и образование наше совсем почти игнорирует эту сторону человеческой способности.
Трудно, трудно потому, что всякое издание неминуемо должно считаться с большинством. А художественное дело у нас не имеет еще почвы, даже в меньшинстве — не подготовлено, ибо само еще слабо.
Простите, глубокоуважаемый Константин Михайлович, за эти рассуждения общего свойства. Я советовал бы пригласить для этой цели кого-нибудь из молодых художников, знакомого с историей искусства и следящего за современным движением искусства в Европе.
Разумеется, это должен быть русский человек, которому близок и понятен своеобразный вкус страны. А в принципе художественности должна стоять поэзия образов и зрительных впечатлений.
Это и есть та очаровательная сила красоты жизни и фантазии человека, втягивающая нас в искусство. Этим оно и держится.

Искренне и глубоко уважающий Вас
И. Репин

К. К. СЛУЧЕВСКОМУ 1

1 Случевский Константин Константинович (1837—1904) — поэт и общественный деятель. Был редактором газеты ‘Правительственный вестник’.

22 октября 1897 г.
Петербург

Милостивый государь Константин Константинович, неожиданная честь, которую вчера Вы мне оказали Вашим посещением, совсем вскружила мне голову, и я забыл, что круг, в который Вы меня приглашаете баллотироваться, состоит главным образом из деятелей газеты ‘Нового времени’. Я же, к сожалению, уже давно нахожусь с ними в таких отношениях, при которых неудобно встречаться.
А потому покорнейше прошу считать недействительными все мои легкомысленные обещания, данные Вам вчера.
Прошу Вас, глубокоуважаемый Константин Константинович, простить мне великодушно причиненное Вам беспокойство и верить искренности чувства глубокого почтения к Вам.

И. Репин

А. П. ЧЕХОВУ

18 декабря 1897 г.
Петербург

Спасибо Вам, дорогой Антон Павлович, за ‘Чайку’. Но не она составляет восхищение в Вашем творчестве. ‘Моя жизнь’ — вот что тронуло меня и произвело глубокое впечатление. Какая простота, сила, неожиданность, этот серый, обыденный тон, это прозаическое миросозерцание являются в таком новом, увлекательном освещении, так близка душе делается вся эта история! Действующие лица становятся родными, и их жаль до слез. И как это ново! Как оригинально! А какой язык! — Библия. ‘Чайка’ — Вы меня простите, я настолько уважаю и люблю Вас, что не могу лукавить,— мне не понравилась. Много там есть мест, которые на сцене скучны. Мне понравилось: это декадентская картинка и ссора матери с сыном, после перевязки ему головы. Извините за откровенность, я в этом случае не придаю особой важности своему мнению — со мной многие и не согласны.

Искренне и глубоко уважающий Вас
И. Репин

1898

С. И. МАМОНТОВУ

11 января 1898 г.
Петербург

Дорогой Савва Иванович!

Меня мучает совесть, что я уехал, не простившись с Вами, да еще наговорил Вам неприятных вещей по поводу исполнения ‘Хованщины’ {Постановка оперы ‘Хованщина’ в Частной опере Мамонтова.}. Это все вместо той благодарности, которую я чувствовал к Вам все время, живя у Вас, наслаждаясь кроме комфорта еще и превосходными созданиями искусства, которые я нигде бы никогда не увидел, если бы не попал в Москву теперь, по Вашему понуканию. Меня и теперь, как прекрасные невидимые духи, всякую минуту сопровождают всплывающие впечатления виденного и слышанного в Москве. То прекрасные мотивы из ‘Садко’, ‘Орфея’ и ‘Хованщины’, то развертывают мне превосходные картины декораций, созданные Поленовым, Врубелем, Коровиным, и я все еще полон прекрасными грезами. Очень жалею, что не досидел ‘Хованщины’ и уехал.
Кроме усталости, которая угнетала меня до того, что я уже плохо воспринимал, еще разболелся зуб, и я ‘скрепя сердце’ укатил.
В дороге я раздумывал — не убавляет ли характерности и выражений в ‘Хованщине’ дирижер, которому, как итальянцу, совсем нечувствительно упустить экспрессию музыки другой народности.
Простите, Вам и времени нет читать моих рассуждений. Я глубоко и искренне благодарен Вам за Вашу милую любезность, гостеприимство и за все те чудные впечатления, которые я нигде бы и никогда бы не получил. Спасибо! Спасибо! Не сердитесь на меня и не меняйте ко мне Вашего доброго расположения. Я люблю Вас, как всегда любил, и бесконечно восхищался Вашей талантливостью, разносторонностью и тем неиссякаемым ключом кипучей жизни, который меня всегда освежает и восстанавливает, как здоровый душ, как только мне удается попасть под его струю.
Не забудьте про бюст Поленова {Бюст В. Д. Поленова, выполненный Мамонтовым.}, которого Вы так чудесно обессмертили, да, кстати, велите вложить вместе и те маленькие и миленькие вазочки, которые Вы мне щедро подарили. Считаю себя в большом долгу перед Вами.

Ваш И. Репин

Передайте мой душевный привет всем нашим добрым друзьям: Васнецову, Поленову, Коровину, Врубелю, Остроухову.

Т. Л. ТОЛСТОЙ

12 января 1898 г.
Петербург

Дорогая Татьяна Львовна,

сегодня Вы именинница, и я невольно думаю о Вас. Писать Вам надо было вчера, но за разными хлопотами я не успел поздравить Вас вовремя. Прошу Вас принять снисходительно мои лучшие пожелания… Одно из них — не бросайте живописи. Голова Марии Львовны {М. Л. Толстой — дочери Л. Н. Толстого.} и другие этюды Ваши представляют такое уже большое уменье, которому позавидуют многие из профессиональных художников.
Последнее общение со Львом Николаевичем и Вами оставило во мне глубоко отрадное впечатление. Во все горькие минуты жизни я постараюсь восстановлять их в себе и умиротворяться ими.
Я все мечтаю, что Лев Николаевич однажды найдет мне желанную тему {Позднее Л. Н. Толстой рекомендовал Репину написать картину, посвященную казни декабристов. Репин сделал эскиз на эту тему.} и через Ваше посредство я получу ее и попробую свои силы.
Поездка в Москву меня очень освежила, и на свою работу, которой я был увлечен до отъезда, я взглянул с большим огорчением от своей бездарности.
Простите, если я навел на Вас скуку, совсем не имел этого намерения, особенно в столь знаменательный Татьянин день.
Прошу передать мой низкий поклон графине Софии Андреевне и всему семейству Вашему.

Искренне и глубоко уважающий Вас
И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

27 января 1898 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович,

простите, что я так долго не писал Вам. Просто рука отказывается служить, я совсем запустил переписку пером — приходится много переписывать кистью.
Ради бога, Вы не ввязывайтесь в полемику с Бурениным. Вы только навлечете на себя отвратительные последствия. Видите, его даже газеты боятся — неприятна эта мерзкая вонь… И разве можно что-нибудь доказать не знающим правды циклопам? Вот и Стасов такой же. Чего только он не ‘белебенил’ в ‘Новом времени’ по моему адресу!.. ‘Не спорь со Стасовым’.
На праздниках я провел дней 8 в Москве. И с Львом Николаевичем провел много хороших часов. По старой памяти мы гуляли с ним много по московским бульварам. Никогда еще он не казался мне так трогательно симпатичным. Слегка и спорили. А под конец я просил его дать мне сюжет для картины,— что желал бы он видеть на картине? Он не прочь и все думает. Я уж и письмом напоминал — все думает. Недавно здесь была Татьяна Львовна. Я и к ней с напоминанием. Говорит, папа очень бережно и внимательно отнесся к Вашему желанию, но, говорит, это не так легко, и все думает.
Друг мой, я не могу выполнить своего обещания Вам. ‘Дуэль’ моя продана в Венеции, домой не вернулась, копировать не с чего. Да я опять по-всегдашнему завален и работой и хлопотами, никакой возможности.
А рисунок со Л. Н. Толстого мне все еще нужен: я не исполнил одного заказа г. Д., который тянется уже пять лет. Этот рисунок понадобится туда.
Здесь две интересные выставки: одна английских художников (очень интересная по обработке и законченности работ технически), другая финляндско-русских художников, тоже небезынтересна своей свежестью и стремлением к новизне, есть вещи очень недурные, есть и хлам, как всегда и на всех выставках.
Со статьей Л. Н. Толстого {‘Что такое искусство?’} я согласиться не могу,— красота есть. Но сам он страшно интересен!.. Хочет сделать что-нибудь совсем по-новому в искусстве и меня к этому приглашал. Какой живой и сильный этот гениальный человек. Но он имеет страсть к парадоксам.
Мережковский недавно читал из своего нового романа (Леонардо Винчи) {Часть трилогии ‘Христос и Антихрист’ Д. С. Мережковского — ‘Воскресшие боги. Леонардо да Винчи’.}, один раз у меня, было много молодых художников. На всех произвело большое впечатление чтение. Фофанова я еще не видел,— адрес забыл, и все некогда.

Ваш И. Репин

Л. Н. ТОЛСТОМУ

21 марта 1898 г.
Петербург

Обожаемый Лев Николаевич,

сейчас прочитал окончание ‘Что такое искусство?’ и нахожусь всецело под сильным впечатлением этого могучего труда Вашего. Если можно не согласиться с некоторыми частностями, примерами, зато общее, главная постановка вопроса так глубока, неопровержима, что даже весело делается, радость пронимает… Религия найдена — это самое великое дело жизни нашей!.. Вот уж могу без всякого лицемерия крикнуть: я счастлив, что дожил до этого дня!

Бесконечно любящий Вас
И. Репин

А. А. КУРЕННОМУ

6 апреля 1898 г.
Петербург

Многоуважаемый Александр Аввакумович.

Благодарю Вас, что вспомнили, поздравляю и Вас с праздниками. Очень благодарю Вас, что похлопотали о Передвижной выставке {А. А. Куренной способствовал показу в Смоленске XXVI Передвижной выставки.}.
У нас тут произошла большая перемена в отношении княгини {Имеется в виду отношение М. К. Тенишевой к студии, которую вел Репин (Тенишевской студии).} к моей школе. С тех пор как приезжал сюда Александр Бенуа и Дягилев устроил выставку декадентского характера {Речь идет о выставке немецких и английских акварелистов, состоявшейся в Академии художеств в 1897 г.}, княгиня так увлеклась новым стилем, что совсем уже охладела к моим школярам.
Я и сам вижу много свежести в новом стиле, но ведь школа должна быть школой — нельзя же дилетантизм ставить в принцип школы.
По тому, как это отношение развивается последовательно, надо быть готовым в будущей зиме ликвидировать ее дела. Разумеется, я желал бы ее продолжения, хотя бы даже при полной перемене моей системы, если бы даже предпочли метод Ционглинского. Все же лучше что-нибудь, чем ничего. Ну, авось что-нибудь выйдет лучшее. Конечно, сильные таланты при всяких условиях пробьются и всякую систему сбросят впоследствии, когда будут твердо сидеть на своем коне. Но необходимы условия и средства к развитию талантов, необходима среда для всякой специальности, даже для добродетели.
Без этих социальных условий, без любовной, кружковой жизни высших интересов люди быстро превращаются в презренные, развратные животные жизни карьеризма и половых удовольствий, люди делаются отвратительны на вид, хотя они так великолепно прихорашиваются и щеголяют роскошью и драгоценностями. И, несмотря на все их чревоугодие и всевозможные праздные забавы, их ест скука, это специальный бич малоинтеллигентных богачей…
Ах, все это старо, как свет… И я прошу извинения, что омрачаю Ваше праздничное настроение такими скучными рассуждениями.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

Т. И. ФИЛИППОВУ1

1 Филиппов Тертий Иванович (1825—1899) — сенатор и государственный контролер. Большой знаток и любитель русской песни. Был близок к Мусоргскому, Балакиреву, Римскому-Корсакову и другим деятелям русской муыкальной культуры. Репин написал его портрет в 1899 г.

16 августа 1898 г.
Здравнево

Глубокоуважаемый Тертий Иванович,

очень обрадовали Вы меня Вашим любезным письмом, здоровьем, бодрым настроением. Я буду очень счастлив, если мне удастся передать на полотно похоже Ваши симпатичные черты, в которых так особенно соединились государственные заботы с поэзией родной песни.
Я только что вернулся из Палестины, и Вы правы, предполагая, что голова моя набита другими идеями. Однако и к идее написать с Вас я не охладел и примусь с удовольствием в сентябре м-це, как только переберусь в Петербург.

Искренне и глубоко уважающий Вас
И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

16 августа 1898 г.
Здравнево

Дорогой Александр Владимирович,

недавно (11 августа) я только вернулся из Палестины, совсем почти не удалось мне нынче отдохнуть в Здравневе.
В конце августа надо переезжать в Питер. И к работе хочется приступить с незатертым еще впечатлением (необыкновенной страны), и к ученикам-программистам надо — ждут.
К Вам просьба: ответьте поскорей, когда юбилей, то есть 70 лет, Льва Николаевича, я забыл, а спросить здесь не у кого. Я уже пошлю телеграмму, так как ехать в Ясную не буду иметь времени.

Ваш И. Репин

Как Вы правы — ‘каждый камень носит печать исторического прошлого’. И люди, несмотря на всю энергию, не могли испортить всего. Есть много мест, трогательных до слез. Я почти ничего не писал там — некогда, хотелось больше видеть. Впрочем, написал образ в русскую церковь ‘На раскопках’ — голову Спасителя — ‘несение креста’. Хотелось и свою лепту положить в Иерусалим, куда идет так много денег из России (много еще веры), но так мало разума, без которого ‘ничто же бысть’ все.

А. А. КУРЕННОМУ

13 сентября 1898 г.
Петербург

Многоуважаемый Александр Аввакумович,

благодарю Вас за Ваше интересное письмо. Очень радуюсь за Вас. Это, несомненно, принесет Вам пользу. Вы поступили вполне основательно, что разбирались по-своему с новыми впечатлениями. Да, Париж несется так быстро, что даже выдающихся имен мы не успеваем запомнить, как им на смену готовы новые светила в искусстве. Работ Бертсона я никогда не видал. А л а Туша видел только ярко освещенную лодку с фигурами, которая мне не особенно понравилась. Вероятно, он шагнул! О Менаре у меня тоже очень слабое представление.
На княгиню {Кн. М. К. Тенишеву.} Вы не сетуйте, она просто ревнива. По своей необъятной и разнообразной страстности она ревнует всех и ко всему.
Ей самой хотелось бы захватить себе весь мир, чтобы он спокойно стоял у нее на полке, к ее услугам…
Восток, и особенно, конечно, Иерусалим, так интересен, что описывать его рука не подымается — все кажется, какие-то пошлости ползут с пера… Трогательно! Очень трогательно. Вот и все.
Наши все здоровы. Юра с Надей остались на зиму в Здравневе, и мать к ним поехала. Пусть зиму поживут, это им полезно. Юра делается все серьезнее и самобытнее и становится мастером. Портреты ему даются легко. Сходство, жизнь, выражение, кажется, сами у него выходят. Рисует строго, пишет скромно, и есть оригинальность в самой незатейливой простоте.
Послезавтра начнутся приемные экзамены в Академии.
Я так рад, что мне удалось уломать графа {И. И. Толстого.} разрешить экзамен по искусству всем, без всякого ценза. Разумеется, мы будем резать без милосердия — выбирать по конкурсу только самых даровитых и подготовленных, но зато совесть наша будет чиста. Да и народным гениям не будет захлопнута дверца Академии. Пусть знает вся Россия, что раз в году ее таланты могут являться сюда и показать свои художественные силы и их примут, если они того стоят.
Конкурс нынче мне кажется очень интересным. Что-то более новое и глубокое проявляется у наших программистов. Особенно интересны: Зарин, Рыбаков, Кобыличный (этот немудрый на вид парубок сделался таким хорошим мастером, что его программу можете ставить в любой салон). Они не показывают своих картин никому, даже товарищам, и есть что-то особое, свое у каждого. Какой это превосходный способ — свободные темы! Ведь так ясно. А между тем даже французы, претендующие на свободу, все еще сидят по уши в рутине.
Шмаров тоже страшно интересен, Розанов и проч. … Еще не все съехались, и я далеко не все работы видел. Но результаты небывалые!..
Сегодня я жду Дягилева — потолковать о его журнальных делах. Какую он, Дягилев, опять выставку делает {‘Выставка русских и финляндских художников’, 1898 г.} — интернациональную здесь, в Петербурге,— это будет очень интересно. Да, он шевелит, он на высоте потребностей времени — право, молодец!

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

22 ноября 1898 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович, о новом ученике Буйко еще не могу судить уверенно. Но, конечно, он человек способный и подготовлен недурно. Думаю, пойдет хорошо.
Мы, слава богу, здоровы. Ведь я Вам писал, что Юра, Надя и мать с ними пожелали остаться на зиму в Здравневе. Юра там и пишет и компонует. Композиции я видел — хорошо. Надя учится.
А здесь Вера очень увлечена театром (в Суворинском), хотя ей дают еще самые пустенькие роли, а может быть, она к ним только и способна. Таня кончает гимназию.
Мы здесь были бы втроем, если бы не племянница Люба, девочка, да еще подруги Тани, которые с ней почти живут у нас. По субботам и воскресеньям собираются племянники, кадеты и ученики городского училища (сыновья брата), и молодежь часто танцует. Я уж и не заглядываю к ним, чтобы не охлаждать веселья детского.
Я все бьюсь над половиной своей картины, которую хронически заколодило — не выходит, да и баста {‘Иди за мной, Сатано’.}. Может быть, и теперь не будет кончена к выставке. Да я и не стремлюсь. Пора в отставку старикам. Меня радует молодежь, которая растет хорошо.
Очень буду рад Вашей книге, пожалуйста, пришлите. Ах, как Вы меня балуете — посвящаете книгу! {Сборник стихотворений ‘Друзьям’.} Благодарю Вас душевно. Чувствую, как я недостоин такой чести, да что же с Вами спорить.
Передайте мой душевный привет Вашей супруге и детям.
Тут два художественных журнала (дягилевский недурен, и в собкинском Васнецов хорош) {Журналы ‘Мир искусства (издатель С. Д. Дягилев) и ‘Искусство и художественная промышленность’ (редактор Н. П. Собко). В No 1 журнала ‘Искусство и художественная промышленность’ (1880 г., октябрь — ноябрь) напечатана статья Стасова ‘В. М. Васнецов’, иллюстрированная работами художника.}.
Бельгийская выставка {‘Первая бельгийская художественная выставка’.} — образец скучной мертвечины.

Ваш И. Репин

Известны ли Вам произведения ‘Горького’ (две книги), рассказы? Вот прелесть — прочтите. Какой поэт! Прекрасный писатель, но, говорят, какой-то одесский ‘босяк’,— а настоящий талант.
Фофанова я не очень видел. Случевский устроил у себя собрания поэтов в память Полонского, по пятницам. Мережковский говорил мне, что Константин Михайлович там напился до неприятного впечатления. Он непоправим. Жена его безнадежна — в больнице св. Николая, у нее еще и туберкулез. Сестра с ним — это хорошо.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

14 декабря 1898 г.
Петербург

Спасибо Вам, дорогой Александр Владимирович,

какая прелестная книжечка чудесных стихов ‘Друзьям’. Весь день сегодня (по случаю легкой болезни — простуды — дома) читаю ее. Вера также многое перечитывала мне и кое-что наметила прочитать с эстрады (ее теперь очень часто приглашают читать в концертах и благотворительных вечерах — с благотворительной целью), например ‘Детям’.
С особенным каким-то удовольствием я перечитываю крымские. Какой язык, образность, разнообразие ощущений, мыслей, настроения, гармонии… Особенно мне очаровательно: ‘Приходи ко мне, друг, приходи…’
И многое другое (например, ‘Зимнее утро’, посвященное И. Ясинскому).
А сказать Вам, что мне не нравится? Что я с удовольствием выкинул бы!.. Посвящение памяти Н. Е. Сверчкова. Как у чуткого поэта, чувство Ваше верно и искренне поет о нем, но что же можно петь о художнике вкуса трахтеров, который, ‘покинув путь широкой славы’, не раз ехал целиком через болота и канавы, лишь протянув ‘по всем по трем’… И телегу свою избил он до невозможности. Наследники его представили его последние картины для покупки в Музей Александра III. В общем академическом собрании из числа почти 40 голосов нашлось за него, кажется, не более двух сердобольных в пользу семьи (картины при этом ценились до 5 тысяч). И были очень хорошо обставлены общественным мнением (то есть газетным). Телепень Кравченко в ‘Новом времени’ превозносил его и авторитетно рекомендовал музею приобрести картины. Ой, как некстати и какое длинное отступление! Простите.
Я только что вернулся с похорон П. М. Третьякова. Вот свалился дуб могучий, развесистый, под ветвями его широкими столько жило и благоденствовало хороших русских художников. Какой пантеон русской жизни в картинах за целую половину века XIX создал он!.. А пожалуй, придется признать и всю эту половину века в нашей истории, и самого коллекционера картин, и его музей действительно чем-то из ряду выдающимся настолько, что и оценить все это нельзя нам, близким. А вот как настанет временное оскудение, мелочь, тогда поймут ушедшую вдаль эпоху и удивятся ее грандиозности, оценят и искусство и собирателя.
Был я у Льва Николаевича недолго — некогда было. Он такой хороший, приветливый, бодрый, веселый.
Будьте здоровы. Поклон семье Вашей. Вера Вам кланяется. Таня с подругой Лидой (та самая поэтесса) еще не читали Ваших стихов, только ждут времени.

Ваш И. Репин

А. Ф. КОНИ1

1 Кони Анатолий Федорович (1844—1927) — известный судебный деятель, писатель.

16 декабря 1898 г.
Петербург

Большое спасибо Вам, дорогой, глубокоуважаемый Анатолий Федорович.
Жалею, что по случаю простуды не мог спуститься к Вам на выставку и лично поблагодарить за Вашу книгу о Горбунове {‘Иван Федорович Горбунов. Очерк’. Впервые был опубликован в журнале ‘Вестник Европы’, 1898, кн. XI—XII.} (не успел задержать в квартире Вас).
Какая книга. Теперь о ней столько везде говорят и пишут во всех слоях общества, во всех газетах и журналах перепечатывают выдержки. Все зачитываются и удивляются глубокому смыслу творений Горбунова.
Сидящий у меня приятель, увидав Вашу книгу, воскликнул: ‘Какое счастье иметь биографом Анатолия Федоровича!’
Да, Вы воскресили Горбунова к светлой, вечной, будущей жизни на земле. Как художника-идеалиста выбросили из него мелкие грубоватые подробности, обобщили и изящно подчеркнули черты значительные и важные. И вышла статуя гениального скульптора, резца эллинских традиций.
Вечно будет жить эта статуя, даже каждый обломок ее живет и восхищает зрителя!
Как и всякая вырезка из книги Вашей, во всякой газете — живет, дышит и мыслит общей идеей целого смысла личности, от которой он оторван.
Простите мой лепет невольный. Вы виноваты.
Видели в Москве Льва Николаевича. Хорош он, приветлив.
Жалко Третьякова — заботливый папаша, печальник о русском искусстве.
Осиротели художники.
Дай бог Вам здоровья.

Преданный Вам И. Репин

В. В. АНДРЕЕВУ1

1 Андреев Василий Васильевич (1861—1918) — балалаечник-виртуоз, композитор и дирижер, основатель Великорусского оркестра.

1898—1902 гг.
Петербург

Многоуважаемый Василий Васильевич,

все хотел побывать у Вас, чтобы передать Вам впечатление от концерта Вашего, но вижу, что это затягивается надолго — надо написать.
Вы видели: успех был полный.
Но выражают ли Вам слушатели откровенно те суждения, которые они очень дружно произносят по Вашему адресу? Все почти упрекают Вас за увлечение западноевропейской музыкой, все предпочитают исполнение чисто русских мелодий, несмотря на всю артистичность исполнения вальсов и пр.
Разумеется, при Вашей виртуозности держаться и одних примитивных русских песен уже скучно, и Вы начали уже, и очень удачно исполнять произведения русских авторов, например — ‘Камаринская’ Глинки. Вам известно, конечно, и многое другое в этом роде, в русских операх, русских авторах. А я бы еще напомнил Вам одного — это и составляет главную цель моего письма — Мусоргского. Известны ли Вам его хоры из опер ‘Борис Годунов’, ‘Хованщина’? Я убежден, что в Мусоргского произведениях Вы найдете неисчерпаемый источник широкой русской музыки, будете передавать ее восхитительно и произведете фурор везде, где бы Вы ни появились с этим репертуаром.
Из ‘Бориса’: хоры ‘Ой, не сокол летит по поднебесью’, ‘Хор калик перехожих’, ‘Величание боярина’ {Репин имеет в виду припев ‘Слава боярину, слава Борису’ (сцена ‘Под Кромами’).}, ‘Разыгралась сила молодецкая’ {‘Расходилась, разгулялась сила, удаль молодецкая’ — из той же сцены.} и другое многое. Из ‘Хованщины’: ‘Хор стрельцов’ {Хор ‘Поднимайся, молодцы’ из III действия оперы.}, ‘Песня Марфы’ {‘Исходила младешенька все луга и болота’ из II действия.}, хор раскольников {Хор из III действия.}. Есть и песни в этих двух операх для двух и для одного голоса. Да Вы лучше меня все это выберете для себя, если познакомитесь с этой действительно русской музыкой. Прошу извинения, если этот совет Вам не по сердцу. Искренне и глубоко уважающий Вас

И. Репин

1899

А. А. КУРЕННОМУ

28 января 1899 г.
Петербург

Многоуважаемый Александр Аввакумович,

Вы меня очень обрадовали Вашим отношением к Передвижной выставке.
Отлично, право, что и Смоленск так радушен. Относительно же дарового проезда из провинции, мне кажется, теперь уж поздно об этом хлопотать. Это надо было за два месяца начинать здесь околачивать пороги, княгиня то же говорила.
Здесь теперь две интересные выставки: французская и дягилевская {Выставка ‘Мир искусства’.}, последняя особенно занятна, есть вещи, интересные своей художественностью, а есть — своею наглостью! Удивительно! И ведь имена все. Ох, это господство дилетантизма, которое царит теперь по всей Европе, наплодит такого искусства и одурит столько голов, что после будут руками разводить перед всем этим хламом бездарностей, ловких пройдох, умевших так ловко дурачить меценатов своего времени. Какие тут Аманжан, Компактен!! и наш гений Сомов!!! Да еще Кандер!
Простите, некогда, я так виноват перед Вами: ответить вовремя не могу, положительно ни минуты времени свободного.

Ваш И. Репин

Пишите, пожалуйста, как выставка будет посещаться, что будут говорить, что смотреть. Это все интересно.

А. С. СУВОРИНУ

7 февраля 1899 г.
Петербург

Дорогой Алексей Сергеевич.

В Академии художеств открыта выставка работ В. М. Васнецова. Выставки теперь надоели, их много, и они большею частью так скучны, что публика наша, пожалуй, и васнецовскую сочтет за одну из многих и пропустит, как пропускает другие выставки, имеющие только специальный интерес, иногда даже патологический, как в последнее время.
Здоровая русская публика сначала откровенно и просто заявила свой протест вырождающемуся западному искусству. Явный художественный атавизм в образчиках француза Пювис-де-Шавана, Моне и других, финляндца Галена и нашего Сомова и других вызывал у нас только смех и негодование, но служители модных веяний энергично и последовательно приучают понемногу и наших меценатов и интеллигенцию к дичающему искусству и все увеличивают список имен знаменитых декадентов, присовокупляя к ним даже таких плодовитых бездарностей, как Леон Фредерик (Бельгия), и таких безвкусных мазил, как Анкетен {А скульптор Роден. Еще шаг, и он будет лепить каменных баб, какие стоят еще на курганах южной России,— взгляните на его ‘Еву’ на французской выставке. (Прим. автора.)}.
Понятия и вкусы до того спутались, что корреспонденты наших художественных журналов уже прославляют Ропса — апологета пороков садизма и порнографии. Порок, по их понятиям, так же велик, как и добродетель. Черт знает что такое… Ну их, простите за отступление от цели.
На выставке Васнецова Вы получите громадное наслаждение. Хотя Васнецов представлен неполно, тут совсем отсутствует его религиозная живопись и орнаментальная, которые за последнее время из киевского собора св. Владимира прогремели повсеместно и стали расходиться в снимках везде. В Академии на выставке стоят только его эпос и портреты.
Вы вздохнете широко и свободно перед богатырями,— живые! Их надо видеть. А какие Сирины! Какой Гамаюн! Кажется, что это существо какой-нибудь другой планеты, и делается жутко от этого волшебства художника. И все это так убедительно, реально!.. Возбужденное воображение Вы приятно успокоите на наивных берендеях, маленьких, но живых и необыкновенно характерных акварелях. Портреты написаны очень симпатично, без всякой банальности, но с большим сходством — лица знакомые.
Побывайте, дорогой Алексей Сергеевич, на этой выставке и напишите о ней что-нибудь. Вашему горячему слову верят, чувствуют, что оно от души. А предмет достойный, и грех будет его замолчать. Вот почему я и пишу Вам. Уж Вы простите меня за бесцеремонность, не сердитесь. Я уж подумывал сам писать об этой выставке в форме письма в редакцию, но времени нет, да и ответственность… А главное, Ваше слово погромче и позначительнее. А у меня есть большое желание, чтобы об этом событии было сказано громко и значительно. Не прятать свечу под стол, а ведь это большая, громадная свеча воску ярого…
Простите. Искренне любящий Вас

И. Репин

В. М. ГОЛИЦЫНУ1

1 Голицын Владимир Михайлович — московский городской голова (с 1899 по 1905 г.). Был председателем Совета Третьяковской галереи.

26 марта 1899 г.
Петербург

Милостивый государь,

глубоко благодарен за честь, сделанную мне приглашением участвовать в выработке организации управления галереей П. М. Третьякова. Очень сожалею, что дела и обязанности академические не позволяют мне лично принять участие в совещании 29 сего марта.
Дело это настолько близко всем причастным к искусству, об нем все время, со дня кончины Павла Михайловича {П. М. Третьяков умер 4 декабря 1898 г.}, столько толков, что уже нетрудно резюмировать их теперь. Сколько мне приходилось говорить с людьми, заинтересованными этой организацией,— общее желание сводится к следующему: должны быть избраны попечитель и комиссия из трех членов. Попечителем желали бы иметь архитектора К. М. Быковского — человек бескорыстный, деятельный, весьма сведущий, настойчивый, блюститель порядка и правды, сам художник, архитектор — незаменимый в хозяйственном отношении здания и имущества — человек солидного образования.
Члены комиссии:
1. Александра Павловна Боткина. Ее никак нельзя обойти. Ближайшая наследница П. М., ближе всех знакомая с симпатиями и планами покойного отца. Хотя еще и молодая, но умная, энергичная особа, с большой любовью и пониманием искусства, как выросшая в этой галерее.
2. Илья Семенович Остроухов.
Близкий приятель покойного, уже много поработавший с ним в галерее, как собиратель художественных произведений сам, хорошо знающий ценности этого дела — человек с несомненным вкусом в искусстве, деятельный, чуткий, сам талантливый художник.
3. Иван Евменьевич Цветков — необходимый элемент консервативного характера в искусстве, чтобы иногда и сдерживать молодые порывы двух первых членов комиссии, человек, любящий искусство и хорошо, по опыту, знающий ему цену.
Вот мнения мои, которые и почтительнейше прошу, ваше сиятельство, доложить в собрании 29 сего марта.
С искренним и глубоким уважением и совершенною преданностью

И. Репин

А. А. КУРЕННОМУ

23 июня 1899 г.
Петербург

Дорогой Александр Аввакумович,

Ваше письмо напрасно ходило в Здравнево. Я сижу в Питере и работаю. Вероятно, пробуду здесь все лето. Надо наконец покончить с некоторыми вещами, которые так затянулись. Зима — темно, и много хлопот разных по Академии и проч., лето уезжаешь отдыхать, а время идет быстро, быстро…
А какой простор, тишина летом здесь! Только работать. И свету и времени столько, что можно досмерти заработаться.
Не могу сказать, чтобы у меня шло успешно, но я добиваюсь.
Да, издательство журнала вообще весьма опасная забава, я никогда не сочувствовал княгине на этой дорожке {М. К. Тенишева субсидировала издание журнала ‘Мир искусства’.}. Но если бы Вы знали, какой грубости с ее стороны я удостоился здесь!..
Теперь, конечно, это прошлое, но я и теперь не могу спокойно вспомнить… Я прервал с нею навсегда всякое общение. Конечно, я по-прежнему буду содействовать всем ее благородным делам, и только к ним и остается мое уважение. А вся лживость, карьеризм, купеческое самодурство мне ненавистны. Вы напрасно приписываете мне перемену в ее направлении теперь — это влияние Прахова, это и сами Вы видите.
Итак, теперь в Талашкине много музыки? А живопись бросили?
Смотрите не бросайте Вы-то сами: теперь у Вас времени свободного много, пользуйтесь. Непременно пишите что-нибудь к выставке.
Мне так досадно было, что Ваш этюд еврея не прошел в жюри, зато школа многим очень нравилась. Пишите, не отставайте, это опасно. Так легко опускаться — шпорьте себя.
В Петербурге теперь стоит жаркая погода.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

А. А. КУРЕННОМУ

6 июля 1899 г.
Петербург

Многоуважаемый Александр Аввакумович,

известие поразительное. Значит, школа в Смоленске закрывается? Об этом, вероятно, напечатают? Из Вашего письма это неясно.
Не можете ли Вы узнать: вероятно, и здесь Тенишевская школа закроется? Это надо узнать раньше, чтобы принять меры.
Ведь мы нашумели на всю Россию, отовсюду теперь стремятся сюда и не знают, что частные лица уже переменили взгляды на жизнь и считают церкви и старые братины лучшими просветителями общества. Браво! Браво! Вот как влияют просветители. Да, когда нет истинного света в собственной голове, ее набьют тьмой и кончится все чревоугодием и вонючей ямой. Мамон! Мамон! как ты торжествуешь над потерявшими совесть карьеристами!
Пишите подробнее.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

27 июля 1899 г.
Петербург

Ваше письмо, Владимир Васильевич, дошло благополучно. […] Я с большой радостью гляжу на Вас с тех пор, как Вы поздоровели. Вы все тот же. Та же кипучая натура, та же жажда новизны, деятельности, тот же упругий змей прогресса жалит Вас в самое сердце, и так же часто. Прекрасно, дай бог еще на многие годы!
Должен Вам сказать и о себе то же самое: я все тот же, как помню себя. И, несмотря на то, что меня многие, с Вашей легкой руки, то хоронили, то воскрешали, то упрекали в разных эволюциях, то в отступничествах, то в покаяниях, я ничего не понимаю в этих внимательных исследованиях моей личности. Я все так же, как с самой ранней юности, люблю свет, люблю истину, люблю добро и красоту как самые лучшие дары нашей жизни. И особенно искусство! И искусство я люблю больше добродетели, больше, чем людей, чем близких, чем друзей, больше, чем всякое счастье и радости жизни нашей. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница, неизлечимо… Где бы я ни был, чем бы ни развлекался, кем бы я ни восхищался, чем бы ни наслаждался… Оно всегда и везде, в моей голове, в моем сердце, в моих желаниях лучших, сокровеннейших. Часы утра, которые я посвящаю ему,— лучшие часы моей жизни. И радости и горести, радости до счастья, горести до смерти,— все в этих часах, которые лучами освещают или омрачают все эпизоды моей жизни. Вот почему: Париж или Парголово, Мадрид или Москва — все второстепенно по важности в моей жизни — важно утро от 9 до 12 перед картиной…
И я готов за Некрасовым повторить: ‘Что друзья…’ и т. д., ‘Что враги? пусть клевещут язвительно’ {Слова из стихотворения Н. А. Некрасова ‘Рыцарь на час’.} и т. д. …
Мои казни там же, в тех же часах утра или других моментах дня, когда я отдаюсь работе своей.
И нет в мире человека, города, обстоятельства, которое помогло бы мне, если постигают неудачи там. А это частенько, и я более всего повторяю слова Поприщина: ‘…Ничего, ничего! Молчание!’

Ваш И. Репин

К. Н. КРЫЛОВУ

3 октября 1899 г.
Петербург

Милостивый государь Константин Николаевич.

В рисунках Вашего сына я не нахожу особых, специальных способностей художника. У него нет терпения и очень мало любви к искусству, без чего почти невозможно достигнуть некоторого совершенства, чтобы выдвинуться впоследствии на этом поприще при нынешней конкуренции.
Но вообще я думаю, что эта натура даровитая, разнообразная, и если при других способностях он имеет некоторое влечение и к изобразительным искусствам, то ему не следует мешать в этом.
Разумеется, в его возрасте следует отдать предпочтение общеобразовательному курсу. Рисование его можно оставить на дальнем плане еще лет пять, предоставив ему свободу отношения к этим интимным занятиям, может быть, и сам он бросит рисование, если не будет встречать поощрений к нему, возбуждающих вредно его самолюбие.
Если у него есть талант, он всплывет. Во время рисовальных уроков в гимназии он отличится, если его способности несомненны.
Непременно следует ему рисовать в обществе даровитых к искусству мальчиков, чтобы увидеть себя без ошибки в этом деле.
(Вообще же рисованием пренебрегать не следует. И любовь к искусствам заключает в глубине своей нечто религиозное, мистическое и, во всяком случае, положительный элемент жизни — созидание.
Разумеется, как все наши лучшие способности, в которых выражается искра божия, должны развиваться правильно, без утрировки, без фальши, без показного шику. Скромно, серьезно и глубоко.
Искусства дают человеку много утешения в нашей горькой юдоли. Но любовь к ним, понимание, изучение вовсе еще не обязывают человека быть самому художником, для этого надобно иметь специальные способности и много, много любви к творчеству и выполнению.
С совершенным почтением к Вам пишу, что думаю и как понимаю.

И. Репин

Н. Н. ПЕРЕПЕЧИНУ1

1 Перепечин Николай Пиканорович — работник железнодорожного ведомства. Увидав рисунки талантливого мальчика Миши Бобышова, он переслал их Репину с просьбой содействовать его художественному образованию. Репин принял горячее участие в судьбе Бобышова (см. воспоминания последнего в сборнике ‘Новое о Репине’, Л., ‘Художник РСФСР’, 1968).

11 октября 1899 г.
Петербург

Милостивый государь Николай Никандрович!

Совершенно согласен с Вами во взгляде на содействие к просвещению юношества.
Всего целесообразнее было бы поместить мальчика Бобышова в училище б. Штиглица. Окончив курс там, ему будут открыты дороги для дальнейшего развития в искусстве.
Прилагаю Вам программу этого училища, подготовиться к ней ему будет нетрудно. Только один год мальчика придется содержать на частные средства, а потом, при успехах его в рисовании — что представляется несложным при его способностях,— он получит в училище стипендию для окончания курса.
Буду хлопотать о привлечении некоторых лиц к содействию в помощи М. Бобышову и сам приму участие в этой лепте.
С совершенным к Вам уважением

И. Репин

А. М. ГОРЬКОМУ1

1 Горький Алексей Максимович (1868—1936). Репин познакомился с Горьким в 1899 г., когда написал его первый портрет, и с тех пор между ними установились дружеские отношения, длившиеся долгие годы. Их связывала общность взглядов на искусство, демократизм их творчества, глубокая заинтересованность в развитии русской культуры.
Дружба с Горьким способствовала приобщению Репина к революционной действительности 1905—1907 гг.
Истории взаимоотношений Репина и Горького посвящена книга И. С. Зильберштейна ‘Репин и Горький’, М.—Л., ‘Искусство’, 1944.

29 октября 1899 г.
Петербург

Дорогой Алексей Максимович, как Вы меня опечалили Вашим отъездом! Я все еще мечтал и побывать с Вами в музее Ал. III, и докончить Ваш портрет, и повидаться… Ах, все суета: это время было такое хлопотливое. Ни минуты. Это всегда: съезжаются все ученики, начинаются классы, приносят ра-
боты, советы, заседания комиссии, и время идет неуловимо. Я не мог быть на литературном вечере (и вечера — все больше скучные дела) чтений — такая досада!
Но зато теперь у меня на столе лежит большое утешение. Ваша новая, для меня, книга! Вот праздник! Хоть я еще не имею возможности читать сейчас… А книжку уже просят, и она уже приковала к себе мою дочь, племянника и племянницу,— я им завидую, но и я скоро буду наслаждаться чтением, какое редко попадается.
Очень, очень благодарен Вам за книги Ваши. Вот книги, которые мне необыкновенно симпатичны и доставляют истинное наслаждение. Эта глубокая новость жизни в этом, казалось бы, опошленном круге людей улавливается только истинными и большими талантами.
Я так счастлив, что познакомился с Вами! Часы, проведенные с Вами, не только не разочаровали меня, как это иногда бывает при знакомстве с автором интересных произведений,— нет, мой интерес к Вам возбужден в большой степени от личного знакомства. Меня поражает Ваша опытность, начитанность, твердый характер положительного ума и великой души. Все это промелькнуло на жизненном пути Вашем, оставило глубокий след в мозгу, отпечаталось навеки в изящной форме и с новой, независимой стороны явления.
Дай бог Вам продолжать, как начали. Вытаскивать из-под спуда поддонную силу жизни русской, в которую мы плохо верим потому, что не знаем ее и не имеем способности видеть, — это миссия писателя. За эти откровения, представленные в такой заманчивой поэтической форме, мы и любим и ценим его по мере сил и способности нашей разуметь.
Пожалуйста, если будете опять в Петербурге, и с семейством Вашим, без церемоний заезжайте ко мне. Всегда обрадуете Вашего почитателя.

И. Репин

На днях отошлю Вам издания В. В. Матэ с моих трудов за разное время.

В. В. СТАСОВУ

17 ноября 1899 г.
Петербург

Владимир Васильевич,

может быть, Вы завалены благодарностями и словесными и особенно письменными, а я не могу воздержаться и готов громче всех кричать: Благодарю! благодарю! Спасибо! Спасибо Вам! Дай бог Вам здоровья на многие лета!!!..
Такая свежесть, такая жизненность, такая молодость и красота в Вашем ‘Счастливом открытии’!!!.. {Статья Стасова ‘Счастливое открытие’ (‘Новости и Биржевая газета’, 1899, 16 ноября, No 316). Репин неверно понял высказывания Стасова о картине Малявина ‘Бабы’ (‘Смех’), показанной на выставке в Академии художеств. Стасов иронически писал, что картина Малявина является иллюстрацией сцены разговора ведьм из ‘Макбета’ Шекспира.}
Малявину сыгран туш маститым виртуозом-солистом, ему спета ария могучим голосом опытного артиста! Какой еще ему награды!
С Вашим чутким нутром, при Вашем универсальном понимании дела Вы произнесли сразу блестящее определение новой вещи молодого художника. Сравнили его картину с созданиями Шекспира. Чудесно, бесподобно!
Как отрадно встретить натуру, наполненную внутреннего света: она разгорается и блестит вдесятеро при встрече другого светила, их встречные лучи производят кругом благотворную теплоту. Это не чета тем унылым, темным пустырям, через которые самые яркие лучи проходят бесследно, освещая только никому не интересный, ничтожный хлам.
Да, Ваше открытие счастливое. А что же это Вы ни слова не сказали про его портреты? В этих простых мужиках, запечатленных кистью Малявина, столько истинного благородства человеческой души, которая уцелела еще в отдаленных от центра местностях. Эти простые люди глядят на Вас с полным самоуважением. Они не испорчены ни карьеризмом, ни рабством, ни развратом, чем так переполнены города, где: ‘Самый жизненный ужас, порой, прикрывается…’ и т. д.
Надеюсь в воскресенье подробнее поговорить обо всем.

И. Репин

А. М. ГОРЬКОМУ

17 ноября 1899 г.
Петербург

Уважаемый Алексей Максимович, благодарю Вас за Ваш прекрасный портрет — превосходно снят, жаль, что он ретуширован, и я всегда злюсь на ретушеров, когда они вытравляют все интересные детали лица. Правда, в фотографии эти детали резко выходят, но я всегда запрещаю ретушировать свои.
Вчера я послал Вам свою фотографию без ретуши. Если сейчас морщины резки, то через несколько лет будут впору.
Третью книжку Вашу прочитал и теперь жду, не появится ли где еще чего-нибудь Вашего пера. Меня очень заинтересовало узнать, как появлялись на свет, в хронологическом порядке, Ваши последние вещи: ‘Читатель’, ‘Дружки’, ‘Однажды осенью’, ‘Проходимец’. Это Ваши последние? Простите за любопытство. Во всех этих вещах есть нотка глубокой души, стучащей в сердце человека. Может быть, служение этим началам жизни порождает охлаждение к искусству, сведение его на средства к достижению общего блага? — Не мне судить. Но, признаюсь, искусство я люблю больше жизни, как старый пьяница, несмотря на то, что мое художественное воспитание происходило во время господства над всем гуманных начал, все-таки я остаюсь в душе неисправимым развратником независимости художества.
Простите, что пишу — что думаю в данную минуту, я очень хорошо чувствую склад Вашей натуры. Вы всегда переполнены собственными рефлексами, и Вам, конечно, скучны всякие идеи досужих друзей.
Будьте здоровы и пишите побольше. Ваше — все интересно, и я жду с нетерпением новых Ваших созданий.

Ваш И. Репин

В. В. МАТЭ1

1 Матэ Василий Васильевич (1856—1917) — художник-гравер и педагог, профессор Высшего художественного училища Академии художеств, где он заведовал граверным отделением.

1899 г.

Поздравляю Вас, мой прелестный Василий Васильевич, со вчерашним торжеством. Поздравляю со званием академика, которое давно принадлежало Вам по праву, и я в восхищении не от присуждения его Вам (в чем нельзя было и сомневаться), а от того единодушия, с которым оно было присуждено Вам вчера. Можно смело сказать, что присуждение было единогласно, так как если и было ничтожнейшее меньшинство против, то и оно было вовсе не против Вас, а прямо против принципа награждать художников этого рода искусства званием академика. Эти ораторы высказывали свое мнение открыто и оставались в огромном меньшинстве. Вчера я покинул заседание хоть и далеко не оконченным, но и это было уже в 3/4 одиннадцатого, так что при всем желании вчера же расцеловать Вас было чересчур уж поздно стучаться к Вам. ‘
Еще раз сердечно поздравляю Вас, милейший Василий Васильевич, и прошу передать мои поздравления и всем Вашим.

Ваш И. Репин

С. П. ДЯГИЛЕВУ1

1 Дягилев Сергей Павлович (1872—1929) — известный художественный деятель. Один на основателей ‘Мира искусства’ и редактор одноименного журнала. С 1909 г. устраивал в Париже ежегодные ‘Сезоны русского балета’.

Конец 1890-х гг.

Милостивый государь Сергей Павлович.

Да, декадентство в лучших образцах, как искренние проявления индивидуальности, увенчается лаврами, если оно выльется в художественной форме, а над подражательным упражнением дилетантизма сдвинут плечами и покивают головами — это так просто и неизбежно в критической оценке явлений в мире искусства. Только ограниченные люди могут повторять всегда одно и то же, так как они всегда и на все смотрят только с одной точки зрения. А точек множество.
Академия 100 лет назад и Академия теперь, наша Академия — большая разница. Прежде она давила самобытность, теперь она помогает ей. Но она всегда была на высоте понимания художественной формы, потому что она всегда изучала ее и была консерваторией формы.
Для дилетантов и для торговцев, как для публики, совершенство формы всегда останется неразрешимой загадкой. Самый талантливый дилетант здесь спасует перед самым бездарным академистом, протрубившим 7—8 лет над изучением формы. Вот ахиллесова пята дилетанта — ибо никакое знание фуксом не дается. Форма — область знания. Недоучка не может быть рисовальщиком. Дилетант не может быть судьей в высоком художественном произведении — тут необходимо специальное образование.
Легко говорить о вещах, установленных вековой критикой, но и тут дилетанты попадаются впросак. Рядом с такими гениальными художниками, как Веласкез, Рембрандт, они в простоте сердца ставят фра Беато Анджелико, этого простого, безграмотного иконописца, который, конечно, культивировал ремесло, но до искусства он дойти не мог — у него не было художественной школы, художественного образования. Его раскраска розовенькой и голубенькой краской с золотцем…
Искусство начинается только тогда, когда оно соприкоснулось с гением науки. […]

1900

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

25 июня 1900 г.
Париж

Дорогой Александр Владимирович,

Вы голодны искусством, а я здесь так им объедаюсь, что даже до расстройства желудка. В качестве juris я должен смотреть так много каждый день и давать о нем свое мнение… Но я не жалею, что попал в эту среду интернациональных художников всего света, я не ошибся — это полезно {Репин был членом жюри художественного отдела Всемирной выставки в Париже.}.
Французы — прекрасные мастера-рисовальщики, умные люди с определенным взглядом, и энергичны и неуклонны в своих делах. Каждое утро в половине 9-го уже все в сборе. Работать с ними приятно. Все идет идеально. Председателем у нас Жером. (Наша область только живопись, судей человек около 50-ти, гравюра, скульптура, офорт — все имеют своих специалистов.)
В Здравневе я буду, вероятно, не ранее как через недели три. Я здесь уже 26 дней, и все эти дни каждое утро посещаю заседания.
Про Фофанова давно я не имею никаких сведений — печально.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

30 декабря 1900 г.
Петербург

Очень жалею, Владимир Васильевич, что не держал с Вами пари вчера. (В моей статейке {‘В защиту новой Академии художеств’ (‘Неделя’, 1897 г., октябрь). Стасов уверял Репина, что он выступил в этой статье сторонником взглядов Бенуа, выраженных в его книге ‘История живописи в XIX веке’, Спб., Изд-во ‘Знание’, 1901.} нет ни одного слова про Бенуа, говорится только о кн. Волконском, Дягилеве и Грабаре, что они уже указывают на самостоятельное значение пластики, ее освобождение от влияний литературы. И без всяких нахваливаний. Какое же отношение имеет это к поганенькой ‘истории живописи’ Александра Бенуа? Он тогда и на сцену еще не выступал, и ‘Мира искусства’ тогда еще не было.
Да-с. Проиграли бы Вы, проиграли.
А для него самое большое наказание было бы полное молчание. Эта паршивая книжонка разослана всем. Даже Фофанов в Гатчине получил и многие другие, которые никакого интереса к истории нашего искусства живописи не имеют. А в ‘Мире искусства’, последней книжке, уже (сам автор, конечно) напечатали, что этот ‘интересный труд’, вероятно, возбудит целую бурю возражений, негодований за свои новые взгляды на наше искусство.
Однако до сих пор нигде об нем не обмолвились.

Ваш И. Репин

1901

А. П. ЧЕХОВУ

29 апреля 1901 г.

Многоуважаемый Антон Павлович!

На днях я прочел даже выдержки из Вашего письма в нашем Совете руководителей. Члены Совета отнеслись с полным сочувствием к Вашему попечительству о Таганрогской библиотеке {А. П. Чехов, заботившийся о пополнении Таганрогской библиотеки книгами и произведениями искусства, обратился к Репину с просьбой помочь ему в этом деле.}. Надеюсь, что Ваше желание будет исполнено — кое-что из картинок и этюдов будет послано в Таганрог.
Петербург еще полон впечатлением от ‘Трех сестер’ и ‘Дяди Вани’ {Эти пьесы А. П. Чехова были поставлены в Московском Художественном театре. Репин видел спектакли во время гастролей театра в Петербурге, где они пользовались большим успехом.}.
Станиславский сделал весьма удачное применение своего таланта и увенчан прекрасно.
Желаю Вам здоровья, здоровья и много лет творчества.
Я очень рад, что мой набросок к ‘Мужикам’ украшает в маленьком виде перевод Д. Роша на обложке французского издания Вашей превосходной книги {Рисунок Репина, сделанный к рассказу Чехова ‘Мужики’ для французского издания, был подарен им Чехову, который передал его Таганрогской библиотеке. Чехов был очень доволен тем, что его ‘Мужики’ были иллюстрированы Репиным. ‘Иллюстрация Репина — это честь, какой я не ожидал и о какой не мечтал. Получить оригинал будет очень приятно. Скажите Илье Ефимовичу, что я буду ждать с нетерпением и что он, Илья Ефимович, раздумывать теперь не может, так как оригинал я завещал уже г. Таганрогу, в котором, кстати сказать, я родился’ (Ф. Д. Батюшкову, 29 апреля 1901 г.).}.
Искренне Вас любящий

И. Репин

А. С. СУВОРИНУ

13 сентября 1901 г.
Петербург

Многоуважаемый Алексей Сергеевич,

очень рад был бы что-нибудь делать в пользу молодого человека, о котором Вы пишете. Но на наших вступительных экзаменах уже два года практикуется строжайшее инкогнито поступающих. Даже NoNo, по которым они работают, переменяются на их работах за полчаса до экзамена. Полное незнание авторов и приговор большинства (судит более 20 человек профессоров), и хорошо, пожалуй.
Пришлите ко мне г. Всеволода Никитина с работами,— можно ему дать добрый совет. Может быть, он и пройдет на экзамене.
Пользуюсь случаем, прилагаю письмо в редакцию Вашей газеты по поводу моего юбилея {30-летие творческой деятельности.}. Прошу Вас, дорогой Алексей Сергеевич, напечатайте его. Вы не можете себе представить, как угнетающе действует на меня всякое известие о предстоящем мне кошмаре! Будьте благодетель, посодействуйте и Вы, чтобы всеми средствами замять мой юбилей навсегда.
Искренне Вас любящий

И. Репин

А. В. ЖИРКВВИЧУ

7 октября 1901 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович, я все в такой же суете. Занят главным образом большой картиной {В 1901 г. Репин приступил к работе над картиной ‘Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 г., в день столетнего юбилея со дня его учреждения’. В работе над картиной принимали участие ученики Репина Б. М. Кустодиев и И. С. Куликов.}. К ней постоянно делаю этюды с натуры, все с важнейших наших сановников. Спасибо, на этот раз многие из них очень любезны, охотно приезжают позировать в зал Государственного совета, во всем параде. Такой блеск…
Помощники мои, Кустодиев и Куликов, молодцы, увлекаются картиной так же, как и я,— делают хорошие этюды. Но скоро настанет тьма, придется забастовать работой — зал очень темный.
Я постараюсь куда-нибудь уехать недели на три или на месяц, особенно от этой пошлости так называемого юбилея. Без бешеной злобы я не могу об этом думать. Мне представляется это все до того оскорбительным, унизительным, что я желал бы никогда не слыхать об этом ни от кого ни одного слова…
Юра все еще не вернулся из Херсонской губернии, где он пишет лошадей по заказу г. Бутовича. Вера и Надя уехали за границу. Теперь, вероятно, они в Венеции.
Таня с мужем жили здесь около двух месяцев, он держал экзамены в Инженерную академию. Не выдержал. Теперь обратно уехал в Павловскую слободу. Семья наша теперь очень малая.
В Академии начались опять занятия — хлопот поприбавилось.
Желаю Вам всего лучшего. Поклон Вашей семье.

Ваш И. Репин

А. А. ПОТЕХИНУ1

1 Потехин Алексей Антипович (1829—1908) — прозаик и драматург, почетный академик по разряду изящной словесности. Был председателем совета Русского театрального общества.

9 ноября 1901 г.
Петербург

Глубокоуважаемый Алексей Антипович, только что вернулся в Петербург и совершенно растроган Вашим сердечным вниманием ко мне.
Сколько доброго, ободряющего подъема! Сколько силы в Вашем душевном движении к моему труду!! Я считал бы себя счастливым, если бы был уверен, что по всей справедливости заслуживаю такого отношения ко мне…
Жму крепко Вашу руку мощного собрата в дорогом нам деле русского искусства.
Еще назад тому пять лет в адресе от ‘Театрального общества’ Вы указали на самую важную сторону в моем искусстве живописи — драматизм. Вы самый большой и компетентный судья в этой области.
Сколько раз Вы производили на меня потрясающее впечатление Вашими творениями со сцены! Они проходили для меня не бесследно, и буду очень счастлив, если и в будущем меня не покинет бодрость духа еще много раз вдохновляться ими.
Всей душою желаю Вам здоровья.
С искренним и глубоким уважением к Вам

Илья Репин

В. Д. ПОЛЕНОВУ

9 ноября 1901 г.
Петербург

Дорогой друг Василий Дмитриевич,

вернувшись в Петербург, нашел твое прочувственное письмо, которое меня даже растрогало.
Да, жаль, что мы не вместе здесь работаем в нашей возлюбленной сфере. И я с удовольствием вспоминаю, как мы в оное время, почти три года в Париже и пять лет в Москве, дружно учились и бескорыстно поддерживали друг друга.
Может быть, и здесь при совместной работе результаты в Академии были бы другими.
Я часто жалею, что тебя нет здесь.
Но ты наслаждаешься не бесплодно свободой художника: делаешь свое дело независимо, неустанно.
И твой труд оценен Россией и всегда служит прекрасным примером для молодежи. Все твои ученики тебя очень ценят и вспоминают с великой благодарностью.
Дай бог тебе здоровья, чтобы поддерживать ту неутомимую энергию, которой ты одарен свыше.
Дружески обнимаю тебя.

Твой Илья Р.

И. С. ОСТРОУХОВУ1

1 Остроухов Илья Семенович (1858—1929) — художник-пейзажист, участник Товарищества передвижных художественных выставок, попечитель Третьяковской галереи (1905—1913). Коллекционер и знаток искусства. Большой известностью пользовалось его собрание древнерусской живописи. В 1918 г. коллекция Остроухова была превращена в музей, а Остроухов назначен его пожизненным хранителем. После его смерти вся коллекция была передана в Третьяковскую галерею.

25 ноября 1901 г.
Петербург

Дорогой Илья Семенович,

Вы меня напугали — за границей и расстроить здоровье. Как это Вас угораздило?
Акварель Л. Н. Толстого {Акварельный рисунок Репина ‘Л. Н. Толстой’ (1887).} Вам пришлю, хотя на него уже были у меня здесь охотники.
А как это грустно, что москвичи-передвижники хотят обособиться {Речь идет о группе московских членов Товарищества передвижных выставок, высказавших желание организовать выставки помимо Товарищества.
В декабре 1901 г. в Москве открылась выставка ‘Союза 36 художников’, в которой кроме москвичей участвовали петербургские художники. В 1903 г это объединение реорганизовалось в Союз русских художников.}. Теперь такая масса особнячков образовалась и таких сомнительных, что выставочкам, мне кажется, грозит пустота. Особенно эта последняя тенденция — интерес для немногих, специально художественные задачи. Все это понятно только самим жрецам, для них и выставки. Большая публика в презрении, она и не пойдет… Да окупится ли дело?
У передвижников нельзя же отрицать некоторой универсальности дела. Пробитая дорога, установленная фирма. Важное прошлое. Все это весьма серьезные мотивы, не поддерживать их и не взять последовательно в свои руки (как это предназначено самой судьбой) — это какое-то безголовье. Ведь вопрос каких-нибудь пяти лет, когда состав деятелей совершенно изменится. Естественно, сильная группа будет развертываться, совершенствоваться и видоизменяться, но она будет полная, интересная для более широкой художественной деятельности. Она может незыблемо держать авторитетное положение в искусстве. А эта беготня недостойна талантов. Какое-то мальчишество. Мелочное самолюбие и дробление, дробление — скоро и между собой перессорятся, и будут единичные выставки лично авторов, сидящих за выручкой.
Грустно и скучно…
А про Куинджи слухи совсем другие: люди диву даются, некоторые даже плачут перед его новым произведением {Вероятно, речь идет о картине ‘Березовая роща’ (1901).} — всех они трогают, я не видел.
Да, Дягилеву не дал бог такту. Везде напортит — уж очень не в меру властолюбием одержим. Министром искусств норовит стать, как Сигма — министр иностранных или внутренних дел. Но Дягилев хорошая ищейка — какие вещи откопал! Это хорошо,— пусть копает. И выставки его я люблю. А у наших дезертиров ничего не выйдет — художники ведь они.

Ваш И. Репин

А. В. СТАЦЕНКО1

1901 г.
Куоккала2

1 Стаценко Александра Васильевна — жена генерала В. П. Стаценко. Репин и Нордман-Северова были в добрососедских отношениях с четой Стаценко, живших в Куоккала, недалеко от ‘Пенатов’.
2 Приписка Репина к письму Н. Б. Нордман-Северовой.
Самодовлеющая тупость и невежество св. синода расцвело во всей красе {Имеется в виду отлучение от церкви Л. Н. Толстого, совершенное по указу синода.}. Как жирная свинья поворачивается и кряхтит от удовольствия в луже вонючей грязи. Среда ей благоприятна.
Руку приложил Ваш

Илья Репин

1902

А. С. СУВОРИНУ

16 января 1902 г.
Петербург

Многоуважаемый Алексей Сергеевич, очень жалею, что я был уже на работе, когда посланный принес Ваше письмо.
Я согласен на Ваше условие (20 к. за строку) и ничего не имею, чтобы статья {‘Проект надлежащей постановки рисования в средних учебных заведениях’ (‘Новое время’, 1902, 17, 18 января).} была разделена на два раза (четверг и пятница — это очень хорошо). Да я очень бы желал видеть в корректуре, может быть, кое-что и исправить не худо.
О картинах Куинджи ничего не могу сказать — я их не видал (мы не в ладах). А в книге Крамского еще недавно читал, в письмах к Вам, о всем, что тогда говорилось по поводу картин Куинджи и о протоколе по поводу красок {И. Н. Крамской в письме к А. С. Суворину от 15 ноября 1880 г. выражал сомнения, ‘долговечна ли та комбинация красок, которую применил Куинджи в картине ‘Лунная ночь на Днепре’ (И. Н. Крамской, Письма. Статьи, т. II, М., ‘Искусство’, 1966, стр. 54).}.
Да, Крамской был во многом прав. Я с большим удовольствием прочел снова его книги и Стасову и (Вам большое спасибо повторял много раз. […]

Ваш И. Репин

А. С. СУВОРИНУ

Январь 1902 г.
Петербург

Дорогой Алексей Сергеевич,

большое спасибо Вам за поправку. Ошибка все-таки вышла и в печати. При переписке из рукописи, где было написано: Поль Веронез, заподозренный своим правительством в (австрийской) политической тенденции — написано было как напечатано. Этот интересный допрос П. Веронеза сообщен документально В. В. Стасовым в ‘Артисте’ {В. В. Стасов, Паоло Веронезе на допросе инквизиции.— ‘Вестник изящных искусств’, 1889, вып. 4. (Журнал ‘Артист’ назван ошибочно.)} (я забыл, в котором году). Прилагаю при этом для помещения в завтрашнем No мою поправку {Поправка была напечатана в ‘Новом времени’, 1902, 19 января, No 9294.}. Прошу Вас не отказать в ее напечатании. Я только что приготовил ее, чтоб послать, как получил Ваше любезное письмо.
У меня еще есть к Вам одно предложение: не возьмете ли Вы напечатать исподволь мои ‘Афоризмы’ об искусстве? Можно их назвать ‘Мысли об искусстве’, или Вы назовете их еще как-нибудь. Готовых их есть около 30-ти. Помещать их следовало бы понемногу — по два, по три в No.
Если Вам это пойдет, то я пришлю Вам рукопись, и тогда прошу Вас сообщить условия, на которых Вы их примете для печати.
Еще одна просьба: если это не составит затруднения, прошу гонорар за статью передать посланной {Посланная — жена больного поэта Фофанова.} с этим письмом.
С глубоким уважением к Вам

И. Репин

Ф. Д. БАТЮШКОВУ1

1 Батюшков Федор Дмитриевич (1857—1920) — историк литературы, критик, редактор журнала ‘Мир божий’.

21 апреля 1902 г.

Многоуважаемый Федор Дмитриевич.

Благодарю Вас за Вашу интересную книгу {‘Критические очерки и заметки’, Спб., 1902. Во втором томе была напечатана статья ‘Литература и искусство’, посвященная сборнику ‘Воспоминания, статьи и письма из-за границы И. Е. Репина’.}. Разумеется, я прежде всего прочитал обо мне. Нельзя читать без удовольствия строк, написанных таким прекрасным литературным языком, с такой основательностью и сдержанностью джентльмена, беспристрастно и веско трактующего о предмете, хочется с ним во всем соглашаться. Но выползают и возражения.
Конечно, виноват я, что не сумел, несмотря на старание, более выяснить свои положения…
Литературная идейность все еще не ясна от моей неумелости ее отделить от идейности в сфере образов. Наши традиции в этой близкой нам области всегда выпускаются. И, говоря о картинах живописца, критика, да и сами художники, ему ставят в пример художников слова. Нам никогда не указывают на Рембрандта, Тициана, Микель-Анджело, а всегда на Данте, Гте, Толстого и т. д.
Это и обидно и вводит нас в неверные отношения к принципам разных искусств и их средствам. Упрекают, всегда преувеличивая. Меня обвиняли прямо уже в проповеди подражания. Где же это? Самобытность (по совести) даже не может быть принципом школы — это сила личности. У архитекторов уменье подражать — все, только компиляции считаются у них своими композициями. Надо же на чем-нибудь учиться. А средняя, рутинная жизнь, может быть, только и может делать, как самое высшее призвание — подражание лучшему.
Простите за длинное письмо. Еще одно: Бодлера я не читал и даже не знал, что у него есть такой Сатана.

Ваш И. Репин

И. С. ОСТРОУМОВУ

3 декабря 1902 г.
Петербург

Дорогой Илья Семенович,

Гриценко — очень типичное явление {Гриценко Николай Николаевич (1856—1901) — художник-маринист. Учился в Академии художеств. Был художником Морского министерства. Письмо Репина явилось откликом на посмертную выставку работ Гриценко в 1902 г.}. Можно написать целый трактат о жертвах обезьяннического подражания Западу.
Талантливый человек, умный, с любовью к искусству, кладет всю свою душу, чтобы постичь современное парижское искусство. С самоотвержением Гриценко схватывает все. Белизну красок, лиловость эмпрессионичества, сложность декоратора в композиции картин, размашистый мазок мастера, веселый тон красок и т. д.— все у него есть. И все это — ‘в большом количестве вещь нестерпимая’.
И однако же иногда этот талантливый человек, когда забывался от своей поденщины на Западе, делал прекрасные, вполне художественные вещи.
Вот и цель моего письма. (Простите за многословие.)
Выписываю NoNo, которые следовало бы приобрести Третьяковской галерее:
No 170 ‘Русский военный катер’ (превосходнаявещь).
No 198 ‘В Индии’ (из-за сюжета).
No 274 ‘В кочегарке’ (эффектный той).
No 479 ‘От села Осиповки до ст. Сантахезы’ (некая аллегория).
No 489 ‘Утренняя заря на Хингане’.
No 499 ‘Пароход ‘Вестник’.
No 533 ‘Вид на Руан от памятника Жанны д’Арк’.
No 601 ‘Вечер на Нижнем’.
No 652 ‘Императорская Академия художеств’ (не Вами ли приобретена?)
No 664 ‘Печерский монастырь на Волге, близ Н.-Новгорода’ (чудесная вещица).

Ваш И. Репин

1903

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

12 января 1903 г.
Петербург

Глубокоуважаемый Федор Дмитриевич!

Очень обрадован Вашим намерением дать Ваш отзыв о книге ‘Эта’ {‘Эта’ — повесть Н. Б. Нордман-Северовой (Спб., 1901).}. А я в душе очень благодарил Вас за Андреева ‘В тумане’. Мне показалось, это необыкновенно высокохудожественное произведение. И полный правды драматизм и общий тон рассказа захватывают. Впечатление сильное, разумеется, очень неприятное, тяжелое,— что делать… Но какая пошлость его в январской книжке ‘Из моей жизни’. О, сколь избита эта кабацкая исповедь босяка!.. Как новинку, можно было ее терпеть у Руссо, но когда эта старая рвань с таким апломбом, как нечто новое, требует к себе внимания, без всякого такта, тогда хочется громко крикнуть этому глупцу: вон!..
Простите, невольно сорвалось. А Ваша правда, это — большой талант. ‘В тумане’ выше Горького.

Ваш И. Репин

М. В. ВЕРЕВКИНОЙ

24 февраля 1903 г.
Петербург

Многоуважаемая Мариамна Владимировна.

Давненько ничего не слышу о Вас, и обрадовался Вашему письму. Спасибо за сообщение о Вас — жаль, что ничего художественного… А я, еще вот на днях, рассматривал с большим удовольствием фотографии с Ваших работ, какие у меня нашлись. И я невольно всякий раз думаю: если бы она не уезжала за границу, если бы работала скромно и сдержанно в своем черном тоне — инвалидов, моряков и др., — М. Веревкина была бы уже крупным именем оригинального художника. О, женщины!..
Алексей Георгиевич {А. Г. Явленский.} тоже — за такой маститый срок совершенствования себя в искусстве — мог бы что-нибудь прислать сюда, показать… О, самолюбие!.. Нет, не рычаг, которым Архимед и пр., как сказал некто, а тормоз для искреннего проявления человека.
Напрасно г. Бюхтгер думает удовлетвориться скромной и тяжелой ролью учителя рисования в России, после европейской свободы художника — бросит, сбежит. Но если он очень желает этого, то должен подать прошение в Совет Академии художеств, и звание, я думаю, он получит легко. Труднее получить место. Тут придется подождать… Теперь громадная конкуренция, молодых художников масса… И хорошие места предпочтительно отдают окончившим у нас педагогические курсы министерства Народного просвещения (при Академии художеств).
Посылаю Вам свое последнее произведение пера {‘Мысли об искусстве’ (‘Новый путь’, 1903, январь).}, из которого Вы увидите, что я теперь уже один из тех старичков, которые всем известные истины — записывают, печатают и выдают за свои собственные сочинения. И в живописи я моложусь, как все старички. Написал пару молодых людей, гуляющих по берегу Финского залива {Картина ‘Какой простор!’ (1903).}. Время первых заморозков моря, когда низовой ветер подымает воду и играет, ломая льдины. Это забавляет молодых людей, а стариков художников смелость эта удивляет настолько, что они пишут на эту тему картину. А публика наша настолько еще молода, что поражается этим невозможным событием в картине и видит, что это неспроста, что тут кроется глубокая аллегория. И меня за эту аллегорию то бранят, то порицают, то презирают.
Кардовский приглашен к нам в профессора.
У нас теперь сезон выставок. Жаль, Вас нет, вот бы мы наспорились! Столько предлогов… Кланяюсь Веласкез-Вистлер-Гойя-Зулохюс’у {Так Репин шутливо называет А. Г. Явлинского.}.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

Р. S. Вы гуляете ins grne, а я, так же скромно, гуляю ins weisse, на лыжах, по Финскому заливу. Отсюда и произошло мое знакомство с чудесами северного моря зимой, которыми я нежданно-негаданно ошарашил нашу публику самой невероятной фантастической картиной. Сидя вечно в своих и чужих ‘квартирах, прокуренных табаком, они одичали как затворники и не верят в возможность моей картины в природе.

А. В. ВЕРЖБИЛОВИЧУ1

1 Вержбилович Алексей Валерианович (1848—1911) — известный музыкант, виолончелист. Профессор Петербургской консерватории. Репин написал его портрет в 1895 г.

Февраль 1903 г.
Куоккала

Поздравляю Вас, дорогой маэстро.
Дай бог и впредь упиваться чудесами звуков Вашей виолончели.

Репин

П. Н. АРИАН1

1 Ариан Прасковья Наумовна (1865—1944) — общественная деятельница, активная поборница женского движения.

16 марта 1903 г.
Куоккала

Многоуважаемая Прасковья Наумовна.

Я напишу Вам сии несколько строк о Гаршине, что помню и что взбредет в голову о нем. Делайте с этим что хотите. Уверен, что нового ничего здесь не будет.
К Гаршину я с первого же знакомства с ним, кажется в зале Павловой,— его сопровождало несколько особей молодежи, курсисток и студентов,— я затлелся (от слова тлеть) особой нежностью: мне хотелось его усадить поудобнее, чтобы он обо что-нибудь не зашибся или чтобы кто его как-нибудь не задел. И симпатичен и красив он был, как милая, добрая девица-красавица.
Почти с первого взгляда на него мне захотелось писать с него портрет, но осуществилось это позже. Я жил у Калинкина моста, а он — у своих родственников жены в Сухопутной Таможне на Петроградском проспекте (прекрасное казенное помещение). На пароходике, по Фонтанке, он проезжал огромное пространство в учреждение на Песках, где чем-то служил, чтобы отвлекать себя от творческой работы, которая его — он этого боялся — истощала до того, что он не в шутку боялся слабоумия, об этом он говорил как человек, поглотивший массу медицинских книг, разыскивая в них описание болезней, похожих на свою.
Когда он входил ко мне, я чувствовал это еще до его звонка. А он входил тихо, деликатно, он всегда вносил с собой тихий восторг и казался мне ангелом.
Особенной красоты глаза его, полные серьезной стыдливости, часто поволакивались таинственной слезою, иногда он даже вздыхал и тогда сейчас же спешил рассказать какой-нибудь ничтожный случай или вспоминал чье-нибудь смешное выражение. И это выходило у него так заразительно смешно, что, даже оставшись один, даже на другой, на третий день, вспомнив это тихенькое, простенькое словцо, я долго смеялся…
Во время сеансов, когда не требовалось особенно строгого сидения неподвижно, я просил Всеволода Михайловича читать вслух. Книги он всегда имел при себе (долгие пути на финлядских пароходиках приучили его пользоваться временем с пользою). Читал он массу, поглощал все и с такой быстротою произносил слова, что я первое время, пока не привык, не мог уловлять мелькающих, как обильные мушки снега, его тихих и отчетливых страниц. Но читал он охотно и кротко перечитывал вновь не понятое мною.
— Всеволод Михайлович,— сказал я однажды фразу, которая тогда срывалась с языка каждого интеллигента и скрипела на бумаге у каждого рецензента его прелестных перлов литературы,— Всеволод Михайлович, отчего Вы не напишете большого романа, чтобы составить себе славу большого писателя? — Я сейчас же почувствовал грубость своего вопроса и пожалел, что некому было дернуть меня за полу вовремя. Но он не обиделся…
— Видите ли, Илья Ефимович,— сказал ангельски кротко В. М. — Есть в Библии ‘Книга пророка Аггея’. Эта книга занимает всего вот этакую страничку. И это есть книга! А есть многочисленные томы, исписанные опытными писателями, которые не могут назваться почтенным названием книги, и имена их быстро забываются, даже несмотря на их успех при появлении на свет. Мой идеал — Аггей. И если бы Вы видели, какой огромный ворох макулатуры вычеркиваю я из своих сочинений! Самая огромная работа у меня: удалить, что не нужно. И я проделываю это над каждой своей вещью по нескольку раз, пока наконец покажется она мне без ненужного баласта, мешающего художественному впечатлению…
Для большой работы я оставался лето (1884 г.) в городе. После сеанса я провожал В. М. через Калинкин мост до его квартиры, заходил на минуту в квартиру его родных и жены. Там, в уютной обстановке, за зелеными трельяжами, семейство играло в винт. Большие окна казенной квартиры стояли настежь. Были теплые ‘белые ночи’, и В. М. шел провожать уже меня до Калинкина моста, я не мог расстаться с ним, увлеченный каким-нибудь спором. Мы часто проходили Петергофский проспект по нескольку раз туда и назад.
Забыл теперь, где, в чьей квартире, кажется у какого-то художника, частенько мы встречались с Всеволодом Михайловичем. Там прочитывал он нам вслух только что появившуюся тогда ‘сюиту’ (сказал бы я) Чехова — ‘Степь’. Чехов был еще совсем неизвестное, новое явление. Большинство слушателей, и я в том числе, нападали на Чехова и его новую манеру писать. Нечто бессюжетное, бессодержательное… Тогда еще тургеневскими канонами жили литераторы.
Что это: ни цельности, ни идеи во всем этом! — говорили мы.
Со слезами в своем симпатичном голосе отстаивал Вс. Мих. красоты Чехова, говорил, что таких перлов языка, жизни, непосредственности еще не было в русской литературе. Как он восхищен был техникой, красотой и особенно поэзией этого восходящего, тогда нового светила русской литературы!! Как смаковал и перечитывал все его коротенькие рассказы!..
Трудно было верить… Знаменитый эпизод с ним… А ведь как это ни странно и даже невероятно… Вообще ведь В. М. был особенно правдив, от него я не слыхал словца даже невинной лжи. Но он мне однажды сам рассказывал все с большой ясностью. Он помнил и сознавал все тогда,— как он явился к Лорис-Меликову — и весь разговор {Визит Гаршина к министру внутренних дел М. Т. Лорис-Меликову был вызван его хлопотами о помиловании студента И. О. Млодецкого, совершившего 20 февраля 1880 г. неудачное покушение на жизнь министра. Военный суд вынес Млодецкому смертный приговор.}… И потом как поехал далеко по железной дороге, а дальше — как он купил лошадь у казака, уже будучи близ Харькова, и ездил на ней долго, без всякой цели…
Этот эпизод подтвердил мне после Г. Г. Мясоедов, который едва узнал Гаршина: он показался ему совсем черным, одичалым, с лохматой, густой гривой Авессалома. Мясоедов похлопотал о помещении В. М. на Сабуровой даче {Лечебница для душевнобольных в Харькове.} в Харькове, где Гаршин мало-помалу успокоился и вернулся к реальной жизни… Все время своего странствования он почти ничего не ел, и настроение его было, вероятно, очень похоже на мировоззрение Дон-Кихота. Это продолжалось, кажется, шесть недель, а может быть, и больше,— не помню.
Последний раз, за неделю до катастрофы с ним {19 марта 1888 г. Гаршин бросился в пролет лестницы с пятого этажа.}, я встретил В. М. в Гостином дворе, и мне захотелось побродить с ним. Он был особенно грустен, убит, расстроен. После шутливых отводов от моего взглядывания в его лицо он невольно начал вздыхать, и страдание, глубокое страдание изобразилось на его красивом, но сильно потемневшем в это время лице.
— Что с Вами, дорогой Всеволод Михайлович?— сорвалось у меня, и я увидел, что он уже не мог сдержать слез… Он ими захлебнулся и, отвернувшись, платком приводил в порядок свое лицо.
— …Ведь главное: нет-нет, этого даже я в своих мыслях повторить не могу!.. Как она оскорбила Надежду Михайловну!.. О, да вы еще не знаете и никогда не узнаете… Ведь она прокляла меня {Гаршин говорил о разрыве, происшедшем между его матерью и женой.}…
Как потерянный слушал я эти слова, ничего не понимая в них, и здесь уже, признаюсь, я был благоразумен: я не расспрашивал ни о ком он говорил, ни о чем. Бродили мы часа два, все больше молча… Потом он вспомнил, что ему очень необходимо поспешить по делу, и мы расстались… навеки…
‘Без него нам стыдно жить!’ — заключил Минский свое стихотворение на его свежей могиле {Последние строки стихотворения Н. И. Минского ‘Над могилой Гаршина’ были посвящены Гаршину и Надсону:
‘Чья совесть глубже всех за нашу боль болела,
Те дольше не могли меж нами жизнь влачить.
Л мы живем во тьме, и тьма нас одолела.
Без вас нам тяжело, без вас нам стыдно жить!’}…

Ил. Репин

Прошу непременно прислать мне вместе с этой рукописью два экземпляра корректуры. Иначе рассержусь.

И. С. ОСТРОУХОВУ

1 декабря 1903 г.
Куоккала

Благодарю Вас, дорогой Илья Семенович, за известие о Серове {Сообщение о здоровье Серова после операции.}… Я так сокрушаюсь при мысли о нем. Вам известно, как вся семья наша его любит как человека, я не меньше. Он мне всегда мил и дорог. А уж о художнике Серове и говорить нечего…
Для меня это настоящий драгоценный камень, в который чем больше смотришь, больше погружаешься, больше любишь и дорожишь им…
Передайте ему мое сердечнейшее желание скорейшего выздоровления.
А к Вам я с большой просьбой: черкните, каково его положение после опасной операции… бедный, бедный страдалец… Так жаль, так жаль…
Вся мастерская моих учеников встревожена очень его болезнию — его все так любят и ценят, они даже посылали ему телеграмму… Серову не до нее, конечно. Но дошла ли она до него?
Очень буду рад увидеться с Вами, когда приедете, известите накануне сюда же, в Куоккала.

Ваш И. Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

5 декабря 1903 г.
Куоккала

Дорогой Илья Семенович,

я опять к Вам… Уж простите, что беспокою. Нет слов для благодарности за описание операции Серова… Так страшно, что оставлен гнойник… Черкните хоть два слова: как теперь? Заживают ли раны? И есть ли надежда?

Ваш И. Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

7 декабря 1903 г.
Куоккала

Дорогой Илья Семенович,

вчера только отправил Вам письмо с вопросом о Серове. Так он поправляется? Как я рад, дай-то бог.
Но боже, в чьих руках теперь галерея! {В Совет Третьяковской галереи входили: князь В. М. Голицын (председатель), А. П. Боткина, В. А. Серов, И. Е. Цветков, Н. П. Вышняков.
В связи с тем, что И. С. Остроухов к этому времени выбыл из состава Совета, а В. А. Серов был болен, Репин опасался, что Совет галереи будет недостаточно компетентным в управлении ее делами.} Я обеими руками готов подписаться под заявлениями А. П. Боткиной и Серова {В заявлении А. П. Боткиной и В. А. Серова выражался протест по поводу приобретении для галереи и принятия в дар картин из коллекции С. Н. Голяшкина.}. И ‘картинная лавочка’ {Картина В. М. Васнецова ‘Книжная лавочка’ (1876).} вещь слабая во всех отношениях. Нельзя же галерее сумасшествовать из-за имени! В галерее Васнецов представлен великолепно. ‘Лавочке’ красная цена 500 р.
Необходимо выработать правила для покупателей в галерею — уставу чего держаться при покупке. Вовсе не их дело пускаться в ажиотаж, а вещей второстепенных, особенно еще живых художников да притом уже представленных в галерее, и даром не надо. Особенно следует обставить покупку из галерей вещей уже прошлого. Эти приобретения должны делаться только в самых исключительных случаях.
Ведь какая бессовестность у собственников: например, ‘картинная лавочка’ куплена едва ли не за 280 руб. и теперь — 4500! Возмутительно! Городская галерея должна иметь в виду культуру национального искусства, поддерживать живое, молодое, что всегда имел в виду П. М. Третьяков. А здесь делают затраты в пользу г. Клеопатр Голяшкиных!
Конечно, самое идеальное — один хозяин: просвещенный, беспристрастный собиратель, любящий и знающий искусство. И знаете, без шуток, я указал бы на Вас. Но (Вы не сумели поладить, чтобы хозяйничать. Теперь, конечно, надо прибегнуть к коллегиальности.
Надо увеличить комиссию покупателей до 15 человек с председателем. Избрать 7 членов в Москве и 7 в Петербурге. Но вопрос: кто будет ее избирать? Может быть, есть уже состав попечителей галереи? Как это трудно.
Я в Москву приехать не могу. Если понадобится мое мнение, я отвечу добросовестно на всякий вопрос.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

11 декабря 1903 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич, большое счастье было мне вчера прочитать Ваши громкие строки в ‘Новостях’ по поводу моей картины ‘Государственный совет’ {‘Новая картина Репина’ (‘Новости и Биржевая газета’. 1903, 4 декабря, No 334).}. Чем-то былым, освежающим, резвым, весенним воздухом обвеяло меня, какие-то мощные объятия старого друга бережно приподняли меня над бренной землей и встряхнули на здоровье…
Спасибо, спасибо Вам, крепко целую Вас.
Всегда, при всех случаях, горячо любящий Вас

Ваш Илья

И. С. ОСТРОУХОВУ

18 декабря 1903 г.
Петербург

Дорогой Илья Семенович,

спасибо за известия о Серове, сегодня даже в газетах успокоительные вести.
Ваше письмо об операции я довел до учеников — большое впечатление произвело.
Ну, что же Вы молчите о галерейских делах? Черкните, я жду с нетерпением.
Выставка Васнецова на меня сделала прекрасное и глубокое впечатление: давно уже так не наслаждался искусством {Выставка работ В. М. Васнецова, предназначенных для мозаик, состоялась в декабре 1903 г. в Обществе поощрения художеств в Петербурге.}.
Душа, чувство, разум так отдыхали на его выставке от всей дребедени, от всего живописного навозу и хламу, которым нас заваливают уже добрые десять лет.
Как хороши у него лица и ткани!
Какие симпатичные тона!
Будьте здоровы.
Удосужьтесь, черкните — жду.

Ваш И. Репин

В. М. ГОЛИЦЫНУ

Декабрь 1903 г.
Петербург

Ваше сиятельство, милостивый государь,

очень сожалею, что не могу быть лично на заседании 10 декабря в Москве. Позвольте изложить письменно все, что я думаю по делу о Третьяковской галерее {В декабре 1903 г. комиссия во главе с С. А. Муромцевым, гласным Московской Городской думы, должна была собраться для пересмотра устава Третьяковской галереи и разрешения конфликтов, связанных с новыми приобретениями для галереи.}.
Я не знаю устава Третьяковской галереи, которым руководствуется комиссия.
В самом деле, приобретения последнего времени в галерею картин заставляют думать о необходимости некоторых изменений в организации комиссии.
Предлагаю здесь набросок моего проекта. Председатель (городской голова), посоветовавшись со сведущими людьми, сам избирает комиссию из 14 человек. 7 человек в Москве и 7 в Петербурге. (Чтобы облегчить таким образом деятельность членов, избавив их от постоянных разъездов, так как художественные выставки в обеих столицах почти не прерываются во весь сезон.)
Так как приобретения в галерею имеют национальное значение и выбор их лежит на ответственности покупателей, то необходимо установить правила, род устава, которыми могли бы руководиться члены избранной комиссии для покупок. Перед покупаемым произведением должны быть поставлены вопросы, на которые в утвердительном смысле можно было бы ответить о достоинстве предлагаемого к покупке художественного произведения.
1) Заключает ли оно в себе высокохудожественное значение как предмет искусства. Совершенство формы играет здесь первую роль, при неудовлетворительной форме произведение должно быть отнесено ко второму разряду, и в таком случае представляется следующий вопрос:
2) Представляет ли картина гармоническое целое по своей изящной тональности.
3) Выражение глубокой идеи. (Национальная галерея должна придавать значение идейности, как выражению национального духа: религиозное, философское, историческое.)
4) Полная жизни картина из современной жизни.
5) Характерное лицо, тип, портрет (особенно выдающихся деятелей).
6) Имеет право на внимание собирателей и совершенно независимый род декоративного искусства, как выразитель вкуса и традиций национального миросозерцания.
Предлагаю здесь список лиц, которым, по моему мнению, возможно было бы вполне доверить покупку картин: В. М. Васнецов, В. Д. Поленов, И. С. Остроухов, В. А. Серов, Н. А. Касаткин, И. Е. Цветков, А. П. Лаптовой.
Кандидатами к ним: Архипов, Пастернак, Первухин.
Члены в Петербурге: А. П. Боткина, граф И. И. Толстой, С. П. Дягилев, В. Е. Маковский, М. П. Боткин, А. П. Соколов, П. П. Чистяков.
Кандидатами к ним: Дубовской, Шильдер, Кустодиев.
Имея в виду национальное значение галереи и ее развитие в живых художественных силах нашего отечества, члены комиссии не должны забывать живое искусство своего времени, подымая молодых, выдающихся художников. К делам прошлого относиться осмотрительно, приобретая их в самых исключительных случаях, особенно художников, уже значительно представленных своими произведениями в галерее.
С искренним уважением и совершенною преданностью к Вам

И. Репин

1904

Д. И. МЕНДЕЛЕЕВУ1

1 Дмитрий Иванович Менделеев (1834—1907) — великий русский ученый. Был дружен с художниками-передвижниками. Репин написал его портреты в 1886 и 1907 гг.

25 января 1904 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович. Очень обрадовали Вы меня книгой ‘Заветные мысли’ {Книга Д. И. Менделеева ‘Заветные мысли’, Спб., 1904.}. Читаю с наслаждением, оторваться не могу.
Вспоминаю многое из личных бесед с (Вами, Вашу публичную лекцию в университете, где затрагивались уже многие мысли. И вот теперь все стройно, так несомненно преподносится читателю! В то же время, когда направо и налево идет такая нескончаемая болтовня досужих корректоров текущей жизни, печатаются горы бумажного навоза, вместо снега на дворе — сплошная отсебятина посредственности заваливает всякое слово знающего… Так кстати, так отрадно прочитать глубокую, реальную правду о насущном вопросе нашей жизни.
Большое спасибо Вам.
Горячо обнимаю и жму крепко Вашу могучую руку.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

22 февраля 1904 г.
Петербург

Вот досада! Я просто прозевал концерт М. П. Беляева!.. Я хотел непременно быть на нем, как и на прочих русских концертах непременно намерен бывать. Величайшее Вам спасибо, дорогой Владимир Васильевич. Вот и в 80 лет Вы все такой же бодрый, молодой и ничего не пропускаете, а я зевал… Ах, как мне стыдно!
Вы совершенно правы по поводу выставки портрета в зале {Во время концерта памяти М. П. Беляева на сцене была выставлена копия портрета, написанного Репиным и 1880 г. Копия была сделана учеником Репина А. И. Кудрявцевым.}: разумеется, его надо было поместить справа на самой раме эстрады, если помещать. Но, я думаю, едва ли там послушали Кудрявцева, полагаю, что это только на него свалили. И какой чудак Кудрявцев, еще накануне я был у него, и он мне ни слова не сказал о том, что копия готовится к концерту. Такая обида. Однако думаю беспристрастно, что Вы уж очень много чести мне оказали, я даже сконфужен — не стою, право. Смущенный, покрасневший от стыда, я низко кланяюсь и благодарю, благодарю!..
Как жаль семью В. Н. Герарда! Вот ведь умный, тактичный человек был… И охота же ему была рисковать! {Имеются в виду неудачные биржевые операции Герарда, которые способствовали его разорению.} Я не знаю, располагает ли Музей Александра III такими средствами, чтобы платить большие суммы за портреты {Речь идет о возможности приобретения Русским музеем портрета Герарда работы Репина. Портрет был предложен семьей Герарда, оказавшейся после его смерти в большой нужде.}. Моих, то есть моей работы, портретов в музее уже достаточное количество. А главное, вел. кн. {Романов Георгий Михайлович, он возглавлял Русский музей.} постоянно жалуется, что денег у них нет. И не на что покупать выдающихся вещей современных художников. Это, вероятно, пойдет на утверждение Академии.
Слава Вам, неутомимому урагану, шевелящему и бодрящему нас.

Ваш И. Репин

С. А. ТОЛСТОЙ1

1 Толстая Софья Андреевна (1844—1919) — жена писателя.

17 апреля 1904 г.
Куоккала

Глубокоуважаемая графиня София Андреевна,

Ваша мысль учредить музей имени Льва Николаевича приводит всех в восторг. Если бы Вы знали, сколько благодарностей и благопожеланий Вам увеличивается повсюду, чем больше узнают о Вас. На днях от Софии Александровны Стахович я слышал много интересного. А какие дифирамбы Вам!
В Ваш музей Льва Николаевича — если только это будет кстати — я отдал бы бюст Льва Николаевича, тот первый отливок, который сделан был под Вашим попечением в Ясной Поляне. Бюст этот мною раскрашен — не могу сказать, чтобы это вышло удачно,— но в нем получилась некоторая оригинальность, и, поставленный гденибудь на шкапу с манускриптами, бюст напоминал бы о бессмертном гении […].
О Льве Николаевиче я, как всякий ныне живущий в мире нашем, думаю, вспоминаю и говорю всякий день, расспрашиваю всех возвращающихся от Вас, а писать никак не мог собраться с духом…
Какие ужасы переживаем мы! Какой отвратительный ад идет на Дальнем Востоке!! Когда же кончится у людей этот зверский инстинкт разбоя и грабежа себе подобных, захвата имущества беззащитных, оскорбления и захвата в рабство удрученных стариков! Вопиющее, возмутительное злодейство!! И злодеи все еще безнаказанно драпируются в красивые тоги героизма!
Эти адские ухищрения, колоссальнейшие затраты миллиардов и неповинных жизней… Ведь можно же было мирно приобрести необходимое за эти ужасные утраты! […]
Прошу передать мой душевный привет Льву Николаевичу и всему семейству Вашему.

Искренне преданный Вам
И. Репин

В. В. СТАСОВУ

22 апреля 1904 г.

Дорогой Владимир Васильевич.

У меня нет ничего писанного о Верещагине — я говорил экспромтом {Репин выступил с речью на траурном заседании памяти B. В. Верещагина в Академии художеств 20 апреля 1904 г.}. Писать и не могу, и рука отказывается от литературы.
Я в полнейшем восторге от Вашего ‘Шейлока’! {Статья ‘Венецианский купец’ была написана Стасовым в 1902 г. для издававшегося Собрания сочинений Шекспира (изд. Брокгауз—Ефрон), но напечатана не была, так как редактор C. А. Венгеров отклонил ее из-за резких характеристик и высказываний автора о юдофобских критиках драмы Шекспира.} Эта статья должна занять очень серьезное место в литературе о Шекспире. В этой необъятной литературе, мне кажется, не найдется ничего равносильного этой статье Вашей. Вы еще никогда не являлись таким беспристрастным философом и таким глубоким человеком — исполать Вам! Меня возмущает тупость, трусость и подлость Венгерова. […] Например, сколько раз Блиас печатал куда храбрее за евреев, и ведь ничего, даже и нападок не терпел. Что же здесь нетерпимого?!!..
И Вы здесь так умеренны, без всякого юдофильства, говорите такую человеческую правду, как сам Шекспир. Как можно было не напечатать такого дивного chef d’oevre’a. Во всей критической литературе о Шекспире это образцовое создание. И как кратко, веско, содержательно… Слава, слава Вам, маститому рыцарю за право человека, особенно права забитого, искалеченного, испошленного племени!.. Ох, некогда…
Будьте здоровы.

Ваш Илья

А. И. СУМБАТОВУ-ЮЖИНУ1

1 Сумбатов-Южин Александр Иванович (1857—1927) — театральный деятель, режиссер и драматург. Народный артист РСФСР, почетный академик. Многие годы возглавлял Московский Малый театр. Был одним из директоров Московского литературно-художественного кружка.

16 мая 1904 г.
Петербург

Милостивый государь князь Александр Иванович!
Я чрезвычайно тронут Вашим любезным сообщением об избрании меня почетным членом Московского художественного кружка.
Прошу Вас передать членам кружка мою искреннюю благодарность.
С глубоким уважением и преданностью

И. Репин

В. В. СТАСОВУ

6 октября 1904 г.

Дорогой Владимир Васильевич, большое спасибо Вам за статью в ‘Новостях’, читал с восхищением {Статья ‘Неизлечимы’ (‘Новости и (Биржевая газета’, 1902, 2 октября, No 272). Направлена против клеветнической статьи Буренина ‘Человек’ М. Горького’ (‘Новое время’, 1904, 15 августа, No 1022).}. Особенную радость чувствовал в Ваших веских строках о М. Горьком. Ваш отзыв об этом глубоком таланте и об его саморазвитии будет иметь решающее значение в определении его значения в нашей литературе. До сих пор о нем было много нелепых несправедливостей — трусливых нападок и наглых буренинских (рядских) ругательств. Отлично Вы смазали этого нововременского цепного барбоса, теряющего свои зубы. Ах, какая гнусность ‘Новое время’ вообще! В какой идиотизм впадает уже Суворин! А, вот о чем я желал бы знать Ваше мнение: о вольной подписке на народное образование. Что Вы скажете? Я в восторге!!! И вообще — ушам и глазам не верю, не во сне ли я — так повеяло отовсюду живым, свежим воздухом!
Что это за прелестный человек этот Святополк-Мирский!!! {П. Д. Святополк-Мирский был назначен в 1904 г. министром внутренних дел. Вел более умеренную политику сравнительно с крайне реакционным режимом, установленным Плеве, убитым в 1904 г. После событий 9 января 1905 г. Святополк-Мирский был уволен в отставку.} Откуда он?! И надолго ли? Кто его откопал?!! Чудеса! После этого ограниченного детины, темной личности — бездарности Плеве, и вдруг такой свет, луч солнца, тепло… Просто не верится, что это долговечно у нас, где так сжились с ледяными кандалами и холопским молчанием. Можно только кричать ура со знаменем: ‘На бой, на бой за честь России!’ Честь понимается только в виде грабежа и разбоя слабого соседа, захвата имущества больного и т. д.— доблести, которые одни только и признаются достойными награды…
А Вам спасибо!! Спасибо!!

Ваш Илья

Ю. И. РЕПИНУ1

1 Репин Юрий Ильич (1877—1954) — сын И. Е. Репина, художник. учился в Высшем художественном училище Академии художеств. Экспонировал свои работы на Передвижной выставке, Весенней, в Союзе русских художников и Общине художников.

26 октября 1904 г.
Куоккала

Юра!

Большое впечатление произвела на меня твоя картина, которую я вчера увидел впервые. Мне нравится портрет Сони, но этот, с Нади, огромный шаг вперед, и по зрелости замысла, и по смелости исполнения. Эта вещь равносильна ‘Меланхолии’ Альбрехта Дюрера (гравюра только, но чудо!).
Пожалуйста, ты брось упрямство и сделай, что я посоветую. 1-е — ты кончи правую руку — увеличь ее, сравнительно со всем целым фигуры, 2-е — закончи раму (продумай хорошенько — какую, советую спросить совета Нади, она понимает декоративную часть).
Поставь вещь эту на Передвижную выставку. В Академии ты уже выставлял. Да там всегда такая масса пошлости, которая угнетает все.
Назвать эту картину советую ‘Неврастения’. Будет очень характерно, и выделит картину из ряда обыденности — это очень (важно, особенно вначале.
Я уверен, что вещь эта будет приобретена каким-нибудь серьезным коллекционером. Умный заплатит за нее 500 р. и не ошибется. Такие перлы надо подхватывать у начинающих талантов — это редкая находка.
Ради бога, не трогай ничего, кроме руки. Выражение глаза, да и всей фигуры — ничего нельзя желать лучшего. Очень интересуюсь я взглянуть на картину днем. В понедельник, если поезд не опоздает, то я, до собрания присяжных, непременно заеду домой взглянуть хоть на минуту.
Будь здоров! Очень, очень счастлив я и рад, что дожил до такого прекрасного явления в нашем искусстве. От всей души поздравляю тебя!

Твой папа

В. В. СТАСОВУ

27 октября 1904 г.
Куоккала

Письмо запорожцев султану {Письмо запорожцев турецкому султану послужило темой картины Репина ‘Запорожцы, пишущие письмо турецкому султану’.} было помещено Костомаровым в своей статье в ‘Вестнике Европы’, если не ошибаюсь, в 1878 или 1879 г. в начале лета. Мне тогда указал на это письмо Мстислав Прахов. Хотя оно с детства было знакомо мне. В Малороссии у каждого пономаря есть список этого апокрифа. И когда соберутся гости у ‘батюшки’, письмо часто читается вслух подгулявшей компании.
В книге Эварницкого ‘Интересная страница из жизни запорожских Козаков’ {Д. И. Эварницкий, Замечательные страницы из истории запорожских казаков, Спб., 1889.} очень интересно и увлекательно изложена жизнь Запорожья этого времени и письмо довольно обстоятельно критикуется как апокриф — прилагается даже документально, действительно посланное тогда письмо. Оно, напротив, очень корректно. Лыцари даже стыдят султана за его не ‘деликатное’ отношение к Сечи.
Любезнейшая Наталья Борисовна {Н. Б. Нордман-Северова (1863—4914), писательница, вторая жена Репина. Поборница раскрепощения женщин и вегетарианства.} нисколько не забыла Вас и своевременно очень обстоятельно отвечала Вам на Ваше любезное письмо и теперь шлет Вам свой дружеский привет.
Прошу от нас кланяться всей Вашей милой семье и Лидии Николаевне {Л. Н. Яковлева — педагог и литературный работник. Участвовала в подготовке к печати Собрания сочинений В. В. Стасова.}, с моим желанием быть полезным ей в ее неутомимой просветительной деятельности.

Ваш Илья

1905

А. П. ЛАНГОВОМУ1

1 Ланговой Алексей Петрович (1857—1939) — московский врач я коллекционер. Был дружен со многими русскими художниками.

11 января 1905 г.
Куоккала

Искренне уважаемый Алексей Петрович!

Вот времена! Не ждали так скоро… 4-й день без газет и без известий… {Письмо написано под впечатлением революционных событий 1905 г.}
Вы там огорчены университетскими седыми ‘идеалистами’ {Имеется в виду группа московских профессоров, сочувственно относившихся к революционному движению.}, а я здесь взбешен адресом ‘Русского собрания’ {Монархическое объединение, существовало с 1901 г. в Петербурге.}… Эти отродья татарского холопства воображают, что они призваны хранить исконные русские идеи. Привитое России монгольское хамство они все еще мечтают удержать (для окончательной погибели русского народа) своей отсталой кучкой бездарностей, пережитком презренного рабства… И это такие всезнайки, как Сыромятников, как продажный мерзавец {Невозможно, чтобы европейски образованный человек искренне стоял за нелепое, потерявшее всякий смысл в нашей сложной жизни самодержавие, этот допотопный способ правления годится только еще для диких племен, неспособных к культуре. Россия же со времен Иоанна Грозного не покладая рук выбивается из этого татарского ига. […] (Прим. автора).}, воодушевляют жалкую посредственность вроде Энгельгардта и др…. Нет слов, чтобы достаточно заклеймить эту сволочь в такое интересное и живое время…
По поводу выборов в члены Совета Третьяковской галереи я, разумеется, всей душой за Остроухова. Это человек большого таланта, выдающейся самодеятельности. Жаль, у него много этого фанфаронства — этот дурной тон, если бы он бросил! Какой дорогой п прекрасный человек и незаменимый деятель!
И вкус и знание предмета искусства — все это ставит его на место председателя Совета галереи — другого нет.
Но что делается в Петербурге…
И ничего не знаем, что делается в Москве…

Ваш И. Репин

Разумеется, Вашему желанию что-нибудь приобрести из моих работ я только радуюсь.

В. В. СТАСОВУ

22 января 1905 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

меня теперь всего больше восхищает книга Гуго Ганца {Hugo Gans, Vor der Katastrophe. Ein Blick ins Larenzlich. Skiz-zen und Interviews ausden russischen Hauptstdten. Frankfurt am Main, 1904.}. Благодаря знанию шести языков Наталии Борисовны я сижу да слушаю, как мне переводят с листа, и со шведского, и с немецкого, и с итальянского, и с французского, и с английского языков.— Да, время интересное!
Какой умница Гуго Ганц. Вот культурный человек, с симпатичными и вполне правильными воззрениями на жизнь! Навел он усовершенствованный западный прожектор на наше темное монгольское (все еще) иго и осветил его как на ладони, со всеми его выдающимися сторонами и деятелями. Как верно, талантливо очерчены все с натуры, все документально! Начиная с самого {Имеется в виду царь Николай II.} — бесподобно.
Как я благодарен Вакселю, что он указал мне на эту книгу. И как я чту наш просвещенный уголок финского хладного берега, где все из Европы можно достать. Дай бог сказать это в добрый час, пока не прихлопнул их тупая скотина наша, скиф-варвар держиморда!
Как хорошо, что при своей гнусной, жадной, грабительской, разбойничьей натуре он все-таки настолько глуп, что авось скоро попадется в капкан, к общей радости всех просвещенных людей!.. Ах, как надоело!.. Как невыносимо жить в этой преступной, бесправной, угнетающей стране! Скоро ли рухнет эта вопиющая мерзость власти невежества?
Я иногда думаю, что хуже всего загнанному зайцу, которого держат в лапах альгвазилы {Испанские полицейские.}, затуркали его совсем… А он их так боится, что только на них и надеется.
А за что это Максим Горький арестован? {А. М. Горький был арестован 12 января 1905 г. и заключен в Петропавловскую крепость, откуда был выпущен 14 февраля 1905 г. Поводом для ареста было выступление писателя на собрании Вольно-экономического общества, вечером 9 января, после расстрела демонстрации на Дворцовой площади.} (Вот человек, рожденный для самой горячей славы! Только бы он был здоров, а слава его гремит всему миру!

Ваш Илья

ГУГО ГАНСУ1

1 Ганс Гуго — немецкий историк и публицист. См. письмо В. В. Стасову от 22 января 1905 г.

Январь 1905 г.
Куоккала

Милостивый государь.
Только теперь мне выпало счастье читать Вашу замечательную книгу о России: For der Catastrof.
Столь прославленному Вами {Одна глава этой книги посвящена Репину.}, мне не совсем удобно писать Вам похвалы, по нет возможности удержаться.
Глубоко просвещенный европеец, Вы подняли высоко ярко светящий прожектор и как солнцем осветили наше темное монгольское ханство.
Вы были хорошо подготовлены к предмету Вашего исследования, Вы пользовались интеллигентными руководителями здесь — Ваши Вергилии в нашем аду — это открыло Вам важнейшие материалы. Но Вы распределили Ваши наблюдения с таким интересом, Ваша книга написана с таким дивным талантом, что она читается как поэма.
Да, Вы написали поэму о России. И в этом смысле в книге есть нечто пророческое. Написанная год назад, она, кажется, появилась только вчера, и все малейшие события начинающейся катастрофы предсказаны в ней с поразительной точностью.
Как жаль, что у нас такие горные карантины — свету трудно пробиться в эту тьму административного невежества и тупого давления. Но Вашей книге у нас предстоит большое будущее. Освобожденная Россия будет зачитываться ею, как зачитываюсь я теперь благодаря моему другу, переводящему ее мне с немецкого дословно.
По этой правдивой, списанной с натуры книге будет написана история нашего времени. Тут все документально. Лица, положения, аксессуары — все пластично и освещено высокоталантливым ясным светом (plein-aire) — это не слепая моментальная фотография — это картина истинного художника-реалиста.

В. Д. ПОЛЕНОВУ

25 января 1905 г.
Куоккала

Твое письмо, дорогой Василий Дмитриевич, получил только вчера. Академия, может быть, откроется через две недели — закрыта по желанию учеников {Занятия в Высшем художественном училище Академии художеств после событий 9 января были прекращены (17 января) и возобновлены в конце марта.}… Что можем мы ‘в годину бедствия и позора’?! Какой позор на всю Европу! Да, вот уж именно: ‘Если господь захочет наказать, то отнимет разум’. Но это историческое возмездие!..
Арестовать Горького? ужаснее всего, когда Круглое невежество облечено властью! {См. прим. 4 к письму Стасову от 22 января 1905 г.} […]

Твой Илья

Надо непременно писать и печатать протесты, где только возможно. Мы здесь уже подписались. Составьте там петицию и собирайте побольше подписей.

И. И. ТОЛСТОМУ1

1 Толстой Иван Иванович (1858—1916) — археолог, нумизмат. Был с 1889 г. конференц-секретарем Академии художеств, затем с 1893 г., после ее реформы, в которой он принимал активное участие, вице-президентом. В 1905 г. был назначен министром народного образования.

6 февраля 1905 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый граф Иван Иванович!

Какое интересное вышло собрание учеников! Я очень жалею, что не было стенографа. Ваша речь была замечательна! Это истинно классическая речь, и по языку и по распределению оттенков. А уж какая убедительность!..
Но ясно: студенчество решило забастовку и стоит на своем, как в шорах, ничего не воспринимает. (Разумеется, наши ученики составляют только маленький отдел всего студенчества.)
Я особенно рад, что еще раз и так воочию пришлось видеть нашу русскую молодежь. Ну как же можно говорить, что Россия не Европа, что ей еще рано и то и др.? Для меня несомненно, что наша молодежь по сравнению со всем образованным миром заняла бы одно из самых первых мест и по развитию и по высоте своих идеалов. Ну как могут удержаться в этой среде ханские предания самодержавия?! Да, правительство отстало, поглупело и готово только к полному провалу.
Разумеется, будет еще много разочарований, но выборное начало здорово всколыхнет Россию, и еще выплывут такие силы! Вот когда она начнет жить. Дай-то бог!
Очень досадно: уже второй раз я не мог быть на заседании профессоров. Повестка на субботу пришла ко мне только сегодня.
Всегда искренне Вам преданный

И. Репин

А. П. ЛАНГОВОМУ

16 февраля 1905 г.
Петербург

Многоуважаемый Алексей Петрович!

Вы очень хорошо знаете, как я люблю, уважаю и ценю Илью Семеновича {И. С. Остроухова.}. Это человек с большим вкусом в искусстве (это он доказывает своей собственной галерейкой картинок), человек с хорошим образованием, с большою инициативой, что особенно важно, он любит искусство и будет работать для галереи, как никто.
Но мне отсюда судить трудно. Москва знает его лучше. И кому нужно мое о нем мнение? Человек он заносчивый, и, если не будет узды, он может наделать много нежелательных и затрат и приобретений. Он, например, говорил мне, что, если бы от него зависело, он сейчас бы предложил Румянцевскому музею 200000 р. за картину Иванова {Картина А. А. Иванова ‘Явление Христа народу’ находилась в Румянцевском музее. В 1932 г. была передана Третьяковской галерее.}, чтобы перенести ее в Третьяковскую галерею. Конечно, это эффектно и говорит за искренность, но в одном и том же городе это едва ли разумно: воевать. Жаль, что нет в нем спокойствия, уравновешенности, он постоянно в контрах с какими-нибудь партиями и составляет свою. Передвижникам он солил, и они, вероятно, где надо, подкладывают ему свинью. Все это между нами — я ничего не беру на себя в этом деле, да и взять не могу. Повторяю, мое мнение никому не интересно, и я нисколько не претендую на его компетентность.
Искренне Вам преданный

И. Репин

В. В. СТАСОВУ

26 марта 1905 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

очень жалею, что мы не можем быть в Петербурге (у нас собрание ‘Общества друзей русского языка’ в Куоккала — Наталья Борисовна казначей, и заседание завтра у нас в доме).
Римскому-Корсакову я пошлю телеграмму.
Какой он герой! Я восхищаюсь, и Глазунов и Лядов благороднейшие умы и сердца! {Н. А. Римский-Корсаков был исключен ив состава профессоров Петербургской консерватории за его сочувствие революционной части учеников консерватории и выступления в печати с требованием ее автономии и критикой дирекции Русского музыкального общества, в ведении которого находилась консерватория. А. К. Глазунов и А. К. Лядов в знак протеста подали заявление об отставке.} А Зилоти! — я в восторге.
Браво! Браво! Заявление от русских художников уже неделю назад я нарочито ездил подписывать {Резолюция художников опубликована в газете ‘Право’ (1905, 8 мая). Ее подписали 113 художников, в том числе многие члены Товарищества передвижных выставок. 6 резолюции выдвигалось требование немедленного и полного изменения государственного строя путем призыва к законодательной и административной работе свободно выбранных представителей от всего народа.}, только его отложили за переменой редакции текста. Я сказал и Брюллову и Маковскому, что я обеими руками и хоть 100 раз готов подписывать подобные заявления теперь, и под всякой редакцией подпишусь. До редакции ли нам!!!
Неужели же они не поместили моей подписи?.. Это необходимо исправить, если они упустили мою подпись, я добавлю. Как это сделать? Где?
О выходе Серова {В. А. Серов совместно с В. Д. Поленовым обратился с заявлением к вице-президенту Академии художеств И. И. Толстому, в котором говорилось: ‘Мрачно отразились в сердцах наших страшные события 9 января. Некоторые из нас были свидетелями, как на улицах Петербурга войска убивали беззащитных людей, и в памяти нашей запечатлелась картина этого кровавого ужаса. Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо (вел. кн. Владимир), имеющее высшее руководство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии художеств, назначение которой вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов’. Письмо это на Совете Академии не было оглашено. Серов заявил о своем отказе от звания академика.} я узнал только из газет — я не был в собрании 21 марта.
Очень интересуюсь!..
Ваша статья под бандеролью до меня еще не дошла — завтра получу, надеюсь, и радуюсь ее читать.

Ваш Илья

Л. Л. ТОЛСТОМУ1

1 Толстой Лев Львович (1869—1945) — писатель, сын Л. Н. Толстого.

5 мая 1905 г.
Куоккала

Многоуважаемый граф Лев Львович.

Мне только теперь пришло в голову, что, может быть, в самом деле, Вы считаете меня сотрудником предпринимаемой Вами газеты, как Вы сказали прошлый раз, а я принял это за шутку и не возражал, советуя Вам не брать газетной обузы.
Теперь, на всякий случай,— я самым серьезным образом прошу Вас — в число сотрудников Ваших меня не вписывать: я у Вас сотрудничать не могу, также и пайщиком не буду.
С искренним уважением к Вам

Илья Репин

И. Р. ТАРХАНОВУ1

1 Тарханов Иван Романович (1846—1908) — известный физиолог, ученик Сеченова. Был профессором Военно-медицинской академии.

19 мая 1905 г.
Куоккала

Дорогой Иван Романович,

спасибо вам за любезное напоминание о 22 мая {День рождения Б. П. Тархановой-Антокольской.}.— Очень помним и стремимся к Вам. Тогда же сговоримся о дальнейших сеансах. Кроме того, на будущей неделе — я с поклоном Елене Павловне как пациент.
Да, какое время!.. Даже в глазах темно, и бесконечными кажутся томительные, бесконечные ночи. Мрачные мысли, безотрадные настроения!.. {Письмо написано под тяжелым впечатлением от разгрома Тихоокеанской эскадры, потопленной японцами под Цусимой 15 мая 1905 г.} И кто же во всем этом виноват?! — Невежественное самомнение на подкладке завоевательных вожделений держиморды! Теперь этот гнусный варвар, справедливо сраженный гневной рукой создателя, корчит из себя угнетенную невинность: его недостаточно дружно поддержали, поддержали одураченные им крепостные холопы. Если бы они, мерзавцы, с большей радостью рвались на смерть для славы его высокодержимордия, он не был бы теперь в дураках. Он сидел бы на высоком балдахине над всем Востоком и Западом! Простите за болтовню — с горя.
Будьте здоровы. До свидания.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

20 июня 1905 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич, читали ли Вы в VI книге сборника ‘Знания’ ‘Поединок’ Куприна? — Замечательное произведение! Я уже давно ничего с таким интересом не читал. С громадным талантом, смыслом и знанием среды — кровью сердца — писана вещь…
Интересно, что Вы скажете о ней.

Ваш Илья

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

29 июня 1905 г.
Куоккала

Дорогой Дмитрий Иванович,

плохие времена! Художникам теперь предстоит горькая участь… У меня кроме всего, что надвигается на человека со старостью, были большие семейные экстренности.
Зять мой, муж Тани, только что кончил инженерную академию и уехал на Дальний Восток. Таня с двумя моими внучками собирается к осени туда же.
Сын Юрий недавно женился на бедной безродной девушке, готовит картину к окончанию своего академического курса.
Вера и Надя, по предписанию доктора, с матерью уехали в Крым на поправку здоровья. И у всех этих персон один источник дохода — мой труд… А на 7-м десятке лет самонадеянности мало, зато много затрат и расходов, которые в настоящей жизни неудержимо увеличиваются с годами…
Вы поймете, что я не располагаю лишними… Искренне желаю Вам всего лучшего.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

4 июля 1905 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

сегодня мне еще более досадно, чем вчера, что мы не попали к Вам в Старожиловку, как собирались. Всему причина — нездоровье Наталии Борисовны.
Мне так хотелось поговорить с Вами о многом.
Очень уж много удручающей меланхолии в Вашем последнем письме, но надеюсь, что это уже заплескивается свежими волнами жизни. У Вас натура гигантская, все перемелет. Да, жаль, жаль Варвару Дмитриевну {В. Д. Комарова-Стасова — племянница В. В. Стасова. В 1905 г. покончил с собой ее старший сын, и в том же году скончался от болезни младший сын.}, действительно, она очень изменилась…
А я очень, очень радуюсь, что пошло в ход издание Ваших последних трудов. Это все дело Лидии Николаевны {Л. Н. Яковлева участвовала в подготовке к печати IV тома Сочинений Стасова.}. Она вдруг проявила столько энергии, что невозможно было и предположить.
Эту огромную дозу огня она, подобно Прометею, похитила от Вас, как тот от Зевса с неба. Нельзя было не узнать этого огня, как он заиграл жизнию, еще бы, этот огонь поджигал наши равнодушные натуры почти полвека. Знаком, знаком мне этот яркий светоч, он никогда не погаснет на русской земле и будет гореть чем дальше, тем ярче.

Ваш Илья

Пожалуйста, не конфузьте меня титулами на конверте. И я дерзаю не титуловать и Вас. Помните, как Вы адресовали прежде. Пора — теперь особенно — отбросить этот лишний, бюрократический навоз.

В. В. СТАСОВУ

18 июля 1905 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

прекрасно! Ждем Вас с г. Асафьевым в воскресенье, к 3 часам. Я даже буду сидеть с холстом, и если в ожидании съезда Вы будете расположены смирно сидеть, а г. Асафьев — играть, то я сделал бы с Вас эскиз.

Ваш Илья

Наталья Борисовна послала Вам письмо — похоже, будто она прочла Ваше сегодняшнее.
Вчера был здесь в театре полный триумф Горького {В летнем театре в Куоккала состоялся литературно-музыкальный вечер с участием М. Горького и М. Ф. Андреевой.}. Театр чуть-чуть удержался, чтобы не разорваться по швам,— наперло публики! Из Петербурга наехало студентов! Стояли во всех щелях и так аплодировали, что даже в море вода отлила и деревянная крыша театра едва не слетела!.. Мария Федоровна {М. Ф. Андреева — артистка Московского Художественного театра, жена М. Горького.} тоже имела успех.

И. Р. ТАРХАНОВУ

31 июля 1905 г.
Куоккала

Дорогой Иван Романович,

каждый день с благодарностью вспоминаю Вас, как только принимаюсь читать статьи Шарля Рише — ‘Войны и мир’. С такой неопровержимой ясностью доказана эта отвратительная, нелепая дикость, существующая только по милости Варварских остатков нашей жизни, в образе ни на что уже более не годных представителей абсолютизма — война.
Всплывает все виднее вся гнусность наших вожделений на Японию… Есть еще сколько задору у этих глупцов — дикарей! — Потерявши бога и совесть, они готовы на новые и бесконечные злодейства. Однако лучшая часть народа давно уже готова надеть вериги покаяния за все громадные прежние грехи насилия… И придется ей (России) смириться и расплачиваться за свои варварские подвиги — было время, она величалась ими — теперь: это презренные, черные, кровавые пятна на ее совести…— Если бы только их смыть?.. Эти животные не чувствуют гнева самого бога!
И представьте: пусть случилось бы по их желанию — они победят, завоюют Японию… Что, какой результат для всего человечества?! — Невежественный держиморда сел бы угнетателем всех лучших сторон человеческого духа… Нет, бог этого не допустит. Нашлись бы коллективные силы упрятать нелепого варвара и взять под опеку его царство…
Статья моя для Вашего журнала {Тарханов был одним из редакторов ‘Популярно-медицинского журнала’, для которого Репин обещал написать статью о психологии художественного творчества.} все еще не вытанцовывается… Никак не могу удержать мыслей на чем-нибудь объективном, лезут аналогии, переходишь на современность и запутываешься…
Желаю Вам успеха в польском языке. Сколько есть там важного для нас!

Ваш И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

6 августа 1905 г.
Куоккала

Дорогой Александр Владимирович,

сегодня знаменательный для нас день {В этот день состоялось первое заседание Государственной думы (названной ‘Булыгияской’). В оценке этого события проявились либеральные иллюзии Репина.}: вся Россия ждет своего нравственного освобождения, своих прав, которые завоевали для нее благороднейшие сыны ее. В продолжение ста лет уже истинные русские герои несли свои пылкие головы на алтарь отечества, казалось, ничем не пробить невежественной брани Держиморды, который, наподобие свиньи, величался своими грабительскими, разбойничьими привилегиями, окружая их ореолом свыше, втирая очки глупцам, рабам и приживалкам с потерянною совестью. Держиморды верили только в непоколебимость своего престижа…
И вот плотина прорвана, теперь уже не остановить этой силы скопившейся реки — она хлынула. Конечно, в своем бурном потоке не без вреда для стен проложит она себе дорогу по берегам. Но будем надеяться на лучшее. Россия уже не та, что была, и при ее жизненности и восприимчивости она скоро сделается неузнаваемой… Попробуйте вернуть теперь крепостное право.
Не сомневаюсь, что и Вы думаете так же. От всего сердца простираю Вам объятия дружбы и единения! Будем с радостью смотреть вперед! Россия […] становится народом правым, благородным. Вступит в дружеские отношения с прочими культурными народами, гарантируя общую пользу и спокойствие человеческого просвещения. […]
Искренне желаю Вам и всей семье Вашей всего лучшего.

Ваш по-прежнему И. Репин

В. В. СТАСОВУ

12 сентября 1905 г.
Фазано

Дорогой Владимир Васильевич,

получили Ваше милое письмо, и я, уже в 1000-й раз, благодарю судьбу, что мне посчастливилось узнать Вас. Я не встречал человека, который с (такою сердечностью любил бы в жизни самое важное, самое лучшее, самое стоящее, который знал бы так хорошо цену ее высшим проявлениям и уважал бы так горячо, до самозабвения, лучшее украшение этой жизни — лучших людей! […]
Как я радуюсь и восхищаюсь Шаляпиным! Это истинный гений. Иначе и быть не могло. Обнимаю Вас.
Вы ничего не пишете про Андреева, вероятно, он не был у Вас, он начал писать — следовательно, он прервал с миром, даже с таким симпатичным и светлым, как Ваш.
Не напишете ли мне про Академию чего? Как там идут дела художества и ученические?

Ваш Илья

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

29 сентября 1905 г.
Фазано

‘Блажены миротворцы яко тии
сынами божиими нарекутся’.

Дорогая Елена Павловна.

Вы меня очень обрадовали Вашим интересным письмом. Точно родная сестра мне пишет: сколько у Вас в глубине души благородства, доброжелательности и положительного стремления к добру.
Я так стал бояться за свои воспоминания о Марке Матвеевиче {М. М. Антокольском.}, которые послал Вам. Могу только сказать, что все это правда, и я старался вспомнить только то, что действительно было.
К Куинджи у меня никакой вражды нет. И он прав, говоря, что в Совете я часто его поддерживаю. Для меня он как человек близкий давно не существует, но как человек необыкновенно умный — очень интересен, и, если об общем деле он говорит умно, я всегда его поддерживаю, как и всякого другого, кто говорит дело,— это вовсе не относится к нему лично. И что он груб, это тоже я должен прощать, потому что я сам груб, до бестактности,— Вы были много раз свидетельницей моей грубости в спорах — помните?
Но я никогда уже не буду с ним в близких отношениях, потому что он интриган и даже предатель (надеюсь, это останется между нами). Может быть, даже он и не сознает сам своего порока, но эта черта глубоко лежит в самой глубине его души, и другим быть он не может. И обижаться на него нечего, но я всегда буду подальше от таких эгоистов, совершенно восточного склада характера.
Завтра мы едем в Милан. Здоровье Натальи Борисовны очень хорошо, о кашле помина нет, но нервность, боязнь, одышка все те же: и здесь стало ей хуже. Все красоты, здесь сущие, она почти не может видеть — ей по горам совсем невозможно подыматься. Не только по горам, даже по ступеням.
Ах, как она вспоминает Антоколь {Имение Е. П. Тархановой-Антокольской в Австрии, названное в память М. М. Антокольского.} за то, что там она на Костюшкины высоты {Холм, у подножия которого похоронен Костюшко, вождь польского восстания 1874 г.} подымалась нипочем! А здесь ведь какое богатство, какая роскошь природы!!! Я часто глазам не верю и стою как очарованный. Какие пропасти в горах! Какие дали!.. А главное,— что только в Италии — это такая красота пропорций и деталей!.. О колорите и говорить нечего: эта голубизна!.. и гор и особенно — озера! Это невообразимо хорошо, это божественно!!
Вот видите, и я наказал Вас длинным письмом. Вам теперь не до писем, особенно описывающих красоты природы. Вас больные разрывают на части, Вам некогда дохнуть. А я с братскими чувствами… Целую Вашу маленькую, но удаленькую ручку за Ваше последнее письмо, за Вашу активную добродетель, и искренность чистейших побуждений, и бескорыстие.
Вас искренне любящий

И. Репин

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

11 ноября 1905 г.
Петербург

Дорогой Александр Владимирович, я только что вернулся из северной Италии, где жил два с половиной месяца…
Да, считаю, России помогло несчастье. Слава богу! Слава богу! Свобода завоевана {Имеется в виду Манифест 17 октября 1905 г., которым царь даровал народу ‘незыблемые основы гражданской свободы’. Надежды, которые возлагал Репин на эту ‘куцую конституцию’, свидетельствовали о непонимании им сущности этих уступок царского правительства, напуганного революционным движением.}. Я боюсь теперь исторического возмездия. Угнетенный раб через Прометея овладел огнем. Страшно делается за будущее, если дикарь — одурелое войско — захочет отомстить…
Как я приветствую антимилитаризм! Теперь он идет!.. Там в Европе.
И человечество скоро расстанется с страшилищем — вооруженным идиотом. Эта опасная игрушка королей — их опора — скоро сделает королей своей игрушкой: без жалости сломает и забросит этих болванчиков, уже надоевших людям… Старые игрушки уже без глаз, без носов, без рук, без ног, их скоро выметут в сор. Как природа мстительна!

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

7 декабря 1905 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

прошлый раз, после важного сообщения, сделанного мне так таинственно о теме для картины {Стасов предложил Репину написать картину ‘Освобождающаяся Русь’.
В этой картине художник должен был изобразить русских прогрессивных общественных деятелей. Стасовым был составлен список из 71 имени, в который вошли: Радищев, Новиков, Фонвизин, Белинский, Добролюбов, Герцен, Чернышевский, Писарев, Л. Толстой, Кропоткин, Пирогов, Горький, Плеханов и другие.}, я с высоты цехового профессорства своей специальности, улыбаясь грустно в душе, думал про себя всю долгую дорогу в Куоккала: ‘Ведь вот — большой ум, светлая голова, огромное образование, свежесть взгляда на вещи, почтеннейший, убеленный сединами и опытом 80-летней интеллектуальной деятельности писатель, работавший больше в сфере искусства, которое он несомненно любит более всего, кажется, на свете. А ведь вот, при практически живом вопросе дела — какая наивность!.. Ну, разве это тема для картины?! Это годится только для литературного трактата: что-нибудь вроде ‘взгляда и нечто’, обзор событий некоторого рода, за некоторое время… Для живописи, для картины тут могли бы быть только эпизоды-иллюстрации? А я последнее время особенно не переношу иллюстрационных тем…
‘Афинская школа’ {Фреска Рафаэля в Ватикане, изображающая греческих философов и писателей разных эпох.}, ‘Реформация’ {‘Век Реформации’ — фреска В. Каульбаха (Берлинский музей), где изображен Лютер в окружении своих соратников в борьбе за Реформацию.}!.. Да ведь нынешняя эстетическая критика считает эти картины рассудочными упражнениями эклектиков на заданные темы — учеными трактами, пришитыми к искусству белыми нитками, совершенно лишенными истинной художественности… Разумеется, я никогда не возьмусь за эту тему, да я, кстати, уже давно занят другою, и к чему же мне лезть не в свои сани?!.
Так я рассуждал, как человек, хорошо знакомый со своим делом и своими силами, и успокаивался при мысли, если при встрече с Вами придется деликатно замалчивать Вашу тему и сводить разговор на что-нибудь… Конечно, политику! Это такой теперь темный лес!
Но рядом с этими умными рассуждениями в мозгу начала летать какая-то золотая пчелка с красными крылышками и стала покусывать то в том, то в другом полушарии. Взовьется, пропадет и опять вдруг, с размаху заденет крылышком и шепчет: а не попробовать ли?.. Вот вздор, не стоит и карандаша и бумагу пачкать — ничего не выйдет. Знаю. ‘Но отчего бы не попробовать,— шепчет неотвязная пчелка,— на самой маленькой бумажке?!’ — Ну, не карандашом, а вот этим пером, которое в руке, и просто чернилами?! — ‘Да много ли тут пойдет времени,— жужжит она.— Все равно до чаю ты ничего уже не успеешь сделать полезного’.
Делать нечего, беру лист и… И в четверть часа я уже был так увлечен этой темой!!!!.. Она вдруг развернулась в такую картину!!.. Нет, не шесть, как советовали Вы, а в 12 аршин надо было заготовить холст…
На другой же день было приступлено к холсту, но, конечно, еще только для эскиза — всего в 20X30 вершков. И теперь уже вторая неделя работа идет.
К Вам просьба: при досуге не сделаете ли Вы мне конспекта имен? Круг первый: начиная с екатерининских времен наших русских писателей-гуманистов в хронологическом порядке до Александра I. Далее декабристы и деятели по освобождению крестьян до Александра II и потом до наших времен самых выдающихся ратоборцев за свободу духа.
Второй круг: 2-я половина XIX века — самых выдающихся лиц, выступавших на борьбу за свободу лично и большею частью заплативших жизнью за смелые подвиги или сосланных на каторгу на должайшие сроки. Здесь неисчислимое количество жертв, но надо выбирать на протяжении лет 80-ти самых выдающихся в разных характерах деятельности (портреты их уже потом добудем).
Круг третий: писателей и юристов последнего времени, работавших без страха и упрека,— рыцарей свободы слова. А также причастных к администрации, имевших возможность помогать движению вперед, идее свободы, разума и облегчать участь погибавших бойцов-героев за освобождение человека от невежественного правительства и варварского ‘самодержавия’.
Очень было бы желательно список лиц распределить по группам современников, по возможности в хронологическом порядке. Большинство портретов я найду в издании Дмитрия Александровича Ровинского — оно у меня есть {Имеется в виду ‘Подробный словарь гравированных портретов’, составленный Д. А. Ровинским, т. I—IV, 1886—1889.}. (Вечная память и горячая благодарность этому достойному гражданину и добрейшему сердцу!)
Вот как мудрая специальность бывает глупа, а отзывчивое, благородное сердце как часто носит в себе глубокие идеи разума и, посадив их на подходящую почву, становится причиной возникновения чего-то нового.
Простите, что заканчиваю письмо скучнейшим, прописным афоризмом. Затея моя гораздо занятней… Воображаю, как она рисуется в Вашем воображении!..

Ваш Илья

Читали Вы, какую дрянь печатают по поводу моего выхода из Академии? {В 1905 г. Репин подал заявление с просьбой освободить его от преподавательской деятельности в Академии художеств, но, уступая настояниям учеников, согласился остаться профессором еще на некоторое время. Окончательно уйти от педагогической работы ему удалось лишь в 1907 г. Основной причиной его ухода из Высшего художественного училища явилось недовольство казенной обстановкой и разногласиями с Советом профессоров. Подробно об этом изложено в кн.: И. А. Бродский, Репин-педагог, М., Изд. Академии художеств СССР, 1960.} Будто бы из-за Булатова? Будто я его прочил в преподаватели!! ‘Как Вы думаете, Архип Иванович,— говорит И. И. Толстой,— если мы не утвердим Булатова, Репин выйдет в отставку?’ — ‘Непременно выйдет’,— отвечал Куинджи. А вопрос о Булатове решался уже после моего выхода. Архип Иванович хлопочет по-прежнему.

И. С. ОСТРОУХОВУ

10 декабря 1905 г.
Куоккала

Дорогой Илья Семенович,

давненько не имел общения с Вами, много воды утекло, много огня горело, много крови пролито, много свободы завоевано, а все еще больше и больше ошибок, нелепостей и — опасности. Вы теперь на вулкане. Даже в Москве ли?
Очень бы хотелось от Вас получить весточку о Вас лично и о художественных делах Москвы.
Наши передвижники решили в этом году выставки не делать (правильно), и путешествующая ныне скоро вернется. Следовательно, портрет Витте может быть возвращен галерее (деньги 600 р. могут быть отосланы мне, а может быть, Вы приедете в Питер — очень хотелось бы Вас видеть).
Имею к Вам одно предложение. Вы были другом покойного Ивана Михайловича Сеченова. Может быть, какое-нибудь медицинское общество или университет в Москве желают иметь портрет этого знаменитого нашего ученого? У меня есть портрет Сеченова, писанный, кажется, в 1884 году одновременно с тем, что висит в галерее Третьякова. Если бы выразили желание иметь этот портрет, то он может быть приобретен за 500 р. Портрет, как я теперь рассмотрел, недурен.
Очень обрадуете ответом Вас искренне любящего и особенно ценящего

Илью Репина

В. В. СТАСОВУ

11 декабря 1905 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

Ваше письмо в книге Антокольского я прочитал только вчера, так как тогда в Петербург поездку отложил. Большое, большое спасибо за все советы и соображения по поводу нашей картины. Название ‘Освобождающаяся Русь’ мне не нравится — придумывайте другое, а это как-то длинно и совсем не в Вашем вкусе, точно не Вы это предлагаете.
А знаете ли? — У меня совсем, совсем другая композиция… И я думаю, что Вы совсем будете огорчены — не узнаете Вашей идеи. Но я своей очень доволен. Постановка вышла живая, неожиданная и, насколько возможно, реальная. Так думаю я, а когда автор увлечен идеей, он находится в невменяемости состояния. Скажите влюбленному, что его предмет дура необразованная,— ведь как обидится, хотя бы вы были правы, как ангел.
Какой оригинальный и красивый костюм Вы одели ЛЬВУ? {Стасов предложил написать Л. Н. Толстого в картине ‘Освобождающаяся Русь’ в шерстяной кольчуге-фуфайке.} Неужели Вы когда-нибудь видели его в таком?! Я, к моему огорчению, видел его всегда только в самом ничтожном, скверном и совсем некрасивом — каких-то ‘охлоботинах’ (Ваше прекрасное слово). Но вот в чем Вы правы: в самой рвани и мещанских опорках он всегда мне казался военным, со всеми приемами личности большого значения в этой сфере.
Надеюсь, Вы получили мое письмо, в котором я прошу Вас изготовить мне список личностей по группам, в хронологическом порядке, с датами.

Ваш Илья

Пожалуйста, делитесь со мною всякими мыслями, какие придут Вам в голову, по поводу нашей идеи и не обижайтесь, если не все они будут приняты.

И. С. ОСТРОУХОВУ

24 декабря 1905 г.
Куоккала

Дорогой Илья Семенович,

наконец-то!.. Я был уверен, что Вы за границей, и вовсе уже не ждал ответа, и вдруг письмо — прямо историческое, с автографом, это надобно особенно сохранить. Господи, какой ужас!..
Ну, дай Вам бог перенести, на здоровье…
Очень рад, что так складывается с портретом И. М. Сеченова {Имеется в виду предложение ректора Московского университета А. А. Мануйлова приобрести портрет Сеченова для актового зала университета.}. Буду ждать дальнейших [указаний] — куда его отправить.
Портрет с меня работы И. Н. Крамского принадлежит дочери моей Вере. Она, конечно, с удовольствием уступит его галерее. Я ей пишу. Она в Ярославле. Крамской тогда для Павла Михайловича работал такие портреты по 500 р. Конечно, Вера уступит за 450 р. (Барышня сия большая транжирка, несмотря на свои зрелые годы). (И теперь на столе у меня огромный счет от ее портнихи.) (Простите за эти подробности: Вы ведь знали ее с детства.)
Мне очень нравится идея портретов художников времени Павла Михайловича {По инициативе Совета Третьяковской галереи в ней была устроена комната ‘Памяти основателя галереи’, в которой помимо портретов Третьякова были портреты близких ему художников.}.
Позвольте мне преподнести портрет Поленова в эту коллекцию. Поленов написан мною в последний день, накануне отъезда его на войну в Болгарию — портрет-набросок.
Еще рекомендую портрет Куинджи, писанный мною, об этом портрете Крамской в своих письмах ко мне много пишет — интересно. Я думаю, Куинджи подарит его в эту коллекцию. Ах, право, это чудесная мысль!
Спасибо, большое спасибо, дорогой Илья Семенович, за письмо, за набросок и за Ваш милый отзывчивый характер!
Теперь, на старости, я так дорожу людьми живыми, энергичными, дельными. Как нужны они теперь России: теперь они уже станут по праву — к делам.
Надежде Петровне почтительнейше целую руку.
С праздниками и Новым годом!!!
Дай-то бог спокойствия и разума России!..
Прошу Вас никакими титулами меня не именовать — теперь мы все граждане: и я никому не пишу титулов, Россия их должна бросить — бюрократство.

1906

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

14 марта 1906 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

Я все время думаю о Вашем новом произведении {‘Оратор’ — скульптурная композиция Е. П. Тархановой-Антокольской.}. Как жаль, что этот оратор не в натуральную величину!..
Вы его сделайте в натуру. Вы взяли настоящий серьезный сюжет, и, если обработаете его как следует, он составит Вашу славу в искусстве.
Вот дело скульптуры современной. В одной этой фигуре, как центральном фокусе всего нашего движения, Вы запечатлеете целую эпоху. Это должно быть сделано, и сделано в высокохудожественной форме (‘без нее же ничего не — бысть’). И на это действительно важное произведение не жаль было бы убить год-два-три — только бы довести его до возможного совершенства!..
Теперь, в маленьком виде, он будет располагать к шутливому настроению друзей и к насмешкам врагов.
Эта вещь должна быть так внушительна своим целым, чтобы заставить всякого молчать с почтением…
Послушайте старика и — за серьезную работу! Годика на два?
Искренне Вам преданный

И. Репин

P. S. Поверьте, вы попали в самую суть искусства: здесь и лежит сила искусства и его законнейшее явление. Идеал не любит заключаться в кривлянии и пускании пыли в глаза загадками и выкидывании всяческих антраша — все это пройдет как эпидемия и разврат, останется вечно — душа человека, вдохновимая богом и запечатленная человеком в высокой форме.

В. В. СТАСОВУ

28 марта 1906 г.
Куоккала

Еще третьего дня, сейчас по получении Вашей статьи в ‘Стране’ ‘Наши нынешние декаденты’ {Статья Стасова ‘Наши нынешние декаденты’ (‘Страна’, 1906, 25 марта, No 30) посвящена разбору выставки ‘Мира искусства’, открывшейся в начале 1906 г. после длительного перерыва.}, читал с удовольствием! Прочел с восхищением! И веселился, вспоминая про ‘Пастуха’ {‘Декадентским пастухом’ в статье Стасова был назван С. Д. Дягилев, чьи пророчества ‘пригодны только для одного пасомого им стада… Для прочих людей и художников они смешны и забавны. Стадо г. Дягилева, рабское и безвольное, вышло из источников и преданий чужих, иностранных — сначала французских, а затем немецких’.}, — как метко сказано!.. Исполать Вам, могучий богатырь. Это не чета Илиасовой полемике. Нет, он к полемике не имеет ни острых зубов, ни хлесткого бича, а без этих инструментов скучно и не внушительно…
Спасибо, спасибо Вам! Ваш бич еще щеголяет своей упругостью и оглушительными веселыми щелканьями!.. Стадо декадентов, по своим избитым задворкам, улепетывает, оставляя со страху неопрятный след… Пастух в отчаянье. Он только что внушил им, своим баранам и телятам, что всех их скоро возьмут во храм, где причислят к символическим божествам Египта и будут служить панихиды заживо. И теперь уже на них весь живущих мир взирает с благоговением. И вдруг такой скандал!
Простите за болтовню. А я каждый день, прочитывая понемногу историю России — Ваши книжечки {Вероятно, книги по истории России, которыми Стасов снабжал Репина.}, восхищаюсь и наслаждаюсь. Чудо! Прелесть! Как освещено! Вот это правда! Вот это основы, от чего пойдет или, вернее к чему придет ‘русская жизнь’.

Ваш Илья

В. В. СТАСОВУ

12 апреля 1906
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

опомниться, отделаться еще не успел: Вы меня по губам помавали газетой — думаю, что-то там? Верно, ‘Страна’ со статьей, от которой затрещат все темные переулки! Развертываю — ‘Наша жизнь’ с идиотским лепетом скучнейшей посредственности, этого литературного б…— сошки на гнилой ножке… Да ведь еще прибавьте — вчера уже я просмотрел эту дребедень (‘Жизнь’ мы получаем) — не стоило…
А вот мне Вам хотелось бы рассказать: в понедельник на общем собрании Академии я чуть не пустил чернильницей в мерзкого интригана Куинджи!.. {Отношения Репина и Куинджи часто прерывались вспышками мелких обид и крупных ссор. Репин, несмотря на это, высоко ценил творчество Куинджи и его общественную деятельность.} До какой наглости доходит этот подлец!.. Я громко кричал ему: ‘Вы лжец! Клеветник! Я говорю вам это при всем обществе…’ Этому пройдохе, с жилкой сыщика, хочется быть ректором. Для этого он топчет в грязь всех. И хлопочет, только имея в виду должность за собою, получить право входить во все мастерские и ездить с докладами лично к ‘его высочеству’. Конечно, для сообщения всех кляуз и для возвеличения своего татарского самодержавия, чтобы давить всех своим турецким невежеством. Хорошо будет искусству. Я уже решил более не переступать порог этого болота… Без Толстого Ив. Ив. {И. И. Толстой ушел с поста вице-президента Академии художеств в 1905 г.} это просто яма, клоповник. Разумеется, будут сильные натуры — превозмогут все, а посредственности? — Все равно, кажется: время теперь острое, богдыханству конец! Везде оно должно вымирать.
Мы очень простужены, весь дом, под стуки топоров и молотов, кряхтит и даже стонет. У меня бронхит. Будьте здоровы.

Ваш Илья

В. В. СТАСОВУ

15 апреля 1906 г.
Петербург

В восхищении, в восторге, что пушка наконец заряжена!!!!! За взрывом дело не станет. Гигантское зажигательное стекло Владимира Васильевича способно воспламенить целые тысячи пушек и произвести теперь такой разгром, какого никогда еще не бывало {Друзья Стасова на адресе, преподнесенном ему в 1866 г., изобразили шпору и зажигательное стекло. Эта же эмблема была изображена на памятнике Стасову в Александро-Невской лавре.}. Из всех сил ору урррааааааа!!!! и поздравляю дорогого Владимира Васильевича с созданием плана его важнейшего и капитальнейшего произведения {Стасов писал Репину 14 апреля 1906 г. о том, что его работа над книгой ‘Разгром’ сдвинулась с места и обрела ясный план.}.

И. Репин

В. В. СТАСОВУ

9 мая 1906 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич, вчера в Петербурге я так надеялся повидаться с Вами, но было столько помех, что не удалось попасть.
Писать долго и скучно, надо было на словах рассказать, почему я опять вступил в число руководителей, решившись, казалось, бесповоротно выйти из Академии.
Тронула меня масса писем, присланная из разных далеких мест, и от разных лиц с большими сожалениями, упреками, просьбами, надеждами и так далее — доказательствами, что я не имею права, и пр….
Четверо молодых людей явились лично и настойчиво заявили, что за 1000 и более верст они приехали, пробились в Питер только из-за меня, что им Академия нисколько не нужна и они надеялись и не уедут без осуществления своих идей. Что, как только соберется учащаяся молодежь, они поднимут страшную демонстрацию и меня не оставят в покое… меня они везде найдут.
С другой стороны, профессора наши говорят мне в лицо, что я снимаю флаг с Академии, и уже две официальные бумаги я получил с их единогласным желанием и просьбой ко мне войти обратно в Академию.
Я долго раздумывал, и наконец у меня созрела на основании 10-летнего опыта новая программа, как вести дело, и я решился…

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

28 мая 1906 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич.

Как образно и художественно Ваше последнее письмо! Такой молодостью и игривостью веет от него! А между тем оно ноет дантовскими стонами…
Нисколько не заглохла идея картины великой, ‘гением его вдохновенной’ {Слова А. С. Пушкина из его посвящения трагедии ‘Борис Годунов’ Н. М. Карамзину.}. Жду с нетерпением, когда можно будет перейти наверх, в полную света и разнообразия интуиций мастерскую, чтобы начать ее на большом холсте (только не колоссальном). Колоссальные размеры пригодны только по назначению на место — стенная живопись.
В этой затее для меня стоит пугалом (при огромном размере) Академия. И надо постоянно встряхивать себя за волосы, чтобы не радоваться сходству ни с ‘Афинской школой’, ни с ‘Реформацией’, ни с ‘Демициклом’ {Репин ошибочно называет картину Деляроша ‘Гемицикл’ (‘Полукруг’) — ‘Демициклом’.}… И главное,— чтобы избегнуть условности, искусственности, рассудочности, прозаической подчеркнутости и скуки. При огромной сложности задачи, при исключительном, в высшем значении, детальном интересе очень трудно обобщить картину и выдержать художественность настроения. Всякий талантливый художник теперь, как черт от ладана, бежит от сложных идей, от аллегорий, от тенденций…
Считают даже все это старым, отжившим — огромные картины. Как жаль, что теперь время боевое: не до картин, не до украшений, когда все наши лучшие великие драгоценности ничем не гарантированы от гибели, — бог знает, что ждет нас впереди.
Невежество правящих неспособно видеть действительность, и все только мечтают о царстве полного невежества, тьмы…
Но время живое. Сейчас прочел речь Д. Аникина {Д. В. Аникин — член 1-й Государственной думы, представитель ‘трудовиков’.}. Какая правда! Какая сила!.. Вот Россия.
Не приписывайте инициативу письма из Иматры мне: все четверо, особенно Наталья Борисовна,— все говорили о Вас и дружно послали.
Сердечный привет всем Вашим!

Ваш Илья

Н. И. ГУМАЛИКУ1

1 Гумалик Николай Иванович (1867—1942) — художник. Ученик Репина по Академии художеств. Был старостой его мастерской. В послереволюционные годы жил в Румынии. В 1940 г. вернулся на родину.

5 июня 1906 г.
Куоккала

Многоуважаемый Николай Иванович!

Ваше письмо меня очень обрадовало. Всегда к окончанию курса наших учеников я твержу им: не порывайте связи с художественным миром, куда бы судьба ни забросила вас. И я так счастлив слышать от Вас, что Вы бываете в Петербурге каждую весну. Было бы очень приятно хоть в это время встречаться на выставках, и если бы нашелся интерес, в чем не сомневаюсь, собраться вместе наличному числу приезжих и где-нибудь пообедать вместе и поделиться мыслями и воззрениями на жизнь, какие выработались в личностях под влиянием текущей жизни, событий и места пребывания.
Поделиться взглядами на искусство, вкусами, идеалами.
Так желательно, чтобы из этих общений образовалось что-то вроде съездов. Без всяких регламентов могли бы возникнуть весьма полезные связи для нас и нашего искусства.
Если бы образовались отдельные кружки с разными направлениями, и за то слава богу — соединить всех невозможно, да и едва ли это необходимо. К этим съездам можно бы списываться с желательным кружком частными письмами и собирать в известное время в определенном месте. Раз в году совершенно достаточно освежиться, чтобы продолжать свое личное дело.
Если Вы не против такого общения, то я просил бы Вас подготовить понемногу тот кружок Ваших товарищей, с которыми Вы пожелали бы увидеться весной на выставках.
Благодарю Вас за хлопоты о моем эскизе на выставке. Жму крепко Вашу руку. Итак, до свидания весной.
Прошу Вас передать мой поклон Степану Петровичу {С. П. Крачковский — украинский коллекционер.}. Акварель ему посылаю на днях.
Разумеется, нам не следует ограничиваться непременно учениками нашей мастерской. Даже любители, вроде Сергея Петровича, нам очень желательны и интересны на будущих съездах.

А. В. ЖИРКЕВИЧУ

26 июня 1906 г.
Куоккала

Алексей Владимирович,

когда я увидел на присланной Вами книжке имя Крушевана, я сейчас же бросил эту книжку в огонь. Мне это имя омерзительно, и я не могу переносить ничего, исходящего от этого общения {Жиркевич прислал Репину сборник из серии ‘Книжка друга’ (No 1, 1906 г.), которая выходила как приложение к газете ‘Друг’, издававшейся в Кишиневе П. А. Крушеваном, известным черносотенцем и погромщиком. Это письмо завершило многолетнюю переписку и дружбу Репина с Жиркевичем.}. […]
С Вашим взглядом на нашу Государственную думу никогда не соглашусь. Я восхищен и в восторге, что еще вчерашние холопы России вдруг, как в сказке, сделались народными героями, и дай им бог помочь угнетенной России! Дай бог поскорей отделаться от всех мерзавцев Крушеванов, которые позорят и губят наше отечество…
Ох, идет, идет грозная сила народа, фатально вызывают это страшилище невежды-правители, как вызывали японцев, а так же будут свержены со всей их гнусной и глупой интригой. И самые даже благородные от природы, совращенные в лагерь Крушеваиов людишки навеки будут заклеймены позором в глазах истинных сынов родины. И чем дальше в века, тем гнуснее будут воспоминания в освободившемся потомстве об этих пресмыкающихся гадах обскурантизма, прислужниках подлых давил. Сколько бы они ни прикрывались ‘чистым искусством’… видны ясно из-под этих драпировок их крысьи лапы и слышна вонь их присутствия.

И. Репин

В. В. СТАСОВУ

4 июля 1906 г.
Куоккала

Да, дорогой Владимир Васильевич, история Гершковича — это глубочайшая, потрясающая трагедия {X. Гершкович — революционер. Был повешен в 1906 г. в Шлиссельбургской крепости.}. Его можно сравнить с царевичем Сакия-Муни. Тот из роскоши царских дворцов, а этот пария из самых ничтожных отбросов человечества вырастает в полубога Прометея. Это величайшее чудо!.. С независимым гордым обликом божественности умирает он за лучшее, что есть в идее человека, умирает, счастливый своим великим положением… Письма к матери, желание жить и это божеское самообладание говорят в нем за великие способности к свету, прогрессу! В такую минуту такой разум, такой стиль!.. Да, в этом 19-летнем мальчике умер великий человек.
Как жалки, отвратительны все эти Треповы {Д. Ф. Трепов — петербургский генерал-губернатор, осуществивший кровавую расправу над участниками революционного движения 1905 г.} и все высокопоставленные ничтожества! Посмотрите — через год, два,— какое молодое поколение выплывет на поверхность жизни!! Какой свет разума засияет над нашей освобожденной Россией! Все черные сотни в благоговейном раскаянии прирожденных рабов падут во прахе душевного ничтожества и вместе с войсками поймут, где истина и где Россия, и станут служить действительному благу родины. Да, будет мир на земле. Он отразится на всей земле! […]
Быть достойным тюрьмы! Обожание благородных страданий за человечество!.. И с этим божественным идеализмом думают воевать невежды, тупицы, черные подлецы!! Они уже до гадости жалки…

Ваш Илья

А. Н. МОЛАС

26 июля 1906 г.
Куоккала

Дорогая и многоуважаемая Александра Николаевна.

Как Вы меня тронули, что вспомнили.
А я здесь иногда вспоминаю Вас: здесь живет некая певица Мария Альбертовна Федорова, которая иногда поет нам Мусоргского и Даргомыжского. (Она слушала ученицу Оленину.) И иногда она поразительно напоминает Вас. Хотя с большим минусом Вашего огня, но все же это такие очаровательные минуты! Воскресают в воображении Ваши незабвенные вечера и незабываемые слушатели авторы дивных созданий музыки, которых Вы осчастливили Вашими богатейшими вокальными перлами.
Горячо целую Ваши руки. С низким поклоном Николаю Павловичу и всем Вашим близким.
Искренне преданный Вам и глубоко чтущий

И. Репин

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

29 июля 1906 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

В годину нашего безнадежного отчаяния {Четвертая годовщина со дня смерти М. М. Антокольского.} я вспомнил опять о молодых годах нашего академического ученичества с вашим дядей М. М. Антокольским. Вы едва ли можете вообразить его тогдашнего по карточкам того времени — бледным выцветшим карточкам.— Они не могут дать понятия об Антокольском, живом, энергичном, со строгими черными глазами, с веселым юмором и неожиданными шутками, он владел поразительной эквилибристикой быстрых движений и ловкой выдержки, невероятных трудностей положения всего тела.
С шевелюрой Люция Вера, по корректности манер и костюма он походил на иностранца, ломаный русский язык особенно дополнял сходство.
Свои фокусы среди весело заинтересованной хохочущей компании молодежи он проделывал серьезно, с определенностью деловитого человека.
Вот, например, мы на вечере у гг. Ш., в семейном кругу, с барышнями, подростками и гимназистами последних классов II 1-й Спб. гимназии (тут же как гость и директор гимназии С. П. Соколов). Все обступили, с замиранием дыхания, мага — серьезно-вдохновенного молодого человека, и стояли с чувством робости к фокуснику. Я пропускаю чудеса отгадывания карт, чтения мыслей и особенно разгадывания характера по фотографическим карточкам и по физиогномии живого лица. Это повергало присутствующих — учащихся скептиков — в недоумение — они стояли ошеломленные от предсказаний будущего, так как прошедшее было уже обнаружено поразительно…
Но вот интересный маг велит подать стакан воды, просит играть кого-нибудь на фортепиано, грациозно подымает стакан, полный до краев водою, п, запрокинув голову, ставит его на свой лоб. Складывает руки на груди и начинает под музыку медленно опускаться, сначала на корточки, потом садится на пол, вытягивает ноги, и наконец — ложится на полу, все время держа полный стакан воды на своем лбу, не касаясь до него рукой. Музыка продолжается — пауза, он отдыхает лежа, — а затем происходит такое же медленное, методическое поднятие мага на ноги и, в заключение, грациозное снятие полного стакана с головы… Раздается гром аплодисментов, горячих, оглушающих, которые умеет взорвать только молодежь. Маг серьезно раскланивается публике… и детски веселится со всеми…
Наталья Борисовна писала Вам обо всем современном…
Прошу Вас передать мой сердечный привет Ивану Романовичу с большой благодарностью за его интереснейшие письма.
Об искусстве, что я обещал, у меня все еще не вытанцовывается, никак не оформливается. И идея дана, и идея живая…

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

15 августа 1906 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

все Ваши деяния и желания последнего времени так меня тронули! На коленях стою — перед Вашими добродетелями. И вот сейчас: пишу по Вашему желанию. Увы, едва ли могу что-нибудь хорошо припомнить о ‘Бен-Изаке’ Антокольского {‘Бен-Изак’ — литературное произведение Антокольского, написанное им в годы его учения в Академии художеств.}. Так сам он назвал своего героя — ‘Бен-Изак’ (он мне говорил, что по-русски это значит сын Исаака — Исаакович). Помню, из читанных им мне страниц там столько было страстных диалогов, сценических столкновений действующих лиц, что у меня осталось впечатление, будто это была обширная комедия, со множеством трагических и комических действий и лиц. Героя звали Гаркави, а героиню Рахель. Писал он эту пьесу долго. Поздно, заполночь засиживался над ней. Мы жили тогда вместе в одной комнате. Я вставал рано, так как утренние лекции в Академии художеств начинались от половины 8-го утра (при лампах). (К 9 часам мы (ученики А. х.) освобождались от научных предметов — в этюдный класс.) Антокольский как вольнослушатель на эти лекции не ходил и не любил вставать рано, при свечах,— это, по его словам, ему напоминало детство, тяжелое время непосильного труда и жестокого с ним обращения.
Я ложился раньше. И, просыпаясь, поворачиваясь, я видел, как он, взъерошенный, полураздетый, страстно писал… Заметив, что я проснулся, он восторженно обращался ко мне с желанием прочитать только что написанное.
Несмотря на неудобный час, на его ломаный язык, чтение его так захватывало интересной живой драмой, что я долго и все с большим вниманием слушал его чтение, забывая о своем раннем путешествии при фонарях, по пустынным улицам Васильевского острова в Академию.
Обрадованный моим восторгом, он по прочтении написанного рассказывал мне еще много, много вперед, что будет дальше. Спохватившись, усталый, я начинал на него ворчать за поздний час и советовал спать ложиться. Но и потушив лампу, он не мот успокоиться и все еще, как в бреду, продолжал свою повесть.
Сшитая тетрадь его все толстела, он с ней не расставался, возил ее всякие каникулы в Вильно — писал там, и она имела затрепанный и заношенный вид.
Писал он очень неразборчиво и при этом писал, как говорил по-русски, на еврейском жаргоне, со страшными и смешными неправильностями.
Еще с первых дней нашего сожития я стал стыдить его за произношение по-русски. Заглянув в тетрадь его писания, я невольно расхохотался над его выражениями и убедил его заняться русской грамматикой под моим руководством, чтобы не ходить далеко. Однако грамматика наша далеко не пошла. Я выходил из себя от его непонимания и беспамятности. И наконец убедился, что его кипевшая творческая голова сжигала все внешнее и не важное и не пропускала в его мозги. Так, понемногу, наши уроки прекратились — безуспешно. Антокольский на всю жизнь остался совершенно свободным от русской грамматики…
Вчера Лидия Николаевна рассказала мне кое-что из того, что она переписывала,— сцены из еврейской жизни Антокольского. И я увидел, что это совершенно уже другая вещь. Да это и не могло быть иначе. Антокольский всегда время от времени писал что-нибудь пером, а потому невероятно, чтобы 30 лет он все работал бы над одной вещью…
Он, как тростинка, гнулся и метался под своими идеями. Все же больше захватывала его скульптура. Особенно помню, как несколько лет спустя мы имели уже по особой комнате, хотя и в одной квартире, и обедали вместе (это было в Академическом переулке, где Вы нас посетили. Помните, ассамблея с Семирадским и Ковалевским и др.?)…
Две недели Антокольский никого не пускал к себе в комнату, из которой только глина разносилась по всему коридору, и грязнила всю квартиру. К концу второй недели Антокольский страшно похудел и, с блестящими черными глазами, походил на горячечного больного. За обедом он лихорадочно молчал и, даже не доедая блюда, срывался и убегал к себе. В коридоре он иногда, пошатнувшись, хватался за стены от слабости и утомления. Черные волосы стояли у него дыбом, как-то вдруг отросли необыкновенно и целыми партиями казались седыми — перепачканные серой глиной. Сначала Семирадский и Буткевич особенно острили над ним, как острят в кругах молодежи, подозревая товарища, не прячет ли он у себя красавицу, с которой так пагубно до полусмерти предается страсти нежной. Но скоро потом все прикусили языки и только молча переглядывались друг с другом, кивая на Мордуха, как его тоща все звали.
Наконец однажды, когда уже к нему, как ко всему на свете люди привыкают, привыкли и мы к его странности, он позвал меня в свою комнату.
Теперь, когда столько писалось и говорилось об этой вещи, трудно воспроизвести впечатление новизны — еще небывалого сильного явления в искусстве… Он мне показал ‘Нападение инквизиции’.
Вся его комната была в полутьме. Только фонарь освещал сцену, падая вниз по витой лестнице в подземелье. И когда в этом полумраке я начал различать фигуры, полные драматизма и таинственности, мне становилось жутко, было трагическое очарование… Я долго стоял как окаменелый, молча… Потом?.. Потом… как вихорь заходил по нашему грязному коридору… Забегали все, заговорили, заспорили! Целовали, поздравляли художника, и этот ураган из нашего коридора вырвался быстро в Академический переулок, перекинулся со страшным шумом в Академию художеств. И там стал свирепствовать по всем казенным коридорам, и носился с такою силой, что престарелые профессора боялись показываться из своих апартаментов — что твоя революция!.. Охватив всю Академию и всколыхнув ее, движение вырвалось наружу, зашевелило печать, общество, кружки — споры, толки, крики, ругань, похвалы и т. д. надолго, надолго не унималось…
Простите, что так небрежно написал, — некогда переписывать. Боюсь задержать или уничтожить.

Ваш Илья

Как грустно кончил Н. П. Собко {Н. П. Собко погиб, попав под поезд. В некрологе ‘Николай Петрович Собко’ (‘Страна’, 1906, 23 августа, No 141) был приведен отрывок из речи Стасова у могилы Собко.}. Благодарю Вас за присланный некролог Ваш. Как скоро Вы успели.

В. В. СТАСОВУ

20 августа 1906 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

вчера я послал Вам письмо, которое затянул и, простите, под конец совсем скомкал. И главное, не упомянул о том, что следовало бы описать.
Я сказал, что был поражен, когда Антокольский ввел меня в свою комнату. Да, это было поразительно, и этого никто не видал, кроме нас, товарищей близких, которым он показал еще свежую свою работу. Это была совсем невиданная вещь, и мы все недоумевали, как назвать такое произведение.
Вся комната его представляла одну общую картину.
Единственное окно, откуда падал свет, было заставлено оранжевым стеклом и совсем спрятано спускающейся витой лестницей, по лестнице спускалась инквизиция. Впереди шел дюжий альгвазил, держа факел в руке, светоч которого был вверху (зрителю не виден). Альгвазил предупредительно оборачивался назад к великому инквизитору, который грузно и сановито заносил ногу, спускаясь по выбитым ступенькам грязной витой лестницы. Великого инквизитора окружал сонм альгвазилов черного легиона и ‘грудились’ около своего повелителя. Какие были рожи! Ведь все наемные убийцы и сыщики… Фигуры казались почти в натуральную величину, хотя они были несколько меньше. Внизу вокруг упавших досок от импровизированного стола валялась вся сервировка прерванной пасхи, опресноков и прочих деталей: подсвечников, солонок, ножей, вилок, все это было характерно, все эти детали Мордух очень любил и умел их хорошо делать и кстати помещать.
Теперь только мы увидели, куда натурщики из Академии таскали такое количество глины, и поняли, что нижние жильцы уже не раз жаловались на сырость потолка и валившуюся штукатурку.
Все прочие, хорошо знакомые Вам фигуры были только эбошированы {Сделаны начерно (от франц. baucher, намечать, подготовлять).}, но это была та прелесть импрессионизма — первого пыла чувства художника, которая неповторима и исчезает навсегда, как только пойдет в дальнейшую обработку. Вот отчего такие громадные таланты, как Трубецкой, предпочитают оставить навеки свои эбоши {Эскизные наброски, этюды (от франц. bauches).} в горячем их виде, вылившимися прямо из сердца, и правы: эти дивные создания кипевшей вдохновением души неповторимы. Они очаровательны по своей свежести жизни и горячему, как бред, чувству художника.
В паше время еще не было даже и слова импрессионизм. А то, что эскизно — недокончено, совсем почти не целилось. Разве крупное имя великого мастера составляло исключение. А начинающий!.. Да кроме того, скульптура?!..
Что делать с мокрой глиной?.. Она стала высыхать от движения воздуха быстро… А движение было большое: все ученики Академии с раннего утра осаждали наш коридор и целыми партиями входили и выходили, уже не затворяя дверей.
Подумаешь, такая досада! Даже не сняли фотографии! Тогда это было так нетрудно, да никто и не подумал об этом. Центральная группа внизу особенно быстро стала разваливаться — лепилась она даже без каркаса. Мы все задумывались: ‘Как быть дальше? Как сохранить этот невиданный опыт в скульптуре?..’ Автор большею частью спал в моей комнате — отдыхал, поправлялся от своего запоя скульптурой.
Мы долго совещались и ничего лучше не придумали, как если бы ему сделать всю эту сцену в малом виде.
Когда он, отдохнув, вошел в свою комнату, то готов был разрыдаться, так все уже было попорчено… Однако, пооправившись, он сейчас же принялся за копию в малом виде. Но разве возможно было достигнуть до оригинала? Ведь здесь вся его комната, погруженная в полумрак, была продолжением его сцены из глины…
Прежде всего он из деревянных досок сколотил ящичек наподобие комнаты и стал из воску лепить и ставить на места в ящичек лестницу, стол и, наконец, фигурки… Перед оригиналом это было смешно и кукольно, и о впечатлении уже не было и помину… Ах, сколько горя пережил молодой художник!..
Особенно доедали его споры с апломбом образованных людей. Сильнейшие из товарищей (Семирадский, например) доказывали ему, что он переступил границы скульптуры, он переходит уж в сферу живописи, ему уже нужны краски, и вот он прибегает к цветному стеклу, чтобы достичь настроения иллюзии,— ему нужна диорама. Доказывали ему, что скульптура должна быть только в форме я ни о каких красках не думать, форма — ее индивидуальность.
Когда месяц спустя (через неделю уже хозяйка настойчиво потребовала очистить комнату, так как хозяин дома получает большие претензии от нижних жильцов) наконец Антокольский перенес свой ящичек в Академию художеств и поставил его в светлом архитектурном классе, между сотнею других экспонатов (эскизов учеников живописи и скульптуры), ящичек его производил жалкое впечатление. И все ученики, не видавшие оригинала, прямо смеялись и подозревали (в том числе особенно меня) в пристрастии и преувеличении — ‘из мухи слона делали’.— Вот!..
Особенно твердо был установлен принципиальный вопрос: это не скульптура, это перевал в живопись — это провал… Все прочее Вам известно лучше.

Ваш Илья

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

23 августа 1906 г.
Куоккала

Дорогие Елена Павловна и Иван Романович.

Большое вам спасибо за фотографии. Мы все время читаем историю Шильдера — Павла I, Александра I. Какие интересные книги!.. Вот где как на ладони видно, что за нелепость самодержавие, какая это невежественная, опасная и отвратительная по своим последствиям выдумка дикого человека. Когда собирали дикую орду кочевников смелые разбойники, грабители соседей — оно играло роль объединителя зверей…
[…] Все время видишь, как развращает человека, даже хорошего — деспотизм. Какое проклятие лежит на этом старом строе.

Ваш И. Репин

Дописываю, что обещал.
В письме моем о юношеских шутках вашего дяди М. М. Антокольского я забыл еще — его удивительные мимические представления.
Вы видели представления Елиаса не раз и, конечно, хохотали до слез так же, как и я всегда — до упаду хохотал, когда этот талантливейший комик изображал свои номера: студента, портного, сапожника и др. Я всегда жалел, что Гинцбург не представляет это для целого театра…
Жаль, что его необыкновенным мимическим талантом пользуется только интимный кружок друзей. И мне кажется, успех его как комика-мимика далеко превзошел бы его успех как скульптора.
Ничего оригинальнее и смешнее этих представлений я не видал на своем веку, и нигде таких смеющихся лиц не удавалось мне наблюдать, как на этих импровизированных сценках.
Особенно мне врезалось в глаза лицо смеющегося Льва Николаевича, когда в Ясной Поляне наш Елиас представлял перед всей семьей Толстых своих маленьких и больших, озабоченных и поглощенных своим ремеслом бедняков.
Все это Гинцбург унаследовал от Антокольского.
На тех же вечерах, о которых я писал вам, Антокольский проделывал все это (хотя кое-что из репертуара Гинцбурга принадлежит и лично ему, Гинцбургу). И даже, например, сапожник у Антокольского выходил еще пластичнее. Особенно момент, когда сапожник сучил дратву. Тут его фигура достигала такого комизма, что публика прямо покатывалась и падала буквально на пол — так смешон был он, с увлечением делая прыжки в том направлении к стене, где он прикрепил дратву. Фалды сюртука развевались по залу, а он подпрыгивал у самой стены, перекатывая энергично натертую воском ссученную нитку, с самым серьезным видом, постепенно отскакивая ниже до самого конца залы, и все крутил в ладонях свою дратву… И портного и студента,— все было представлено по многу раз по убедительной просьбе публики.
Никто верить не мог, что никакой дратвы в действительности нет, как и больших ножниц портного-закройщика. Но дратва визжит, тяжелые ножницы так ясно стучат по верстаку, а утюг до очевидности шипит, когда закройщик, прошмурыгав его по полу, дотрагивается до него влажным пальцем — иллюзия полная. Вдевание нитки в иголку… Как он глубоко погружался в тачание шва на сукне — хорошего портняжьего шва, как ловко откидывалась рука с иглой, становясь все короче… Какое сосредоточенное лицо! Перед кройкой! Как естественно вспрыскивается материя! Вытираются руки и т. д., все, от чего вы хохотали довольно, и можно описывать бесконечно все эпизоды специальных пассажей различных мастеров.

В. В. СТАСОВУ

17 сентября 1906 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Васильевич,

за выполнение труда, гением Вашим вдохновенного, я еще не принимался. Даже холст к этой затее еще не готов.
Наша Передвижная выставка нынче начнется с Москвы, откроется она в конце декабря и будет помещаться в Историческом музее. Наши передвижники собираются к открытию съехаться в Москве.
Я работаю втихомолку над одной картиной уже 4-й год {Картина ‘Черноморская вольница’, начатая еще в 1902 г.}. И каждый раз перед выставкой втайне подумывал, не удастся ли мне ее кончить к этой выставке. Так и теперь я опять увлекся ею, хотя уже с очевидным примирением, что она не может быть готова и к декабрю сего года.
Да, еще — мое инкогнито нарушено… Когда я перетащил только мой большой холст наверх, в мое царство света (в котором я блаженствую, как никогда прежде, несмотря на все мое счастье к мастерским и в прежние времена), случились гости, и я нечаянно показал свой ‘труд неведомый’, и хотя я всех пригласил не видеть этого большого холста, но его заметили. И даже появилась заметка в ‘Биржевых ведомостях’ — сообщение о нем с чужого голоса, где, как водится, все переврано.
15-го, в пятницу, я виделся в Академии с учениками. Долго беседовали мирно о распределении и о характере занятий зимой. Все шло согласно. Но к вечеру мне сказали, что едва ли они начнут занятия…
Они, оказывается, вроде ультиматума ставили, чтобы Академия непременно была открыта для митингов… Я долго объяснял им, что этого нельзя допускать. И я никогда не дам своего разрешения… В залах может скопиться масса людей разных характеров, страсти разыграются, явится полиция, начнется баталия… можно ждать и бомбы… Разве мы вправе так небрежно относиться к тем сокровищам искусства, которыми полна Академия художеств и которые представляют уники, ничем не заменимые в случае их гибели.
Да, настроение молодежи бесповоротное!.. Как глупо правительство — не отводит им публичных мест для митингов… Толкают, толкают все к гибели по своему невежеству…

Ваш Илья

Наталья Борисовна очень благодарит за письмо Ваше, очень интересное, и пишет ответ.

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

9 октября 1906 г.
Куоккала

Очень, очень благодарю Вас, дорогая Елена Павловна!.. Живая душа — Вы можете спокойно отнестись. Будем утешаться, что Владимир Васильевич Стасов совершил свой земной круг большою блестящею звездою {В. В. Стасов скончался 10 октября 1906 г. Репин, очевидно, ошибочно датировал письмо 9 октября.}. Он ясно освещал важные стороны жизни, прекрасно понимал все явления и всему знал цену. Как скучна и безотрадна жизнь без таких гигантов, без таких светлых и добрых сердцем — выдающихся людей… Даже странно подумать, что его не будет… Кто же с такою душой будет заботиться и любить русских молодых талантов!!!
Кто будет все помнить, обо всех заботиться, даже не забывать сошедших со сцены жизни: всегда совершать по них память, не прерывать общения и с умершими. Как они радовались его вниманию… Сколько написал этот бескорыстный неутомимый человек!!!
Завтра утром я заеду к нему.
Ах, знаете, только сегодня и догадался, что значило вчерашнее Ваше сообщение о какой-то моей модели — Ванда, или в этом роде?
Он мне не раз говорил, что когда он просыпается утром рано и если ему не спится, то он любит вспоминать все интересное, что он видел в последнее время.
Не Ванда, а Домна — это тот самый портрет женщины (русской — простой женщины), который Вы вчера видели у меня.
Жму Вашу руку, с искренней благодарностью.

Ваш И. Репин

Ивану Романовичу задушевный привет. Завтра заеду к Вам от Стасовых.

КОРНЕЮ ВАСИЛЬЕВИЧУ1

1 Фамилия адресата неизвестна.

28 октября 1906 г.
Куоккала

Милостивый государь Корней Васильевич.

Всякому овощу свое время. И сейчас я не могу рассуждать теоретически об отношении революции к искусству… Вопрос давно исчерпан всесторонне.
Истинный талант нас может удивить на самых неожиданных местах и осветить самые невероятные положения очарованием искусства.
Революционное движение так опьяняет молодую кровь. И сколько бы ни писали рассудительные доки и об убытках государства, и о понижении души от одичания, и о вырождении искусства от анархии и социализма,— ничто не может остановить стихийного урагана. Если при самых адских условиях, еще будучи искрой, не погасла идея освободительного движения, то как остановить теперь разгоревшуюся оргию, охватившую уже весь жизненный строй нашей планеты?!
О чем может молить человек, идущий на смерть!.. Что ему остаток статуи без рук, найденный уже в мусоре от катастроф старого мира? Спали цепи… Свобода, свобода заблестела вдали? Туда хлынул ураган, что может удержаться на месте? Все увлекает и гонит красные зарева в бешеной пляске мести…
Какое искусство может передать эту жизнь!..

И. Репин

В. М. ВАСНЕЦОВУ

2 ноября 1906 г.
Куоккала

Дорогой Виктор Михайлович,

твое письмо о В. В. Стасове я отправляю брату его Димитрию Васильевичу.
Меня очень тронуло твое сочувствие родным этого выдающегося человека. (А я живу вблизи Петербурга час езды. Финляндская ж. д.)
На похоронах Стасова мне было ясно, что добродетель торжествует. Этого искренне любящего искусство человека собрались проводить все, кто его знал. И общество вышло хорошее, настроение было трогательное, серьезное и сердечное. Тихо и с большим чувством несли его на руках до могилы, дивные певчие, и эта погребальная трагедия проникла всю большую толпу. Прощались с ним задушевными речами и долго не расходились.

Твой Илья

Г. Г. ГЕ1

1 Ге Григорий Григорьевич (1867—1942) — артист Александрийского театра и драматург. Заслуженный артист РСФСР.

21 ноября 1906 г.
Куоккала

Дорогой Григорий Григорьевич.

Спасибо, спасибо сто раз за Ваше горячее, вдохновенное и очень дорогое для меня письмо {Ге написал Репину письмо, в котором рассказывал о впечатлении, произведенном картиной ‘Запорожская вольница’, виденной им в мастерской художника в процессе работы.}. Вы меня так подняли и помогли взлететь на крутую гору, на которую я, спотыкаясь, карабкался.
Конечно и несомненно, Вы правы во взгляде на идеею картины — это и не должно быть иначе. Но я должен признаться, что былину перед картиной мне пришла в голову мысль рассказать Вам вовсе не с тем, что моя картина ее иллюстрирует. Я только хотел оправдать некоторых казаков в религиозном настроении и оправдать, что это настроение было свойственно душам лыцарей, и многие из них кончали схимой после всех варварских подвигов.
Относительно носового платка (хустки) могу показать Вам документ: именно на галере, в костюме моряков, почти у каждого казака за пояс, с левого бока, заткнута хустка.
Но Ваше письмо — это такой вдохновенный гимн моей картине. Я буду счастлив, если моя картина произведет на кого-нибудь такое восторженное настроение, какое мне дает Ваше письмо.
Жму крепко Вашу руку

И. Репин

И. Д. ДМИТРИЕВУ1

1 Дмитриев Иван Дмитриевич (1875—1943) — художник. Учился в Академии художеств с 1901 по 1907 г., был старостой мастерской Репина в 1905—1906 гг.

6 декабря 1906 г.
Куоккала

Распределение эскизов по родам живописи.
Считаю обязательным каждому ученику по живописи испытать себя в четырех главных родах изобразительного искусства.
1й Декоративный — живописных стенных украшений дворцов, церквей.
2й Пластический — образный — монументальный — историческая живопись.
3й Экспрессивный — движений фигур — выражений лиц — картины живой жизни.
4й Настроений — фантазий, мистики — символики — индивидуальных впечатлений.
1-й Декоративный род — стенная живопись — имеет задачей украсить стены. Широкие массы больших картин должны заключаться в спокойных линиях и приятных, не надоедающих тонах. Сюжеты для этих стен в больших залах всего лучше идут эпические. Эпос всех народов дает неисчерпаемые богатства воображения молодого человечества. Русские, персидские, индийские, скандинавские, финские, славянские, еврейские (Библия), греческие (мифы), христианские (особенно из загробного мира) никогда не устареют и не перестанут интересовать художников, истинные таланты — сколько бы ни забрасывали этой области разочарованные неврастеники кличкой избитой — всеща сумеют взглянуть по-новому в этот бесконечный мир былин. Яркие, живые образы, чудовищные характеры, как у себя дома, живут здесь в самых фантастических положениях, представляется несомненной самая невероятная смесь форм органических и космических явлений.
Все это дает богатейшие ситуации для независимого воображения. Задача — очаровать, приковать надолго зрителя, заставить работать его воображение.
2й Пластический род. Образы, группы фигур, рельефность представлений, строго выработанный стиль дает исторические картины — необходимо должны быть пластичны.
Массы людей, живописность костюмов, грандиозность установленных событий, типическая портретность лиц — подымают народное самосознание и питают дух нации.
Задача монументального значения.
3й Экспрессивный род — движений и выражений — основал на страсти и деятельности. Момент, ритм движения, захваченные художником в каком-нибудь возбуждающем освещении, дают иллюзию картины, возбуждают зрителя до самозабвения. Драма, трагедия или комедия, что доступное душе автора, представляют полную свободу выбора.
Задача — психология.
4й Настроение — призрачность.
Загадочный, впечатлительный тон общего. Мистичность сюжета, странность лиц, нелогичность движений, таинственность выражений — словом, то сверхчеловеческое, что получило особый интерес в последнее время во всех родах творчества, особенно в театрах с новыми исканиями.
На беседах обсудим.

И. Репин

1907

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

10 февраля 1907 г.
Куоккала

Дорогой Дмитрий Иванович,

непременно исполню Ваше желание — дам в музей Поля эскизец акварелью: запорожцев в Черном море во время бури. Но не ранее как через год, когда я надеюсь окончить свою картину, над которой работаю уже несколько лет. Эскизов нельзя выпускать раньше картины уже потому, что они бывают очень нужны для разных проверок и справок.
Очень рад, что действуете в любимой Вами сфере и успешно собираете сокровища, которые я, если бог продлит веку, непременно поеду посмотреть.
С желанием Вам всего лучшего

Ваш И. Репин

Н. А. МОРОЗОВУ1

1 Морозов Николай Александрович (1854—1946) — революционный деятель, ученый, поэт. Пробыл около двадцати пяти лет в царских тюрьмах, откуда был освобожден лишь в 1905 г. Репин сердечно любил Морозова, часто встречался с ним в ‘Пенатах’, постоянно переписывался с ним.

12 апреля 1907 г.

Дорогой Николай Александрович. Вы нас очень обрадовали Вашим милым рисунком на открытке. Вы художник. Да, знаете ли, вот где Вы художник — в издании своих книг. Ваша химия — необыкновенно художественное красивое издание. А ‘Откровение в грозе и буре’ я не могу видеть без восхищения!
Да, не всякому художнику удается так характерно, метко, и особенно — стильно — обрисовать эпоху. Византия — настоящая, самого живого образца. Браво, браво! Честь и слава Вам. А уж какая книга! Мы читаем ее понемногу, с чувством, толком, с расстановкой. Ждем, ждем вас с супругой в среду. Милости просим.

Ваш И. Репин

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

29 апреля 1907 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

Посылаем Вам и Ивану Романовичу наш пасхальный привет в Антоколь, куда Вы укатили так неожиданно.
Чтение в честь Владимира Васильевича в Академии наук благополучно состоялось. Публики было немного — думаю, столько же, сколько в Обществе архитекторов и художников. Доклад Ивана Ивановича Толстого превосходная — прямо образцовая — характеристика Владимира Васильевича. Читана была спокойно, внятно, красиво и выразительно. Да, я все более убеждаюсь, что Иван Иванович гениальный человек и по просвещению, и по уму, и по своим верным взглядам на самую дорогую сторону жизни. Огромный плюс, что это человек универсального, классического образования, и оттого его доклад — классическая вещь в самом лучшем смысле.
И опять зло горел негодованием на наши ‘высшие’ царскосельские (неразбор.), что они невежественны оценить этого государственного человека. Да, вот он — министр народного просвещения. Редкий, и лучшего быть не может… Какой неисправимый порок невежество!!!
Кондаков мне тоже понравился. Это вполне научный, беспристрастный — может быть, несколько педантичный трактат, но очень серьезный и веский.
В своих воспоминаниях я кое-что поправил после замечаний Гинцбурга и Ваших, тогда в каретке по дороге. И теперь это все лучше. Только я почувствовал здесь, читая, что описаний Академии художеств тогдашней слишком много, и для публики Академии наук это не так уж интересно — все это следовало выпустить.
Сюзор обратился ко мне с просьбой прочитать у них в о-ве архитекторов — я отказался. Потом еще какие-то литераторы-издатели спрашивали, где это будет напечатано. Я сказал, что в сборнике В. В. Стасова {Воспоминания Репина о Стасове были напечатаны в сборнике: ‘Незабвенному Владимиру Васильевичу Стасову’, Спб., 1910.}.
В заключение — Вам вместе благополучного и скорого возвращения.

Ваш И. Репин

И. И. ГОРБУНОВУ-ПОСАДОВУ

8 июля 1907 г.
Куоккала

Дорогой Иван Иванович,

я буду очень рад, если пригожусь чем-нибудь Вам в Вашей доброй затее.
Посылаю Вам некоторые книги, может быть, кое-что из них пригодится для Вашего дела (делать выборки).
О народных выставках — до сих пор были опыты скромные. Самый лучший — Развадовского на Украине {Художник В. К. Развадовский организовал ‘Народную выставку’, которая экспонировалась в городах и селах Киевской и Подольской губерний.}. В отлично устроенной палатке он выставляет серию картин. Мне кажется, это трудно, ответственно и очень опасно. Лучше в такой же палатке возить выбранные издания-репродукции с картин, которые тут же и продавать,— они не дороги. Таких изданий много — они известны Вам лучше, чем мне.
Искренне преданный Вам

И. Репин

Посылаю сочинения Н. Б. Северовой: ‘Эта’ и ‘Слово о прачке’.

И. И. ТОЛСТОМУ

27 сентября 1907 г.
Ясная Поляна

Глубокоуважаемый граф Иван Иванович!

Благодарю Вас за участие. Но Владимир Александрович Беклемишев напрасно так беспокоится. Ведь мог же я заболеть, умереть. Оставаться на три месяца самое нелепое положение. Мне тошно даже подумать продолжать, как бы то ни было. Да, Вы правы, правы! Эту проклятую казенную регистрацию искусства поддерживать более чем предосудительно. Обойдется {В 1907 г. Репин окончательно вышел из состава профессоров Высшего художественного училища, оставаясь членом Совета Академии художеств.}.

Ваш Илья Репин

Какая тут дивная погода стоит! И я блаженствую в созерцании гениального старика.
Как он дивно читает вечером. Куприна любит…

Л. Н. ТОЛСТОМУ

1 октября 1907 г.
Чугуев

Обожаемый Лев Николаевич,

я как во сне — в родном городе, где я не был 27 лет {Репин не был на родине, в Чугуеве, с 1879 г.}. Воды в Донце столько утекло, что он совсем обмелел, но с досады — половодьями — унес очень много крутого берега, где я вырастал в детстве. Шагов более 200, и дом, то есть место, где он стоял, все в воде — мутной, обмелевшей, а тогда она текла глубокая, отражая высокий густой лес на серебряном пьедестале белого песку. Сердце сжимается от жалости, и я забыл, что Вам это все не следовало бы писать. Но как здесь жарко! Какое солнце! И даже ночью, вот и сейчас, 9 часов вечера, тепло: у нас растворены окна, и нам жарко.
Всю дорогу и теперь мы полны Вами и Ясной Поляной…
Как странно, судьба посылает мне какие-то приключения: находиться при Вас в минуты опасности. Вспоминаю, как в 1892 г. {В 1892 г. Репин посетил Толстого в Бегичевке Рязанской губ., где Лев Николаевич был занят организацией помощи голодающим.} в мороз, зимой мы провалились в сугроб, с лошадью и санями, как Вы сбросили тяжелый крытый тулуп, распрягали лошадь (чересседелень снимали), чтобы помочь ей выкарабкаться из оврага, полного снегом, и я старался помогать Вам и любовался могучей фигурой львиного характера, в экстазе, озабоченного борьбой в действительной опасности и нам и животному. Как потом мы быстро катили по гладкому льду Дона, и мне показалось, что мы летим прямо в полынью!.. Я схватился за Вас и крикнул в отчаянии… Но оказалось: это был чистейший горный лед, и струилась по нем снежная заметь, она казалась паром из глубокой бездны реки…
Вот и теперь мой герой, полубог, впереди меня на коне несется в лесу. Я едва успеваю за ним: то ныряет он вниз, с горы в овраг, заросший орешинами, ветки хлещут в лицо, я с трудом разглядываю топкие следы от копыт его лошади. Но вот он взлетает на лесную дорогу, мягко засыпанную листьями дубов и кленов. Как рафаэлевский Саваоф, с раздвоенной бородой, он улетает быстрой рысью, отстраняя часто ветки то с той, то с другой стороны, заслоняющие ему дорогу. Я из всей силы стараюсь догонять его… Боже! Да ведь впереди березка, в руку толщиной, перегнулась и стоит перед ним барьером на высоте лица — а он несется!! Он быстро наклоняется к самой шее лошади — и опасность прошла… Ой, как страшно! Какая сила! Какая жизнь! И как мало осторожности!
— Что же Вы так мало восхищаетесь красотами природы?— ласково упрекает он меня. А мне, признаюсь, не до природы — я весь поглощен ее царем. Для меня пластика на первом плане… Ну что может быть очаровательнее этого лесного царя, перескакивающего через ручей на коне!..
Зато здесь в Чугуеве я так наслаждаюсь красотами природы!! Что это за диво!!! И я никак не предполагал, что я родился и провел детство, отрочество и юность среди такой необыкновенной и грандиозной природы!..
Простите, не сердитесь: я Вас люблю и обожаю.

Илья Репин

С. А. ТОЛСТОЙ

7 октября 1907 г.
Алупка

Глубокоуважаемая София Андреевна!

Еще никогда в жизни я не чувствовал в своей душе такой светлой, спокойной струи, как в этот раз в Ясной Поляне. Я жил в такой родной семье и чувствовал такую преданность к окружавшим меня дорогим существам… Всякий момент был глубоко интересен — как может быть только у Толстых. Это странно и неразрешимо: почему в одном кругу жизнь так разнообразна и поэтична?! И пейзаж, и виды, и дома, и комнаты — все покрыто там особенным трогательным колоритом, и никакие красоты Крыма не заменят Ясной Поляны.
Всем, всем мой привет.

Илья Репин

Вел. кн. ВЛАДИМИРУ1

1 Романов Владимир Александрович (1847—1909) — вел. кн., сын Александра II. С 1897 по 1909 г. был президентом Академии художеств. Будучи одновременно генерал-губернатором Петербурга, руководил расстрелом демонстрации 9 января 1905 г.

30 октября 1907 г.
Куоккала

Ваше императорское высочество!

В. П. Лобойков сообщил мне содержание телеграммы Вашего высочества по поводу моей отставки.
Единственной причиной моего решения оставить профессуру: недостаток времени для собственных работ.
В прошении Вашему высочеству об отставке я осмелился указать на Ф. А. Малявина как на заместителя меня во вверенной мне мастерской учеников. Но так как мастерская моя содержит более 100 человек, а по уставу полагается не более 30-ти человек на каждого руководителя, то правильнее было бы разделить моих учеников на три группы.
Практически, с одной группой уже занимается вполне успешно Д. Н. Кардовский, официально на положении моего помощника, а на самом деле по моему желанию совершенно самостоятельно.
Другую группу можно было бы поручить Малявину, о котором я имел честь доложить Вашему высочеству в своем прошении об отставке.
Третью группу — Б. М. Кустодиеву. Этот молодой художник (так же как и два первые) окончил с успехом мою мастерскую и был уже не раз премирован за свои работы на европейских больших выставках: в Мюнхене, Берлине, Вене и последний раз в Венеции (большой золотой медалью).
Он отличный портретист, и картины его из русской жизни очень жизненны и национальны.

Профессор Илья Репин

Д. И. БАГАЛЕЮ1

1 Багалей Дмитрий Иванович (1857—1902) — историк. Был ректором Харьковского университета. Действительный член Академии наук УССР. Печатается по журн. ‘Огонек’. 1907, No 52.

14 ноября 1907 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Дмитрий Иванович!

Большое и сердечное спасибо Вам за поздравление. Прошу Вас передать такое же и музейной комиссии Школы рисования.
Ах, Слободская Украина, у меня к ней все больше и больше — род недуга делается — тоска по родине. Я начал даже писать свои впечатления детства: время украинского военного поселения. И в октябре даже был в Чугуеве. Я не воображал, что Чугуев так красив. А главное, места, где протекало мое детство над Донцом, так трогательны, что хотелось плакать от умиления и совершенно особого настроения — грезы.
С Вашего разрешения этюд написанного с Вас портрета пойдет на Передвижную выставку и когда будет в Харькове, то по Вашему желанию может быть отослан — куда прикажете.
С чувством глубокого уважения и искренней преданности к Вам

Илья Репин

В. М. ВАСНЕЦОВУ

17 ноября 1907 г.
Куоккала

Дорогой Виктор Михайлович, прими мое дружеское рукопожатие за твои добрые чувства ко мне. Я в них верю всегда, как верю в свои к тебе неизменно и постоянно.
А по поводу моего юбилея у меня некоторое чувство досады есть.
Почему, например, не празднуют твой?
В 1877 году уже было несколько твоих замечательных вещей. И только потому, что это не зарегистрировано в Академии художеств, никто не вспоминает и не считает деятельности национального художника. Вот мне и досадно. И даже, собственно, 35 лет моих кончились в прошлом, 1906-м году, и я уже забыл вообще о времени.
И я даже не способен к юбилярству и всегда готов спрятаться от этой ‘репетиции похорон’, как справедливо назвал это мой друг. Говорится в глава столько преувеличений, лести, и притом повторяющейся всякому юбиляру!.. Ну, прости за эту скуку.
А я теперь доволен особенно тем, что вышел из Академии.
И тебя, и Сурикова, и Поленова {В 1893 г. Васнецов, Суриков и Поленов были приглашены преподавать в Академию художеств, но отказались по различным мотивам.} понял только теперь. Даже взявши сие самым прозаическим, практическим способом оценки труда: невыгодно нам. Да не наше дело учить. Я, несмотря на всю мою скаредность ко времени и очень практического распределения его, все же очень много терял и только теперь, сосчитав часы, вижу, что значит расстроить рабочую неделю на два, а иногда и на три дня. Мало остается. И главное, какое-то всегда разбитое настроение.
Опять в скуку заехал! Что значит сделаться стариком, сам не замечаешь — ворчишь да ворчишь. И кому это интересно!
Прости и будь здоров.
А на твоем юбилее будь весел и велик, каким я тебя всегда знаю.

Твой Илья

ОСТРОГОЖСКОЙ ГАЛЕРЕЕ Им. И. Н. КРАМСКОГО

1907 г.
Куоккала

Острогожской Общественной картинной галерее имени Крамского.
Радуюсь незабвенной памяти вожатого-гражданина художника. Крамской — могучая личность. Честь и слава Острогожску {Телеграмма послана в связи с 70-летием со дня рождения И. Н. Крамского.}.

Репин

1908

А. А. БОРИСОВУ1

1 Борисов Александр Александрович (1866—1934) — художник, писатель, экономист, ученик И. Е. Репина. Автор серии работ, посвященных русскому Северу, и книг ‘В стране холода и смерти’ (П., 1909), ‘Великий Северо-восточный морской путь’ (П., 1910), ‘Мурманская железная дорога’ (Пг., 1915) и др.

17 января 1908 г.
Куоккала

Дорогой Александр Александрович.

Наша великая Родина — представительница Севера. Если в Петербурге устраивается этнографический музей, то в нем северный отдел должен занять самое видное и самое почетное место. А в этом отделе самой дорогой жемчужиной будет Ваша коллекция северных этюдов. Не говоря уже о художественности редких по своей трудности изображений, эти уники неповторимы и по времени и по месту, и ничто не может понизить их ценности.
Если музей упустит эти перлы, он сделает непоправимую ошибку. Потому что впоследствии потомки будут выкупать и собирать, что упущено во времени, с огромными затратами, от частных владельцев, что уцелеет, и будут ставить на то место, где должны быть эти единственные пока труды самоотверженного художника.

Ваш И. Репин

В. К. БЯЛЫНИЦКОМУ-БИРУЛЯ1

1 Бялыницкий-Бируля Витольд Каэтанович (1872—1957) — художник-пейзажист. Народный художник РСФСР и БССР, действительный член Академии художеств СССР,

29 марта 1908 г.
Куоккала

Дорогой Витольд Каэтанович.

Я очень рад поменяться с Вами работами. Но, ради бога, ни о каких деньгах доплаты не может быть речи.
Ваши ‘Первые цветы’ — превосходная вещь!.. Я умолкаю, когда думаю, что могу я предложить Вам в обмен…
У меня есть только два эскиза: один к ‘Искушению’ {Эскиз к картине ‘Искушение Христа’ (1895).} (очень близкий к картине, бывшей на выставке {Не тот, что продался у Аванцо. (Прим, автора).}), другой неизвестный, картины не было. При лунном свете в парке объяснение двух, мужчины и женщины.
Вот, на Ваш выбор.
Так как дело сие не к спеху, то советую — при случае, когда будете в Петербурге, заглянуть в Куоккала, где Вам будут рады, и выбрать и решить.
Искренне Вас полюбивший

Илья Репин

В. К. БЯЛЫНИЦКОМУ-БИРУЛЯ

19—26 апреля 1908 г.
Куоккала

Сейчас гуляли по свежему снегу,
точно об рождестве.

Дорогой Витольд Каэтановчгч.

Мы были очень тронуты коллективным письмом с подписями всех наших милых друзей, с прибавкою Клавдия Васильевича Лебедева.
Задержали ответ фотографии, которые и до сих пор все еще не готовы (бывает же!).
Зима без всякого милосердия заслоняет нам пасхальное настроение. […] Заказ Ваш — повторение эскиза Иоанна Грозного — делается: кажется, выходит интересно. А может быть, это вначале так кажется.
Как трудно остановиться вовремя! От Наталии Борисовны и от меня прошу Вас передать глубокоуважаемой Ольге Ивановне {О. И. Суворова — жена В. К. Бялыницкого-Бируля.} мой сердечный привет, и всем нашим общим друзьям.
Вероятно, Вы уже заняты отъездом, да даже в отъезде — по первой пороше? Есть? Возможно на пасхе?

Ваш И. Репин

М. П. БОБЫШОВУ1

1 Бобышов Михаил Павлович (1885—1964) — театральный художник и педагог. Народный художник РСФСР, действительный член Академии художеств СССР.

2 июня 1908 г.
‘Пенаты’

Милый Миша Бобышов!

Простите, забыл, как по отчеству, и пишу по старой памяти, как увидел Вас впервые деревенским мальчиком. Мне это отрадно вспомнить. Вот он, русский народ! Не умрут у нас Ломоносовы! Наш ограбленный народ горит большим светом и любовью к знанию и искусствам, а сии благодеяния и награждают его свободой духа.
И завоевывает он себе права человека и делается просвещенным гражданином всего мира. Все жаждет он видеть, все знать, а следовательно, и всем владеть, то есть пользоваться всеми сокровищами, добытыми из недр и и добытыми его братом — культурным человеком. И все это изучается для того, чтобы в свою очередь быть полезным человечеству.
Пользуйтесь счастьем, какое бог послал на Вашу долю, каждую минуту благодарите бога за все лучшее в жизни. Не многим выпадает счастье. Сколько братии нашей прозябает во тьме и невежестве. Напишите мне о Ваших наблюдениях и Ваши заметки об искусстве: что задело Вас? Новое и старое, вс—всю правду, чистую правду.
Пишите, как думаете и чувствуете, без прикрас. А когда вернетесь из-за границы, приезжайте ко мне — рассказать свои впечатления — непременно.
Буду ждать Вас.

И. Репин

Л. Л. ТОЛСТОМУ

20 июля 1908 г.
Куоккала

Дорогой Лев Львович.

Очень обрадовали Вы нас весточкой о себе. У нас тут лето превосходное — жаркое.
Мы долго были под ошеломляющим впечатлением письма Вашего отца (не могу молчать) {В 1908 г. Толстой выступил со статьей ‘Не могу молчать’ — резким протестом против участившихся смертных приговоров военно-полевых судов.}.
Вчера в редакции ‘Слова’ я видел у И. Лазаревского целый ворох писем из разных мест России, шлют свое сочувствие голосу великого русского гения.
Сказал, что все будет напечатано. Там же встретил Философова. Приехали из Парижа Мережковские — обещали быть у нас в Куонкала. Еще не скоро съедутся все, время тихое, но нас навещают но средам.
Я достроил свой Эрмитаж {Так Репин называет свою мастерскую в ‘Пенатах’.}, светом и теплом он поспорит и с самой Италией.
Прошу Вас передать мой душевный привет Доре Федоровне {Жена Л. Л. Толстого.} с самыми лучшими пожеланиями.
Будьте здоровы.

Ваш И. Репин

В. И. РЕПИНОЙ1

1 Репина Вера Ильинична (1872—1948) — старшая дочь И. Е. Репина.

15 августа 1908 г.
Куоккала

Милая Вера.

Вместе с этим посылаю тебе 75 р. Начинается время обратных течений перелетных птиц — дачников.
Какая печальная неделя о Тарханове. Милый человек был. Он часто бывал здесь…
Будешь ли ты праздновать день 28 августа — рождения Льва Толстого?
По Руси отвратительным смрадом подымают свое вонючее курево русские попы… С забулдыгами ‘черной сотни’ они готовят погром русскому гению… {Репин возмущается той травлей, которую подняли против Толстого церковники, требовавшие его отлучения от православной церкви.}
О времена!..

Твой папа

Передай мой поклон Елене Павловне {Е. П. Тарханова-Антокольская.} с лучшими пожеланиями. Пожалуйста, с деньгами будь поэкономнее.

В. К. БЯЛЫНИЦКОМУ-БИРУЛЯ

14 ноября 1908 г.
Куоккала

Дорогой Витольд Каэтанович.

И я каждый день вспоминаю Вас с чувством, глядя на очаровательный, свежий момент ранней весны. И голубые подснежники, и тихая река, и целая панорама леса, так художественно моделированная за рекою {Репин пишет о своем восхищении пейзажем Бялыницкого-Бируля ‘Первые цветы’.}.
Надеюсь в 1-й половине декабря увидеться с Вами в Москве и дружески пожать Вам руку.

Ваш Илья Репин

Вторая половина ноября, и я всякую среду думаю — не подъедете ли Вы — теперь по снежку — было бы чудесно. Тащите и Жуковского, если состоится Ваш приезд в Петербург.
А я так стараюсь окончить и повезти в Москву свою картину. Но и до сих пор не могу уверенно сказать, сбудется ли сия затянувшаяся мечта.
До свидания!
Наталья Борисовна Вас очень приветствует академиком!! {В 1908 г. Бялыницкому-Бируля за картину ‘Весенний день’ было присуждено звание академика.}
И я, конечно.
Всего лучшего!

Илья Репин

Е. И. ВИТКЕВИЧ1

1 Виткевич Евгения Игнатьевна — сестра польского искусствоведа Станислава Виткевича, автора книги ‘Матейко’ (Львов, 1908).

24 декабря 1908 г.
Куоккала

Искренне уважаемая Евгения Игнатьевна.

Глубоко благодарен за великолепную книгу о великом художнике Я. Матейке. Прошу Вас передать мою сердечную благодарность Вашему доброму брату.
Какая дивная, образцовая книга! Как полно представляет она великого польского деятеля.
В два вечера я едва пересмотрел превосходные иллюстрации! Составлена книга с таким серьезным вниманием, распределением частей и целого так уместно и красиво, что хотелось смотреть и смотреть без конца.
Жаль, я не знаю польского языка. С текстом мне придется знакомиться только кусочками, когда кто-нибудь из знающих язык приятелей прочтет, что успеет.
Вы не приписали ни своего адреса — ни подробно адреса Вашего брата. Мне бы очень хотелось его поблагодарить.
С искренним желанием Вам всего лучшего

Илья Репин

Н. М. ЕЖОВУ1

1 Ежов Николай Михайлович (1862—1941) — журналист. Сотрудничал в ‘Северном вестнике’, газете ‘Новое время’ и др. Был секретарем Общества любителей художеств в Москве.

27 декабря 1908 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Николай Михайлович!

Я до сих пор полон Вашей могущественной речью о Павле Михайловиче Третьякове: полно и всесторонне Вы поставили перед нами его грандиозную личность {Речь была произнесена на вечере 11 декабря 1908 г. по случаю 10-й годовщины со дня смерти П. М. Третьякова. Н. М. Ежов обратился от имени Общества любителей художеств с призывом открыть подписку ьа памятник Третьякову.}.
Благодарю за присланное воззвание к художникам о его монументе. Не медля, усиленно займусь оправданием своей части на усиление фонда по сооружению памятника. И я и Наталья Борисовна необыкновенно тронуты Вашей любезностью. Вечер и ужин в Обществе любителей художеств 11 декабря будут самыми веселыми часами в нашей жизни. При воспоминании о тех энергичных, остроумных речах и тостах героически молодеешь. А реальная, житейская сторона — ужин! Ведь это только в Москве можно вкушать такое блаженство жизни сей.
Ну как же удержаться от горячей благодарности ангельски красивой даме, сидевшей в конце стола и так магически спокойно (будто не она) дирижировавшей таким сложным столом при такой тесноте (никто в обиде не остался). О! Сколько тут было приложено внимания, распорядительности! Уменья!..
Посылаю почтительный поцелуй потрудившимся ручкам и дружеский привет добрым товарищам, так радушно нас принимавшим. С Новым годом!
Искренне Вам преданный

Илья Репин

1909

А. А. КУРЕННОМУ

3 января 1909 г.
Куоккала

Дорогой Александр Аввакумович,

Вашим милым письмом Вы меня обрадовали.
Картину мою {Картина ‘Черноморская вольница’ была выставлена на XXXVII Передвижной художественной выставке в 1909 г.} только близкие товарищи (Суриков, Касаткин) одобрили, а критики предъявили свои требования — картину рассматривать не удостаивали: не прежний Репин.
Действительно, не прежний… Прежде я ставил типы экспрессии, а самая картина выходила — ладно, а если гармонии не было, ее и сам я уже не омел требовать от картины своей, а зритель развлечен был другим. Ставились лица, характеры, экспрессии, композиция обыкновенно у меня не вытанцовывалась… В этой ‘Черноморской вольнице’ я более всего работал над композицией и гармонией… Оказалось, это еще мало кому чувствительно, никому не требуется — относится к технике дела, технике доброго старого времени: теперь уже иначе глядят, иначе работают. Над этими вечными вопросами искусства стараются не останавливаться, чтобы не потерять задора невежды… виноват, смелости и самобытности…
Очень радуюсь, что Вы наконец оседло устраиваетесь, желаю Вам успеха от всей души.
Да, вечер в память Павла Михайловича вышел очень задушевный: собрались все больше художники. Но были и юристы. Какие были речи! Какие доклады! Все почувствовали монументальную фигуру П. М. Третьякова, и у всех было одно желание: строить ему монумент. С места в карьер чувство так охватило все собрание, что оно мигом перешло в действие… и я верю в возможно скорое исполнение. Признание дела этой грандиозной личности в деятельных, просвещенных сердцах непременно отольется в реальную форму из вечного металла и будет напоминать всем великое, созидательное добро.
Всего лучшего.

Ваш И. Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

19 января 1909 г.
Куоккала

Течение воздуха: северное
Море: белая равнина
с кабанами льда —8о R
Настроение: злое от ‘Салона’ 1
Час: 5 вечера
Mise en sc&egrave,ne: среди загруженного письменного стола
1 Репин посетил декадентскую выставку ‘Салон’.

Дорогой Илья Семенович,

Благодарю Вас за Ваше милое, восхитительное письмо. Я ожил — я был в миноре.
Бурлаки — это первый эскиз к картине {Эскиз к картине ‘Бурлаки’ (1870). Был в собрании Остроухова. В настоящее время находится в Третьяковской галерее.}. Думаю, что, наверно, 1870 г. в конце.
Очень счастлив, что Ф. В. Чижов (рисованный мною от 2 до 3 часов ночи) нашел себе подобающее помещение — в Вашем изящном собрании {Рисунок ‘Мертвый Ф. В. Чижов’ (1877).}.
Но как Вы меня обрадовали, что остались довольны экскурсантами из Академии художеств! и три часа они Вас поедали!! Браво! Браво! Это меня радует… Признаюсь, скребут кошки, что ‘я тут ни при чем’. Ну уж такая судьба… Я без жалости давлю в себе зависть и всегда на стороне добрых желаний, особенно по отношению к молодежи. В глубине души думаю словами поэта-гражданина:
Ничего, как умрем,
И об нас кто-нибудь проболтается
Добрым словцом 1.
1 Репин, по-видимому, по памяти цитирует стихи Некрасова:
‘…Не тужи! Как умрем,
Кто-нибудь и об нас проболтается
Добрым словцом’.
У меня с ними отношения были хорошие. Что бы там ни писали отсебятники по дешевым ценам.
А в миноре я был вот почему. Не так давно в ‘Олоферне’ {В опере А. Н. Серова ‘Юдифь’ Шаляпин пел партию Олоферна.} я слышал и видел Шаляпина.
Это был верх гениальности… Как он лежал на софе!.. Архивосточный деспот, завоеватель в дурном настроении!.. Предстоящие цепенеют, со всеми одалисками. Цепенеет весь театр, так глубока и убийственно могуча хандра неограниченного владыки…
Когда я прочел в газетах, что Головин это изобразил, и если его приобрела Третьяковская галерея, значит, стоит {Картина А. Я. Головина ‘Ф. И. Шаляпин в роли Олоферна’ была приобретена Третьяковской галереей в 1909 г.}…— поскорей смотреть ‘гвоздь’. Какое разочарование!!!.. Я увидел весьма слабые упражнения дилетанта. Из тех ассирийских тонов, какие Шаляпин дивно воспроизвел на сцене, Головин одолел только слабую раскраску, как офицеры по фотографии. А рука! Если Шаляпин гениально провел по живой своей мощной руке архаические черты, по главной схеме мускулов, то этот бедный дилетант наковырял такую ручищу!!! И как он ее скучно елозил — раскрашивал! — телесной краской!!!.. Ну да черт с ним, мало дилетантов, и кто же им запретит посягать на Шаляпина?! Все равно хлам произведут…
Но когда этот заведомый хлам покупает знаменитая на весь мир русская галерея картин???

Ваш И. Репин

Я уверен, что Вы не могли быть за покупку этой ничтожной бутафорщины.

Д. В. СТАСОВУ1

1 Стасов Дмитрий Васильевич (1828—1918) — брат В. В. Стасова. Адвокат и общественный деятель. Один из учредителей Русского музыкального общества. Был в тесной дружбе со многими художниками-передвижниками и композиторами ‘Могучей кучки’.

7 февраля 1909 г.
Куоккала

Дорогой Дмитрий Васильевич,

Покойный Владимир Васильевич любил иногда рассказывать что-либо ‘для красного словца’.
Писание мною портрета с Владимира Васильевича в Дрездене не раз им было пересказано разным лицам, даже в печать попало.
Фактически было так: в Дрездене, на второй день или на третий по нашем приезде, по случаю троицына и духова дней музеи были закрыты, мы были свободны, а мне давно хотелось написать с Владимира Васильевича. Он великодушно согласился позировать. И эти два дня он с невероятным терпением, любезно и весело сидел по 5 часов в день, а может быть, и больше. Все это, помнится, было им записано на тыльной стороне холста. Погода была превосходная, и Владимир Васильевич — знаете, какой был ангел доброты и самопожертвования! — ни слова упрека по моему адресу, и я зарабатывался до расстройства нервов — ну то есть легкой усталости. А он так весело шутил и веселил меня.
Прислуга отеля приглашалась к удивлению от появившегося портрета. Владимир Васильевич любил общение со всеми и всех заинтересовывал. Мы потом уехали дальше. Поручили нашим удивленным слугам переслать портрет в Россию, когда высохнет. Все было исполнено безукоризненно. Вот и все, что я помню. Владимир Васильевич прикомпоновывал к своему рассказу какую-то собаку, которую будто бы я хотел написать,— я не помню.
Это было бы очень трудно в чужом городе, да и не такой же я завзятый анималист. А мне эти два дня вспоминаются очень тепло, и время стояло теплое. И мы из-за портрета не поехали в Саксонскую Швейцарию, мне было совестно перед Владимиром Васильевичем, и я его глубоко любил в своей душе, как всегда, за его редкую доброту и всегдашнюю готовность жертвовать своим спокойствием в пользу добродетели. А уж для искусства!!!
Прошу Вас передать наш привет Поликсене Степановне. Наталья Борисовна очень благодарит за Ваше внимание.

Ваш И. Репин

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

24 февраля 1909 г.
‘Пенаты’, Финлянд. ж. д.
ст. Куоккала
Приемный день:
среда от 3 часов

Течение воздуха: восточное
Море: белое — снег
—5о R
Настроение: устал от работы
Час — 7-й
Mise en scene: пишу под лампой

Дорогой Дмитрий Иванович,

картину свою {Картина ‘Черноморская вольница’ после показа ее на XXXVII Передвижной художественной выставке была переписана Репиным.} я имел слабость, уступая укорам товарищей-передвижников, выставить недопеченной. И за это меня по всей справедливости допекают критики на выставках. Они правы. Я возьму картину домой, отложу на год и тогда посмотрю, можно ли ее оживить и сделать годной. Теперь она меня страшно огорчает, и я жду только закрытия выставки. А поэтому и не могу отослать Вам в музей обещанного этюда — еще понадобится.
С грустью прочитал я Вашу жалобу на нездоровье.
Я, слава богу, здоров и работаю, как могу. Читаю Государственную думу и страшно возмущен нашим гнусным правительством. Представители его налицо. Политика Азефа — провокация. Нравственный престиж — Пуришкевич, цинизм мерзавца. Государственность — бездарность Столыпина. Финансы — ничтожество с ослиным красноречием — Коковцев и т. д.
Семья моя живет в Петербурге, Офицерская, 57. Старшие дочери больны, все больны. Младшая разошлась с мужем и живет там же с дочуркой и матерью. Сын, слава богу, купил себе дом и живет в соседстве со мною — шагов 30 от меня,— работает, у него уже двое детей.
Вот повесть ‘За чужий грих’ — все мы несем уплату эа чужий, а може, за свий грих.
Будьте здоровы! Мужайтесь! Бодритесь, как военные: когда выйдете на улицу, сейчас же лопатки назад. И бодро, подняв голову, ходите подольше, Вы, наверное, засиделись.

Ваш Илья Репин

Л. Н. ТОЛСТОМУ

3 апреля 1909 г.
Куоккала

Дорогой Лев Николаевич,

всем сердцем с Вами в эти тяжелые для Вас дни {В конце марта 1909 г. из Тульской губернии был выслан в административном порядке ближайший единомышленник Толстого В. Г. Чертков.}.

Н. Нордман
И. Репин

И. Е. ЦВЕТКОВУ1

1 Цветков Иван Евменьевич (1845—1917) — известный коллекционер, собиратель произведений русских художников XVIII—XX вв.

3 мая 1909 г.
Куоккала

Еще один драгоценный перл в диадему Москвы! {Письмо посвящено передаче И. Е. Цветковым его коллекции в собственность г. Москве в 1909 г. В 1926 г. собрание Цветкова вошло в Третьяковскую галерею.} И в каком царственном месте! Как вставлен и освещен… И внутри во всех деталях — загляденье.
Всякому русскому и даже заморскому гостю на всю жизнь врежется в память этот драгоценный новый камень Москвы.
Да здравствует русское искусство! Да радуются благородные, изящные сердца, возлюбившие образный мир представлений!
Честь Вам и слава, дорогой Иван Евмениевич! Всемирная слава вовеки!
Считаю себя счастливцем, что и мои труды, в достаточном числе, собраны в Вашем даре матери Москве.

Ваш Илья Репин

Н. А. МОРОЗОВУ

12 мая 1909 г.

Дорогой, глубокоуважаемый Николай Александрович.

Возмутительно и печально происшедшее с Лиснером {Э. Э. Лиснер — художник, ученик Репина по Академии художеств. За участие в революционном движении был арестован и выслан в Сибирь.}, но думается мне, что судьба посылает этому даровитому художнику дорогу в Восточную Сибирь. Не в пример прочим эта ссылка может дать ему особую тему: своеобразные типы, нетронутые живописью места и особенно жизнь старообрядцев и заводская — подорожной черни… Какой богатый реальный материал для его исторических композиций. У него их так много, таких живых, неожиданно интересных… Ну что?— поедет он за границу, увлечется стадным чувством декадентской манеры, начнет себя ломать… И года через три переломает и затопчет под спуд свою истинную душу народного художника — выучится кривляться, юродствовать до идиотизма, поступит в легион поголовной проказы… А через пять лет всем станет тошна и невыносима эта лепроза… И — пропал редкий самородок — талант…
Да, Лиснеру будет очень по плечу забраться в глушь и вывезти оттуда что-нибудь небывалое. Теперь только этим он и возьмет. Дай только бог ему побольше смелости — взглянуть на все собственным взором художника, дерзко отречься от всех рутинных — художнических пут и выхватить из жизни и природы еще никем не примеченный образ живой органической живописности…
Передайте наш душевный привет Ксении Алексеевне, С искренним желанием Вам всего лучшего.

Ваш И. Репин

В. И. РЕПИНОЙ

14 июня 1909 г.
Куоккала

Милая Веруня.

Сегодня я уже получил твою поздравинку, с видом Златоуста. Какая прелесть!.. Какие есть еще места в дикой России, никому не известные… Когда это вместо царства одичалой полиции в Сибири будут жить люди по-людски?
В Куоккала очень много живет журналистов и писателей. Недавно устроили целую ассамблею. Была М. К. Куприна, урожденная Давыдова, и человек 50 подвизающихся в прессе. Сколько говорилось…
У нас тут собираются на кооперативных началах воскресные гулянья — прислуга и дворники — пикники, по воскресеньям. За две копейки можно выпить 8 стаканов чаю с булкой, с лимоном и с леденцами. Бывают тут же импровизированные лекции по разным вопросам, танцы под гармонику и балалайки, пение современных (очень интересных) песен — очень весело проводят время. Решили изучать сапожное мастерство и шитье и кройку: все это в складчину — кооперация — очень дешево обходится.
Уже месяца три, как Юра открыл у себя школу рисования для детей. У него занимается 10 человек. Его очень хвалят как учителя, боятся и уважают. Картину он пишет в моей мастерской.
Из Здравнева пишут, что погода все плохая. А у нас здесь очень хорошее лето.
Будь здорова.
Застанет ли тебя мое письмо?
Всего лучшего.
Спасибо за поздравление.

Твой папа

В. К. БЯЛЫНИЦКОМУ-БИРУЛЯ

16 августа 1909 г.
Куоккала

Дорогой Витольд Каэтанович.

Очень обрадован Вашей телеграммой — на дороге в парке. Надежда видеть Вас у нас здесь нас очень веселит: даже все кругом похорошело.
Эскиз готов. Кажется, я уже сообщил Вам, что я вариировал тему Грозного своего.
Сцена происходит в ‘приемной’ (парадный тронный зал). Она расширена значительно. Стиль, смесь персидского с ренессансом. В высокие деревянные хоромы проникают солнечные лучи с верхних окон.
‘Передняя’ обставлена дорогими сюрпризами (награбленными большей частью у слабых соседей), чтобы послам ‘в нос бросалось’.
Развращенный до безумия деспот находится уже в следующем периоде своей казни. Он ревет белугой. Отвратительный, жалкий, несчастный палач наказан наконец. Он сознал, что убил свою династию, убил свое царство… Есть бог, есть историческое возмездие…
Вот как я размечтался. Мне даже неловко стало: будто я подымаю свой товар.
Ради бога, этого не думайте. Ни к чему не обязывает это Вас и заказчика. Если ему не понравится, я выставлю этот эскиз на Передвижной продавать.
Есть у меня еще Гоголь, сжигающий свои писания,— тоже эскиз.
Итак, надеюсь, до скорого свидания. Наталия Борисовна шлет свой привет.
Искренне любящий Вас

Илья Репин

В. К. БЯЛЫНИЦКОМУ-БИРУЛЯ

5 октября 1909 г.
Куоккала

Дорогой Витольд Каэтанович.

Очень, очень обрадован я Вашим милым письмом — как Вы меня балуете! Но и опечалили Вы меня жестоко. Я уже так радовался, и даже не один я, Наталья Борисовна также была уверена, что у Вас что-то произошло, но прошло — быльем поросло… А оказывается все не так. И рана еще свежа… Как я жалею, что не сумел расположить Вас поделиться со мною горем!.. У Вас такое симпатичное, красивое и доброе лицо, что кажется — рождено для счастья… И я верю этому впечатлению от Вашего лица, верю, что взойдет еще и не раз восхитит Вас жизнь своими лучшими дарами.
Я много думал о той художественной идее Вашего искания нового в своем творчестве. Вы как-то обронили смысл Ваших задач, и мне представились они так мужественны. Ну, думаю, этот художник — счастливец. Он найдет себя особо. И это поглотит его. Чем труднее путь к его идеалам, тем выше станет он в искусстве. И что перед этим воображением все житейские волны!..
А кстати, я думаю, что самая высшая награда человеку на земле: воображение. И в рай, и — царство мертвых, и жизнь на всех планетах, даже в протуберанцах солнца может побывать человек, даже самого бога может он увидеть и даже слышать его голос. Ничего не стоит человеку прожить миллион лет…
Гоголя своего я буду считать свободным, пока не удается достичь в нем Гоголя. И буду очень счастлив принять Ваше предложение, когда моя совесть художника спокойно вздохнет во мне.
Очень буду счастлив опять видеть Вас здесь. И уже не удержусь на недомолвках…
А что касается денег, Вы не беспокойтесь, можно упростить: просто поручить Московскому купеческому банку записать их на мой текущий счет в Петербургской конторе банка.
Просим передать наш дружеский привет Ольге Ивановне и Богданову-Бельскому. С растроганным сердцем думающий о Вас

Илья Репин

В. И. РЕПИНОЙ

12 октября 1909 г.
Куоккала

Милая Вера.

Какое горе здесь в Финляндии. Ее желают слопать наши держиморды… Подавятся проклятые.
Маленькая, бедная Финляндия ни у кого не попрошайничает, никого не грабит и во много раз выше громадной России в культурном отношении. Финляндия богаче и благоустроеннее, а главное, нравственно куда выше. Какое позорище и пережиток.
Эти необъятные территории… Они могут существовать только преступностью: вечные рабы своей полиции. Давить, вешать, выживать, разбойничать… иначе существовать они не могут — лопнут.
Что это Таня не пишет, она уехала?
Недавно я получил письмо от своей тетки Прасковьи Васильевны Луговской (родная сестра нашего покойного деда), ей 97 лет. Она живет в Одессе, в городской богадельне. И еще веселое письмо — острит.
А ты, Вера, все-таки ищи себе каких-нибудь занятий, чтобы зарабатывать хоть малость и иметь обязанности, ты будешь здоровее и свободнее себя чувствовать.
А яйца и мяса не ешь — это очень вредные кушанья, можно быть сытыми и без них: рыба, гречневая каша, чечевица и т. д.
Будь здорова, отвечай скорей.

Твой папа

Э. К. ЛИПГАРТУ1

1 Липгарт Эрнест Карлович (1847—1926). Художник-портретист я декоратор. Был преподавателем в Обществе поощрения художеств я хранителем Эрмитажа. С 1902 г. действительный член Академии художеств.

27 октября 1909 г.
Куоккала

Многоуважаемый Эрнест Карлович!

Чем больше проходит времени от момента, когда наша комиссия по учреждению декоративной мастерской и химической лаборатории художественных приспособлений и материалов найдена неправомочной, как сказали, и дело это, по-видимому, спрятали под сукно, я тем более чувствую, что нас — членов императорской Академии художеств — бесцеремонно оскорбили.
Нас даже не уведомили, в каком положении решенное в положительном смысле наше постановление об учреждении этих важнейших вопросов Академии художеств.
Я считаю для себя очень унизительным оставаться с званием члена Академии художеств при таком бесправном состоянии.

Пишу заявление

в Совет импер. Академии художеств, чтобы меня исключили из списков членов Академии… Ухожу, отряхая прах. Ни в комиссии ее, ни в собраниях более не появлюсь.
С искренним уважением к Вам

Илья Репин

Л. Н. БЕНУА1

1 Бенуа Леонтий Николаевич (1856—4909) — архитектор. Профессор Высшего художественного училища Академии художеств и его ректор.

27 октября 1909 г.
Куоккала

Дорогой Леонтий Николаевич!

Меня все более и более угнетает бесправное положение члена импер. Академии художеств.
Хлопотали, спорили, судили, рядили мы по Вашей просветительной инициативе и наконец добились соглашения: декоративная мастерская и химическая станция исследований красок и грунтов решена была как важнейший предмет Академии художеств к возрождению. И что же?
Я считаю для себя унизительным носить звание члена Академии художеств при таком рабьем прозябании. Выхожу из состава членов {Несмотря на обиды и частые разногласия с Советом Академии художеств, Репин оставался его членом.}, отрясая прах, и более не стану посещать ее собраний: ни в какие комиссии также не пойду.
С сердечным желанием Вам всего лучшего.

Илья Репин

С. К. ГАБАЕВУ

8 ноября 1909 г.
Куоккала

Многоуважаемый Сергей Константинович!

Отец мой — Ефим Васильевич Репин окончил свои дни в моем именьице Здравнево, близ Витебска. В 1891 г. я купил это имение, и в мае месяце мы устроились там.
Отец оставался и зиму в Здравневе. Хозяйства он не любил и ничем не занимался, кроме чтения священного писания. К концу 1893 г. у него начала ослабевать память и он впадал в детство.
Возраст его был весьма преклонный. Он родился в 1804 г., марта 11-го. Умер он в 1894 г. в июне месяце и похоронен на кладбище в семи верстах от нашего именьица — местечке ‘Слобода’, на церковном дворе. Жил — 90 лет и три месяца.
Сколько я ни старался увлечь его хозяйством — были у нас и лошади, и коровы, и свиньи, и гуси, и утки, и индюки, и куры, и собаки,— ничем не привлекала его окружающая жизнь. Он мог бы жить лучше: были и слуги, была своя баня, свой хлеб, свое молоко, своя птица куры, яйца, но он был уже стар, плохо двигался и главное, все плоше и плоше сознавал. Светских книг, сколько я ему ни предлагал, у него не было охоты читать.
Да, ваша правда, любимые воспоминания его были из военной жизни, из походов. У него есть три медальки: за турецкую войну, за персидскую и за венгерскую кампанию — крестик 1831 г.
Он хорошо помнил Персию, Турцию, Кавказ, Крым 1826—28 гг., особенно Севастополь и Одессу (во время Севастопольской войны он был уже в отставке). Много дел он имел в Молдавии и Валахии. Во время своей службы в строевой кавалерии (Чугуевский уланский полк) он долгое время находился при ремонтере Белецком.
Отец очень хорошо понимал толк в лошадях, и они с Белецким закупали для полков в донских степях, киргиз-кайсацких и на Кавказе большие партии верховых лошадей. Также — в качестве грамотного — он был и фуражиром и квартирмейстером.
А из Персии наш полк вез золотую контрибуцию: у каждого солдата через седло были перекинуты тюки с золотом. ‘
При Александре I он был уже молодым солдатом. От Чугуева до Харькова Чугуевский полк провожал тело императора. Было 25 градусов морозу. В полной парадной форме, в одних мундирах. С благодарностью он вспоминал, что царский кучер скомандовал полковнику — ‘Пошел!’ И они почти вскачь летели до Харькова за царским гробом.
Отец мой никогда не пил водки. На службе всегда свои порции отдавал товарищам. И даже во время эпидемий в Турции и Персии, где уговаривали пить,— иначе умрешь. Он все-таки не пил. ‘И жив остался, а пившие многие умерли’,— шутил он.

ПАВЛУ АРКАДЬЕВИЧУ1

1 Фамилия адресата неизвестна.

9 ноября 1909 г.
Куоккала

[…] Я одного с Вами мнения относительно идеи в картине, как и во всяком художественном произведении.
Художник часто долго работает над картиной, выполнение частей, выполнение целого так дорого становится ему само по себе, что об идее картины ему трудно бывает говорить: не всегда располагает настроение.
Это все равно что говорить о боге, о святом духе, о богочеловеке — эти предметы требуют некоторого подъема. При этом идея, чем глубже она захватывает недра жизни, тем труднее ее формулировать, реализовать в коротких и понятных фразах. Идея, как явление высшего порядка, не терпит ни прозы, ни будничного отношения к ней толпы, она имеет способность расплываться, разрастаться до неуловимости.
Художник поступает вполне тактично, когда предоставляет зрителю самому доходить до святая святых его души.
Можно ли отрицать идею в памятнике Петру Великому Фальконета? Можно ли отрицать ее в монументе Александру III Трубецкого? А кто не в состоянии подняться до созерцания идеи — смотри на эти великолепные живые изваяния и любуйся просто: зафиксированным редким явлением жизни.
Подумайте, и через несколько тысяч лет — когда жизнь изменится до невообразимых нами побед культуры над животным прозябанием — этот гениальный медный всадник все так же будет взлетать, в гармонии со всем светлым, к желанным идеям человечества, а другой — с тупой ограниченностью, самодовлеющей тьмою — все так же будет стоять за все отжившее, невежественное, на своем буйволе. В этом слитке бронзы стоит перед нами реакционное чудище в солдатском облачении, навеки нерушимое назидание — давилы — невежды — вся эпоха…
Вы совершенно правы: рисуя портрет Кольцова, можно ли не чувствовать, что вы боретесь за явление такого человека, которого сам бог тронул своим перстом. Я с удовольствием прослушал те дивные — чисто русские песни, которые пропел этот степняк своему любимому народу.
Да, мир идей — неисчерпанный мир высших мотивов человеческого Разума,— трудно кончить об этом…
К сожалению, наше декадентское время так пало, так оскотело, что ему тяжело подыматься к идеям. Они славят любой кусок мяса. Жирно — по пальцам течет! Они не видят своего звериного вида — скоро так съедят друг друга. Беспринципность отвратительна! а безыдейность глупа. […]

1910

Н. Н. ДУБОВСКОМУ1

1 Дубовской Николай Никанорович (1859—1918) — художник, член Товарищества передвижных выставок.

7 января 1910 г.
Куоккала

Многоуважаемый Николай Никанорович,

все, что касается Общества имени Куинджи, мне известно: и циркуляр я получил и устав несколько раз {Общество имени А. И. Куинджи было основано в 1909 г. Куинджи пожертвовал Обществу деньги для выдачи из процентов с этого капитала премий по пейзажной живописи.}.
Но я не намерен вступать в него. Оно мне несимпатично. Дай бог ему успеха, но я как-то не верю: слишком много берут, и все то же, что и Общество поощрения, уже много лет действующее {Общество поощрения художеств возникло в 1820 г., вначале как Общество поощрения художников. Его целью была поддержка молодых художников. Позднее Общество расширило свои функции, оно имело школу, устраивало конкурент’ приобретало произведения искусств для музеев и т. д.}. А главное, я ненавижу и не переношу премий. Это такая фальшивая, понижающая свободу духа человека приманка.
Третьяков не давал никаких премий и поддержал эпоху русского искусства на все времена, для всех образованных стран. А Общество поощрения уже более 50 лет дает премии — и так и этак и всем обрыдло — и не имеет доброго имени. Даже для школы дерет с Академии художеств 4 тысячи руб.
Если бы Общество вместо всех забот о направлениях искусства учредило с самого основания музей и покупало бы только выдающееся, как делал этот ответственный гражданин П. М. Третьяков! — оно имело бы музей, имя и живую реку русского искусства. […]
А что остается от премий?! — Словом, мне противна даже забота о главном прилагательном — названия — тошнит.
Я туда не пойду.
Старо и глупо.
И к чему это добровольное холопство перед палачами?!!!
Правда ли, что Г. Г. Мясоедов вышел из Товарищества? В одной газете я читал… Ведь ничего подобного — вздор?

Ваш И. Репин

Б. М. КУСТОДИЕВУ1

1 Кустодиев Борис Михайлович (1878—1*930) — художник. Ученик Репина по Академии художеств. Участник группы ‘Мир искусства’ и ‘Союза русских художников’. Совместно с И. Куликовым помогал Репину в его работе над картиной ‘Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 г.’.

14 января 1910 г.
Куоккала

Дорогой Борис Михайлович,

я вчера так обрадовался Вам, что забыл свои принципы и почти клятвенные обещания.
Я решил уже давно: никогда, нигде не выставлять своих вещей, не видавших свет, нигде, кроме передвижников.
Простите, беру назад вчерашнее обещание Вам.
Не могу.
В провинцию я не посылал своей большой лодки {Так Репин называет свою большую картину ‘Черноморская вольница’, в отличие от ее второго варианта, меньшего размера.} и с этой целью даже и писал эту малую. И вдруг… О малодушие и старческая забывчивость…
Нет, простите, ничего ни в Киев, ни в Одессу не пошлю: там будет в свое время наша Передвижная.

Ваш И. Репин

В. К. БЯЛЫНИЦКОМУ-БИРУЛЯ

14 января 1910 г.
Куоккала

Дорогой Витольд Каэтанович.

Я очень обрадовался Вашему письму. В Москве без Вас было как-то чуждо. Нельзя забыть Вашего гостеприимного очага.
И на выставке, когда я узнал, что нет Ваших картин, очень загрустил по Вас. Я так привык освежаться душою перед Вашими живыми веяниями правды, простоты и свободы.
И можете себе представить, с кем бы я ни встречался, первый вопрос: ну что у вас нынче?? Что Бируля?..
И, сидя за столом у Николая Дмитриевича Ермакова, я всегда с новым и большим удовольствием смотрю на Ваш косогор, с избами, занесенный снегом, люблю эти бережки, белыми краями отражающиеся в горной речке.
Буду очень рад, если завернете к нам в ‘Пенаты’.
Но я жду, что Вы заполните пустоту Вашего места на Передвижной и к Петербургу поставите что-нибудь для нашей радости.
Наталья Борисовна шлет Вам и Ольге Ивановне и Любе {Любовь Витольдовна — дочь В. К. Бялыницкого-Бируля.} свой душевный привет и я — всем сердцем Ваш

Илья Репин

К. И. ЧУКОВСКОМУ1

1 Чуковский Корней Иванович (1882—1969) — писатель, литературовед, переводчик. Лауреат Ленинской премии. Был в тесной дружбе с Репиным, который высоко ценил его талант. Чуковский редактировал книгу Репина ‘Далекое близкое’. Репину посвящены интересные воспоминания Чуковского, напечатанные в ряде изданий.

19 января 1910 г.
Куоккала

Дорогой Корней Иванович!

Досадно: у нас ‘Русского слова’ нет. Я все забываю его выписать. И стал привыкать — не нужно другой газеты: много газет — ничего не читаешь. Очень жаль сейчас.
Киевскую вырезку нам прислали. Да, я благословляю судьбу, и к Буренину у меня даже шевелится чувство благодарности за распространение… Эта рабья лукавость, сколь она двулична!
Наталия Борисовна зафиксировала за собою театр Федотова для уступки его кооператорам. Прекрасная идея, хорошо и неожиданно сложилась.
Прилагаем Вам листок повестки окрестным обывателям, для распространения — простите, это Наталия Борисовна такая бесцеремонная.
Я читаю ‘Бабаева’ Ценского и удивлен его талантом. Неужели этот простоватый армеец-казак так своеобразен, глубок и неожиданно дифференцирован в самые тонкие ощущения и самые невероятные комбинации наблюдений! Просто чудеса. Необыкновенно интересная книга…
Всего лучшего. Поклон Марии Борисовне {Жена К. И. Чуковского.}.

Ваш И. Репин

Пригласительные листки от ‘Апполона’ у нас уже имеются. Благодарим. Столяру сказано.

Н. Д. ЕРМАКОВУ1

1 Ермаков Николай Дмитриевич — коллекционер. Был некоторое время председателем Общества имени Куинджи.

25 января 1910 г.
Куоккала

Как Вы меня взбудоражили Пушкиным на экзамене, то есть на акте {Речь идет о картине Репина ‘А. С. Пушкин на акте в лицее’.}. С утра же в четверг уже я не удержался, и до сих пор — ‘дал волю неудержимой фантазии’ (как говорил Глинка). Не имея никаких данных (почти), компоную и пишу, пишу с наслаждением… И все, все из головы. И Державина (какая досада, никакого портрета, и никого других — все фантазия). Мне воображается, что этот акт, наподобие прежних академических, был торжественный. Съезжались вельможи звездоносцы, сановники всяких высочайших рангов и положений. Картина выходит очень эффектная: старик Державин, военный, генерал, сержант гвардии (если я плету чепуху, то простите), я все это проверю… Ах, как я жду материалов…
1. По возможности портреты всех присутствовавших тогда лиц. Их парадные формы, если можно в красках (хотя бы самых лубочных), особенно Державина и директора лицея?
2. Каких лет был Пушкин? Форма лицеиста? Были ли все лицеисты на акте? (У меня все.) Тоже в красках (цвет сукна, доклад, петлички).
3. Самый зал лицея, где происходило действие: столы, скатерти, кресла, стулья, стены,— если можно описание. Разумеется, я съезжу в Царское и выпрошу разрешение сделать этюд зала с натуры. Для момента света, для тона картины, и чтобы оправдать всю композицию картины это необходимо…
А Вы не забыли?
Жду! Жду! Жду!

Ваш И. Репин

Это будет страшно интересная картинка. Простираю мои объятия инициаторам затеи.

К. К. КОСТАНДИ1

1 Костанди Кириак Константинович (1852—1921) — художник и педагог. В 1907 г. получил звание академика. Участник Передвижных выставок. Один из ведущих членов Товарищества южнорусских художников. С 1885 по 1921 г. преподавал в Одесском Художественном училище.

12 февраля 1910 г.
Куоккала

Дорогой и глубокоуважаемый
Кириак Константинович!

Приношу Вам свое несколько запоздалое поздравление {По поводу 25-летия педагогической деятельности К. К. Костанди.}. Сочинял, готовил телеграмму к 7-му и проворонил… о старость! Досадую крепко… Мысленно обнимаю Вас с самым открытым сердцем и всей душой желаю Вам всего самого лучшего: здоровья, бодрости, продуктивности.
Всегда с особенным желанием видеть Ваши редкие и драгоценные труды я стремлюсь на наши симпатичные выставки. И Ваши картины меня всегда влекут первые, и от них веет таким теплом, жизнью и красотою. Все, что Вы ни изобразите, полно прелести и технического очарования. С первого взгляда — это скромное, бесконечно милое создание художника. Но стоит остановиться, вглядеться, как эта небольшая по обыкновению картина начинает увеличиваться в размерах, расцветает в прелестных тонких блестках колорита, и все пластичнее и пластичнее выступает форма всех организмов. Вот искусство! Стоишь — и не хочется расстаться, втягиваешься в истинное созерцание природы, ее той красоты, которую только видит художник. Может быть, видят другие? Но изобразить — фиксировать навеки!! Вот счастье и художника и зрителя. И здесь живописец — царь, и нет ему равного на земле! Никакое слово, никакая музыка не дают мне счастья любоваться сутью природы. Вот оно, скромное великое искусство! Вот та частица бога живого, которую он вкладывает изобразителям его любимого мира — его красоту…
Я никогда не кончу.
Целую Вас братски и дружески обнимаю, с живейшим желанием видеть Ваши создания.

Ваш Илья Репин

Ни слова не сказал о восторгах Ваших учеников от Вас как учителя — их хватило бы на три листа самого убористого письма.

Д. В. СТАСОВУ

4 мая 1910 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Дмитрий Васильевич.

Из Вашего — сегодня — письма вижу, что до Вас не дошло мое, в котором я обстоятельно описывал, как следует покрывать картины лаком (при существенной необходимости), и лучше не покрывать, если картине не грозит ни пыль, ни копоть.
И вообще крыть надо с уменьем, осторожно, свежим лаком и чисто промыв от пыли и копоти.
Что касается Герарда, простите, я забыл.
Но у меня никаких набросков с него не было. Он, как артист, актер и чтец, с эффектом выступавший на сцене, был очень грациозен, прекрасно понимал ритм движений, а потому сразу принял такую позу, что любо-дорого. И я с места в карьер взялся за холст и ничего не менял, ничего не искал — так мне нравилась его натура.
А мне страх как хочется взглянуть на Ваш — голову, писанную Серовым, я очень люблю Серова как художника и так досадую… В город ехать — так я уже за два дня расстроен,— старею и врастаю в свою берлогу.

Ваш Илья Репин

Какой ‘лагерь прокаженных’ {‘Лагерем прокаженных’ Репин называет выставку работ студии Л. С. Бакста, организованную журналом ‘Аполлон’. Репин перефразировал название статьи Стасова — ‘Подворье прокаженных’ (‘Новости и Биржевая газета’, 1899, февраль, No 39) по поводу первой выставки ‘Мира искусства’.} — ученики Бакста (в ‘Аполлоне’ на Мойке) и ‘Салон’ {‘Салоном’ Репин называет выставку ‘Салон Издебского’, на которой были представлены произведения западноевропейских художников формалистических направлений. Этим выставкам Репин посвятил статьи ‘В аду у Пифона’ (‘Биржевые ведомости’, вечернее издание, 1910, 15 мая, No 11715) и ‘Салон Издебского’ (‘Биржевые ведомости’, вечернее издание, 1910, 20 мая, No 11723), в которых он резко осуждал и высмеивал декадентское искусство, отмечая его абсурдность и разлагающее влияние на молодых художников.} в доме Армянской церкви!!! Бедлам сумасшедших!.. Это уже миазмы художественного разложения.

П. Е. РЕЙНБОТУ1

1 Рейнбот Павел Евгеньевич — присяжный поверенный, почетный член и секретарь Пушкинского лицейского общества, член комиссии по выработке плана юбилейных торжеств по случаю столетия лицея. Оказывал Репину большую помощь по разысканию материалов для работы над картиной ‘А. С. Пушкин на акте в лицее’.

5 июля 1910 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Павел Евгеньевич.

Я даже сконфужен. Да ведь это целое дело с большими затратами и времени, и денег, и труда! Какая предупредительность: и подробный план, и Бедекер, и книга расписания!! Ах, Павел Евгеньевич, можно ли так баловать людей! Зазнаются…
И мне уже досадно делается, что я не воспользуюсь Вашим милым вниманием. Мы передумали — путешествие отложили. И я только переехал, недели на две, в другую работу. На юг России, на крестный ход, совсем в другую среду. От молодого чтения, очаровавшего высшее общество великим полетом творчества, — ‘нищим духом’ {Репин в эти годы вновь обратился к работе над картиной ‘Явленная икона’ (‘Крестный ход’), которую он закончил после многих переделок лишь в 1924 г. (См.: И. А. Бродский, Картина И. Е. Репина ‘Крестный ход в Курской губернии’, М., ‘Советский художник’, 1962).}. Забитые, отупелые калеки,— рабы, тянутся лучшими движениями убогих душ к небу, к богу… к суду. Они верят в возможность чуда… Залитый золотом дьякон громогласен до паники, до потери сознания. Все в этой дощечке, с изображением чего-то — все равно — трудно понять. Молитесь и веруйте. Лес, солнце, дым кадил, пенье клира, монахи, духота, очарование до одури…
А как я Вам благодарен за последнее замечание! Прибавил много профессоров, и, представьте, Державин и Пушкин только выиграли… {В это время Репин работал над картиной ‘А. С. Пушкин на акте в лицее’, заказанной ему Пушкинским лицейским обществом.}
Идея: митинги только успокоили бы Россию.

Ваш Илья Репин

Вашей супруге и дочери просим передать наш привет. Наталья Борисовна очень тронута.

К. И. ЧУКОВСКОМУ

31 июля 1910 г.
Куоккала

Дорогой Корней Иванович!

Если Вы возвратились из Вашего веселого путешествия в Хельсинки,— за карточку с известием большое Вам спасибо,— то не удосужитесь ли в понедельник 2 августа мне попозировать (очень необходимо: думаю, будет последний сеанс).
Передайте дружеское рукопожатие Аверченко, Ре-Ми. Отныне, то есть после Вашего затянувшегося портрета, я намереваюсь взять другую методу: писать только один сеанс — как выйдет, так и баста, а то все в разном настроении: затягивается и теряет свежесть и живопись и впечатление первое от лица.
Так если посчастливится писать с Короленко — один сеанс. С Ре-Ми — также. Это, пожалуй что, интереснее и плодотворнее.

Ваш И. Репин

А. М. ГОРЬКОМУ

2 сентября 1910 г.
Куоккала

Дорогой Алексей Максимович.

Несказанно обрадован Вашим драгоценным автографом, выразившим мне высочайшие приветствия в обществе Марии Федоровны, Ваших сыновей и милой компании моих духовных сыновей по соединяющему нас искусству {В 1910 г. Горького посетила на Капри группа художников, в основном учеников Репина (И. Бродский, Н. Шлейн, С. Прохоров), с которыми он послал Репину приветственное письмо.}. Божественно теплые дни превратились в полное очарование. Прочитав Ваше послание в своем саду, я чувствую себя райски блаженным!
Благодарю, благодарю всех горячо, дружески, со сладкими слезами радости.

Ваш Илья Репин

В. Г. КОРОЛЕНКО1

1 Короленко Владимир Галактионович (1853—1921) — писатель. Репин написал его портрет в 1912 г.

5 сентября 1910 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Галактионович, благодарю, благодарю и за книгу ‘Бытовое явление’ и за милую подпись. Я зело восхищен фельетоном Чуковского о Вас. Это лучшее, что он написал в своей жизни, по значительности идеи и по серьезности тона. Как верно он объясняет Ваш характер. Еще более мне захотелось писать с Вас портрет.
Мне представляется он в таком приблизительно виде: (рис. пером). Только теперь самое удобное время для писания наступит в феврале.

Ваш Илья Репин

Г. С. ПЕТРОВУ1

1 Петров Григорий Спиридонович (1868—1925) — священник, профессор богословия, публицист. Был членом Государственной думы. В 1908 г. за свои оппозиционные выступления был лишен священнического сана. После Октябрьской революции эмигрировал в Болгарию.

31 октября 1910 г.
Куоккала

Дорогой Григорий Спиридонович!

Вчера мы прочитали с большим интересом Ваш шведский обзор. И я был очень удивлен, что моим ‘Черноморцам’ {Картина ‘Черноморская вольница’.} Вы отвели там так много места.
Мне даже совестно стало за такое незаслуженное прославление, и я должен Вам рассказать теперь сугубую неудачу этой неудачной картины.
Только на выставке Товарищества передвижных выставок в Москве при открытии я увидел ясно слабость этой картины, и только резоны товарищей заставили меня оставить ее на выставке и в Петербурге, а потом я взял ее домой в переделку…
Теперь мои запорожские ушкуйники находятся в полном экстазе раскаяния за грехи, и, готовые принять нечаянную смерть в бурных волнах Черного моря, они понадевали уже чистые сорочки и творят — кто как способен — последнюю молитву…
В обиходе сих лыцарей такая кончина совершалась нередко, и в поэтических сказаниях казачества есть трогательные повествования в виршах таких событий.
Особенно одна, где героем состоит примерный, благочестивый казак Алексий. В одну из роковых бурь, когда гибель всей ‘Чайки’ казалась неизбежной, казаки догадались, что самого большого грешника из своей среды надо бросить в море.
Решено было бросить жребий, чтобы бог указал на недостойного жить долее. Казаки даже в разбое у неверных были необыкновенно благочестивы и богомольны — щирые лыцари.
Все были поражены до исступления, когда жребий умереть в волнах выпал Алексию.
— Як, та ты ж трич на день священне писание читав, та нас простих казашв на розум наставляв!!! Чи то ж правда?
— Правда… Я великий грешник,— стал каяться Алексий.— Когда я выезжал из села на Запорожье, то родную мать жестоко оттолкнул стременем в грудь и понесся по селу як скаженний и давил на улице маленьких ребят. Я, проезжая мимо громади на добриденъ, не в удавив (то есть не снял шапки и не сказал почтительно: добрый день)…
Это — отрывок своими словами из объемистой былинки.
И когда Алексий покаялся в грехах своих, море утихло и они благополучно достигли Днепра…
Итак, это будут запорожцы плачущие в pendant смеющимся, если будут когда приведены к концу.
Очень благодарен за вырезку. Посылаем, как Вами указано. Искренне желаем всего лучшего, с приветом от Наталии Борисовны

Ваш Илья Репин

С. А. ТОЛСТОЙ

Телеграмма

8 ноября 1910 г.
Куоккала

Свершилось {Смерть Л. Н. Толстого.}. Сокрушаюсь о вас, но дух его живет. Сердца правды свободны оплакивать искренне. Устранились высокомерные наемники, слава богу.

В. К. БЯЛЫНИЦКОМУ-БИРУЛЯ

16 декабря 1910 г.
Куоккала

Дорогой Витольд Каэтанович.

Очень обрадован Вашим письмом и спешу отослать свою записочку об избрании в наши члены: Трубецкого и Рябушинского (скульпторов).
Я в отчаянии: мой заколдованный клад — Пушкин — более 15 лет не дается мне… Вот-вот, кажется, настукал…
И вдруг все рухнет в сторону, и клад опять провалился.
Назад тому две недели я был уверен, что повезу Пушкина своего в Москву… Увы? С огорчением остаюсь дома, в Москве не буду этот раз.
Помолитесь за меня создателю, чтобы хоть к петербургской нашей выставке мне его поставить!!!
Когда здесь был Станислав Юлианович Жуковский, я просил его: нельзя ли поставить этот вариант ‘Гибель царевича Иоанна’, который исполнен был мною по Вашему заказу,— на нашу Московскую Передвижную выставку, а буде невозбранно, — привезти его и сюда?!
Если Станислав Юлианович забыл мою просьбу, то я обращаюсь к Вам: посодействуйте, мой милый, поставьте его хорошенько, можно в том зале (слева от входа 1-ый), где стоял в прошлом году мой Л. Толстой.
Можно?
Искренне Вас любящий

Илья Репин

Наталья Борисовна Вам и Ольге Ивановне очень кланяется (и я, конечно). А Любочку она целует, и вместе дружно поздравляем ее гимназисткой! Браво!
Ваш Илья Репин
А насчет моего питания — я дошел до идеала (конечно, это не одинаково всякому): еще никогда не чувствовал себя таким бодрым, молодым и работоспособным. Да, травы в моем организме производят чудеса оздоровления. Вот дезинфекторы и реставраторы!!! Я всякую минуту благодарю бога и готов петь аллилуия зелени (всякой). А яйца? Это уж для меня вредно, угнетали меня, старили и повергали в отчаяние от бессилия. А мясо — даже мясной бульон — мне отрава, я несколько дней страдаю, когда ем в городе в каком-нибудь ресторане. Мы у знакомых теперь из-за этого совсем не бываем. Сейчас же начинается процесс умирания: угнетение в почках, ‘нет сил заснуть’, как жаловался покойный Писемский, умирая… И с невероятной быстротой восстановляют меня мои травяные бульоны, маслины, орехи и салаты.

НЕИЗВЕСТНОМУ1

1 Фамилия адресата неизвестна. Очевидно, это письмо-ответ на просьбу редакции газеты или журнала написать отзыв об И. И. Бродском.

1910-е гг.
Петербург

М. Г.!

Вы выразили желание узнать мое мнение об Исааке Израилевиче Бродском как о художнике.
Охотно исполняю Ваше желание.
О Бродском написать легко: надо быть только в хорошем настроении. Потому что и его характер и произведения, в которые он вкладывает столько любви и красоты, всегда журчат чистым источником ключевой воды. Этот родник чистого искусства зеркально отражает в себе все, на чем душа симпатичного художника оставила свой глубокий взор.
Особенность творчества Бродского — тонкость и изящество линий. Это свойство редкое и драгоценное. Оно говорит о глубокой любви к искусству и о той скрытой красоте, которую не всякий художник постигает в натуре. Это первое: видеть и полюбить, а за сим следует второе: недосягаемое всякому воспроизвести… Глубина и тонкость этого предмета необычайно трудна… Самое малое количество художников увлекается этим — истинным мерилом своей страсти к искусству. О, сколько надо положить здесь горячего труда — ответственного, точного искуса!
В наше время — нелепых исканий нарочитой безграмотности, антихудожественной грубости, даже не может быть понятен истинный культ искусства…
Меня восхищает в произведениях Бродского, после его дивных, тонких линий истинной красоты, его колорит: скромный, глубокий, своеобразный и всегда неожиданный,— как его творчество. Он поет чисто, звонко, его мелодии красок бесконечны по своим сочетаниям, по своей особой гармонизации.

ГИЛЛЕБРАНДТУ

1910 г.
Куоккала

Гельсинтфорс, барону Гиллебрандту.
Атенеум.

Очень сожалею, что не могу быть на открытии выставки Эдельфельдта.
Полное чувства и красоты искусство это grand mejtre (большого художника) всегда наполняет меня восторгом.
Да здравствует народность, способная роднить великих бескорыстных сыновей.

ИНСТИТУТУ КАРНЕДЖИ

1910 г.

Милостивый государь.

Америка, со своими пошлинами на художественные произведения, сделалась нам, художникам, страшна как кошмар. Верещагин, Ге, а затем целая группа художников, в числе которых и я (картиной-портретом на 3000 р.), так жестоко поплатились своими большими ценностями в Сан-Луи в Америке {В 1904 г. в Сан-Луи, в Соединенных Штатах Америки, на Международной выставке отдельный павильон был предоставлен России для художественного отдела. В связи с тем, что царское правительство отказалось ассигновать деньги на транспортировку шестисот картин, организация выставки была передана поставщику императорского двора меховщику Гринвальду. Последний, якобы в целях выплаты пошлин, распродал в Сан-Луи часть картин, а оставшиеся непроданными перевез в Нью-Йорк, откуда они через подставное лицо были отправлены в Канаду, а затем в Аргентину, где и были окончательно распроданы. Обращения русских художников с протестами к послу в Америке барону Розену, а затем дважды к царю были оставлены без результатов.
Замечательный портрет Е. И. Корево, написанный И. Е. Репиным в 1900 г. и экспонированный на выставке в Сан-Луи, был также продан в Америке в погашение долгов Гринвальда.}, что я дал себе слово — пока живу — никогда ни одной вещи не отсылать в Америку.
Там, при всей ее высокой культуре, на художественные произведения еще варварский взгляд. После выставки картин и статуй помещения и пошлины на них возрастают в цене выше стоимости выставленных художественных произведений, насчитываются колоссальные долги, и начинается по нашим здесь понятиям почти грабеж, собственность авторов арестовывается и продается за бесценок с аукциона.
Вы мне любезно оговариваете, что институт Карнеджи все примет на свой счет, но ведь еще с большими любезностями г. Гринберг {Репин ошибочно называет Гринвальда Гринбергом.} обещал мне много разных благ, а кончилось тем, что мою вещь арестовали в Сан-Луи за какие-то долги и продали за бесценок, как варвары.
Благодарю, благодарю: избави нас боже от Ваших премий.

И. Р.

Пост Скриптум. Недосягаемой для нас, великой по своим богатствам и культуре стране я желаю всей душой изменить варварский закон пошлин на художественные произведения.

1911

Н. А. и К. А. МОРОЗОВЫМ

16 марта 1911 г.
Лукрино

Дорогой Николай Александрович
и Ксения Алексеевна!

‘Рассказывать, так, право, сказки’. Вот попали — в рай! Тепло, как среди самого жаркого лета у нас, темные апельсинные сады блестят густо спелыми апельсинами, и под их тенистыми проходами — как и у лимонных рощ — усыпапо опавшими, переспелыми растоптанными плодами.
А сколько цветов, и каких крупных, кругом, на каждом свободном местечке! Высокий белый горох в цвету между тучной зеленой ботвой всякой овощи (феноки).
Лукринские устрицы я очень люблю (150 сантимов 12 шт.) и вино, наполненное ароматом Италии. Этот особенный аромат и в олио и в уксусе здешнем мне всегда представляет живо Рафаэля, Данте, Леонардо и всех полубогов Италии. Простите, это только присказки к моему посланию Вам.
А вот что мне вложило мысль о Вас: вчера, на террасе нашего сказочного жилища, в 8 часов вечера, мы сидели, обвеваемые теплым морем с Капри — против нас на другой стороне Неаполитанского залива. День был жаркий, и ночь совсем теплая. Звезды великолепно светили нам, и я дивился перемещению звезд.
Сириус был так высоко, как никогда у нас, и Орион казался маленьким и повернувшимся направо до неузнаваемости, а под Сириусом целое созвездие, которого я никогда не видал у нас, и я так жалею, что не имею с собой плана неба. Вы, конечно, знаете, я спрошу потом Вас. В самом зените стоял Кастор и Поллукс (крошка), далее, совсем перекувырнувшись, Возничий — маленький: вон там и Персей и Кассиопея падают на бывшие виллы римлян времен империи, правее бань Нерона (Байский берег). Едва-едва мы отыскали Полярную звезду и Малую Медведицу. Большая Медведица стояла совсем вертикально к центру Земли.
Не мог я отыскать и Лебедя и Лиры: в этой стороне — стороне Везувия — курили заводы… Увы! Сам Везувий уже не курит, он опустил свой гордый конус и затих… Надолго ли? В остывшем кратере — Сольфатаре — мы с ужасом проходили середину: она теплая, и местами на белой известковой, гладкой совсем поверхности чернеют провалившиеся кружки диаметром аршина в два — они кипят ключом серной воды. Страшно близко подойти, а вдруг под вами земля провалится и вас засосет кипящая сера,— внутри мягкая почва. Кругом так и курит сера изо всех щелей, а правее в двух местах под этим колоссальным котлом стен из пещеры пар идет уже внушительными облаками. Как удушлива сера! Скорее вон!.. Говорят, Сольфатаре закурил сильнее с тех пор, как Везувий загасил свой факел.
Недели через две мы будем опять в Риме. Наша часть выставки еще далека от показа. Меня обещали известить.
Будьте здоровы. Всего лучшего.
Вегетарианствуем всласть.

Ваш Илья Репин

К. И. ЧУКОВСКОМУ

14 апреля 1911 г.
Рим

Дорогой Корней Иванович!

Вы нас очень обрадовали Вашим письмом. Конечно, если кому хотелось бы написать побольше обо всем, так это Вам. Вы всем интересуетесь и чутко схватываете.
Но ради бога, будем как авгуры: говорите чистую правду (хвалам моему Пушкину {‘А. С. Пушкин на акте в лицее’.} я не верю: так хочется приняться за него еще раз)…
Наталья Борисовна никому еще своих писем не посылала — не успевала писать: мы много видели, много думали, а время летело…
Наталья Борисовна по своей общительности не теряла времени на просвещение встречных своими идеями, но никогда еще я не встречал более отрицательного отношения к нашей вере. А вообще в Италии нам живется привольно, весело и светло: свежая зелень, фрукты, вино, olio, accetto и т. п. Я так люблю аромат итальянских яств!..
Но наш русский отдел {Русский отдел на Международной выставке в Риме.} все еще неподступен: даже черные работы не кончены, а о развеске и мечтать скоро нечего… И сам павильон поэтому, может быть, кажется отвратительным!.. Как не стыдно строить и тут — в изящной, живой Италии — острог.
Как видите, самый рабовладельческий вкус, ‘времен очаковских и покоренья Крыма’. Так и чувствуешь крепостных строителей [работающих] из-под плетей помещиков— толстопузых, как эти безвкусные колонны!.. Все это рабское каждение тьме.
Разве наши молодые архитекторы лишены таланта!!
Лучше всех венгерский павильон: и художественно, и ново, и национально. Затем — немецкий, если бы его не изгадил Кот своими хвастливыми надписями. Австрийский, хотя и с манией ‘новизны’,— ничтожный и чахлый…
Французы и англичане ограничились ординарным ренессансом, итальянцам за ренессанс простить можно: это их плоть и кровь — история,— и он у них поет и светится, как солнце, формами, пропорциями и артистическим размахом!! Молодцы… язычники, в их жилах еще и теперь течет кровь эллинов, кипит и окрашивает жизнью насквозь их теплую энергию…
Сколько мыслей промелькнуло у меня, сколько поучительного по поводу новых веяний в искусствах!.. Но это до другого раза. Будьте здоровы! Дружеский привет Марии Борисовне.

Ваш Ил. Репин

Ю. И. РЕПИНУ

15 апреля 1911 г.
Рим

Милый Юра.

Третий день как мы опять в Риме. Три недели мы прожили в окрестностях Неаполя и в самом Неаполе. Как приехали в Неаполь, сейчас же взяли извозчика и, с вещами, прямо покатили в Лукрино. Помнишь озерцо? Где мы ели устрицы. Там делали много прогулок, и я вспоминал, как с тобой, в 1894 году, мы исходили этот край, а жили мы в этой самой гостинице. Там очень хорошо, тихо и кругом такая красота!
Ездили на Капри. Было бурно, и меня так укачало, как никогда еще,— вот страдал! — Хоть умереть… Из Капри мы уже только до Сорренто ехали на пароходе: скорей на берег. Погода была прелестная. Мы превосходно прокатились до Кастель-ам-Маре.
Здесь в Риме я каждое утро, до часу дня, хожу по выставке: австрийцы, венгерцы, французы, англичане готовы, а наши еще и стены внутри не штукатурены — развешивать нельзя.
Твоего Петра {Картина ‘Великий вождь’ (Петр I в битве под Полтавой). Получила Юбилейную премию Общества поощрения художеств. Экспонировалась на Всемирной выставке в Риме в 1911 г.} Беренштам никак разыскать не может: телеграфирует, справлялся в прусском отделе, все еще в хаосе, ну, да авось, бог даст, найдет.
У нас, к сожалению, адреса нет того учреждения, где он был выставлен. Конечно — не соломинка, не пропадет.
Сейчас идем на выставку, опять буду расспрашивать. Моего одного ящика тоже не могли найти: акварели и последний этюд там вложен. Ничего, все будет цело.
Пиши нам, как поживаете? Здоровье Маши, Гая, Дня, как Люба, Мик? И как вы ладите с Игнатием? Очень будем тебе благодарны, если обо всем напишешь подробно.
Какова стоит погода? Здесь стало холодно, на всех горах, вверху, выпал снег и холодный ветер, и пыль глаза ест. Мы хорошо поместились в маленьком домике, в новом совсем квартале, недалеко от храма св. Петра. От выставки 1/4 часа ходьбы.
Сегодня у католиков страстная суббота, но ничего особенного не заметно, все идет как всякий день.
В четверг в храме св. Петра была масса народу. Мы были вечером: просто невероятно — как на огромной площади — передвигаются массы… Но ни давки, ни толкотни, итальянцы всегда были так деликатны: никто не заденет другого, и можно продвинуться всюду, потихоньку.
Прощай, милый Юра, если будешь добр ответить, то сейчас же по получении сего отвечай, время бежит быстро, и письмо уже, пожалуй, запоздает, если отложишь.
Поклон всем.

Твой папа

Наталья Борисовна очень кланяется всем с душевным приветом. Тебе она хочет собрать открытки с тех мест, где ты был.

С. М. ПРОХОРОВУ1

1 Прохоров Семен Маркович (1873—1948) — художник-живописец и педагог. Заслуженный деятель искусств УССР. Ученик Репина по Академии художеств. После окончания Академии Прохоров ряд лет жил в Томске, где руководил рисовальными классами.

22 апреля 1911 г.
Флоренция

Кое-как устроился в нашем тесном павильоне на римской выставке и спешу домой в Куоккала.
Ваши успехи в Томске меня очень радуют, многоуважаемый Семен Маркович, и я всей душой полон желанья Вам успеха ‘во всех делах Ваших’.
Жаль, Академия художеств так скаредна к Вам, но это от бедности. Со всех концов России стали предъявлять требования на художественное образование, где же ей взять?
Здесь во Флоренции я невольно вспомнил о Вашей школе. Линия — черта должна быть обязательна для всякого взявшегося рисовать, и не позволяйте никому размазываться раньше основательного и красивого контура.
Я не могу налюбоваться старыми флорентийцами: Гирландайо, Массачио, С. Боттичелли и другими. Теперь все их вещи можно и в Сибири, сидя дома, пересмотреть со вниманием. На грошевых открытках прекрасно видна суть дела. Прилагаю Вам каталог, по которому можете выписать для образцов, чего недостает в Ваших запасах школы.
Ох, не спускайте никакому таланту относиться небрежно к рисунку, в нем вся суть — чем бы он ни оказался впоследствии, только художественные очертания внешности предмета дадут ему значительность.

Ваш И. Репин

Наталья Борисовна Вас приветствует. Всем нашим друзьям при встрече передайте наши сердечные симпатии.
На римской выставке по архитектуре самый красивый павильон венгерский, в нем есть: новизна, красивость, простота и устойчивость, всех прочих наций — полны пошлости, у итальянцев хоть изящество и роскошь. Своеобразны только сербы: задавленные могильным склепом, согнутые в бараний рог, они вопиют и жестикулируют богатырскими кулаками, обещают кого-то родить — беременны.
Наш русский павильон крепостнический: толстые колонны, под безвкусицей александровского ампира посредине и казематы с подвалами по бокам… Живопись мало трогает. Сарджент (американец), Лосло (венгр), Цорн и Ларсон (шведы), но пальму первенства берет Зулоага (испанец).

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

24 июля 1911 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

Вельяминова зовут Николаем Александровичем.
Благодарю Вас — не забываете. Наталья Борисовна была все время в страшной суете: вчера прошел наконец спектакль в театре Прометей {Дачный театр, собственность Я. Б. Нордман-Северовой.}, и очень вышел удачный и веселый. Была масса окрестной, и петербургской даже, публики. Это все в пользу Детского сада, который ведут теперь в Прометее,— очень трогательно. Вот объединение, вот путь народных союзов на прочной почве мира, развития и труда. Финляндские малыши сами просят, чтобы их учили по-русски писать и говорить, а первое время как куксились и не понимали… Надо отдать полное почтение Алексею Васильевичу Стаценко: со своей молодой помощницей они делают так много для маленьких, и с какой любовью, с каким терпением! Как увлеклись! Столько жизни на открытой сцене большого балкона, как удобно, светло, не жарко, просторно и очень весело.
И у нас наконец тепло. Мы так рады — лето. Хотя вечерами и ночами не более 9о тепла.
Я купаюсь в море с упоением — это такое счастье… Можно и босиком ходить… Ах, у нас это так ненадолго… Скоро и август.
У нас по средам по-прежнему шумно и весело: круглый стол туго движется от яств и питий, гости жмутся вокруг круга и от активных ‘усилий самопомощи приходят в состояние свободы и подвигов на миру, где и ‘смерть красна’. Великая русская фраза, старая-престарая, обличает исконную общественность русского племени.
Я верю, что еще Россия будет жить разумно и весело, когда сбросит с себя бюрократическое иго, так долго злокачественным раком мертвящее самодеятельность способнейшего народа.
Будьте здоровы! Как в 1001 ночи, я желаю Вам прохлады.

Ваш И. Репин

И. А. ВЛАДИМИРОВУ1

1 Владимиров Иван Алексеевич (1869—1942) — художник-баталист и жанрист. Заслуженный деятель искусств РСФСР.

2 сентября 1911 г.
Куоккала

Дорогой Иван Алексеевич!

Спешу приветствовать Вас за Вашу великолепную шутку над нахальными мазилками и жалкими пигмеями, вообразившими себя новаторами нашего родного искусства {Владимиров отправил на выставку ‘Салон’ 1911 г., на которой были представлены работы художников-модернистов, три картины, выполненные им в ‘новаторском’ духе, и подписал фамилией несуществующего художника Карла Флинта. Картины были приняты на выставку, а одна из них, ‘Счастливый рыбак’, продана. О своей мистификации Владимиров сообщил через газеты.}. Ваша шутка нанесла убийственный удар по всем декадентам и прочим мазилкам — врагам реализма в живописи.

Ваш И. Репин

Н. Ф. ФИНДЕЙЗЕНУ1

1 Финдейзен Николай Федорович (1868—1928) — музыковед. Редактор ‘Русской музыкальной газеты’.

8 сентября 1911 г.
Куоккала

Милостивый государь, Николай Федорович.

Приношу Вам глубокую благодарность за NoNo ‘Русской музыкальной газеты’ с письмами Мусоргского Стасову {Д. В. Стасов. Им были опубликованы письма М. П. Мусоргского к В. В. Стасову (‘Русская музыкальная газета’, 1911, No 10—31).}. С каким наслаждением перечитывал я эти полные таланта, кипучие страницы! Так живо воскресло все время начала 70-х годов. Ах, какое поэтическое творческое время! И Владимир Стасов — какая это созидательная, любвеобильная сила! Как он обожал и жил только художественным миром! Ночей не спал, работал, искал, опекал, помогал, направлял всех и радовался больше всех за все и вся. Потому, что много он вкладывал во все это,— тогда совсем новое, небывалое движение в искусстве, исключительно на родной почве, ревниво самобытно, особливо оригинальной, живой, живой, как кровь,— много: себя самого, своего сердца русского, своей души, глубоко просвещенной. О, этот вождь хорошо знал своих сподвижников и имел огромные нравственные средства обеспечивать их в трудные минуты.
И никто, кажется, из всей плеяды не нуждался так в Стасове, как ‘наш бедный Мусорянин’, как частенько говорил о нем Владимир Васильевич с потрясенным сердцем… Да, любил он его больше всех нас и ценил его гениальный талант, как никто тогда. Высочайший запой души маститого критика так искренне и громко лился через край, с таким торжеством смаковал он каждую нотку и каждую строчку этого самородка, гиганта, сидевшего еще в сиднях наподобие Ильи Муромца.
А сам Модестус! Как я счастлив, что сподобился перечитать о многом только теперь, в его письмах. Я только догадывался тогда об этой его гениальности: она скромно пряталась большей частью под игривым остроумием и манерой гвардейца выбрасывать с кондачка даже глубочайшие — сердца горестные — заметы…
Прилагаю здесь его единственно уцелевшее письмо ко мне. Были у меня стихи, написанные мне… Вероятно, я подарил кому-нибудь. Прекрасно, четко написанные. Письмо я не хотел даже и посылать Вам. Если найдете его неподходящим, то, пожалуйста, возвратите. Возвратите во всяком случае. Еще раз благодарю и Дмитрия Васильевича. Ему я даже написал благодарность за сообщение.

Илья Репин

И. А. БЕЛОУСОВУ1

1 Белоусов Иван Алексеевич (1863—1930) — поэт и переводчик, редактор-издатель журнала ‘Путь’.

26 ноября 1911 г.
Куоккала

Многоуважаемый Иван Алексеевич, посылаю Вам свою заметку о Серове {Статья Репина ‘Валентин Александрович Серов’ была напечатана в журнале ‘Путь’ в 1911 г. (No 2, декабрь). В ней Репин подверг критике портрет Иды Рубинштейн В. А. Серова.}. Из моего писания Вы узнаете, что я сотрудник опасный, с которым лучше не вязаться.
И при этом я упрям и неисправим. Вот мои условия. Чтобы было напечатано все, как я написал. Корректуру обязательно пересмотреть, ибо переврут. Второе: если Вам не подойдет, пришлите рукопись назад и поставьте на мне крест. Если этих требований-условий не исполните, забудьте о моем существовании как о писателе.
А сам я пребываю к Вам с какой-то необъяснимой мне нежностью и всей душой желаю успеха Вашему журналу.
Привет от Натальи Борисовны.

Любящий Вас Илья Репин

Я очень люблю Серова. Но дружба дружбой, а служба (неразбор.) к тому же не сказать правды — пошлость. А пошлости и он не переносил…

В. Я. СВЕТЛОВУ1

1 Светлов Валериан Яковлевич (1860—1935) — писатель, редактор журнала ‘Нива’. Автор ряда книг и статей о русском балете.

27 ноября 1911 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Валериан Яковлевич.

Боюсь, смогу ли я написать о Серове ко времени, необходимому для выхода в свое время No ‘Нивы’ {Воспоминания Репина о В. А. Серове ‘Валентин Александрович Серов. Материалы для биографии’ были напечатаны в ежемесячных приложениях к ‘Ниве’, 1913. No 11—12.}.
Прошу Вас назначить мне крайний срок — когда рукопись должна быть у Вас? И если к 1-му сроку не поспею, можно ли продолжать к следующему No.
Еще вопрос: характер воспоминаний. Должны они быть в определенном размере для одного No и быть очень корректными в отношении личности славного художника, или можно писать свободно, не стесняясь эпизодами из жизни в его детстве и юности и рассуждениями по поводу обстоятельств, сопровождавших личность Серова?
У меня складывается от Валентина Александровича Серова нечто вроде монографии биографического характера. Я знал несколько отца, и общество 60-х годов — детства Валентина Александровича — с совершенно объективным взглядом буду писать, так как острое время больших сожалений сглаживается, и уже трудно было бы продолжать столь долго плач, как бы ни было это тяжело, надо и поудержаться…
Глыбовского я знаю. Жаль, время стоит самое темнейшее — очень рад служить портретом.
С искренней готовностью быть полезным ‘Ниве’

Илья Репин

1912

П. О. МОРОЗОВУ1

1 Морозов Петр Осипович (1854—1920) — историк литературы. Редактор Собрания сочинений Пушкина.

20 января 1912 г.

Милостивый государь,

долго отстранял я от себя надобность писания ответа на ваше письмо по поводу Вашей претензии к моей последней картине {Письмо Репина вызвано критическими замечаниями Морозова о картине ‘Пушкин на акте в лицее’, которые он высказал в открытом письме И. Е. Репину, опубликованном в ряде газет. Ответ Репина был напечатан в газете ‘Биржевые ведомости’ (1912, 20 ноября).}. Бесполезно: Вы из тех, кто, как огромное большинство людей, всегда останется при своем. И я, несмотря на то, что кроме Вашего получил и раньше еще несколько писем все по тому же прозаическому вопросу,— также остаюсь при своем.
Вот мое: 1) Лицо и вся фигура мальчика Пушкина на моей картине составляет радость моей жизни. Никогда мне еще не удавалось ни одно лицо так живо, сильно и с таким несомненным сходством, как это — героя-ребенка.
Я имел весь материал о лице Пушкина и совершенно убежден в его полном сходстве в этом возрасте. 2) Поворот Пушкина к публике почти в конце поэмы, на словах:
‘В Париже росс! Где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой!
Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой’ 1 —
1 Стихотворение Пушкина ‘Воспоминания в Царском Селе’ Репин цитирует неточно. Третья строка читается так: ‘Но что я вижу? Росс с улыбкой примирения…’
при произношении этих знаменательных слов с особым пафосом,— совершенно естествен. Не мог же Пушкин, как солдат на начальство, все время смотреть только на Державина.
3) Относительно митрополита Филарета: я умышленно позволил себе эту вольную перестановку (в летах его заслуг). Митрополитом, в картине, он дает превосходный образ духовного сановника между светскими светилами-звездоносцами, и с пластической, и с живописной и особенно с характерной сторон, как физиономия, — это клад. В этом интересном букете лиц того времени — яркой славы медовых годов нашего европейского могущества (о чем так вдохновенно вещает гениальный вещий отрок) — мне, как живописцу, дорог этот тип замечательной и редкой духовной личности, даже по своей психологии. И я очень счастлив, что написал то, что написал…
В картине лицейской (написанной мною по заказу Общества лицеистов) я поместил Филарета еще архимандритом.
Словом, я сделал, что мог.
А если моя картина вызывает в г. П. Морозове чувство обиды за русское художество, это — обида улицы и суд улицы… Это еще слава богу…
‘Услышишь суд…’ другой, будет и тот, и еще, и еще, и еще… Не привыкать стать… У меня от этих судов даже чувства обиды нет (‘Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен, так пускай толпа…’) {Строки из стихотворения Пушкина ‘Поэту’.}.
Мне здорово, когда меня разносят профаны, я к нежностям не привык, и отбрасываю даже всякие ‘примите и пр.’…

Илья Репин

Письмо г. Морозова, в свою очередь, во мне вызывает чувство обиды за русскую публику. Ясно, что такая публика неспособна что-либо воспринимать. Она везде несет свою персону и только проверяет — будто все должно быть сделано по ее заказу,— так или не так изобразили, как она вообразила себе, какие-нибудь исторические эпизоды. Ну, есть ли какая-нибудь возможность художнику проникнуть в воображение публики, отречься от себя и сделать так, как публика воображает?
И эта вооруженная своею спесью публика при обзоре ставит только минусы всем явлениям жизни, наконец, и сама превратилась в безукоризненный минус.

И. Р.

К. И. ЧУКОВСКОМУ

3 февраля 1912 г.
Куоккала

[…] На днях Юра дал мне на прочтение ‘Врубеля’ Грабаря {Репин ошибся, речь идет о монографии С. Яремича ‘Михаил Александрович Врубель’, изд. Кнебель, под общей редакцией Игоря Грабаря.}. Не ожидал! Прекрасная вещь — умно, интересно и даже с художественностью написана. Браво, Грабарь! И Врубеля мне стало еще жальче и еще жальче. Задастся же вдруг природа обрушиться на такого истинного художника!!! Ах, что это было за бедствие — вся жизнь этого многострадальца!!! Слов нет выразить. И какие есть перлы его гениального таланта! […]

Н. О. ЛЕРНЕРУ1

1 Лернер Николай Осипович (1877—1984) — историк литературы, пушкинист. Оказывал помощь Репину консультациями при его работе над картиной ‘Пушкин на акте в лицее’.

18 февраля 1912 г.
Куоккала

Искренне и глубокоуважаемый
Николай Осипович!

Какая странная, фатальная случайность, да даже не одна, а много: как только я брался за перо писать Вам письмо, что-нибудь мешало, потом я уезжал, потом откладывал, забывал… И вот, наконец.
Разумеется, сейчас же по выходе в ‘Ниве’ {Статья Лернера о картине Репина (‘Нива’, 1912, No 5).} я читал растроганный… А вообще, с тех пор как я познакомился с Вами, для меня уже дорога всякая Ваша строчка, и я бросаюсь на нее, где бы она ни появилась.
Наш уговор приближается к выполнению: в конце марта я буду просить Вас, если найдете время,— попозировать мне здесь — приехать… Часы — от 3-х, дни — какие у Вас найдутся свободными, по Вашему выбору, исключая среды, когда нам могли бы помешать мои гости…
Покаюсь Вам и сейчас — в отвлечении от письма: вдруг захотелось тем же пером, что держу и пишу Вам сие, начертить эпизод, весьма лестный для Брюллова и так обидный для Пушкина. Он на коленях перед Брюлловым получает только обещание!!! {Рисунок Репина ‘А. С. Пушкин и К. П. Брюллов’ (1912). Репин изобразил Пушкина выпрашивающим рисунок у Брюллова.}
Этот экспромт я преподношу Вам, если Вы выразите желание иметь его. Сейчас вместе с письмом послать я боюсь: так лица излюбленных дорогих рисуются в нашем воображении, что всякое поползновение реализовать какими бы то ни было чертами, красками… все покажется ничтожной карикатурой. И еще такое лицо, как Пушкина!!! Только случайно мог бы он быть терпим… И я по горькому, многолетнему опыту уразумел сию трудность…
Итак, как только Вы черкнете мне Ваше требование, я пришлю Вам этот рисунок пером. Делайте с ним что хотите,— если сгоряча разорвете, сердиться не буду. Ох, себя я достаточно презираю…

Ваш И. Репин

А. Ф. КОНИ

4 марта 1912 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Анатолий Федорович, сколько убивающихся! Сколько плачущих добрых сердец!!! И мне невыносимо подумать, что его опять в тюрьму… {В 1911 г. Морозов был привлечен к ответственности за напечатание сборника ‘Звездные песни’ и заключен на год в Двинскую крепость.} Вся надежда на Вас. Вы могучий. Кроме Вас, никто не защитит Николая Александровича Морозова. Этот шлиссельбургский узник (вечный узник) — дитя, ангел доброты и незлобия… Неужели ему опять сидеть, и за что?! Ох, простите, простите, умолкаю, не смею Вас беспокоить, не смею надеяться… Но так жаль, так… Если бы бог вложил Вам в сердце подумать и нажать пружинку — Вы их всех знаете…
Ради бога, не сердитесь на меня, умоляю Вас…

Ваш Илья Репин

И. И. БРОДСКОМУ

15 июня 1912 г.
Куоккала

Дорогой Исаак Израилевич!

Вчера схоронили Архипа Ивановича Куинджи. Свалился ‘могучий дуб развесистый’… Много росло на нем золотых желудей, и много — слабых, захудалых — кормилось его желудями. Огромный капитал, а главное: около пятисот картин, эскизов, этюдов составляют выставку и дадут еще много золотых желудей Обществу Куинджи.
Дружеский привет также Семену Прохорову и Якову Павлову.
Если побываете на Капри, у Алексея Максимовича Горького, то поклонитесь ему от меня.

Ваш Илья Репин

С. М. ПРОХОРОВУ

12 августа 1912 г.
Куоккала

Течение воздуха: с востока, теплый дымный от горящих лесов и пожаров
Море: тихое, вода отлила, много каменьев открылось
Градусы: 24 по Реомюру в тени, и ночью так жарко, что можно спать на воздухе, без всяких покровов
Улыбки солнца: сквозь дым, кажутся улыбками доброй старушки
Час: 6 веч., рабочие кончили, ушли домой
Сижу за моим заваленным письмами и бумагами столом и думаю о Вас, милый Семен Маркович, как Вы далеко закатились, невзирая на все дебри, но особенно сожалею, что жертва временем и героизм Ваш не оправдал Ваших предположений. О да, хорошего и интересного всегда и везде мало было, есть и будет.
Очень, очень интересуюсь я Вашими этюдами. Привезите, порадуйте нас далекими диковинами наших необъятностей.
А с меня начал писать портрет И. И. Бродский, хорошо взял и интересно ведет, сходство полное. Я вижу себя и восторгаюсь техникой. Простота, изящество, гармония и правда, правда выше всего, и как симпатично!.. Дай бог ему кончить, как начал. Да, он большой талант!
Третьего дня мы вернулись из Гельсингфорса (ездили: Чуковский, Бродский, Юрий Репин и брат Бродского, еще Алексей солдатик, мой ученик). Были, разумеется, в музее и очень хорошо провели время.
Цорн, Эдельфельд и Галлен особенно выдаются. И вообще, жизнь этого уголка Европы не может не радовать живых духом. Увы — наши мертвецы Духа не могут перенести чужого света и радости жизни, им хочется сейчас же слопать этот вкусный плод свободы.
Будьте здоровы. Всего лучшего. Успеха!

Ваш Ил. Репин

Письмо сие, пропутешествовав на Алтай, вернулось ко мне, и я все-таки шлю его Вам.
Я думаю, что по этой печатной программе Вы сразу узнаете правила и положения Натальи Борисовны. Она Вам очень кланяется.

С. М. ПРОХОРОВУ

4 октября 1912 г.
Куоккала

Дорогой Семен Маркович.

Благодарю Вас за все интересные сообщения — Вы меня ими очень радуете.
Как это мне нравится, что Вы читаете лекции,— читайте, читайте! Как только всплывет интересный вопрос. Трудно представить себе, как западает в молодую душу Слово. Недаром же сказано, что без него ничто не бысть.
От всей души желаю Вам полного успеха. И пожалуйста, без галантерейностей — описывайте мне все, если время есть. Мне так дорого это хотение в Вас жизни художника — недюжинного, широко забравшего в свои руки прекрасное и плодотворное дело искусства […].

Ваш Ил. Репин

Наталья Борисовна очень Вас приветствует: очень занята. Послезавтра читает в театре Тенишевой ‘О волшебном сундуке’ {Тема лекции связана с увлечением Н. Б. Нордман-Северовой вегетарианством. ‘Волшебный сундук’ — термос, в котором доваривались овощи.}.

Е. Е. ЛАНСЕРЕ1

1 Лансере Евгений Евгеньевич (1875—1946) — живописец и график.

5 ноября 1912 г.
Куоккала

Искренне уважаемый Евгений Евгеньевич.

Только Вашему выдающемуся таланту и способности к художественным трудам обязаны Вы признанием Академии художеств {В 1912 г. Е. Е. Лансере было присуждено звание академика живописи.}.
Я очень радуюсь, что на этот раз мое личное мнение совпало с большинством моих коллег, но самая милая сторона в этом традиционном кодексе академической жизни — это что Вы цените сие отличие и относитесь к происшедшему с любезною скромностью.
С чувством особого удовольствия, дружески жму Вашу руку и от души желаю Вам всего лучшего.

Илья Репин

П. Н. АРИАН

17 декабря 1912 г.
Куоккала

Прасковья Наумовна!

С тех пор как получено от Вас извещение о надежде осуществить Вашу мечту о русском пантеоне в виде портретов и бюстов выдающихся русских деятелей, я не перестаю думать о Вас и Вашем календаре {П. Н. Арпан готовила к изданию ‘Первый женский календарь’.}.
Но до сих пор не мог придумать, что написать для календаря… Опоздал?
Зато как я думаю часто о Чернышевском! Все яснее и яснее становится мне эта гениальная личность, и интересно складывается его портрет {Портрет Чернышевского Репиным написан не был.}. (Но я сейчас же принимаю от Вас клятву в молчании — никому ни слова, иначе все пойдет плитой в ад.)
О боже, какого гиганта слопали, и как просто и дешево обошлось… Пожалуй, без последствий!.. Что?… Кто это мне сейчас шепнул: а 1-е марта… {1 марта 1881 г. народовольцами был убит Александр II. О казни Каракозова Репин написал интересные воспоминания ‘Смертная казнь’, вошедшие в его книгу ‘Далекое близкое’.}.
Неужели эта простота так кошмарно взошла над русскою землею?! Страшно… Целой вереницей однородных катастроф взошла местью за угашение Духа гениальной личности!! Волос дыбом становится, и только теперь мне стало понятным историческое возмездие, то есть гнев и месть Иеговы за одаренных им.
Как скромно, просто, тихо и сразу погас светильник Духа…
Он всем доволен в Вилюйске {Место ссылки Чернышевского.}, со всеми в мире и в наилучших отношениях, денег ему не надо, у него есть запас на три года вперед. По 10 руб. в месяц расходуя на всю свою жизнь, с закупками впрок, он чувствует себя барином, то есть совершенно обеспеченным счастливчиком… Трогательно до слез.
Завтра утром я еду в Москву, недели на две.

Ил. Репин

Ф. И. ШАЛЯПИНУ1

1 Шаляпин Федор Иванович (1873—1938).

23 декабря 1912 г.
Куоккала

Неизречимо дорогой и бесконечно обожаемый
Федор Иванович!

Спасибо, спасибо, спасибо!.. Я полон восторга и восхищен до небес.
А вчера?! Вот был сюрприз! Ну, это уже славословилось… Досифеем {Имеется в виду роль Досифея в опере ‘Хованщина’ М. П. Мусоргского, исполненная Шаляпиным впервые на сцене Частной оперы С. И. Мамонтова в Москве (1897), а затем в Мариинском театре в Петербурге и в Большом театре в Москве (1912).}. А что всплывает над всем у меня, что для меня упоительнее всего, так это брошенная, оброненная Вами мне щедро и мило — братски — надежда, что Вы ко мне приедете, ко мне в Куоккала, даже и попозируете!..
Неужели это сбудется? Жду и буду ожидать всякий день… Но, ради бога, известите только, в какой день, какой час и до которого часа оставаться в студии, чтобы не пропустить, не прозевать ни одного момента.
Сейчас еду в театр […]. Слава богу, все прошло благополучно: цензор картину разрешил…
А весною, со светом все выше и выше восходящего солнца, в мечтах моих рисуется некоторая интересная, гениальная голова. Каждый день я вижу эту героическую голову в слепке кровного таланта Павла Трубецкого. Очень люблю эту голову и буду счастлив, если удастся сделать нечто столь же художественное.
Прочитав свое послание, сужу, что восторженный старичок молодо и зелено обожает Вас. Правда.

Ваш Илья Репин

Н. А. ГЕДРОЙЦУ1

1 Гедройц Николай Антонович — общественный деятель, любитель искусств. Способствовал организации художественных музеев в Екатеринославе, Херсоне и Николаеве. Печатается по сб. ‘Репин и Украина’, Изд-во АН УССР, 1962.

1912 г.
Куоккала

Многоуважаемый князь Николай Антонович!

Чем больше думаю я о вашем страстном желании устроить в Николаеве музей В. В. Верещагина, тем большим сочувствием проникаюсь к этому серьезному делу.
В самом деле, Верещагин — личность колоссальная, это действительно богатырь. Эстеты ‘куксятся’ на него, определяя его художественное значение, их мерки не пригоняются к его размерам… Да разве можно в оценке этого героя, с одним шаблончиком героя подходить к великому! Верещагин — сверххудожник, как и сверхчеловек. Помню под самым свежим впечатлением от Дальнего Востока его живые доводы — не заводить войны с японцами. Он ставил свою голову в залог — нашего провала… И, конечно, как истинный рыцарь, даже тайно от семьи — сейчас же полетел в Порт-Артур, в самый опасный пункт, как только война выползла нелепой гадиной {В. В. Верещагин погиб на корабле ‘Петропавловск’ 31 марта 1904 г.}. Жму вашу благородную руку и всей душой желаю Вам успеха. Думаю, гордый дух Верещагина тронут к Вам нежной благодарностью. Преданный Вам

Илья Еф. Репин

1913

М. Н. КЛИМЕНТОВОЙ-МУРОМЦЕВОЙ1

1 Климентова-Муромцева Мария Николаевна (1856—1946) — артистка Большого театра и театра С. И. Зимина. Первая исполнительница партии Татьяны в опере П. И. Чайковского ‘Евгений Онегин’.

1 января 1913 г.
Куоккала

Дорогая, Вещая, Могучая Мария Николаевна. Такая досада берет: был в Москве и не виделся с Вами. От двух Ваших московских святынь я в великом восхищении. Одна — это музей имени Александра III. Вот честь и слава Цветаеву. Как собрано, что собрано! И все это так размещено, так преподнесено, что не верится действительности […]. Ай да Москва! Другая святыня — уже старая, но и старый друг лучше новых двух: Румянцевский музей. Разумеется, самая суть — гениальнейшее создание А. А. Иванова — ‘Явление Христа народу’. Я никогда не думал, что эта вещь так хороша, так высока по форме!!! Вот как в продолжение моего почти 40-летнего знакомства с картиной все растет и растет она перед моими глазами, как только посчастливится мне увидеть ее…
Но что особенно, уже заново восхищает невиданным еще в искусстве нашем — это витрина с эскизами его к Библии!!! Этот русский гений опередил художников нашего мира на 50 лет вперед. Без эффектничанья, полный новейших знаний эпохи и форм, этот гений открыл всему свету пути, никем не предчувствованные. И сколько теперь пьют из этого живого источника!..
Пожалуйста, остановите меня, я никогда не кончу… Жаль,— жаль: так бы хотелось с Вами посмотреть на все это и послушать, как Вы вещаете. У вас хорошие традиции, глубокий ум. Так он разверзает сокровища духовного мира человека. И откуда это у Вас?
Простите, я заболтаюсь.
С Новым годом! С Новым счастьем!!!

Ваш Илья Репин

Н. А. МОРОЗОВУ

12 января 1913 г.
Куоккала

Милый, дорогой Николай Александрович!

Не думайте, что мы об Вас и думать забыли, напротив, больше и чаще, чем когда-нибудь, вспоминаем Вас. И совершенно платонически, беспричинно и безвременно. И вот как бывает: сживаешься, чувствуешь друга близко, вспоминаешь каждое его слово, привычку, шутку, и кажется — так недавно еще видел его и говорил с ним… Стоит выйти на берег моря, сейчас же представляется симпатичная, жизнерадостная фигура, которая, вступивши в лыжи и взявши в руки — голые руки даже при изрядном морозе — бамбуковые палки, храбро, без раздумья устремилась на самый край моря. Идет и идет все вперед и вперед… Боже, да вернется ли назад этот отважный странник по бесконечной степи финского моря.
…Но вот он и в саду, и здесь по всем поворотам дорожек, с быстротою неутомимого оленя также обгоняет нас всех… Стоит только начать вспоминать Вас — конца краю нет… Ох, скоро ли Вы опять будете ртутью пронизывать нашу компанию?
Не с того я начал. С Новым годом Вас и милую Ксению Алексеевпу. Новый нынешний год — год счастливый по своей цифре 13. Наталья Борисовна так любит и верит в эту цифру. Будем верить, будем надеяться, будем ждать Вас с Ксенией Алексеевной к нам в ‘Пенаты’. Будем опять проделывать исполнение всех статутов ‘Круглого стола’ с балетом и возлияниями солнечной энергии. Откровенно, эгоистично, будем строго взыскивать за все галантности ‘речами’… веселыми, живыми, как искорка пенистого вина! Подумаете: ого, верно, попивать не в шутку стал… А я, признаюсь, совсем начисто перестал пить, даже свое красное. Без него мне здоровее. Вегетарианство наше прогрессирует: ни молока, ни масла, ни яиц.
Завтра Наталья Борисовна читает в зале Заславского публичную лекцию ‘О раскрепощении прислуги’.
Будьте здоровы.

Ваш Ил. Репин

И. К. ГРИГОРОВИЧУ1

1 Григорович Иван Константинович (1853—?) — военно-морской министр. Печатается по сб. ‘Репин и Украина’.

Январь 1913 г.
Куоккала

Ваше высокопревосходительство, милостивый государь Иван Константинович!
В течение многих лет я зорко следил за упорной работой князя Николая Антоновича Гедройца по организации художественных музеев в городах нашей провинции, совершенно лишенных этого огромного фактора в деле культурного развития нашей родины, и в частности серьезного подспорья для учащегося юношества.
Подобного рода деятельность заслуживает большого внимания и поддержки к ее осуществлению.
В данном ряде намоченных и частью уже осуществленных музеев привлекает мое особенное внимание организация художественного музея в Николаеве, в память нашего героя-патриота Василия Васильевича Верещагина.
Достойно увековечить память этого сверхчеловека и сверххудожника — христианский долг и нравственная обязанность всех нас, его соотечественников и современников.
Форма проявления нашего почитания к светлому образу покойного В. В. Верещагина — основание художественного музея его имени в морском городе, в Николаеве,— вполне целесообразна и в наилучшей мере увековечивает облик художника-патриота в назидание грядущим поколениям.
Все эти пожелания, овладевающие моими чувствами, внушают мне непреодолимое стремление ходатайствовать о предоставлении князю Н. А. Гедройцу какого-либо помещения в одном из зданий морского ведомства в г. Николаеве, где можно было бы основать этот музей-памятник, столь близкий и дорогой всем русским людям.
Примите уверения в совершенном моем уважении и преданности.

Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

8 марта 1913 г.
Куоккала

Дорогой Илья Семенович,

благодарю Вас за присылку мне писем. Очень жалею, что я не мог быть на собрании Академии художеств и таким образом упустил случай побеседовать с Вами. Здесь художники становятся на дыбы при слухе о переносе Третьяковской галереи куда бы то ни было {Эту точку зрения отстаивала большая группа художников (В. Маковский, П. Чистяков, Н. Дубовской, М. Чижов, Н. Богданов-Бельский и другие), обратившаяся с письмом в редакцию газеты ‘Новое время’ (1913, 29 марта, ‘По поводу перенесения галереи П. М. Третьякова на новое место’). Под этим письмом было напечатано ‘Отдельное мнение’ Репина:
‘Хотя, будучи в Москве, на представленные мне доводы о необходимости перенесения галереи Третьякова на Девичье поле и обстоятельно изложенные И. С. Остроуховым я соглашался ввиду угрожающей опасности от фабрик, число которых все теснее и теснее растет и сдвигается, окружая галерею дымом, пробиваясь даже сквозь стекла галереи на картины, но, в самом деле, затраты на новое здание так велики, что ими можно удалить фабрики.
А главное, следует оставить галерею неприкосновенной, на старом месте, как святыню, не прибавляя к ней новых произведений последних пополнений’.}.
Святыня должна остаться неприкосновенной!! {И я подписал лист: святыня — очень убедительный круг. И сердце сжимается при мысли, что галерея будет переноситься, невозможно вытерпеть, и чем дальше думаешь, тем крепче привязываешься к мысли о неприкосновенности. (Прим. автора).} Прилагаю при сем письмецо от студента из Харькова с фотографией с Боровиковского. Если Вас это заинтересует, ответьте ему.

Ваш Ил. Репин

В связи с проектом постройки нового здания для Третьяковской галереи среди художников возникли горячие дебаты. Репин, вначале склонявшийся к переводу галереи в специальное здание, затем присоединился к тем, кто считал это решение противоречащим воле Третьякова.

О. Г. БАЗАНКУР1

1 Вазанкур Ольга Георгиевна — художественный критик и писатель.

1 июня 1913 г.
Куоккала

Многоуважаемая Ольга Георгиевна.

Я так завален своими работами, что решительно не могу взяться за иллюстрацию Вашего интересного рассказа. Но жалеть об этом не стоит: я плохой иллюстратор, и [это] самый ответственный и неблагодарный труд для художника, я радуюсь, что могу отказываться от него.
С искренним уважением к Вам

Илья Репин

С. О. ГРУЗЕНБЕРГУ1

1 Грузенберг Семен Осипович (1876—?) — общественный деятель и литератор. Был профессором Психоневрологического института. Автор ряда трудов по вопросам психологии.

21 июля 1913 г.
Куоккала

Дорогой и глубокоуважаемый Семен Осипович.

До сих пор я полон высшим интересом нашего мира. Вы нас подняли вчера Вашей лекцией {В день именин Репина по просьбе художника Грузенберг прочел в ‘Пенатах’ лекцию ‘О мировой скорби’.}, и я все еще гуляю по этим высотам. Так не хочется спускаться к житейскому.
А вчера, в конце лекции, Вы, боясь, чтобы у нас не закружилась голова, стали было спускаться к нам: Вы что-то заговорили обо мне… Я мигом выскочил на воздух и ушел домой, потому что почувствовал большую уже физическую усталость…
Я полон благодарности за Ваше великодушие и за все труды и хлопоты, понесенные Вами для нас. […]
Искренне преданный Вам

Илья Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

12 сентября 1913 г.
Куоккала

Дорогой Илья Семенович,

страшно интересно теперь взглянуть на развеску {Новая развеска картин в Третьяковской галерее была произведена в 1913 г. директором галереи И. Э. Грабарем, положившим в основу экспозиции исторический принцип.}… Сколько же, значит, работы! Сколько ломки!.. Но когда я представляю себе залу верхнюю, где и Перов, и Тропинин, и Флавицкий и пр. и пр.— ведь, действительно же, были набиты эти картинки и портреты, как в безвкусной лавке. И Павлу Михайловичу я выражал неоднократно, что эта развеска невозможна, и он как-то угнетенно оправдывал эту временную необходимость…
Но что теперь за глаза рассуждать. Я всею душою желаю Грабарю оказаться победителем, которых не судят… А Маковского и Верещагина ведь можно же и поправить, а пока я даже удивляюсь: неужели Грабарь так смел и так самостоятелен?!! Кто же ему помогает? И что Н. Н. Черногубов на это? И все близкие?
Очень, очень интересно.

Ваш И. Репин

В. М. БЕХТЕРЕВУ1

1 Бехтерев Владимир Михайлович (1857—1927) — выдающийся русский ученый, психолог и невропатолог. Репина и Бехтерева связывали дружеские отношения, о чем свидетельствует письмо последнего от 6 августа 1924 года в связи с исполнившимся 80-летием со дня рождения художника:
‘Дорогой Илья Ефимович! До сих пор я вспоминаю те дни, когда мы с Вами были среди нашей молодежи вместе с покойной Нордман, и помню, с каким энтузиазмом Вас встречала всегда эта молодежь, и потому я вправе, будучи сам сейчас вне связи с этой молодежью, привести поздравления и от нее с теми же пожеланиями еще долгой и счастливой жизни на пользу нашей родной страны, носителем славы которой Вы являетесь, и на пользу всего человечества, в котором плоды Вашего творчества никогда не иссякнут и не забудутся…
Ваш преданный друг и всегда Вас глубоко почитавший

Вл. Бехтерев’.
(Архив Академии художеств СССР).

31 октября 1913 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Владимир Михайлович.

За все это долгое время, как мы видели Вас, мысли наши не отставали от Вас. Чувствовали и мы все Ваши беспокойства и выпавшие так неожиданно все несправедливости невежественно осмелевшего рока на Вашу долю… Горе Вам… {В 1913 г. Бехтерев был вынужден подать в отставку с поста директора основанного им Психоневрологического института, что явилось результатом гонений на него со стороны министра просвещения Кассо, травившего его как передового ученого-демократа.}.
И вдруг — какое огорчение! Вы приехали к нам, когда мы еще не возвратились! Такая досада! Знаю, как дорого Ваше время, и не знаю, что предпринять?
Может быть, Вы поручите кому из Ваших близких навестить нас в одну из сред? Разумеется, ничего спешного нет: как и когда Вам угодно будет назначить.
Прошу присовокупить наши чувства к многочисленным добрым порывам всех сердец, горячего сочувствия Вам.
Наталья Борисовна очень кланяется Вам и Вашему семейству, я также.
Искренне преданный Вам

Илья Репин

В. В. УМАНОВУ-КАПЛУНОВСКОМУ1

1 Уманов-Каплуновский Владимир Васильевич (1865—?) — журналист. Автор статьи ‘К истории ‘Делового двора’ И. Е. Репина в Чугуеве’ (‘Исторический вестник’, 1915, No 4). Печатается по журн. ‘Исторический вестник’, 1915, No 4.

16 ноября 1913 г.
Куоккала

Очень хочется повидаться с Вами. Кроме нежных чувств дело есть. Промелькнуло в газетах, будто бы где-то есть предположение сделать в нашем родном граде Чугуеве рисовальную школу и будто бы намереваются основать сию школу к моему семидесятилетию в 1914 году и даже назвать ее моим именем. Буду откровенен: я сам сего не читал и ничему сему не верю. Тут бы и конец. И какое Вам до всего сего дела? А вот, мой друг, я Вас доконаю откровенностью: я возмечтал, и такие мечты полезли мне в голову, что я и Вас в покое не оставлю. Мечты: я иду навстречу этой фантазии и очень не прочь представить особый проект к осуществлению этой мечты. Дальнейшая откровенность моя: так как я по натуре своей, по воспитанию и долгой практике собственно — мастеровой человек, то и проект мой вовсе не школа, а мастерская в самом практическом смысле этого слова, но большая, расторопная, делопроизводительная. Короче сказать, я желал бы устроить в Чугуеве ‘Деловой двор’ наподобие того, как был в военном поселении, основанный Александром I и Аракчеевым, и почти на том же месте, недалеко.
Организовав сей ‘Деловой двор’, я бы сразу принимал туда заказы: иконостасов, образов, портретов, резных, лепных, позолотных рам, всяких багетов, зеркал и проч., изящной мебели и т. д. Следовательно, кроме живописи мастерская — столярная, резная, позолотная… Мечта идет и далее: литейный двор… бронза… статуи, бюсты, решетки, садовая мебель и проч.
Я был бы очень не прочь, пока я жив, положить основание сему делу: приобрести место. А место мною намечено на террасе, которая выгоном подходит к вокзалу железной дороги. Эта терраса уже начала застраиваться (‘здесь будет город заложон!’), и надобно захватить. Место требуется большое. Постройки будут из бетона и железа, нужен свет и пространство, стекла, стекла, галереи и т. д. Фруктовый сад, огород,— все будет заведено в широких размерах и делаться самими мастерами и мальчиками.
Я надеюсь, что к этому месту, если оно будет хорошо организовано, потекут заказы со всей южной России и ‘тропы народные’ не зарастут: мы всех будем принимать, всем по способностям их дадим работу. Еще я забыл о гончарном деле: вазы, блюда, сервизы и проч. Но первое и последнее крепкое условие: никаких прав. Мастер — высшее звание и единственное, труд — средство жить. Словом, дело огромное, и о нем хотелось бы посоветоваться с Вами. Не будет ли у Вас случая спросить в Чугуеве: за сколько общество уступило бы место на выгоне, против вокзала, место величиною с плац перед собором, где царские домики стоят?
А Чугуеву эту затею, как клад для своего дальнейшего процветания, следует поддержать всеми силами. Все затраченное будет возвращено тысячерицею впоследствии — дело жизненное…

Ю. И. РЕПИНУ

7 декабря 1913 г.
Куоккала

Милый Юра.

Чугуевцы к моему 70-летию задумали устроить в Чугуеве рисовальную школу моего имени. Я этому обрадовался и желаю не школу, а ‘Деловой двор’ {Деловой двор в Чугуеве мыслился Репиным как производственная школа-коммуна, ‘трудовая народная академия художеств’. В этом ‘Запорожье искусств’, как называл он Деловой двор, не должно быть ни рангов, ни дипломов, в нем смогут учиться ‘люди обоего пола, всех возрастов, всех наций’. Деловой двор не был осуществлен. Репин посвятил Деловому двору статьи в газете ‘Русское слово’ (1913, No 273) и журнале ‘Нива’ (1914, No 29).}, какие бывали в военном поселении. Это на особом дворе несколько мастерских. Я начал бы с иконописной. Живописцы, резчики, позолотчики, столяры, краскотеры — все понадобятся для выполнения заказов. А пока нет заказов, будем работать: этюды, картины, портреты, пейзажи и пр. Будем сами себе готовить краски, холсты и доски для образов. Мастеров понадобится много: и мальчиков и руководителей. Будет и скульптура и литейная: будем и монументы отливать.
К тебе вот за чем: чугуевцы отвели мне 6 десятин земли, на самом лучшем месте, по отношению к видам кругом. Я поеду туда, вероятно, на страстной неделе. Не пожелаешь ли ты прокатиться (туда и обратно на мой счет). Кстати ты посоветовал бы мне, что к делу.

Твой папа

Ответь, когда будешь свободен: подумай о поездке?

В. Д. ПОЛЕНОВУ

26 декабря 1913 г.
Куоккала

Дорогой Василий Дмитриевич,

только отсюда удосужился написать тебе. Благодарю за великолепные ценные подарки — твои издания. Как изящно и близко к оригиналам вышла твоя Палестина {Поленов послал Репину свой альбом ‘Из жизни Христа’, в котором в цветных репродукциях воспроизведен цикл его палестинских картин.}. Но что меня поражает: ты оказываешься музыкальным композитором {Поленов был талантливым композитором, написавшим ряд музыкальных произведений, в том числе оперу ‘Призраки Эллады’.}. И как это тебя на все хватает. Я в восхищении аплодирую тебе и жду с нетерпением, когда заедет к нам сюда музыкальный исполнитель, только тогда буду слушать и понимать… А так ведь ты знаешь: я человек безграмотный в музыке.
Слава богу, по виду ты мне показался плечистым, широким богатырем. Дай бог тебе прожить сто лет, и ты да и вся твоя музыка будет обыкновенным явлением: скажут, это еще он в молодые свои годы оперы на музыку перекладывал.
Браво, браво! Это тебя народ так оздоровил и помолодил. Жалею, что ничего из сцен сих мне не довелось видеть на сценах деревенских театров.

Твой Илья

1914

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

13 марта 1914 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

В вечер, посвященный памяти Вашего дяди, нашего незабвенного скульптора Антокольского, в Вильне — мне не удастся быть самому. Прошу Вас, если найдете уместным, прочтите эти строки моих воспоминаний о моем знакомстве с М. Антокольским| в Академии художеств, в 1864 году.
До Академии я не имел понятия о лепке, и в первый же день поступления туда мне захотелось поработать в скульптурном классе. Этот класс был мрачен и почти пуст. Два-три ученика, апатично зализывая, повышали выступы мускулов на своих копиях торса Геркулеса Фарнесского (выходило вроде картофеля в мешке). Мне было не до них. С помощью сторожа установив на станке мокрую глину, я плохо справлялся с ней и был как в огне от неуменья.
На другой день в классе появился некий, как мне показалось, иностранец, уже хорошо знакомый с местом и делом техники.
Он отстегнул свои манжетки, снял воротничок, щеголеватый галстук, умело и ловко поснимал мокрые тряпки со своей глины и принялся продолжать торс Лаокоона, уже довольно обработанный. Работал он серьезно, с увлечением, часто отходил и смотрел издали на свою работу, нагибая голову то направо, то налево — и твердым уверенным шагом спешил опять к глине.
Брюнет, с вьющимися волосами и бородкой, он был похож на Люция-Вера и смотрел проницательно черными, быстрыми глазами.
В 12 часов скучавшие за работой ученики повеселели, перекинулись остротами и пошли завтракать. Мы остались вдвоем с иностранцем.
Мне очень хотелось посмотреть поближе его работу, но я боялся помешать. Он подошел ко мне и заговорил сначала. Я едва понимал его ломаный язык и едва мог сдерживать улыбку от коверкаемых им слов. Однако он говорил так внушительно и смысл его слов был так умен и серьезен, что я с уважением стал вникать. Он с большим участием дал мне несколько советов и даже помог водрузить деревянную палку в голову моего Антиноя, все еще валившуюся на сторону — о каркасе я не имел понятия.
Через несколько минут я уже отлично понимал язык моего ментора, и мое уважение к нему возросло еще более, когда я посмотрел вблизи его работу: она удивила меня своей отчетливостью и тонкостью отделки, особенно в глубинах, стекой так чисто, до невозможности.
На другой день утром до прихода интересного незнакомца я спросил о нем у товарищей — кто этот иностранец?
Они переглянулись с улыбкой.
— Иностранец? Это еврей из Вильны. Говорят, талант. Он уже выставил на выставку статуэтку из дерева. Еврей, вдевающий нитку в иголку. О нем писали и хвалили в ведомостях, публика толпится, смотрит.
— И неужели некрещеный еврей? — удивился я.
— Перекрестится, конечно. Ведь их и вера даже не позволяет заниматься скульптурой, неужели же ему бросать искусство.
Не сотвори себе кумира.
В детстве я видел, как принуждали кантонистов, еврейских детей, креститься… И когда к нам (военным поселянам) забирался какой-нибудь еврей с мелкими товарами, мать моя всегда сокрушалась о погибшей душе еврея и горячо убеждала его принять христианство.
Интересно поговорить на эту тему с этим умным евреем, думал я, но как бы это поделикатнее. С каждым разговором наши симпатии возрастали и мы все более сближались.
— А как вы смотрите на религиозное отношение евреев к пластическим искусствам? — спросил я однажды его.
— Я надеюсь, что это нисколько не помешает мне заниматься моим искусством, и даже служить я могу им для блага моего народа.— Он принял гордую осанку и с большою решительностью во взгляде продолжал: — Я еврей и останусь им навсегда.
— Как же это, вы только что рассказывали, как работали над распятием Христа. Разве это вяжется с еврейством? — заметил я.
— Как все христиане, вы забываете происхождение вашего Христа: наполовину его учение содержится в нашем талмуде. Должен признаться, что я боготворю его не меньше вашего. Ведь он же был еврей. И может ли быть что-нибудь выше его любви к человечеству.— Его энергичные глаза блеснули слезами.— У меня намечен целый ряд сюжетов из его жизни,— сказал он несколько таинственно.— У меня это будет чередоваться с сюжетами из еврейской жизни. Теперь я изучаю историю евреев в Испании, времена инквизиции и преследование евреев.
Нас все больше тянуло друг к другу, установились вечерние чтения у него в комнате. Потом, как-то без всяких предисловий, мы перешли на ты, и, наконец, я переехал к нему в комнату для совместной жизни. И жили дружно года два, пока не осложнились наши технические потребности и заставили взять по особой комнате в той же квартире. Помню, в одной комнате его беспокоили мои вставанья по утрам на утренние лекции зимою, начинавшиеся в 8 ч. утра. Утра при огне он не переносил, говорил, что это напоминает ему его бедное детство, когда еще маленьким его посылали из дому по разным домашним надобностям. И в мастерской резчика из дерева, где он был мальчиком, надо было также вдосвета приготовить многое в мастерской,— неприятно вспоминалось ему.
На моих глазах он резал и кончил считающего деньги ‘Скупца’ из слоновой кости и еще несколько вещей из пальмового дерева.
Так молодые люди, христианин и еврей, жили вместе, относились с уважением не только друг к другу лично, но и к религиозным национальным особенностям. Потому что они действительно были религиозны — они поклонялись одному богу. А бог всегда был один для всех.
Засим, Елена Павловна, искренне желаю Вам прочитать все это снисходительно, с добрым сердцем, как Вы, в Антоколе, радушно принимали нас.

Преданный Вам И. Репин

А. В. СТАЦЕНКО

4 июля 1914 г.
Локарно

Дорогая Александра Васильевна!

Как вы умеете вовремя произвести очаровательное глубокое впечатление! Ваши цветы белых лилий как ангелы белыми крыльями успокоительно осеняли мои горчайшие минуты жизни… И вот я на месте вечного успокоения… {В 1914 г. в Швейцарии, в окрестностях Локарно, умерла Н. Б. Нордман-Северова. О ее роли в жизни Репина см.: К. И. Чуковский, Сочинения, т. 2, ‘Художественная литература’, 1965. стр. 643.}. Уже два-три дня, как ее похоронили. Была жара, известием они опоздали, и бальзамировать нашли невозможным.
Помещена она великолепно! На скромном кладбище, царящем над всем Locarno, на огромной высоте. Вид, равный неаполитанскому со св. Марка на Везувий. Какая здесь тучная и цветущая природа! Магнолий таких я даже в Италии мало встречал. Декоративными группами террасы спускаются к городу и Лаго-Маджиоро. Чудо! Комната, в которой жила она последнее время и скончалась, также — с балкона — неизъяснимо очаровательна…
До свиданья. Поклон Вашим.

Ваш Илья Репин

Рано, рано сошла в могилу Наталья Борисовна. Сколько она еще имела в своей поистине гениальной голове.

А. В. СТАЦЕНКО

27 июля 1914 г.
Куоккала

Дорогая Александра Васильевна.

Читая Ваши милые строки, я думал, что это я сам писал себе — до такой степени я согласен с Вашими мыслями. Радуюсь, что Вы так горячо чувствуете суть души Натальи Борисовны. И я также возмущен Вильгельмом II — Наполеоном наших дней. По законам вероятности, он должен кончить печально, да, такова история народов: он поставит точку над излюбленным принципом своих вожделений… Но, разумеется,— немцы сила великая: и свалить чугунных идиотов с их крыши — еще не победа {В 1914 г., после объявления войны с Германией, установленная на здании немецкого посольства в Петрограде скульптурная группа была сброшена демонстрантами и разбита.}.
Вот она: сила выше права. И сила, надеющаяся только на железо, всегда будет сведена высшим разумом — время покажет.
Очень буду рад повидаться с Вами, когда Вы пожалуете в Куоккала.
С дружеским приветом Вашим заслуженным генералам и служащим и еще не служившим — всем, всем мой поклон.

Ваш Илья Репин

А. Ф. КОНИ

1 августа 1914 г.
Куоккала

Дорогой глубокоуважаемый Анатолий Федорович!

Очень обрадовали Вы меня Вашими милыми строками. Благодарю! Благодарю!
Я так рад соседству К. И. Чуковского: он бывает у Вас и всегда со всеми подробностями воспроизводит разговоры с Вами. Это еще часть неофициальная. А вот было приобретение: он привез рукописи Некрасова…
О, какое это было необычайное развлечение! Корнею Ивановичу книги в руки. Редко встречал человека, столь достойного книг, как сей молодой жрец литературы.
Его феноменальная любовь к литературе, глубочайшее уважение к манускриптам заражает всех нас, простых любителей. ‘Ушки на макушке’ мы прослушивали в его дивном чтении совершенно новый роман из мира только что сошедших со сцены корифеев. И какие тузы на сцене! И как живо являются перед изумленными их почитателями!! Начиная с самого Некрасова, Белинского, Григоровича, Панаева… А Достоевский — чудо из чудес…
Ох, простите за провинциальные восторги — я никогда не кончу и не подумаю об этом драгоценном времени, какое Вы волей-неволей уделяете на прочтение сих 1/100000 моих восхищений…
Будьте здоровы и великодушны к моему языку без костей.

Ваш Ил. Репин

А. Н. РИМСКОМУ-КОРСАКОВУ1

1 Римский-Корсаков Андрей Николаевич (1865—1916) — музыковед, редактор журнала ‘Музыкальный современник’. Сын Н. А. Римского-Корсакова.

1 декабря 1914 г.
Куоккала

Многоуважаемый Андрей Николаевич, и идея и состав лиц, образовавших комитет в пользу пострадавших евреев, мне глубоко симпатичны, и я буду очень счастлив, если и мне придется принести пользу этому благородному делу. Но участвовать в составе самого комитета я неспособен и по дальности расстояния и по своей недосужности, о чем Вы можете судить по несвоевременному ответу на Ваше почтенное письмо.
С восхищением приму на себя возможное для моих средств участие в какой-нибудь части выполнения по делу, которое возложит на меня — высокочтимый мною — состав лиц действующего комитета.
С искренним уважением к Вам

Илья Репин

1915
Н. А. КАСАТКИНУ1

1 Касаткин Николай Алексеевич (1878—1927) — художник.

12 января 1915 г.
Куоккала

Искренне уважаемый Николай Алексеевич, даже переживая Ваше глубочайшее горе {Смерть сына, погибшего на фронте в первую империалистическую войну.}, Вы могли найти и досуг и великодушное слово товарищу. Я очень глубоко тронут, как и тогда, на Товарищеском собрании, Вашей сердечной речью о моем сыне, ко мне и — в таких горячих выражениях… По нашей давнишней товарищеской дружбе мысленно обнимаю Вас и горячо желаю всем сердцем опять волноваться Вашими незабвенными картинами, потрясавшими все мыслящее и чувствующее общество… Вы так поэтически-человечно ставили — в дивной форме и неожиданной обстановке — трагическое жизни!.. Какой это великий вклад в культуру души человека! А какая драгоценность — Ваши откровения живописных красот в самых адски ужасных условиях быта людей!.. Вот великое назначение художника!.. Вот где его истинное бессмертие!.. Сколько бы ни жило человечество, чего бы ни пережило оно в будущем.
Ваши вклады в сокровищницу образов времени вечно будут расти в своей ценности, и интерес к ним никогда не зарастет плевелами — народ своими тяжелыми ступнями пробьет к ним столбовую дорогу.
Мир фабричный, трудовой со своими идиллиями радостей, со своими тюрьмой и сумой, с адскими шахтами, железными решетками и пр. и пр.— никогда не забудется.
Картины Касаткина так прекрасны и задушевны!..
Всего доброго!..

Ваш Илья Репин

В. П. КАНКРИНОЙ

5 марта 1915 г.
Куоккала

Милостивая государыня графиня Вера Петровна.

Считаю для себя огромной честью помещение моего автопортрета в предполагаемом Вами издании полного каталога. Вот несколько слов, которые могли бы быть помещены под моим портретом.
Суть искусства заключается в его очаровании. Все недостатки, все можно простить художнику, если его создание очаровывает.
Декадентство и особенно футуризм смешны. Эти жалкие, безобразные уроды бессмысленно становятся рядом… Нет, они становятся на место великих произведений искусства…
Бедные! Прокаженные рабы бездарных наглецов.

Илья Репин

Под портретом достаточно было бы поместить первую часть. Со слов — декадентство и пр. — лучше выпустить.

Н. А. МОРОЗОВУ

9 мая 1915 г. Куоккала

Дорогой Николай Александрович.

Как я обрадовался Вашему письму! Ох, одиночество так повышает чувствительность, особенно когда уже близко вечное одиночество, когда уже скоро никого милых, дорогих не увидишь и не услышишь.
Соберитесь, соберитесь ко мне, если будете иметь время. Среды, хотя и осиретелые, не прекращались за это время. Все та же традиция поддерживается. Я так благодарен моей старшей дочери Вере, которая проводит у меня половину недели, а теперь даже больше, когда ее семья переехала в витебские окрестности, в наше Здравнево.
Передайте Ксении Алексеевне мой дружеский привет и мою радость, если и она вместе с Вами осчастливит меня приездом в наше Куоккала, которое теперь на военном положении — не забудьте паспорта — теперь их строго требуют в Белоострове, где держат публику долго, долго…
До свидания, милый, дорогой именинник (сегодня), если Вы таковой. Целую Вас заочно и очень, очень рад буду обнять Вас в действительности.

Ваш Илья Репин

Но, боже, какие напасти пережили Вы за это время!.. Слава богу, идет к теплу, и я надеюсь — все у Вас восстановится, как у истинного орла-богатыря, каким Вы рождены, и никакие цепи не поколеблют Вашу волю.
Письма ко мне идут возмутительно долго — сначала в Выборг в цензуру. Сие опускается в Питере.

А. Н. РИМСКОМУ-КОРСАКОВУ

5 октября 1915 г.
Куоккала

Многоуважаемый Андрей Николаевич, приношу Вам искреннюю благодарность за присланный No Музыкального Современника. Вчера Чуковский вслух читал нам о П. Ив. и М. К. Бларамбергах В. С. Серовой {В. С. Серова — композитор и общественный деятель. Автор ряда мемуаров, в том числе о своем муже композиторе А. Н. Серове и сыне — художнике В. А. Серове. Воспоминания ‘Чета Бларамбергов’ были напечатаны в журнале ‘Музыкальный современник’ (1915, No 1), посланном А. Н. Римским-Корсаковым Репину в Куоккала.}.
Мы диву давались таланту музыкантши-литераторши. На 7-м десятке эта героическая натура пишет роман с натуры. Да ведь как жизненно, свежо и совершенно верно, от слова до слова, ведет диалоги этой замечательной четы. (Я их знал.) Вот образцовая неувядаемая молодость!..

Искренне преданный Вам Ил. Репин

П. Н. АРИАН

13 ноября 1915 г.
Куоккала

Многоуважаемая Прасковья Наумовна!

Я согласен принять участие в чествовании памяти Надежды Васильевны {Н. В. Стасова — сестра В. В. Стасова.}, там скажу несколько слов.
Но вот мои условия, которые прошу строго выполнить, если не пожелаете, чтоб я мгновенно исчез.
1е, чтобы у Вас в Лиге {Российская лига равноправия женщин.} был порядок в распределении мест и количестве посетителей (чтобы невозможна была Ходынка, которая была в моем присутствии в Неврологическом институте 8 ноября) {8 ноября 1915 г. Репин должен был выступать на вечере в кружке ‘Литература и искусство’ в Психоневрологическом институте с воспоминаниями о Л. Н. Толстом. Из-за неорганизованности публики Репин отказался от выступления, сославшись на плохое самочувствие.}.
2е, строго определите час и минуты моего выступления (если произойдет промедление, я незаметно и бесповоротно исчезну). Я прошу меня выпустить перед публикой не позже 9-ти час.
3е, прошу никаких комитетских обращений ко мне не присылать и никаких благодарностей передо мною — скифом — не рассыпать, иначе я скажусь больным, не приеду или сбегу. Также никаких предисловий ко мне не готовить.
Так как я приеду рано и должен буду уехать на поезд скоро, то прошу выпустить меня первым, так как в 9 часов Ваша публика еще будет только собираться.
Искренне преданный Вам

Илья Репин

Вы опять не сообщаете адреса: где состоится чествование?
Еще забыл: если понадобится сообщать полиции, что я намерен говорить, то вычеркните меня — я отказываюсь.

312
Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

10 декабря 1915 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

Благодарю Вас за доброе слово, за изыскания по поводу Сварога, за все добрые пожелания и за привет Вере.
Какие у нас тут морозы! Сегодня и вчера не спускает с двадцати градусов. Снегу много, и все деревья абоцированы из чистейшего белого мрамора. Под ногами упруго скрипит. Вере представляется, что она наступает на шею белого лебедя… Ах, Север, Север… Все меньше и меньше жизни на пустых длинных улицах. У Мери-Хови давно уже не светится — пусто.

Ваш Ил. Репин

11 декабря. Сегодня 30 градусов мороза — в комнате 6 градусов тепла. Сколько людей замерзнет на позициях!

В. Г. ЧЕРТКОВУ

24 декабря 1915 г.
Куоккала

Как я Вам благодарен, дорогой Владимир Григорьевич, за ‘Дневник Л. Н. Толстого’! Что за великая книга — не оторвешься.
Будьте здоровы. Всего лучшего!

Ваш И. Репин

1916

А. В. СТАЦЕНКО

2 января 1916 г.
Куоккала

Дорогая Александра Васильевна!

Как обрадовало меня Ваше милое письмо! Вижу Ваши светлые, полные добра и особой мудрости глаза, и все, что Вы пишете, так правдиво и так красиво. Только с какой это (неразбор) скользнули Вы на какие-то извинения за какую-то скуку?
О, я так рад был читать и перечитывать Ваши ясные строки. Да, действительно, я до того давно не слыхал Вас и Ваших воззрений на все большой важности события, что мне ясно, что я другими мыслями полон.
Так, например, бесконечно сожалея о всех наших и всего света невозвратных потерях, для меня все же ясен уже тот поворот к торжеству разума и справедливости бога к нам, в которых я ни на минуту в глубине души не отчаивался… Да, немцы дошли наконец до предела — стоп. Теперь их начнут понемногу — пропорционально квадратам расстояния — двигать все беспощаднее назад — далеконько забрались… Конец Германии как великой стране, она сделается второстепенной. О, сколько она потеряет!
Мое желание, чтобы в этом же году совершилось великое дело гибели милитаризма. Чтобы образовался международный союз — права человека, […] чтобы Гаагская конференция, вооруженная непобедимыми силами, действительно стала божьим судом правды и независимости человечества.
Чтобы ни одна пядь чужой собственности не могла быть завоевана никакой силой другой нации, чтобы человечество было спокойно за свою независимость и свободу жизни и культуры — по своему желанию. И свобода личности, как бы слаба она ни была, и независимость территорий, как бы она ни была мала, могла бы спокойно спать, богатеть и развиваться. Все отребья варварства, так называемые герои завоеватели, были бы упрятаны и казематы одиночества.

Ваш Илья Репин

А. Е. МОЛЧАНОВУ1

1 Молчанов Анатолий Евграфович (1856—1921) — театральный деятель. Был председателем правления Союза драматических и музыкальных писателей, вице-президент Русского театрального общества.

17 июля 1916 г.
Куоккала

Глубокоуважаемый Анатолий Евграфович!

Желаю большого успеха основанному Вами музею Савиной. Надеюсь, он будет интересный: много сердец желает увековечить память большой артистки и дорогого человека.
Как жаль, что я не могу оправдать Ваших надежд своими воспоминаниями о ней.
Встречался с ней я редко, случайно, и мне не посчастливилось быть с ней в переписке.
Сообщенное мною не может пригодиться к печати. Ни дат, ни фактических определений… Первый раз я увидел Марию Гавриловну на открытой сцене какого-то пригородного театра. Кажется, шла ‘Бесприданница’. Савина была в гриме блондинки. Она была необыкновенно жива, грациозна и заразительно громко смеялась, откидываясь на кресло в пластических позах, в розовом. На лбу у нее рассыпались кудри, и из-под них сверкали пленительно большие черные глаза…
Многочисленная чопорно-нарядная публика совсем забылась, вышла из всякого самообладания и неистовствовала бурными рукоплесканиями. Обстановка кругом — сады с цветущей сиренью, деревьями, залитыми последними лучами солнца,— упоительно расплываясь в теплом вечере. В антрактах пышные букеты ярких больших цветов с разных сторон подымались над публикой и плыли на сцену. Вызовам не было конца…
Конечно, я, как и все, старался видеть Савину во всех ролях. Очень молодая артистка тогда только еще начинала, с шумным успехом, публика ломилась на представления с Савиной…
Спустя много лет. В огромном зале Дворянского собрания она читала письмо Татьяны и назидание Онегину: ‘Довольно, встаньте…’ Тут я подивился тонкой отделке и глубокому выражению всякой фразы, всякого слова. Переполненный зал был весь прикован ее чтением, все замерло, и даже шепот и шорох чтицы были ясно слышны.
Два вечера провел я в будуаре Марии Гавриловны, рисуя с нее для ‘Артиста’ {Рисунок ‘Савина на диване’ (1893) был сделан по заказу журнала ‘Артист’ и опубликован в нем (1894, кн. 2. февраль).} (кажется). Она освобождалась поздно. Усталый человек всегда грациозен, это определение нам знакомо из пластической анатомии. А если это очаровательная женщина! Она рассказывала о театральных делах, я ими мало интересовался: да притом передо мною был предмет своеобразный красоты, он меня поглощал, и я плохо слушал очаровательную Шехерезаду. А обстановка ее гостиной полна была вкуса и комфорта, каждый предмет хотелось нарисовать особо. А какой тонкий подбор цветов отделки! Думаю, и сам персидский шах раскис бы от нежности посреди этой утонченной роскоши и разнообразия вещей и вещиц!
Покоряясь желанию Анатолия Евграфовича, разрешаю напечатать эти листки по его усмотрению (полностью или с извлечениями).

Илья Репин

С. О. ГРУЗЕНБЕРГУ

25 ноября 1916 г.
Куоккала

Милый великодушный друг, Семен Осипович, если бы Вы знали, сколько мучений моей совести сделали Вы избранием меня в почетные члены Неврологического института.
Я все еще не могу прийти в свое нормальное рабочее состояние: я самый простой, заурядный работник, и такие большие отличия мне не к лицу и не ко двору… Лучше бы мне вымостить булыжником часть пустоши большого пространства еще не замощенного — живого памятника деятельности Владимира Михайловича {В. М. Бехтерева — основателя Психоневрологического института.}. Я облегченно бы вздохнул… Ну, что киснуть… Я берусь за перо и стараюсь что-нибудь припомнить о Владимире Сергеевиче Соловьеве {Воспоминания Репина ‘Владимир Соловьев’ вошли в его книгу ‘Далекое близкое’.}, чтобы хоть чем-нибудь заглушить состояние, о котором Некрасов сказал:
‘Совесть песню свою начинает,
Я советую гнать ее прочь…’1.
1 Репин цитирует строки из стихотворения Некрасова ‘Рыцарь на час’: ‘Совесть песню свою запевает, я советую гнать ее прочь…’
Трудная задача, и едва ли что пригодится Вам из моих воспоминаний профана о философе. Свое писание я пришлю Вам на решение — отдать его на прочтение редактору Вашего издания…
Жму крепко Вашу руку с желанием всего лучшего.

Ваш Ил. Репин

НЕИЗВЕСТНОМУ

1916 г.
Куоккала

[…] Выйдет и книга, которую Вы все ждали {‘Далекое близкое’.}, удосужьтесь, прочтите. Она познакомит Вас с мечтами и стремлениями моей юности. Пропустите только первые главы — мое монотонное детство. Жаль было выбрасывать их: они правдиво повествуют, как задавливали в ребенке его личность и как она боролась и пробивалась к настоящему свету, хотя и родилась и росла в ‘свете’. Трудно порвать со своей ‘средой’! Какая бы ни была среда, но только с этого разрыва начинается освобождение личности. Очень интересуюсь Вашим отзывом. […]

1917

Л. Н. АНДРЕЕВУ1

1 Андреев Леонид Николаевич (1871—1919) — писатель. Последний период жизни жил в своей вилле в Райволе, недалеко от Куоккала, и был частым гостем ‘Пенат’. Репин дважды писал портрет Андреева, в 1904 и 1905 гг.

28 января 1917 г.
Куоккала

Дорогой Леонид Николаевич,

Брусянин меня так озадачил, что я до сих пор опомниться не могу. Будто бы Вы пожелали моего писания пером о Пушкине. Это было бы святотатственно. Что могу я, полуграмотный, писать о великом поэте! И при этом память его (дух) мне не покровительствует. В 1897 году я воспылал написать его портрет {Картина ‘Пушкин на набережной Невы. 1835 г.’.}, в натур, величину всю фигуру, хотя бы декоративно, к празднованию его памяти,— чем были полны тогда все его почитатели: единицы и целые общества. И вот теперь — 1917 г., следовательно, прошло 20 лет,— и до сих пор злополучный холст, уже объерзанный в краях, уже наслоенный красками, местами вроде барельефа, все еще не заброшен мною в темный угол… Напротив, как некий маньяк, я не без страсти часто схватываю этот саженный подрамок, привязываю его к чему попало, чтобы осветить, вооружаюсь длинными кистями, по одной в каждой руке,— а палитра лежит у ног моего идола. И несмотря на то, что я, ясно, за 20 лет привык не надеяться на удачу, я бросаюсь на приступ этою очаровательного араба, и воображаю себя всегда почему-то в эти моменты японским брандером. Как японцы, но не столь методично, как они шли на Порт-Артур, я подскакиваю со всем запасом моих застарелых углей и дерзаю, дерзаю, дерзаю… до полной потери старческих сил… Избитый и обескураженный, я сажусь в отчаянной позе Кречинского и невольно повторяю Пушкину его (Кречинского) монолог — ‘просвещенным мореплавателям’. Испробованы все мои самые смелые приемы,— нет удачи, нет удачи, а между тем ведь вот, кажется, так ясно я вижу этого ‘неприятного, вертлявого человека’, этого ‘обезьяну’, этого возлюбленного поэта, которого теперь в Москве истые славянофилы бракуют уже его современные портреты, где он сколько-нибудь выходил у художника красивым… Лучший портрет Пушкина — работы Тропинина. Еще лучше в Зимнем дворце в портретных залах героев 12-го года, в большой картине, группа в маленьком виде, где стоят 4 фигуры: Крылов, Гнедич и Пушкин, Жуковский {Картина Г. Г. Чернецова ‘Парад на Марсовом поле и 1831 г.’.}.
Передо мной фотографии со всех его портретов, передо мною две маски с мертвого, я уже умею разобраться, что лучше из всего материала, уже совершенно ясно чувствую характер этого чистокровного араба. Маска с мертвого так изящна по своим чертам и пластике, так красивы эти благородные кости, такой страстью полно было это в высшей степени подвижное лицо, и все это было заключено в строгой раме врожденного благородства и гениального ума. Огонь больших глаз — вот где горел светильник его таланта. Изящный лоб, оформленный работой гения, — вот присутствие того высшего разума, который руководил им, открывая миру божественные идеи.
Вот видите, сколько написал Вам, дорогой друже, чтобы Вы не обиделись. Будете ли Вы иметь время и терпение прочитать все сие откровенное излияние. Но Вы еще благодарите бога, что моя правая рука не может писать сама, за меня пишет Вера, и мне, право, совестно диктовать всю откровенную правду. О, сколько бы ее еще выползло на эту бумагу!.. Прекращаю. О Пушкине, разумеется, я ничего не выдумаю нового, а все подлинное о нем знают многие лучше меня. […] Как Гте, Пушкин был язычник, проникновенный, независимый ум его царил над миром.
Да, вот он, цельная натура, как Рафаэль, как Глинка, они не бились над своими цельными созданиями, у них лилось.
— А кого из музыкантов, чьи произведения любил Глинка? — спросил я однажды у его образованной ученицы Ермоленковой.
— О, Глинка любил только себя,— ответила она. Конечно, и Рафаэль, и Гте, и Пушкин любили себя…
Вот лучший портрет: юный Пушкин стоит в группе современных ему писателей: Крылова, Жуковского и Гнедича. На голове Пушкина современный цилиндр факельщика, он тонет в высочайшем воротнике своего фрака. Пушкин натура утонченного изящества! В этом наряде он кажется агнцем заклания. Лицо кроткое.
‘Не для волненья, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв’ 1.
1 Из стихотворения ‘Поэт и толпа’. У Пушкина:
‘…Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв’.
При взгляде на это кроткое лицо нельзя себе вообразить, что он, уже смертельно раненный, во время дуэли, кричал своему врагу: ‘Стойте, у меня еще есть достаточно силы, чтобы потянуть курок’.
И вот я, посредственный ‘художник, дерзнул изобразить этого гения… Признаюсь Вам — особенно три последние недели, еще более три последние дня, я опять, беззаветно, ходил на приступ своего Порт-Артура, да ведь как настойчиво: правая рука на перевязи — так я левой. Вот можно сказать — еще бы левой. Но ведь я левой рукой написал весь ‘Государственный Совет’. И вот, разбитый, жалкий, диктую дочери… Вот она, сказка тупой, настойчивой посредственности. Она чувствует себя молодой, уже даже на восьмом десятке лет. Еще не смиряется и еще не потеряла надежды одолеть образ гениального поэта.

Преданный Вам Илья Репин

В. Г. ЧЕРТКОВУ

23 марта 1917 г.
Куоккала

Дорогой Владимир Григорьевич, большое спасибо Вам за книгу ‘Дневник Л. Н. Толстого’. Да и в ранней юности он также полон святого беспокойства за лучшие стороны своей души!..
А какое счастье нам выпало в жизни. Все еще не верится… Великий, всемогущий боже! Какое счастье!..

Ваш И. Репин

А. В. СТАЦЕНКО

29 марта 1917 г.
Куоккала

Ах, какое счастье, дорогая Александра Васильевна! Мне остается только умереть, но я жив и здоров, и при мысли, что в России республика, готов скакать от радости. Да,— республика. Об этом я даже мечтать не смел и теперь еще боюсь — не сон ли это!..
Большое спасибо Вам за Ваше письмо: тут опять радость — у нас здесь, не знаю откуда, пронеслись слухи, что будто бы с Вашим сыном-моряком произошло нечто с солдатами… но из Вашего письма вижу, что ничего — слухи пустые.
Поздравляю Вас и с восхищением целую Ваши ручки. Прошу передать мой восторженный привет Вадиму Платоновичу и всему Вашему милому семейству.

Ваш Илья Репин

Чуть было не забыл: Вы помянули дружеским словом незабвенную Наталью Борисовну. Да, этим духом республики она жила уже более 15-ти лет, и превеселое время это было.
В саду нашем летом: и флаги, и песни, и речи — митинги, и зимами: чтения докладов, кооперативные праздники, и все это было полно самого неприкрашенного равенства, равноправного, свободного, прогрессивного до самозабвения на наших глазах — в тесноте, да не в обиде.
Слава! Слава! Прав Достоевский: русский народ удивил весь мир и внес новое в жизнь!.. Дай бог быть достойными и удержать, что добыто народом. […]

Ваш Илья Репин

А. М. КОМАШКЕ1

1 Комашка Антон Михайлович (р. 1897) — художник. Жил и учился у Репина в период с 1915 по 1918 г. См. его воспоминания ‘Три года с Репиным’ (‘Художественное наследство. Репин’, т. II).

28 августа 1917 г.
Куоккала

В ставку Главнокомандующего генерала Брусилова
Художнику рядовому Антону Михайловичу Комашке

Дорогой Антон Михайлович!

Обрадован Вашим желанием идти на фронт… Завидую Вам!! С каким восторгом я пошел бы с Вами!!! Умереть мне за дело родины было бы моим лучшим и блестящим концом. Но Вас да хранит создатель. Вам еще надо жить и много, много сделать добра для дорогой нам родины.

Ваш Илья Репин

Ю. И. РЕПИНУ

26 октября 1917 г.
Куоккала

Милый Юра.

Посылаю тебе 300 р. Я после думал: не следует принимать финского подданства. Все равно условия, может быть, и вовсе не изменятся. Но главное, как это не подружески с Русью — ведь она действительно в большом упадке, как-то совестно переходить в это время.

Твой папа

И. И. ГОРБУНОВУ-ПОСАДОВУ

26 октября 1917 г.
Куоккала

Дорогой Иван Иванович,

большое спасибо за Вашу книжку стихов ‘Война’ {Сборник стихотворений И. И. Горбунова-Посадова ‘Война’ (М., изд. ‘Посредник’, 1917).}. Как бы я желал, чтобы последняя песня ‘Борцам за всемирное братство’ была бы положена на музыку и чтобы из этого вышло нечто подобное Марсельезе Руже де Лиля!..
Вот если бы кто-нибудь из музыкантов вдохновился и разразился бы горячей, как кровь песнею!!!
Материал богатейший для звуков и переходов в разные оттенки… И как хорошо кончается зовом к миру всего мира.
Берите за бока всех музыкантов и особенно музыкантш, пусть пробуют силы — предмет достойный. И может ли быть назначение музыканта — создать народный гимн, и в нашу эпоху, что может быть роднее свободному сердцу?!

Ваш Ил. Репин

1918

Н. А. КОТЛЯРЕВСКОМУ1

1 Котляревский Нестор Александрович (1863—1925) — историк литературы, действительный член Академии наук СССР. Был директором Пушкинского дома.

16 января 1918 г.
Куоккала

Дорогой Нестор Александрович!

Как я Вам благодарен за книгу ‘Дом Пушкина’. Досадно только, что я истинно недостоин этих книг — их две. О, какое счастье было бы ответить что-нибудь достойное сего Дома и привезти Вам лично. Уверен, что я не потерял бы напрасно часа, в который Вы соблаговолили бы показать кое-что в этом Доме. Но уже, конечно, надо подождать: теперь и поезда не ходят и мы сидим как дикие от диких еще до Прометея.
У нас нет свету (керосину). Надо ждать прибавки дня… Увы, я, как настоящий дикарь, не собирал писем, хотя видел перед собой прекрасный пример высоко культурной женщины — Натальи Борисовны Нордман. И рад бы и свои присоединить к ее коллекции. Теперь, по завещанию собственницы, эта коллекция принадлежит музею ее имени.
Но я верю, что что-нибудь выскочит на свет, из материалов, отработавших свой урок. Буду ждать, авось. А пока благодарю, благодарю Вас, что вспомнили обо мне. Авось мне посчастливится.
После сего я взял подходящую бумажонку и с намерением ‘что выйдет’ начертил пером чернилами — один эпизод из жизни Пушкина — будто бы он однажды выпрашивал, на коленях даже, рисунок у Брюллова. Это происшествие я повторяю (в разных вариантах) уже в третий раз и, каюсь, никогда не был убежден в правде его.
Один я подарил Лернеру, другой забыл — куда.
Если Академия наук забракует, возвратите мне рисунок — я не обижусь.
Вера взялась доставить Вам рисунок.
С искреннею любовью к Вам

Илья Репин

ОТВЕТ АНОНИМУ

1918 г.
Куоккала

Я получил анонимное письмо по поводу названия моей картины — ‘Быдло империализма’ {Картина И. Е. Ренина ‘Быдло империализма’ — новый вариант картины ‘Бурлаки на Волге’, — была написана в 1917 г. и тогда же экспонирована на 46-й Передвижной выставке.}.
Открытка: — ‘Посетил вчера выставку передвижников, видел ‘Быдло империализма’ и удивлялся на нелепое название. Вы крупный художник в прошлом, ныне еще не умолкший старик. Но зачем же ломаться, манерничать в названии картины. Обидно за ‘Репина’, за русское искусство, что же, и оно в поводу у революции? Ваш поступок глубоко взволновал нас и опечалил. Он похож на румяна, прикрывающие бледность лица героини купринской Ямы {Повесть А. И. Куприна ‘Яма’, в которой описывается жизнь дна капиталистического города царской России. Героиня повести — проститутка.}. Умолкни, старик’.
Не только не умолкаю, но постараюсь во всеуслышание объяснить свою идею удачного названия картины моей ‘Бурлаки на Волге’.
[…] Быдло — слово польское, оно разумеет оскотевшего раба, сведенного на животные отправления. […] Быдло глубоко развращенное существо: постоянно соприкасаясь с полицией, оно усваивает его способности хищничать по-вольчи, подхалимствовать, но быстро приходить к расправе над своими господами, если они ослабеют.
Традиционная задача империи — воспитывать своих подданных в постоянном унижении, невежестве, побоях и безволии автоматов.
А мой аноним так еще живет тем режимом: ‘Что же, и оно в поводу у революции?’ — взволнованно печалится об искусстве этот, по всей вероятности, бывший полицейский цензор. Теперь ему уже чудится скорое возрождение у нас империализма… Ах, как соскучились по бывшей своей власти эти врожденные держиморды! — Молчать! Не рассуждать — это только нам дано.
Удивительно, до чего этот класс падок до власти! А сам русский человек давно их высмеял: ‘трем свиньям есть не разделит, а ведь туда же лезет управлять’. […]
Да вот и мой цензор — анонимно, но сколько выражает повелительного жеста: ‘Ваш поступок глубоко
взволновал нас и опечалил’.
Мой печальник о русском искусстве боится повода — революции в искусстве. Но ведь революция есть пропасть, через которую необходимо только перейти к республике. И тут, в будущем, представляется большое грандиозное дело искусства. Вспомним только: Афины, Венецию — да и всю Италию (почти федеративную), Голландию и др. […]
А в заключение своего длинного возражения я скажу похвальное слово Русской республике за некоторые проявления. 1-е — нищенство, наше вековечное нищенство, исчезло. Нищих нет. Как? В наше голодное время, когда на простой кусок черного хлеба, даже плохо испеченного, глядишь с нежностью!.. И не только старух, стариков,— нет, даже дети нищие, так осаждавшие прохожих, исчезли, нет их, а мальчишки так деловито выкрикивают газеты и так бойко опытно продают их — диво! И еще: наших солдат ославили как циклопов, не знающих правды,— в трамваях, на улицах. А я еще не натолкнулся ни на одну неприятную сцену. Напротив: вежливость поражающая, уступка своих мест в трамваях. И кто это установил — не отдают чести офицерам? Ни разу не встречал: козыряют с какой-то даже грацией. А как скоро привилось равенство!.. Достоинство! Никакого подхалимства!! — как не бывало — это чудо!!
Большая перемена, уже в это короткое время. И поздно вечером и утрами раньше шести часов такой порядок, спокойствие. Куда бы прежнему времени — пьяные, побои, крики на улицах, скандалы — жутко было, все помнят царскую полицию, вытягивались только перед начальством. Республика так заметно подбодрила и уже облагородила улицы. Все ходят быстро, торопятся по делам. Куда девалась прежняя лень, апатия. […]
‘Обидно за русское искусство’ — изрек критик-аноним. Да, тут есть правда.
В Академии художеств, в зале Совета собирается уже более года Союз деятелей пластических искусств {Союз деятелей пластических искусств был организован 18 марта 1917 г. на собрании петроградских художников, на котором председательствовали И. Репин и В. Маковский.}. Я думал, что собравшиеся будут действительно решать будущие судьбы искусства, по существу предмета, но оказалось — главная тема собравшихся была бюрократическая постановка искусства, его зависимости от общего строя — построить министерство искусств и сделаться министрами, чтобы организовать новые методы взглядов, переоценки оценок.
Говорили по-новому о равенствах всех искусств и ремесел. Я попробовал просить объяснений понятия равенства в искусствах, но, не будучи в состоянии понять их вполне логически по страстной речи оратора, я удалился. Мне показалось таким отсталым недомыслием их усилие переоценить искусство, которого эти дилетанты совсем не знают. […]

1919

С. В. ЖИВОТОВСКОМУ1

1 Животовский Сергей Васильевич (р. 1869) — художник, живописец, иллюстратор и карикатурист.

Декабрь 1919 г.
Куоккала

— Я приму Ваше предложение, если Вы разрешите мне писать Вам в форме частного письма. Ваши вопросы глубоко серьезны, и я постараюсь ответить на них с куоккаловской простотой. Как живу и что чувствую я как художник ‘в эти черные дни’?
— Действительно, дни черные во всех отношениях, и даже стихийно — совпадение самого темного времени, самого короткого дня и холода. Уже невозможно обогреть мастерскую, чтобы, как старому пьянице, вздохнуть, забыться, развлечься… Безотрадные, беспросветные чувства беспорядочно, бессмысленно лезут в голову… Заморозки… мыслям. Поехать бы в Питер: уже более году я не виделся с дочерьми, не был на нашей квартире (Карновка, 19), и никаких вестей от живых, близких. Совсем в плену, в ссылке живешь, порабощенный, ограниченный, с окостеневшими пальцами, с прессованными мозгами… Но сердце не камень — подымешься в мастерскую, всего 4 градуса тепла, и…

1920

В. И. РЕПИНОЙ

1920-е гг.
Куоккала

[…] Прошлую ‘среду’ у меня не было ни души — правда, погода была плохая. Я тебе писал? Козу мы уже съели, мясо ее так вкусно, мягко, бело…
Куоккала вся в развале. Стекла выбиты, заборчики развалены, мостики провалились, многие домики проданы на слом,— увезены. Теперь все живем бедно — нечем жить — дорого. […]

А. И. КУПРИНУ1

1 Куприн Александр Иванович (1870—1938) — писатель.

1920-е гг.
Куоккала

Дорогой Александр Иванович!

[…] Говорить стоит только о таком искусстве, которое действительно есть искусство. Оно незабвенно, оно очаровательно.
Искусство должно быть очаровательным. Если в нем нет этого нектара жизни, то оно — ничто. И мы замечаем, любим, интересуемся только этими цветами живой души художника.
Без очарования мы не видим, не помним и не можем даже приковать к такому псевдохудожественному предмету нашего внимания — отворачиваемся, скучаем, и художники это всегда чувствовали.
Сколько было выдумок, сколько отчаянных скачков в разные стороны, всяких вычуров, сколько похвальбы самонадеянных новаторов, часто целыми полчищами шли они брать с бою свои крепости… Они всегда разбивались, превращались в груды мусора и выметались никем не оплаканные, быстро забытые.
Во всякую эпоху нам памятных, изящных созданий нельзя не видеть страстного, преданного стремления к очарованию. Традиционно, преемственно, долгими упражнениями, целыми школами бились любящие сердца в достижении воплощений своих художественных образов разными приемами, всевозможными подходами, пока не доходили до чего-нибудь очаровательного, незабываемого.
И это, то есть очарование,— при всякой оценке художеств — должно быть первым условием. […]

Ч. РИДУ1

1 Рид Чарлз — нью-йоркский импресарио. Рид предложил Репину устроить выставку его работ в Нью-Йорке и других городах США. Рида рекомендовал Репину сын Л. Н. Толстого, И. Л. Толстой, который в 20-х гг. выступал в США с лекциями о Л. Н. Толстом. Его лекционное турне было организовано Ридом.

1920-е гг.
Куоккала

Господину Рид’у в Нью-Йорк

Милостивый государь. С тех пор как я написал Вам подтверждение о своем намерении приехать в Нью-Йорк с выставкой своих работ, я передумал. Целый ряд опытов наших художников, в том число и два уже моих, убеждают меня не повторять неудач.
Очевидно, величайший народ — американцы не имеют страсти к искусствам.
С глубоким уважением к Вам и извинением за беспокойство, искренне благодарный Вам за внимание

И. Репин

Г. С. ПЕТРОВУ

1920-е гг.
Куоккала

Дорогой Григорий Спиридонович!

Большую радость принес мне последний No ‘Отечества’ — Ваша статья. Как всегда, Вы верный гражданин нашего рухнувшего отечества. Неизменно преданны его положительным интересам. Так, невольно вспоминается, как здесь в Куоккала Вы в моей мастерской, окруженный художественной молодежью, стоите твердо на гражданских началах и в искусстве и жарко спорите с эстетами, погруженными до макушек в заливе чистого искусства,— так было…
Как осиротело с тех пор наше Куоккала! Пустота, развал, убыль во всем. […] А я желал бы получить от Вас хотя бы самое краткое известие: как Вы теперь живете, как себя чувствуете, на что надеетесь, с кем встречаетесь?
На кого надеетесь теперь в будущем из всей многочисленной теперь эмигрантской среды? Что наши: Родичев, В. Маклаков, М. Стахович — и другие люди, внушившие нам еще так недавно столько веры в успех перемены к лучшему. А теперь я все еще не забываю Вашего образного выражения — из прорвавшейся плотины несутся старые брошенные резиновые калоши и прочая дрянь. […]
Дружески приветствую Вас.

Ил. Репин

1921

А. Ф. КОНИ

15 апреля 1921 г.
Куоккала

Дорогой, глубокочтимый Анатолий Федорович,

Вера меня так обрадовала известием, что Вы живы и читаете лекции. Я также был похоронен, и из Швеции получил даже прочувствованный некролог с портретом. Как не радоваться!.. И эта радость дала мне идею картины {Картина ‘Утро воскресения’ (1921).}. Я подумал, что и Христос обрадовался, когда почувствовал, что он жив, и здоров был настолько, что отвалил камень (вроде плиты), заставлявший вход в хорошо отделанную гробницу Никодима, и вышел. Испугавшаяся стража соскочила в овраг. Он поднялся к дороге, огибающей стену Иерусалима, это совсем близко, тут же и Голгофа {Репин здесь путает две свои картины: ‘Утро воскресения’ и ‘Голгофа’, написанные в 1921—1922 г.}, и налево хорошо были видны кресты с трупами разбойников, а посреди и его — уже пустой крест, сыто напитанный кровью, внизу лужа крови. И трупы с перебитыми голенями еще истекали, делая и от себя лужи, на которые уже собаки собрались пировать… Христос пошел к Гефсимании. […]
Радость воскресшего хотелось мне изобразить… Но как это трудно!.. До сих пор, несмотря на все усилия, не удается.
В Гефсимании его встретила Магдалина, приняла за садовника, обратилась с вопросом: ‘Ревуни!’ Изумилась она, когда его узнала. Эта каруина уже готова почти.
Изнемогая от непосильных усилий над ‘Радостью воскресения’, я начал писать группу финляндских художников {Картина ‘Финские знаменитости’ (‘Общество финских художников’) была закончена в 1922 г. и преподнесена художником в дар музею ‘Атенеум’ в Хельсинки.}, стараясь скомпоновать что-нибудь вроде бывшего ужина в Гельсингфорсе, где и я сам был и даже какое-то крепкое вино пил, которое мне очень понравилось… Ну, эта работа полегче, и я ее уже показываю публике, собирающейся на наши чтения по средам.
Ах, как хотелось бы повидать Вас и насладиться Вашей проникновенной беседой. Так она западает глубоко. И вспоминаю я все, все, что говорилось Вами во время незабвенных сеансов, когда я писал с Вас. Ваши глубокие черты так же втягивали мои глаза, как задушевный, полный разнообразия и оживления голос через уши мои мой мозг. (А встреча апостола Петра с Христом у ворот Рима!)
Простите, изящный Анатолий Федорович, боюсь, что я бессовестно посягаю на Ваше драгоценное время.
Вас искренне любящий

Илья Репин

Последний раз я видел Вас читающим лекцию лицеистам в Пушкинском лицее.

А. Ф. КОНИ

20 июня 1921 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Анатолий Федорович,

наконец-то давножданное письмо Ваше я получил. И какое интересное письмо! Спасибо, спасибо.
Получили ли Вы мое, не знаю, давно уже отправлено.
О боже, сколько Вам осложнений приходится переносить! […] И хромота усилилась, и тело устало — желание покоя… Я думаю — честно потрудившимся сынам своим творец посылает в конце такой момент блаженства, который даже невыразим на языке — что строительница Киевской-Печерской лавры обещала мастерам за работу. Нирвана. Вероятно, чувство гармонии вселенной. Иногда, засыпая, человек ощущает особую сладость забытия, которую он ни на что не променяет.
Сейчас получил от Веры с таким восторгом от Вас — еще бы. У нас здесь наступило ненастье — ‘петровские паводки’, купаться холодно, но свету, свету много: иногда можно работать еще позже 9-ти вечера. Вот я все хвастаюсь перед Вами — какой я работник, а правду говоря, я работаю мало, и хорошо делаю: сам себя одергиваю, ибо после полуторачасовой скачки с препятствиями перед холстом начинаю портить и отодвигаюсь назад. Да, трудно взбираться но восходящей линии, как на Везувий, зато вниз легко, как ко рапильям — они рассыпаются впереди, только нельзя оглядываться назад — упадешь…
Простите за эту болтовню — старческая слабость.
Вас искренне любящий и глубоко чтущий

Илья Репин

А. Ф. КОНИ

29 июня 1921 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Анатолий Федорович,

какая радость — вот и второе Ваше письмо. Ваши письма надо долго разбирать, догадываться, не без муки от недогадливости, и досадовать, что оно уже прочитано… На первое я уже ответил Вам. А на последнее — едва ли смогу удовлетворительно. […]
А я, как потерянный пьяница, не мог воздержаться от евангельских сюжетов (и это всякий раз на страстной) — они обуревают меня… Вот и теперь: есть (уже написана) встреча с Магдалиной {Картина ‘Утро воскресения’.} у своей могилы (Иосифа Аримофейского), появление его по невероятно дерзкому желанию Фомы на собрании. А также не дает мне покоя — его за утолением голода рыбой посреди всех апостолов. Нет руки, которая взяла бы меня за шиворот и отвела от этих посягательств…
И ведь есть же на мольберте мой сюжет (портретиста) — финское Socit des artistes Finlandais {См. прим. 3 к письму от 15 апреля 1921 г.}. В прошлом сентябре месяце меня так хорошо принимали в Гельсинках. И я, с разрешения Общества, говорил на вечере по-русски. Они наконец — Свободная Республика: и у них так спокойно живется, как и прежде,— никого не грабят, не убивают… Далее, обращаясь к друзьям художникам, я говорил, что на их обязанности лежит увековечить в картинах и портретах их теперешний великий момент национальной жизни и пр. И вот, возвращаясь уже домой в вагоне железной дороги, меня стала будоражить совесть. А я? Почему же мне, как делали умные Олеарии и Герберштейны, посещавшие Русь, почему и мне не попытаться зафиксировать Наше вчерашнее собрание финских художников? Да еще и не одних художников. Был поэт Эйно Лейно (читал посвященные мне стихи), был Сибелиус (музыкант-композитор). Особенно им нравится Сарринен, знаменитый архитектор, премированный всемирно в Париже за проект вокзала в Гельсингфорсе […]. И вот недостает только Стольберга, чтобы картина стала универсальной… (извините за выражение). И тут — наш ‘лукавый мужичонко’ нашелся: он повесил портрет президента на стене. Если его не было, то он должен быть там… Вое равно, я уже должен был отступить от педантической правды — мест, обстановки и пр. …
И, выписав драгоценный холст из Стокгольма и красок на вес золота из Дюсельдорфа, я принялся…
Ко мне понеслись по почте карточки присутствовавших… ‘И кисть его над смертными’ играет… И теперь картина настолько подвинута, что частенько и финны заглядываются у меня на своих знаменитых земляков. […]
Простите, что затрудняю Вас чтением всех этих мелочей, да еще таким плохим почерком. А море ревело всю ночь, похолодало, и дождик, дождик… А утром внук мой Дий сказал, что еще шесть педель будет такая же скверная погода и не поспеют у нас ни помидоры, ни яблоки и будет голод, голод. А это потому, что на Самсона (третьего дня) был дождь: примета верная. Так у русских людей есть свой особый календарь, вернее, барометр, и даже дети знают его.

30 июня 1921 г.

Сейчас только разошлось от меня наше куоккаловское, олилловское, были даже из Келомяк и из Лютагенды — многочисленное общество. Не хватало ни стульев, ни чашек к чаю — был прочитан доклад о Пушкине.
Читала барышня Рейх, и превосходно прочла. Всесторонне, красиво, верно и с большим чувством. И, несмотря на погоду, публика наша выказала большую способность интересоваться. Барышня имела заслуженный успех.
Через приблизительно месяц она обещала реферат о Чехове.
На моей вышке, на балконе, под стеклянным колпаком, где я сплю летом, было только — 8о Реомюра, и ветер, и дождик всю ночь, а в мастерской 17 и более, все лето солнце нагревает через стеклянные колпаки в крыше. Но зимой — уже две зимы — я перехожу работать вниз — верх уже невозможно натопить по нынешней дороговизне дров…
Простите за это длинное и скучное письмо.
Искренне Вас любящий Ил. Репин

1922

А. В. МАКОВСКОМУ1

1 Маковский Александр Владимирович (1869—1924) — художник и педагог, сын В. Е. Маковского. Член Товарищества передвижных выставок.

21 апреля 1922 г.
‘Пенаты’

Дорогой Александр Владимирович.

Как я растроган подписями дорогих товарищей! {Письмо Репина — ответ на коллективное письмо петроградских художников, открывших в 1922 г. в Обществе поощрения художеств ‘Выставку картин группы художников-передвижников’.} И как бы я желал иметь крылья, шапку-невидимку — вот бы нагляделся!.. Страшный интерес ко всем.
Но увы: разве только когда-нибудь в Европе я увижу Вашу выставку. Может быть, найдете возможность переслать мне сюда иллюстрированный каталог? Вот бы одолжили.
А пока, с надеждой на лучшее будущее, примите мой братский привет: К. Горбатову, М. Курилко, В. Кучумову, Г. Савицкому, И. Бродскому, В. Тихову, В. Зарубину, А. Максимову, В. Федоровичу, М. Авилову и другим, кто меня помнит.
Большого успеха Вам желаю. А когда установятся человеческие отношения, делайте выставку в Гельсингфорсе, Стокгольме и Копенгагене.
Ваш душевно преданный товарищ

Илья Репин

П. И. НЕРАДОВСКОМУ1

1 Нерадовский Петр Иванович (1875—1962) — художник-портретист, музейный деятель. Заведовал художественным отделом Русского музея.

14 сентября 1922 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Петр Иванович,

Ваше письмо меня очень обрадовало. Оно с того берега, о котором думается только со страхом и беспокойством — все погибло… И вот несомненные известия, что не только (самое дорогое — искусство) музей в целости, но даже работа в нем Вас бодрит и Вы обещаете познакомить меня даже с итогами обновления музея — очень, очень интересует это меня.
Относительно моей книги ‘Воспоминания’ {‘Далекое близкое’.} для меня было бы лучшим исходом всех этих неудач и недоразумений — преподнести книгу мою Обществу поощрения художеств в его вечное владение, если Общество соблаговолит принять ее. Прилагая при этом проект дарственной записи, я прошу сообщить мне: может быть, имеется установленная форма на этот предмет?
Рукописями моих воспоминаний интересовался всегда К. И. Чуковский, он же и собирал разбросанные по разным журналам отдельные эпизоды, помещаемые мною то в ‘Неделе’ (Гайдебурова), то в ‘Ниве’, то в ‘Артисте’, то в ‘Голосе минувшего’ и других изданиях того времени. Рукописи мои, в числе всей библиотеки Чуковского, находились на его даче. […] Редакторская часть Чуковского заключалась в собрании моих разбросанных статей в одну книгу и размещении их в хронологическом порядке. Я сам принимал ближайшее участие в этой работе, и две зимы (при близком соседстве) мы просматривали и все корректуры, печатавшиеся в ‘Ниве’, куда я прибавлял кое-что новое — немного. […]
При корректурных работах Корней Иванович проявлял большую энергию и уменье быстро исправлять ошибки наборщиков, вот почему я и рекомендовал его при издательстве моих книг (то есть разделенной — одной), так как при большом количестве политипажей эта книга становилась очень объемистой и, конечно, дорогой, что, по нынешним временам, неудобно, и мне казалось, что, взявши размером книжку ‘Бурлаки’ {Воспоминания ‘Бурлаки на Волге’ были изданы отдельной книгой под редакцией К. И. Чуковского, М., 1922.} и выпуская их отдельно книжками, достигалось бы удобство — формы периодического издания (даже по подписке). Но все это я предоставляю усмотрению Общества поощрения художеств.
Простите, дорогой Петр Иванович, за мою надоедливость: еще одно дело. Здесь, в ‘Пенатах’, по духовному завещанию Н. Б. Нордман, я — пожизненный владелец этого имения. Со дня моей смерти ‘Пенаты’ поступают в собственность Академии художеств для устройства здесь санатория художницам, которых она, Академия художеств, будет присылать сюда для поправления здоровья и занятий.
В свое время мною было доложено Совету ими. Академии художеств со всеми документами и духовным завещанием жертвовательницы. Совет Академии тогда же потребовал 30 тысяч рублен для обеспечения этого дара. 30 тысяч были мною тогда же сейчас же внесены в академическую кассу капиталов.
Валериан Порфирьевич Лобойков с другим лицом оформили все, как душеприказчики завещательницы. И я живу здесь спокойно…
Недели две тому назад я получил из Берлина от брата Н. Б. Нордман извещение: так как Академии художеств более не существует, то он будет скоро введен во владение ‘Пенатами’, чтобы я готовился…
Академический вопрос:
Существует ли Академия художеств? Если нет, то Общество поощрения художеств не найдет ли возможности взять себе те большие капиталы и доходы, которые внесены разными лицами в разное время на поощрительную деятельность Академии художеств?
Эти жертвы — суть прямое достояние Общества поощрения по смыслу своего образования и назначения, а потому ему следует принять их.
Я, как пожизненный владелец ‘Пенат’, нахожусь в таком же положении. […]
‘Пенаты’ на некоторых условиях пожертвованы Академии художеств Н. Б. Нордман, с оставлением меня пожизненным владельцем здесь. Фактически Н. Б. Нордман была бедная девица. И из боязни, чтобы по моей смерти ее не выселили мои наследники, я перевел на ее имя ‘Пенаты’. Судьба судила иначе: я все еще живу.
И брат Н. Б., Федор Борисович Нордман, по уничтожении Академии художеств, по его словам, со всеми ее правами считает себя законным наследником ‘Пенат’, о чем меня известил письмом, приготовившись начать судебный процесс здесь, в Финляндии, так как он живет по финляндскому паспорту в Берлине.
Теперь у меня надежда только Общество поощрения художеств, если оно возьмет в свое владение пожертвованное Академии художеств.
Валериан Порфирьевич Лобойков, Леонид Владимирович Позен и многие другие члены Совета Академии художеств, присутствовавшие на заседании во время обсуждения принятия Академией ‘Пенат’, могут подтвердить вышеизложенное.

14 сентября 1922 г.
‘Пенаты’
В ОБЩЕСТВО ПООЩРЕНИЯ ХУДОЖЕСТВ

Художника Ильи Репина предложение. Книгу моих ‘Воспоминаний’ я предлагаю Обществу поощрения художеств принять в его вечное владение: издавать ее по его усмотрению и пользоваться всецело доходами с этой книги, если таковые будут {В отдаленном будущем, если таковые доходы окажутся значительны (в чем я сомневаюсь), я просил бы некоторый % выдавать нуждающимся моим потомкам. (Прим. автора.)}.

Ил. Репин

П. И. НЕРАДОВСКОМУ

24 декабря 1922 г.
Куоккала

Дорогой Петр Иванович,

с Новым годом! Благодарю за Ваше любезное письмо, очень прошу извинить мою забывчивость (не подписался). Прилагаю мое подтверждение. Если это неудовлетворительно, то, пожалуйста, черкните мне, и какой форме следует написать формальное удостоверение, я сейчас же напишу.
Я очень обрадован известием, что Академия художеств существует и от ‘Пенат’ не отказывается {По завещанию Н. Б. Нордман-Северовой ‘Пенаты’ после ее смерти должны были принадлежать Академии художеств.}. Очень благодарю господина Симонова {Симонов Василий Львович — скульптор. Был в 1920-х гг. ректором Академии художеств.}. Вера от него в таком восторге, говорит, что это необыкновенно корректный и благороднейший человек.
И он ректор, и в его руках Академия — это просто благословение свыше. Очень, очень радуюсь.
Желаю Вам, милый Петр Иванович, провести в полном благополучии текущий 1923-й год и эти ‘добрые праздники’.
Вас искренно любящий и чтущий

Ил. Репин

Мне писала Л. Н. Яковлева, что в музее произведена большая перемена в развеске картин. Очень интересно, я уверен, что предприняли эту большую работу только ввиду несомненного выигрыша картин от этого перемещения. Вы уже перемещали не раз, и всегда к общей выгоде музея. В галерее Третьякова также произошла генеральная перевеска. Ссудит ли мне бог когда-нибудь увидеть все это. Через несколько лет известные картины и статуи иногда кажутся совсем невиденными.

1923

К. И. ЧУКОВСКОМУ

19 июля 1923 г.
Куоккала

Милый Корней Иванович!

Вы меня очень обрадовали Вашим последним письмом. С деньгами уладилось, бросьте. Конечно, я об Обществе св. Евгении {Общество с в. Евгении имело издательский отдел, превращенный после Октябрьской революции в Комитет популяризации художественных изданий.} ничего не знал, а теперь — раз это Петр Иванович и Яремич,— то, разумеется, я с радостью предоставляю в их распоряжение издание моей книги {‘Далекое близкое’.}. А Вам я уступаю твердый знак, без него я обхожусь уже около сорока лет, с тех пор как Карл Эзергалл в письме ко мне писал, прибавляя даже к словам, кончавшимся гласными,— твердый знак, например вода. Зато, милый, дорогой талант, уже выхлопочите мне ять: без этой красивейшей буквы — лицо без носа и чтение так затруднительно, что я с остервенением бросаю и топчу, это ‘моветонство’, особенно — рядом два ии, да еще тут же п, при нашей слепой печати, невыносимо, надо возвращаться к началу, иногда на другой странице, чтобы разгадать — все или вс и пр.
Предисловия к моей книге я совсем не помню, что там написано. Может быть, напомните — не найду ли я в рукописях? Да, с Наталией Борисовной у нас доходило до ссор из-за ее отрицания буквы ять. И до сих пор в кладовой большие кипы книг ее изданий — вымороченное имущество. […]
Очень желаю иметь книгу Ольги Форш {Имеется в виду книга О. Форш и С. Яремича ‘Павел Петрович Чистяков’ (Л., изд. Комитета популяризации художественных изданий, 1928).}, нельзя ли ее добыть? О Чистяковых мы часто вспоминаем, и Вера их так любила!
Недавно Ольга Федоровна Серова (жена) очень обрадовала меня известием, что Виктор Васнецов жив, в Москве (не расстрелян) {Эмигранты, окружавшие Репина, лгали ему, сообщая о смерти в Советской России его друзей В. Васнецова, В. Поленова, И. Остроухова и других, якобы замученных большевиками.}.
Вашим имуществом, кажется, также распоряжалась мадам Блинова.
У нас здесь, как никогда прежде, процветает сценическое искусство. Вера иногда бывает первоклассной певицей и артисткой. В бытность нашу в Гельсинках она постоянно брала уроки пения у итальянца Жиральдони, и это ее так поставило на сцене, что теперь все в один голос говорят о силе и красоте ее голоса. Она делает хорошие сборы — все в пользу русской школы. В сценическом также — недавно шла здесь ‘Женитьба’ Гоголя. Агафья Тихоновна была сыграна ею так, как никогда, ни на одной сцене — прямо это была первоклассная, совершенно оригинальная актриса. Я никогда не воображал, чтобы эта пустая (я думал), почти водевильная роль выросла в такую глубоко психологическую и совсем античной красоты роль. Античность я разумею в стиле танагр и ваз греческого искусства, то есть свежесть, жизнь и характер. […]
Наступило наконец лето (но выражению Лин. (неразбор.) — была еще весна), тепло, и я купаюсь, как младенец. Теплый ветерок, рыжие волны у берега бьют сногсшибательно! Но что это за счастье!! И в каждый момент благодарю создателя, что уже давно ‘отпетым да не похороненным’ — я все еще живу, ем свежую землянику, из своего сада, нишу этюды и продолжаю свои хронические картины. Внуки мои ловят рыбу и делятся с нами, у меня есть уже правнук Валентин (внук Тани Язевой — Дьяконов). В нашем огороде скоро зацветет картофель, и мы будем есть — молодую. Едим уже редиску, и на столах у нас благоухают пышные букеты сирени и роз. Травы нынче роскошные, и парк блестит цветами, фиалки дивно отцвели, таинственно кивают еще ландыши, ирисы, лупинусы и флокусы, цветут рябины, калины, яблони уже осыпались, и вишни, и сливы. Светильниками зажигается аллея огненных лилий, а проходя мимо Шехерезады {Башня в парке ‘Пенат’ на ‘Чугуевой горе’.}, я вспоминаю Вашу высокую веселую фигуру — помните, как вы подымали поваленные бурей деревья. Недавно была большая буря, но Шехерезада стоит, только дороги все страшно заросли травой забытья (вчера уже Емельян выкосил их, а то не пройти, особенно утром — роса. А я босиком. И все Вас вспоминаю). Огневой вы человек, дай вам бог здоровья… Помните, как на наших народных гуляньях в саду Вы угощали нашу пролетарскую публику — дешево — чаем. 1 копейку стоил стакан чаю, копейка — печенье. Как любили Вас бабы и девки. Да, Вы всегда были душой общества, вселяли смелость и свободу. Помните лекции. Чтение Маяковского, С. Городецкого, Горького, пение Скитальца и др. (в Киоске), а не в храме Изиды {Киоск, храм Изиды — павильоны в парке ‘Пенат’.}, где читали Тарханов, Леонид Андреев, А. Свирский. Свирский,— помните, как он в театре ‘Прометей’ с эстрады громогласно кичился своим воспитанием, главным образом острожным, с большим апломбом он вещал, что его тенор зажигал сердца, особенно слушательниц: пел с чувством. […]
Вас тут все знают и вспоминают. А я еще вчера, проходя Оллила, с грустью посмотрел на потемневший дом Ваш, на заросшие дороги и двор, вспоминал, сколько там было приливов и отливов всех типов молодой литературы! Особенно футуристов, дописавшихся уже только до твердых знаков и полугласных мычаний. Ну и Алексей Толстой, и Борис Садовской, и Берлин, и так похожий на Лермонтова живший у Вас некоторое время — захудалый юноша. […] Даже Индия побывала у вас — в лице Сахароварды. И многое множество брошюр с сокрушенным сердцем видел я после в растерзанном виде, на полу, со следами от всех грязных подошв, валенок, среди ободранных роскошных диванов, где мы так интересно и уютно проводили время за слушанием интересных докладов п горячих речей талантливой литературы, разгоравшейся красным огнем свободы. Да, целый помост образовался на полу в библиотеке из дорогих редких изданий и рукописей, и под этим толстым слоем нестерпимо лопались, трещали стекла. Какое-то остервенелое разрушение… К чему.
Вера уехала в Мустомяки. Там живет Жиральдони, окруженный ученицами и учениками. Она их обожает. Это все первостатейные певцы и певицы, таланты и люди ангельской доброты и радушия. О, какая тоска видеть теперь Куоккала и Оллила: остаются только фундаменты от снесенных дач: частоколы растасканы, фруктовые деревья сломаны, торчат только трубы, еще не разобранные — их разберут. Пустота, вымороченность. Коровы пасутся на дорогах и по канаве, лошади — редкость, издалека разве, проездом.
Про ‘Пенаты’ можно сказать: все побывали тут. Бывал и Куприн, еще из самых молодых тогда, приезжал на велосипеде, пробирался в узкой нашей столовой на конец общей скамьи и глубокомысленно молчал, выразительно наблюдая старших товарищей, Борис Лазаревский еще молодой был, только что начинал. Одно из самых трогательных лиц был Морозов Н. А. Такой доброй, веселой молодости не было ни у кого. Только что отсидев Шлиссельбургскую крепость, он после 25 лет заточения вернулся в жизнь тем 20-летним юношей, каким был арестован. На наших глазах он начал продолжение своей молодой жизни: учился танцевать (принято было перед обедом) без всякий установленных па и фигур — как движется корпус и как подхватят его ноги. Хея приезжал с молодой женой. Помните кооперативную елку. И торжественное знамя.
Как затанцевали все, как в Сечи на Запорожье, хотя наш зал был гораздо меньше Запорожья.
Ой, как и я расплясался пером. Простите. Возвращаюсь к делу. Я напишу Петру Ивановичу. А Яремичу кланяюсь и радуюсь, что книжка моя будет в опытных руках земляка. Вообще в книге есть опечатки, особенно — в пустяках — в терминологии местных выражений: он их поправит, увидев в корректурных листах. Не писал ли я Вам предисловия — ‘Мои восторги’. Это плохо, будет совестно. Если отыщете, то, надеюсь, вы забракуете. А Разинеру прошу сказать, что за его труды по розыску моих клише я отыщу ему, в знак памяти, акварель ‘Лешего’ и попрошу Вас передать, если он примет от меня.

Любящий Вас Илья Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

2 сентября 1923 г.
Куоккала

Милый, дорогой Илья Семенович,

сколько радости! Вы живы, здоровы, и Ваша драгоценная галерея узаконена в музей, и Вы хранитель! Открыт для публики.
Но еще большая радость — просто не верится — Вы уже 7 лет работаете!! Ах, как я хотел бы видеть Ваши работы! Конечно, и Вас, милый Илья Семенович. Нельзя ли как-нибудь сняться Вам с Надеждой Петровной и как-нибудь (без наклейки), сколько можно, Ваши картины и этюды снять? Ведь Вы же, слава богу, более 30 лет назад уже были верховодом в пейзаже. Разве можно забыть оставшуюся посерелую снеговую залежь весной. А ‘Сиверко’!! Да все, что только Вы произвели, пользовалось заслуженным восхищением всех, кто понимал и ценил искусство, и молодежь — как невольно и самозабвенно подражала Вам… Всякая Ваша картинка (по размеру) — эпоха в нашем творчестве была. О, как бы я хотел сейчас взять Вас за обе могучие лапы, сесть перед Вами, глядеть в Ваши умнейшие глаза и любоваться Вашим гениальным лбом (так давно изображенным Серовым). О всем, о всем хотел бы расспрашивать Вас без конца: никто умнее Вас не скажет. О, сколько вопросов! О прошлом, настоящем и будущем даже — сколько бы я наслушался неожиданного, оригинального и, главное,— что большая редкость — независимого. Какая редкость умная независимость, как ее мало! Не фыркайте, не возмущайтесь моею откровенною болтовней: все это — правда. Много раз в жизни, от Вашей юности, я не раз был поражен неожиданными выходками молодого юноши, еще служившего в магазине учебных пособий у М. А. Мамонтовой и предававшегося там всякую свободную и даже несвободную минуту чтению, благо под руками была большая библиотека. И первый выход: в ‘Московских ведомостях’ появляется статья о музыке по поводу Эрдмансдерфера (дирижера в концертах Дворянского собрания). Всех задела за живое свежая, дельная статья, и даже презиравшие ‘Московские ведомости’, в числе коих был и я, бросились покупать и заказывать в чопорной редакции интересный No. И что удивительно: с чем бы ни выступал никому не известный тогда юноша И. С. Остроухое, он выступал так уверенно, с таким знанием дела, о котором он говорил. Так и в живописи: первая же картинка, написанная им, вскружила головы всем молодым, да и старым художникам Передвижной выставки. И скоро этот дебютант сделался не только выдающимся членом ТПХВ, но попал в друзья П. М. Третьякова, этого серьезного, строгого гражданина, и даже был с ним на ты. П. М. Третьяков очень разбирал людей, и редко кто сближался с ним.
Весь вечер вчера по прочтении Вашего письма мы вспоминали и ‘Абрамцево’, Елизавету Григорьевну Мамонтову, и Марию Александровну — школу Леонтьевского пер., и всех, всех. Так грустно, что многих уже нет. Но я радуюсь: Виктор Михайлович Васнецов жив, работает, и Поленова уже было похоронили, но, слава богу, жив.
Вера и Надя вспоминали, как Вы, великан, с ними, лилипутами, возились, они помнят всякие мелочи: все это — абрамцевский сад, Яшкин дом и т. д. — детская жизнь.
Как Вы заинтересовали меня образом Андрея Рублева! Нельзя ли прислать какой-нибудь пробный листок из красочных бракованных отпечатков? Вот бы одолжили. И, пожалуйста, не забудьте — Ваш труд о нем, это уже за плату: прошу включить меня в подписчики.
Я все по-старому вожусь со старьем своим: Пушкина едва привел — кончаю, ‘Крестный ход’ все еще — недавно всю картину перекомпоновал: только увеличенный
дьякон остался по-прежнему. В Америку не пошлю ничего — ведь это все напропалую, стоит ли хлопотать?
Все наши скачки в Америку были катастрофичны.
О, как Вы заинтересовали меня Леонидом Леоновым — пожалуйста, присылайте что можно и как можно. Я думаю, в бандероли. У нас тут просто, а там спросите, конечно, тоже. А делиться впечатлениями мне только запрещать надо. Ах, как хочется с Вами поговорить! Будьте здоровы.
Всегда Вас любящий

Ил. Репин […]

В. М. ФЕДОРОВУ1

1 Федоров Владимир Михайлович — инженер, любитель искусства.

3 сентября 1923 г.
Куоккала

В. М. ФЕДОРОВУ ДЛЯ БИБЛИОТЕКИ-
МУЗЕЯ ТЕХНИКУМА ТОЧНОЙ МЕХАНИКИ
И ОПТИКИ.

К вам, молодые товарищи, обращается на 80-м году старик, посвятивший всю свою долгую жизнь искусству.
Подражая великому нашему гению Дмитрию Ивановичу Менделееву, я называю свое слово ‘заветной мыслью’ {Имеется в виду книга Д. И. Менделеева ‘Заветные мысли’. Спб., 1904.}.
Искусство я ценил выше всего, в нем было: мое счастье, отрада и глубокое страдание…
Искусство я разумею как таковое, без всякого господства над ним других идей.
Искус — как можно лучше — вот принцип искусства.
Во всякой деятельности искусство вносит свою любовь к достижению совершенства.
Тут не должно быть ни равенства, ни большинства. Всякий мастер проникает в прогресс своего дела настолько, сколько бог вложил в его натуру специальной способности. Труд по любви — вот наслаждение мастера художника, тут его независимость и значение.
Молодым инженерам советую ехать в Италию, там вы найдете перлы Вашего искусства: набережная в г. Бари, туннели по берегу морей и ст. Готард. […] А железные решетки (Верона), рынки (Флоренции), пассажи в Неаполе и др. городах.— Эти художники по страсти и великой традиции гениальных предков внесли столько художественности, красоты и вечной несокрушимости в прозаическое дело, что нельзя не преклоняться перед их гением…
Дружески жму руку Вам, Владимир Михайлович.
Прошу передать мой сердечный привет Николаю Ивановичу Кравченко, Ю. Ю. Клеверу, А. А. Рылову и М. П. Бобышову, которого я хорошо помню еще Мишей Бобышовым.
Так трудна теперь пересылка: не знаю, дойдет ли это письмо. Портрет откладываю до другого раза.
Пришлю Вам очень интересное письмо моего учителя Ивана Николаевича Крамского (не напечатанное еще). Исторически глубоко оно.
С сочувствием и желанием быть Вам полезным

Илья Репин

Но ради бога — пишите мне по старой орфографии, новой я не разбираю.

П. И. НЕРАДОВСКОМУ

5 сентября 1923 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Петр Иванович,

большое спасибо Вам за письмо и за книгу ‘Отчет Русского музея —1922 г.’. Колоссальные труды проведены у Вас за это время, невероятно, где находили средства на все эти дела,— честь и слава! […] Очень хороши фотографические снимки… Обдуманно, роскошно, красиво проведено все убранство и развеска. О, если бы хватило средств и места на все собранное — воображаю теперь, до чего разрастается собранное! Да, несомненно, бог покровительствует искусствам: на руинах, пепле так возрождается! И все наши искусства.
Письмо Остроухова для меня неожиданная и большая радость… Его драгоценное собрание определилось самым желательным образом — он же и пожизненный хозяин. И уж он — о страсти коллекционера! — приобретает, и много приобрел, и так счастливо — какие имена! Какие редкости! Хотелось бы посмотреть все новое. Да и старое — музей, например. А нельзя ли снять фотографию — с портрета В. М. Васнецова, Вами нарисованного? Как бы я желал иметь экземпляр. Разумеется, с оплатою всех затрат (ведь теперь все это страшно дорого). Очень прошу.
Но меня даже пугает Ваша смелость — выставлять в музее мои работы, ведь это же колоссальные затраты средств! Невероятный почет 80-летнему старцу {В 1923 г. в Русском музее велась подготовка выставки произведений Репина, посвященная 80-летию со дня его рождения.}. […] Не рано ли? Не подождать ли столетия? […] И много ли 20 лет — не заметим, как пролетят. Может быть, и я доживу и моя совесть настолько отолстокожеет, что я буду благодушествовать на собственном юбилее. Есть вероятность — мой абиссинский фонтан так оздоровляет. Я шучу своим гостям, что это источник долголетия и что, нисколько не желая этого, проживу до 100 лет. Все охотно верят, и мы идем к фонтану пить воду долголетия: она бьет незамерзающей сильной струей с 33 сажен глубины, 9 гр. тепла. Беспрерывно, с 1914 г., и зиму и лето он дает 400 ведер в час. Каждое утро и вечер я выпиваю 8 глотков железным ковшом.
К столетию рождения В. В. Стасова для ‘Сборника’ {Сборник памяти Стасова издан не был. Воспоминания Репина о Стасове напечатаны в ‘Художественном наследстве. Репин’, т. I.} я пишу статейку: воспоминания о нашем с ним путешествии в 1883 г. по всем музеям Европы. Тема чрезвычайно интересная, и В. В. выявлялся со многих сторон. Ах, попалось бы только хорошее перо, да не облениться бы мне. Писать пером для меня просто непосильный труд — не люблю и избегаю, елико возможно. Все откладываю и боюсь, что все черновички растеряются, пока я доберусь до этих желанных воспоминаний.
Еще мысль о моем юбилее: за 20 лет, весьма вероятно, произойдет такая справедливая переоценка ценностей, что работы мои будут уже покоиться в кладовых, а обо мне и при редких воспоминаниях устарелых ценителей будут покачивать великодушно головами, повторяя: и это когда-то имело успех… Да, я чувствую, что успех мой был чрезмерен, и я должен быть наказан забвением. Например, Брюллова как свергали!..
О скептицизме Вашем к Чуковскому, теперь перечитывая по корректурным остаткам, я вижу, сколько ошибок, даже опечаток, а еще, что особенно возмущает, непонимающий, по незнанию некоторых местных выражений, редактор поправляет по личным догадкам. Редакторы так падки на поправки и сокращения. Но, в общем, сделано много полезного. Мне думается, что затраты на издание не пропадут, даже при успехе мемуаров могут дать доход. […]
В. Леви уже поехал в Прагу с моими, моего сына и своими картинками и этюдами {Леви Василий Филиппович (1879—1953) — художник, бывший присяжный поверенный. Леви познакомился с Репиным в 1918 г., привезя ему по совету И. И. Бродского свои работы на просмотр. С 1921 по 1930 г. Леви был посредником по продаже картин и устройству выставок Репина за границей.}. Недавно был у меня Р. Р. Голике (сын), рассказывал, что Никодим Павлович Кондаков сочувственно относится к моему шагу в Прагу, а сын его даже не прочь мне помогать там советами по устройству выставки — свет не без добрых людей! Невольно вспоминаю, как отец Голике в самое голодное время, когда на пасху не было здесь ничего, кроме воблы, сказочно явился ко мне с большим подносом, уставленным пасхой, куличом, яйцами и даже винцом,— словом, сервирован был целый завтрак роскошных яств… Ну, не фантазия ли это?.. На случай, если бы он меня не застал, была крупная записка: ‘Гражданин Роман Голике гражданину Илье Репину’.
По-стариковски, чувствую, я заболтался, простите, но как хотелось бы с Вами пройти по музею и расспросить Вас о многом… Всего, всего лучшего, с приветом от дочери.

Ваш Ил. Репин

Н. И. ГУМАЛИКУ

22 сентября 1923 г.
Куоккала

Милостивый Николай Иванович!

Как Вы меня обрадовали Вашим добрым письмом. Хорошо помню Вас, и время Вашего безукоризненного служения нашей мастерской, и Вашу технику: светлый колорит и изящество переходов от блестящих световых планов к прозрачным теням. Как хорошо, что Вы существуете и живете исключительно живописью. У меня здесь удобная поместительная мастерская, и я только с холодами зимы перехожу в теплую половину дома, но всегда работаю, хотя и не всегда с успехом. Много и долго добиваюсь своего. Эти победы над собой доставляют наконец иногда счастливые переживания.
Сын мой живет здесь же. В его живописи много новизны, импрессионизма. Недавно еще написал картину ‘Христос благословляет детей’. Картина была ему заказана для школы, но из-за новизны трактовки заказчики не решились принять — не в лютеранском стиле картина. Зато я — старовер на славу. Мой ‘Крестный ход’ до сих пор не кончен (начал в 1877 году). Следовательно, 46 лет картина на мольберте. И не думайте, что я ее с горя бросил, нет, даже в холодной (при 5 гр. тепла) мастерской я еще три месяца назад почти всю ее перекомпоновал, осталась только центральная фигура {Речь идет о картине ‘Явленная икона’, законченной Репиным в 1899 г. и в дальнейшем подвергнутой неоднократным переработкам. Последний вариант, помеченный 1917—1924 гг., был продан с выставки в Праге (‘Крестный ход в дубовом лесу’) и находится в Городской галерее Градеца-Кралова.}.
Хотелось бы очень видеть, какой Вы теперь стали. Снимитесь и пришлите карточку. Да, еще заодно: нельзя ли снять что-нибудь из Ваших работ? Вот одолжили бы.

Ваш И. Репин

1924

И. С. ОСТРОУХОВУ

6 июня 1924 г.
Куоккала

Дорогой, милый Илья Семенович,

Ваше письмо — ‘радость безмерная’, и особенно я любовался Вами на Вашем коне! Жаль, мало, скупо Вы на нем ездите… Пришлите, пришлите хоть какой-нибудь ненаклеенный снимочек, так аппетитно Вы описываете коня Оливареса, и я так хорошо смаковал эти места в других оригиналах Веласкеза, но… вперед: все Ваши письма мною получены н Лиснера также (кланяйтесь ему). Но какой труд писать. Особенно когда думается, что едва ли это дойдет но адресу. И так даже нежелательно торопиться ответом: все это время, каждый день и час, все говорю с Вами… Да, Леонид Леонов? Но разве я смею рассуждать о литературе, особенно теперь? Я люблю и Клюева и даже Есенина, а еще у меня был приятель Василий Иванович Савихин (мастер на Монетном Дворе, это еще в царские времена). Очень, очень люблю я эти повествования на вселъ — истинно народным языком. […] А сейчас я с огромным наслаждением зачитываюсь Сергеевым-Ценским! Что это за бесконечные восторги этих неожиданностей и таких сногсшибательных оригинальностей! Невероятно, непостижимо!.. Но я опять съехал… Спасибо, спасибо! Обнимаю Вас и жму дружески Ваши могучие руки, и особенно за Храновическую волость!! А относительно моей поездки туда — я, наверное, буду за границей все это время. Эту чашу надо пощадить. Вот к Поленову, в Бхово, я бы поехал с большою радостью, но невозможно. А я совсем неожиданно сплоховал в последнее время здоровьем. Начались мои старые головокружения. Ходишь, пошатываясь, еще ничего, а как от усталости захочешь прилечь, особенно наклонить голову налево,— беда: сейчас же колесом пошла, пошла… Ну совсем как после морской качки… Надеюсь, купанье поправит.
В Америку я не еду. Где уж… Довольно, и я пострадал там уже три раза, довольно.
Как я рад, что Поленов здоров и бодр — молодец, молодец. Он старше меня на несколько месяцев. Где-то его семья? Наталья Васильевна, сыновья и дочери английского типа. Я бесконечно жалею, что не побывал у них в Бхове. У него было бы что посмотреть, начиная с дома и построек. Ведь он архитектор, да еще какой! Еще будучи учеником Академии художеств, он некоторым архитекторам по-родственному сочинял и обрабатывал архитектурные программы на заданную тему, и те получали медали, звания. Недаром мужики бховцы называли его Василий Дмитриевич — строитель. Он и им построил церковь, и, как всегда, дешево и великолепно.
Будучи пенсионером Академии художеств в Париже в 1872—3—4—5 и 6-м годах, он начинал много картин архитектурного характера, большей частью Ренессанса и готики. Затевались драмы внутри дворцов и замков, красивые залы, дивно освещенные, великолепные троны, колонны, картины грандиозные и совсем готовые, оставались только люди… И тут художник охладевал, бросал все чары средневековья и забывался в природе, писал пейзажи…
А я по-старому все тот же, неотступно пристрастившийся к некоторым идеям и до последних дней ищущий неисчерпаемых глубин в бесконечных очарованиях искусства. Было много, много страданий, но, должен признаться, были и восторги, были очарования, за которые стоило умереть, но я еще жив и, пошатываясь и опираясь на станок, не думаю бросать совсем, надеюсь: бросит же наконец богиня благосклонную улыбку… на Вашего

Ил. Репин

ОТВЕТ И. Е. РЕПИНА НА ПОЗДРАВЛЕНИЯ В СВЯЗИ С ЕГО ВОСЬМИДЕСЯТИЛЕТИЕМ

25 июля 1924 г.
Куоккала

Милые друзья мои… Оторванный от своего любимого народа, от друзей п сверстников по искусству, я полон желаний видеть всех вас и лично благодарить за все доброе сочувствие и все благие пожелания, которыми вчера был награжден свыше всякой меры.
Даже лица незнакомые мне из дальних краев почтили меня дружескими приветствиями и сердечными пожеланиями добра на многие лета. Спасибо! Спасибо, друзья мои… Я жил довольно, пора и честь знать, и я уже готов принять смерть как должный и желательный мне дар зиждителя…
В жизни моей я много раз был осчастливлен милостями творца и посильно возносил мои молитвы благодарности за счастье бытия… Надеюсь, я и в последний момент последнего моего вздоха буду полным благодарности моему создателю. […]
Спасибо, спасибо, друзья мои. Будьте счастливы.

Ваш Илья Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

8 сентября 1924 г.
Куоккала

Дорогой Илья Семенович.

Написал было очень длинное письмо Вам, но, обдумав, решил быть кратким. Ибо ‘много баить не подобаить’.
1) За великую честь и внимание ко мне смиренно благодарю. […].
3) В г. Чугуеве ровно десять лет назад меня избрали почетным гражданином и пожелали учредить школу моего имени, я принял с благодарностью и написал целый проект учреждения Делового Двора. Мне под устройство этой школы отвели шесть десятин черноземной земли, на лучшем месте города, по моему указанию… С колокольным звоном, хоругвями и духовенством весь город шел на отведенный пустырь и был на торжественном молебне, на избранном, обмеренном месте, с дивными видами кругом, с горы на большое пространство, над Донцом.
А после торжественного обеда в тот же день в Городской думе была получена телеграмма: объявление войны Германией… С лучшими напутствиями меня проводили на вокзал.
Чугуев стоит на горе и возит себе воду с Донца, следовательно, нуждается в хорошей воде. Я пожертвовал 10 тысяч золотых рублей на сверление абиссинского колодца… Все неблагоприятные последствия войны и прочего скоро объявились и помешали довести дело до конца.
Я поручил продолжение колодца Дмитрию Митрофановичу Левашову (учитель, агроном, садовод), у него рай из цветов, плодов роскошный. Хорошо бы и теперь воспользоваться им (Левашовым) для Делового Двора. Но надо поторопиться, чтобы он не уехал (стремится на Кавказ).
И вот теперь мое желание: если бы Совет Народных Комиссаров принял на себя хлопоты — устроить на государственный счет учреждение Делового Двора, я был бы совсем счастлив.
План мастерских и общежитий учащих и учащихся в общих чертах проектирован мною еще тогда во всех подробностях. И в случае принятия правительством моего проекта я могу прислать всю черновую программу Делового Двора, планы мастерских и распределение занятий и быта колоссальной семьи.
Главный принцип училища — коммунальный. Мастерские своими произведениями впоследствии будут содержать себя сами. Постановка необходимого образования и производства изделий должна быть плодотворно полезной.
Предполагалось обслуживать потребности юга России, начиная с высших произведении искусства: резных, керамических, гончарных, столярных, живописных и прочих специальностей работ, кончая плугами, колесами, телегами, дугами, рамами, дверями, окнами и, наконец, постройками целых изб — деревянных и каменных, на все эти профессии будут готовиться ученые агрономы, архитекторы, каменщики, и кирпичные заводы также будут свои (что-то похоже на Феникс военного поселения). О, как кстати был 6 бы расплодить по всей России эти деловые дворы!!!
Вот если бы Вы, дорогой друг, удосужились приехать ко мне денька на три в Куоккала, мы бы здесь совместно обработали этот проект и наговорились бы как в старину. (Разумеется, если это будет принято правительством.) Вера сейчас в Праге. Туда увезли мою картину, копчена наконец и продана — ‘Крестный ход’. И внук мой Гай, сын Юрия, поступит там в университет (он только что кончил гимназию в Терриоках, в Праге он надеется получить стипендию).
Разумеется, я не буду против названия Делового Двора моим именем… Название — последнее дело. Главное, я верю, что Деловой Двор — великое дело: воспитание и приспособление к созидательной жизни. Простите за эти каракули.
Назвать моим именем можно еще улицу, на которой я родился в 1844 году. Улица та называлась Калмыцкой, дом Репиных, большой, угольный, с большим заезжим постоялым двором, окруженным сараями и амбарами для овса и ир. и сенными сараями, был известен всей слободе Осиновой, а потому и улица в околотке больше известна была под именем Репиных.
Теперь эта улица названа Изюмской (это было 10 лет назад, но к принятию Чугуевым моего проекта, может быть, теперь отнесутся иначе).
В книге моих воспоминаний описано с подробностями мое детство и пр.
Вот, кстати, теперь, при повышенном интересе к моему имени, издание этой книги могло бы дать хороший доход. Только по безалаберности К. И. Чуковского книга эта целиком еще не издана. (Была оттуда часть: Бурлаки на Волге с иллюстрациями из моих альбомов.) И вся книга с очерками типов: Крамского, Ге, Куинджи, Вл. Соловьева, Стасова, Серова, Антокольского, и другие статьи и письма из-за границы. Если случалось мне на публичных вечерах читать из них отрывки, всегда публика отзывалась шумным одобрением. […]
Переименование моим именем Чугуева! Боже сохрани и подумать об этой бестактности!
Прекращаю и это длинное письмо. Ах, как хотелось бы обнять Вас здесь и обработать с Вашей помощью серьезное дело для всей России. Вот откуда могли бы пойти ячейки нового, рационального быта местной культуры, плодотворной созидательной жизни. Предполагаются и агрономные: образцовые поля, огороды, сады и пр.
В Чугуеве даже виноградом можно заняться: у казаков было свое вино, а Дон далеко ли. Донские казаки — наши соседи-братья.

Ваш Илья Репин,

всегда Вас любивший и почитавший, как сейчас.

С. А. СТАХОВИЧ

Сентябрь 1924 г.
Куоккала

Дорогая Софья Александровна, каждый день, проходя мимо скамейки, на которой вы сидели здесь в ‘Пенатах’, в душе моей, в особом пакете шевелятся многие воспоминания, и петербургские и Пальны.
А помните, как в первый раз я встретился с Вами у А. П. Соколова? Еще подымаясь по лестнице, я встретил дивную фигуру совсем молодой и совсем красивой барышни… А какие глаза! И сидя между гостями Соколовых, я ничего не видел, ничего не слышал, все только мечтал: где бы мне встретить еще раз ту очаровательную барышню?.. И вдруг чудо: через несколько минут она вошла с сестрой своей, и меня представили ей… Я плакал в душе, и на сеансах с m-me Ментер, с которой писал портрет, я ей на разных языках объяснял, как я неожиданно влюбился.
Да, да, а помните, как в первый раз Вы пришли ко мне с Михаилом Александровичем? И я был поражен Вашей живостью и феноменальной памятью, когда Вы цитировали из ‘Войны и мира’ взапуски перекрестными ракетами целых страниц!?
М. А. не остался в долгу, и Ваш турнир был для меня незабвенным концертом — да: голоса Ваши были
красивы и звонки, остроумные живые выходки — игривы, веселы…
Михаил Александрович был во фраке, а он еще был тогда правовед. Очарование долго обуревало меня по Вашем уходе: и мне оставалось только повторять гоголевского Поприщина: ‘Ничего, ничего — молчание’.

ОБЩЕСТВУ А. И. КУИНДЖИ

1924 г.
Куоккала

Милые, дорогие друзья мои.

Вашим приветом я счастлив и горд. Сколько подписей, и все знакомые, родные лица. К. Вроблевский, — так в Питере он? Как хотелось бы повидаться со всеми. А. Максимов (часто бываю приятно удивлен его историческими картинами). Рылов, Девяткин — Сергей Ефремович — как можете и что поделываете? Сварог!!! Василий Семенович!! Как я рад Вашей подписи. Значит, Вы не пропали бег вести! Хочу обнять Вас с любовью. Портрет Юрия (Вашей кисти) у меня хорошо помещен, и все посетители, и русские и иностранцы, любуются им и расспрашивают об авторе. ‘Урок на гитаре’ так и пропал!! Нельзя ли его добыть? Тихов! Альбрехт, Чахров. Авилов (как хотелось бы взглянуть, чем ворочает сейчас сей гигант?). Кучумов! Владимиров — Иван Алексеевич — спасибо за письмо. Александр Владимирович (как хотелось бы повидаться). Дроздов!!! Возьмите себе вечную молодость — я же враг бессмертия. Боже сохрани прожить, например, еще столько, сколько прожито… Остаться одиноким мастодонтом, выжившим из ума!! О! Проводите меня к кратеру Везувия!!
‘Крепко, дружно бы вас, братья,
Всех в объятья заключил.
И надежды и проклятья
С вами б, братья, разделил!..
Но тупая сила злобы…’
Эти стихи певали мы хором, в 60—70-х годах были настроены все мы революционно… Добродетельные доверчивые младенцы… Всех, всех обнимаю вас, друзья мои, с пожеланиями успехов! — Разумеется, в искусстве.
Грустно, что я не могу уже сказать вам: до свидания… Прощайте, простите мне все бестактности. Вспоминаю: я все же был еще молод и не умел себя держать: тормоза еще не были крепко взвинчены… Но у меня — лучшие часы и минуты — общения с Вами — останутся незабвенными в жизни и самыми яркими блестками солнца в момент перехода в нирвану…
Простите, простите!
Да здравствует жизнь, да процветает искусство, дорогое искусство! Без искусства жизнь — скука, прозябание… И не те выверты наизнанку мало одаренной бездари, пускающей пыль в глаза профанов, нет — искусства, которые любит сам бог, он им покровительствует и следит за их развитием. Все эти наросты, короста ‘футуризма’ осыпется, рассеется, как чад миазмов, а оно, очаровательное, необъяснимое, как сам создатель, будет вечно сиять необъяснимым любовным напитком истинных талантов. Очарования, ищите очарований в искусстве — вот его бессмертие.
Да здравствуют таланты, да рождаются страсти к искусствам и да утучняются страны всеми благодатями природы, питающими врожденных поэтов жизни. Еще и еще цветов радующих, благоухающих… Очарования! Очарования! Всего слаще этот напиток. Велик бог жизни! Велик он и в смерти!

Ваш Илья Репин

Смукрович, Карягин, Калмыков, Дудин!!!
Всех дружески — братски обнимаю и прощаюсь навсегда… Всех не вспомню — память плоха.

1925

Н. П. ПОПОВУ1

1 Попов Николай Павлович — художник. Учился в Пензенском художественном училище. Преподавал рисование в Нижегородском реальном училище. В 1920-х гг. организовал в Нижнем Новгороде при школе ‘Памяти 9 Января 1905 г.’ ‘Репинский художественный кружок’. Групповую фотографию членов кружка Попов послал Репину.

18 февраля 1925 г.
Куоккала

Искренне уважаемый Николай Павлович, благословляю день и час, когда мне захотелось осведомиться о Нижегородском музее. Будто я нечаянно попал на золотые прииски: чувствую самородки… начиная с памяти о К. А. Савицком, так трогательно описанном Вами. Благодарю, благодарю за все сообщения. Жаль, времена тяжелые и сообщения трудные — так бы, по прежним временам, полетел в Нижний. Страшно захотелось видеть и музей, и школу, и работы, и самих учеников. Кстати, Репинский кружок меня до невероятности восхищает: такие все лица! Приковывают, долго не хочется расстаться — все думается о каждом […] и вдруг… такой букет интересных лиц, так глубоко вдумчивых! Не в силах расстаться. Хорошо, что времени нет, а то я бесконечно утруждал бы правую руку (писание пером для меня самый неприятный труд). И я поневоле комкаю мысли и обрываю себя.
Вот просьба: ко всем 17 человекам, стоящим сейчас передо мною на фотографии и так значительно глядящим все по-своему на меня,— я прошу на самом простом листе бумаги — пером или карандашом — нарисовать в зеркало свою голову — как выйдет: смело, скоро и под рисунком писать: 1-е — лета, 2-е — цвет лица, цвет глаз и волос, 3-е — рост, 4-е — с каких лет рисует. Что больше любит? Человека, природу, животных, воду, облака? Живые ли, окружающие нас предметы или фантазии, историю, сказки, стихи. И очень прошу не стесняться и не затрудняться особенно, как выйдет, это очень дорого и интересно, как можно ближе к правде. Под списком: имя, отчество и фамилию, еще и любимое препровождение времени. Я, например, в Вашем возрасте очень любил танцевать, все танцы, даже казачка.
С посылкой Вам картинок все еще не уладилось, надеюсь, на днях будут отправлены.
С пожеланием Вам всего лучшего, искренне преданный

Илья Репин

К. И. ЧУКОВСКОМУ

24 марта 1925 г.

[…] Благодарю, благодарю — какое интересное письмо Ваше (как всегда).
Строки Победоносцева {Чуковский послал Репину выписку из писем К. Победоносцева, вышедших в двухтомном издании в 1925 г. В одном из писем царю Победоносцев резко отзывается о картине Репина ‘Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.’ и настаивает на запрете ее публичного показа.} и выписывать не стоило: в первый раз я ясно вижу, какое это ничтожество — полицейский — не выше нашего ** — ковского. А. А. {Царь Александр III — Александр Александрович Романов.} — осел, во всю натуру. Все яснее и яснее становится подготовленная ими самими для себя русская катастрофа… Конечно, безграмотный мужлан Распутин был их гений, он и составил достойный финал им всем — завершилось…— ведь сколько их предупреждали.
Как жаль, что Вы так скоро исчезли отсюда. У меня было столько вопросов к Вам.
Теперь я здесь, уже давно совсем одинок, припоминаю слова Достоевского о безнадежном состоянии человека, которому ‘пойти некуда‘. Да, если бы Вы жили здесь, каждую свободную минуту я летел бы к Вам: у нас столько общих интересов. А главное, вы неисчерпаемы, как гениальный человек, Вы на все реагируете и много, много знаете, разговор мой с Вами — всегда — взапуски — есть о чем.
Что вспомнишь и уместишь в маленькой анкете {Чуковский, занятый изучением творчества Некрасова, обратился к Репину с рядом вопросов — анкетой.}. Я уже не люблю писать пером — готов вечно каяться в своих литературных вылазках. Не буду ничего больше писать и переписывать записок не стану, как предполагал: все мое писание ничтожно,— Куинджи был прав.
Дружеское спасибо Вам за доброе слово о ‘Голгофе’ моей. Но все это время в мастерской бывало 4—3—2 гр. тепла, пришлось прекратить. Ах, спасибо за надпись {Репин просил Чуковского проверить у специалистов текст надписи на доске для картины ‘Голгофа’.}: доску я увеличил и разместил все три. Узнайте у историков — вы всех знаете: не писали ли римляне этих надписей красными. Впрочем, и черные в этих сумерках сойдут.
Напрасно вы называете собак ‘озверелыми’, на Востоке в каждом городе собаки, исполняя должность санитаров, очень кротки и так привыкли к ласке, что никогда не переменят позы, если лежат даже поперек дороги, знают, что всякий обыватель переступит через нее осторожно и на узком тротуаре никто не заденет ее покоя, и это среди дня и солнца — как они спят в этом шуме, толкотне и тесноте… Всю ночь они так воют, визжат в драках и пожираниях остатков в изобилии…— Понятен мертвецкий отдых […].
Чтобы не отложить анкету —
1. Некрасова читать вслух народу — большое удовольствие. Народ знает русский язык, и смакует его, и понимает все остроты, юмор и тонкие намеки. Например, ‘Кому на Руси жить хорошо’… Какая певучесть! […] Но, конечно, надо же уметь хорошо читать — тоже — обязательно знание языка. А ведь даже попы-семинаристы так невежественно переиначивают всегда ударения на словах, что народ даже не понимает их чтения. Народ — язык блюдет органически: засмеет и презирает невежд языка. Вы знаете, я часто читал и здесь [Некрасова] и люблю — это — пение: язык кованый, стильный, широкий — требует широких легких.
2. В детстве я Некрасова не знал, тогда он еще в Украину не доходил. По крайней мере к поселянам…
3. В юности, только в Петербурге, я знакомился с его стихами: но сатир я не любил, и лучшими стихами Некрасова считал всегда ‘Рыцаря на час’. Брат мой всю эту превосходную поэму знал наизусть и часто читал мне, даже на прогулках, бывало (‘по той дорожке в Козьи рожки’), на Самарской Луке.
Странно, никто не поверит, но ‘Парадный подъезд’ […] я узнал, уже написавши ‘Бурлаков’. Уже товарищи стыдили, как это я не читал ‘Бурлаков’ Некрасова. Бывает?
И я тогда уже критиковал Некрасова: разве может бурлак петь на ходу, под лямкой?!. Ведь лямка тянет назад, того и гляди — оступишься или на корни споткнешься. А главное: у них всегда лица злые, бледные: его глаз не выдержишь,— отвернешься,— никакого расположения петь у них я не встречал, даже в праздники, даже вечером перед кострами с котелком угрюмость и злоба заедали их.
‘Как за хлеб, так за брань’, помните. И богу помолятся и шапку скинут, а бес тут как тут…
— О каких моих торжествах {Празднование 80-летия со дня рождения Репина.} в Гельсингфорсе вы осведомились. Их там не было.
Сердечное спасибо за привет от Анатолия Федоровича. Его слов об ожившем или воскресшем и о горевших сердцах в Эммаусе невозможно забыть — вкованы.
Ваша забота о Канине {Речь идет об этюде ‘Канин’ для картины ‘Бурлаки на Волге’.} меня тронула.
Если бы Петр Иванович Нерадовский от центрального музея затребовал бы его от меня, как необходимый этюд волжской моей подготовки к ‘Бурлакам’,— я бы переслал ему, в наш музей: а он Нижегородскому музею соблаговолил бы компенсацию. Целый созидательный эпизод вашего произведения получится. Еще есть у меня Ф. А. Васильева — ‘Ночью на Волге’ и ‘Жигулевские горы’ — этюд во время горящих лесов — тоже ‘молоком залито’. […]

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

26 апреля 1925 г.
Куоккала

Дорогой Дмитрий Иванович,

еще издали узнал Ваш автограф и очень обрадовался: значит, жив, а говорили, так болен, что едва ли выживет… Да, слава богу, жив, здоров, и все такая же нежная, молодая казацкая душа, любящая свою Украину. И я все тот же, и страданье по Украине у меня уже ‘як на собаци присохло’… Много воды утекло. Ах да, гайдамаки! ‘Ножи, ножи свячени’ {Картина Репина ‘Закалка мечей в Запорожской сечи’.} — ведь я же скакал от радости, как Давид перед ковчегом, благодаря Вас, и Вам писал… И даже перекомпоновал всю картину: чтобы тарань имела больше значения, я перенес главную сцену в хатыну, и там парубки и разные типы гайдамак подходят, получают и любуются таранью, пробуя лезвие… Кое-кто из начальствующих в толпе (случайно, без значения) мелькнули костюмом: вот и Максим Зализняк, этот не может не обратить на себя внимание хлопцев… А ушла эта картина в Швецию. Г. Монсон, у которого большая галерея в Стокгольме, у него был комиссионер итальянец Денти, который покупал много картин русских, и особенно мне посчастливилось: Монсон приезжал даже сюда и от других собственников (Стахеева в Москве) много скупал моих картин.
Очень польщен Вашей памятью о моих чадах. Вера вот более 3 месяцев была в Праге с выставкой моих картин. Там нас поддержал президент Массарик (не только посетил выставку, но мпогое ценное купил (благодарение богу!). Теперь Вера в Карлсбаде лечится, а мы тут без нее скучаем и ждем ее.
Юра в 20 шагах от меня имеет собственный дом и мастерскую и написал уже много замечательного и премированного даже в Мюнхене (Петр в битве под Полтавой), ‘Тюрингенский бой’ (замечательная картина), много хороших портретов, а последняя его картина, ‘Солискунд’, куплена в Праге,— это все уже издано в европейских иллюстрированных журналах […].
Таня в нашем Здравневе (близ Витебска), оставлена учительницей, в нашем же доме со своей дочерью, внучкой Таней же — (поэтесса), тоже учительствует там же, она замужем за инженером Язевым, и у нее уже два моих правнука. […]
А я здесь написал ’17 октября 1905 г.’, ‘Бельгийского короля’, кончил ‘Крестный ход’ и ‘Банкет финских знаменитостей’. Теперь у меня евангельские картины в ходу. А ‘Пушкин’ все еще не кончен.

Ваш Илья Репин

Сыновья Юрия: 1-й — Гай поступил в Пражский университет (огромный детина), 2-й — Дий едет юнгой в кругосветное путешествие, жена Юрия очень хворая.

П. И. НЕРАДОВСКОМУ

5 июня 1925 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Петр Иванович,

а ведь есть серьезная и безотлагательная причина: посетить мне устроенную Вами выставку моих работ, есть, наверное, несколько NoNo, подписанных моим именем фальшиво. И кто же, кроме меня, удостоверит их фальшивость? (Пишу и в Комиссариат Просвещения.) Вам известно, кто и в какой форме может устроить мне без промедления визы, в установленном порядке, на время моего посещения и обратного пути сюда. Дело это несколько осложняется моим желанием взять с собою дочь Веру, так как в моем возрасте это является уже необходимостью. Осложнение это увеличивается тем, что я желал бы проехать в Москву, чтобы повидаться с И. С. Остроуховым: посмотреть его галерею и галерею И. Е. Цветкова.
Могу ли я надеяться на Ваши хлопоты по всем этим делам и на Ваше уведомление меня.
Русскому музею, если будет на это Ваше разрешение, я привез бы в подарок следующие вещицы: 1-е, мой автопортрет 1863 г., писанный до поступления в Академию художеств, 2-е, портрет бурлака Канина, 1870 г., 3-е, этюдик Жигулевских гор, того же времени, 4-е, Волга ночью, небольшая картинка Федора Александровича Васильева, 5-е, эскиз на премию (получена) ‘Смерть первенцев Египта’ (серебряная медаль 2-го достоинства, 1865 г.).
На обратной стороне сего письма я сделаю опыт своего завещания.
‘Пенаты’ по моей смерти переходят в собственность С.-Петербургской Академии художеств.
Завещаю здесь, на полянке, сжечь мой труп без остатка, без всякой урны, а на всем месте устроить в согласии с финляндским правительством нечто вроде ‘Делового Двора’, то есть такое учебное заведение (совместное), каких в последнее время основано несколько на Востоке, особенно в Иерусалиме, с которыми я несколько знаком. Принцип главных этих заведений: ремесла — необходимые, полезные, и в составе своем эти заведения должны быть — непременно — интернациональные. (Прием учащихся с 8-летнего и до 22-летнего возраста, когда ученики кончают курс.) (В Европе этих колледжей также немало. И я видел учеников, оттуда сопровождаемых своим духовым оркестром, на разных патриотических манифестациях. В Александрии, в Яффе и других городах — в Риме, Неаполе и пр.) […]
Я совершенно уверен, что когда в недалеком будущем Финляндия и Россия дойдут до добрососедских отношений, то все побережье Финского залива опять будет также деятельно заселяться и застраиваться русскими — этот берег необходим русским, как воздух. И вообще сношения с Финляндией в высшей степени полезны для обеих сторон. И России нетрудно было бы компенсировать это соглашение. […]

Ваш Ил. Репин

О! Сколько здесь и как весело жилось здесь всей русской интеллигенции.
Очень извиняюсь перед Вами, милый Петр Иванович, за это бесцеремонное, длинное и бестолковое письмо. Но сюжет так овладел мною сегодня, с 3 часов белой ночи, что я все бросил и вот фантазирую без конца… Да, это мое больное место… Ведь в Чугуеве в 1914 г. какое место дали мне чугуевцы, 6 мерянных десятин, на самом красивом месте: дивный вид и плодородная земля. Я с места в карьер копал там колодезь, но, увы, война с Японией {Ошибка, война с Германией.} несчастнейшая все поглотила […].
Если бы моему юбилею повезло на ‘Деловой Двор’!!
Пишите мне, не сердитесь…

К. И. ЧУКОВСКОМУ

7 июня 1925 г.
Куоккала

Дорогой, милый Корней Иванович.

Обнимаю Вас и благодарю, благодарю! О, критика великая вещь, она одухотворяет!.. Я так восхищен Вашим описанием, что решаюсь ехать, посмотреть в последний раз такое, сверх всякого ожидания, великолепное торжество — посредственного художника.
Со мною едут Вера и Юрий. Как-то мы добьемся виз и разрешения!!! Но мне ехать необходимо: в этих 346 NoNo, конечно, забрались и фальшивые, с поддельными подписями.
Дружески обнимаю и целую Вас. Похлопочите и Вы о скорейшем разрешении моего наизаконнейшего желания. Да ведь необходимо проехать и в Москву, навестить друга П. М. Третьякова и моего обожаемого мудреца — Илью Семеновича Остроухова. Надо посетить Румянцевский музей, галерею Третьякова, Цветкова (ведь там тоже — плодовитый не в меру труженик представлен…). О, сколько, сколько…
Поскорей! Ответьте, дорогой {…].

Ваш Ил. Репин

А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ1

1 Луначарский Анатолий Васильевич (1875—1933) — выдающийся государственный и общественный деятель. Публицист, драматург, критик. С 1917 по 1929 г. занимал пост народного комиссара просвещения РСФСР.

Июнь 1925 г.
Куоккала

В НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Милостивый государь.

Благодарю Вас за приглашение меня на открытие юбилейной выставки моих произведений, последовавшей 30 мая — в Художественном отделе Русского музея.
Очень сожалею, что не мог присутствовать на этом открытии — я получил приглашение Ваше только 2-го июня.
А между тем есть необходимость мне посетить эту выставку: я уверен, что в числе 346 NoNo выставленных произведений найдутся и не мною исполненные — подписанные моим именем поддельными подписями.
Если высоко уважаемый Комиссариат найдет возможным удовлетворить мое законное желание — посетить эту выставку, то я прошу исхлопотать мне и моей дочери визы, разрешение проехать на выставку, а кстати и в Москву, чтобы увидеть в последний раз наше русское искусство…

А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ

1925 г.
Куоккала

Милостивый государь Анатолий Васильевич!

Ваше убедительное письмо так неотразимо, что кажется, вот так — если бы были человеческие прежние отношения — сейчас и поехал бы, куда зовут так настойчиво.
Но подумав — нет, поехать нельзя. Прежде всего о квартире: она все же нужна: да она теперь, конечно, в таком виде, что не хватило бы на ремонт моего состояния. Да, я не с того начал: я ни за что не променяю своего фонтана ‘Посейдона’, который подает мне струю — 33-х 72 сажен глубины — целебную, чистую
струю, которая уже вылечила меня от болезни почек… Да ведь я здесь работаю почти 30 лет. Начато было латышами, дешевые работники (1 р. — рабочий день — старого времени — 12 часов). Каждый кусок имеет свое название: ‘Площадка Гомера’, ‘Чугуевская гора’, озеро ‘Какой простор’, пруд ‘Рафаэля’, озеро ‘Рюисдаля’… Простите — я плохо пишу, не прочтете,— ‘Беседка Рембрандта’ и т. д. И не неужели же ехать на невскую воду — кипяченую?!
И в моих годах!? Ведь я здесь помолодел настолько, что моя походка теперь уже похожа на походку моего правнука Валентина, когда двух лет приезжал сюда…
Это все внешнее — двор. А ведь главное: мастерская, две у меня стеклянные верхние, и множество закоулков, один другого интереснее.
Все это сделано мною, и нигде мне этого не найти.

К. И. ЧУКОВСКОМУ

16 ноября 1925 г.
Куоккала

[…] Радуюсь за Ценского: ‘Валя’ — превосходная книга. Ах, Сергеев-Ценский! Пожалуйста, будете писать, черкните ему, что я его люблю и все больше жалею, что не написал с него портрета: грива Авессалома, лицо казака — чудо!.. Привет ему самый дружеский! Успехов! Богатства! […]

1926

К. И. ЧУКОВСКОМУ

31 января 1926 г.

[…] Перечитываю Короленко, какая гениальная вещь его ‘Тени’. Я удивлен, поражен и никогда не мог представить себе, откуда у него такие знания греков,— и так универсально! Ах, что за вещь! (Сократ, Олимп, граждане Эллады!) Удивительно, непостижимо! Как мог он так близко подойти к святая святых язычества!.. Такие живые портреты: нет, это выше всяких портретов,— это — живая жизнь олимпийцев. А его же мелкие жанры! Вот откуда вышел Горький. А помните наши сеансы здесь? Он образец скромности и правды…
На девятом десятке лет моих усилий я прихожу к убеждению, что мне надо вообще очень долго, долго работать над сюжетом (искать, менять, переделывать, не жалея труда), и тоща в конце концов я попадаю на неожиданные клады и только тогда чувствую сам, что это уже драгоценность… нечто еще небывалое — редкость. […]

Н. Д. КУЗНЕЦОВУ1

1 Кузнецов Николай Дмитриевич (1650—1960) — художник, член Товарищества передвижных выставок. Профессор Высшего художественного училища Академии художеств. После 1917 г. жил в Югославии, в Белграде.

Февраль 1926 г.
Куоккала

Друг милый мой, дорогой казаче Николай Дмитриевич! Как ты утешил меня твоим дружеским письмом!.. А Вера подхватила твое письмо и стала с ним танцевать! Ах, казаче, казаче! Тициан — это ты: вот второй раз уже восхищаешь публику после Парижа!!! Я бесконечно радуюсь и целую тебя несчетно!.. О, как я хотел бы взглянуть на твой портрет королевы! Без отговорок, сними с него фотографию какую-нибудь и пришли нам! Я так давно уже не видал твоих созданий!!! Да, повторяю, Тициан — это ты, ты сила! Я так и воображаю тебя танцующим вприсядку! И с побелевшими усами ты так живо представляешь Запорожье!! Милый! Милый! Так Анна Григорьевна {Жена Н. Д. Кузнецова.} еще не забыла меня?!! Эх, жаль, что у меня уже, как у гоголевского дида, не вытанцовывается, а то я пошел бы вприсядку!.. Нам посчастливилось в Выборге слышать Марусю! {Мария Николаевна — дочь Н. Д. Кузнецова, певица.} О! Kasta diva! О!!!.. Висят в рамочках портреты и Марии Николаевны и твоего внука — большая, красивая голова! А мне все мои друзья писали из Питера, что там, на выставке моих работ, в музее Александра III,— портрет, писанный тобою с меня, и представляет там вообще самый лучший портрет в бесчисленном количестве моих работ. А у нас тут прямо ‘Кустарное дело’. Юра — уже мастер, которому за 40, следовательно, настоящий мастер. Вера — талант собирательный: актриса, певица и живописица. Надя бросила искусство, но это не мешает ей быть очень своеобразным и глубоким критиком, так как она носит в себе лучшие вкусы. А Юра еще стал страстным охотником: приносит то тетерева, то зайца и сам приготовляет их. Беда, что я стал ленив, ленив, как всякий старик, — вот где ахиллесова пята всех стариков: они ленивы, и некому подгонять их розгами, а не мешало бы! А я уже додумался до того, что решил: в самом деле, и холодно, и темно, и скованность какая-то от времени всего, всего — дам я себе каникулы, й месяца два, словом, пока не наступит тепло, не ходить совсем наверх, в мастерскую, где бывало 2 гр. тепла по Reomur’у.
Но сегодня, славу богу, уже 5 гр.— какое счастье! В понедельник было стретенже — зима с летом встречаются. Пойдет к теплу…
Прости за болтовню и отомсти мне (ведь ты такой юморист) такою же: вот одолжишь, вприсядку пойду за Верой.
Твой друг

Илья Репин

П. И. НЕРАДОВСКОМУ

1 марта 1926 г.
Куоккала

Дорогой Петр Иванович,

какая радость — Ваше письмо! Кроме личной приятности Вы теперь стоите у такого дела, которое всегда меня скребло по самому сердцу. Начиная с Павла Михайловича, который с 1877 г. каждое воскресенье приезжал ко мне, еще в Теплый переулок в Москве, и подолгу сиживал у меня, и много мы перебирали кровных вопросов галереи…
Я не встречал более страстного созидателя. […] Павел Михайлович ночей не спал, пока не находил лучшего места для каждой картины, и был непреоборимо самостоятелен. Да, он понимал впечатление от каждой вещи, зорко соображал влияние соседства и не успокаивался, пока не доходил до самых незаменимых положений картин.
И вот я испытал два удара в жизни.
1-й был в Париже (1873—1874 г.), позже (1875—1876), Люксембургу выстроили новое здание и перенесли всю галерею. Старое состояло из цельного дворца и множества зал разных характеров и разных величин. И свет и переходы прежних помещений представляли большое разнообразие: свет, простор, расстояния — все было разное в этих случайных залах старого дворца. Все ситуации стен, повороты проходов, даже высоты пола, антресоли — и все это давало очарование, случайные неровности света, все давало незаменимые мотивы самых разнообразных иллюзий… Но выстроили простую коробку казенного покроя, с казенным светом — равенства для каждой вещи… Даже размеры рам и фасоны — все объединялось… И — увы!.. Увидели мы (был с Поленовым), убитые, мы переживали эти перемены… Ах, как терзались наши души от невозвратимости этих дивных уголков!!!
Вот так же потом и в Третьяковской галерее, когда Грабарь перевесил все мои картины… Я готов был лечь на полу, кататься во прахе и оплакивать невозвратимое. Вместо интимной обстановки, усиливающей впечатление от каждой вещи, заставлявшей переживать чувства художника и совсем особую иллюзию каждой вещи, торжествующий Грабарь ввел меня в огромный зал, где, как в торговом доме, весели картины по принципу равенства освещений, расстояний и, можно прибавить, впечатлений (кажется, это было желательно?). Вещи так кричали одна перед другой, и особенно портреты, портреты (это уже сугубо моя область). Впечатление так до неприятности переменилось, что скорее хотелось бежать отсюда… Но для него, как для новатора, самое убедительное было — мнение большинства: все были довольны, находили так неизмеримо лучше…
Мне кажется, теперь уже невозможно восстановить.
Главное преступление устроителей-корректоров после П. М. Третьякова, что они отнеслись с полным презрением к завещанию самого П. М. Третьякова: оно есть. Все, что устроил сам Павел Михайлович, он положительно запретил трогать. Предписывалось: все собранное и устроенное им оставить неприкосновенно. Дальнейшие приобретения помещать только в новопристроенных зданиях. Но Грабарь был полон тенденции ‘Мира искусства’, а ‘Мир искусства’, как победитель, везде желал перемен и переустройства. (О другом.) А для Сергея Ростиславовича {Сергей Ростиславович Эрнст — художественный критик. Работая над монографией о Репине, Эрнст просил его ответить на вопросы, связанные с биографией и творчеством художника. См.: ‘И. Е. Репин. Автобиографические заметки. Ответы на вопросы С. Эрнста’. — ‘Художественное наследство. Репин’, т. II. Публикация И. А. Бродского.} я написал уже много нового и скоро отошлю ему все ответы на его вопросы.
Очень, очень обрадуете меня известием касательно Вашего дела в Третьяковской галерее. Также если будет что интересное (о, да, надеюсь, будет) на Ваших открытых заседаниях. О, пожалуйста. Может быть, найдутся какие-нибудь вырезки из газет? Писать о всем много Вам труда, невозможно.
Павел Михайлович Третьяков мог бы служить образцом идеального гражданина: на всякое дело свое он смотрел не иначе как с точки зрения истинного гражданина. Часто это давало повод независимым эстетам судить о нем и со своей точки зрения критиковать его действия. Но Третьяков был настолько выше этих судей, что и говорить об этом не следует. Например, портреты даже посредственной работы, если это был портрет выделяющейся особо личности как гражданина,— он его приобретал. И даже заказывал портреты, если и художник и оригинал для портрета были желательны и лучшего выбора не предвиделось.
А что это Вы они слова об Остроухове! Илья Семенович был ближе всех — в последние дни — к Третьякову. И, кроме того, это умнейший человек, сам очень талантливый пейзажист, и вообще с необыкновенными — самостоятельными — знаниями и таким же характером. Вы, конечно, его знаете? А если нет, то познакомьтесь, не пожалеете. Но будьте терпеливы: он вспыльчив…
Простите.

Ваш Ил. Репин

Было бы невероятным счастьем, если бы до моей смерти картины мои были перевешаны по-прежнему. Ведь те, небольшие покойники так шли и к сюжету и к веку…

К. И. ЧУКОВСКОМУ

18 марта 1926 г.

Дорогой Корней Иванович!

Вот мои ответы по совести.
1-й. Не ‘этюд’, а картина {‘На Западной Двине. Восход солнца’ (1892, Собр. С. А. Белица. Париж).}, с кружками в глазах от солнца — писалась мною все лето в Здравневе, забыл в котором году. Всякий солнечный день — восходу солнца — я бежал на берег Западной Двины, от дому шагов 30-ть. Алчно глотал: и тон неба, и розовых перистых облаков над солнцем,— это, к досаде, редко повторялось, и, как дополнения: обмелевшую в продолжение лета Двину (над порогами против нас) и лес сейчас за рекой. Картиной этой — как пейзажем (следовательно, не моего жанра) я торговать не смел и подарил ее талантливому нашему меценату Савве Ивановичу Мамонтову, душе Абрамцева.
Однажды, в Москве, в их квартире у Спасских казарм, я нечаянно увидал ее уже на стене, она у меня была в хорошей широкой раме — я сам залюбовался на нее, и у меня началось в глазах движение маленьких дисков — зеленых, красных, синих… После, уже в наши горькие дни, я порадовался, когда узнал, что Савва Иванович продал ее хорошо. […]
2-й ответ. О Сурикове. Я писал не раз о нем (в письмах). Когда мы жили в Москве (от 1877—82). Я — Смоленский бульвар, он — Зубово. Это очень близко, и мы видались всякий день к вечеру и восхищались Л. Н. Толстым — он часто посещал нас (все это по-соседски было. Толстые жили в Денежном переулке). И я, еще издали, увидев его, Сурикова, идущего мне навстречу, я уже руками и ногами выражал ему мои восторги от посещения великого Льва: тут нами припоминались всякое слово, всякое движение матерого художника. Например, он сказал, глядя на моего запорожца, сидящего за столом: ‘а интересно — как это на рукаве, на локте, где у них прежде всего засаливались рукава’. От восторга, от этого его вопроса, мы готовы были кататься по бульвару и, как пьяные, хохотали, при этом Суриков, как-то угнувшись, таинственно фыркнул, скосив глаза.
Также вместе охотились за типами: например, стрельцов. Ну и посчастливилось не раз… Москва богата этим товаром. Кузьма, например, Суриков его обожал и много, много раз писал с него. Это самая видная фигура в ‘Казни стрельцов’. Потом ездили искать внутренность избы для Меньшикова, и вместе (то есть я за компанию) писали этюд (этот этюд у меня) на ЙВоробьевских горах. Распрей и никакого антиподства между нами не было. Сейчас мне пришло в голову: отчего мы не были на ты. Подумав, я прихожу к заключению, нам некогда было отвлекаться, мы дорожили временем, ибо как мне, так и ему многое хотелось выслушать и спросить по поводу наших работ, которые поглощали нас, и бесконечные вопросы так и скакали перед нами и требовали ответов. И все это на дивном фоне великих chef d’oeuvre’ов, то есть, конечно, в воображении, которые окружали нас, излюбленные, бессмертные, вечные. Мы много видели, горячо любили искусство и были постоянно, как в концерте, окружены один за другим проходившими перед нашими глазами дивными созданиями гениев…
3. О Галлене. Я теперь, к концу моей долгой жизни (которая мне все же кажется очень коротка) — Боже! Давно ли? — я почти всякий момент нахожусь в состоянии покаяния. (Кстати, великий пост, и в церкви часто, часто поются теперь покаянные молитвы.) И я теперь без конца каюсь за все свои глупости, которые возникали всегда — да и теперь часто на почве моего дикого воспитания — необузданного характера… И вот. Аксель Галлена я увидел впервые (то есть его работы) на выставке в Москве, в 1891 году. А был я преисполнен ненависти к декадентству, оно меня раздражало, и всякое поползновение к этим спотыкачам, как самые нелепые фальшивые звуки во время какого-нибудь великого концерта… (вдруг какой-нибудь олух возьмет дубину и по стеклам начнет выколачивать в патетических местах…). И вот я в этаком настроении наткнулся на вещи Галлена в Москве… А эти вещи были вполне художественны, и он, как истинный и громадный талант, не мог кривляться… И этим не кончилось: в ‘Мире искусства’ когда я писал о Галлене, я даже не представлял хорошо его трудов — так, по старой памяти… А потом, будучи в Гельсингфорсе, я познакомился с его работами… и… готов был провалиться сквозь землю… Это превосходный художник, серьезен и безукоризнен по отношению к форме. Судите теперь: есть отчего, проснувшись часа в два ночи, уже не уснуть до утра — в муках клеветника на истинный талант. Но читайте, читайте: ведь мы встретились на товарищеском ужине — друзьями. Я сейчас же адресовался писать его портрет. Он лицом — запорожец, да и характером. Он позировал, и мы прекрасно проводили время, и я написал портрет в один сеанс — в телячьем (неразбор.) — я забыл… и был уверен, что и он не помнит… Европейцы люди с тактом. И я, вероятно, одурел совсем, то есть и думать забыл: ни слова о своем нелепом писании о Галлене… Как у Гоголя есть место: ‘и он им ничего, и они ему ничего…’ Ах, если бы вы знали, сколько у меня на совести таких пассажей!!! И что же… Значит: ‘ничего, ничего — молчание’… Думаю, что вы уже и не рады, *ш> обратились ко мне с вопросами. Получили Показание. Ну что же, пора и покаяться… И именно всенародно. А Галлен — большой художник, и по темпераменту и по вкусу он южанин…
Портрет его я подарил Музею Атенеум. Как потуга — в один сеанс — он недорого стоит, впрочем, тут дело вкуса (но как он похож на запорожца)…
А вот еще недавно, и с Эрнстом — у меня неблагополучно. Сначала, на обращение ко мне Общества поощрения, я ответил им бранью без удержу за ‘новую орфографию’. Тут особенно — как каленое железо быку — сыграли мои письма из Рима Вл. В. Стасову (1874 г.), напечатанные ‘новой орфографией’… Как это подошло… Надо поставить глубокообразованного эстета в лучшем смысле этого слова, каким был Тургенев, и вообразить, как он реагировал бы на эту храбрость Савраса из Чугуева… При Тургеневе в качестве адъютанта был неотлучно Павел Васильевич Жуковский (сын поэта). И вот они экстренно прибежали ко мне (Rue le Рас, 12, Paris). И Тургенев отечески, взяв меня за пуговицу, с сокрушенным сердцем промолвил: ‘неужели вы могли написать эту глупость… — ‘искусство итальянцев и с Рафаэлем во главе — такое…’ и т. д.— и далее: ‘в галереях такая гадость…’ Да ведь вам теперь никто не подаст руки’. И — сколь люди (это серьезно) великодушны: мне
подавали руку… Покаяние, покаяние… Простите. Ох, как длинно… А я вернусь к Эрнсту: ему на его лаконические вопросы я писал ответы, кажется, более двух недель, и вот этакую рукопись (писали вдвоем с Ильей Васильевичем) я послал ему. Это может быть глупее моего поступка… Значит, я все еще молод, все еще варвар. Такой объемистый пакет даже сжечь возьмет время, кому же охота читать. Там и военное поселение, с корпусом топографов, и Академия художеств, и мастерская Бунакова, и Рабочий батальон, и Чугуевские бани и т. д. Словом, я же ставил в трудное положение человека с хорошим вкусом… Прошло уже около месяца, ответа нет. Уж я подумал, вот если бы Эрнст подарил Вам мои хартии (они, кажется, недурно переписаны). Вам эти писания, пожалуй, куда-нибудь и подошли. А он это — как благородный человек — сожжет.
Я завидую Вашим минутам — перед Серовым. Как бы я хотел быть там с Вами.
О Крамском — Вы поверхностно неправы (а ‘Христос’. ‘Вдова’!). И о большой его идее вы судите без света в душе… Там надо глубоко уважать колоссальный труд мастера! Только ему (то есть мастеру) доступно оценить его (ему выше всего искусство). И нельзя ковырять с кондачка явление, где ухлопаны годы глубоких усилий… Но по-теперешнему — Крамской рационалист…

Ваш Ил. Репин

К. И. ЧУКОВСКОМУ

Март 1926 г.

[…] А про Сурикова — удивляюсь вашим сомнениям относительно наших отношений — ведь вы же сами свидетель: в ‘Княжьем Дворе’, при вас же мы чуть не больше недели жили, видались, обедали и чаевали в 4 часа. Какого еще Вам свидетельства? И что можно придумать к нашим старотоварищеским отношениям? Даже, подумав немного, я бы окрестил наши отношения — казаческим побратимством. Были моменты, когда он даже плакал (сентиментальный сказал бы: на моей груди). Он плакал, рассказывая о моменте смерти своей жены, слегка положив руку на мое плечо. Словом, более близких отношений у меня не было ни с одним товарищем. […]

И. И. БРОДСКОМУ1

1 Бродский Исаак Израилевич (1884—1939) — художник. Репин высоко ценил его способности, был дружен с ним все годы знакомства, любил его, как одного из лучших своих учеников. См. воспоминания Бродского ‘Мой творческий путь’ (Л., изд. ‘Художник РСФСР’, 1940).

20 апреля 1926 г.

Милый, дорогой Исаак Израилевич!

[…] Я с любовью смотрю на прелестный перл Вашей кисти — ‘Тюльери’ и вспоминаю, как всегда с сердечным волнением встречал Ваши новые произведения… И вот давно уже лишен возможности радостных свиданий с Вами… Сегодня ночью, проснувшись, думал: а что, если бы Вы прислали сюда в Гельсингфорс две-три свои вещицы на мою будущую выставку? Может быть, и сами бы удосужились приехать туда, на выставку? Вот праздник! Но об этом только мечтаю. Черкните словечко.
С приветом от Веры, обнимаю Вас с душевною преданностью.

Ваш Ил. Репин

К. И. ЧУКОВСКОМУ

29 апреля 1926 г.

Дорогой Корней Иванович!

Я ненавижу писать письма, но Ваши письма меня так поддевают, что я иногда, как и сейчас, бросаю свою обязательную работу и спускаюсь вниз, с моего теплого теперь высока […].
Большое спасибо Вам за хлопоты о Вере Павловне Чистяковой. Ради бога, не забывайте о ней — ведь Чистякова все так чтили!
Благодарю Вас, что Вы до сих пор не забыли моего вопроса о надписи на кресте (цвет), но — черным оставить лучше.
Просьба — неотступная: пришлите мне ту Вашу небольшую статейку, где Вы пишете о 200 чел. {В одной из своих статей Чуковский писал о том, что, работая над картиной ‘Крестный ход в Курской губернии’, Репин изобразил столько людей, что ими можно было бы населить целый город.} Да, Вы ближайший и многократный свидетель моих больших усилий и потуг над писанием моих картин… Ох, достанется мне за них на том свете! Спасибо, что я буду уже не на этом, и не буду читать: ’50 лет поклонялись ничтожной личности Репину’ произнесет тогда свой Потугин — уже не Брюллову — 25 лет.
Да. Вы совершенно правы: еще бы — Вы большой критик — остроглазый, проникновенный — Вы все видели, все знаете про меня. И я милости не прошу: не жалейте меня, пишите, я так люблю Вашу правду, она талантлива, не банальна и очень остроумна. Весь процесс [работы] труженика-самоучки у Вас был на виду, от Вас я ничего не скрывал… Да, Вы живой свидетель, сколько раз я перестраивал свои картины. Вы — ближайший и многократный свидетель моих больших усилий и потуг над писанием моих неталантливых картин. И совершенно верно. Вы ставите, что меньше всего исканий было в моей картине Государственный Совет. Вы прозорливы!!! Ведь со мною был ‘кодак’, положим — плохой, и только перед тем Советом Н. Б. Нордман дала мне необходимые советы — как обходиться при снятии: фото вышло очень плохое, но суть, суть — все же вышла настолько, что можно было воспользоваться — это уже счастье. Когда в Сенате был он, государь: и я щелкнул, н получился центр картины с натуры. Это особое счастье. Что же еще искать? Реализм получить требуемый снимок!!! Хотя и плохой, неясный… Но ведь суть, суть дорога: ведь это летопись!.. Никакие искания не заменят такого материала, и я благодарю бога за это счастье!!! Вы не поверите, за какие гроши писалась эта картина!!! Я поставил условия, что картину я буду писать с помощью учеников, и мне, конечно, разрешили, и бог послал мне двух помощников, мои ученики: Куликов и Кустодиев — выросли на этой картине — сразу — в больших мастеров.
Относительно теории творчества у меня особое понятие: оно так прочно утвердилось во мне, что я этим вопросом более не занимаюсь. Однажды Семен Иосифович Грузенберг обратился ко мне, поставив ряд вопросов для ответов, — для книги, которую он пишет,— на этот роковой вопрос я даже не собрался ему ответить, считая сие праздным разговором… Если я выскажу Вам свое глубокое убеждение на сей предмет, то Вы только, проникнувшись ко мне великодушной жалостью, махнете на меня рукой и никогда уже больше не спросите меня об этом предмете. Для меня этот вопрос с такой ясностью разрешен моим уразумением, что для меня… смешно думать как-нибудь иначе, особенно о так называемых законах творчества (?!?). Сейчас, во время писания сего письма Вам, я получил письмо от Эрнста. Да, Вы нравы,— он так доволен моими материалами на его вопросы — биографических сторон, что, конечно,— он ими дорожит. А я ведь думал только облегчить его архив от излишнего груза.
А правду сказать: вопросы его сначала даже немного раздосадовали меня, а после некоторого разъяснения с его стороны я увлекся и много написал ему.
Недавно я получил очень милое письмо от Бродского, он обнадеживает, что, может быть, Вы, как и он, соберетесь сюда летом покупаться в нашем ‘Золотом Роге’?!! Ну, какой вы злопамятный — все еще помните какой-то холодный прием. Ведь это, вероятно, излишняя наша простота… Да и времена теперь такие тяжелые!..
Бросьте, приезжайте, опять поговорим здесь по душе. Приезжайте!

Ваш Ил. Репин

П. Е. БЕЗРУКИХ1

1 Безруких Павел Ефимович (1892—1952) — общественный деятель, литератор, дипломатический работник. Был уполномоченным Наркомпути Октябрьской железной дороги и в качестве председателя железнодорожной делегации часто бывал и в Финляндии.

2 мая 1926 г.
Куоккала

Милостивый государь Павел Ефимович.

Очень рад с Вами познакомиться. По средам я свободен от 4—6 часов.
Что касается вопросов о современном искусстве, я давно уже оторван от этих интересов — ничего не ждите. О современном искусстве в СССР не имею ни малейшего понятия — до меня ничего не доходит. Только на днях получил от И. И. Бродского маленький фотоснимок с его грандиозной картины ‘Расстрел 26-ти’ {Картина ‘Расстрел 20 бакинских комиссаров’ (1925).}. Но Бродского я знаю с юных лет, он рос на моих глазах.
С совершенным почтением к Вам

Ил. Репин

И. И. БРОДСКОМУ

10 мая 1926 г.
Куоккала

Какая радость! Обнимаю Вас, целую и жду, жду, когда придет лето и когда появитесь Вы у меня. Невероятно… Тащите с собой Чуковского: я его люблю по-прежнему, и нас связывают интересы, в которых он незаменим… Но все по порядку. 1-е, я поражен, восхищен и удивлен Вашей картиной! {‘Расстрел 26 бакинских комиссаров’.} На маленькой карточке эта грандиозная картина производит незабываемое впечатление. И Вы, Вы — большой художник — стоите вне всяких мелких прыжков недорослей, открывающих новые методы. Ваша картина — вечная по достижению высот в искусстве. Смотрю и не верю глазам — какой это серьезный труд и какой Вы гениальный художник. Благодарю, благодарю! Какой дивный — мировой спектакль стоит сейчас перед моими глазами, и всем ужасом восхищает меня проникновением живого таланта в суть жизни какая форма! Интересно: что это, в красках? Или только рисунок? Если в красках, то следовало бы снять карточки в красках. Воображаю, при Вашей общей талантливости — что это должно быть в красках? Если будет, очень прошу прислать и мне. А я только третьего дня, в одном письме с Верой, послал Вам свою просьбу. Разумеется, моя просьба не исполнена, и я беру ее обратно. Но Вы за это не возьмете своего намерения назад: приезжайте, приезжайте на целый месяц, покупайтесь, здесь у нас хороший пляж и будочка, и как-нибудь прокормимся. Чуковского также тащите. Он полюбуется на свой ‘Золотой яр’ {Название пляжа.}.
О себе скажу: я догадался, что надо мне делать,— пора юноше понимать возможности своего возраста. Я просто в продолжение всей зимы делал себе каникулы. В самом деле, я столько наработал, что пора и отдохнуть, и я так привык к своему отдыху, что только теперь, когда у меня в мастерской наверху, в нетопленной, уже 12 градусов тепла, я подымаюсь и без заботы о работе философствую о суетах мира, развратившегося до потери разума, а следовательно, доведшего свое существование до полной гибели… Ах, если бы на месте моей Шехерезады, которая уже снята, вырос бы кратер Везувия, с каким бы радостным, ребяческим скачком я скакнул бы туда!..
Вот наслаждение! Это исчерпало бы все, главное — никого не беспокоил бы я своим необходимым естеством — копать мне могилу и расходоваться на все ненужное по части похорон.
Простите, примите мою братскую любовь к Вам.

Ваш И. Репин

Д. Ф. БОГОСЛОВСКОМУ1

1 Богословский Дмитрий Федорович (1870—1939) — художник, реставратор. Ученик Репина по Академии художеств.

Июнь 1926 г.
Куоккала

Милый, дорогой Дмитрий Федорович.

Ваше письмо звучит мне дружеским праздником, и я несказанно радуюсь. Приветствую Кружок, высоко чту и горжусь его названием: Репинский {Общество художников имени И. Е. Репина. Организовано учениками Репина в день его 60-летия.}. Дай бог ему процветания и широкой художественной известности (как старый ворчун сейчас же и поправку вношу: не надо называть прикладниками, достаточно ясно и коротко ‘декораторами’).
О! Декораторы, особенно в наше время, уже заняли высокое место в рангах о культуре, зачем пояснения ‘прикладной’ — все на свете прикладное в общем строе великого дела людей…
Да, искусство есть самое великое дело Мира, и оно незыблемо остается, переживая все катастрофы жизни… Недаром мы с таким благоговением подымаем всякий обломок созданий великих артистических душ…
Благодарю и обнимаю моих старых, незабвенных друзей. Дмитрий Анфимович Щербиновский (его ‘Нева’ — дар мне) в Гельсингфорсе блещет яркой звездой в числе других созданий моих дорогих товарищей.
Простите, Вы все же не забудьте, что я форменный старик, выживающий из ума, по всем правилам великого зиждителя.
Где же охарактеризовать всех, кого я всей душой люблю и уважаю. Без чинов, кого вспомню сейчас: Александр Аввакумович Куренной — о, как бы мы наговорились! Илья Яковлевич Гинцбург! Бурданов, В. Андреев, Мартынович, Янченко, П. Витберг, И. Дмитриев, С. Фролов, Ел. Антокольская, Ив. Воронов, М. Медведев, Д. Линкин, Ф. П. Нестеров, Акратов, Э. Лиснер, Андронов, Вл. Эйснер, А. Вигдорчик, А. Хотулев, Н. Нагорский, Ватунин, А. В. Манганари, М. Соколов.
Ах, милый Дмитрий Федорович, как Вы растрогали меня общим желанием видеть меня в вашей среде и даже далее видеть Россию, прокатиться по Волге!! О! Как это все невообразимо пленительно. Но надо быть правдивым: это уже невозможно для меня по очень многим, сложным и неустранимым обстоятельствам.
Все же прошу верить в мою горячую любовь к Вам и моим желаниям Вам всего, всего самого лучшего в жизни, по Вашим самостоятельным вкусам.
Ваш старый друг

Илья Еф. Репин

П. Е. БЕЗРУКИХ

25 июля 1926 г.
Куоккала

Дорогой Павел Ефимович!

Все Ваши милые послания и фотографии я своевременно получаю, на днях, получив Вашу последнюю фотографию, я даже усомнился — таким Вы брюнетом представлены,— это делают черные волосы и черные глаза. А я до сих пор с удовольствием вспоминаю своих милых художников гостей из России {В 1920 г. Репина посетила делегация советских художников (И. И. Бродский, А. В. Григорьев, Е. А. Кацман, П. А. Радимов), которая имела целью установить контакт и приобрести его работы для музеев СССР.}. Какой даровитый, интересный народ! Уж не говоря о Бродском — Радимов поэт, филолог, Григорьев — святая душа-человек, а Кацман, какой подвижной, полный святого беспокойства художник! Да, и чувствуется, что уже другого покроя люди, и мы, то есть я, например, уже не узнаем, что создадут эти активные деятели впоследствии! Всколыхнется Россия, лет через 10 — что может показать миру повое потомство сильных, с новыми запросами — деятелей!?
— Несомненна их — говорю о художниках — доброжелательность и честность. Я много отдыхаю, ничего не делаю, хожу по утрам на моментальные купания — это лучшее удовольствие нашего берега. Слава богу, так еще держится тепло! […]
Вчера я так досадовал, что не успел задержать двух дам, которые привезли Ваше письмо. Был случай расспросить о Вас… Собираетесь ли Вы на Дон? Посетите ли далекое Сиротино? […]
Ах, большое спасибо за книги: о Ленине {П. Е. Безруких послал Репину 1-й том Собрания сочинений В. И. Ленина и Ленинский сборник I.} я читаю все и добираюсь до понимания этого человека. Будьте здоровы.

Ваш Ил. Репин

П. Е. БЕЗРУКИХ

3 августа 1926 г.
Куоккала

Дорогой Павел Ефимович!

Как Вы меня утешили! Не ожидал — книга Луначарского {П. Е. Безруких прислал Репину ‘Критические этюды’ А В. Луначарского.}. Необыкновенно интересная книга. Я глубоко благодарен А. В. Луначарскому за эту редкостную книгу и читаю ее, несмотря на все огорчения моей души. […] Жму крепко Вашу руку с желанием Вам всяких успехов.

Ваш Ил. Репин

П. Е. БЕЗРУКИХ

6 августа 1926 г.
Куоккала

Дорогой Павел Ефимович!

Благодарю Вас за доброе участие, но я — слава богу, и ноги мои никоим образом не страдают… А не поехал я из-за общего нездоровья — старости. Благодарю, благодарю за книгу Луначарского, очень интересная книга. Об этом я уже писал Вам, с большими жалобами на ‘новую’ орфографию, она мне немало крови испортила… Но, конечно, такая содержательная книга. Спасибо! Спасибо!.. И за надпись на книге — не нахожу слов благодарности.

Ваш Ил. Репин

И. И. БРОДСКОМУ

Октябрь 1926 г.
Куоккала

[…] Вчера я получил письмо от тов. Ворошилова…1. Дивное письмо! Я считаю себя счастливым, получив автограф высокой ценности и признание моих заслуг представителем величайшей страны, имеющей такие заслуги перед человечеством. Другие страны никогда не поднимались на такую высоту.
Завещаю отдать письмо Ворошилова в музей. […]
1 Репин получил письмо К. Е. Ворошилова от 27 октября 1926 г.:

‘Глубокоуважаемый Илья Ефимович!

Представитель Советского Правительства, командированный для переговоров с Вами по затронутым Вами в письме ко мне вопросам, устно изложит Вам точку зрения Советского Правительства, а также сделает предложения, которые, по мнению Советского Правительства, полностью идут навстречу Вашим желаниям, высказанным вкратце в Вашем письме ко мне.
От себя мне хотелось бы сказать, глубокоуважаемый Илья Ефимович, следующее. Я отлично понимаю, как трудно Вам, прожившему так долго вдали от бурь и вихрей, пронесшихся за последние годы над нашей страной, покинуть свой тихий уголок. Решиться променять свою скромную и тихую пристань на нечто новое, неведомое Вам, конечно, не легко.
Но, поскольку, неведомыми мне путями, судьбе угодно было свести нас на знакомство, разрешите, дорогой Илья Ефимович, заверить Вас, что, решаясь переехать на родину, которую, не сомневаюсь, Вы любите так же глубоко и сильно, как и все мы, Вы не только не делаете личной ошибки, но совершаете поистине большое, исторически общественное дело. Вашу личную жизнь и Ваших близких Государство обеспечит полностью. А Ваша духовная жизнь, жизнь великого художника, снова сольется с жизнью титана-народа, который, выдвинув Вас в первые ряды культурных сил, вдохновлял Вас на великое творчество. Наша страна ныне сама, в миллионной своей массе, стала величайшим художником и творцом нового человеческого будущего и настоящего.
Разве это не заслуживает того, чтобы лучшие люди этой страны приняли участие в великом строительстве. Думаю, заслуживает.
Сердечно приветствуя, желаю Вам здоровья и счастья.

Ворошилов’.

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

30 ноября 1926 г.
Куоккала

Дорогой Дмитрий Иванович,

поздравляю! Поздравляю Вас и желаю Вам всего лучшего в сей жизни. И супруге Вашей, так было бы желательно получить ее карточку да, кстати, и Вашу. Я Вас так давно, давно не видел, что уже и забывать стал Ваше лицо… А я каждый день вспоминаю Вас: под большим секретом признаюсь Вам, что я опять взялся за Запорожье! Ну, разумеется, опять пошла в ход вся Украина. С какой радостью и каким-то родственным трепетом сердца, с жадностью я перечитываю все, что нашлось. Ну, разумеется, начиная с Вас: ‘Эварницкий — Запорожье’ и Эрих Ласотта и все, все, что нашлось. Южнорусские песни и т. д.
Эх, память ушла! А тут еще казус: я имел слабость продать в Праге самые лучшие этюды, собранные еще в 1881 году. Дорого бы я дал теперь за них… Несмотря на старость, я набрел на. хороший сюжет: Сечь, вся Сичь в праздности — веселый час: танцы, гопак и т. д. — забавы {Картина ‘Гопак’ — последняя из больших работ Репина. Писалась в 1926—1929 гг.}. Надеюсь, Вы никому не расскажете, особенно чтобы не попало в печать!
И взял я место последней Сичи: Токмаковка, Базовлук, Капуливка, Чортомлык-Покровское. Все эти места мне очень хорошо помнятся. В Покровском мы с Серовым (он тогда был в качестве джуры, малого) купались в Днепре. Особенно в Чортомлыке. Переплывали к кладбищу, искали там черепа (благородные головы), подковки к сапогам и все, что уцелело. В Покровском мы прожили более месяца там. О нас уже ходила легенда, что мы ищем кладов… Надеюсь, что Вы поверите, что я с нетерпением жду Вашего ответа, хотя я и не надеюсь: Вы человек очень занятой.
Вас всегда, и особенно теперь, вспоминающий и всего лучшего Вам желающий

Илья Репин

А ведь там тогда, по берегу, было много растительности, были деревья, были и большие, пейзаж был веселый, вроде Кичкаса и Хортицы.

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

4 декабря 1926 г.
Куоккала

Милый, дорогой Дмитрий Иванович.

Я стою перед Вами на коленях, в позе приемлющего благословение… Как это хорошо Вы сказали! И как счастлив был бы я принять то благословение — от Ваших рук в действительности! Я напишу в Москву, чтобы мне разрешили принять Вашу книгу ‘Две поездки’ {Книга воспоминаний монаха полтавского монастыря Яценко-Зеленского ‘Две поездки в Запорожскую сечь в 1750—1751 гг.’ (Екатеринослав, изд. Д. И. Яворницкого, 1915).}. Я напишу ректору университета Альберту Петровичу Пацкевичу — хочу надеяться, что мне это разрешат, сейчас мысль: вот если бы Вы сами написали ему? (Ведь это же Ваш коллега — профессор.) И от моего имени, прошу Вас, просить его посодействовать. Вам известно, для каких целей мне требуется эта книга, надеюсь — поймут… А еще есть лицо, в Москве же, Климент Ефремович Ворошилов! (Получив о нем понятие только по письму, я начал серьезно верить: что Россия жива, оживет. И в сем случае хочу надеяться…) А костер Запорожья (эх, хорошо сказано) еще не угас передо мною: теперь опять все перечитываю… Ах, Ваши книги, Ваши книги! (Вот запылает…) Но, простите! Вот 83-летний младенец еще не научился молчать, не срываться в ранние восторги. А я, не откладывая, думаю писать этим влиятельным людям… […] Ах, какая досада! Я до сих пор не нашел ‘освещенных ножей’ (Максим Зализняк) — ничего не сохранилось… Ах да, и о Шевченкиных проектах памятника спасибо, что вспомнили,— непременно пришлю {По просьбе Украинского шевченковского комитета Репин исполнил проекты памятника Т. Шевченко, изобразив его в костюме каторжника и прикованным к тачке.}. Вот я все больше страдаю отсутствием памяти… Не могу припомнить, кто такой А. С. Вознесенский, пожалуйста, когда соберетесь писать, напомните. Простите за эту старческую скуку, а ему — моя дружеская благодарность.
Большое спасибо за сообщение о Вашей супруге Серафиме Дмитриевне и о Вере Сергеевне Урусовой. А Вашей дружине позвольте поцеловать руку. Как это мне нравится, что у малороссиян жена называется дружиной!
Одруживсь, ‘дружиною буты’. Пожалуйста, не забудете собирать для меня хотя бы каких-нибудь бросовых листов — корректуры к Вашей книге Украинского Словника живой народной мови и пришлите при случае в письме, мы с дочерью Верой будем перечитывать,— вот прелесть… Ах, как жаль, но об этом и думать нечего! Мне на Днепре уже не быть… Поздно…
Завтра св. Николая, холодно, уже сегодня —18 гр. Reomur’у, в мастерской, наверху, 2 1/2о тепла утром, а внизу, в жилых, ночью было 0, теперь 7 градусов тепла, не натопить большой камеры со стеклянным треугольником. Руки коченеют. Простите, такой дурацкий неразборчивый почерк и такое длинное письмо.

Ваш Ил. Репин

6 декабря старого стиля день св. Николая. Сегодня уже —19 Reom. ‘Никола с мостом’, залив замерз, уже вчера принесли рыбу: налимов, окуней и ряпушки. (Из налимов уха — чудо.)
Мы слушаем петербургские оперы по радио — какое это чудо!! Вчера шла (опера) ‘Игорь’ Бородина. Такая прелесть: мы переходим в гостиную, садимся на диване, седлаем голову наушниками и слушаем. Сначала была целая лекция — гигиена материнства. Разные полезные сведения, много музыки и пения. День сегодня — светлый, солнечный, и тихо — ветра нет.
20 декабря — 7 декабря старого стиля. А сегодня уже 21-е, холод… Особенно пальцы правой руки отказываются… Ах, если бы мне Ваши ‘Две поездки в Запорожскую сечь’!! Вот праздник бы был!

В. Ф. ЗЕЕЛЕРУ1

1 Зеелер Владимир Феофилактович — художественный критик. После Октябрьской революции жил в Париже, где сотрудничал в эмигрантской периодической печати. Письмо Репина к Зеелеру напечатано в сокращенном виде И. С. Зильберштейном (‘Огонек’, 1967, No 6).

11 декабря 1926 г.
Куоккала

[…] Спасибо за Ваш отзыв об А. Бенуа. Это совпало и с моим о нем суждением. Недавно я натолкнулся на его акварели — в некотором издании — и пришел в восторг. За это сравнительно небольшое время этот художник сделал громадный успех. Я очень потрясен был — радостно — его успеху. И во мне заплакала совесть — за мою грубую и совсем несправедливую — ошибочную — нападку на него {Имеется в виду ряд критических выступлений против Бенуа в пору полемики Репина с ‘Миром искусства’ в 1900—1910 гг.}. Но через некоторое время моя совесть даже радостно вздохнула: он сделал серьезные и не ожидаемые мною успехи и в живописи, и в рисунке, и особенно в композиции — вое это теперь, по-моему, уже ставит его рядом с Менделем, и я уже не знаю, кто выше? Да, радость: одним художником большим больше в мире самых крупных величин. […]

К. И. ЧУКОВСКОМУ

1926 г.
Куоккала

О милый, о дорогой Корней Иванович!
Как нежно, как деликатно и умно Вы балуете меня Вашими дружескими похвалами!! Но что, вы предполагаете, что я обижусь на Ваш правдивый отзыв о моих трудах?! Вы свидетель всей подноготной моего творчества! При этом Вы как человек большого вкуса, интеллектуальности, беспримерной и поразительной прозорливости!.. Меня пленяет больше всего правда и талант Ваш гибкий, разнообразный, неожиданный… Да уж конечно, главное — талант — это все — уж тут растаешь…
А к Бродскому Вы слишком строги… Бродский это наш, да не только наш — всего света нашего времени — Рафаэль, в самом великом смысле этого признания. Та же цельность, простота и убедительность творчества! Ах, как он мне нравится!!!… — и чем больше смотрю на него, то есть на его последние творения,— строгость рисунка, выдержка,— тем выше растут достоинства этого художника божией милостью.
— А, какой дивный план Ваш: приехать сюда! Вот легион восторгов!! Вот наговорились бы.
— Да, лучшего и самого почетнейшего места — материалам, собранным Натальей Борисовной, — и придумать невозможно. Я с любовью преподношу его Вам, знаю, что, кроме Вас, никто так не позаботится о дальнейшей судьбе этой стопудовой по тяжести и, к огорчению, очень легковесной по своему уже давно вышедшему в тираж интересу… — книги. […]
Что касается мечты (о Вера!) и обо мне лично, то это совершенно напрасно. Мне уже, по самому дамскому счету, очень немного нужно — наскребем из залежей, а во-вторых,— и это уже серьезно — ведь по всей справедливости они и не должны поважать людей, никогда, даже притворно, не выразивших намерения быть им полезным, каков я. Конечно: от юности входя душою в героическую стезю бескорыстнейших мечтаний молодежи, и я полезен в сумме общего движения в пользу революции, но это все уже следует отнести к воле божией — к истории народов… Спасибо за Вашу вырезку. […]
Всего Вам лучшего, дорогой друг.

Ваш Илья Репин

Ю. И. РЕПИНУ

1920-е гг.
Куоккала

[…] Я только теперь перечитываю снова все книги, которые привезли мне товарищи художники {Делегация советских художников во главе с И. И. Бродским, посетившая Репина в 1926 г.}. И много раз удивлялся талантливости русской молодежи. И ‘Искусство СССР’ {Н. М. Декотов, Искусство СССР, М., изд. АХРР, 1926.}, и повести Романова, и многие другие — очень, очень живые оригинальные книги и брызжут талантом! […]

1927

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

7 января 1927 г.
Куоккала

С Новым годом!
Дорогой, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович!

Как Вы меня разодолжили книжкой Яценка-Зеленского! Не оторваться — что за прелесть. И ведь он хороший писатель, эмпрессионист, божиею милостью… Чудо, чудо! Как независимо, как образно! Не знаю, как и благодарить Вас. Опять Запорожье, и опять Вы мой ментор Вергилий. А я? Я так виноват перед Вами: все еще не мог найти проектов памятника Шевченке… Да, я старый, никуда не годный больше, доживающий инвалид. А тут еще холод! Уже доходит до 24о!
Пожалуйста, не найдете еще чего о Запорожье? […] Монастыри, православие, духовенство — все, какую роль играло! И все это, не мудрствуя, монах видел. Меня удивляет его образованность. Тут Киевская Академия видна. Ах, как хотел бы Вас о многом расспросить!..

К. И. ЧУКОВСКОМУ

8 февраля 1927 г.

[…] А я принялся читать Луначарского и удивлен, за что его ругают? А у него очень много интересного в ‘Критических этюдах’, особенно о Горьком… Вообще у него очень много хорошего и большая смелость и оригинальность в мыслях. Вообще в новой литературе теперь так много талантливости, совсем неожиданно. Да, Россия еще жива. […]

И. Е. БОНДАРЕНКО1

1 Бондаренко Илья Евграфович (1870—1947) — архитектор, историк архитектуры.

18 февраля 1927 г.
Куоккала

Милостивый государь Илья Евграфович.

Бессовестно. Злодейски я запоздал Вам своим ответом о Савве Ивановиче Мамонтове. И главное, в такое беспокойное время, если и было что у меня от Саввы Ивановича, я порастерял. Могу сообщить о нем Вам — общее место, что в свое время было признаваемо нами — всеми его друзьями. Все мы жили в Абрамцеве как дома и все сходились во мнении, что Савва Иванович — для всего оазиса искусства в Абрамцеве {Абрамцево — подмосковное имение С. И. Мамонтова близ ст. Хотьково Северной ж. д., купленное им в 1870 г. (с 1844 по 1870 г. принадлежало Аксаковым). В 70—90-х гг. Абрамцево становится значительным центром русской художественной жизни. Здесь подолгу жили и работали многие крупнейшие артисты и художники: М. М. Антокольский, В. М. Васнецов, М. А. Врубель, А. Я. Головин, К. А. Коровин, И. И. Левитан, Н. В. Неврев, М. В. Нестеров, И. С. Остроухов, В. Д. Поленов, Е. Д. Поленова, И. Е. Репин, В. А. Серов и другие.} — был освежающим, веселым, плодотворным дождем.
У Саввы Ивановича была масса дел капитальных, ответственных, постоянных. И вот, подобно всем людям дела, Савва Иванович ничего не откладывал и много занимался скульптурой, лепил бюсты со всех близких. Савва Иванович на перепутье заезжал домой в Абрамцево, и, как истинный артист, сейчас же стремился к своим делам по главной отрасли — начатым работам. Главным образом у него было много начатых бюстов. В его доме, прославленном старожилами Аксаковыми и посещениями их современниками знаменитыми славянофилами, с прибавлением Гоголя, Тургенева и многих других имен громкой известности. Там жили и мы, его современники, имевшие там свои мастерские и работавшие там самостоятельно в своем установленном порядке.
Здесь В. М. Васнецов в ‘Яшкином доме’ {‘Яшкин дом’ назван так потому, что он выстроен был маленькой Верушке, и она так называла его. О себе она говорила только Я, и потому дом назван Яшкин, при нем была особая мастерская, в которой В. М. Васнецов писал своих богатырей, а после —я писал ‘Проводы новобранца’.— (Прим. автора.)} установил и обрабатывал своих ‘Богатырей’ и ‘Рай’ для собора в Киеве. Адриан Викторович Прахов приводил в порядок весь большой материал (внутренняя отделка Владимирского собора в Киеве). Я разрабатывал свои картины ‘Проводы новобранца’ и т. д.
Конечно, в продолжение целой недели — иногда мы уставали над своими постоянными работами и поджидали приезда Саввы Ивановича… И вот он налетал на наст как освежающий дождь, весело вспрыскивал нас своими добрыми замечаниями и незаменимыми советами, и мы после его отъезда опять быстро опушались живой веселой листвой молодых побегов (художественной мыслью).
По вечерам в доме, в уютных просторных покоях Елизаветы Григорьевны, происходило чтение (Елизавета Григорьевна очень хорошо читала и любила это дело). Я обыкновенно во время чтения рисовал с кого-нибудь в альбом, и 15-летний Валентин Серов также пополнял альбом Елизаветы Григорьевны. И очень часто, уже и тогда, его портреты были лучше моих.
Савва Иванович был хороший настоящий певец (не любитель только) и очень хорошо знал музыку. Это доказывается тем, что Савва Иванович, как только позволили средства, сейчас же основал оперу и управлял ею. У него пели лучшие итальянские певцы, у него же начинал свою карьеру Федор Иванович Шаляпин. Отлично помню и я нашего гениального певца, когда ему было около 20 лет. В это же время Савва Иванович дружил и со скульптором князем Трубецким, который запросто был вхож к Савве Ивановичу. И сейчас же, как услышал пение этого феноменального юноши, сейчас же стал лепить его бюст.
Теперь этот бюст стоит у меня — отлитый из бронзы и страшно похож и по сие время.
А у меня же есть бюст — последняя работа Саввы Ивановича — бюст профессора Поленова. Это очень удачный бюст лепки Саввы Ивановича. Василий Дмитриевич как живой — проходить мимо страшно, в сумерках. Я радуюсь за него.

Илья Репин

К. И. ЧУКОВСКОМУ

19 февраля 1927 г.
Куоккала

Дорогой Корней Иванович! Обнимаю, целую Вас за… портрет Поленова. Как красив еще этот мой ровесник… Поздравляю, поздравляю его от всей души со званием Народного художника. Портрет его — это прямо с исторической картины Рембрандта. Очень, очень обрадовали меня. […]

К. И. ЧУКОВСКОМУ

18 мая 1927 г.
Куоккала

[…] Я желал бы быть похороненным в своем саду… Я прошу у Академии художеств разрешения в указанном мною месте быть закопанным (с посадкою дерева,
в могиле же… По словам опытного финна, ‘ящика’, то есть гроба, не надо). Дело уже не терпит отлагательств. Вот, например, и сегодня: я с таким головокружением проснулся, что даже умываться и одеваться почти не мог: надо было хвататься за печку, за шкапы и прочие предметы, чтобы держаться на ногах…
Да, пора, пора подумать о могиле, так как Везувий далеко, и я уже не смог бы (ноги) доползти до кратера. Было бы весело избавить всех близких от всех расходов на похороны… Это — тяжелая скука.
Пожалуйста, не подумайте, что я в дурном настроении по случаю наступающей смерти. Напротив, я весел, и даже в последнем сем письме к Вам, милый друг. Я уж опишу все, в чем теперь мой интерес к остающейся жизни,— чем полны мои заботы.
Прежде всего я не бросил искусства. Все мои последние мысли о нем, и я признаюсь: работал, как мог, над своими картинами… Вот и теперь уже, кажется, больше полугода я работаю над (уже довольно секретничать!) — над картиной ‘Гопак’, посвященной памяти Модеста Петровича Мусоргского… Такая досада: не удается кончить… А потом еще и еще: все темы веселые, живые…
А в саду никаких реформ. Скоро могилу копать буду. Жаль, собственноручно не могу, не хватит моих ничтожных сил, да и не знаю, разрешат ли? А место хорошее… Под Чугуевской горой. Вы еще не забыли?

Ваш Илья Репин

Д. И. ДВОРНИЦКОМУ

22 мая 1927 г.
Куоккала

Дорогой Дмитрий Иванович,

какое счастье! Какая радость Ваше письмо! Вы представить себе не можете. И как будто для моей работы. Вы будете фотографировать Днепр, и в местах последнего Запорожья!.. Я готов скакать и радоваться… О! вот время поехать бы к Вам! Но, к сожалению, у меня уже походка теперь совсем как у моего правнука Валентина (он гостил у нас 2 года назад). Все пошатываюсь… И далеко уже не дожу от дому…
Ах, милый Дмитрий Иванович, Вы лучше меня знаете, в каких материалах я нуждаюсь. Да! и богатырей, и плавни, и камыши — вот счастье! В каком бы виде ни получился снимок — все материал. И развесистый дуб над Днипром, и все, что попадется. А я уже держал карточку с ответом, чтобы кто-нибудь оповестил! Так и Серафима Дмитриевна поправляется. Но как странно писать лицу, которого никогда не видел! Пришлите тоже хоть какую-нибудь… Да и свою туда же вложите. Какой Вы теперь?
О!.. Когда-то письмо дойдет, когда ответ?.. Ну теперь уже веселей ждать…

Ваш Ил. Репин

С глубокими поклонами от щирого сердца…
Недели три я очень плохо себя чувствовал, но все же, опираясь то на шкапы, то на стены, все же не бросал Сечи — подползал и отползал. Но кончить уже не смогу… А жаль, Картина выходит красивая, веселая.
Гопак. Даже столетний дид вприсядку пошел. Подвыпили, скачут… Кругом веселый пейзаж, какой и был… Ох, расхвастался я… Боюсь…

А. Н. РИМСКОМУ-КОРСАКОВУ

31 мая 1927 г.
Куоккала

Дорогой Андрей Николаевич,

как я жалею, что я совсем теряю память и не помню ничего, особенно из тех редких случаев жизни, которыми судьба так незаслуженно баловала меня… Как я рад, что драгоценнейшее письмо Модеста Петровича цело и находится в Публичной библиотеке и в вашем ведении.
Такой перл изящества это прелестное письмецо. Оно написано на какой-то розоватой бумаге, изысканно каллиграфическим почерком и стихами, так пишут только обожаемым особам. Я понять не могу причины — моего в то время — привилегированного положения, особенно в идеях Модеста Петровича! Ведь я же не музыкант… Здесь вся фабула падает на Владимира Васильевича Стасова. Это он в какие-то увеличительные радужные стекла смотрел на меня, и так энергично, так шумно смотрел, что и Модест Петрович увлечен был его галлюцинацией… Да, это мое большое счастье в жизни, и я не могу не видеть ясно, сколь я недостоин этого счастья… И теперь, в последние минуты дней моих, я опять осчастливлен по Радио! Я нередко слышу ‘Хованщину’, и каждый звук, каждая нотка напоминает мне — много, много… (Ведь все это репетировалось у Стасовых, перед моими ушами, и все это я, счастливец, так много раз слышал от самого автора оперы, что знал почти все мотивы наизусть. Кроме того, судьба не оставляла меня — знакомила и со всей идеальной стороной дела.
Владимир Васильевич так обожал ‘своего Мусорянина’, что, просыпаясь иногда по утрам, от 3-х до 4 часов, он уже бывал атакован художественными и историческими мыслями — все из тех же недр летописей, которых глубины он с такой страстью историка касался в подвалах манускриптов и своего отдела Публичной библиотеки.
По своей откровенности и живучести гигантской натуры Владимир Васильевич еще издали, завидев, уже кричал мне: знаете, на какие опять новые материалы я набрел в нашем отделе манускриптов!!.. И часто я раньше Модеста Петровича удостаивался знакомства с теми редчайшими материалами, с которыми творец ‘Хованщины’ не так-то скоро познакомился бы, не будь тут, в его объятиях, такого большого ученого — Владимира Стасова, который кроме колоссальных знаний по летописям еще обладал страстью поделиться ими и прозорливо понимал важность этих поддонных перлов.
В письмах В. В. Стасова есть во многих об этих его делах, которые так ценил истинный талант музыки, который умел уники старины превращать в перл создания.
Прост был гениальный композитор М. П. Мусоргский. И вот опишу случай, бывший у меня в квартире.
Владимир Васильевич Стасов согласился быть крестным моей дочери Веры, это было в 1872 году. Владимир Васильевич приехал с М. П. Мусоргским. И великий музыкант и великий историк оставались с нами — малыми людьми — до позднего вечера. М. Пмного забавлял нас, представлял на плохеньком пианино (лучшего не было) игру Великого Моцарта, и много, много импровизировал М. П. своих: Семинариста и др. Много припоминал хоров нищих. Он, вероятно, на ярмарках изучал их. Мы много хохотали,— все это он сам пел…
А вообще я с М. П. в переписке не был и совершенно не помню, что писал ему, если писал когда-нибудь. […]
У меня хранятся две принадлежащие Вам книжки:
1. Письма Мусоргского, 2-я. Воспоминания Стасова о Мусоргском (по Вашему востребованию они немедленно будут отправлены Вам)…
Вам, Андрей Николаевич, все это хорошо известно из писем Владимира Васильевича, которые, кажется, Вами же изданы.
А то письмо, которое написано стихами, особо тонкой каллиграфией, которое хранилось,— у Дмитрия Васильевича?
Каждый куплет стихов кончался: тащи, корреник, тащи,— я думаю, что оно хранится у Вас, в Публичной библиотеке? Какая шалость гениального человека — меня назвать ‘коренником’! А ведь Модест Петрович всегда был корректен и к грамоте относился до щепетильности строго…
Простите, дорогой Андрей Петрович, пишу, что думаю — не сердитесь…
Вас искренне и благоговейно, как всю замечательную семью, обожающий

Илья Репин

И. С. ОСТРОУХОВУ

24 июля 1927 г.

Дорогой Илья Семенович,

печальная, неизбежная весть… Но я все же обрадован Вашими, и Архипова, и Григорьева, сообщениями. Итак, мои сверстники: Васнецов, Суриков, вот и Поленов — отошли в вечность… И я жду своей очереди, без всякого нелепого желания жить до 200 лет. […]
Мне в жизни незаслуженно счастливилось. И я невольно воображаю себя мальчиком Товией, которого всю жизнь вел за руку добрый ангел, взяв его под свою опеку. Все устраивалось лучше, чем он мог желать. Так и конец жизни в Финляндии был предрешен. И я теперь предпринимаю хлопоты — быть похороненным в моем саду в Куоккала (‘Пенаты’). А с Вами, милый друг, прощаюсь с благодарностью судьбе за те немногие моменты, когда я имел общение с Вами: всегда были они плодотворны.
Ваш с любовью и большим почтением

Илья Репин

Надежде Петровне прощальный поклон.
Вера сейчас мне напомнила, что на днях будет день Вашего ангела. Поздравляю, поздравляю Вас! О, как хотелось бы повидаться с Вами и поговорить по душе. Но этого уже, конечно, не случится. И еще что я хотел бы: повидать Вашу живопись!! Очень, очень… В особенности об искусстве вообще поговорить…
Не смею Вас просить — о Поленовых, что Вам известно? Наталия Васильевна? Дети их! кто и где теперь?
Я очень рад, что у меня есть прекрасный бюст работы Саввы Ивановича Мамонтова. Кажется, это лучший бюст его работы — Василий Дмитриевич {Бюст В. Д. Поленова работы С. И. Мамонтова находился в ‘Пенатах’, погиб в годы Великой Отечественной войны.} очень похож, и превосходная работа.
Всего лучшего Вам. Черкните!

И. П. ПАВЛОВУ1

1 Павлов Иван Петрович (1849—1936) — великий русский ученый, физиолог.

10 августа 1927 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Иван Петрович.

Такая жалость, что в это лето не пришлось (Вас видеть близко у нас. А лето вышло такое, какое вспоминается только в Италии.
Я так обленился, что едва переползаю через (неразбор.) к морю — купаться… Все лето!
Этакое счастье, еще не бывало.
Не нахожу слов благодарить Вас за память о нас.
Вас глубоко чтущий

Илья Репин

В летнее время Павлов жил на даче в Келломяках (ныне пос. Комарово), недалеко от Куоккала, и часто встречался с Репиным. В послереволюционные годы Павлову была предоставлена возможность жить летом в Финляндии на своей даче. В один из его приездов, в 1924 г., Репин написал его портрет и сделал этюд.

А. Н. РИМСКОМУ-КОРСАКОВУ

26 октября 1927 г.
Куоккала

Дорогой и глубокоуважаемый Андрей Николаевич, Вы меня очень обрадовали и успокоили Вашим любезным письмом…
Отвечаю на Ваши вопросы:
Знакомство мое с Модестом Петровичем не имеет значения, оно произошло в доме Стасовых. Теперь, перечитывая пять колоссальных книг Владимира Васильевича, я вновь поражаюсь тем колоссальным материалом, каким обладал СТАСОВ, — всесторонне. Это был большой ученый и очень талантливый человек…
У Стасовых мне особенно посчастливилось. Владимир Васильевич меня возлюбил незаслуженно и так заразил своим влиянием в мою пользу всю семью с присоединением всего круга знакомых, что я, кажется, и но сей день пользуюсь этим влиянием в оценке моей личности — весьма щедро. (А им верили.)
М. П. Мусоргский — самородок, богатырь — имел внешность Черномора, он не прочь был и поюродствовать. Для меня остается тайной его влечение ко мне, ведь я же даже не музыкант…
‘Тащи, коренник, тащи’, писал он ко мне. Ну какой же я коренник?! Меня, как натуру непосредственную, глубоко поражал этот гений, но я это только чувствовал — судить и сознавать я этого не мог, но я имел великого ментора в лице В. В. Стасова… и с ним на эту тему я не мог пускаться в разговоры, теоретически рассуждая. Его юмор чудил меня до одури. У Стасовых он много и живо импровизировал, когда на него находило. Он повергал нас в раж, я не помню, как я реагировал на письмо его, но писал он четко, красиво, вполне ясно и серьезно.
Когда я писал в Николаевском госпитале его портрет, на нас свалилось страшное происшествие: смерть Александра II, и мы, в антрактах от живописи, перечитывали массу газет, все на одну и ту же страшную тему.
Готовился день именин Модеста Петровича. М. П. жил под строгим режимом трезвости и был в особенно здоровом — трезвом веселом настроении… Но, как всегда, алкоголиков гложет внутри червь Бахуса, и М. П. уже мечтал вознаградить себя за долгое терпение. Несмотря на строгий наказ служителям о запрете коньяку, все же ‘сердце не камень’, и служитель к именинам добыл Модесту Петровичу (его так все любили) целую бутылку коньяку…
На другой день предполагался мой последний сеанс. Но, приехав в условленный час, я уже не застал в живых Модеста Петровича…
— Об офорте Модеста Петровича… Не помню.
— Рисунков? — У меня есть только плохой набросок с А. П. Бородина.
О, как я польщен Вашим любезным отношением ко мне. У нас даже к Моласам (Александре Николаевне, и Н. П.) какое-то почти родственное чувство… Как-то они? Все и все милые барышни — живы ли они?
С глубокой благодарностью к Вам

Ил. Репин

Думаю, что Модеста Петровича трогал мой искренни и (невежественный) восторг перед его гением, тогда еще далеко не признанным. Когда даже пророк Салтыков-Щедрин так иронизировал вкус этого реализма в музыке — стасовского кружка…
С Д. М. Леоновой я был знаком мало, Наумова совсем не знал и Гриднина тоже почти не знал. Но в то время М. П. был жизнерадостный и деятельный: ‘Сорочинская ярмарка’, кажется, у него кипела.

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

26 декабря 1927 г.
Куоккала

С Новым годом!
Милый, дорогой Дмитрий Иванович.

Как Вы меня обрадовали Вашим письмом. Ведь я уже собирался служить о Вас панихиду! Я посылал и письма — ответу не было… А-а-а! Ехать к Вам? Какое это было бы счастье! Но это уже несбыточно: ведь я форменный инвалид и даже в нашу церковь, несмотря на все желание (и недалеко), не могу отправиться — не дойду… Куда же мне до порогов? И делами своими, то есть ‘Голая’ мой, едва ли будет доведен до возможности показаться землякам, в числе которых Вы, глубокочтимый Дмитрий Иванович, самый желательный и самый важный земляк по компетенции… О, с каким счастьем я бы порасспросил Вас о многом… И я, несчастный, порастерял свои драгоценные (по надобности) этюды и, так же как проекты памятника Тарасова, великому Тарасу Шевченку, не могу найти… И теперь самая серьезная мысль: моя могила в моем саду, в котором я около 30 лет работал в разных условиях возможности (в зависимости от дешевизны рабочих). Их было много (все больше латыши, которые тут назывались поляками, дешево работали — меньше рубля в день, во весь большой летний день).
Теперь из моего большого окна нижней мастерской я всегда могу видеть мою будущую могилу, между двух можжевельников, так похожих на кипарисы…
Простите, извиняюсь за скуку. А что же Вы ни слова о Серафиме Дмитриевне?! Здоровье?
Мое страстное желание — видеть фотографическую карточку Вас и Серафимы Дмитриевны, какой-нибудь самый невзыскательный снимок.

Ваш Илья Репин

Л. О. ПАСТЕРНАКУ1

1 Пастернак Леонид Осипович (1802—1945) — известный художник, иллюстратор произведений Л. Н. Толстого.

1927 г.
Куоккала

Дорогой Леонид Осипович.

Двадцать семь лет прошло, и передо мною как сейчас — на парижской выставке — целая серия Ваших великолепных иллюстраций к ‘Воскресению’ Л. Толстого. Случилось, что я был в обществе Юры, мы стояли перед Вашими иллюстрациями и все, все хвалили, с неподдельным восхищением, Ваши труды… дивная коллекция. Ах, хотелось бы повидать Вас и пожать Вашу руку. Будьте здоровы.

И. Репин

1928

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

30 января 1928 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый маститый академик
Дмитрий Иванович!

Как я осчастливлен Вашей присылкой мне прежде всего фотографий!! Я помолодел, поздоровел и теперь пляшу душою от восторга: какие места — Синельниково, где мы с Серовым (он был еще хлопец) купались, плавали по быстрому течению сего канала (как бросишься с берега в быстрину — в одну секунду отнесет на 20)… Ах, какая прелесть эти места!! И я уже раскаиваюсь: ну что я Вам написал такое, что так обеспокоил Вас?.. О! Ваше письмо и меня почти расплакало… А я и забыл, что я Вам писал…
А Вы такой талантливый писатель: и просто и выразительно до слез… Но прежде всего: Вы стали такой выразительный гетман. И какой взгляд! ‘Исполнен величия и сильно действует на всех’…
И вот наконец я сподобился видеть изображение Серафимы Дмитриевны. А она совсем красавица и еще какая молоденькая… Простите за откровенную болтовню… А зачем Вы так близко к сердцу принимаете мою особу? Ведь мне уже во всех отношениях пора на покой… Это самое большое наказание, когда… и идеи бродят в голове, и, кажется, они еще живые, но к выполнению никогда уже не приблизятся…
А я теперь более всего провожу за чтением… […] Простите, что так долго не писал: лень обуяла…

Ваш Илья Репин

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

7 апреля 1928 г.
Куоккала

Дорогой, милый Дмитрий Иванович.

Бесконечно благодарен за Ваше письмо. Отвечаю на все вопросы: 1) Здоровье, мое, слава богу, поправляется, я лечусь из своего абиссинского колодца (из глубины 33 с дробью сажень утром и вечером по 8-ми глотков). После каждого приема воды я чувствую себя бодрее. 2) У нас здесь в Финляндии зима довольно сносная: только одно утро было 25 гр. мороза, а потом все легче и легче, а теперь уже с неделю стоит 3 и 4 градуса тепла, но снегу кругом много — бело, по-зимнему.
Запорожцы мои (Гопак) стоят всю зиму без движения вперед, так как в мастерской, наверху, не отапливается, и шесть и девять тепла только в марте стало — теплый март был…
Но картина моя по своей идее есть жанр. Портретов никаких. А парубков! Надо. Ведь казаки большею частью молодежь.
В веселый, теплый день казаки высыпали на берег Днепра и, радуясь своему здоровью и окружающей их природе, веселятся… Тут единственные их гости — это монахи: Яценко-Зеленский (кстати, я очень возлюбил эту маленькую книжечку — благодарю Вас — и я и Юра (сын мой) зачитываемся этим правдивым документом). Никого из начальства нет на моем холсте.— Да! Парубков мне очень требуется. Конечно, гопака танцуют парубки. Изображения на старых иконах и прочее я все имею.
— Отец мой Ефим Васильевич Репин служил в Чугуевском уланском полку при Николае I 25 лет. Жил он 90 лет и 3 месяца (род. 1804 г., март 11-го). Умер он уже в моем имении (близ Витебска — Здравнево) и погребен на церковном дворе в с. Слобода. Матуся — на Чугуевском кладбище, ум. в 1879 году. Отец был в походах: в Персии, Турции и много видел, был грамотный. Был ремонтером в Чугуевском уланском полку, но никакого чина не имел. Знал толк в лошадях. Мать была более грамотна, ее братья были кантонистами, вышли в офицеры и очень влияли на грамотность, были на службе царской. Бочаровы. Старший, Дмитрий, был эскадронным командиром в уланском кирасирском полку, а младший брат Федор служил поселенным начальником (украинские военные поселенцы).
Мать мою звали Татьяна Степановна, рожденная Бочарова. Брат мой Василий Ефимович был музыкантом в оркестре Мариинского театра, он выслужил пенсию, а теперь сын его Илья Васильевич Репин живет со мною. Женат, по детей нет.
Была сестра Устинья, старше меня, умерла 15 лет, когда мне было 13. Мы очень дружили. Близ Витебска, дер. Здравнево, живет моя дочь Татьяна, уже вдова, ее дочь, Татьяна, имеет троих детей — мои правнуки. В Здравневе в нашем доме школа, и дочь Татьяна Язева и внучка Татьяна Дьяконова — учительницы, а муж внучки Дьяконов — учителем.
Прошу Вас принять мое поздравление с праздником св. пасхи и передать сие поздравление Серафиме Дмитриевне с приветом Вам от нашей семьи.

Ваш Илья Репин

Сейчас у меня был Юра, и мы долго сидели, перечитывали Яценко-Зеленского. Такая прелестная книжечка, и мы столько раз перечитывали. Так нам нравится эта живая манера писать. Спасибо Вам, спасибо. Драгоценность эта книжечка!

К. И. ЧУКОВСКОМУ

18 августа 1928 г.
Куоккала

[…] Есть чудо! Это чудо прислал мне Дмитрий Иванович Яворницкий… ‘Две поездки в Запорожскую Сечь Яценко-Зеленского, монаха полтавского монастыря, в 1750—1751 годах’. Выпишите скорее эту брошюру… Это такой шедевр литературного искусства! Этот монах Яценко уже почти 200 лет назад был экспрессионистом в нашей литературе, и его книжку прочтете не отрываясь. Его небезупречная грамота екатерининского времени с невероятной живостью рисует Запорожье… Уверен, что Вы, как и я (старый дед), будете танцевать от радости от писания Яценко-Зеленского […].

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

1 декабря 1928 г.
Куоккала

Дорогой и глубокоуважаемый Дмитрий Иванович.

Как я благодарен Вам за сию великую книгу — ‘Днипрови пороги’! Какой чудесный слог, — величественный язык… На мое счастье, со мной живет племянник мой, сын моего покойного брата Василия — Илья Репин.
Он очень хорошо читает не только по-русски, но и по-украински, и я наслаждаюсь, слушая это хорошее чтение этого красивого языка… Ах, чудо, чудо этот язык… Помогает нам и радио — тоже прелесть! Украинские песни, украинские сцены, старовина. И я слушаю, не наслушаюсь. Так вспоминается и детство и юность. ‘Наталка-Полтавка‘, ‘Запорожец за Дунаем‘ и многие другие песни, которые, я уверен, Вы лучше меня помните.
К счастью моему мое последнее искание памятника Тараса Григорьевича Шевченка увенчалось находкой, правда плохой,— нашлось два наброска. Мне хотелось изобразить нашего великого поэта на каторге. С тачкой на работе, он отъехал подальше, приспособил свою тачку вместо столика и писал на ней свои стихи и вирши. Я еще не теряю надежды найти другие, более удачные рисунки этого проекта… Особенно мне жаль, что не находится эпитафия… и не могу вспомнить… Вот что сказывается на 85-м году уже необходимым — это потеря памяти. Уже не могу вспомнить, уже не могу найти ничего…
Простите за такое неинтересное письмо. Очень, очень извиняюсь за посягательство на Ваше драгоценное время.
С искренним желанием Вам всего лучшего

Ваш Илья Репин

1929

В. Е. САБИНСКОМУ1

1 Савинский Василий Евменьевич (1859—1937) — художник и педагог. Ученик и последователь П. П. Чистякова. С 1911 г. был профессором Бысшего художественного училища Академии художеств.

18 марта 1929 г.
Куоккала

Многоуважаемый Василий Евменьевич.

Поздравляю Вас с серьезным возрастом — 70 лет! — Не верится, как все это скоро подвигается…— Давно ли это было? Когда я у Чистяковых, в Павловске, увидел Вас в первый раз. Вы рисовали акварелью с какого-то сарая. Как всегда, что имело отношение к Павлу Петровичу — имело необыкновенно глубокий характер. Так, и мальчик лет 14-ти, каким были Вы, в ситцевой рубашке, имело глубокий тон. Простите, не обидьтесь… Мы так привыкли: все, что относилось к Павлу Петровичу, должно быть правдиво. Потом на Английской набережной, в роскошном палаццо Александра Федоровича Гауша, где Вы рисовали портрет с Павла Петровича и Ваш портрет остался лучшим портретом, несмотря на то, что в числе рисующих был В. Серов.
А эти изящные, добрые люди — Гауш, — имели какой-то необыкновенно милый тон… И казалось, мы были в очарованном замке и долго думали об этих особых субъектах… Она была гречанка, и это мы все носили в уме, с особой святостью…
Всегда Вас глубоко уважающий

Илья Репин

А. И. МЕНДЕЛЕЕВОЙ1

1 Менделеева Анна Ивановна (1860—1942) — художница, жена Менделеева Д. И. Была близка к кругу художников-передвижников. Автор книги воспоминаний ‘Менделеев в жизни’.

20 мая 1929 г.

Да что писать о ничтожных вещах! Я в величайшем восторге от Вашей книги — это чудо! ‘Менделеев в жизни’. Ах, что это за прелесть! С каким тактом! Как красиво все это Вы вспомнили! Это даже хорошо, что я теперь инвалид, ничего не могущий написать достойного об этой Вашей книге. Будто я побыл в России, у Вас, так все живо, изящно и важно все. Вы описали так верно, живо, интересно и в высшей степени художественно!.. И попутно с историей Вашего брака идет история передвиженцев очень правдиво, изящно… Благодарность, благодарность Вам бесконечная за этот изящный труд — достояние истории.

С совершенным уважением к Вам
Илья Репин

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

3 июня 1929 г.
Куоккала

Вашим письмом, дорогой, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович, я так обрадовался, что, подобно царю Давиду, готов плясать, как тот перед ковчегом… Долго я плясал бы уже от радости, если бы мог плясать… Увы! Я уже едва перевожу ноги… В восторге от Вашего письма, кажется, скакал бы до упаду… И тепло — и к нам пришло тепло… Но зацвела черемуха, надо было остановиться — стало холодно!.. И сегодня уже весь день дождь… И я уж который раз перечитываю Ваше интересное письмо: историческое. Ох, спасибо! Спасибо! Вот одолжили! Чудо! Чудо!.. Да, вот перенесли долгую лютую зиму… Теперь я отогреваюсь в Ваших строках. Да, Ваши строки милые, теплые, и мне хочется сейчас переписать их, особенно то место, где пишете, что глубоко сожалеете о том, что очень далеко от меня живете. Вы могли бы мне порассказать о подвигах многих из названных героев. Сирка, Сагайдака, Мороза, Палия, Гордиенки. При других обстоятельствах Хведора, Довбни, Кирика Надтоки, Ивана Носа, Кузьмы Порывая, Цапли. Также не забудьте преславного запорожского войскового писаря Грицька Рогулю, а с ними и простых рядовых казаков, обессмертивших себя геройскими подвигами, каковы: Дрыга, Юркуша, Мишастый, Горилый, Шило, Чорный, Шульга и многие другие. […]
На сем будьте здоровы.

П. Н. АРИАН

15 июня 1929 г.
Куоккала

Многоуважаемая Прасковья Наумовна!

Невыразимо благодарен Вам за Ваше милое письмо. И с каким удовольствием читал я Ваши строки о Стасовых. Часто-часто вспоминаю о всех. С наслаждением перечитал почти все, что писал Владимир Васильевич. Теперь только всплывает наверх все, что писал этот неподражаемый, неутомимый рыцарь добра и правды… Ах, скольких вопросов жизни касался, и так глубоко, этот святой поборник всего лучшего в жизни — здравый, гениальный человек. Как я радуюсь, что Вы вспоминаете Чернышевского. Здесь, в уединении, я опять перечитал вдохновенные откровения этого неподражаемого философа.
Но писать его портрет не берусь, ибо я совсем инвалид,— ничего серьезного затевать не в состоянии, ибо не хватит сил.
А Чернышевский — особый, необыкновенный организм с вещими, особыми чувствами и особым мышлением… Ах, как жаль, что в России столько гениальных гигантов погибло безвременно. Чернышевский — один из самых больших, неповторимых самородков, как Пушкин, как Л. Н. Толстой, как Лермонтов, как Гоголь. […]

С уважением к Вам
Ил. Репин

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

18 июня 1929 г.
Куоккала

Я часто перечитываю Ваше письмо, дорогой, дорогой, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович. И совесть не перестает меня терзать: ведь я забыл ответить на любезный поклон Серафимы Дмитриевны. А чуда оздоровления надо мною не совершается, и я до сих пор не могу приняться за работу: инвалид… А между тем сколько добрых друзей по старой памяти все чего-то ждут от меня и все величают незаслуженными эпитетами. И я хорошо знаю, как они добры, и как я счастлив был бы, если бы это была правда!.. Но, увы. Это уже невозвратимо, и я должен подчиниться ‘судьбы неумолимому приговору’: кончать свой очень щедро одаренный и очень долгий век… Правда, признаюсь по совести, что я уже страдаю: незаслуженно уже я возвеличен. Ну, за это, конечно, надо приготовиться к реакции — начнутся порицания, пора! […]

К. А. КОРОВИНУ1

1 Коровин Константин Алексеевич (1861—1939) — художник.

3 августа 1929 г.
Куоккала

Дорогой Константин Алексеевич.

Все время, вот уже целая неделя, я так восхищен Вашей картиной — спасибо Леви, который доставил мне это удовольствие! Какой-то южный город ползет на большую гору. Он, кажется, называл это улицей Марселя, не помню хорошо. Но это чудо! Браво, маэстро! Браво! Чудо. Какие краски! ‘Фу ты прелесть — какие краски’ — серые, с морозом, солнце. Чудо! Чудо!!. Я ставлю бог знает что, если у кого найдутся такие краски!!!
Простите, дорогой…
Ваш Илья Репин — коленопреклоненный аплодирует Коровину.

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

10 октября 1929 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович.

Увы, я доживающий человек: потерял память, обленился… И заслуживаю только снисхождения. Простите, не сердитесь после торжества своего 85-летия (о, как я отпраздновал свое торжество!)… Как добры, как милы люди! Из-за одного этого 85-летия надо благоговейно жить на свете и боготворить человечество!.. А ведь Вам я писал, и особенно помню хорошо, что после одного Вашего письма я переписал его все, особенно те места, где Вы описывали Запорожье и много украинскую природу. ‘На раскопках’ Вы описывали много, много чарующих мест, и я перечитывал по многу раз Ваш красивый слог.
А у нас стоит прекрасная осень: деревья расцветились, и тепло, тепло! Все бабье лето чудо! Но грибов мало, и сейчас Вера взяла корзинку и пошла искать, а с утра неперестающий дождик — моросит и моросит. А я совсем перестал подыматься в мастерскую, и мои работы стоят без движения. Как Вы себя чувствуете? Как здоровье Серафимы Дмитриевны? Очень буду рад получить от Вас что-нибудь о запорожцах. Нет ничего занятнее наших лыцарей!!.. Как хороша эта брошюра Яценко-Зеленского!! Нет ли еще чего в таком же роде? Монахи за подаянием — чудо! Браво!
Искренне и глубоко уважающий Вас

Илья Репин

Вас любящий и чтущий.
Как себя чувствует Украина? Довольна ли судьбой?

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

29 октября 1929 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна, наконец-то — Вы откликнулись. Мы все еще, до невероятности, живем теплой осенью. Все тише и тише жизнь — в наших краях живем по-старому. Новостью у нас: объявился — Дий, Юрин сын моряк, приплыл из Африки… Рассказов, рассказов… Я так рад за Юру, ведь он, бедный, был совсем одинок, после похорон Паши, своей жены, матери сыновей. Третьего дня они ездили в монастырь — Ментуля, где Паша похоронена. Теперь Дий живет с отцом. Другой сын Юрия — Гай — в Праге, в университете (того не видать). А Дия и Юрия мы видим много раз в день, за нашим красным столом.
У нас, все так же, по средам бывают соседи и практикуется чтение новой литературы. Читали Бунина — ‘Семейство Арсеньевых’. Очень интересная повесть. Сергей Сергеевич Лаппо-Данилевский — превосходный чтец. Вообще мне на последних днях очень везет в добрых побуждениях моих друзей: так чрезмерно меня хвалили и прославляли мои скромные подвиги в искусстве. С самой юности мне везло в славе, а теперь меня так прославляли, что я готов был верить своим заслугам… Ах, как все это преувеличено… Теперь я часто слушаю ‘Радио’. Комнатка, посвященная этому предмету, украшена двумя статуями одного и того же автора — Илиаса Гинцбурга. Великолепный Менделеев — бронза, такой колоссальной тяжести… Я часто думаю: не из золота ли он отлит? Как и следовало бы быть этому гению русской химии. А ему в пандан стоит статуя нашего друга, нашего милого друга — Владимира Васильевича Стасова. Если Менделеев сидит в кресле — совершенно похожий, как живой, и кажется — движутся мускулы на его характерном лице,— то наш друг В. В. Стасов стоит в такой красивой позе… И чем больше я гляжу на него, тем больше он жив по экспрессии и движению фигуры, и мне так памятно то золотое время, когда в нашем милом Парголове мы счастливо проводили время у Стасовых… И особенно незабвенны дни именин и рождений, когда к ним съезжались все наши друзья: все эти таланты но музыке и литературе… И когда до поздней ночи мы наслаждались музыкой, пением и даже лицезрением: Мусоргского, Глазунова, Балакирева, Римского-Корсакова и прочих наших богов искусства: Антокольского, Шаляпина, Верещагина и — такая досада: не могу вспомнить еще некоторых.
Простите за нелепое письмо.

Ваш Ил. Репин

Юра с Дием ушли на охоту — могут притащить по зайцу.

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

7 ноября 1929 г.
Куоккала

Дорогой, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович.

Вы мне прислали Вашу книгу ‘Поміж панами’. ‘Котячий и Собачий остров’… Я радуюсь, что мой племянник Илья (Васильевич Репин прекрасно читает, и я наслаждаюсь этим языком. Сам я становлюсь подслеповат, и особенно я ленив до безобразия, и эта лень особенно развивается после 85 лет… Что делать? Я радуюсь, что в свое время я заказал моему сыну скопировать запорожское знамя в Артиллерийском музее. Он прекрасно, добросовестно скопировал его. Теперь, на досуге, я внимательно разглядел эту копию. Удивительно: при внимательном изучении этой совершенно точной копии я вижу, что все это портреты с натуры. И каждое лицо представляет для меня оригинал — казака-запорожца, которого следует изучать глубоко, потому что это лицо, снятое с натуры, и потому, чем больше всматриваешься в него, тем больше видишь, несомненно, что это воспроизведено с натуры и было совершенно похоже на оригинал. Еще один мой приятель привез мне из Полтавы, где он на ярмарке купил, скульптурную копию с известной моей картины (в музее Александра III) природного украинца с моих ‘Запорожцев’. Этот украинец не рабски копировал з москаля: вин тильки взглянув орлиным оком где-нибудь на мою картину и зразу побачив, що ‘москаль’ не все вспрапив в козацкой ухватки… Украинец, оце, тут же и поправив. (Оригинал его у меня.) И я всякий раз ‘дивлюсь’ на цюю скульптуру с любовью и умилением: каждый тип моей картины — ридный украинец с глубоким знанием предмета поправил все мои недочеты и нехватки в характерах — он довел до настоящего вида, и я радуюсь и восхищаюсь всякий раз, глядя на его воспроизведение, как он угадал, как верно добавил мои нехватки. Как пояснил мои намерения и как указывает мне даже варианты некоторых знакомых ему типов… Чудо! Чудо! Я так дорожу этим воспроизведением моей картины: живым украинцем, который имеет несомненный талант, чтобы воспроизвести целую картину, писавшуюся годы (Вы живой свидетель, Дмитрий Иванович, как писалась эта картина со всеми своими вариантами). У меня имеется прекрасная фотография, снятая в Мюнхене на выставке, где эта картина получила золотую медаль вВ Хрустальном дворце’.

Преданный Вам Ил. Репин

И. П. ПАВЛОВУ

1929 г.
Куоккала

Великому физиологу нашей страны — Ивану Петровичу Павлову — посылаем наше поздравление с 80-летием его неусыпной деятельности.
Желаем еще многие годы — поздравлять маститого ученого, с желанием всего лучшего в жизни нашего мира.

Профессор живописи — Илья Репин

В. В. ВЕРЕВКИНОЙ

1929 г.
Куоккала

Дорогая Вера Васильевна.

Пишу Вам возможный ответ. Финляндию Вам придется выкинуть из головы в смысле ее применения к каким-нибудь благотворительным делам.
Это теперь: пустота и, следовательно, вопиющая бедность. На месте щеголеватых дач теперь только кирпичные фундаменты — что еще не разобраны на печи. Никакого применения труда — самого даже полезного ныне…
А мое семейство разрослось: в Здравневе четверо внуков, четверо правнуков. Дочь на месте главной хозяйки большого хозяйства.
Простите, простите.

Искренне благодарный Вам Илья Репин

И. И. БРОДСКОМУ

1929 г. ‘Пенаты’

Дорогой Исаак Израилевич!

Благодарю Вас за прием Юры, он так доволен… Угнетение испытывает он от безработности. Он так надеялся, что Вы дадите ему работу, и Вы не ошиблись бы в расчете. Я так об этом думаю, что сообщаю Вам: сделайте ему заказ, я советую по моему эскизу сделать ему картину в натуральную величину… Это аллегория самодержавия императорства. Картина размером арш. 8 на 3 арш. (приблизительно). Юра — хороший рисовальщик и знает великолепно перспективу. Мне кажется, это выйдет интересная вещь, которая пройдет с успехом везде, где будет выставлена.
А чтобы с ним, с Юрием, Вам не возиться, Вы отправьте его сюда — домой. Тут у него прекрасная мастерская и больная жена, которая будет осчастливлена его приездом, и при разработке картины, может, и я буду кстати.

Ваш Илья Репин

ЧУГУЕВЦАМ

1920-е гг.

Куоккала

Любезные милые земляки, прошу у Вас прощения за мою малограмотность в украинском языке. Признаюсь Вам, что Ваше писание мне дуже отрадно душе моей: и я дуже жалию, что не в состоянии ответить Вам на столь любезном моему сердцу языке дорогой Украины: прошу Вас верить в чувство моей преданности и бесконечное сожаление, что я уже не могу приехать на жительство в сладкую, веселую Украину.
Судьба сулила мне тут иметь могилу и домовину, в своем саду.

1930

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

14 марта 1930 г.
Куоккала

Невероятно дорогая Елена Павловна! Невероятно… Но я совсем как-то одурел: взялся писать — Александру Петровичу Карпинскому и… ничего не мог написать. Ваше описание ‘этого мудреца’ и это пластическое торжество образа так стояли передо мною, что я совсем запутался в своей увядшей от старости голове… Я написал письмо для Луначарского, и если Вы найдете это уместным, то передайте — прошу Вас. С совершенным извинением перед Вами за все эти хлопоты.

Илья Репин

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

18 марта 1930 г.
Куоккала

Драгоценная Елена Павловна!.. Как выразить Вашу доброту ко мне?! И Вера по неотложному делу уехала в Териоки! И я с утра уже ощущаю все признаки скорого конца… Так хотелось бы повидать наших детишек. Мы уже приготовили им кров… Но бог знает — суждено ли?.. Опять: новые люди — Большие, новое знакомство… И в душе: как бы я хотел писать и Карпинского и Луначарского — так хочется… и — увы: нет сил…— Ах, хотя бы к весне поправиться! Ах, не сердитесь на меня — малодушие одолевает и сил нет…
Простите, Ваш искренне преданный

Илья Репин

Я — Гинцбурга — то есть его создания: у нас на столе в комнате — ведь я все больше и больше люблю, и больше — Менделеева. Владимир Васильевич — я еще могу придираться…
Жаль, рук Менделеева я не видел (хоть бы какую-нибудь фотографию!.. Так хочется видеть…).
Простите за каракули. Благодарю за словечко об Иване Петровиче {И. П. Павлов.}. А и храбрая же Вы.— Как Вы не боитесь беспокоить таких тузов! Для наших мелких дел и маленьких делишек!..
Спасибо! Спасибо!..

Ил. Репин

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

20 марта 1930 г.
Куоккала

Елена Павловна.— Я поражен — какая смелость. Какое постигновение среды! И — знаете ли? меня ужасно задел образ ‘мудреца’, но, увы, я ничего не могу написать — никому… А к Вам с просьбой: добудьте мне какую-нибудь фотографию с Александра Петровича Карпинского, может быть, в каком-нибудь иллюстрированном издании — было похоже снято его лицо?

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

Март 1930 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

Пишу Вам чистейшую правду: ибо мы, боюсь, очутимся в ложном положении. Вчера утром мне показалось мое положение настолько тяжелым, что показалось ясным, что милые деточки уже не застанут меня в живых — это первая будет неудача, а вторая: вся моя храбрость — написать столь ответственные портреты едва ли может быть реализована: все меньше и меньше сил. И я должен обратиться к Вам с просьбой — как-нибудь тактично доложить Анатолию Васильевичу, что я бью отбой своей храбрости, у меня уже не хватит сил на столь интересный порыв… что делать!.. Простите!.. Простите…
С преданностью

Ваш Ил. Репин

Е. П. ТАРХАНОВОЙ-АНТОКОЛЬСКОЙ

10 апреля 1930 г.
Куоккала

Дорогая Елена Павловна.

Я никогда не буду в состоянии отблагодарить Вас. Я так жалею, что пропал в Америке Ваш бюст — превосходный отливок Робекки, этого лучшего мастера-итальянца. Так жалко, может быть, его можно найти? — Но это, вероятно, будет стоить дорого. Уж один вес!..
А мое здоровье все плоше, и я уже боюсь, что мои правнуки не застанут меня в живых. И зачем тогда их таскать сюда?.. Подумаешь: как это в жизни смерть отделывает чисто! Никаких претензий — никому. Простите, что я сообщаю Вам — эту бесполезную новость. С искренним желанием Вам всего лучшего

Илья Репин

Ах, мои милые правнучки! Как я жалею, что мне уже не суждено видеть вас и вам уже не доехать сюда! Как жаль! Как жаль!

Ваш прадед
Илья Репин

Д. И. ЯВОРНИЦКОМУ

18 мая 1930 г.
Куоккала

Дорогой, милый, ласковый Дмитрий Иванович1.

Зима была холодная, и я никакого труда своего не подвинул. Всю весну, несмотря на ангельски хорошую погоду и тепло. Мое здоровье вообще становится все хуже и хуже. Появилась слабость: ноги теперь уже почти разучились ходить. Из предположенных работ ничего уже не подвигалось. И ах, какое это печальное время!.. Однако Вы меня простите, ну, с какой стати я сообщаю Вам об этих неприятностях?.. Простите, простите!
Душа моя полна лучшими пожеланиями Вам и супруге Вашей Серафиме Дмитриевне. Всего Вам лучшего!..

Искренне преданный Вам Илья Репин

Простите за это неудачное письмо.
1 Это одно из последних писем Репина. Художник скончался 30 сентября 1930 года.

МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ ПИСЕМ И Е. РЕПИНА — 1-й и 2-й ТОМА

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТРЕТЬЯКОВСКАЯ ГАЛЕРЕЯ. МОСКВА.

Алексееву Г. П., Антокольскому М. М., Богословскому Д. Ф., Васнецову В. М., Голицыну В. М., Дмитриеву И. Д., Дубовскому Н. Н., Ермакову Н. Д., Званцевой Е. Н., Касаткину Н. А., Крамскому И. Н., Кузнецову Н. Д., Куренному А. А., Кустодиеву Б. М., Ланговому А. П., Максимову В. М., Мамонтовой Е. Г., Мамонтову С. И., Нерадовскому П. И., Остроухову И. С., Правлению ТПХВ, Прахову А. В., Савицкому Г. К., Серову В. А., Сурикову Вч И., Третьякову П. М., Федорову М. В., Федорову М. П., Чистякову П. П., Шестеркину М. И., Яворницкому Д. И.

НАУЧНО-БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ АРХИВ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ СССР. ЛЕНИНГРАД

Ариан П. Н., Безруких П. Е., Белоусову И. А., Бродскому И. И., Бялыницкому-Бируля В. К., Бержбиловичу А. А., Виткевичу Е. И., Гансу Г., Гиллебрандту, Гумалику Н. И., Голенищеву-Кутузову А. А., Горбунову-Посадову И. И., Дягилеву С. П., Ежову Н. М., Животовскому С. В., Институту Карнеджи, Канкриной В. П., Корнею Васильевичу, Куприну А. И., Климентовой-Муромцевой М. Н., Коровину К. А., Кривенко В. С., Лансере Е. Е., Лескову Н. С., Луначарскому А. В., Менделеевой А. И., Молас А. Н., Молчанову А. Е., неизвестному, Острогорской галерее им. И. Н. Крамского, ответы на поздравления, Павлову И. П., Павлу Аркадьевичу, Пастернаку Л. О., Петрову Г. С., Полякову С. Н., Потехину А. А., Реинботу П. Е., Репину Ю. И., Риду Ч., Светлову В. Я., Стахович С. А., Стаценко А. В., Суворину А. С., Сумбатову-Южину А. П., Фофанову К. М., Черткову В. Г.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА. МОСКВА

Александрову Н. А., Андрееву В. В., Ариан П. Н., Базанкур О. Г., Безруких П. Е., Белоусову И. А., Бродскому И. И., Бялыницкому-Бируля В. К., Голенищеву-Кутузову А. А., Горбунову-Посадову И. И., Ежову Н. М., Жиркевичу А. В. (от 13 марта 1895 г.), Климентовой-Муромцевой М. Н., Коровину К. А., Кривенко В. С., Лернеру Н. О., Лескову Н. С., Молчанову А. Е., Петрову Г. С., Полякову С. Н., Потехину А. А., Стахович С. А., Ста цен ко А. В., Суворину А. С., Сумбатову-Южину А. И., Фофанову К. Н., Филиппову Т. И., Черткову В. Г.

ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ АКАДЕМИИ НАУК СССР. ЛЕНИНГРАД

Александрову Н. А., Андрееву Л. Н., Базанкур О. Г., Гинцбургу И. Я., Григоровичу Д. В., Кони А. Ф., Котляревскому Н. А., Лернеру Н. О., Случевскому К. М., Станюковичу К. М., Стасову В. В., Стасову Д. В., Стасовой Н. В.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ РУССКИЙ МУЗЕЙ. ЛЕНИНГРАД.

Антокольской Е. П., Бабаеву С. К., Грузенбергу С. О., Лилгарту Э. К., Матэ В. В., Репиной В. И., Тарханову И. Р., Шаляпину Ф. И.

РУКОПИСНЫЙ ОТДЕЛ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ ИМ. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА. ЛЕНИНГРАД

Батюшкову Ф. Д., Бехтереву В. М., Ге Г. Г., Обществу им. А. И. Куивджи, Прахову А. В. (от 20 июля 1877 г.), Стасову В. В. (от 24 декабря 1872 г. и 15 марта 1873 г.), Толстому И. И., Финдейзену Н. Ф.

МУЗЕЙ Л. Н. ТОЛСТОГО. МОСКВА

Жиркевичу А. В., Толстому Л. Н., Толстой С. А., Толстой Т. Л.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ АРХИВ. ЛЕНИНГРАД

Вел. кн. Владимиру, Исееву П. Ф.

РЕСПУБЛИКАНСКАЯ БИБЛИОТЕКА ЛИТОВСКОЙ ССР. ВИЛЬНЮС

Веревкиной М. В., Веревкину В. Н.

РУКОПИСНЫЙ ОТДЕЛ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БИБЛИОТЕКИ СССР им. В. И. ЛЕНИНА. МОСКВА

Крылову К. Н., Чехову А. П.

АРХИВ А. М. ГОРЬКОГО. МОСКВА

Горькому А. М.

АРХИВ АКАДЕМИИ НАУК СССР. МОСКВА

Мурашко Н. А.

КИЕВСКИЙ МУЗЕЙ РУССКОГО ИСКУССТВА

Мурашко Н. А.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕАТРАЛЬНЫЙ МУЗЕЙ. ЛЕНИНГРАД

Стрепетовой П. А.

КИЕВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ УКРАИНСКОГО ИСКУССТВА

Костаиди К. К.

КУЙБЫШЕВСКИЙ ГОРОДСКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ

Алабину П. В.

НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ ТЕАТРА, МУЗЫКИ И КИНО. ЛЕНИНГРАД

Римскому-Корсакову А. Н.

ХАРЬКОВСКИЙ МУЗЕЙ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ

Прохорову С. М.

НАУЧНЫЙ АРХИВ Д. И. МЕНДЕЛЕЕВА ПРИ ЛЕНИНГРАДСКОМ ГОСУДАРСТВЕННОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

Менделееву Д. И.

ЛИТЕРАТУРНО-МЕМОРИАЛЬНЫЙ МУЗЕЙ В. Г. КОРОЛЕНКО. ПОЛТАВА

Короленко В. Г.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ ИСКУССТВ ГРУЗИНСКОЙ ССР. ТБИЛИСИ

Габашвили Г. И.

КОЛУМБИЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ. НЬЮ ЙОРК

Зеелеру В. Ф.

АРХИВ И. С. ЗИЛЬБЕРШТЕЙНА

Веревкиной В. В.

АРХИВ А. М. КОМАШКИ

Комашке А. М.

АРХИВ СЕМЬИ А. В. МАКОВСКОГО Маковскому А. В.

АРХИВ М. П. БОБЫШОВА

Перепечину Н. Н.

АРХИВ К. И. ЧУКОВСКОГО

Чуковскому К. И.

МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ НЕИЗВЕСТНО

Баголею Д. И., Борисову А. А., Гедройцу Н. А., Григоровичу И. К., Уманову-Каплуновскому В. В.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН К 1-му и 2-му ТОМАМ

Аббег Вера Вильгельмовна. Ученица И. Е. Репина. 2: 69
Абросимов. Мастер-багетчик. 1: 314
Аванцо. Владелец магазина художественных принадлежностей. 1: 228, 2: 121
Аввакум. Протопоп. 1: 246
Авдеенко — см. Овденко С. Г.
Аверкиев Дмитрий Васильевич. 1836—1905. Писатель. 1: 304
Аверченко Аркадий Тимофеевич. 1881—1925. Писатель. 2: 268
Авилов Михаил Иванович. 1882—1954. Художник. 2: 333, 354
Авсеенко Василий Григорьевич. Писатель. 1842—1913. 1: 70
Адриан Викторович — см. Прахов А. В.
Азеф Евно Фишелевич. 1869—1918. Провокатор, член партии эсеров. 2: 252
Акратов. Художник. 2: 377
Аксаков Иван Сергеевич. 1823—1886.
Литератор, славянофил. 1: 53, 235
Аксаков Константин Сергеевич. 1817—1860.
Литератор, славянофил. 1: 202
Аксаковы. 2: 385, 387
Айвазовский Иван Константинович. 1817—1900. Художник. 1: 296, 376, 2: 109
Алабин Петр Владимирович. 1824—1897. Основатель Самарского музея. 2: 90
Александр I (Романов). 1777—1825. Русский император. 1: 40, 2: 205, 225, 259, 301
Александр II (Романов). 1818—1881. Русский император. 1: 247, 375, 2: 205, 238, 292, 394
Александр III (Романов). 1845—1894 Русский император. 1: 146, 282, 297, 315, 2: 82, 144, 155, 184, 260, 294, 356, 365, 407
Александр Васильевич — см. Мейер А. В.
Александр Васильевич — см. Стасов А. В.
Александр Владимирович — см. Маковский А. В.
Алексей Васильевич — см. Полубинский А. В.
Александрова — см. Гейнс
Александров Николай Александрович. 1840—1907. Издатель, редактор. 1: 144. 174, 213, 240, 252, 259, 265, 311, 368
Александра Владимировна — см. Отаценко А. В.
Алексеев Георгий Петрович. Коллекционер. 1: 378
Александра Павловна — см. Третьякова А. П.
Алексей Георгиевич — см. Явленский А. Г.
Алексей Петрович. 1690—1718. Царевич, старший сын Петра I. 1: 39
Алексей Петрович — см. Боголюбов А. П.
Алена Дмитриевна — 1: 187
Альбрехт Леонид Павлович. 1872—1942. Художник. 2: 354
Альгрен Эрнст. Шведский писатель. 2: 105
Альма-Тадема Лауренс. 1836—1912. Голландский живописец. 1: 132, 156.
Альтамур. Итальянский художник. 1: 69, 78, 83.
Аманджан. Художник. 2: 148
Аммосов Сергей Николаевич. 1837—1886. Художник. 1: 220
Анатолий Федорович — см. Кони А. Ф.
Ангерер — 1: 337
Андерсен Ганс Христиан. 1805—1875. Датский писатель. 1: 86, 117
Анджелико да Фьезоле фра Беато. 1387—1455. Итальянский художник. 1: 160
Андреев Василий Васильевич. 1861—1918. Музыкант. 2: 146, 377
Андреев Леонид Николаевич. 1871—1919. Писатель. 1: 5, 2: 171, 201, 317, 339, 414
Андреев. Полковник. 1: 184
Андреева Мария Федоровна. 1872—1953. Артистка, общественный деятель. 1: 446, 2: 199, 269
Андреевская. 2: 9
Андреевский Сергей Аркадьевич. 1847—1918. Поэт и критик. 1: 381
Андрей Иванович — см. Сомов А. И.
Андриан — см. Прахов А. В.
Андриолли Михал Эльвиро. 1837—1893. Польский художник. 2: 37
Андронов — 2: 377
Аникин Степан Васильевич. 1869—? Член I Государственной думы, ‘трудовик’. 2: 215
Анкетой Луи. 1861—? Французский художник. 2: 149
Анна Григорьевна. Жена художника Н. Д. Кузнецова. 2: 368
Анна Константиновна — см. Черткова А. К.
Антокольская Тарханова Елена Павловна. 1868—1932. Племянница М. М. Антокольского, жена И. Р. Тарханова. 1: 7, 9, 10, 12, 17, 67, 2: 50, 51, 70, 127, 129, 132, 196, 202, 203, 210, 218, 225, 229, 234, 244, 281, 304, 306, 313, 377, 405, 409, 410, 411.
Антокольский Марк Матвеевич. 1843—1902. Скульптор. 1: 5, 23, 27, 34, 38, 42, 44, 45, 46, 48, 49, 50, 53, 63, 70, 74, 75, 79, 84, 96, 97, 126, 127, 128, 139, 143, 146, 149, 156, 159, 161, 167, 169, 174, 182, 217, 231, 262, 263, 264, 307, 308, 347, 414, 434, 444, 2: 5, 6, 8, 9, 10, 24, 43, 51, 52, 74, 75, 78, 87, 97, 98, 106, 127, 128, 129, 132, 202, 203, 207, 219, 220, 221, 224, 225, 226, 304. 352, 387, 406.
Антон — см. Серов В. А.
Анютин — см. Ремизов М. Н.
Аполлинарий Михайлович — см. Васнецов А. М.
Аполоныч — см. Савицкий К. А.
Апухтин Алексей Николаевич. 1840—1893. Поэт. 2: 97
Аракчеев Алексей Андреевич. 1769—1834. Всесильный временщик при Павле I. 2: 301
Ариан Прасковья Наумовна. 1865—1944 Общественный деятель. 2: 174, 291, 292, 312, 402.
Аркадьич — см. Голенищев-Кутузов А. А.
Арсеньев Константин Константинович. 1837—1919. Публицист, критик. 1: 207
Аристотель. 384—322 гг. до н. э. Древнегреческий ученый, философ. 2: 118
Архимед Ок. 287—212 гг. до н. э. Древнегреческий математик и механик. 2: 172
Архипенко А. Г. 1: 445
Архипов Абрам Ефимович. 1862—1900. Художник. 1: 417, 2: 182, 392
Асафьев Борис Владимирович. 1884—1949. Композитор, музыковед. 2: 199
Багалей Дмитрий Иванович. 1857—1932. Историк. 2: 239
Базанкур Ольга Георгиевна. Художественный критик. 2: 298.
Базилевская. 1: 134
Байрон Джордж Ноэл Гордон. 1788—1824. Английский поэт и драматург. 1: 24, 82
Бакст (Розенберг) Лев Самойлович. 1866—1924. Художник. 2: 201
Балакирев Мидий Алексеевич. 1837—1910. Композитор. 1: 258, 301, 2: 77, 140, 406
Балашов Абрам Абрамович. Иконописец. 1: 405
Баринов. 1: 258
Барро Теофил-Этьен-Виктор. Французский художник. 4: 280
Бастьен-Лепаж Жюль. 1848—1884. Французский художник. 1: 280, 2: 72
Батюшков Федор Дмитриевич. 1857—1920. Историк литературы, критик. 2: 163, 169, 171.
Башкирцева Мария Константиновна. 1860—1884. Художница. 2: 72
Беггров Александр Карлович. 1841—1914. Художник. 1: 115, 188, 189, 196, 198, 220, 235
Безруких Павел Ефимович. 1892—1952. Общественный деятель, журналист. 2: 375, 378, 379
Безсонов А. 1: 30
Бекельман. Немецкий художник. 1: 281
Беккер Адольф, фон. 1831—? Художник. 1: 154
Беклемишев Владимир Александрович. 1861—1920. Скульптор. 1: 388, 2: 235.
Беклин Арнольд. 1827—1901. Швейцарский художник. 2: 37, 38
Белецкий. 2: 259
Белинский Виссарион Григорьевич. 1811—1848. Критик. 1: 7, 40, 292, 2: 204, 318
Белиц Семен Алексеевич. Род. 1895. Парижский антиквар. 2: 371
Беллоли Андрей Францевич. Художник. 1861—? 1: 275
Белоусов Иван Алексеевич. 1863—1930. Поэт, переводчик. 2: 283
Беляев Василий Васильевич. 1867—? Художник. 1: 398
Беляев Митрофан Петрович. 1836—1903. Музыкальный деятель. 1: 361, 2: 183
Бенуа Александр Николаевич. 1870—1960. Художник, критик, историк искусств. 1: 9, 139, 2: 161, 162, 383, 384
Бенуа Альберт Николаевич. 1852—1936. Художник. 2: 413.
Бенуа Леонтий Николаевич. 1856—1928. Архитектор. 2: 258
Березовский. 1: 22
Беренштам. 2: 278
Бернини Лоренцо. 1598—1680. Итальянский скульптор и архитектор. 1: 80, 264
Берлин — 2: 340
Бернштам Федор Густавович. 1862—1937. Архитектор. 2: 280
Берс — см. Толстая С. А.
Бертенсон Лев Бернардович. 1850—1925. Врач и общественный деятель. 1: 438
Бертсон. Художник. 2: 141
Бессель В. В. Музыкальный деятель. 1: 44
Бетховен Людвиг, ван. 1770—11827. Композитор. 1: 63
Бехтерев Владимир Михайлович. 1857—1927. Невропатолог. 1: 5. 302, 2: 299, 316.
Бецкий Иван Иванович. 1704—1795. Государственный деятель. 1: 268
Бибиков Александр Сергеевич. Инженер. 1: 370
Бирюков Павел Иванович. 1860—1931. Биограф и друг Л. Н. Толстого. 1: 345, 2: 97, 124, 125
Блан Жак Жозеф Луи. 1811—1882. Публицист. 1: 172
Бланки Луи Огюст. 1805—1881. Французский революционный утопист. 1: 244, 289
Бларамберг Минна Карловна. 1845—1909. Жена композитора П. И. Бларамберга. 1: 217, 2: 311
Бларамберг Павел Иванович. 1841—1907. Композитор. 2: 311
Блинова. Жена художника Л. Д. Блинова. 2: 338
Блуменфельд Феликс Михайлович. 1863—1931. Композитор, дирижер. 1: 361
Боборыкин Петр Дмитриевич. 1836—1921. Писатель. 1: 294, 304
Бобров Виктор Алексеевич. 1842—1918. Художник. 1: 203, 204, 2: 78
Бобышов Михаил Павлович. 1885—1964. Художник-декоратор, педагог. 2: 155, 243, 344
Богатырев Иван Семенович. 1864—? Художник 2: 128
Богданов-Бельский Николай Петрович. 1868—1945. Художник. 2: 256, 297
Боголюбов Алексей Петрович. 1824—1896. Художник. 1: 90, 116, 117, 123, 124, 125, 128, 132, 146, 148, 160, 169, 171, 176, 189, 217, 219, 220, 221, 336, 375, 376, 2: 104, 105
Богословский Дмитрий Федорович. 1870—1939. Художник, реставратор. 2: 377
Бодлер Карл. 1809—1893. Художник. 2: 170
Бодри Карл. 1814—1894. Немецкий художник. 1: 144, 153
Бок Александр Романович. 1829—1895. Скульптор. 1: 442
Большаков. 1: 273
Бондаренко Илья Евграфович. 1870—1947. Архитектор и историк архитектуры. 2: 386
Бонер Роза. 1822—1899. Французская художница. 1: 97
Бонна Жозеф-Леон. 1833—1922. Французский художник. 1: 88. 89, 113, 125, 130, 132, 150. 178
Борис — см. Прахов Б. В.
Борисов Александр Александрович. 1866—1934. Художник. 2: 241
Борисовский А. — 1: 30
Боровиковский Владимир Кузьмич. 1757—1825. Художник. 2: 64, 297
Бородин Александр Порфирьевич. 1833—1887. Композитор. 1: 258, 316, 361, 2: 383, 395
Борр. Адмирал. 1: 286
Боскето Джузеппе. 1841—1918. Итальянский художник. 1: 68, 79, 2: 45
Боткина Александра Павловна. 1867—1959. Дочь П. М. Третьякова. 2: 150, 178, 182
Боткин Михаил Петрович 1839—1914. Художник. 1: 84, 232
Боткин Сергей Петрович. 1832—1889. Врач, коллекционер. 1: 67, 79, 246
Боткин Сергей Сергеевич. ?—1910. Врач. 2, 414
Боттичелли Сандро. 1445—1510. Итальянский художник. 2: 280
Бочаров Дмитрий Степанович. Дядя И. Е. Ренина по матери. 2: 398
Бочаров Федор Степанович. Дядя И. Е. Репина. 2: 398
Бочарова Татьяна Степановна — см. Репина Т. С.
Брандт Юзеф (Иосиф). 1841—1915. Польский художник. 2: 37, 38
Бретон Жюль. 1827—1905. Французский художник. 1: 190
Бриджмен Фредерик Артур. 1847—1928. Американский художник. 1: 156, 160
Бродзкий Виктор Петрович. 1826—1904. Скульптор. 1: 38
Бродский Иосиф Анатольевич. Род. 1909. Искусствовед. 2: 206, 268, 370
Бродский Исаак Израилевич. 1884—1939. Художник. 1: 18: 2: 269, 273, 289, 290, 333. 346, 367, 372, 374, 375, 378, 380, 384, 385, 408
Бродский Нафтолий Израилевич. 1881—1959. 2: 290
Брокгауз Фридрих Арнольд. 1772—1823. Издатель. 2: 185
Бронников Федор Андреевич. 1827—1902. Художник. 1: 176
Бруни Николай Александрович. 1856—1937. Художник. 1: 67, 78, 90, 106, 2: 29
Брусилов Алексей Алексеевич. 1853—1926. Генерал. 2: 324.
Брусянин Л. Писатель. 2: 320
Брюллов Карл Павлович. 1799—1852. Художник. 1: 10, 40, 53, 106, 220, 329, 420, 2: 40, 42, 43, 50, 123, 195, 288, 323, 346, 373
Брянский Михаил Васильевич. Род. 1830—? Художник. 1: 273
Бугро Вильям-Адольф. Французский художник. 1: 368
Буковецкий Евгений Иосифович. 1866—1948. Художник. 1: 417
Булатов Иван Михайлович. 1870—? Художник 2: 206
Бунаков Михаил Павлович. Чугуевский иконописец. 2: 371
Бунде фон Абрам. Проповедник. 1: 430.
Бунин Иван Алексеевич. 1870—1953. Писатель. 1: 5, 2: 405
Бурданов Анатолий Викентьевич. Художник. 2: 377
Буренин Виктор Петрович. 1841—1926. Реакционный публицист. 1: 13, 192, 328, 334, 347, 398, 2: 10, Н, 40, 56, 58, 62, 65, 87, 88, 95, 120, 122, 123, 137, 264
Буренина. 1: 201
Буров Федор Емельянович. 1846—1895. Художник. 1: 144
Буткевич Иосиф. 1841—? Художник. 2: 222
Бутович. Конезаводчик. 2: 164
Бюхтгер. 2: 172
Быковский Константин Михайлович. 1841—1906. Архитектор. 1: 150
Бялыницкая-Бируля Любовь Витольдовна. 1903—1948. Дочь Бялыницкого-Бируля В. К. 2: 263, 272
Бялыницкая-Бируля (Суворова) Ольга Ивановна. Жена художника В. К. Бялыницкого-Бируля. 2: 242, 243, 256. 263, 272
Бялыницкий-Бируля Витольд Каэтанович. 1872—1957. Художник. 2: 241, 242, 245, 247, 254, 257, 263, 271
Вагнер Рихард. 1813—1883. Немецкий композитор. 1: 182
Вадим Платонович — см. Стаценко В. П.
Ваксель Платон Львович. Художник. 2: 191
Валентин — см. Дьяконов В.
Валуев Петр Александрович. 1814—1890. Министр. 1: 110
Вальдес Хуан. 1622—1690 Испанский художник: 286, 287
Ван Дейк Антонис. 1599—1641. Фламандский художник. 1: 181, 184
Варвара Дмитриевна — см. Комарова-Стасова В. Д.
Варвара Ивановна. 2: 116
Варламов Константин Александрович. 1848—1915. Артист. 1: 391
Василий — см. Репин В. Е.
Василий Дмитриевич — см. Поленов В. Д.
Васильев Александр Александрович. 1847—? Художник. 1: 49
Васильев Федор Александрович. 1850—1873. Художник. 1: 75, 89, 2: 90, 92, 358, 360
Васильчикова Е. 1: 440.
Васильчикова Ольга Петровна. 2: 19
Васнецов Аполлинарий Михайлович. 1856—1933. Художник. 1: 233.
Васнецов Виктор Михайлович. 1848—1926. Художник. 1: 5, 48, 53, 56, 57, 58, 59, 103, 124, 125, 126, 142, 154, 169, 173, 175, 176, 189, 203, 220, 221, 225, 227, 228, 234, 243, 245, 265, 273, 316, 443, 2: 121, 136, 143, 148, 149, 179, 180, 182, 230, 239, 240, 338, 342, 345, 387, 390, 392, 414
Ватунин. 2: 377
Введенский Арсений Иванович. 1844—1909. Критик. 1: 410
Вебер. Архитектор. 1: 32
Вейнберг Петр Исаевич. 1830—1908. Поэт, переводчик. 2: 36, 38, 43, 44, 48
Веласкез Родрйгвс де Сильва Диего. 1599—1660. Испанский художник. 1: 97, 129, 134, 194, 262, 275, 280, 281, 283, 286, 287, 389, 397, 2: 160, 348
Вельяминов Николай Александрович. 1855—1920. Хирург. 2: 281
Венгеров Семен Афанасьевич. 1855—1920. Историк литературы. 2: 185
Вениг Карл Богданович. 1830—1908. Художник. 1: 78, 206, 389, 442
Вера — см. Репина В. И.
Вера Егоровна — см. Чистякова В. Е.
Вера Николаевна — см. Третьякова В. Н.
Вержбилович Алексей Валерианович. 1848—1011. Виолончелист. 2: 173
Веревкин Владимир Николаевич. Генерал, отец М. В. Веревкиной. 2: 34, 35
Веревкина Вера Васильевна. Художница. 2: 9, 20, 22, 28, 29, 30, 46, 71, 75, 79, 102, 408
Веревкина Мариамна Владимировна. 1860—1938. Художница. 1: 406, 407, 2: 35, 37, 42, 44, 53, 57, 69, 107, 172
Верещагин Василий Васильевич. 1842—1904. Художник. 1: 30. 57, 75, 117, 120, 126, 127, 144, 169, 178, 181, 182, 184, 202, 203, 205, 207, 215, 221, 222, 232, 233, 265, 276, 279, 282, 291, 295, 297, 319, 414, 443, 2 : 39, 56, 109, 185, 274, 293, 294, 297, 406
Верне Орас. 1789—1863. Французский художник. 1: 181, 184
Веронезе Паоло. 1528—1583. Итальянский художник. 1: 10, 66, 75, 88, 94, 96, 106, 128, 144. 234, 291, 2: 40, 42, 99, 169
Веруня — см. Репина В. И.
Верушка — см. Мамонтова. В. С.
Веры — см. В. А. Репина и В. И. Репина — жена и дочь И. Е. Репина.
Виардо Луи. 1800—1883. Французский критик, писатель. 1: 134, 151, 155, 177
Виардо Мишель-Ферванда Полина. 1821—1910. Французская певица. 1: 128, 140, 151, 155, 177, 178
Вибер Жан-Жорж. 1840—1902. Французский художник. 1: 116, 151, 154
Вигдорчик А. Художник. 2: 377
Виже-Лебрен Элизабет. 1755—1842. Французская художница. 1: 107
Вильгельм II (Гогенцоллерн). 1859—1941. Германский император. 2: 48, 307
Вильегас Кардера Хозе. 1848—1922. Испанский художник. 1: 77, 80
Вильки Давид. 1785—1841. Английский художник. 1: 157
Виллевальде Богдан Павлович. 1818—1903. Художник. 1: 30, 31
Вирте (Вирц) Антуан Жозеф. 1806—1865. Бельгийский художник. 1: 117, 154
Витенька — см. Писарев, В. М.
Виткевич Евгения Игнатьевна. 2: 245
Виткевич Станислав. Польский искусствовед. 2: 245
Витберг Александр Лаврентьевич. 1787—1855. Архитектор. 1: 167
Витберг П. Художник. 2: 377
Витте Сергей Юльевич. 1849—1915. Государственный деятель. 2: 207
Владимир Александрович (Романов). 1847—1909. Великий князь. 1: 29, 149, 209, 211, 303, 443, 2: 93, 238
Владимир Васильевич — см. Стасов В. В.
Владимир Викторович — см. Прахов В. В.
Владимир Григорьевич — см. Чертков В. Г.
Владимир Михайлович — см. Бехтерев В. М.
Владимиров Иван Алексеевич. 1869—1947. Художник. 2: 282, 354
В. М. — см. Гаршин В. М. Вознесенский А. С. Поэт. 2: 382
Волин Ю. А. Писатель. 2: 414
Волков Ефим Ефимович. 1844—1920. Художник. 1: 331, 357, 430, 2: 132
Волконский Сергей Михайлович. 1858—1937. Филолог, театровед. 2: 41, 161
Вольтер Франсуа-Мари. 1694—1778. Французский писатель. 1: 200
Воронов Иван Иванович. 1874—? Художник. 2: 377
Воронцов Михаил Семенович. 1782—1856. Генерал-фельдмаршал. 1: 363
Ворошилов Климент Ефремович. Род. 1881. 2: 380, 382
Вотерс Констан, 1826—1853. Фламандский художник. 1: 156
Вотье Беньямин. 1829—4898. Немецкий художник. 1: 65, 2: 108
Воуверман Филипс. 1619— 1668. Голландский художник. 1: 283
Вроблевский Константин Каэтанович. 1868—? 2: 353
Врубель Михаил Александрович. 1856—1910. Художник. 1: 271, 2: 135. 136, 287, 387
Всеволод Михайлович — см. Гаршин В. М.
Всевочка — см. Гаршин В. М.
Вышняков Н. П. Член Совета Третьяковской галереи 2: 179
Вяткин С. С. Художник. 1: 49
Габаев Сергей Константинович. 2: 258
Габашвили Гиго Иванович. 1862—1936. Грузинский художник. 2: 101
Гай — см. Репин Г. Ю.
Гайдебуров Павел Павлович. 1877—1960. Артист. 2: 337
Галкин Илья Саввич. 1860—1915. Художник. 2: 106
Галлен-Каллела Аксель. 1865—1931. Финский художник. 1: 9, 2: 149, 290, 370, 371
Гальбиг Иоганн. 1814—1882. Немецкий скульптор. 1: 38
Гальс Франц. Ок. 1580—1666. Голландский художник. 1: 283, 284, 288
Гамбетта Леон Мишель. 1838—1882. Французский политический деятель. 1: 172
Гамбриниус. Немецкий художник. 2: 49
Гарибальди Джузеппе. 1807—1882. Вождь итальянского национального освободительного движения. 1: 343
Гартман Виктор Александрович. 1834—1873. Архитектор, художник. 1: 36, 43, 75, 91, 100, 104, 120
Гаршин Всеволод Михайлович. 1855—1888. Писатель. 1: 5, 298, 344, 345, 346, 368, 2: 174, 175, 176, 177
Гаршина Надежда Михайловна. Жена писателя В. М. Гаршина. 1: 344, 345, 346, 2: 177
Гауш Александр Федорович. 1873—1947. Художник. 2: 401
Ге Григорий Григорьевич. 1867—1942. Артист, драматург. 2: 230
Ге Николай Николаевич. 1831—1894. Художник. 1: 33, 38, 39, 89, 126, 146, 162, 184, 252, 297, 380, 417, 418, 420, 422, 423, 424, 427, 440, 2: И, 70, 73, 81, 83, 85, 86, 87, 88, 89, 127, 274, 359.
Гедройц Николай Антонович. Общественный деятель. 2: 293, 296
Гейне Генрих. 1797—1856. Немецкий писатель. 1: 96, 117, 258, 2: 28
Гейнс. Жена генерала. 2: 79
Гендель Георг Фридрих. 1685—1759. Немецкий композитор. 1: 157, 218
Георгий Михайлович (Романов). Великий князь. 2: 184
Герард Владимир Николаевич. 1839—1903. Адвокат. 2: 4, 81, 84, 101, 183, 184, 266
Гербе. Журналист. 1: 201
Герен. Доктор. 1: 145 Геримский Александр. 1847—1901. Польский художник. 1: 156
Геркомер Губерт. 1849—1914. Английский живописец. 1: 157
Герцен Александр Иванович. 1812—1870. Писатель. 1: 12, 244, 2: 204
Гершкович Хаим. 1886—1905. Революционер. 2: 217
Гте Иоганн Вольфганг. 1749-1832. 2: 55, 170, 319
Гиллебрандт. 2: 274
Гиляровский Владимир Алексеевич. 1855—1935. Писатель. 2: 413
Гинцбург Гораций Осипович. Банкир. 1: 69, 92, 246
Гинцбург Илья Яковлевич. 1859—1939. Скульптор. 1: 329, 361, 384, 391, 393, 397, 435, 2: 24, 36, 43, 50, 51, 87, 185, 226, 234, 377, 405, 410
Гирландайо Доменико. 1449—1494 Итальянский художник. 2: 280
Глазунов Александр Константинович. 1865—1936. Композитор. 1: 5, 313, 361, 2: 195, 406
Глафира Петровна. 1: 312
Глинка Михаил Иванович. 1804—1857. Композитор. 1: 35, 40, 51, 52, 100, 244 293, 299, 361, 371, 2: 91, 147, 264, 319
Глыбовский Иосиф Иванович. Журналист. 2: 285
Глюк Христоф Виллибальд. 1714—1787. Немецкий композитор. 1: 200
Гнедич Петр Петрович. 1855—1925. Писатель. 2: 318, 319
Гоголев. Художник. ?—1873. 1: 75
Гоголь Николай Васильевич 1809—1852. 1: 5, 7, 40, 64 86, 117, 118, 125, 126, 137, 232, 240, 258, 274, 292, 350, 354 413, 419, 436, 2: 85, 122, 255, 256, 338, 370, 387, 403.
Годебский Киприан. 1835—1909. Скульптор. 1: 38.
Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич. 1848—1913. 1: 168, 174, 186, 306, 2: 85, 86, 106
Голике Роман Романович. Издатель. 2: 346
Голицын Владимир Михайлович. Московский городской голова. 2: 150, 178, 181
Голицын Дмитрий Петрович (писатель Муравлин). 2: 414
Головин Александр Яковлевич. 1863—1930. Художник. 2: 249, 387
Голяшкин С. Н.— коллекционер. 2: 179
Гомер. Ок. VIII в. до н. э. Поэт Древней Греции. 2: 108, 363
Гончаров Иван Александрович. 1812—1891. Писатель. 1: 144, 369, 371, 387
Гоппе Герман Дмитриевич. 1836—1885. Издатель. 1: 160, 337
Горавский Аполлинарий Гилярович. 1833—1900. Художник. 1: 57
Гораций. 65—8 гг. до н. э. Римский поэт. 1: 152
Горбатов Константин Иванович. 1876—1924. Художник. 2: 333
Горбунов Иван Федорович. 1831—1895. Артист. 2: 145. 146
Горбунов-Посадов Иван Иванович. 1864—1940. Писатель. 1: 363, 371. 377, 384, 2: 235, 322
Горева Елизавета Николаевна. 1859—1917. Актриса. 1: 306, 372.
Горемыкин Иван Логгинович. 1839—1917. Политический деятель. 2: 125
Городецкий Сергей Митрофанович. 1884—1967. Писатель. 2: 339
Горшков Василий Петрович. 1834—? Художник. 1: 11
Горький Алексей Максимович. 1868—1936. 1: 5, 12, 2: 155, 172, 186, 191, 193, 199, 204, 269, 289, 330, 364, 386, 414
Грабарь Игорь Эммануилович. 1871—1960. Художник, историк искусств. 1: 305, 2: 107, 161, 287, 299, 367
Градовская. Актриса. 1: 391
Грибков. 1: 33
Грибоедов Александр Сергеевич. 1795—1829. Писатель. 1: 307
Григорович Дмитрий Васильевич. 1822—1899. Писатель. 1: 400, 402, 404, 405, 2: 113, 308, 445, 311
Григорович Иван Константинович. 1853—? Адмирал. 2: 296
Григорьев Александр Владимирович. 1881—1961. Художник. 2: 378, 392
Григорьев Константин Иванович. 1: 327
Гриднин Федор Дмитриевич. 1846—1916. Драматург. 2: 395
Гринберг — см. Гринвальд. 2: 274, 275
Гринвальд. Меховщик. 2: 274, 277
Гриценко Николай Николаевич. 1856—1901. Художник. 2: 170
Гро Жан-Антуан. 1771—1835 Французский художник. 1: 97
Громе — 1: 107
Грузенберг Семен Осипович. 1876—? Общественный деятель, профессор психологии. 2: 298, 316, 374
Гуго Ганс. Немецкий историк и публицист. 2: 190, 191
Гугунава Иван Егорович. 1860—? Художник. 1: 377
Гудон Антуан. 1741—1828. Французский скульптор. 1: 200
Гумалик Николай Иванович. 1867—1942. Художник. 2: 215, 347
Гун Карл Федорович. 1830—1877. Художник. 1: 57, 107, 114
Гупиль. Торговец картинами. 1: 80, 84, 113, 118, 126
Гупиль Жюль-Адольф. 1843— 1883. Французский художник. 1: 151—154
Гус Ян. 1369—1415. Чешский патриот, выдающийся деятель Реформации. 1: 258
Гюго Виктор. 1802—1895. Французский писатель. 1: 182, 207
Давид Жак Луи. 1748—1825. Французский художник. 1: 97
Далматов-сын Иван Степанович. 1875—? Художник. 1: 391
Даль Лев Владимирович. 1834—1878. Архитектор. 1: 207
Данилевский Григорий Петрович. 1828—1890. Писатель. 1: 168
Данте Алигьери. 1265—1321. Итальянский поэт. 1: 322, 2: 21, 170, 276
Даргомыжский Александр Сергеевич. 1813—1869. Композитор. 1: 244, 258, 2: 89, 219
Девяткин Сергей Ефремович. 1870—? Художник. 2: 354
Дедлов Владимир Людвигович. 1856—1908. Писатель. 2: 97
Делакруа Эжен-Фердинанд Виктор. 1798—11863. Французский художник. 1: 97, 106, 2: 52
Деларош Поль. 1797—1856. Французский художник. 1: 98, 105, 122, 231, 2: 108, 214
Делянов Иван Давидович. 1818—1897. Реакционный государственный деятель. 1: 330, 331
Дембинский. 2: 118
Денти. Итальянский комиссионер. 2: 359
Денвер Генрих Иоганн. Художник, фотограф, 1: 331
Депар — см. Дюпарк
Державин Гавриил Романович. 1743—1816. Поэт. 2: 264. 265, 268, 286
Детайль Эдуард-Жан-Батист. 1848—? Французский художник. 1: 161, 280, 289
Дефрегер Франц. 1835—1921. Австрийский художник. 1: 65, 73, 138, 281
Джентилески Орацио. 1565—1638. Итальянский художник. 1: 323
Джотто да Бондоне. 1276—1336. Итальянский художник. 1: 420
Диас де ла Пенья Вергилио Нарциссо. 1807—1876. Французский художник. 1: 135
Дидро Д. 1713—1784. Французский философ, писатель. 1: 199
Дий — см. Репин Д. Ю.
Диллон Эмилий Михайлович. 1854—1933. Журналист. 1: 419
Диоген. Ок. 404—323 гг. до н. э. Древнегреческий философ. 1: 29, 368, 432
Дитерихс Леонид. 1: 345
Дмитриев. Артист. 1: 391
Дмитриев Иван Дмитриевич. 1875—4943. Художник. 1: 203, 2: 231, 377
Дмитриев-Оренбургский Николай Дмитриевич. 1838—1898. Художник. 1: 303
Дмитрий Васильевич — см. Стасов Д. В.
Дмитрий Иванович — см. Яворницкий Д. И.
Добиньи Шарль-Франсуа. 1817—1878. Французский художник. 1: 130, 132, 2: 105
Добровольский Николай Флорианович. 1837—? 1: 331
Добролюбов Николай Александрович. 1836—1861. Критик. 1: 40, 2: 204
Дольбони. Итальянский художник. 1: 69, 78
Дора Федоровна — см. Толстая Д. Ф.
Доре Гюстав. 1832—1883. Французский график. 1: 52, 154
Достоевский Федор Михайлович. 1821—1881. Писатель. 1: 8, 18, 24, 242, 244, 245, 250, 304, 395, 2: 208, 321, 357
Драгомирова — см. Лукомская С. М.
Дроздов Иван Георгиевич. 1880—1939. Художник. 2: 354
Дубовской Николай Никанорович. 1859—1918. Художник. 1: 294, 331, 416, 417, 418, 2: 182, 261, 397
Дудин Самуил Мартынович. 1863—1929. Художник. 2: 355
Дузе Элеонора. 1859—1925. Итальянская актриса. 2: 78, 84
Дюжикова Антонина Михайловна. 1853—1918. Актриса. 1: 396
Дюккер Евгений Эдуардович. 1841—1916. Эстонский живописец. 1: 30
Дюма Александр (сын). 1824—1895. Французский писатель. 2: 31
Дюпарк. Издатель. 1: 105 Дюран Каролюс Эмиль. 1837—1917. 1: 132, 154, 161, 280, 289, 2: 80
Дюрер Альбрехт. 1471—1528. Немецкий художник. 2: 40, 187
Дьяков Александр Александрович. 1845—1895. Публицист. 1: 13, 402, 2: 6, 7, 10, 11
Дьяконов — учитель. 2: 399
Дьяконов Валентин. Правнук И. Е. Репина. 2: 339, 363, 389
Дьяконова Татьяна. Внучка И. Е. Репина. 2: 399
Дягилев Сергей Павлович. 1872—1929. Художественный деятель. 2: 142, 143, 160, 161, 167, 182, 211
Евгения Васильевна — см. Кривенко Е. В.
Егоров Евдоким Алексеевич. 1832—1891. Художник по фарфору. 1: 171
Ежов Николай Михайлович. 1862—1941. Журналист. 2: 246
Ейкенс. Американский художник. 1: 156
Екатерина Константиновна — см. Жиркевич Е. К.
Екатерина Николаевна. 2: 70
Елена Павловна — см. Антокольская-Тарханова Е. П.
Еллас — см. Гинцбург И. Я. Елизавета Федоровна. 1864—1918. Великая княгиня. 2: 96
Ермаков Николай Дмитриевич. Художественный деятель. 2: 263, 264
Ермоленкова. Пианистка. 2: 319
Ермолова Мария Николаевна. 1853—1928. Актриса. 1: 261
Есенин Сергей Александрович. 1895—1925. Поэт. 2: 348
Жаке Густав-Жан. 1846—1909. Французский художник. 1: 151, 154
Жанна д’Арк. Ок. 1412—1431. Героиня французского народа. 1: 116, 124, 436
Женя — см. Репин Е.
Жерико Жан-Луи-Андре-Теодор. 1791—1824. Французский художник. 1: 97
Жером Жан-Леон. 1824—1904. Французский художник. 1: 133, 181, 2: 107, 161
Животовский Сергей Васильевич. 1869—? Художник. 2: 326
Жиовани С. Итальянский художник. 1: 66
Жиральдони Эугенио. Итальянский певец. 2: 338, 340
Жирар Фирмен. 1838—1921. 1: 129, 131, 151, 190, 280.
Жиркевич Александр Владимирович. 1857—1927. Военный юрист, поэт. 1: 9, 352, 360, 369. 370, 379, 382, 421, 430, 431, 438, 445, 2: 4. 47, 56, 58, 59, 68, 73, 77, 80, 82, 83, 96, 98, 104, 106, 109, 111, 112, 118, 123, 124, 130, 137. 140, 143, 145, 161, 164, 200, 203. 216,
Жиркевич Екатерина Константиновна. Жена А. В. Жиркевича. 2: 48, 84, 97, 104, 106
Жуковский Андрей Тимофеевич. 1832—1873. Архитектор. 1: 375.
Жуковский Василий Андреевич. 1783—1852. Поэт. 2: 318, 319
Жуковский Павел Васильевич. 1845—1912. Художник, сын В. А. Жуковского. 2: 371
Жуковский Станислав Юлианович. 1873—1944. Художник. 2: 246, 272
Жулева Екатерина Николаевна. 1830—1905. Актриса. 1: 391
Забелин Иван Егорович. 1820—1908. Историк. 1: 117, 208, 211
Загорский Николай Петрович. 1849—1893. Художник. 1: 49
Зарин Владимир. Художник. 2: 142
Зарубин В. 2: 333 Захариас. Художник. 1: 280
Званцева Елизавета Николаевна. 1864—1922. Художница. 1: 373, 377, 379, 380, 389, 390, 2: 69, 89, 414
Званцев Николай Иванович. Отец Е. И. Званцевой. 1: 374
Званцев Петр Иванович. Дядя Е. Н. Званцевой. 1: 374
Зеелер Владимир Феофанович. Литератор. 2: 383
Зеленский Михаил Михайлович. 1843—? Художник. 1: 92
Зилоти Александр Ильич. 1863—1945. Пианист, педагог. 2: 195
Зильберштейн Илья Самойлович. Род. 1905. Литературовед. 2: 156, 383
Зимин Сергей Иванович. 1875—1942. Театральный деятель. 2: 294
Зинаида Николаевна. 1: 399
Золя Эмиль. 1840—1902. Французский писатель. 1: 5, 86, 106, 178, 2: 31
Зулоага Игнасио. 1870—1945 Испанский живописец. 2: 280
Зябрев Петр Осипович. Крестьянин. 1: 391
Ибсен Генрик. 1828—1906. Норвежский драматург. 1: 413, 2: 19, 22
Иван. 1: 39
Иван III Васильевич. 1440—1505. Великий князь Московский и всея Руси. 2: 5
Иван Васильевич Грозный. 1530—1584. Великий князь Московский. 1: 156, 264, 304, 310, 331, 377, 407, 2: 199, 242, 254, 356
Иван Ефграфович. 1: 309, 310
Иван Иванович — см. Шишкин И. И.
Иван Николаевич — см. Крамской И. Н.
Иванов Александр Андреевич. 1806—1856. Художник. 1: 20, 42, 45, 52, 207, 216, 232, 239, 355, 420, 2: 107, 194, 295
Иванов Михаил Филиппович. 1869—1930. Художник. 1: 249
Иван Сергеевич — см. Тургенев И. С.
Ивачев Назар Адрианович. 1843—? Скульптор. 1: 251, 230
Икскуль фон Гильдебрандт Варвара Ивановна. 1854—1929. 1: 342, 381, 396, 420, 2: 42, 105
Икскуль фон Гильдебрандт Юлий Александрович. 2, 414
Илиас — см. Гинцбург И. Я.
Иловайский Дмитрий Иванович. 1832—? Историк. 1: 86
Ильин Алексей Алексеевич. 1857—1942. Картограф, нумизмат. 1: 337, 338, 343, 419
Ильинская Мария Александровна. Актриса. 1: 261
Илья Васильевич — см. Репин И. В.
Иордан Федор Иванович. 1800—1883. Художник. 1: 152
Иорданс Якоб. 1593—1678. Фламандский живописец. 1: 283
Исеев Петр Федорович. 1831—? Конференц-секретарь Академии художеств. 1: 45, 76, 79, 90, 93, 103, 112, 144, 152, 183, 198, 303, 304, 365, 376, 443
Кабанель Александр. 1823—1889. Французский художник. 1: 66, 73, 132, 178
Кавос. 1: 381, 2: 57
Калмыков Григорий Одисеевич. 1873—4942. Художник. 2: 355
Каменев Лев Львович. 1834—1886. Художник. 1: 220.
Камерер Фредерик-Генрих. 1839—1902. Французский художник. 1: 130
Камучини Винченцо. 1771—1844. Итальянский художник. 1: 73, 78
Камынин И. С. Купец. 1: 33
Кандер. 2: 148
Канин. Бурлак. 2: 358, 360
Канкрина Вера Петровна. Общественный деятель. 2: 310
Караваджо Микеланджело Меризи. 1573—1610. Итальянский живописец. 1: 264, 2: 39
Каракозов Дмитрий Владимирович. 1840—1866. Революционер, народоволец. 1: 41, 2: 292
Кардовский Дмитрий Николаевич. 1866—1943. Художник. 2: 173, 238
Карамзин Николай Михайлович. 1766—1826. Историк, писатель. 2: 214
Карл Якимович — см. Люгебиль К. Я.
Карло. Художник. 1: 227, 339
Карпинский Александр Петрович. 1846—1936. Геолог. 1: 18, 2: 409, 410
Карраччи Аннибале. 1560—1609. Итальянский живописец. 1: 93, 96
Карягин Петр Павлович. 1875—? Художник. 2: 355
Касаткин Николай Алексеевич. 1878—1927. Художник. 2: 26, 182, 247, 309
Кассо Лев Аристидович. 1865—1914. Реакционный государственный деятель. 2: 300
Катков Михаил Никифорович. 1818—1887. Реакционный публицист. 1: 244, 246, 250, 330
Каульбах Вильгельм. 1805—1874. Немецкий художник. 2: 108, 204
Кацман Евгений Александрович. Род. 1890. Художник. 2: 378
Келлер Иван Петрович. 1826—1899. Эстонский художник. 2: 37
Кившенко. Жена художника А. Д. Кившенко. 2: 120, 122
Киреевский Иван Васильевич. 1806—1856. Публицист. 1: 117
Киселев Александр Александрович. 1838—1911. Художник. 1: 221
Китнер Иероним Севастьянович. 1809—1921. Архитектор. 1: 375
Клевер Юлий Юльевич. 1850—1924. Художник. 2: 341
Климентова-Муромцева Мария Николаевна. 1856—1946. Певица. 2: 294
Клодт фон Юргенсбург Михаил Константинович. 1832—1902. Художник. 1: 35, 105, 111, 245, 442
Клорен Жорж Жюль. Виктор. 1843—1919. Французский художник. 1: 130
Клюев Николай Алексеевич. 1887—1937. Поэт. 2: 348
Кнаус Людвиг. 1829—1910. Немецкий художник. 1: 65, 73, 138, 281, 2: 108
Кнебель. 2: 287
Кобыличный Автоном Иванович. 1868—? Художник. 2: 142
Ковалевский Павел Осипович. 1843—1903. Художник. 1: 84, 156, 187, 212, 2: 61, 221
Коковцев Владимир Николаевич. 1853—? Государственный деятель. 2: 252
Колло Мария-Анна. 1748—1821. Французский скульптор. 1: 200.
Кольцов Алексей Васильевич. 1809—1842. Поэт. 2: 260
Комаров В.— 2: 118
Комарова-Стасова Варвара Дмитриевна (Вл. Каренин), Искусствовед. 2: 198
Комашка Антон Михайлович. Род. 1897. Художник. 2: 321, 414
Компактен. Французский художник. 2: 148
Кондаков Никодим Павлович. 1844—1925. Историк искусств, археолог. 2: 284, 345
Кондратенко Гаврила Павлович. 1854—? Художник. 1: 273, 275
Кони Анатолий Федорович. 1844—1927. Юрист, писатель. 1: 446, 2: 145, 146, 288, 307, 329, 330, 331, 358
Константин Константинович (Романов). 1858—1915. Великий князь. 2: 4, 105
Константин Михайлович — см. Фофанов К. М.
Корде Шарлотта. 1768—1793. Убийца Марата. 1: 436
Корево Екатерина Николаевна. 2: 274
Корин Алексей Михайлович. 1865—1923. Художник. 1: 417
Коринфский Аполлон Аполлонович. 1868—1937. Поэт. 2: 109
Кормон Фернанд. 1845—1904. Французский художник. 2: 80
Корней Васильевич. 2: 229
Коро Жан-Батист-Камиль. 1796—1875. Французский художник. 1: 121, 122, 132, 161
Коровин Константин Алексеевич. 1861—1939. Художник. 2: 135, 136, 387, 404
Коровин Сергей Алексеевич. 1858—4908. Художник 1: 295
Короленко Владимир Галактионович. 1853—1921. Писатель. 1: 5, 2: 105, 269, 364, 413
Корсаков. 1: 420 Кортона ди Пиетро. Испанский художник. 1: 66
Корф Модест Андреевич. 1800—1876. Историк. 1: 59
Костанди Кириак Константинович. 1852—1921. Художник. 1: 294, 2: 263
Костомаров Николай Иванович. 1817—1885. Историк. 1: 331, 2: 188
Костюшко Тадеуш. 1746— 1817. Вождь польского национального освободительного движения. 2: 204
Котарбинский Милош. 1854—? Художник. 1: 329
Котляревский Нестор Александрович. 1863—1925. Историк. 2: 322
Кошелев Николай Андреевич. 1838—1908. Художник. 1: 206
Кравченко Николай Иванович. 1867—1941. Художник. 2: 49, 145, 344, 413
Крамской Иван Николаевич. 1837—1887. Художник. 1: 5, 6, 10, 11, 12, 13, 30, 33, 71, 72, 74, 81, 87, 93, 96, 100, 101, 103, 108, 109, 110, 114, 120, 121, 123, 141, 142, 143, 145, 146, 147, 153, 160, 102, 164, 165, 167, 169, 184, 189, 194, 199, 206, 208, 209, 211, 212, 213, 219, 225, 226, 228, 229, 230, 236, 241, 242, 244, 246, 248, 251, 259, 270, 292, 294, 314, 315, 316, 318, 319, 328, 330, 331, 334, 338, 339, 340, 346, 348, 401, 2: 32, 61, 168, 210, 240, 242, 344, 352, 372
Крамская Софья Николаевна. 1840—1919. Жена И. Н. Крамского. 1: 75, 85, 89, 103, 140, 161, 166, 227, 228, 229, 243
Крачковский Степан Петрович. Коллекционер. 2: 216
Креспи Джузеппе Мари. 1665—1747. Итальянский художник. 1: 323
Крестовский Всеволод Владимирович. 1840—1895. Писатель. 1: 200
Кречмер Иоганн Герман. 1811—1890. Немецкий художник. 1: 100
Кривенко Василий Силович. 1854—1928. Реакционный журналист. 1: 363, 404
Кривенко Евгения Васильевна. 1: 405
Кропоткин Петр Алексеевич. 1842—1921. Революционер. 2: 204
Крушеван Павел Ананьевич. 1860—1909. Член II Государственной думы, черносотенец. 2: 216, 217
Крылов Иван Андреевич. 1769—1844. Писатель. 2: 318, 319
Крылов Константин Николаевич. 2: 154
Ксавье Франциск. 1: 322
Кудрявцев Александр Иванович. 1873—1942. Художник. 2: 183
Кудрявцев П. И. 1: 32
Кузьминские. 1: 385, 439
Кузнецов Николай Дмитриевич. 1850—1920. Художник. 1: 274, 276, 294, 2: 61, 365
Кузнецова Анна Григорьевна. Жена Н. Д. Кузнецова. 2: 365
Кузнецова Мария Николаевна. Певица, дочь Н. Д. Кузнецова. 2: 365
Кузьминская Татьяна Андреевна. Писательница, сестра С. А. Толстой. 1: 368
Куинджи Архип Иванович. 1842—1910. 1: 54, 56, 61, 92, 98, 112, 113, 142, 144, 162, 165, 176, 181, 196, 291, 443, 445, 2: 61, 167, 168, 202, 206, 207, 209, 212, 261, 291, 352, 353, 357, 414
Куликов Иван Семенович. 1875—1941. Художник. 2: 164, 262, 374
Куманин. Сотрудник журнала ‘Артист’. 2: 33, 39
Куприн Александр Иванович. 1870—1938. 1: 5, 2: 197, 236, 324, 327, 340
Куприна Мария Карловна. Жена А. И. Куприна. 2: 254
Курбе Гюстав. 1819—1877. Французский художник. 1: 69
Куренной Александр Аввакумович. 1865—1944. Художник. 2: 116, 131, 138, 141, 147, 151, 152, 244, 247, 377
Курилко Михаил Иванович. Художник. 1880—1969. 2: 333
Кустодиев Борис Михайлович. 1878—1930. 2: 164, 182, 238, 262, 374
Кутузов — см. Голенищев-Кутузов А. А.
Кучумов Василий Никитич. 1888—1959. Художник. 2: 333, 354
Кюи Цезарь Антонович. 1835—1918. Композитор. 1: 177, 182, 2: 77
Лавер — см. Лаверецкий Н. А.
Лаверецкий Николай Акимович. 1837—1907. Скульптор. 1: 203, 442
Лавров. Пианист. 1: 361
Лавров Петр Лаврович. 1823—1900. Идеолог народнического движения. 1: 170
Лагорию Лев Феликсович. 1827—1905. Художник. 1: 376
Лазаревский Борис Александрович. 1871—? Писатель. 2: 340
Лазаревский Иван Иванович. ? —1948. Искусствовед. 2: 244
Ланговой Алексей Петрович. 1857—1939. Врач и коллекционер. 2: 182, 189, 194
Ландцерт Ф. П. Профессор анатомии. 1: 303, 307, 308
Лапин. 1: 268
Лансере Евгений Евгениевич. 1875—1946. Художник. 2: 291
Лаппо-Данилевский Сергей Сергеевич. 2: 405
Ларин — 1: 173
Ларош Герман Августович. Музыкальный критик. 2: 41
Ларсон Карл. 1853—1919. Шведский художник. 2: 280
Ласотта Эрих. 2: 381
Лебедев Клавдий Васильевич. 1852—1916. Художник. 1: 294, 2: 343
Левашов Дмитрий Митрофанович. Учитель. 2: 351
Леви Василий Филиппович. 1878—1953. Юрист. Художник. 2: 345, 404
Левитан Исаак Ильич. 1860—1900. Художник. 1: 278, 279, 417, 2: 387
Левицкий Дмитрий Григорьевич. 1735—1822. Художник. 1: 212
Ледаков Антон Захарович. Художник, критик. 1: 292
Лейно Эйно. 1878—1926. Финский писатель. 2: 332
Лейхтенборгский Георгий Максимилианович. 1: 336
Леклерк — 1: 263
Лолуар Александр-Луи. 1843—1884. Французский художник. 1: 130, 132, 150, 346
Леман Юрий Яковлевич. 1834—1901. Художник. 1: 88, 89, 229, 279, 354
Лемох Кирилл Викентьевич. 1841—1910. Художник. 1: 161, 303, 392, 2: 53
Ленин Владимир Ильич. 1870-1924. 2: 379
Ленц — 2: 83
Леонардо да Винчи. 1452—1519. 1: 420, 2: 138, 276
Леонов Леонид Максимович. Род. 1899. Писатель. 1: 5, 2: 343, 348
Леонова Дарья Михайловна. 1829—1896. Певица, педагог. 2: 395
Леонтьев Борис Николаевич. 1866—1909. Единомышленник Л. Н. Толстого. 1: 418, 445
Леопарди Джакомо. 1798—1837. Итальянский поэт. 1: 80
Лермонтов Михаил Юрьевич. 1814-1841. 1: 38, 39, 40, 86, 117, 284, 2: 340, 403
Лернер Николай Осипович. 1877—1934. Историк литературы. 2: 287, 323
Лесгафт Петр Францевич. 1837—1909. Анатом, педагог. 1: 438, 446
Лесков Николай Семенович. 1831—1895. Писатель. 1: 5, 356, 358, 383, 445
Лидия Александровна — см. Максимова Л. А.
Лидия Викторовна — см. Прахова Л. В.
Лидия Константиновна — см. Фофанова Л. К.
Лидия Николаевла — см. Яковлева Л. Н.
Линдгольм Бернадт Адольф. 1841—1914. Финский художник. 1: 132
Лингард Эрнест Карлович. 1847—1925. Художник. 2: 257
Липкин Борис Николаевич. 1874—? Художник. 2: 380
Лиснер Эрнест Эрнестович. 1874—? Художник. 2: 253, 348, 377
Лист Ференц. 1811—1886. Венгерский пианист, композитор. 1: 316
Литовченко Александр Дмитриевич. 1635—1890. Художник. 1: 156
Лобойков Валериан Тариелович. 1861—? Конференц-секретарь Академии художеств. 2: 238, 335, 336, 413
Лойола Игнатий. 1491—1556. Основатель ордена иезуитов. 1: 322
Ломоносов Михаил Васильевич. 1711—1765. 1: 84, 2:
243 Лонг Эдвин. 1829—1891. Английский художник. 1: 157
Лорис-Меликов Михаил Тариелович. 1825—1888. Государственный деятель. 2: 176
Лосло. Венгерский художник. 2: 280
Луговская Прасковья Васильевна. 2: 256
Лукомская Софья Михайловна. 1871—? Дочь генерала М. Драгомирова. 1: 364, 365, 414
Луначарский Анатолий Васильевич. 1875—1933. Государственный деятель, драматург, критик. 1: 18, 2: 362, 363, 379, 386, 409, 411
Люба — см. Бялыницкая-Бируля Л. В.
Люба. Племянница И. Е. Репина. 2: 143, 281
Любовицкая. 1: 365
Любовицкие. 2: 103
Люгебиль Карл Якимович. Профессор Петербургского университета. 1: 29
Людовик XVI. 1754—1793. Французский король. 1: 129, 131.
Лютер Мартин. 1483—1546. Основатель протестантства в Германии. 2: 204
Лядов Анатолий Константинович. 1855—4914. Композитор. 1: 5, 2: 195, 413
Мазаччо Томмазо ди Джованни. 1401—1428. Итальянский художник. 2: 280
Майков Аполлон Николаевич. 1821—1897. Поэт. 1: 258, 294
Майков Леонид Николаевич. 1839—1900. Историк. 2: 105, 106
Макаров Евгений Кириллович. 1842—1884. Художник 1: 30, 31, 2: 90, 94
Макашов Василий Федорович. Чугуевский музыкант. 1: 195
Маккарт Ганс. 1840—4884. Австрийский художник. 1: 73, 276
Маклаков Василий Алексеевич. 1870—1957. Адвокат, публицист. 2: 328
Маковский Александр Владимирович. 1869—1924. Художник. 2: 333
Маковский Владимир Егорович. 1846—1920. Художник. 1: 33, 225, 252, 278, 294, 344, 376, 443, 2: 53, 61, 119, 182, 291, 325
Маковский Константин Егорович. 1839—1915. Художник. 1: 30, 33, 162, 169, 219, 259, 291, 2: 52, 119, 195
Маковская. 1: 177
Макс Габриель. 1840—4915. Немецкий художник. 1: 227, 2: 37
Максимов Алексей Федорович. 1870—1942. Художник. 1: 24, 2: 333, 353
Максимов Василий Максимович. 1844—1911. Художник. 1: 9, 57, 181, 252, 270, 276, 278, 279, 444
Максимова Лидия Александровна. Жена художника Максимова В. М. 1: 253
Малышев Михаил Егорович. Художник-иллюстратор. 1: 33, 392
Малявин Филипп Андреевич. 1869—1939. Художник. 2: 128, 157, 158, 238
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. 1852—1912. Писатель. 1: 5, 2: 105
Мамонтов Николай Иванович. 1: 235
Мамонтов Савва Иванович. 1841—1918. Меценат, промышленник. 1: 217, 225, 226, 262, 290, 331, 376, 426, 445, 2: 135, 136, 292, 369, 386, 387, 388, 391, 393
Мамонтова Вера Саввична. 1875—1907. Дочь С. И. Мамонтова. 1: 364
Мамонтова Елизавета Григорьевна. Жена С. И. Мамонтова. 1847—1907. 1: 211, 217, 235, 236, 242, 387, 444, 2: 342, 387, 388
Мамонтова М. А. 2: 342
Мамонтова Параша. 1: 445
Мамонтова Таня. Дочь А. И. Мамонтова. 1: 376
Мамонтовы. 1: 206, 217, 259,. 2: 99, 100, 116
Мангонари А. В. Художник. 2: 377
Манизер Генрих Матвеевич. 1847—1925. Художник. 1: 33, 37
Мануйлов Александр Аполлонович. 1861—1929. Экономист. Ректор Московского университета. 2: 209.
Мане Эдуард. 1832—1883. Французский художник. 1: 154, 165, 175, 178
Мария Александровна. 2: 345
Мария Борисовна — см. Чуковская М. Б.
Мария Ивановна. 1: 282
Мария Львовна.— см. Толстая М. Л.
Мария Николаевна. 1819—1876. Великая княгиня. 1: 45
Мартынович Порфирлй Денисович. 1856—1933. Художник. 2: 377
Маруся — см. Кузнецова М. Н.
Масалов И. Художник. 1: 49
Массарик Томаш Гарри. 1850—1987. Чешский буржуазный деятель. 2: 359
Матейко Ян. 1838—1893. Польский художник. 1: 65, 71, 72. 76. 117, 130, 133, 2: 36, 39, 82. 245
Матэ Василий Васильевич. 1856—1917. Художник, педагог. 1: 61, 80, 157, 159, 439, 445
Маша — см. Симонович М. Я. Маша. 2: 279
Машковцев Николай Георгиевич. 1887—1962. Искусствовед. 1: 11
Маяковский Владимир Владимирович. 1893—1930. 2: 342
М. В — см. Веревкина М. В. М. Г. 2: 273
Медведев М. Художник. 2: 377
Мейендорф — 1: 316
Мейер Александр Васильевич. Друг В. В. Стасова. 1: 58, 243
Мейссонье Эрнест. 1815—1891. Французский художник. 1: 77, 80, 88, 97, 133, 168, 2: 52, 131
Менар. Художник. 2: 141
Менделеев В. Д.— 1: 358
Менделеев Дмитрий Иванович. 1834—1907. Ученый, химик. 1: 5, 343, 407, 2: 182, 343, 401. 405, 410
Менделеева Анна Ивановна. 1860—1942. Художница, жена Д. И. Менделеева. 2: 401
Ментер Софья. 1846—1918. Немецкая пианистка. 1: 313, 2: 355
Менцель Адольф. 1815—1905. Немецкий художник. 2: 384
Меньшиков Александр Данилович. 1673—1729. Полководец, сподвижник Петра I. 2: 369
Мешков М. В. Художник. 2: 12
Мещерский Арсений Иванович. 1834—1902. Художник. 1: 376
Мещерский Владимир Петрович. 1839—1919. Реакционный публицист. 1: 369
Мещеряков. Генерал. 1: 148
Мережковский Дмитрий Сергеевич. 1865—1941. Писатель. 2: 36, 138. 144, 244
Мечников Илья Ильич. 1845—1916. Естествоиспытатель. 1: 201
М. И. — см. Глинка М. И.
Микола — см. Мурашко Н. И.
Микола — см. Мешков М. В.
Микеланджело Буонарроти. 1475—1564 1: 66, 77, 80, 144, 234, 329, 420, 2: 34, 39, 54, 108, 170
Микешин Михаил Осипович. 1836—1896. Художник, скульптор. 1: 173, 183
Микулич В. (Веселитская Лидия Ивановна). 1857—1936. Писатель. 2: 34
Милле Жан-Франсуа. 1642—1679. Французский художник. 1: 135
Милорадович Сергей Дмитриевич. 1852—1943. Художник. 1: 309, 312
Минина Прасковья Александровна. Друг Стасова. 2: 61
Минский (Виленкин) Николай Максимович. 1855—1937. Поэт. 2: 177
Мишель — 1: 135
Михайлов Михаил Илларионович. 1829—1865. Писатель. 1: 40
Михеев Василий Михайлович. 1859—1908. Писатель. 1: 395
Михневич Владимир Осипович. 1841—1899. Журналист. 1: 378, 2: 6, 86
Мичурина-Самойлова Вера Аркадьевна. 1866—1948. Актриса. 1: 391
Модест Петрович — см. Мусоргский М. П.
Молас Александра Николаевна. 1844—1929. Певица. 2: 45. 219, 395
Молас Николай Петрович. 1843—1917. Муж Н. П. Молас. 2: 46, 219, 398
Моллер Федор Антонович. 1812—1874. Художник. 1: 127
Молодецкий И. О.— 2: 176
Молчанов Анатолий Евграфович. 1856—1921. Театральный деятель. 2: 314. 316
Моне Клод. 1840—1926. Французский художник. 1: 154, 2: 149
Монсон Г. Шведский коллекционер. 2: 359
Монтеверде Джулио. 1837—1917. Итальянский скульптор. 1: 75, 80.
Мопассан Ги де. 1850—1893. 1: 374
Мордух — см. Антокольский М. М.
Морелли Доменико. 1826—1901. Итальянский художник. 1: 68, 69, 78, 83, 98, 235, 236, 389, 2: 45
Моро Жан-Мишель. 1741—1814. Французский художник. 1: 154
Морозов Николай Александрович. 1854—1946. Революционер, ученый, поэт. 2: 233, 253, 275. 288, 295, 310, 340
Морозова Ксения Алексеевна. 1880—1948. Жена И. А. Морозова. 2: 253, 275, 296, 310
Морозов Петр Осипович. 1854—1920. Историк литературы. 2: 285, 286
Мотвелей Джон Лотроп. 1814—1877. Североамериканский историк. 1: 70
Моцарт Вольфганг Амадей. 1756—1791. Австрийский композитор. 2: 391
Мстислав Викторович — см. Прахов М. В.
Мункачи Михай. 1844—1900. Венгерский художник. 1: 133. 135
Мур Г. Английский художник. 1: 158
Мурашко Николай Иванович. 1844—1909. Художник, педагог. 1: 7, 26, 27, 28, 29, 189. 197, 291, 296, 342
Мурильо Бартоломе Эстебан. 1618—1682. Испанский художник. 1: 106, 281, 283, 287, 288
Муромцев Сергей Андреевич. 1850—1910. Политический деятель. 2: 181
Мусоргский Модест Петрович. 1839-1881. 1: 5, 8. 9, 44, 55. 67. 95. 108, 114, 127, 139, 168, 179, 186, 243, 247, 248, 249, 250, 251, 252, 253, 257, 258, 259, 277, 314, 361, 2: 41, 85, 88, 140, 147, 218, 282, 28Я, 292, 389, 390, 391, 392, 394, 398, 406
Мусорянин — см. Мусоргский М. П.
Муся. 1: 365
Мясоедов Григорий Григорьевич. 1835—1911. Художник. 1: 38, 39, 89, 103, 112, 113, 162, 213, 294, 2: 176, 262
Нагорский Н. 2: 377 Надежда — см. Репина Н. И.
Надежда Васильевна — см. Фофанова Н. В.
Надежда Васильевна — см. Стасова Н. В.
Надежда Михайловна — см. Гаршина Н. М.
Надежда Петровна — см. Остроумова Н. П.
Надсон Семен Яковлевич. 1862—1886. Поэт. 2: 177
Надя — см. Репина Н. И. Наполеон I Бонапарт. 1769— 1821. 1: 168, 2: 307
Наполеон Осипович — см. Цыбульский Н. О.
Наталья Васильевна — см. Поленова Н. В.
Наталья Николаевна. 1: 300
Наташа — см. Пивоварова Н. Ф.
Наумов Алексей Аввакумович. 1840—? Художник. 1: 176
Наумов. 2: 395 Невиль де Альфонс-Мари-Адольф. 1835—1885. 1: 129,131, 164. 178, 190, 280, 289.
Неврев Николай Васильевич. 1830—1904. Художник. 1: 202. 295, 2: 387
Незнакомец. Псевдоним Суворина А. С.
Неизвестный. 2: 320
Некрасов Николай Алексеевич. 1821—1877. Поэт. 1: 5, 40 249. 284, 2: 153, 250, 307, 308, 357, 358
Нерачовский Петр Иванович. 1875—1962. Художник 1: 18: 2: 334. 335, 336, 337, 338, 344 358, 360. 361, 366
Нестеров Михаил Васильевич. 1862—1942. Художник. 2: 387
Нестеров Федор Панфилович. 1877—? Художник. 2: 377
Нефф Тимофей Андреевич. 1805—1876. Художник. 1: 111
Нечаев Сергей Геннадиевич. 1847—1882. Заговорщик-террорист. 1: 41
Никитин Всеволод Порфирьевич. 1878—? Художник. 2: 163
Николай I (Романов). 1796—1855. Русский император. 1: 40, 2: 398
Николай II (Романов). 1868—1918. Русский император. 1: 8, 2: 191
Николай Иванович — см. Званцев Н. И.
Николай Николаевич. 1834— 1891. Великий князь. 1: 45, 2: 90.
Николай Николаевич — см. Званцев Н. Н.
Николай Павлович — см. Молас Н. П.
Николай Петрович. 1: 232
Нилус Петр Александрович. 1869—? Художник. 1: 417
Нильс. ?—1875. Французский художник. 1: 339
Ницше Фридрих Вильгельм. 1844—1900. Реакционный немецкий философ. 2: 55.
Новиков Николай Иванович. 1744—1818. Писатель-просветитель. 2: 204
Новоселов Михаил Александрович. 1864—? Учитель. Единомышленник Л. Н. Толстого. 1: 445
Ноель. 1: 86
Нордау Макс. 1849—? Философ. 1: 349
Нордман Федор Борисович. Брат Н. Б.
Нордман-Северовой. 2: 339
Нордман-Северова Наталья Борисовна. 1863—1914. Жена И. Е. Репина, писательница. 2: 167, 172, 189, 190, 195, 198, 199, 202, 215, 219, 228, 235, 243, 246, 248, 252, 255, 263, 264, 268, 271, 272, 277, 279, 280, 281, 284, 290, 291, 296, 299, 300, 306, 307, 320, 323, 333, 337, 338, 374, 384. 414
Нотович Осип Константинович. 1849—1914. Публицист, редактор. 2: 55
Овденко Савва Григорьевич. Доверенный Третьяковых. 1: 128, 170
Оклер Юбертин. 1: 289
Оленина. Музыкантша. 2: 219
Ольга — см. Черткова О. В.
Ольга Ивановна — см. Бялыницкая-Бируля
Ольга Федоровна — см. Серова О. Ф.
Опекушин Александр Михайлович. 1841—1923. Скульптор. 1: 156
Ор. Фельетонист. 2: 122
Орловский. 1: 304
Осипов Петр — см. Зябрев П. О.
Островский Александр Николаевич. 1823—1886. Драматург. 1: 223, 2: 39
Остроухов Илья Семенович. 1858—1929. Художник. 1: 18, 2: 136. 150, 166, 170, 177, 178, 180, 181, 182, 190, 194, 207, 208, 209, 210, 248, 297, 299, 301, 338, 341, 342, 345, 348, 350, 360, 362, 368, 387, 392
Остроухова Надежда Петровна. Жена И. С. Остроухова. 2: 209, 341, 393
Павел I. 1754—1801. Русский император. 2: 226
Павел Аркадьевич. 2: 260
Павел Иванович — см. Бирюков П. И.
Павленков Флорентий Федорович. 1839—? Издатель. 2: 118
Павлов Иван Петрович 1849—1936. Физиолог. 1: 5, 411, 2: 393. 407, 410
Павлов Яков (Павел Михайлович). 1872—? Художник. 2: 291
Панаев. 2: 308
Панаева Авдотья Яковлевна. 1819—1893. Писательница. 1: 178, 2: 311
Панов Иван Степанович. 1845—4883. Художник-иллюстратор. 1: 255
Паскаль Блэз. 1623—1662. Французский физик, математик. 1: 419
Пастернак Леонид Осипович. 1862—1945. Художник. 2: 18, 396
Паша — см. Репина П. А.
Пелагея Антипьевна — см. Стрепетова Л. А.
Первухин Константин Константинович. 1863—1918. Художник. 1: 445, 2: 182
Перепечин Николай Николаевич. Работник железнодорожного ведомства. 2: 155
Перов Василий Григорьевич. 1833—1882. Художник. 1: 30, 33, 40, 42, 56, 57, 63, 89, 184, 266, 268, 277, 314, 2: 39, 107, 299
Порсанов Леонтий Иванович. 1840—? Художник. 1: 195
Перуджино Пьетро. 1446—1524. Итальянский художник. 1: 67
Песков Михаил Иванович. 1834—1864. Художник. 1: 102
Петр I (Великий). 1672—1725. 1: 39, 40, 48, 67, 199, 200, 2: 92, 118, 260, 278
Петр Иванович — см. Званцев П. И.
Петр Иванович — см. Шестов П. И.
Петр Иванович — см. Нерадовский П. И.
Петр Федорович — см. Исеев П. Ф.
Петров Григорий Спиридонович. 1868—1925. Профессор богословия. 2 : 270, 328
Петров Н. С. — историк искусств. 2: 64
Пивоварова Наталья Федоровна — воспитанница Стасовых. 1: 372
Пилоти Карл. 1826—1886. Немецкий художник. 1: 66, 73
Пинкевич Альберт Петрович. 1883—1909. Общественный деятель, педагог. 2: 382
Пирогов Николай Иванович. 1810—1881. Хирург. 1: 253, 254, 255, 259, 263, 366, 444, 2: 204
Пирс Чарлз Спрейг. 1851—1914. Американский художник. 1: 156, 160
Писарев Виссарион Модестович. Сын П. А. Стрепетовой. 1: 261
Писарев Дмитрий Иванович. Писатель. 1840—1869. 2: 204
Писарев Модест Иванович. 1844—1905. Артист. 1: 251
Писемский Алексей Александрович. 1859—1913. Художник. 1: 30, 2: 272
Писемский Алексей Феофилактович. 1820—1881. Писатель. 1: 252, 255, 256, 273
Плеве Вячеслав Константинович. 1846—1904. Реакционный политический деятель. 2: 188
Плеханов Георгий Валентинович. 1856—1918. Политический деятель. 2: 204
Плешанов Павел Федорович. 1829—1882. Художник. 1: 206
П. М. — см. Третьяков П. М.
Победоносцев Константин Петрович. 1827—1907. Реакционный государственный деятель. Обер-прокурор синода. 1: 303, 330, 2: 356
Погодин А. Д.— второй муж П. А. Стрепетовой. 2: 4
Подозеров Иван Иванович. 1835—? Скульптор. 1: 442
Пожалостин Иван Петрович. 1837—? Гравер. 1: 88, 93, 96, 113
Позен Леонид Владимирович. 1849—1921. Скульптор. 1: 276, 336, 2: 336
Поленов Василий Дмитриевич. 1844—1927. Художник. 1: 30, 31, 68, 74, 75, 91, 93, 100, 109, 110, 117, 122, 126, 131, 133, 135, 139, 146, 156, 160, 167, 169, 175, 183, 184, 186, 188, 189, 193, 197, 198, 201, 202, 203, 211, 212, 225, 228, 235, 285, 288, 314, 315, 375, 394, 399, 414, 442, 443, 2: 23, 24, 25, 125, 135, 136, 165, 182, 192, 195, 209, 240, 302,
303, 338, 342, 348, 349, 376, 387, 388, 392, 393
Поленова Елена Дмитриевна. 1850—1898. Художник. 2: 387
Поленова Наталья Васильевна. 1858-1931. Жена В. Д. Поленова. 2: 349, 393
Поликсена Степановна — см. Стасова П. С.
Половцева. 2: 13
Полонский Яков Петрович. 1819—1898. Поэт. 2: 144
Полубинский Алексей Васильевич. Дядя А. и М. Праховых. 1: 22
Поляков Сергей Николаевич. Педагог. 1: 407, 408.
Поляков Самуил Соломонович. 1837—1888. Железнодорожный деятель. 1: 171
Поль Александр Николаевич. 1830—1890. Археолог. 2: 234
Попов Николай Павлович. Художник, педагог. 2: 355
Пороховщиков Александр Александрович. ?—1911. Строитель. 1: 32, 35
Порфиров Павел Федорович. Художник. 1: 58
Постников Сергей Петрович. 1838—1880. Художник. 1: 84
Потапенко Игнатий Николаевич. 1856—1929. Писатель. 1: 396
Потехин Алексей Антипович. 1829—1908. Драматург. 1: 317, 320, 2: 165, 413
Прасковья Александровна — см. Минина П. А.
Прахов Адриан Викторович. 1846—1916. Историк искусств, археолог. 1: 19, 20, 22, 24, 26, 27, 28, 69, 71, 74, 79, 97, 117, 124, 133, 137, 153, 156, 161, 173, 183, 187, 196, 198, 199, 201, 202, 203, 205, 213, 214, 446, 2: 12, 152, 387
Прахов Борис Викторович. 1: 29
Прахов Владимир Викторович. 1: 29
Прахов Мстислав Викторович. 1840—1879. Филолог, педагог. 1: 21, 26, 27, 29, 63, 67, 183, 217, 444, 2: 188
Прахова Лидия Викторовна. 1: 22, 27
Прохоров Семен Маркович. 1873—1948. Художник. 1: 29, 2: 269, 279, 289, 290
Прюдом Пьер. 1758—1823. Французский художник. 1: 339
Прянишников Илларион Михайлович. 1840—1894. Художник. 1: 71, 112, 206, 278, 279, 294, 2: 53
Пукирев Василий Владимирович. 1818—1890. Художник. 1: 40, 42, 93
Пуни Цезарь. 1802—1870. Итальянский композитор. 1: 100
Пупыкин. 33
Пуришкевич Владимир Митрофанович. 1870—1920. Реакционный политический деятель. 2: 252
Пушкин Александр Сергеевич. 1799—1837. 1: 12, 40, 139, 149, 156, 284, 304, 316, 349, 390, 413, 2: 40, 54, 85, 86, 214, 264, 265, 267, 268, 272, 277, 285, 286, 298, 316, 318, 319, 322, 323, 332, 343, 360, 403
Пювис де Шаванн Пьер. 1824—1898. Французский художник. 2: 149
Радимов Павел Александрович. 1887—1967. Поэт, художник. 2: 378
Радищев Александр Николаевич. 1749—1802. Писатель, революционный просветитель. 2: 204
Раевский Александр Дмитриевич. 1869—? Художник. 2: 103
Раевская Е. П. 1: 432
Развадовский Вячеслав Константинович. 1875—? Художник. 2: 235
Распутин Григорий Ефимович. 1872—1916. Авантюрист, фаворит Николая II. 2: 356
Раухфус Карл Андреевич 1835—1915. Врач, педиатр. 1: 316
Рафаэль Санти (1483—1520). 1: 66, 80, 149, 152, 234, 281, 290, 329, 420, 2: 34, 204, 276, 319, 363, 371, 384
Рейнбот Павел Евгеньевич. Присяжный поверенный. 2: 267
Рейсдаль Якоб Изакс ван. 1628—1682. Голландский живописец. 1: 135 Рейх. 2: 332
Рембрандт Харменс ван Рейн. 1606—1669. 1: 116, 157, 194, 262, 275, 282, 283, 288, 289, 397, 2: 160, 170, 388
Реми (псевдоним Ремизова Николая Владимировича). Род. 1887. Художник. 2: 268, 269
Ремизов М. Н. (Анютин). Писатель. 1: 355
Ренан Эрнест. 1823—1892. Французский художник. 2: 13
Рени Гвидо. 1575—1642. Итальянский художник. 1: 144
Реньо Анри-Александр-Жорж. 1843—1871. Французский художник. 1: 65, 73, 76, 91, 92, 96, 97, 100, 105, 113, 130, 153
Репин Василий Ильич. 2: 399
Репин Василий Ефимович. Брат И. Е. Репина, музыкант. 1: 86, 2: 398
Репин Гай Юрьевич. Сын Ю. И. Репина. 2: 279, 351, 360, 406
Репин Дий Юрьевич. Сын Ю. И. Репина. 2: 279, 335, 360, 405, 406.
Репин Ефим Васильевич. 1804—1894. Отец И. Е. Репина. 2: 258, 398
Репин Илья Васильевич. Племянник И. Е. Репина. 2: 371, 398, 400, 406
Репин Юрий Ильич. 1877—1954. Художник. Сын И. Е. Репина. 1: 351, 385, 391, 2: 26, 39, 42, 48, 52, 56, 59, 68, 69, 104, 109, 113, 116, 123, 142, 143, 164, 181, 187, 197, 254, 278, 279, 287, 290, 302, 321, 351, 354, 359, 360, 362, 365, 385, 396, 398, 399, 405, 406, 408
Репина Вера Алексеевна. 1855—1918. Жена И. Е. Репина. 1: 37, 52, 59, 67, 69, 71, 81, 85, 99, 100, 128, 136, 148, 156, 167, 174, 176, 187, 190, 224, 226, 228, 229, 257, 261, 282, 445, 2: 198
Репина Вера Ильинична. 1872—1948. Дочь И. Е. Репина. 1: 10, 18, 48, 50, 59, 61, 67, 71, 81, 120, 148, 187, 369, 387, 391, 395, 397, 428, 436, 2: 4, 5, 45, 46, 98, 99, 100, 104, 116, 143, 144, 155, 164, 197, 209, 244, 253, 256, 257, 310, 319, 326, 329, 330, 337, 338, 340, 341, 342, 351, 359, 360, 362, 363, 365, 366, 373, 376, 383, 391, 404, 409, 413, 414
Репина Надежда Ильинична. 1874—1931. Дочь И. Е. Репина. 1: 148, 387, 395, 397, 425, 427, 428, 430, 436, 437, 438, 439, 443, 2: 4, 5, 22, 104, 142, 143, 164, 187, 197, 342, 359, 365, 413
Репина Прасковья Алексеевна. Жена Ю. И. Репина. 2: 405
Репина Татьяна Ильинична. 1880—? Дочь И. Е. Репина. 1: 391, 397, 2: 26, 68, 69. 143, 145, 164, 197, 256, 359, 399
Репина Татьяна Степановна (урожд. Бочарова). Мать И. Е. Репина. 2: 398
Репина Устинья Ефимовна. 1842—? Сестра И. Е. Репина. 2: 398
Рибера Хосе. Ок. 1591—1652. Испанский живописец. 1: 281, 283, 290
Ригелъман Александр Иванович. 1720—1789. Историк, инженер. 1: 403
Рид Чарлз. Импресарио. 2: 327, 328
Римский-Корсаков Андрей Николаевич. 1865—1916. Музыковед, сын Н. А. Римского-Корсакова. 2: 308, 311, 390, 392, 394
Римский-Корсаков Николай Андреевич. 1844—1908. Композитор. 1: 5, 361, 420, 2: 140, 195, 311, 406
Рише Шарль. Публицист. 2: 199
Робекки. Бронзолитейщик. 2: 411
Ровинский Дмитрий Александрович. 1824—1895. Искусствовед. 2: 206
Роден Огюст. 1840—1917. Скульптор. 2: 149
Родичев Федор Измайлович. 1856—? Адвокат. Политический деятель. 2: 331
Розанов Николай Александрович. 1868—? 2: 142
Розен, барон. Был послом в США. 2: 276
Розинер Александр Евсеевич. Управляющий конторой журнала ‘Нива’. 2: 341
Розмарицын Афанасий Прокофьевич. 1844—? Художник. 1: 275, 279, 280
Романов Пантелеймон Сергеевич. 1884—1938. Писатель. 2: 385
Ронет-Петров Иван Павлович. 1845—1908. Архитектор. 1: 258
Ропс Фелисьен. 1833—1898. Французский художник. 2: 149
Рош Дени. Французский литературный критик, переводчик. 2: 163
Рубенс Петр Пауль. 1577—1640. Фламандский живописец. 1: 264, 283, 290, 322
Рубинштейн Антон Григорьевич. 1829—1894. Композитор, дирижер. 1: 264
Рубинштейн Николай Григорьевич. 1835—1881. Пианист, дирижер. 1: 35, 43, 249
Рублев Андрей, род. ок. 1360 — ум. 1430. Русский иконописец. 2: 342
Рубо Франц Алексеевич. 1856—1928. Художник. 2: 101
Руже де Лиль Клод-Жозеф. 1760—1836. Французский поэт и композитор. 2: 322 Руссо Жан-Жак. 1712-1778. Философ, французский просветитель. 2: 172
Рыбаков Иван Егорович. Художник. 2: 142
Рылов Аркадий Александрович. 1870—1939. Художник. 2: 344, 354
Рябушинский Сергей Павлович. 1872—? Скульптор. 2: 271
Рябушкин Андрей Петрович. 1861—1904. Художник. 1: 417, 418
Сааринен-Элиэль. 1873—4950. Финский архитектор. 2: 332
Савва — см. Мамонтов С. И.
Савва Григорьевич — см. Овденко С. Г.
Савина Мария Гавриловна. 1854—1915. Актриса. 1: 5, 2: 314, 315
Савинский Василий Евменьевич. 1859—1937. Художник, педагог. 1: 272, 329, 2: 400
Савихин Василий Иванович. Писатель. 1: 318, 332, 2: 348
Савицкая. Жена художника К. А. Савицкого. 1: 136
Савицкие. 1: 137 Савицкий Георгий Константинович. 1887—1949. Художник. 2: 333
Савицкий Константин Аполлонович. 1844—1905. Художник. 1: 75, 89, 103, 104, 105, 110, 128, 146, 156, 161, 175, 176, 213, 270, 335, 346, 2: 355
Савонарола Джироламо. 1452—1498. Итальянский проповедник, религиозно-политический реформатор. 2: 22
Саврасов Алексей Кондратьевич. 1830—1897. Художник. 1: 221
Садовский Борис Александрович. 1881—1952. Писатель. 2: 340
Сазонов (Шувалов) Николай Федорович. 1843—1902. 1: 364, 391
Салиас де Турнемир Евгений Андреевич. 1842—1902. Писатель. 1: 117
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович. 1826—1889. 1: 12, 256, 258, 2: 395
Сарджент Джон Сингер. 1856—1925. Американский живописец. 2: 280
Сварог Василий Семенович. 1883—1946. Художник. 2: 316, 354
Сведомский Александр Александрович. 1849—1904. Художник. 1: 279, 280, 329
Сверчков Николай Егорович. 1817—1898. Художник. 2: 144.
Светлов Валериан Яковлевич. 1860—1935. Писатель. 2: 284
Свиньин Василий Федорович. 1865—1892. Архитектор. 2: 413
Свирский Александр Иванович. 1865—1942. Писатель. 2: 339
Свободин Павел Михайлович. 1850—1892. Артист. 1: 391
Святополк-Мирский Петр Данилович. 1857—1914. Министр внутренних дел. 2: 187
Селезнев Иван Федорович. 1856—1936. Художник. 1: 197
Сементовский Ростислав Иванович. 1846—1918. Журналист, редактор. 2: 74, 75, 78
Семирадский Генрих Ипполитович. 1843—1902. Художник. 1: 47, 57, 58, 66, 84, 92, 98, 107, 118, 150, 156, 161, 206, 297, 376, 2: 221, 222, 224
Сен-Санс Шарль-Камиль. 1835—1921. Французский композитор. 1: 177, 316
Серафима Дмитриевна — см. Яворницкая С. Д.
Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. 1876—1958. Писатель. 1: 5, 2: 2641, 348, 364
Сергей — см. Мамонтов С. И.
Сергей Львович — см. Толстой С. Л.
Сергей Михайлович — см. Третьяков С. М.
Сергей Ростиславович — см. Эрнст С. Р.
Сэров Александр Николаевич. 1820—1871. Композитор, музыкальный критик. 1: 173, 363, 2: 77, 249, 311
Серов Валентин Александрович. 1865—1911. Художник. 1: 5, 197, 239, 244, 270, 271, 363, 364, 365, 366, 424, 425, 430, 445, 2: 120, 177, 178, 179, 180, 181, 182, 195, 267, 283, 284, 311, 352, 371, 381, 387, 397, 401, 414
Серова Валентина Семеновна. 1846—1924. Композитор, общественный деятель, мать В. А. Серова. 1: 169, 182, 197, 396, 2: 311
Серова Ольга Федоровна. 1865—1927. Жена В. А. Серова. 2: 120, 338
Сеченов Иван Михайлович. 1829—1905. Физиолог. 2: 196, 207, 209
Сибелиус Ян. 1865—1957. Финский композитор. 1: 332
Сигма. 2: 167
Симонов Василий Львович. 1879—1960. Скульптор. 2: 337
Симонович Мария Яковлевна. Двоюродная сестра В. А. Серова. 1: 364
Сирин. Художник. 2: 149
Скиталец (Петров) Степан Гаврилович. 1869—1941. Писатель. 2: 339
Склифосовский Николай Васильевич. 1836—1904 Хирург. 1: 255
Славянские. 1: 207, 215
Случевский Константин Константинович. 1837—1904. Поэт. 2: 34, 144
Смукрович Петр Иосифович. Художник. 1878—? 2: 355
Собко Николай Петрович. 1851—1906. Историк искусств. 1: 231, 268, 394, 405, 2: 143, 222
Соймонов. 2: 118
Соколов Александр Петрович. 1829—1913. Художник. 2: 182, 353
Соколов М. 2: 380
Соколов Н. И. Художник-иллюстратор. 2: 159
Соколов С. П. Директор гимназии. 2: 219
Солдатенко Козьма Терентьевич. 1818—1901. Издатель. 1: 54, 169
Солдатенковы — 1: 41, 49
Соловьев Владимир Сергеевич. 1853—1900. Философ-идеалист. 1: 381, 2: 130, 316, 352
Сомов Андрей Иванович. 1830—1909. Историк искусств, музейный деятель. 1: 144, 208
Сомов Константин Андреевич. 1869—1939. Художник. 2: 148, 149
Сорокин Евграф Семенович. 1821—1892. Художник. 1: 206
Софья Алексеевна. 1657—1704. Царевна, дочь царя Алексея Михайловича. 1: 216, 222, 223
Софья Андреевна — см. Толстая С. А.
Софья Николаевна — см. Крамская С. Н.
Спасович Владимир Дмитриевич. 1829—1906. Юрист. 1: 446
Спиро Петр Антонович. 1844—1894. Физиолог, профессор Одесского университета. 1: 259
Станиславский Константин Сергеевич. 1863—1938. Артист, режиссер. 2: 162
Станюкович Константин Михайлович. 1843—1903. Писатель. 2: 133
Староскольский. Художник. 1: 33
Старченков. 1: 33
Стасов Александр Васильевич. 1819—1914. Брат В. В. Стасова. 1: 372
Стасов Владимир Васильевич. 1824—1906. Критик, историк искусств. 1:3, 4, 5, 7, 8, 10, 11, 12, 13, 14, 16, 31, 32, 34, 36, 37, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 50, 51, 52, 55, 58, 59, 60, 64, 69, 79, 85, 91, 92, 94, 99, 104, 105, 106, 108, 114, 117, 120, 126, 129, 133, 134, 137, 140, 147, 148, 149, 150, 152, 155, 161, 166, 167, 171, 172, 173, 175, 176, 177, 179, 180, 181, 182, 183, 184, 186, 187, 188, 189, 190, 191, 196, 197, 199, 202, 204, 205, 207, 212, 213, 214, 216, 217, 221, 223, 228, 229, 230, 231, 232, 236, 238, 240, 243, 247, 248, 249, 250, 251, 252, 253, 254, 257, 258, 261, 262, 263, 265, 266, 267, 268, 272, 273, 274, 277, 282, 286, 291, 298, 303, 306, 307, 313, 314, 323, 328, 329, 333, 334, 337, 344, 347, 349, 355, 360, 366, 371, 389, 334, 395, 397, 401, 412, 413, 414, 421, 422, 426, 433, 434, 435, 445, 446, 2: 6, 10, 18, 23, 24, 27, 36, 37, 39, 41, 43, 44, 46, 49, 50, 52, 53, 58, 61, 62, 63, 70, 75, 76, 77, 79, 87, 88, 89, 127, 129, 130, 132, 137, 143, 153, 157, 161, 168, 169, 180, 183, 185, 186, 188, 189, 190, 191, 193, 194, 197, 198, 199, 201, 204, 207, 209, 211, 212, 213, 214, 215, 217, 220, 221, 222, 223, 224, 227, 228, 229, 230, 234, 235, 250, 252, 267, 282, 283, 315, 345, 352, 371, 390, 391, 392, 394, 402, 405, 406, 410, 413
Стасов Дмитрий Васильевич. 1828—1918. Юрист, брат В. В. Стасова. 1: 81, 92, 95, 239, 269, 405, 2: 63, 230, 250, 266, 282, 283, 392
Стасова Надежда Васильевна. 1822—1895. Общественный деятель, сестра В. В. Стасова. 1: 271, 298, 312, 445, 2: 76, 312
Стасова Поликсена Степановна. Жена Д. В. Стасова. 1: 81, 233, 251
Стахеев Дмитрий Иванович. 1840—? Писатель. 1: 13, 2: 59
Стахович Михаил Александрович. 1861—1923. Земский деятель. 1: 313, 415, 420, 2: 328, 353
Стахович Софья Александровна. 1861—1942. 1: 440, 441, 2: 4, 18, 184, 353
Стаценко Александра Васильевна. Жена генерала В. П. Стаценко. 2: 167, 306, 307, 313, 320
Стаценко Алексей Васильевич. 2: 281
Стаценко Вадим Платонович. Генерал. 2: 320
Стасюлевич Михаил Матвеевич. 1826—1911. Издатель. 1: 341
Стольберг. 2: 332
Столыпин Петр Аркадьевич. 1862—1911. Реакционный государственный деятель. 2: 252
Страхов Николай Николаевич. 1828—1896. Публицист. 1: 419
Стрепетова Пелагея Антипьевна. 1850—1903. Актриса. 1: 251, 256, 261, 273, 444, 2: 4
Стюарт Мария. 1542—1587. Шотландская королева. 1: 157
Суворин Алексей Сергеевич. 1834—1912. Писатель, издатель. 1: 13, 110, 139, 291, 294, 306, 307, 397, 398, 399, 401, 403, 404, 405, 2: 6, 7, 8, 10, 12, 48, 52, 58, 59, 95, 148, 149, 163, 168, 187
Суворова Ольга Ивановна. Жена В. К. Бялыницкого-Бируля. 2: 242
Султанов Николай Владимирович. 1850—? Архитектор, инженер. 1: 375
Сумбатов-Южин Александр Иванович. 1857—1927. Театральный деятель, артист, драматург. 1: 5, 2: 186
Суриков Василий Иванович. 1848—1916. Художник. 1: 5, 206, 225, 242, 244, 246, 247, 248, 252, 265, 314, 315, 331, 394, 395, 415, 2: 3, 240, 247, 369, 372, 392
Сыромятников. 2: 190
Сюзор Павел Юрьевич. 1844—1918. Архитектор. 1: 327, 2: 236
Сютаев В. К. Основатель евангелистской секты. 1: 299, 305, 2: 125
Тамбовцев (Кельсиев). 1: 148
Таня — см. Репина Т. И.
Таня — см. Язева Т. Н.
Тарханов Иван Романович. 1846—1908. 1: 5, 12, 438, 2: 51, 196, 199, 219, 220, 226, 229, 234, 244, 342
Тарханова Антокольская Е. П. — см. Антокольская-Тарханова Е. П.
Татищев Дмитрий Павлович 1767—1845. Дипломат, член Государственного совета. 1: 160.
Творожников Иван Иванович. 1848—1919. Художник. 1: 206
Теккерей Уильям Мейкпис. 1811—1863. Английский писатель.
Тенирс Теньер Давид. 1610—1690. Французский художник. 1: 166, 283
Тенишева Мария Клавдиевна. 1867—1928. Меценатка. 2: 109, 111, 112, 117, 119, 131, 139, 141, 152, 291
Терентий Иванович — см. Филиппов Тертий Иванович
Терещенко Иван Николаевич. 1854—1903. Промышленник, коллекционер. 1: 256, 260, 274, 342, 366, 414, 2: 119
Тиманова — 1: 316
Тинторетто Якопо Робусти. 1518—1594. Итальянский художник. 1: 76, 327, 2: 39
Титов — 1: 398
Тихов Виталий Гаврилович. 1876—? Художник. 2: 336, 354
Тициан Тициано Вечеллио. 1485—1576. Итальянский художник. 1: 76, 88, 96, 103, 106, 194, 234, 281, 286, 389, 2: 34, 40, 99, 170, 365
Тищенко Федор Федорович. 1858—? Писатель. 1: 368, 377
Товец Энрико. Итальянский критик. 2: 129
Толстая Дора Федоровна. 1879-1933. Жена Л. Л. Толстого. 2: 244
Толстая Мария Львовна. 1871-1906. Дочь Л. Н. Толстого. 1: 381, 387, 415, 439, 2: 27, 116, 136
Толстая Софья Андреевна. 1844-1919. Жена Л. Н. Толстого. 1: 337, 338, 381, 391, 419, 424, 426, 439, 2: 5, 124, 137, 184, 237, 271
Толстая Татьяна Львовна (Сухотина). 1864—1950. Дочь Л. Н. Толстого. 1: 6, 9, 266, 341, 380, 381, 384, 388, 390, 392, 395, 397, 415, 418, 419, 427, 428, 430, 432, 435, 437, 439, 440, 441, 2: 3, 5, 17, 22, 26, 31, 33, 38, 69, 81, 89, 100, 116, 122, 124, 136, 137, 414
Толстой Алексей Константинович. 1817—1875. Поэт. 1: 119, 126, 223 Толстой Алексей Николаевич. 1883—1045. Писатель. 1: 340
Толстой Дмитрий Андреевич. 1823—1889. Государственный деятель, историк. 1: 36
Толстой Иван Иванович. 1858—1916. Государственный деятель. 1: 365, 376, 442, 2: 62, 63, 64, 81, 98, 125, 142, 182, 193, 195, 206, 212, 234, 235
Толстой Илья Львович. 1866—1933. Сын Л. Н. Толстого. 2: 328
Толстой Лев Львович. 1869—1945. Сын Л. Н. Толстого. 2: 17, 34, 38, 196, 243, 244
Толстой Лев Николаевич. 1828—1910. 1: 5, 7, 9, 10, 11, 110, 117, 129, 139, 144, 173, 181, 184, 212, 213, 236, 237, 240, 250, 265, 292, 298, 300, 301, 304, 312, 317, 320, 331, 332, 334, 337, 338, 339, 340, 342, 343, 355, 368, 369, 371, 372, 377, 379, 380, 381, 382, 384, 385, 386, 387, 388, 390, 391, 392, 393, 395, 396, 401, 412, 413, 414, 415, 416, 419, 421, 423, 424, 427, 428, 432, 438, 439, 444, 445, 2: 5, 23, 31, 33, 54, 55, 59, 62, 65, 70, 82, 83, 85, 89, 100, 112, 116, 122, 123, 124, 136, 137, 138, 141, 145, 146, 166, 167, 170, 184, 185, 204, 208, 221, 226, 236, 243, 244, 246, 252, 272, 312, 313, 320, 328, 369, 396, 403, 414.
Толстой Сергей Львович. Сын Л. Н. Толстого. 2: 101.
Толстые — 1: 383
Томашевский Юлий Осипович. Скульптор. 1: 384
Тон Константин Андреевич 1794—11881. Архитектор. 1: 40, 46
Тоня — см. Серов В. А.
Тренов Федор Федорович. 1812—1889. Петербургский градоначальник. 2: 217
Третьяков Павел Михайлович. 1832—1893. Промышленник, коллекционер, художественный деятель. 1: 5, 10, 11, 12, 14, 15, 16, 51, 53, 54, 56, 57, 59, 115, 118, 120, 126, 128, 131, 160, 169, 170, 181, 203, 206, 207, 208, 210, 213, 215, 216, 232, 242, 246, 247, 248, 250, 253, 255, 259, 260, 262, 272, 273, 274, 278, 279, 280, 282, 291, 293, 294, 295, 297, 299, 300, 301, 302, 303, 304, 305, 308, 318, 319, 321, 330, 339, 342, 343, 346, 364, 366, 399, 402, 410, 412, 413, 416, 2: 23, 24, 25, 61, 78, 82, 145, 146, 150, 151, 179, 207, 209, 246, 248, 261, 262, 297, 299, 337, 342, 362, 366, 367, 368, 413
Третьяков Сергей Михайлович. 1834—1892. Промышленник, коллекционер. 1: 53, 253, 255, 411
Третьякова Александра Павловна. Дочь П. М. Третьякова. 1: 282
Третьякова Вера Николаевна. 1844—1899. Жена П. М. Третьякова. 1: 216, 261, 282
Тропинин Василий Андреевич. 1776—1857. Художник. 2: 299, 318
Трубецкой Павел Петрович. 1867—1938. Скульптор. 2: 224, 260, 271, 293, 388
Трутнев Иван Иванович. 1827—1912. Художник. 2: 98, 111.
Трутовская В. К. 1: 354
Трутовский Константин Александрович. 1826—1893. Художник. 1: 185
Тургенев Иван Сергеевич. 1818—1883. Писатель. 1: 5, 7, 12, 21, 44, 70, 118, 119, 120, 128, 132, 134, 135, 144, 146, 151, 155, 161, 178, 183, 191, 192, 196, 197, 208, 214, 217, 250, 292, 294, 298, 2: 85, 113, 371, 387
Тусквец. 1: 77, 80
Тьеполо Джованни Доменико Баттиста. 1696—1770. Итальянский художник. 1: 144
Тютчев Федор Иванович. 1803—1873. Поэт. 1: 53, 54, 60
Тютрюмов Никанор Леонтьевич. 1821—1877. Художник. 1: 144, 146
Уланов Иван. Чугуевский дьякон. 1: 209
Уманов-Каллуновский Владимир Васильевич. 1865—? Писатель. 2: 301
Урлауб Георгий Федорович. 1844—1914. Художник. 1: 278, 279
Урлауб Е. 1: 30, 31
Урусов С. 1: 444
Урусова Вера Сергеевна. 2: 382
Ухтомская. 2: 314
Фаврети. Итальянский художник. 1: 324
Фальконе Этьен Морис. 1716—1791. Французский скульптор. 1: 48, 199, 2: 260
Федов Иван — 1: 198
Федор Александрович — см. Васильев Ф. А.
Федоров Владимир Михайлович. Инженер, любитель искусств. 2: 343, 344
Федоров Михаил Павлович. Присяжный поверенный. 1: 309, 310
Федорова Мария Альбертовна. Певица. 2: 218
Федорович Владимир Николаевич. 1871—? Художник. 2: 333
Федотов Павел Андреевич. 1815—1852. Художник. 1: 40, 42, 420.
Федотов. 2: 264
Фейгин Филипп Исаакович. Врач. 1: 407
Фельтен Юрий Матвеевич. 1730—1801. Архитектор. 1: 235
Феофанова Надежда Васильевна. 1: 261
Фет Афанасий Афанасьевич. 1820-1892. Поэт. 1: 255, 372, 395
Филарет (боярин Федор Никитич Романов). 1554—1633. Патриарх. 1: 257, 2: 286
Филиппов Тертий Иванович. 1826—1899. Государственный и музыкальный деятель. 2: 46, 140
Филиппото Анри. Художник. 1: 92
Философов Николай Алексеевич. 1838—1895. Инспектор Московского Училища живописи, ваяния и зодчества. 2: 23, 25, 244
Финдейзен Николай Федорович. 1868—1928. Музыковед. 2: 282
Флавицкий Константин Дмитриевич. 1830—1866. Художник. 1: 42, 43, 2: 299
Флобер Гюстав. 1821—1880 Французский писатель. 2: 54
Фонвизин Денис Иванович. 1745—1792. Драматург. 2: 204
Фортуни Мариано. 1838—1876. Испанский живописец. 1: 77, 80, 84, 146, 151, 154, 164, 389
Форш Ольга Дмитриевна. 1873—1961. Писательница. 2: 338
Фофанов Константин Михайлович. 1862—1911. Поэт. 1: 5, 9, 320, 347, 353, 354, 360, 368, 369, 370, 371, 2: 5, 59, 68, 84, 97, 105, 106, 109, 138, 144, 161, 162
Фофанова Лидия Константиновна. Жена К. М. Фофанова. 1: 354, 2: 169
Франк Густав Игнатович. Чешский гравер. 1: 428, 2: 78
Фредерик Леон. 1865—? Бельгийский художник. 2: 149
Фролов Семен Иванович. 1878—1950. Художник. 2: 377
Харитоненко Иван Герасимович. 1820—1891. Сахарозаводчик, коллекционер. 1: 414
Харламов Алексей Алексеевич. 1842—1922. Художник. 1: 88, 92, 107, ИЗ, 125, 128, 134, 135, 140, 151, 154, 155, 160, 161, 229, 292, 295
Хельмонский Юзеф. 1849—1914. Польский художник. 1: 191
Херкомер — см. Геркомер.
Хея. 2: 341
Хлудов Александр Иванович. 1818—1882. Собиратель древних книг. 1: 233
Хомяков Дмитрий Алексеевич. Член Совета Московского художественного общества. 1: 202, 2: 23, 24, 25
Хотулев Аникита Петрович. 1871—1942 Художник. 2: 377
Хохлов Петр Галактионович. 1863—1896. 1: 383, 387, 441
Цветаев Иван Владимирович. 1847—1913. Археолог. 2: 294
Цветков Иван Евменьевич. 1845—1917. Банковский служащий, коллекционер. 2: 151, 179, 182, 252, 360, 362, 414
Ценский — см. Сергеев-Ценский С. Н.
Цетнер. Польский художник. 1: 156
Ционглинский Ян Францевич. 1858—1912. Художник. 2: 139
Цорн Андерс. 1860—1920. Шведский художник. 2: 280, 290
Цибульский Наполеон Осипович. 1854—1919. Польский физиолог. 2: 75
Чайковский Петр Ильич. 1840—1893. Композитор. 2: 36, 294
Чахров Яков Андреевич. 1875—1942. Художник. 2: 354
Черкасов. 1834—1900. Художник. 1: 112
Чермак Ян. 1830—1878. Чешский художник. 1: 118
Чернецов Григорий Григорьевич. 1802—1865. Художник. 2: 318
Черногубов Н. Н. 2: 302
Чернышевский Николай Гаврилович. 1828—1889. Писатель. 1, 40, 2: 204, 292, 403
Черняев М. Генерал. 1: 187
Чертков Владимир Григорьевич. 1854—1936. Земский деятель, единомышленник Л. Н. Толстого. 1: 312, 317, 320, 332, 338, 341, 344, 354, 357, 362, 367, 368, 370, 392, 2: 32, 33, 97, 124, 252, 313, 320
Черткова Анна Константиновна. Жена В. Г. Черткова. 1: 339, 346, 355
Черткова Ольга. Дочь В. Г. Черткова. 1: 355
Чехов Антон Павлович. 1860—1904. 1: 5, 12, 345, 355, 372, 2: 4, 16, 17, 95, 97, 134, 162, 163, 175, 176, 335
Чечет. Врач-психиатр. 1: 370
Чижов Матвей Афанасьевич. 1838—1916. Скульптор. 1: 84, 2: 297
Чижов Федор Васильевич. 1811—1877. Физик, математик, историк. 2: 249
Чимабуэ (Ченни ди Пепо). Род. ок. 1240—ум. 1302. Итальянский художник. 1: 420, 2: 108
Чистяков Павел Петрович. 1832—1919. Художник. 1: 68, 125, 162, 224, 235, 247, 271, 272, 327, 402, 2: 45, 126, 182, 297, 338, 400, 401
Чистякова Вера Егоровна. Жена П. П. Чистякова. 1: 225, 338
Чистякова Вора Павловна. Дочь П. П. Чистякова. 2: 373
Чуйко Владимир Викторович. 1839—1899. Художественный критик. 1: 328
Чуковская Мария Борисовна. 1883—1955. Жена К. И. Чуковского. 2: 264, 278
Чуковский Корней Иванович. 1882—1969. 1, 3, 5, 9, 12, 17, 18, 2: 263, 268, 269, 277, 287, 290, 306, 307, 311, 334, 335, 337, 346, 351, 352, 357, 362, 364, 368, 372, 373, 375, 384, 386, 398, 399, 414
Чупров Александр Иванович. 1842—1908. Экономист. 1: 255
Шаляпин Федор Иванович. 1873—1938. Артист. 1: 5, 2: 201, 249, 251, 292, 388, 406
Шамшин Петр Михайлович. 1811—1895. Художник. 1: 78, 93, 206, 442
Шанкс Эмилия Яковлевна. 1857—? 1: 417
Шантрель. Французский художник. 1: 339
Шапсель. 1: 86
Шаровкин Иван Васильевич. Чугуевский житель. 1: 26
Швайкевич А. Художник. 1: 49
Шварц Вячеслав Григорьевич. 1838—1869. Художник. 1: 43, 239, 275, 278, 279
Шварц Евгений Григорьевич. Коллекционер, брат В. Г. Шварца 2: 414
Шевцов Алексей Иванович. Архитектор, тесть И. Е. Репина. 1: 21, 445, 2: 99, 413
Шевченко Тарас Григорьевич. 1814—1861. Поэт, художник. 1: 250, 284, 347, 2: 64, 382, 386, 396, 400
Шевченко. Артист. 1: 391
Шекспир Уильям. 1564—1616. 1: 322, 413, 2: 55, 157, 185
Шерер-Набгольц. 2: 3
Шестакова Людмила Ивановна. Сестра композитора М. И. Глинки. 1: 293
Шестернин Михаил Иванович. 1860—1908. Художник. 1: 393
Шестов Петр Иванович. Художник. 1: 21, 23, 28, 29
Шиллер Иоганн Фридрих. 1759—1805. Немецкий писатель. 1: 322
Шильдер. Историк. 2: 225
Шильдер Николай Густавович. 1828—1898. Художник. 2: 182
Шиндлер Панталеон. 1842—1892. Польский художник. 1: 153, 156, 160, 167, 169
Шишкин Иван Иванович. 1832—1898. Художник. 1: 75, 89, 110, 122, 162, 181, 182, 225, 270, 292, 359, 397, 399, 404, 2: 61
Шлейн Николай Павлович. 1873—? Художник. 2: 269
Шмаров Павел Дмитриевич. 1874—1955. Художник. 2: 128, 142
Шнейдер. Педагог. 2: 96
Шопен Фредерик. 1810—1849. Польский композитор. 1: 263, 275
Шопенгауэр Артур. 1788— 1860. Немецкий философ идеалист. 1: 261, 2: 55
Шпильгаген Фридрих. 1829—1911. Немецкий писатель. 1: 86, 106, 117, 302
Шрейдер Егор Егорович. 1844—1922. Художник. 1: 156
Шульгин. Историк. 1: 86
Щеголенок Василий Павлович. ?—1879. 1: 444
Щедрин — см. Салтыков-Щедрин М. Е.
Щекотов Николай Михайлович. 1884—1945. Искусствовед. 2, 385
Щепкин Михаил Семенович. 1788—1863. Артист. 1: 202
Щербиновский Дмитрий Анфимович. 1867—1926. Художник. 2: 102, 377
Эварницкий — см. Яворницкий Д. И.
Эдельфельд Адольф Густав. 1854—1905. 2: 274, 290
Эзергал Карл. 2: 338
Экгорст Басилий Ефимович. 1831—1901. Художник. 4: 278, 279
Экс 1: 45
Эль Греко Доменико. 1541— 1614. Испанский художник. 1: 286
Эркман Шатриан. Литературное имя французских писателей, писавших вместе: Эмиль Эркман. 1822—1899. Александр Шатриан. 1826—1890. 1: 86, 117
Эйснер В. Художник. 2: 377
Энгельгардт. 2: 190
Энгр Жан-Огюст-Доменик. 1780—1867. Французский художник. 1: 93, 97
Эрдмансдерфер. Дирижер. 2: 342
Эрнст Сергей Ростиславович. Искусствовед. 2: 367, 371, 374
Этлингер Мария — 1: 368
Юра — см. Репин Ю. И.
Юшанов Алексей Лукич. 1840—1865. Художник. 1: 71
Явленский Алексей Георгиевич. 1867—1941. Художник. 1: 407, 2: 35, 45, 172
Яворницкая Серафима Дмитриевна. Жена Д. И. Яворницкого. 2: 382, 390, 396, 397, 399, 403, 404, 412
Яворницкий Дмитрий Иванович. 1855—1940. Историк, этнограф. 1: 18, 110, 189, 2: 188, 189, 197, 233, 252, 359, 381, 382, 385, 389, 390, 395, 397, 399, 402, 403, 404, 406, 407, 412
Язев Николай Геннадиевич. Муж Т. И. Репиной. 2: 360
Язева Татьяна Николаевна, (в замужестве Дьяконова). Внучка И. Е. Репина. 2: 339, 362, 399
Якоби Валерий Иванович. 1834—4902. Художник. 1: 40, 42, 58, 176, 178, 300
Яковлева Лидия Николаевна. 1866—1934 Педагог. 1: 445, 2: 189, 198, 221, 337
Якунчикова Зинаида Николаевна. 1843—1919. Художник. 1: 245
Янченко Николай Иванович. 1872—? Художник. 2: 377
Яремич Степан Петрович. Искусствовед. 2: 287, 338, 341
Ярошенко Николай Александрович. 1846—1898. Художник. 1: 227, 270, 294, 343, 346, 368, 392, 417, 418, 2: 63, 65
Ясинский Иероним Иеронимович. 1850—1931. Писатель. 1: 344, 2: 144
Яценко-Зеленский. Монах Полтавского монастыря. 2: 382, 385, 398, 399, 405
Яцкевич Софья Авксентьевна. 1: 428
Anker — французский художник, керамист. 1: 171
Burne. 1: 374
Ginotte Giacomo. 1: 326
Margot. 1: 86
Paul — см. Чистяков П. П. Vibert — см. Вибер Ж.-Ж.
Репин Илья Ефимович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма (1867-1892), Репин Илья Ефимович, Год: 1892
  2. Письма к Д. М. Левашову, Репин Илья Ефимович, Год: 1916
  3. Всеподданнейшее письмо Нестора Кукольника, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1864
  4. Письма, Дмитриев Иван Иванович, Год: 1835
  5. Письма к М. Л. Михайлову, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1861
  6. Письмо к И. И. Глазунову, Булгарин Фаддей Венедиктович, Год: 1846
  7. ‘Если умру, то невинным…’, Меньшиков Михаил Осипович, Год: 1918
  8. Письма, Шаляпин Федор Иванович, Год: 1937
Электронная библиотека