![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/dimitri_pisarev.jpg)
В. В. Прозоров
Писарев Д. И.: биобиблиографическая справка, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1990
Время на прочтение: 15 минут(ы)
ПИСАРЕВ, Дмитрий Иванович [2(14).Х.1840, с. Знаменское Елецкого у. Орловской губ.— 4(16).VII.1868, Дуббельн (Дубулты) под Ригой, похоронен на Волковом кладбище в Ленинграде] — литературный критик, публицист. Родился в небогатой культурной дворянской семье. Почти 12 лет прошли в лоне родительского дома, неусыпных материнских забот. Мать, Варвара Дмитриевна, урожденная Данилова, души в нем не чаяла, хотя, по сдержанности характера, редко выказывала нежные чувства. Матери обязан П. своим ранним интеллектуальным развитием, неутомимой жаждой знаний, потребностью в самообразовании, поразительным трудолюбием. В 4 года он свободно читал по-русски и по-французски, вскоре овладел немецким языком. По окончании петербургской гимназии (1852—1856) П. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Именно в университете прорастает в юноше ‘ядовитое зерно скептицизма’ (Соч.— М., 1956.— Т. II.— С. 141, далее указываются том и страница). П. пройдет через искус академической науки, специальных занятий, среди которых будут преобладать почти механические переводы с немецкого на русский известных и не очень известных филологов. На собственном опыте убедится П. в начетническом, механистическом характере этих занятий, освященных авторитетом педагогов-педантов. Позднее он поймет, что воспитатели стремятся пробудить в своих питомцах не дух творчества, но хотят вложить в них определенную массу ‘усыпительных’ сведений и материалов для запоминания впрок: ‘Студент читает одного писателя, читает другого, а все не становится умнее, и все ждет прояснения своего мозга, и все громоздит факты на факты, и вдруг, нежданно-негаданно для самого себя, в одно прекрасное утро оказывается туго набитым историческим чемоданом, совершенно подобным своему прототипу и возлюбленному руководителю’ (II, 142). Индивидуальные задатки П. не совпадали с требованиями, которые предъявляли к филологическим штудиям его учителя. И, к чести П., он это сумел понять. По его словам, он никогда не мог продолжительное время заниматься тем, что не доставляло ему ‘умственного наслаждения’ (II, 142). Даже когда честолюбие его должно было быть удовлетворено (профессора были довольны его работой, студенты хвалили, работа
о немецком философе и Языковеде Вил.ыдаль.ме, Гумбольдте публикуется в специальном сборнике), он не страшился задать себе трудный, испытующий вопрос: ‘Мнение других обо мне возвысилось, но чем возвысилось мое действительное достоинство?’ (II, 161).
П. тяготит самодовольная автономия науки, занятий ‘безопасными’, ‘микроскопическими’ вопросами (И, 175), глухая отторженность ее от запросов современности. Безжалостный и в целом справедливый приговор двухлетним студенческим занятиям будет дан П. в статье 1863 г. ‘Наша университетская наука’. Верно и то, что в университете П., ‘переходя от одной специальности к другой’, имел, по словам его друга, поэта Н. С. Курочкина, ‘возможность запастись громадным количеством знаний прежде, нежели выступил на литературном поприще’ (Отечественные записки.— 1868.— No 8.— Отд. II.— С. 176).
П. признал ошибку в выборе занятий, т за этим последовали поиски своего дела. П., как сам он о себе скажет, вышел ‘на свежий воздух из душных монастырских стен университетской науки’ (11, 168). В годы учебы в университете первой его пробой стала с начала 1859 г. работа в ‘журнале для девиц’ ‘Рассвет’, издававшемся артиллерийским офицером В. А. Кремпиным, стремившемся удовлетворить жадный интерес читателей к вопросам женской эмансипации. Новое дело потребовало самостоятельности мысли: ‘Я не выписывал из книжки,, я не повторял чужих слов,— писал он,— и, доходя путем собственного размышления до общеизвестных истин, я все-таки успевал сообщить этим истинам ту печать искреннего и живого убеждения, которая несомненно свидетельствует о том, что мысль действительно возникла в собственном, мозгу писавшего. Поэтому работа моя была для меня привлекательна…’ (II, 176).
Самые примечательные из рецензий, опубликованных в ‘Рассвете’,— ‘Обломов’. Роман И. А. Гончарова’, ‘Дворянское гнездо’. Роман И. С. Тургенева’, ‘Три смерти’. Рассказ графа Л. Толстого’ (1859.— No 10—12). Статьи П. содержат проницательные характеристики творчества молодых писателей. Анализ художественных произведений в них не замыкается в пределах эстетического ряда, но связывается с важными социально-этическими проблемами русской жизни. Так, П. судит Обломова, хорошо сознавая, что источник беспечной праздности и изнеженности открытого И. А. Гончаровым характера — в условиях первоначального воспитания, в обстоятельствах существования поместного дворянства, в ‘нелюбви к труду всякого рода’ (I, 8). Натуру Обломова П. оценивает сложно, подчеркивая в ней отсутствие мужественности и самодеятельности и одновременно — привлекательную чистоту помыслов и чувств, честность и порядочность (I, 9).
Сознание бесцельности прежних умственных занятий, чрезвычайное переутомление, многолетняя безответная любовь к двоюродной сестре Р. А. Кореневой привели П. в 1860 г. к тяжелому психическому расстройству. 4 месяца провел он в лечебнице. После выздоровления и отдыха П. все силы отдает окончанию университета, работает над кандидатской диссертацией, посвященной мистическому учению Аполлония Тианского, одного из идеологов рабовладельческого общества в Римской империи эпохи ее распада. Закончив в 1861 г. университетский курс, П. начинает активную работу в журнале ‘Русское слово’ (до запрещения журнала в 1866 г.). Журнальное дело становится его призванием. Неотразимо сильное впечатление производит близкое знакомство с редактором ‘Русского слова’ Г. Е. Благосветловым, публицистом и критиком, деятельным участником революционного движения 60 гг. ‘Первый труд, которым я зарекомендовал себя в глазах г. Благосветлова,— припоминал П.,— был перевод поэмы Г. Гейне ‘Атта Тролль’ (III, 453). С Гейне, популярнейшим в России 60 гг. немецким поэтом, П. обнаружил несомненное родство души. Ругая незадачливых переводчиков Гейне, предлагавших искаженное и водянистое подражание оригиналу, сам П. стремится к предельной ритмической и идейно-смысловой точности в первом русском переложении поэмы.
Статьи П. в ‘Русском слове’ быстро привлекли внимание читателей остротой мысли, бесстрашием авторской позиции, искренностью тона, полемическим духом. П. мечтает о таком взаимопонимании между читательской аудиторией и художественной литературой, при котором произведение будило бы в читателе ‘деятельность мозга’, наталкивало на известный ряд идей. Встав на позиции философского материализма, П. провозглашает необходимость первоочередного решения социально-экономических проблем русской жизни. Критик ‘Русского слова’ сознает, что просвещение народных масс ускоряет процесс революционного преобразования всего общества. С энтузиазмом, в духе идей Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, П. разрабатывает программу взаимоотношений литератора и педагога с массовой аудиторией (статьи 1861 г. в ‘Русском слове’ — ‘Несоразмерные претензии’, ‘Народные книжки’). ‘Чтобы быть поэтом в деле народного образования,— пишет он,— надо стоять на одной почве с народом, надо горячо любить, и притом любить просто и без претензий, надо силою непосредственного чувства понимать и его невысказанное горе, и неосознанные надежды, и невыяснившиеся стремления’ (I, 58—59). С негодованием относится П. к литераторам, питающим к народу высокомерную неприязнь, рисующим преимущественно тупых, бессердечных, равнодушных ко всему на свете ‘простолюдинов’ (I, 53). В начале 1861 г. П. ратует за преодоление естественных и искусственных барьеров, отделяющих интеллигенцию от народа.
Взгляды П. на вопросы образования и воспитания оформляются в зрелую педагогическую систему, восходящую к революционно-демократическим воззрениям Белинского. Главный недостаток процесса обучения ребенка П. видит в заведомо пассивной позиции воспитуемого. Педагог, по его убеждению, должен стремиться прежде? всего привести в надлежащую ясность духовные запросы своих питомцев. Гуманистические представления о воспитании П. распространяет и на литературно-критическую работу.
Формулируя методологические основы реальной критики, П. связывает ее деловой пафос с переломной в истории России эпохой, когда литературное произведение становится существ венным поводом для обсуждения с читателей вопросов, ‘которые постоянно на очереди и которые человечество в каждом поколении решает и перерешает по-своему’ (I, 78). Для юношей, вступающих в жизнь, устремляющихся к знаниям, общественной борьбе, ‘талантливый критик с живым чувством и с энергическим умом, критик, подобный В. Г. Белинскому, мог бы быть в полном смысле слова учителем нравственности’ (I, 102—103).
В 1862 г. в No 3 ‘Русского слова’ П. публикует статью ‘Базаров’, по праву относящуюся к вершинным литературно-критическим выступлениям революционных демократов. Свою задачу П. видит в том, чтобы ‘обрисовать крупными чертами личность Базарова, или, вернее, тот общий, складывающийся тип, которого представителем является герой тургеневского романа’ (II, 15). Критик открыто симпатизирует Базарову, его сильному, честному и суровому характеру. Со свойственной ему афористической чеканностью П. определяет свое отношение к Базарову и к его предшественникам в русской литературе: ‘…у Печориных есть воля без знания, у Рудиных — знание без воли, у Базаровых есть и знания и воля, мысль и дело сливаются в одна твердое целое’ (II, 21).
По утверждению критика журнала ‘Современник’ М. А. Антоновича, резко высказанному в марте 1862 г. в статье ‘Асмодей нашего времени’, ‘Отцы и дети’ — пасквиль на молодое поколение 60 гг. и все симпатии И. С. Тургенева исключительно на стороне ‘отцов’. П. же полагал совсем иначе: несмотря на явное несовпадение взглядов, привычек, стиля жизни, создатель Базарова понял своего героя ‘так верно, как не поймет ни один из наших молодых peaлистов’ (II, 26). П. видит в романе торжестве непосредственной силы художественного таланта Тургенева, подлинно поэтической объективности, не оставляющей места намеренному своеволию и произволу. ‘Отцы и дети’, считает П. способны внушить читателям глубокую симпатий к людям базаровского типа. Оценивая известную нигилистическую односторонность Базарова, его неприятие поэзии, музыки, эстетических наслаждений, П. дает понять, что не разделяет этих заблуждений и считает их признаком ‘узкого умственного деспотизма’ (II, 25).
В 1862 г. он создает памфлет, поводом к которому послужила брошюра Шедо-Ферроти (псевдоним Ф. И. Фиркса), написанная по заказу правительства и обращенная против А. И. Герцена, сочинения которого находились в России под строгим запретом. В исполненном негодования памфлете П. содержался призыв к свержению и физической ликвидации царствующего дома Романовых, к революционному насилию: ‘То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу, нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы’ (II, 125—126). 2 июля 1862 г. П. был арестован и свыше 4 лет провел в Петропавловской крепости, в одиночном заключении! Через год после ареста он получил разрешение властей писать и печататься. Недюжинная сила воли, настойчивая поддержка матери, участие единомышленников по журналу помогли П. выстоять, духовно одолеть тюрьму. Именно здесь им были написаны статьи, которые получили огромный общественный резонанс и принесли критику ‘Русского слова’ настоящую литературную славу, известность дерзкого и пылкого полемиста, не признающего ничьих авторитетов, глашатая радикально-демократических идей молодого поколения России.
В эти годы П. мечтает об универсальном выходе из драматической в истории своего народа ситуации (после 1861 г. надежды на скорую крестьянскую революцию в России были утрачены) и видит этот выход в осязательно полезной и активной научно-практической деятельности, в пробуждении интереса к точным, эмпирическим, естественно-научным знаниям. Для П. в данных социально-исторических условиях занятия точными науками — не самоцель, но средство подлинного раскрепощения человека, способ улучшения материального положения трудящихся масс. Быть полезным, проповедует П.,— значит стать чернорабочим просвещения, участником долгого, трудного и столь необходимого забитой и темной России просветительского дела. П. испытывает на себе заметное влияние социально-философских идей позитивизма в духе Генри Томаса Бокля, механистического материализма Якоба Молешотта. Разнообразие духовных и материальных потребностей людей П. очень часто и прямо начинает сопрягать с чисто физиологическими, биологическими нуждами человеческого организма, обнаруживая нигилистическое отношение к явлениям культурной жизни, далеким от непосредственной утилитарности.
Ради выяснения и утверждения своих принципиальных позиций П. не останавливается перед самой резкой, нелицеприятной критикой.
Достается и врагам, и своим. В статье ‘Цветы невинного юмора’ (1864) П. дает крайне несправедливую характеристику сатирическим очеркам М. Е. Салтыкова-Щедрина ‘Невинные рассказы’ и ‘Сатиры в прозе’, обвиняя сатирика в увлечении ‘чистым искусством’, в создании ‘беспредметного и бесцельного’ комизма, в смехе ‘ради пищеварения’ (II, 348) и т. п. В 1863—1864 гг. П. участвует в ожесточенной полемике с журналом ‘Современник’. Полемика (о тактике демократических сил в пореформенную пору), переходившая на личности и подчас напоминавшая болезненно-резкую перебранку, названа была Ф. М. Достоевским ‘расколом в нигилистах’ (Полн. собр. соч.— Л., 1980.— Т. 20.— С. 102).
С предельно прагматических позиций подошел П. и к оценке драмы А. Н. Островского ‘Гроза’. Статья П. ‘Мотивы русской драмы’ (1864) ставит целью опровергнуть известный взгляд Добролюбова на Катерину Кабанову. П. останется глух к высокой духовной трагедии героини Островского. В отмеченных и других статьях давал заметную осечку способ анализа, при котором художественное произведение становилось лишь поводом для собственных публицистических построений критика. Добролюбов в 1860 г. в статье ‘Луч света в темном царстве’ отметил пронзительную совестливость и бескомпромиссность Катерины, П., исходя из собственного понимания конкретных проблем новой поры, наступившей после крушения революционной ситуации, полагает, что главный признак по-настоящему светлого явления — сильный и развитый ум, стремление к точным знаниям. По мнению П., подлинный герой нового исторического периода — молодой реалист-разночинец, обратившийся к естественнонаучным занятиям: решительное слово в современной русской общественной жизни надо ждать не от Катерины, а от Евгения Базарова.
Осенью 1864 г. появляется знаменитая работа П. ‘Реалисты’ (журнальный вариант названия ‘Нерешенный вопрос’.— Русское слово.— No 9—11), в которой молодым современникам предлагается развернутая программа ‘полезной работы’, учитывающая, по мысли П., истинные потребности русского общества. С понятием ‘реализм’ в 60 гг. связывается поворот людей науки и искусства к суровой правде жизни, к созидательной работе ради народного блага. Умственный потенциал общества, полагает П., чрезвычайно низок, и его надо поднимать во что бы то ни стало, сделать это должны сверстники П., ‘люди непреклонной энергии, железного терпения и неутомимого трудолюбия’ (III, 37). П. настаивает на том, чтобы всеми силами увеличивать число мыслящих людей в тех сословиях русского общества, которым доступ к образованию уже открыт, т. е. в первую очередь разночинцам: ‘Если вы хотите образовать народ, возвышайте уровень образования в цивилизованном обществе’ (III, 123). П. вновь обращается к образу Базарова, уже не столько имея в виду непосредственный разговор с читателем о романе Тургенева, сколько полемически откликаясь на выступление ‘Современника’ по поводу ‘Отцов и детей’. Роман дает предлог адресоваться ко всему ‘цивилизованному’ русскому обществу с подробным изложением программы реалистов. Одновременно П. отчетливо заявляет об уважении к традициям своих предшественников, Чернышевского и Добролюбова. Их журнал ‘Современник’ он именует ‘лучшим журналом, когда-либо существовавшим в России’ (III, 132). Полемизируя с критиком ‘Современника’ М. А. Антоновичем, П. настойчиво поддерживает такие свойства базаровской натуры, как искренность и честность, строгую разумность, отвращение, к красивой фразе. О Базарове П. говорит так взволнованно, лирически проникновенно, что многие страницы статьи (о трагическом одиночестве Базарова, о противоречивых состояниях духа тургеневского героя) воспринимаются как исповедальные. ‘Реалисты’ — статья-манифест, проникнутая призывом отвлечься от всяческой болтовни и взяться за полезные стране, реальные дела. Сторонник откровенного культа практики, П. в развитии естественных и математических дисциплин видел мощное средство обновления всего отечественного социального организма. Односторонность предложенного им ‘химического’ (в отличие от ‘механического’, т. е. революционного) пути вынужденна, и вместе с тем бесспорен вклад П. в распространение в России дарвинизма, в популяризацию основ биологии, точных наук на математической основе. К. А. Тимирязев так оценит естественнонаучную пропаганду П.: ‘По образованию филолог, дилетант в естествознании, знакомом ему только из книг, увлекающийся, но зато и увлекавший, Писарев выступил убежденным защитником культурной задачи естествознания вообще и в современном русском обществе в особенности’ (Соч.— М., 1939.— Т. VIII.— С. 175). П. Россия во многом обязана тем, что именно в 60 гг. был разбужен пытливый интерес молодежи к различным областям точных знаний.
В ‘Реалистах’, а в 1865 г. в статьях ‘Пушкин и Белинский’, ‘Разрушение эстетики’, ‘Посмотрим!’ и др. выступлениях П. упорная пропаганда естественных наук все явственнее сочетается с отрицательным отношением к дисциплинам умозрительным, не достигшим ‘научной твердости и определенности’ (III, 138), основанным не на строго объективной, а на зыбко-вкусовой, размытой почве. П. судит Онегина, Ленского, Лариных, их быт и нравы, характер их взаимоотношений с откровенных позиций плебея-демократа, ‘внимательного и недоверчивого читателя’ (III, 310). К поэтической строке П. сознательно подходит с анатомическим скальпелем и оценивает ее как обычную фразу из научной и деловой речи. С убийственной иронией он пересказывает пушкинский роман и лирические стихотворения, избирая позицию простодушного буквалиста-комментатора, то и дело вплетающего в прозаическую речь цитаты, извлеченные из пушкинского стихотворного строя. Строки, словосочетания и отдельные слова, изъятые из естественной поэтической среды, вовлекались в деланно наивный и внутренне саркастический ход рассуждений критика.
Отступая от эстетико-материалистических завоеваний Чернышевского и Добролюбова, П. не раз утверждал, что художественное творчество — не что иное, как иллюстрация придуманной автором мысли, расцвечивание и раскрашивание изначально добытой или взятой, напрокат идеи. Высмеивая напыщенные речи о поэтах как о ‘высших натурах’, как о ‘привилегированной касте жрецов Аполлона’ (в противовес ‘низким или обыкновенным натурам’ читателей), о художнике-полубоге, на высоком челе которого ‘горит печать его высокого призвания’, и т. п., низвергая ‘эстетический мистицизм’, которым, как несправедливо считал П., был глубоко заражен Белинский и от которого не совсем уберегся даже Добролюбов (III, 369), критик ‘Русского слова’ предлагал достаточно прямолинейные объяснения ‘механизма’ художественного творчества: ‘…тот человек, которого мы называем поэтом, придумывает какую-нибудь мысль и потом втискивает ее в придуманную форму’ (III, 370).
Высоко оценил П. роман Чернышевского ‘Что делать?’. В статье 1865 г. ‘Мыслящий пролетариат’ (журнальный вариант заглавия ‘Новый тип’) П. определил основной пафос новаторской книги Чернышевского: ‘Все симпатии автора лежат безусловно на стороне будущего, симпатии эти отдаются безраздельно тем задаткам будущего, которые замечаются уже в настоящем. Эти задатки зарыты до сих пор грудою общественных обломков прошедшего, а к прошедшему автор, конечно, относится совершенно отрицательно’ (IV, 9). П. с восхищением говорит о романе Чернышевского, о его революционно-просветительской программе, способной заразить читателей жаждой активного переустройства жизни, открыть им глаза на свою собственную роль в борьбе за будущее, внушить надежду на успех. Страницы романа ‘Что делать?’, посвященные описанию мастерской Веры Павловны, П. в полном согласии со своей реалистической теорией полезных дел относит к числу ‘самых замечательных мест’ во всем произведении: ‘…этой стороною роман ‘Что делать?’ может произвести столько деятельного добра, сколько не произвели до сих пор все усилия наших художников и обличителей’ (IV, 26). Особую цену в устройстве мастерской Веры Павловны имеет, по мысли П., для современников принцип равного между всеми работниками распределения прибыли, которая ‘потом расходовалась самым экономным и расчетливым образом’ (IV, 26). Чернышевский, говорит П., открыл читателям принципиально новый строй мысли своих любимых героев, светлый мир их искренних чувств и переживаний, У новых людей ум и чувство находятся в постоянной гармонии. Заключительную часть статьи П. посвящает ‘титанической фигуре’ Рахметова. Приветствуя появление этого необыкновенного героя в романе (и в русской литературе), П. вместе с тем замечает, что аскетизм Рахметова, его нарочитый отказ от многих естественных жизненных благ логически далеко не безупречны в обыкновенное время спада революционной активности масс: ‘Принимать самого себя за исключение и ставить себя выше человеческих потребностей и вне общих физиологических законов во всяком случае не рационально’ (IV, 45). Эти замечания критик, однако, готов посчитать излишними и даже вовсе не состоятельными, если приходит пора революционного взрыва. ‘В обыкновенное время, когда господствует невозмутимая рутина, когда тянутся скучные и томительно длинные исторические антракты, силам Рахметова нет приложения’ (IV, 47)
Освобожденный 18 ноября 1866 г. по амнистии, П. поначалу пробует продолжить работу с прежними своими единомышленниками (Благосветлов после закрытия в мае 1866 г. ‘Русского слова’ основал в том же году новый ‘учено-литературный’ радикально-демократический журнал ‘Дело’), но вскоре все более определенно и бесповоротно расходится с ними из принципиальных идейных соображений. Предлогом для разрыва послужило недостаточно учтивое отношение Благосветлова к М. А. Маркович (псевдоним — Марко Вовчок), троюродной сестре П., широко известной в ту пору писательнице, которую П. нежно и горячо полюбил и с которой был неразлучен до конца своих дней.
Выйдя из Петропавловской крепости, П. переоценивает многое из того, во что еще недавно неистово верил: время открывало новый угол зрения на общественно-историческую перспективу развития России, нигилистическая проповедь утилитарных идей обнаруживала свою недостаточность. В статье ‘Борьба за жизнь’ (1-я часть опубл. в журнале ‘Дело’ (1867.— No 5), 2-я часть под названием ‘Борьба за существование’ напечатана в ‘Деле’ в 1868 г., после смерти автора), посвященной роману Достоевского ‘Преступление и наказание’, П. сосредоточился на выяснении истоков совершенной Раскольниковым ‘пробы’, на осмыслении ее социально-психологической и нравственной природы.
Главная причина, которая привела Раскольникова к мысли об убийстве, а потом и к кровавому делу, по заключению П.,— подавляющая бедность молодого человека, его отчаянное озлобление. Сам общественный уклад, социальная безысходность вынуждают героя Достоевского стать убийцей. П. определил свое принципиальное отношение к ‘теории’ Раскольникова о необыкновенных людях, имеющих внутреннее право разрешать себе любые кровопролития во имя высокой цели, для пользы дела, и о ‘тварях дрожащих’, т. е. о кассе обыкновенных людей. Чтобы рассеять любые кривотолки о том, что пролитие крови способствует в некоторых чрезвычайных социально-исторических обстоятельствах прогрессу, П. замечал с совершенной ясностью, не допускавшей никаких компромиссов: ‘Кровь льется совсем не для того, чтобы подвигать вперед общее дело человечества, напротив того, это общее дело подвигается вперед, несмотря на кровопролития, а никак не вследствие кровопролития…’ (IV, 347). Речь шла о соответствии исторических целей и средств их достижения. Настоящие революционеры-гуманисты, по убеждению П., никогда не утверждают своего права на насилие, не могут быть ни при каких поворотах событий любителями и виновниками кровопролития: ‘Доказать, что какой-нибудь исторический деятель был страшным кровопроливцем, то есть что действительно кровь лилась по его личному желанию и распоряжению, а не вследствие тех обстоятельств, среди которых он был поставлен и над которыми он был не властен,— значит доказать тем самым, что этот деятель был врагом человечества и что его пример ни для кого и ни для чего не может служить оправданием’ (IV, 347). П. непредвзято взглянул на истоки ‘дела’ и идей Раскольникова с позиций революционных демократов, тех, с кем страстно спорил в романе Достоевский, кого он опровергал, но опровергнуть до конца не мог, словно бы чувствуя относительную правоту своих оппонентов. Анализ социально-политических и общественно-психологических обстоятельств жизни России конца 60 гг. подвигал П. к новым ответам на насущный вопрос времени: что делать?
В заточении П. представлялось, что судьба России целиком заключена в руках интеллигентов-разночинцев. В статьях последнего периода зазвучали принципиальные для П. идеи, связанные с непосредственным участием народных масс в историческом строительстве (‘Французский крестьянин в 1789 году’ — отклик на исторический роман французских писателей А. Шатриана и Э. Эркмана ‘История крестьянина 1789 года’, название в русском переводе Марко Вовчок — ‘На рассвете’). Напоминая о событиях французской революции XVIII в., П. размышляет о роли народа, поднимающегося на борьбу за новую жизнь. Не революция для народа, но революция силами народными способна по-настоящему обновить жизнь — это был важный социально-политический итог, к которому пришел П.: французский народ, был подготовлен к своему политическому пробуждению ‘низшими слоями буржуазии’, т. е. разночинцами, которые щедро делились с рабочими плодами своих размышлений, внося в темную жизнь народа ‘луч света’ (IV, 422). Появление в статье 1867 г. известного добролюбовского образа не случайно: отказав в свое время Катерине Кабановой в праве быть причисленной к светлым явлениям русской жизни, знаменующим ее грядущее обновление, П. теперь не столь опрометчив и категоричен в публицистических выводах. Неустанная работа Базаровых, серьезные занятия естественными науками многое могут дать народу, но без народа Базаровы бессильны и обречены — таков был плодотворный ход раздумий П. о ведущих закономерностях общественной борьбы.
В начале 1868 г. П. принимает приглашение Н. А. Некрасова сотрудничать в обновленных ‘Отечественных записках’ и публикует (без подписи) ряд статей и рецензий (‘Романы Андре Лео’, ‘Старое барство’, ‘Война и мир’. Соч. гр. Л. Н. Толстого’, ‘Мистическая любовь’). В рецензии на романы Андре Лео П. замечает, что самой здоровой в жизни средой является ‘простой народ, тот народ, который зарабатывает себе насущный хлеб тяжелою и черною работою’. П. ставит трудный вопрос, на который ответит уже новое поколение революционеров 70 гг.: ‘Можно ли действительно уйти в эту среду?.. Не похоже ли это удаление от образованного общества в народ на удаление с моста, головой вперед, в самый омут глубокой и быстрой реки?’ (Отечественные записки.— 1868.— No 2.— Отд. П.— С. 240). Существенным для эволюции мировоззрения П. был итог: ‘Лучшее будущее… начнется тогда, когда народ возвысится до самосознания и до самоуважения’ (Там же.— С. 240). П. предсказывает социально-историческое явление, которое очень скоро, в 70 гг., будет наречено ‘хождением в народ’.
Творческий путь П. оборвался внезапно: в конце июня 1868 г. он с М. А. Маркович и ее сыном Богданом приехал на отдых в Дуббельн под Ригой и погиб во время купания в Балтийском море. Похоронен на Волновом кладбище в Петербурге. ‘Блестящая и подававшая большие надежды звезда исчезает, унося с собой едва развившиеся таланты, покидая едва начатое литературное поприще’,— писал А. И. Герцен в ‘Колоколе’ 15 сентября 1868 г. (Собр. соч.— Т. XX.— Кн. 1.— С. 376—377).
П. встречал на своем пути не только друзей и единомышленников, но и немало озлобленных врагов. Ярые недруги не раз предрекали ему скорое и прочное забвение. Время не только не стерло память о П., но прошли десятилетия, и русские марксисты назвали его имя в ряду своих славных предшественников. Н. К. Крупская вспоминала: ‘Писарева Владимир Ильич в свое время много читал и любил’ (В. И. Ленин о литературе и искусстве.— 7-е изд.— М., 1986.— С. 435). П. и сегодня подкупает юношеским
максимализмом, идейной страстностью, истинно рыцарским благородством. И в заблуждениях своих он искренен, честен и красив. П. энергично восстает против умственного деспотизма, инерции мысли, самоуспокоенности. Не утрачивают живого интереса его мысли о нравственном и физическом Боепитании и самовоспитании личности, о решающей роли труда в становлении молодого характера (статьи ‘Наша университетская наука’, ‘Школа и жизнь’).
Соч.: Соч.: В 10 ч.— Пб., 1866—1869, Полн. соч. собр.: В 6 т.— Пб., 1894—1907, Соч.: В 4 т.— М., 1956. Лит.: Скабичевский А. Д. И. Писарев // Отечественные записки. — 1869. — No 1—3, Засулич В. И. Д. И. Писарев и Н. А. Добролюбов // Д. И. Писарев и Н. А. Добролюбов: Сб. ст.— П., Пб., Т.. 1907, Казанович Е. Некрасов и Писарев // Печать и революция.— 1925.— No 1.— С. 79—95, Шелгунов Н. В. Сочинения Д. И. Писарева // Лит. наследство.— 1936.— Т. 25—26.— С. 398—418, Козьмин Б. Материалы для биографии Д. И. Писарева // Записки Отдела рукописей Библиотеки СССР им. В. И. Ленина. — 1940.— Вып. 9.— С. 35—50, Бухштаб Б. Я. Д. И. Писарев: Указатель основной литературы.— Л., 1940, Боровский В. В. Д. И. Писарев // Воровский В. В. Литературно-критические статьи.— М., 1956, Шишкина А. Н. Писарев // История русской литературы.— М., Л., 1956.— Т. VIII.— Ч. I, Герцен А. И. Собр. соч.— М., 1960 — Т. XX.— С. 335—350, 377, 669—670, Плоткин Л. А. Д. И. Писарев. Жизнь и деятельность.— М., Л., 1962, Кузнецов Ф. Ф. Журнал ‘Русское слово’.— М., 1965, Ильин В. В. Писарев и Пушкин.— Смоленск, 1972, Туниманов В. Принципы реальной критики. Эволюция Писарева в 1860-е годы // Вопр. лит.— 1975.— No 6.— С. 153—185, Короткой Ю. Н. Писарев.— М., 1976 (Жизнь замечательных людей), Лебедев А. А. Мыслящий пролетариат Писарева.— М., 1977, Виноградов И. Испытание Писаревым // Лит. учеба.— 1979.— No 5, Прозоров В. В. Д. И. Писарев. Книга для учителя.— М., 1984, Лурье С. Литератор Писарев. Роман.— Л., 1987.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 2. М—Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990