Владимир Амфитеатров-Кадашев.
Певец озарения вещи (Владислав Ходасевич. ‘Тяжелая Лира’)
Певец озарения вещи, Амфитеатров-Кадашев Владимир Александрович, Год: 1923
Время на прочтение: 2 минут(ы)
‘Тяжелою’ называет Вл. Ходасевич свою лиру, — и это имя сначала странно. Но чем более вчитываешься в эту замечательную книгу, (она — событие в русской поэзии), тем оправданнее кажется ея название. Тяжел лирический путь Ходасевич — озарение ‘косной, нищей скудости’ мира вещей… и тем глубже его тяжесть, что мир для Ходасевича — не только — знак. Он любит скудный облик земных существований:
‘Довольный малым созерцаю,
То, что дает нещедрый рок:
Вяз, прислонившийся к сараю,
Покрытый лесом бугорок’.
Ведь даже в самом остром отрицании ‘Шума земного бытия’, в самом страстном призыве ‘Неизвестной зари’ ‘Заря’ расцветает образами ‘вещными‘.
‘А уж если сны приснятся,
То пускай в них повторятся,
Детства давние года.
Снег на дворике московском,
Иль — в Петровском-Разумовском
Пар над зеркалом пруда’.
И недаром Ходасевич ищет символически глубочайших постижений — в обыденном, предметном, испепеляющая жизнь душа — ‘пробочка над крепким иодом’… Но любовь к вещи, — не заслоняет от зорких очей поэта ея ирреальности. Предметный мир — не подлинный: подлинна лишь Психея, светлолучистая, творящая душа:
‘Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространством,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.
И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющаго взоры’.
Поэтому — истинное творчество падение в себя:
‘Ни розоваго сада,
Ни песеннаго лада,
Во истину не надо —
Я падаю в себя.
На все, что людям ясно,
На все, что им прекрасно,
Вдруг стала несогласна
Взыгравшая душа’.
‘Легкая, падучая, милая’ душа поэта осенена великим даром тайнослышания, — и перед ея зеницами разверзаются существования иныя, ‘родное, древнее жилье’:
‘Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.
Глядит безстаршными очами
В тысячелетия свои,
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои’
В легком, огневом полете Писхеи вещный мир пересоздается в Божьи бездны, в ‘мир новый, напряженный и суровый’, где даже первый снег не ‘такой как у всех’, где ‘в небе близком, слишком близком’, ‘все только то, что есть и у земли’: серость и сырость разбухших, размокших туч, но зато — ‘в затоптанном и низком’ — в скользких тротуарах — отражается ‘горний лик’. Но если тайнослышание Психеи открывает ‘цветочный мир, цветочный путь’, то этому же дару она обязана и раскрытием нижней бездны, она — познает — соблазны демона, — ‘перваго дачника на расцветающей земле’ (какая изощренно-смелая символика!), она встречает таинственные черные автомобили — ‘с той поры, как ездит тот, — в душе и в мире есть пробелы, как бы от пролитых кислот’, — и поэта охватывает некий темный ужас.
‘Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепыя руки простираю,
И ничего не узнаю’.
Иногда ему тяжел и страшен даже великий дар тайнослышания:
‘Увы! За что, когда все спит,
Ей тайнослышанье твердит
Свои пифийские глаголы?
Простой душе невыносим
Дар тайнослышанья тяжелый.
Психея падает под ним’.
Из страшных глубин познания себя, падения в себя хочет вернуться к вещам, но вещам, озаренным: через путь к озарению — лирический пафос.
Бывают таинственныя минуты, когда в бедной комнате, ‘под штукатуренным небом’, под ‘солнцем в шестнадцать свечей’ — душа вдруг проникается вакхическим восторгом вдохновения:
‘И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие’.
И свершается чудо: ‘большими глазами, глазами, быть может, змеи’ видит зоркий поэт — озарение вещей: внемлют ‘несчастныя вещи’ тяжелой лире воспарившаго над мертвым бытием поэта. —
‘И нет оштукатуреннаго неба,
И солнца в шестнадцать свечей,
На гладкия, черныя скалы
Стопы опирает — Орфей’.
Владимир Кадашев. Певец озарения вещи (Владислав Ходасевич. ‘Тяжелая Лира’) // Эхо. ‘Aidas’. Иллюстрированное приложение к газете ‘Эхо’. 1923. No 13. С. 13.
Подготовка текста Павел Лавринец (Вильнюс), 2010.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2002.