Петербургский случай, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1892

Повесть
Время на прочтение: 114 минут(ы)
Скачать в PDF

ПЕТЕРБУРГСКІЙ СЛУЧАЙ.

(Повсть).

I.

Деньщикъ капитана фонъ Горнштейна, Викторъ, дня три тому назадъ проводилъ своего барина на Балтійскій вокзалъ. Капитанъ, сухой, педантичный человкъ,— какъ большинство военныхъ изъ нмцевъ,— въ послдній разъ, со ступеньки вагона, сообщилъ деньщику подробнйшія и пунктуальнйшія распоряженія, слъ и похалъ въ Ревель, а Викторъ въ этотъ же вечеръ зашелъ къ пріятелю, генеральскому лакею, и напился. Весь слдующій день Викторъ поправлялся, а на третій, вспомнивъ о томъ, что это день его рожденія, задумалъ устроить пирушку.
Теперь, стоя передъ трюмо въ гостиной и закручивая усы, онъ мечталъ о томъ, какое впечатлніе долженъ произвести на деревенскую двушку еню, служившую въ томъ же дом прислугою въ семейств чиновника и согласившуюся на убдительныя просьбы Виктора зайти ‘откушать чашку чая’.
‘Дурища то она дурища’, — думалъ онъ — ‘и въ порядочномъ круг общества вести себя, пожалуй, не съуметъ, а притомъ сюжетецъ все-таки интересный!..’
Закрутивъ, какъ слдуетъ, усы, Викторъ надлъ подаренный капитаномъ форменный сюртукъ съ бархатнымъ воротникомъ и, глядя въ трюмо, самъ залюбовался своей статной, молодой фигурой.
‘Диковинное дло, — думалъ онъ, — этотъ самый сюртукъ на барин все равно какъ на вшалк, а ко мн идетъ! Молодецъ ты, Викторъ, больше ничего что молодецъ! Однако, пойти посмотрть, что-то у меня по хозяйству?’
Викторъ подошелъ къ дверямъ кухни, въ которой возилась рекомендованная на этотъ день въ качеств стряпухи спившаяся съ круга безмстная кухарка, и съ важнымъ видомъ остановился на порог.
— Ну, что, Мавра, дйствуешь?
—Дйствую, красавецъ, дйствую!— отвчала Мавра, — сейчасъ пирогъ посадила!..
Польщенный аттестаціей стряпухи, Викторъ ушелъ въ комнаты, и снова остановился передъ зеркаломъ.
— Молодецъ я!— не удержался онъ, чтобы снова не похвалить себя,— совсмъ молодецъ! Но гд ей устоять деревенщин… Она, кром мужиковъ у себя въ деревн, людей не видала! А и двчонка хороша, нужно сказать правду… Вотъ только имя… еня… какъ то не того… лучше бы Александра… Шурочка… или Леонтина… Леонтина хорошее имя…
Было семь часовъ. Съ минуты на минуту Викторъ ждалъ гостей и начиналъ уже волноваться. По нскольку разъ онъ заходилъ въ столовую, большую комнату съ обоями подъ дубъ и съ рельефными изображеніями дичи и рыбъ по стнамъ, по нскольку разъ переставлялъ приборы, ревизовалъ закуску съ цлью удостовриться, не забыто ли что, и, видимо, томился ожиданіями и сомнніями.
Больше всхъ его безпокоила еня. Ему долго пришлось ее упрашивать, пока, наконецъ, она согласилась придти, и то съ братомъ, и притомъ не надолго.
‘Чортъ ее знаетъ, а вдругъ не придетъ?— думалъ Викторъ, развалясь на кресл въ гостиной и чутко прислушиваясь, не раздастся ли въ передней звонокъ, — тогда мн и праздникъ не въ праздникъ! Что я буду съ обломами длать’.
Между тмъ кто-то изъ ‘обломовъ’ уже вошелъ въ переднюю, но по всей вроятности черезъ кухню, такъ какъ звонка не было слышно, и нершительно топтался на одномъ мст. Заглянувъ въ переднюю, Викторъ увидлъ швейцара Калистрата Демьяныча съ женою. Предполагая, что угощенье будетъ происходить на кухн, супруги не ршались войти.
— А, Калистратъ Демьянычъ, Глафира Петровна!— закричалъ Викторъ, — пожалуйте, пожалуйте. И онъ сдлалъ полный достоинства жестъ приглашенія, заимствованный имъ отъ барина.
— Эге, вотъ оно что! присвистнулъ швейцаръ, кидая вокругъ любопытные взгляды.
— Ужо, мы тутъ! пробормотала швейцариха, упорно стремясь на кухню.
— Да ужъ пожалуйте! Я вамъ говорю!— настойчиво воскликнулъ Викторъ, — барина нтъ, не бойтесь!
Супруги вошли въ столовую, и, поздравивъ хозяина, услись рядомъ на кончики мягкихъ стульевъ, причемъ швейцаръ предварительно обмахнулъ стулъ платкомъ. Добродушное лицо старика, украшенное большимъ, сизымъ носомъ и щетко-подобными бакенбардами, умильно щурилось на закуску.
Швейцариха впилась взглядомъ въ картину, изображавшую какое-то торжественное шествіе воиновъ въ латахъ и со знаменами, и пребыла какъ бы зачарованною.
— Тэкъ-съ… тэкъ-съ… Вотъ мы, значитъ, и собрались!.. А богато вашъ баринъ живетъ, бо-га-то! приговаривалъ Калистратъ Демьянычъ обими, толстыми какъ обрубки, руками потирая колни.
— Какъ сказать? Живетъ аккуратно! Нмецъ! небрежно проронилъ Викторъ.
Въ кухн послышался мужской, сиплый голосъ.
— Прохоръ Петровичъ, это вы?— окликнулъ Викторъ — гряди сюда!
Въ дверяхъ показалась рыжая борода лопатой и кончикъ, какъ піонъ, носа.
— Вотъ вы гд!— провозгласилъ басомъ генеральскій кучеръ, втискивая въ дверь объемистое чрево, — наше вамъ! Проздравляю съ днемъ рожденія! Аграфена, Груня, двигай сюда!
— Сичасъ, сичасъ, Прохоръ Петровичъ! отвчалъ визгливый, женскій голосъ и вслдъ затмъ въ столовую проплыла толстая женщина въ шелковомъ, шумящемъ плать и въ черномъ, тафтяномъ повойник.
— Садитесь, садитесь, господа! Попарно! Вотъ такъ!— суетился Викторъ, — теперь можно и пропустить по маленькой… Винопійца нашъ пришелъ!
— Хе, хе, хе!— громовымъ басомъ разразился кучеръ, — винопійца! Какое слово-то подобралъ!.. Ахъ ты, шутъ тебя дери!
— Викторъ Иванычъ завсегда что нибудь скажетъ такое… обидное!— замтила жена кучера, — новый чинъ придумали.
— Чинъ не чинъ, а такъ… прозваніе! отвчалъ Викторъ.
— Ничего, ничего, братъ! Мы не обиждаемся!— одобрительно похлопалъ его по плечу кучеръ, — хоть горшкомъ назови, только въ печь не сажай! ‘Винопійца’… Хе, хе! Ну, наливать, что-ли? Вы тамъ клюйте себ по маленькой, а я законную!
Онъ налилъ водки въ стаканчикъ для вина, посмотрлъ на свтъ, щелкнулъ языкомъ, и, выпивши, понюхалъ корку хлба.
— Важ-но — погладилъ онъ себя по животу, — наскрозь прошла!
— Закусить, закусить!— снова засуетился Викторъ, — вотъ селедка, икра, сыръ… Кто чего желаетъ!
— Ладно!— махнулъ рукой кучеръ,— по первой не закусываютъ!.. Ну-ка по второй…
— Хе, хе, хе!— одобрительно разсмялся швейцаръ,— это точно! Вотъ это врно…
— Что же наши барышни?— вспомнилъ Викторъ,— не придутъ, что-ли?
— Барышни завсегда ужъ опоздаютъ! Хе, хе!— замтилъ Калистратъ Демьянычъ, — пріодться нужно… то, да другое!
— Ну, семеро одного не ждутъ! Мавра, тащи пирогъ! крикнулъ Викторъ.
— Съ рысью, что-ли? отозвалась та изъ кухни.
— Тащи съ рисомъ!
На стол появился дымящійся пирогъ. Викторъ отрзалъ всмъ по куску. Кучеръ только что усплъ налить по рюмк, какъ въ комнату быстро вошла молодая двушка въ такомъ изумительно пестромъ костюм, что издали ее можно было принять за бабочку. Двушка была небольшого роста и граціозно сложена. Блокурые, густые волосы тонкими прядями выбивались изъ подъ широкой, новомодной шляпки, большіе, голубые глаза, пухлыя, чувственныя губы и вздернутый носикъ длали двушку очень пикантной и придавали ей задорный, немного мальчишескій видъ. Остановившись по середин столовой, двушка сдлала общій поклонъ, и, не снимая шляпки, протянула Виктору руку въ длинной перчатк.
— Здравствуйте, новорожденный!
Викторъ вскочилъ со стула, едва не опрокинувъ тарелки съ пирогомъ, и шумно растаркался.
— Ахъ, Авдотья Васильевна! воскликнулъ онъ, бросаясь въ другой конецъ комнаты за стуломъ, — а мы васъ ждали, ждали… Ну, душевно радъ! Такъ радъ… Позвольте васъ, за это самое, поцловать!..
— Поцловать? Это что за мода! Вотъ мн нравится! пожала плечами двушка.
— Да ужъ такая мода!
Викторъ подскочилъ съ раскрытыми объятіями, но двушка отбжала въ другой уголъ. Викторъ бросился за нею. Двушка бгала вокругъ стола, не давая себя поймать, смясь и громко взвизгивая. Калистратъ Демьянычъ и кучеръ съ интересомъ слдили за возней, носившей, по ихъ мннію, несомннные признаки хорошаго тона. Швейцариха съ ехидствомъ поглядывала на молодую двушку, а жена кучера съ аппетитомъ ла пирогъ, нисколько не интересуясь происходившимъ.
— Атанде, не поймаете! смялась двушка.
Викторъ, однако, поймалъ ее за платье. Полотнище затрещало.
— Ну, ужъ это пожалуйста! вскричала двушка, — что это за мода — платье рвать!.. Не на ваши деньги куплено… Пустите!
Викторъ, немного сконфуженный, отошелъ къ столу. Двушка тотчасъ-же осмотрла поврежденіе, оказалось, что разорвано по шву. Наскоро зашпиливъ прорху булавкой, Авдотья Васильевна отошла къ трюмо, и, кокетливо снявши шляпку кончиками пальцевъ, стала приводить въ порядокъ прическу.

II.

— Ага, наконецъ-то! вскричалъ Викторъ, увидя входившую въ столовую молодую, лтъ 18, двушку въ простомъ, ситцевомъ плать,— поздненько, поздненько, едосья Никитишна! Пирогъ-то простылъ!.. А это вашъ братецъ?
Онъ подошелъ къ слдовавшему за двушкой красивому, черноволосому парню лтъ 20, и пожалъ ему руку.
— Такъ какъ-же вы это такъ поздно, едосья Никитишна, а? допытывался Викторъ, подвигая двушк стулъ, — я думалъ, что не придете.
— Нельзя было! тихо отвчала еня.
— У нихъ господа строгіе! Хе, хе!— отозвался Калистратъ Демьянычъ.
— Горе-господа! презрительно махнулъ рукою кучеръ.
— Ишь ты! Теб-бы такихъ, какъ нашъ генералъ? Гляди-ко брюхо какое выростилъ! замтила жена.
— Это отъ сидячей жизни! отвчалъ тотъ.
— Отъ сидячей! Скажи отъ лежачей!.. Все только спишь!
Сидвшая около ени Авдотья Васильевна съ высокомріемъ осматривала ея скромный костюмъ, но встртивъ открытый взглядъ двушки, отвернулась и взглянула на брата. Молодой человкъ произвелъ на нее хорошее впечатлніе. У него были черные, вьющіеся волосы и каріе глаза, застнчиво смотрвшіе по сторонамъ. Щеки его горли здоровымъ румянцемъ деревенскаго человка.
— Будьте любезны, передайте мн масло! попросила его Авдотья Васильевна.
Молодой человкъ потянулся за масломъ и уронилъ ножъ. Лицо его сдлалось пунцовымъ.
— Мужчина придетъ! авторитетно заявила швейцариха.
— Не знаю. Я никого не жду! отозвался Викторъ, — впрочемъ, можетъ быть Федоръ Емельянычъ навернетъ.
— Имъ нельзя! замтилъ швейцаръ, — они съ барыней въ концерт… Хе, хе!
— Разв помирились барыня съ бариномъ? спросилъ кучеръ.
— Помирились! Опять вмстяхъ! отвчалъ швейцаръ.
За пирогомъ съ рисомъ послдовалъ другой, съ малиновымъ вареньемъ. Викторъ угощалъ дамъ наливкой, подливалъ кучеру, и, не забывая себя, чокался со всми. Охмелвши, онъ попытался выпить съ швейцаромъ на брудершафтъ, но тотъ оказался не понимающимъ заморской штуки, пролилъ водку, махнулъ рукой и слъ. Посл закуски появилось пиво, которое всмъ развязало языки. Общество раздлилось на группы: кучеръ спорилъ съ швейцаромъ, увряя, что управляющій крадетъ на дровахъ тысячу рублей въ годъ, швейцаръ защищалъ управляющаго, такъ какъ тотъ крестилъ у него дочку, жена кучера и швейцариха разговорились о примтахъ и постепенно перешли къ вопросу о домовыхъ. Викторъ подслъ къ ен.
— еничка, отчего вы ничего не пьете? спрашивалъ онъ, слегка прикасаясь плечомъ къ плечу двушки, — не нравится, мы другое нальемъ! Хотите вина? Краснаго?
— Благодарю васъ! Не хочу! отвчала еня, потупляя глаза.
Передъ ней стояла выпитая до половины третья рюмка вишневой наливки. Первыя дв она выпила вслдствіе настоятельныхъ просьбъ всего общества почтить новорожденнаго, выпила съ боязнью, украдкой поглядывая на брата. Теперь-же она чувствовала, что у ней начинаетъ кружиться голова и почему-то ей отъ каждаго слова, сказаннаго кмъ-нибудь изъ присутствовавшихъ, становится ужасно смшно. Вотъ кучеръ, въ разгар ожесточеннаго спора съ швейцаромъ, назвалъ его ‘балалайкой’ и еню разобралъ такой смхъ, что она не могла удержаться и расхохоталась до слезъ, а когда оба они встали и начали тыкать другъ друга пальцами въ грудь, еня, не надясь на себя, закрыла лицо передникомъ, но и подъ передникомъ слышались глухіе взрывы смха.
Авдотья Васильевна совсмъ завладла братомъ ени. Подъ предлогомъ того, что нельзя разговаривать, когда шумятъ, она увела его въ гостиную, сла сама на диванъ, а ему велла ссть рядомъ и повела съ нимъ оживленную бесду.
— Васъ Андреемъ зовутъ? спросила она.
— Андреемъ-съ! отвчалъ тотъ, чувствуя себя въ этой богатой обстановк среди картинъ, ковровъ и бронзы въ положеніи человка, связаннаго по рукамъ и ногамъ.
— Хорошее имя! Мн правится! Андрей! задумчиво повторила она,— у меня былъ одинъ знакомый Андрей… Онъ умеръ!..
— Старичокъ врно? осмлился спросить Андрей.
— Нтъ, не старикъ… молодой… Ну, да померъ, такъ нечего объ немъ вспоминать… Слушайте, отчего вы не пьете?
— Я не пью-съ.
— Какъ? Совсмъ?
— Не потребляю.
— Совсмъ, совсмъ ничего? Ну, это пустяки! Немного нужно выпить. Хотите я вамъ принесу? И я выпью вмст съ вами!
— Тогда зачмъ-же? Позвольте, ужъ я принесу-съ!..
— Отлично! Тамъ я видла бутылку краснаго вина, принесите ее!
Андрей вышелъ въ столовую, а Авдотья Васильевна встала съ дивана, подошла къ зеркалу, поправила прическу и снова услась, придавъ своей фигур соблазнительно-небрежную позу.
— Ну, давайте-же пить! сказала она, когда Андрей принесъ вино и два стакана, — берите примръ съ меня и не отставать, слышите?
Андрей выпилъ вино и слегка поморщился.
— Не нравится? спросила Авдотья Васильевна.
— Кисло-съ.
— Это хорошо, что кисло. Ну, еще! Ха, ха, ха, какъ вы уморительно сморщились! Посмотрите-ка на себя въ зеркало!
— Ага, вотъ вы гд! воскликнулъ Викторъ, входя въ гостиную съ остальными гостями, — съ молодымъ человкомъ бесдуете? Продолжайте, продолжайте, мы вамъ не помшаемъ!.. Ну, вотъ, Прохоръ Петровичъ, это гостиная наша! Хорошо?
— Чудесно! воскликнулъ швейцаръ, и зажмурилъ глаза.
Кучеръ издалъ какое-то междометіе. Онъ былъ пьянъ, поэтому счелъ благоразумне всего ссть. Единственное, что привлекло его вниманіе, были фотографическія изображенія лошадей, развшенныя по стнк въ роскошныхъ рамкахъ. Онъ всталъ, покачиваясь подошелъ къ стн, и принялся разглядывать.
— Это все скаковыя лошади-то! замтилъ Викторъ.— Мой-то вдь скачетъ, тоже.
— А! Скаковыя! съ презрніемъ протянулъ кучеръ, отошелъ къ креслу и слъ такъ основательно, что кресло затрещало.
Между тмъ Калистратъ Демьянычъ вмст съ дамами производилъ самый основательный осмотръ гостиной. То онъ останавливался передъ какой-нибудь картиной и долго, недоумвающе смотрлъ на нее, стараясь понять сюжетъ, — дамы длали тоже, — то онъ, бралъ какой-нибудь кипсекъ и, нахмуривъ щетинистыя брови перелистывалъ его,— затмъ кипсекъ переходилъ въ руки швейцарихи, а ею передавался жен кучера,— то Калистратъ Демьянычъ разглядывалъ фотографическія карточки какихъ то красавицъ въ трико и коротенькихъ юбочкахъ, то подходилъ къ шифоньерк, бралъ въ руки одну за другою бывшія на ней бездлушки, сосредоточенно разсматривалъ и, испустивъ легкій вздохъ, передавалъ вещи дальше.
Въ кабинет, куда Викторъ повелъ своихъ гостей, Калистрата Демьяныча привели въ восхищеніе развшенная на стнк, поверхъ персидскаго ковра, коллекція стариннаго оружія и цлая куча всевозможныхъ трубокъ, оружіемъ онъ любовался издали, но относительно трубокъ не могъ удержаться, чтобы не перебрать ихъ вс и во вс не подуть.
— Славная, славная трубочка! приговаривалъ онъ, деликатно ставя трубку на мсто, — вотъ, кабы мн такую? Воскурили-бы…
Обходъ квартиры закончился спальней, — настоящимъ святилищемъ покоя. Двуспальная кровать чернаго дерева подъ штофнымъ, золотистымъ пологомъ привела всхъ въ восхищенье, вызвавъ только вопросъ со стороны швейцарихи: зачмъ холостому человку двуспальная кровать, но жена кучера многозначительно толкнула ее въ бокъ и ради пущаго поясненія прищелкнула языкомъ.
— А зеркалъ-то, зеркалъ сколько!— воскликнула наивная швейцариха, — и куда ему столько зеркалъ!
— А какъ-же! Тувалетъ длать! пояснила жена кучера.
Калистратъ Демьянычъ пребылъ довольно равнодушнымъ ко всмъ этимъ прелестямъ. Бросивъ бглый взглядъ на спальню, онъ исчезъ и все общество, возвратившись въ кабинетъ, застало его тамъ опять-таки любовавшимся трубками.
Вернувшись въ гостиную, вс расположились вокругъ стола, крытаго бархатной скатертью, съ высокой, бронзовой ламной подъ розовымъ абажуромъ.
— Куда-же ухалъ генералъ? спросилъ Викторъ у кучера, предлагая ему барскую сигару.
— Въ Италію, сказываютъ!— отвчалъ кучеръ, отгрызая кончикъ сигары,— до Пасхи покатается, а тамъ домой!.. Чего имъ, чертямъ, длается. Взялъ отпускъ по болзни да и айда!
— Разв боленъ генералъ-то?— спросилъ швейцаръ.
— Боленъ!— иронически усмхнулся кучеръ,— отъ здоровья похалъ!.. Промяться! Животъ сталъ рости!..
— Страсть здоровъ баринъ!— воскликнула жена кучера, — такъ здоровъ, такъ здоровъ — сказать невозможно! Посл обда ляжетъ спать, такъ ужъ барыня скорй узжаетъ.
— А что?— спросилъ Викторъ.
— Невозможно! Храпитъ очень. На всю квартиру храпитъ. Покоя нтъ.
— Да, здоровъ спать!— подтвердилъ кучеръ.
— И слава Богу!— замтилъ Калистратъ Демьянычъ.— Вонъ въ пятомъ номер баринъ живетъ,— скрипитъ, одно слово скрипитъ!
— Чахоточный!— сказала швейцариха.
— Нтъ!— энергично мотнулъ головой швейцаръ, — у него не чахотка, а какъ ее… болзнь-то называется… дай Богъ память!
— Чахотка!— упорствовала жена.
— Не ври!— махнулъ рукой швейцаръ,— чего врешь? Не знаешь, не суйся… Какъ ее болзнь-то… дай Богъ память!..
Викторъ подслъ къ сидвшей поодаль ен.
— Что это вы какая скучная, еничка?— спросилъ онъ, беря ее за руку.
еня отдернула руку.
— Нтъ, ничего.
— Какъ ничего? Я вижу, что вы скучаете!.. Мечтаете по комъ-нибудь?
— По комъ мн мечтать!— усмхнулась еня.
— Какъ по комъ! По жених.
— У меня нтъ жениха.
— Будетъ.
— Рано еще про жениховъ думать.
— Вотъ-те на! Рано! Самая пора!… А что-же вы вашу наливочку-то отставили?
— Будетъ. Довольно!
— Нтъ ужъ, вы докушайте! Зла не оставляйте!.. А я еще налью!.. Нтъ, право, отчего вы такая скучная?
— Оттого, что невесела!
— Ха, ха, ха! Молодца, еничка! Ну-ка, пригубьте!
— Право не хочется!
— Да вы пригубьте только! Вдь сладкая!
— А что, братцы, принесу-ка я гармонію, а? предложилъ кучеръ.
— Ну ужъ это оставь! запротестовала жена,— намъ и такъ домой пора, а ты еще со своей гармоніей.
— Ей-ей принесу!— вскричалъ кучеръ, поднимаясь съ кресла.
— Оставь, Прохоръ Петровичъ, неловко!— замтилъ Викторъ,— внизу знакомые барина живутъ, насплетничаютъ…
— Очень жаль!— воскликнула съ другого конца комнаты сидвшая рядомъ съ Андреемъ Авдотья Васильевна, — я-бы съ удовольствіемъ сплясала.
— Русскую?— восторженно крикнулъ кучеръ.
— Русскую!
— Эхъ, двинемъ!
Кучеръ всталъ съ ршительнымъ намреніемъ идти за гармоніей, но жена уцпилась за полу его пиджака и кучеръ рухнулъ въ кресло такъ, что послышался трескъ.
— Ну, ты, Обломъ Иванычъ, мебель не ломай!— замтилъ Викторъ.
— Наплевать, заплачу!— крикнулъ кучеръ, — эхъ, сплясали-бы! Бда моя, — жена не пускаетъ! Налей-ка, братъ, по этому случаю! Да споемъ, что-ли, братцы?
Среди до-ли-и-ны ров-ныя…
На-а глад-кой…
— А вы пляшете ‘русскую?’ — спросила Авдотья Васильевна, пристально глядя въ глаза Андрея.
— Въ деревн, случалось, плясывали. Только у насъ это не въ обыча-съ.
— А что-же у васъ въ обыча?
— Больше кадрель.
— Кадриль? Вотъ какъ! И вы умете?
— Умю-съ!
— Ого! Да вы совсмъ кавалеръ!.. Гд-бы намъ съ вами поплясать? Приходите ко мн?
— Покорно благодарю-съ.
— Что ‘благодарю’? Придете?
— Когда-нибудь приду-съ.
— Не когда-нибудь, а скоро! Слышите?.. Я вамъ адресъ дамъ!
— Хорошо-съ.
— А лучше всего вотъ что: проводите меня!
— Я не знаю… какъ-же… сестр!— пробормоталъ Андрей, съ восхищеніемъ глядя на двушку.
— А что-же сестра? Разв вы у ней отпрашиваетесь?
— Нтъ, какъ-же можно-съ… А только какъ мы вмст, значитъ, пришли…
— Ну, такъ что-же? Вдь она въ этомъ дом живетъ? Посидитъ и уйдетъ. Вы гд живете?
— На Лиговк.
— Ну, это все равно! Въ самомъ дл, проводите меня!
— Нельзя-съ.
— А если я васъ прошу? Неужели вы не хотите сдлать удовольствіе дам? Вдь я васъ прошу, понимаете?
— Понимаю-съ, а только какъ-же…
— Очень просто! Я сейчасъ выйду на кухню и стану одваться, а вы, немного погодя, улучите минутку и выходите тоже.
— Не попрощавшись?
— Пустяки, этого не нужно! Смотрите, вс заняты разговорами, никому до насъ дла нтъ!.. Ну, ршено! Придете?
— Я сестр скажу-съ.
— Ничего не нужно говорить! Слышите! Приходите-же, я васъ жду!
Авдотья Васильевна поднялась съ дивана, подошла къ зеркалу, поправила прядку волосъ, и не усплъ Андрей оглянуться, какъ двушки но было въ комнат.
Когда онъ вслдъ затмъ вышелъ на кухню, двушка стояла уже въ шляпк и длинномъ, плюшевомъ пальто.
— Скоре!— вскричала она, — кто нибудь еще выйдетъ и насъ задержатъ!.. Вотъ ваше пальто! Скоре!
Она взяла его за руку и, почти силой, вывела на лстницу.

III.

Было около одиннадцати часовъ. Пиръ у новорожденнаго приходилъ къ концу. Среди недопитыхъ стакановъ и бутылокъ съ пивомъ, въ воздух, наполненномъ табачнымъ дымомъ, при желтоватомъ освщеніи лампъ, — ряли красныя, возбужденныя лица пирующихъ. Калистратъ Демьянычъ достигъ своей завтной мечты, — покурить изъ длиннйшей капитанской трубки, и, водрузивъ самую трубку на стулъ, съ наслажденьемъ тянулъ дымъ изъ бисернаго чубука. Кучеръ все еще пытался пть, но голосъ его безпрестанно срывался. Об ихъ достойныя супруги, раскраснвшіяся, распустившіяся, сидли въ уголку и вели задушевную бесду, въ которой выдающуюся роль играли домовые, привиднія, вщіе сны, зеркала и прочіе аксессуары чертовщины. Викторъ упорно потчивалъ еню наливкой. Та отказывалась. У ней и безъ того кружилась голова и предметы и лица казались ей какъ-бы подернутыми туманомъ. Каждый разъ, когда Викторъ смотрлъ на нее, она смущенно отворачивалась. Его горящіе, подернутые маслянистой влагой глаза, возбужденное, раскраснвшееся, какъ-то странно улыбавшееся лицо, постоянное прикосновеніе его рукъ къ ея рукамъ — все и коробило и пугало двушку. Нсколько разъ она длала попытку встать, попрощаться и уйти, но Викторъ чуть не силой удерживалъ ее и снова усаживалъ на диванъ.
Старинные, бронзовые часы въ стил Empire звучно и медленно пробили одиннадцать.
— Ахъ, батюшки!— воскликнула швейцариха, — вотъ засидлись! Калистратъ Демьянычъ, домой!
— Ну, ну, ладно!— отмахнулся швейцаръ.
— Не ‘ладно’, а домой пойдемъ! Сашутка-то, поди, обревлась! Ну, собирайся, нечего тамъ!
— Погоди, Глафирушка, и мы тоже!— поднялась жена кучера,— Прохоръ Петровичъ, подымай свое брюхо-то, ишь разслся, словно генералъ!..
— Ладно! Нишкни! Пропоемъ и пойдемъ!
— Нечего теб пть, нечего! Подымайся-ко!— тормошила жена за пиджакъ, — ишь развалился!..
Калистратъ Демьянычъ всталъ, крехтя, и покорно пошелъ за супругой, но кучеръ уперся въ дверяхъ и порывался пть.
— Полно, полно теб, безобразникъ!— уговаривала жена, таща его за рукавъ, — чего глотку зря дерешь!
— Ладно! Постой!— отбивался кучеръ, — слышь, Викторъ, затянемъ? А?
‘Во пол березынька стояла,
Во пол кудрявая стояла,
Ай лю-ли, лю-ли…
Жена затыкала ему ротъ рукою. Кучеръ отплевывался.
‘Во п-пол…
Ай лю-ли, лю-ли…
Съ этими ‘лю-ли’ жена вытащила его за дверь, протолкала въ переднюю, а оттуда повлекла на лстницу.
‘Ай лю-ли, лю-ли!
доносился издали сиплый басъ кучера.
еня стояла въ дверяхъ, намреваясь уйти вмст съ другими, но Викторъ, проводивъ гостей, остановилъ ее.
— Куда вы, еничка?
— Домой, Викторъ Иванычъ!
— Погодите, не торопитесь!.. Успете еще!
— Нтъ, пора, Викторъ Иванычъ, ужъ поздно!— бормотала еня.
— А брата, Андрея, разв не станете ждать?
— Да куда онъ ушелъ-то?
— Провожать ушелъ барышню. Да вы подождите!
— Не могу я, Викторъ Иванычъ!
— Ну, полно! Онъ сейчасъ придетъ!
Викторъ взялъ еню за плечи, шутя протолкалъ въ гостиную и посадилъ на диванъ. Затмъ онъ прошелъ въ переднюю, заперъ дверь на ключъ, заглянулъ на кухню, гд Марфа спала на кровати тяжелымъ, пьянымъ сномъ, и, возвращаясь черезъ столовую, потушилъ лампу.
еня сидла въ гостиной на диван, понуривъ голову. Поступокъ брата возмущалъ ее. Какъ, уйти, не сказавши ничего и оставить ее одну! Зачмъ-же она привела его сюда, какъ не съ тмъ, чтобы уйти вмст! А онъ пошелъ провожать какую-то, Богъ ее знаетъ, и оставилъ ее здсь, наедин съ этимъ человкомъ, наглые взгляды котораго и пугали, и приводили въ смущеніе.
— Что затуманилась, зоренька ясная!— проплъ Викторъ, наливая стоявшую передъ еней рюмку, — о чемъ закручинились, едосья Никитишна!
— Домой нужно идти, Викторъ Ивановичъ.
— Эхъ, домой! Домъ не убжитъ. Пригубьте-ка лучше!
— Нтъ ужъ, спасибо! И не притронусь.
— Ой ли? Вдь это сладенькая.
— Все равно! Пустите меня, Викторъ Иванычъ, господа заругаются.
— А чортъ съ ними, пусть заругаются!
— Вамъ хорошо говорить, не ваши господа,— а мн-то каково!
— Пустяки, пустяки, еничка! Станутъ больно ругаться, мы другое мсто найдемъ! Получше! Такой красавиц да мста не найти. Фю-ю! Вы себя не цните, еничка, а ей Богу-же, вы распрекрасавица.
Викторъ придвинулъ свой стулъ и протянулъ руку къ стану двушки.
— Оставьте, что вы!— отодвинулась та.
Краска бросилась ей въ лицо. Жилки на вискахъ бились, грудь прерывисто дышала.
— Что-же! Неужели и обнять-то васъ нельзя! Отъ этого вамъ ничего не сдлается!
Викторъ опять подвинулся къ ней и, охвативъ станъ, приблизилъ лицо къ ея лицу.
— Оставьте, что это вы!— крикнула еня, поднимаясь,— оставьте, пустите… пустите, Викторъ Иванычъ!
Но онъ крпко обхватилъ ея голову обими руками и цловалъ въ лобъ, щеки, губы…
Вдругъ еня оттолкнула отъ себя Виктора такъ, что тотъ попятился на нсколько шаговъ, и бросилась къ двери.
— Вотъ вы какой… Не знала я… а то бы не пришла… вотъ какой… а еще… а еще…
Въ голос ея звучали слезы.
Викторъ смотрлъ на нее нсколько минутъ помутившимися глазами.
— Ну, полно! Чего тамъ!— глухо заговорилъ онъ,— что за недотрога подумаешь!.. Миликтриса Кирбитьевна!.. еня, еничка!.. Душечка моя, милочка…
И онъ снова схватилъ ее въ объятія…
еня выскользнула изъ его рукъ и бросилась въ столовую. Но тамъ было темно, и она не знала куда идти. Испугъ охватилъ ее, она вся дрожала, какъ въ лихорадк, и едва держалась на ногахъ. Въ ушахъ ея раздавался шумъ, подобный отдаленному прибою морскихъ волнъ.
Въ дверяхъ показался Викторъ. Лицо его было блдно, глаза горли.
— еничка, — проговорилъ онъ глухимъ, сиплымъ голосомъ, — еничка… милочка моя… люблю я тебя… лучше по хорошему… А?
еня молчала.
— еничка… лучше по хорошему… лучше по хорошему…— заладилъ Викторъ, медленно приближаясь.
— Викторъ Иванычъ!— прерывавшимся голосомъ заговорила она, голубчикъ… Ради Бога, оставьте!
Странное дло! Эта мольба, этотъ нжный, упавшій голосъ, какимъ была высказана она, только пуще разожгли Виктора. Зажмуривъ глаза, онъ бросился къ двушк, судорожно обхватилъ ее и вдругъ почувствовалъ рзкую боль въ щек отъ ея ногтей.
Въ ту же минуту еня выскользнула изъ его рукъ и бросилась въ переднюю. Задтая на бгу тарелка упала со стола на полъ и разбилась. Очутившись въ передней, еня кинулась къ двери, дернула ее, но та была на замк. Двушка бросилась на кухню, но и тамъ дверь была на замк.
— Ага! Такъ вотъ какъ! Царапаться!.. Ну, хорошо! крикнулъ Викторъ, подбгая къ двушк.
Лицо его еще боле поблднло. Вдоль щеки бороздилась струйка крови, но онъ не обращалъ на это вниманія.
— Не тронь! Слышь, не тронь, проклятый! Кричать буду!— взвизгнула еня, замахиваясь на него ковшомъ.
Викторъ остановился, тяжело дыша, пожирая двушку глазами. Она стояла, вытянувшись во весь ростъ, высоко поднявъ ковшъ. Гнвное лицо ея то вспыхивало яркой краской, то блднло, глаза горли ненавистью, грудь быстро вздымалась и опускалась и шумное дыханіе вылетало изъ нея.
Они долго стояли другъ противъ друга,— Викторъ, выжидая моментъ нападенія, еня — готовясь къ самозащит. За занавской слышалось мирное похранываніе пьяной Мавры.
— Тетенька!— крикнула еня изо всхъ силъ,— тетенька, проснитесь! Подите сюда! Тетенька!.
Викторъ сдлалъ движеніе впередъ. Ковшъ глухо ударился объ его голову и въ ту же минуту еня почувствовала, какъ руки Виктора, словно желзнымъ кольцомъ, обхватили ея станъ.
— Караулъ!— крикнула еня,— караулъ! Тетенька! Братецъ! Пом…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

еня торопливо перебжала дворъ, и, поднявшись въ четвертый этажъ, постучалась въ квартиру чиновника. Долго пришлось ей ждать, пока заспанная двочка-нянька не отворила двери.
— А ужъ какъ господа-то ругались, еня, бда!— шепотомъ сообщила двочка,— я теб щей оставила въ горшк! Хочешь? Вонъ, возьми въ печк…
еня молча прошла въ свой уголъ. Все тло ея было въ синякахъ и болло, прическа была растрепана, платье, мстами, изорвано.
Ощупью добралась она до кровати, не раздваясь легла на нее и уткнула лицо въ подушку. Красные, синіе, зеленые круги заплясади у ней передъ глазами. Въ ушахъ все еще слышался шумъ, подобный отдаленному шуму моря, въ вискахъ стучало какъ молоточками. Что-то тяжелое, скорбное поднималось отъ сердца все ближе, ближе къ горлу, сжало его, прескло дыханіе и вдругъ еня засмялась, но такъ страшно и дико, что двочка, только что свернувшаяся калачикомъ подъ одяломъ, вскочила въ испуг и, какъ была, босикомъ, подбжала къ ней.
— еня, еня, чему ты?— спросила она.
Но та уже рыдала,— и смялась и рыдала, плотно уткнувъ лицо въ подушку. Только плечи ея вздрагивали какъ-бы подъ вліяніемъ электрическаго тока.
— еня! Я барыню разбужу! Что съ тобой!
— Н-не на-до!— глухо раздалось съ подушки,— охъ, охъ, тошнехонько!.. О-охъ!..

IV.

— Скоре, скоре!— торопилась Авдотья Васильевна, продолжая тащить Андрея, — ахъ, какой вы, однако, неповоротливый, да ну же!
Андрей, спотыкаясь, едва поспвалъ за нею.
— Возьмите меня подъ руку! сказала Авдотья Васильевна, когда они вышли на улицу.
— Чего-съ?
— Подъ руку, говорю, возьмите! Вотъ такъ! Ну, что же вы? Она уцпилась за локоть Андрея и такъ повисла, что тотъ принужденъ былъ наклониться.
— Фу! Какъ я рада, что вырвалась! Тамъ такъ было душно! Какой славный, свжій воздухъ! Однако, вы совсмъ не умете ходить подъ руку! Васъ учить нужно! Ну, позовите извощика!
— Извощикъ, крикнулъ Андрей:
— Громче!.. Вотъ такъ: изво-щикъ! Уголъ Вознесенскаго и Екатерингофскаго — тридцать!..
Авдотья Васильевна вскочила въ пролетку, Андрей стоялъ на тротуар въ недоумніи.
— Прощайте-съ! сказалъ онъ, протягивая руку.
— Что?— воскликнула двушка, — вдь вы меня общались проводить! До извощика я и сама бы дошла! Садитесь!
— Мн нельзя-съ! смущенно пробормоталъ Андрей.
— Отчего! Глупости! Садитесь, садитесь.
Она потянула его за рукавъ. Андрей упирался.
Извощикъ, бывалый подгородный мужикъ, повернулъ голову и смотрлъ на Андрея, насмшливо улыбаясь въ бороду.
— Да садитесь же. Какъ вамъ не стыдно! крикнула Авдотья Васильевна.
— Дяденька ждетъ-съ! Никакъ нельзя!
— А меня маменька! Ну, не задерживайте!
— Экой, братецъ, какой! Барышня проситъ, а ты кобенишься! наставительно замтилъ извощикъ.
— Хорошо-съ! только до подъзда! съ какимъ то отчаяніемъ сказалъ Андрей, влзая въ пролетку.
Извощикъ хлопнулъ возжами, пролетка загрохотаЛіЯ по обнаженной отъ снга мостовой и помчалась, разбрасывая грязь.
— Отчего вы меня не держите? Я чуть не упала!— воскликнула Авдотья Васильевна, — посмотрите, какая дорога! Разв такъ можно?
— Извините! Какъ же васъ держать-съ?
Извощикъ неодобрительно покачалъ головой.
— Ха, ха, ха! Не знаете? Бдняжка! Васъ учить, учить нужно! Возьмите меня за талію. Крпче. Ну!
Андрей несмло обнялъ ее. Онъ не былъ пьянъ, но чувствовалъ, что голова его кружится и онъ находится словно въ какомъ чаду. Эта странная двушка очаровала его. Въ правой рук, охватывавшей ея талію, онъ ощущалъ теплоту ея тла, на лиц, близкомъ къ ея лицу, онъ чувствовалъ ея дыханіе и слышалъ какой-то душистый запахъ. Порою онъ поднималъ голову, смотрлъ на голубое, весеннее небо съ мерцающими на немъ звздами, и новое жгучее ощущеніе какой-то новой жизни охватывало его, заставляло сильне биться его сердце.
— Вамъ сколько лтъ? неожиданно спросила Авдотья Васильевна.
— Двадцать-съ!
— Только-то! А мн двадцать три! О, какой вы еще птенчикъ! Извощикъ, остановись у подъзда!
Авдотья Васильевна сошла съ пролетки, отдала деньги, и взявъ за руку Андрея, повела его въ подъздъ.
— Извините-съ! Мн домой нужно! бормоталъ Андрей.
— Ахъ, полноте, пожалуйста! Заладили одно! Точно пятилтній ребенокъ. Зайдемте на минутку.
— Ей Богу, дяденька ждетъ-съ!
Въ голос Андрея слышались ноты отчаянія. Но это какъ будто только забавляло Авдотью Васильевну.
— Ну, подождетъ!— весело воскликнула она — дайте руку — здсь темно, а перилъ нтъ! Сюда, направо! Ну, вотъ и пришли.
Авдотья Васильевна позвонила. Ей отворила, еще не старая, ужасно толстая женщина въ засаленномъ капот съ засученными рукавами.
— Здравствуйте-съ! робко поклонился Андрей, будучи убжденъ, что эта женщина и есть мамаша Авдотьи Васильевны.
Женщина ничмъ не отвтила на поклонъ и скрылась на кухню, а Авдотья Васильевна вложила ключъ въ замокъ ближайшей двери, открыла ее, и, въ темнот, пройдя черезъ комнату, зажгла стоявшую на комод лампу.
Андрей нершительно стоялъ въ дверяхъ. Осмотрвшись, онъ замтилъ, что комната была просторная, въ два окна, съ темными гардинами и цвтами на подоконникахъ. У одного изъ оконъ стоялъ небольшой, покрытый коленкоромъ столъ, на которомъ набросаны были въ кучу какія-то ленты, тюль и обрывки газа. Повсюду разставлена была мягкая мебель, на стнахъ висли олеографіи. На комод, вокругъ небольшого туалетнаго зеркальца, лежали коробки изъ-подъ конфектъ, валялись сухіе цвты, фотографическія карточки, флаконы изъ-подъ духовъ и прочія бездлушки.
Авдотья Васильевна сняла свое плюшевое пальто, шляпку, которую бросила на комодъ, и, повернувшись къ Андрею, весело воскликнула:
— Чего вы стоите, юноша! Снимайте пальто, да садитесь.
Андрей слъ. И комната, и хозяйка, и то, что онъ здсь находится, все казалось ему какимъ то сномъ.
— Сейчасъ дадутъ самоваръ! Хотите чаю? Я ужасно хочу пить.
И она вышла изъ комнаты.
Андрей сидлъ, боязливо осматриваясь. Какъ онъ попалъ сюда, зачмъ увезла его эта странная двица, что она сама, что онъ будетъ тутъ длать?
— Сейчасъ дадутъ самоваръ!— сказала Авдотья Васильевна, входя, — вы, конечно, будете пить чай?
— Покорно благодарю-съ! отвчалъ Андрей.
— Зачмъ вы говорите: ‘благодарю-съ’, ‘извините-съ’? Говорите просто!— замтила Авдотья Васильевна, уходя въ сосднюю комнату — со мной, по крайней мр, вы такъ не говорите! Слышите?
Она вернулась въ легкомъ, бломъ пеньюар, на ногахъ ея были красныя, сафьяновыя туфли.
— Неужели вамъ не жарко въ этомъ шарф? Снимите! И она сама сняла съ него шарфъ.
Андрея бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Чувствуя прикосновеніе ея нжной руки, онъ содрогался.
— Пересядьте сюда, на диванъ!— приказала Авдотья Васильевна.— Здсь удобне. Вотъ такъ! Ахъ, какой вы хмурый! Неужели всегда такой? По дяденьк соскучились, или по маменьк?
— У меня нтъ-съ маменьки!
— Въ самомъ дл-съ? передразнила его Авдотья Васильевна.
Андрей смущенно опустилъ голову.
Кухарка внесла подносъ съ посудой, потомъ самоваръ, и удалилась. Авдотья Васильевна тотчасъ же заперла за нею дверь на ключъ, потомъ заварила чай, поставила сахаръ и полбутылки коньяку, которую достала изъ шкафа.
— Тутъ еще есть немного!— сказала она, — вы этого не пробовали? Неужели? Попробуйте!
— Нтъ-съ! Зачмъ же? Я не пью-съ!
— Ахъ, вы юноша, юноша! разсмяласъ она, садясь на диванъ близко къ Андрею…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Давайте смотрть другъ другу въ глаза! И кто первый разсмется, съ того штрафъ!
Она близко придвинулась къ нему. Волны блокурыхъ, тонкихъ, перепутавшихся волосъ обрамляли ея разгорвшееся лицо, падали на плечи, полуоткрытую грудь и концами ложились вдоль стана.
Андрей серьезно и спокойно началъ смотрть ей въ глаза. Онъ видлъ эту пару голубыхъ, большихъ глазъ, красиво очерченныхъ пушистыми дужками бровей, видлъ глазныя яблоки, подернутыя легкой поволокой, зрачокъ, то темнвшій, то вдругъ свтлвшій, но не видлъ ничего такого, что по настоящему долженъ былъ видть…
Авдотья Васильевна первая отвела глаза. Брови ея слегка нахмурились, и она недовольно передернула плечами.
— Ну, я не выдержала! Плачу штрафъ. Какой хотите!
— Все равно-съ! отвчалъ Андрей.
— Вамъ, кажется, дйствительно все равно. Какой вы… Ну, разскажите мн что нибудь про себя.
— Что же разсказывать?
— Вы въ деревн родились?
— Въ сел, Никольскимъ прозывается.
— Прозывается? Такъ! Что же вы длали въ вашемъ сел?
— Что длалъ? Работалъ.
— Пахали, сяли, косили?
— Да все, значитъ, какъ слдствуетъ по крестьянскому длу. Потомъ въ лавочк у тетки находился. Лавочка у нихъ при сел.
— Отчего же вы тамъ не остались? Зачмъ сюда пріхали?
— Лавочку тетенька сдали, дядя сюда пріхалъ, закусочную открылъ. И я, значитъ, съ нимъ.
— Что же вы мсто тутъ ищите?
— Ищу-съ.
— Какое же мсто?
— Хотлъ бы въ услужающіе при трактир, да ужъ и не знаю какъ. Дяденька старается, да все не выходитъ.
Авдотья Васильевна задумалась.
— Знаете что, — сказала она, — можетъ быть я могу васъ устроить. На Садовой есть трактиръ ‘Венеція’. Я вамъ адресъ дамъ, вы съ этимъ адресомъ къ буфетчику обратитесь… Провъ Степанычъ его зовутъ. Скажите, что я прислала… Можетъ быть онъ васъ возьметъ. Я съ нимъ въ одномъ дом познакомилась, онъ очень хорошій человкъ.
— Покорнйше благодаримъ-съ! поклонился Андрей.
— Не стоитъ-съ благодарности!— усмхнулась Авдотья Васильевна, — что же вы чай не пьете? Да постойте, я вамъ коньяку подолью.
— Нтъ-съ, не нужно! Не хочется!..
— Давайте, давайте вашъ стаканъ!..
Авдотья Васильевна перегнулась въ сторону Андрея и прикоснулась плечомъ къ его плечу. Андрей вздрогнулъ и невольно отодвинулся на другой конецъ дивана.
— Что это? Вы, кажется, меня боитесь? Будто ужъ я такая страшная? А?
— Нтъ-съ, помилуйте! пробормоталъ Андрей.
— Ну, а хотите, я вамъ про себя разскажу, хотите?
— Разскажите пожалуйста.
Она откинулась на спинку дивана, полузакрыла глаза, и, качая красной туфелькой, которая чуть держалась на пальцахъ правой ноги, начала:
— Родилась я здсь, въ Петербург. Отецъ мой былъ слугою въ ресторан, да впрочемъ не одномъ, а въ нсколькихъ… Такъ, изъ одного въ другой переходилъ. Пилъ много, вотъ его и прогоняли. Послужитъ недлю — выгонятъ. До восьми лтъ я бгала по улицамъ, просто уличной двчонкой была, а потомъ меня отдали въ пріютъ. Тамъ я пробыла четыре года, научилась грамот, рукодлью. Потомъ меня отдали въ ученье къ одной сердитой-пресердитой мадамъ. Мы ее кіевской вдьмой звали, а она не понимала, потому что была француженка. Все бывало насъ плюхами кормила. Я возьми, да сбги!.. Пробовали меня въ другія мастерскія отдавать, — не уживалась. А шляпки все-таки научилась шить. Теперь работаю въ Апраксинъ рынокъ. Дешево даютъ. Хотите посмотрть мою работу?
Авдотья Васильевна подошла къ столику, взяла кругъ проволоки, кусочки тюля, кружева, прихватила два-три цвтка, ярко-красную ленту и, свши на диванъ, близко къ Андрею, начала показывать, какъ длаются шляпки. Андрей залюбовался, какъ подъ ея тонкими, гибкими пальчиками проволока превратилась въ форму шляпки, эту форму обтянулъ тюль, кое-гд легли кружева, помстились цвты, ленты, и шляпка была готова.
— Работа легкая! замтилъ Андрей, — только навыкъ нуженъ.
— Да, легкая! вздохнула Авдотья Васильевна, — потому и даютъ дешево, что легкая. Этой работой не проживешь. Работы мало, а работницъ сколько угодно.
— Какъ-же жить то-съ?
Авдотья Васильевна вздохнула. Легкая тнь легла на ея лицо, но она тотчасъ-же разсмялась, схватила бутылку и плеснула себ въ чай коньяку.
— Ну, что мы какой скучный разговоръ завели! сказала она, хмуря брови, — какъ будто не о чемъ больше болтать. Выпейте рюмочку такъ? А? Я налью?
— Нтъ-съ. Спасибо, я не пью.
— Правда?
Она приблизила свое лицо къ его лицу и смотрла такъ странно, такъ пристально прямо ему въ глаза, что Андрей вдругъ покраснлъ и потупился.
— Правда-съ! подтвердилъ онъ.
— Вотъ за это вы паинька! Умница! За это я васъ любить буду! шептала она, все ближе и ближе подвигаясь къ нему, — хотите, я васъ любить буду? Крпко, крпко? Не отказываетесь, нтъ?
Андрей молчалъ, смущенно улыбаясь. Сердце его учащенно билось. Онъ чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, такимъ гордымъ, что барышня, которая такъ хорошо одвается, живетъ въ такой прекрасной комнат, вдругъ, ни съ того, ни съ сего признается ему въ любви. Правда, онъ зналъ цну и своей стройной фигур и чернымъ, вьющимся волосамъ, но, въ простот сердечной думалъ, что можетъ имть успхъ у какой-нибудь деревенской двушки, но никакъ не у питерской барышни, видавшей конечно не мало людей и почище и пообразованне его, Андрея.
— Что-же вы молчите? Отвчайте-же, я васъ спрашиваю! топнувъ туфелькой, спросила Авдотья Васильевна.
— Что-же я стану отвчать? Я васъ тоже… люблю… пролепеталъ Андрей.
И вотъ онъ не усплъ опомниться, какъ лицо двушки коснулось его лица и словно обожгло его, какъ въ отуманенномъ взгляд юноши промелькнули красныя, полузакрытыя губы, послышался знакомый, сильно раздражавшій нервы, душистый запахъ, все закружилось, завертлось передъ нимъ и губы его слились въ горячемъ, долгомъ поцлу съ другими, мягкими какъ пухъ губами, а упругія, атласистыя руки двушки крпко, словно съ намреніемъ задушить, обхватили его.
— Зови меня Дуней, слышишь! Слышишь, не смй меня звать иначе. Андрей… Андрюша!.. Милый мой Андрюша! слышался страстный шепотъ Авдотьи Васильевны.
— Дуня… Дуня… въ самозабвеньи шепталъ Андрей, сжимая въ могучихъ объятіяхъ гибкое, нжное тло двушки.
И вдругъ страшная мысль, какъ остріемъ ножа, ударила его въ голову:
‘Можетъ быть не я первый?.. Можетъ быть…’ Онъ сдлалъ движеніе назадъ, но было уже поздно…

V.

Въ конц Садовой улицы, въ раіон Никольскаго рынка, тамъ, гд съ одной стороны вчно грязной и скользкой площади тянутся каменные ряды лавокъ, въ которыхъ производится торгъ кожами, шорными издліями, канатами, дегтемъ, листовымъ табакомъ и проч., а съ другой расположены деревянные балаганы съ вчно толкающимся въ нихъ рабочимъ людомъ, ищущимъ поденной работы, и ‘гусачниками’, питающими этотъ людъ рубцами, горломъ или печенкой — находился трактиръ ‘Венеція’. По вывск онъ числился почему-то рестораномъ, но ничего рестораннаго въ немъ не было, а въ сущности представлялъ онъ изъ себя самый заурядный трактиръ средней руки съ двумя половинами: чистой и черной. На черной половин, помщавшейся въ первомъ этаж, собирались извощики и всякаго сорта рабочіе, пили чай, въ компаніи шести-восьми человкъ въ складчину, закусывали одеревенлыми французскими булками и, подъ веселую руку, въ особенности если въ карман брянчала лишняя копйка, играли на билліард мазиками въ крохотные, подобные картофелинамъ, шары.
Во второмъ этаж, имвшемъ отдльный входъ, существовала большая, съ темными обоями, зала и въ ней органъ-оркестріонъ, на фронтон котораго, ради новизны и привлеченія публики, хитроумный мастеръ помстилъ раскрашенную, деревянную фигурку въ вид полкового капельмейстера, вращающую глазами и машущую въ тактъ музыки палочкой. Нахожденіе деревяннаго капельмейстера, какъ и слдовало ожидать, принесло ту несомннную пользу ‘Венеціи’, что способствовало сильнйшему наплыву постителей, разнесшихъ славу объ этомъ ‘ресторан’ далеко за предлы прилежавшихъ къ Садовой улиц и даже искони мирной и ничмъ, кром наводненія, не волнующейся Коломны.
По счастливому выраженію почтеннаго буфетчика, Прова Степаныча, поститель шелъ въ ‘Венецію’, ‘какъ рыба въ мережу’ и ознаменовалъ свои усердныя посщенія тмъ, что чистыя стны заново отдланной залы въ тхъ мстахъ, гд находились мягкіе стулья и покойные, двухмстные диванчики — вскор покрылись жирными пятнами, объемомъ въ человческую голову, сами мягкіе стулья и диванчики порядкомъ потерлись и растрепались, а валъ съ пьесой ‘Турецкій дозоръ’, въ которой деревянному капельмейстеру приходилось больше всего работать и глазами и палочкой, пришелъ въ такое плачевное состояніе, что приводилъ въ смущеніе даже ставившихъ его слугъ.
Кром залы съ органомъ, — центра стремленій постителей ‘Венеціи’, съ правой стороны тянулся рядъ небольшихъ комнатокъ съ вчно тусклыми окнами, сомнительной близны скатертями на столикахъ и вообще самаго мрачнаго вида, гд даже слуги, вс какъ одинъ, имли скучающія, мрачныя лица, — а съ лвой помщалась буфетная комната — настоящее святилище ресторана. Здсь, подъ непосредственнымъ наблюденіемъ самого Прова Степаныча, пожилого мужчины директорской наружности, въ безукоризненной крахмальной сорочк и черномъ, покойномъ сюртук — собирались и размщались за столиками завсегдатаи ‘Венеціи’. Это тоже были пожилые мужчины почтенной наружности и тоже всегда прилично одтые. Они входили медленной, солидной походкой, неспша обтирали платками усы и бороды или разглаживали лысины и подойдя къ буфетной стойк, протягивали Прову Степанычу руку для пожатія. Послдній, съ достоинствомъ, но очень обязательно пожималъ руку гостя и произносилъ врод слдующаго:
— Пал-ваннычу-о-о-съ!..
Что означало, что онъ свидтельствуетъ свое почтеніе и расположеніе постоянному постителю Павлу Иванычу. ‘Пал-ваннычъ’ садился за столикъ и погружался въ священнодйственное, сосредоточенное истребленіе чая, а Провъ Степанычъ предавался своему постоянному занятію наблюденія за гостями.
Въ описываемые нами день и часъ Провъ Степанычъ стоялъ за буфетной стойкой и, глубокомысленно наморщивъ лобъ, чертилъ кусочкомъ мла по грифельной доск какіе-то одному ему понятные гіероглифы. Спускавшаяся съ потолка лампа съ новомодной горлкой ‘молнія’ ярко освщала, а пожалуй и согрвала голую и блую, какъ билліардный шаръ, макушку достопочтеннаго буфетчика.
Въ ‘Венеціи’ все шло обычнымъ порядкомъ. Кое-гд за столиками, за парой чая, графинчикомъ водки или бутылкой пива сидли постители. Слуги въ черныхъ сюртукахъ стояли поодаль, готовые по первому знаку гостя ринуться для исполненія своихъ обязанностей.
Провъ Степанычъ изобразилъ на доск новый замысловатый гіероглифъ, потеръ переносицу, и, вздохнувъ облегченно, бросилъ испытующій взглядъ въ пространство.
— Чаю на двоихъ! подбжалъ слуга.
Провъ Степанычъ не спша, съ достоинствомъ, бросилъ въ подставленный чайникъ щепотку чая и снова обратился къ своимъ высокимъ обязанностямъ.
— Чаю на троихъ! подскочилъ другой слуга.
Провъ Степанычъ также автоматично бросилъ новую щепотку чая и только что повернулся къ грифельной доск, какъ увидлъ передъ собою фигуру парня.
— Вотъ-съ вамъ записочка! сказалъ Андрей, довольно развязно подавая буфетчику клочокъ бумажки.
Не взглянувъ даже на парня, Провъ Степанычъ взялъ бумажку, развернулъ и прочелъ адресъ ‘Венеціи’.
— Ну, что-жъ такое?— спросилъ онъ, бросивъ изъ-подъ щетинистыхъ бровей бглый взглядъ на Андрея.
— Отъ Авдотьи Васильевны?— произнесъ Андрей, робя.
— Какой Авдотьи Васильевны?— строго вопросилъ буфетчикъ.
Андрей растерялся и молчалъ.
— Какой такой Авдотьи Васильевны?— еще строже спросилъ Провъ Степанычъ.
— Должно быть отъ Дуни-съ!— шепнулъ слуга, явившійся за обычной щепоткой чая.
Провъ Степанычъ не спша отпустилъ слугу, опять что-то черкнулъ на грифельной доск, и, оторвавшись отъ этого интереснаго занятія, остановилъ на Андре мутный, вдумчивый взглядъ.
— Отъ Дуни? Такъ и дыши! Чего-же теб надобно?
— Хотлось-бы насчетъ мста! Въ слуги, значитъ!— пояснилъ Андрей.
— Въ слуги? А раньше-то что ты длалъ? Груши околачивалъ?
— Никакъ нтъ-съ? Я у дяденьки, въ закусочной. А теперь, значитъ, очень-бы желалось въ трактиръ, потому…
— Здсь не трактиръ, а ресторантъ!— сурово оборвалъ Провъ Степанычъ, — дубина!
Онъ повернулся къ нему спиной и опять съ усердіемъ началъ чертить свои іероглифы.
Смущенный Андрей стоялъ молча, устремивъ взглядъ въ пространство. На минуту его заинтересовалъ одинъ поститель, сидвшій за ближайшимъ къ буфету столикомъ. Это былъ молодой человкъ съ небольшой, блокурой бородкой. Одтъ онъ былъ очень небрежно: въ затасканный сюртукъ и лтнія панталоны. Онъ сидлъ одинъ передъ графиномъ водки, изъ котораго пилъ рюмку за рюмкой, отковыривая на закуску маленькіе кусочки бутерброда съ икрой. Онъ былъ порядкомъ пьянъ и безпрестанно мнялъ положеніе: подпиралъ голову то одной, то другой рукой, взъерошивалъ волосы, теребилъ бородку, а иногда подремывалъ, положивъ голову на согнутый локоть руки. Какъ только кто нибудь проходилъ мимо него, молодой человкъ поднималъ голову и устремлялъ на проходившаго внимательный взглядъ. Казалось, какъ будто онъ ожидалъ кого-то.
— Чего стоишь? Нтъ мста!— сурово обратился къ Андрею буфетчикъ.
— Будьте благодтель… сдлайте милость, не оставьте!— поклонился Андрей, — три мсяца безъ мста, хоть назадъ позжай.
— Ну, и позжай! Чего тутъ околачиваться! Вашего брата хоть прудъ пруди! Нтъ теперь мста!
— Можетъ опосля будетъ?
— Не знаю. На Пасх, разв.
— Навдаться?
— Навдайся, коли длать нечего!..
— Покорнйше благодаримъ! Прощайте!
Андрей поклонился. Проходя мимо заснувшаго блокураго молодого человка, онъ увидлъ какъ слуга расталкивалъ его, приговаривая:
— Владиміръ Петровичъ, проснитесь! Не годится!
Молодой человкъ приподнялъ голову и глаза его встртились съ глазами Андрея. Послднему показалось, что какъ будто онъ гд-то видлъ его. Не было-ли это тогда, когда онъ спускался по лстниц, возвращаясь, три дня тому назадъ, отъ Авдотьи Васильевны и въ самомъ низу вдругъ столкнулся съ компаніей подгулявшихъ господъ. Не былъ-ли этотъ молодой человкъ изъ числа ихъ, Андрей не могъ ршить, и когда вышелъ изъ трактира, то, озабоченный неудачей — забылъ его совершенно.
Изъ трактира Андрей отправился на Лиговку, въ закусочную дяди. Толстый старикъ, весь лоснившійся отъ жира, которымъ было вымазано его пальто, встртилъ его, по обыкновенію, крайне непривтливо, такъ какъ не безъ основанія считалъ Андрея лишнимъ въ своей семь ртомъ. Въ закусочной сидло нсколько поденщиковъ, которые ли щи. Дядя на прилавк крошилъ говядину.
— Не досталъ я мста, дяденька!— унылымъ тономъ сообщилъ Андрей.
Дядя яростно отдлилъ кусокъ мяса и бросилъ его въ чашку.
— Веллъ навдаться, да ужъ не знаю какъ!..— продолжалъ Андрей.
— Пустое это діо!— махнулъ рукою дядя, — ступай, вонъ, наливай себ щей! Эхъ, ты!
Андрей налилъ въ миску щей, полъ, и вышелъ за ворота. Скука и бездйствіе томили его. Онъ смотрлъ на проходившихъ мимо людей, думалъ, что у каждаго изъ нихъ есть какая-нибудь работа, какое-нибудь дло, а у него нтъ, и онъ по цлымъ днямъ не длаетъ нечего. Великъ Петербургъ, и много въ немъ работы для каждаго, а вотъ, поди-ка, достань ее, когда никого не знаешь и нтъ ‘руки’. Вся штука заключалась въ томъ, чтобы имть эту благодтельную ‘руку’, которая-бы взяла да и посадила тебя на мсто, а гд ее возьмешь?
Какая-то женщина торопливо подошла къ воротамъ и остановилась въ нершительности.
Андрей взглянулъ на нее и узналъ сестру.
— еня!— позвалъ онъ, — это ты?
— Ахъ, Андрюша!— воскликнула, та, — ну, вотъ, хорошо, что тебя увидала… Отойдемъ маленечко!
Они пошли вдоль по улиц.
— Андрюшенька, голубчикъ!— говорила еня взволнованнымъ, дрожавшимъ голосомъ, и горячей рукою вдругъ схватила его за руку,— Андрюшенька, родной мой, какое дло, какое дло-то приключилось!
И она заплакала, закрывъ лицо передникомъ.
— Какое дло? Говори толкомъ!
— Викторъ-то… какой подлецъ… какой подлецъ! сквозь слезы вырывалось у ени.
Что-то словно кольнуло въ сердце Андрея. Онъ поблднлъ и пристально взглянулъ на сестру.
— Это который?.. Офицерскій холуй-то этотъ?— спросилъ онъ,— у котораго мы были?
— Онъ… онъ самый… Охъ, тошнехонько! Пропала моя головушка!— взвыла еня.
— Не реви, дура! Чего ревешь!— солиднымъ тономъ замтилъ проходившій мимо мужикъ.
— Молчи, чортъ!— раздраженно крикнулъ ему вслдъ Андрей.
Въ это время они проходили мимо ограды церкви Іоанна Предтечи, какъ разъ у воротъ, находившихся въ полукруг. Андрей взялъ еню за локоть и отвелъ къ воротамъ, по бокамъ которыхъ, въ нишахъ, стояли фигуры двухъ апостоловъ. Братъ съ сестрою остановились у фигуры апостола Петра съ ключами. Нсколько поотдаль, у края колонады, горлъ фонарь. Свтъ этого фонаря падалъ на заплаканное, убитое горемъ лицо ени и насупившееся, искаженное гнвомъ лицо Андрея. Кром нихъ, кругомъ не было ни души.
— Ну, говори, что-ли!— грубо сказалъ Андрей, дернувъ сестру за платокъ.
— Братецъ… голубчикъ… вотъ какъ передъ Богомъ!..— испуганнымъ голосомъ заговорила еня, — какъ передъ (она взглянула на на фигуру Петра съ поднятыми кверху ключами и въ страх отшатнулась) не виновата я… ни въ чемъ не виновата я… онъ… подлецъ этакой! Охъ, головушка, головушка моя бдная… Какъ, значитъ, ушли вс… Братецъ… Христомъ Богомъ, дяденьк не говори… убьетъ онъ меня… убьетъ…
Андрей все понялъ. Въ одну минуту въ немъ созрло ршеніе.
— Ну, нечего выть!— сказалъ онъ, — пойдемъ!.. Я ему, проклятому, покажу! скрипнулъ онъ зубами.
еня молча пошла сзади.
Какой-то подгулявшій субъектъ, мотаясь съ одной стороны тротуара на другую, остановился, качаясь, передъ двушкой, прищелкнулъ языкомъ и потянулся къ ней.
— М-м-ма-точка, со мною!— коснющимъ языкомъ пробормоталъ онъ.
— Голову снесу!— рявкнулъ на него Андрей.
Субъектъ молча сошелъ съ тротуара и занырялъ по мостовой.
— Куда-же мы идемъ, братецъ?— робко спросила еня.
— Къ нему пойдемъ!— ршительно отвчалъ Андрей, — ты его какъ-нибудь за ворота вызови, только-бы вышелъ. Да не говори, смотри, что я тутъ!
— Братецъ!— начала еня и не досказала.
Андрей шелъ въ какой-то мрачной задумчивости, не смотря по сторонамъ, опустивъ внизъ голову. Тоска и страстное желаніе отмстить за честь сестры разгорались въ немъ. Теперь ему стало ясно, какой страшной опасности подвергается двушка въ большомъ город на каждомъ шагу, дома, на улиц, даже въ гостяхъ, куда могутъ заманить и самымъ подлымъ образомъ надругаться надъ беззащитнымъ человкомъ…

VI.

Съ полчаса стоялъ Андрей подъ воротами того дома, гд жила сестра, и въ напрасномъ ожиданіи начиналъ уже терять всякую надежду встртиться съ ‘обидчикомъ’.
Сперва подъ воротами не было никого, и стоять было спокойно, но вотъ появилась какая-то горничная съ собакой на цпи, потомъ къ горничной присоединилась кухарка съ миской кислой капусты и об принялись тараторить, затмъ подъхалъ извощикъ и началъ вслушиваться въ бесду женщинъ, потомъ появился дворникъ съ ломомъ и принялся сколачивать съ тротуара ледъ.
Андрей не стоялъ уже на одномъ мст, а ходилъ на нкоторомъ разстояніи отъ воротъ, стараясь не пропустить никого изъ выходившихъ изъ дома.
Отъ безпрестаннаго мельканья лицъ и напряженія, съ какимъ онъ всматривался въ каждаго проходящаго, у него начинало рябить въ глазахъ. Вниманіе и взглядъ его утомились, даже самое желаніе расправиться съ ‘обидчикомъ’ какъ-то притупилось и уступило чувству тихой, безпредметной тоски. Вдругъ онъ увидлъ сестру, которая, выйдя за ворота, оглядывалась, очевидно ища его. Андрей быстро подошелъ къ ней.— Ну, что? отрывисто спросилъ онъ.
— Сейчасъ выйдетъ!— сообщила еня, — я сказала, что буду ждать за воротами… Только, братецъ, ты что же задумалъ? А? Андрюшенька?
— Отстань! Уйди! отвчалъ Андрей, отходя отъ сестры.
еня нершительно пошла за ворота.
— Тс! еничка! крикнулъ ей вслдъ дворникъ.
Андрей зврски взглянулъ на него, но тотчасъ же опустилъ глаза.
‘Нтъ, не будетъ, ничего не будетъ! мелькнуло у него въ голов,— никакого толку не будетъ. Въ деревню бы ей… назадъ… а тутъ… пропадетъ ни за грошъ’!
И онъ снова сталъ ходить взадъ и впередъ.
Въ воротахъ показался Викторъ. Онъ былъ въ шинели и шапк съ околышемъ. Увидвши Андрея, деньщикъ хотлъ уйти, но тотъ подошелъ и сталъ передъ нимъ. Лицо Виктора поблднло и исказилось, онъ протянулъ впередъ руку, какъ бы собираясь отразить ударъ.
— Ты это что? А?— грозно вопросилъ Андрей, напирая на него и довольно чувствительно толкнувъ въ грудь, — умешь отвтъ держать? А?
— Какой отвтъ!— крикнулъ Викторъ, нагло глядя ему въ глаза, — ты, братъ, не очень-то… не напирай… слышь не напирай… Какой ты человкъ… я тебя не знаю…
— Не знаешь… а сестру знаешь… А?— съ подергиваніемъ поблднвшихъ губъ говорилъ Андрей, все плотне и плотне прижимая Виктора къ стнк, — за это знаешь, что бываетъ… А?
— Чего привязался? Какую сестру? Какой ты есть человкъ? Можетъ бродяга?.. Антонъ, поди-ко сюда! крикнулъ притиснутый къ стнк Викторъ.
— Чего тамъ? отозвался дворникъ, подходя и, увидвши Виктора, котораго уважалъ какъ человка чиномъ выше себя, въ затруднительномъ положеніи,— притронулся къ плечу Андрея.
— Ты, братъ, не здшній человкъ, ступай ко-съ отсель… Ступай, ступай, нечего тутъ подъ воротами!
— Не съ тобой говорятъ! крикнулъ Андрей.
— А не со мной, такъ и нечего теб тутъ! Вотъ возьму, да въ участокъ отправлю!.. Ступай-ко! Вонъ, идите въ портерную, тамъ и говорите! А здсь не мсто.
Около нихъ уже начала собираться толпа.
— Двинь, двинь его! подзадоривалъ Андрея сидвшій на козлахъ пролетки извощикъ — расчудесно, братецъ! Двинь!
Воспользовавшись моментомъ, когда Андрей не глядлъ на него. Викторъ быстро юркнулъ за ворота. Андрей бросился за нимъ. На другой сторон была портерная. Викторнаправился къ ней.
— Не уйдешь! Все равно не уйдешь! Не пущу! говорилъ Андрей, идя сзади.
Викторъ вошелъ въ портерную, миновалъ стойку и, въ задней комнат, слъ за столикъ. Андрей остановился передъ нимъ.
— Мальчикъ, пару пива!— приказалъ Викторъ и, скосивъ глаза на Андрея, пробормоталъ сквозь зубы: — садись, поговоримъ!..
— Чего садись!— возразилъ Андрей, однако, беря стулъ и садясь, — ты мн зубы то не заговаривай!.. Щелкунъ!.. Видали мы такихъ-то!
Викторъ молча налилъ два стакана.
— Я твоего угощенья не примаю!.. Слышь? Спасибо на сестриномъ угощеньи!.. Такое спасибо, — душу бы изъ тебя вытрясъ!..
— А вотъ и не за что!— небрежно проронилъ Викторъ, закуривая папиросу, — ей-ей не за что.
— Какъ не за что?
— А такъ! Горячъ ты больно, молодецъ! Не посмотрвши въ святцы — бухъ въ колокола. Осрамилъ только меня понапрасну, да еще на улиц.
— Понапрасну! Ишь ты какой выискался! Не понапрасну, а за дло, вотъ что!.. Попался бы ты мн въ деревн, — остался бы безъ головы!..
— Что-жъ, въ Сибири мста много! съ той же набрежностью проронилъ Викторъ.
— Тебя бы вотъ въ Сибирь за это!
— Не за что!.. Эхъ, ты деревня! Какъ есть деревня! Ты мн вотъ что скажи: давно ли въ Питер?
— А теб какое дло?
— Такое. Мсяцъ ты здсь живешь, а она годъ. Что, неврно?
— Ну?
— То-то ‘ну!’ Ты пріхалъ какъ снгъ на голову, ничего не знаешь, а сестра-то твоя всмъ извстна. Въ нашемъ дом вс ее знаютъ.
— Что-жъ съ того? Ну, знаютъ!
— Ничего! Знаютъ, говорю, ее вс. Въ мелочную лавку, въ фруктовую ходитъ, — вс знаютъ… То-то и оно!
— Ты мн зубы-то не заговаривай… ‘знаютъ…’ Про что знаютъ?
— Ни про что! Пей-ко вотъ!.. Она теб набрехала что, — а ты и поврилъ? Эхъ, голова!.. Ты, парень, вижу доврчивый, добрый, — пей-ко, пей, — сразу ей и поврилъ, а это дло нужно еще обслдовать! Вотъ что!
Андрей задумчиво опустилъ голову, вдругъ восклонился и залпомъ опорожнилъ стаканъ.
— Т мн сразу тогда понравился! Ты парень открытый… всмъ довряешь…— говорилъ Викторъ, наливая пиво, — а имъ тоже доврять-то очень нельзя. Он хитры, изворотливы… Наплетутъ чего и не бывало, а ежели и было что, на другое своротятъ… Вотъ что! Я, братъ ихъ очень достаточно знаю! Пей-ко!.. Я теб все какъ слдуетъ разскажу… Только не шабарши по пусту.
Черезъ часъ Андрей, пьяный, съ помутившими глазами, сидлъ развалившись на стул и, слушая разсказы Виктора, покачивалъ въ тактъ головой.
А Викторъ, на основаніи фактовъ изъ собственной жизни, доказывалъ ему, какъ хитры и изворотливы бываютъ женщины, какъ скоро, подъ вліяніемъ соблазна и столичной жизни, портятся прізжающія изъ деревни двушки, какъ он перенимаютъ отъ господъ привычки франтить, щеголять полусапожками на высокихъ каблукахъ, тратятся изъ послднихъ денегъ на душистое мыло и помаду и кокетствомъ завлекаютъ мужчинъ. А чуть мужчина ослабетъ, уступитъ, он же начинаютъ плакать, жаловаться и представляться невинными жертвами.
— А только я теб одно скажу, Андрей, — заключилъ свои разсказы Викторъ, — ничего у меня съ сестрою твоей не было, и я не виноватъ.
— Не виноватъ?— воскликнулъ Андрей, — а докажи!
— Чмъ же я могу доказать! Чудакъ!
— Чмъ? Ладно, постой!— стукнулъ Андрей кулакомъ по столу,— вотъ чмъ! приведи ее сюда, и пусть она намъ обоимъ въ глаза скажетъ.
Викторъ задумчиво покрутилъ усы.
— Хорошо!— сказалъ онъ, — если пойдетъ, — приведу!.. Я ей не скажу, что ты тутъ сидишь? Обманомъ приведу! А чтобы не скучно было теб дожидаться… ей, малый, тащи еще пару! Деньги я прикащику отдамъ.
Викторъ ушелъ, а Андрей остался ждать еню за новой парой пива.
Онъ сидлъ, прислонивъ отяжелвшую голову рукой, и смотрлъ на лужицу розлитаго по столу пива, и должно быть долго такъ сидлъ онъ, погруженный въ думы, потому что не замтилъ, какъ одинъ по одному вс постители вышли, и портерная опустла. Онъ пришелъ въ себя только тогда, когда мальчикъ притронулся къ его локтю и сказалъ,
— Уходи, что-ли, сейчасъ запираемся!
Молча взялъ шапку Андрей, шатаясь вышелъ изъ портерной и пошелъ по направленію къ Лиговк. Дорогою онъ сообразилъ, что дядя, видя его пьянымъ, станетъ ругаться. Куда идти? Андрей вспомнилъ, что въ Телжной улиц, подъ Невскимъ, живутъ мшечники-земляки. Не долго думая, онъ направился туда. На душ у него было скверно, голова кружилась, огнистыя точки фонарей сливались въ одинъ рядъ, рзавшій глаза.
‘Что же это такое?— мелькало у него въ голов, — вретъ онъ, иди и вправду? А она не пришла. Или онъ надулъ… не позвалъ ее… или… Ахъ, еня, еня’!
Ему вспомнилась сестра, когда ей было лтъ пять, шесть… Добрая, милая сестренка! Вотъ они бродятъ по рк, таская за собою неводъ и ловятъ щучатъ. Рка медленно катитъ свои воды, въ заводяхъ, заросшихъ камышемъ, тихо, только изрдка что-то плеснетъ и долго расплываются круги… А солнце такъ и печетъ ихъ непокрытыя головы. Вотъ еня остановилась, смотритъ на него, и такой у нея ясный, доврчивый взглядъ.
‘Нтъ, не виновата ты… ни въ чемъ не виновата… обманули… насмялись надъ нами… За что? А я сидлъ, говорилъ съ нимъ… пиво его пилъ!.. Пропилъ, сестру пропилъ!..’
Андрей сжалъ кулаки.
‘Надули, надули тебя, дурака! А ты сестру пропилъ, на пив… да! Пропилъ сестру’…

VII.

Андрей и Авдотья Васильевна уговорились идти къ заутрени вмст. Въ страстную субботу молодой человкъ пришелъ къ своей возлюбленной около девяти часовъ и засталъ ее еще за работой. На кухн сидлъ мальчикъ изъ магазина съ огромной картонкой и ждалъ, когда Авдотья Васильевна окончитъ послднюю шляпку.
Поздоровавшись, Андрей слъ въ уголокъ на диванъ, и сталъ смотрть на двушку. Онъ буквально не сводилъ съ нея глазъ, наблюдая какъ хмурилось ея лицо, ко’гда дло не спорилось и съ какимъ изумительнымъ проворствомъ мелькала игла въ ея тонкихъ пальцахъ. Авдотья Васильевна старалась поддерживать бесду, задавала вопросы, шутила, смялась, но Андрей слушалъ мало и отвчалъ нехотя и не впопадъ. Ему пріятно было видть ее за работой, и то ужасное подозрніе, которое возникло въ немъ въ вечеръ ихъ перваго знакомства, мало-по-малу уступало глубокой вр и любви къ этой двушк. Смутная, отдаленная мечта о счасть совмстной жизни волновала душу Андрея.
Въ комнат было все прибрано, чисто, и носило праздничный видъ. Пахло свжеиспеченнымъ куличомъ, который, съ воткнутой въ него бумажной розой, и окруженный ветчиной, пасхой и яицами, возвышался по середин стола, прикрытой скатертью яркой близны. Въ переднемъ углу, передъ иконой Спасителя, теплилась лампадка.
— Ну, теперь конецъ! Сейчасъ пойдемъ, Андрюша! сказала Дуня, послдній разъ сверкнувъ иглой, и позвала мальчика: — Яша, поди сюда.
Заспанный, блдный мальчикъ лтъ десяти, появился въ дверяхъ съ картонкой.
— Вотъ теб остальныя три шляпы, и бги скоре! сказала Авдотья Васильевна, укладывая въ картонку легкія весеннія шляпы съ украшеніями изъ искусственныхъ цвтовъ, — пойдешь къ заутрени?
— Какъ-же-съ! Мы вс пойдемъ. Съ прикащикомъ! отвчалъ Яша, затягивая картонку ремнями.
— Что-то ты какой сонный!
— Уставши, Авдотья Васильевна! Въ двнадцать часовъ ложимся, а не то и въ часъ, а въ пять встаемъ.
— Да, трудно вамъ, трудно бднымъ!
Авдотья Васильевна пошарила въ карман, и, вынувъ монету, сунула ее въ руку мальчику.
— Ну, бги-же, бги скорй.
Когда Яша скрылся за дверью, двушка подошла къ Андрею, обими руками взяла его за голову и поцловала въ лобъ.
— Милый мой!
У Андрея навернулись слезы на глаза. Чувство умиленія, которое явилось въ немъ, когда онъ вошелъ сюда и увидлъ Дуню за работой, дошло до своего апогея.
— Приберу все со стола, и пойдемъ. Пора! сказала Дуня, пряча обрзки кружевъ и лентъ въ картонку, а ножницы, нитки и прочія принадлежности шитья въ ящикъ стола.
Когда все было приведено въ порядокъ, Андрей подалъ Пальто двушк, она одлась и оба они вышли изъ квартиры на лстницу.
Вечеръ былъ тихій и ясный. Слегка морозило. На неб ярко горли звзды. Голубоватый полумракъ окутывалъ улицы. Тонкій ледъ, покрывавшій лужицы мостовой, звеня какъ стекло, ломался подъ ногами. Окна всхъ домовъ были освщены и въ нихъ мелькали силуэты людей. На улицахъ замтно было усиленное движеніе. Дворники стояли у воротъ, приготовливаясь зажечь иллюминацію. Андрей шелъ рядомъ съ Дуней, смотрлъ на освщенныя окна домовъ, на голубое небо и звзды и счастливое настроеніе ожиданія великаго праздника сообщалось ему. Иногда, мелькомъ, онъ взглядывала на Дуню, сосредоточенное, строгое и вмст какое-то свтлое выраженіе еялица радовало его. Вотъ, именно такою хотлъ-бы онъ видть ее всегда. То выраженіе, которое у ней было на лиц въ памятный вечеръ ихъ перваго знакомства — какъ-бы пугало, смущало его.
Казанскій соборъ, въ который они пришли, былъ переполненъ молящимися. Огромная толпа народа стояла на площади, переполняла колоннады храма и сплошною стной заняла внутренность собора. Съ большими усиліями удалось имъ протискаться и стать въ уголокъ, недалеко отъ дверей. Тамъ, впереди, на далекомъ разстояніи шла служба и возгласы священника слабо доносились въ толпу. Соборъ былъ залитъ огнями, отражавшимися тысячами свтящихся точекъ на позолот иконъ и лпныхъ украшеній. Въ недвижномъ, спертомъ воздух тихо и ровно горли восковыя свчи въ рукахъ молившихся.
Андрей молился усердно, не обращая вниманія на тсноту, его высокая фигура рзко выдляласьсреди окружавшихъ его старухъ и сгорбленныхъ нищихъ. Его лицо съ глазами, поднятыми на икону, красивое, смуглое лицо обрамленное черными, вьющимися волосами носило выраженіе какого-то молитвеннаго экстаза. Онъ забылъ совсмъ о присутствіи Дуни, вс помыслы его были сосредоточены на молитв, и горяча и искрення была она.
Вдругъ въ собор наступилъ моментъ полнаго затишья. Казалось могъ-бы быть слышенъ полетъ мухи. Въ воздух заколебались кресты и хоругви, толпа пошатнулась, раздалась, и крестный ходъ съ пніемъ направился къ выходу изъ собора.
На всхъ лицахъ, вытянувшихся впередъ, можно было замтить одно выраженіе: ожиданія. Торжественный моментъ приближался. Толпа, какъ одинъ человкъ, одушевленная одною мыслью — ждала.
— ‘Христосъ воскресе изъ мертвыхъ!’ раздался слабый, дребезжащій голосъ священника.
Подобно порыву втра послышался одинъ, могучій вздохъ толпы.
— Христосъ воскресе! грянулъ хоръ пвчихъ.
Словно электрическая искра пробжала въ толп, она вздрогнула, всколыхнулась и отвтила:
— Воистину воскресъ!
Произошло движеніе, пламя свчей заколыхалобь, съ радостными лицами, со слезами умиленія на глазахъ, люди стали христосоваться другъ съ другомъ.
Андрей обернулся къ Дун. Лицо его было мокро отъ слезъ, но сіяло чувствомъ молитвеннаго умиленія.
— Христосъ воскресъ, Авдотья Васильевна! съ дрожью въ голос произнесъ онъ, наклоняясь къ двушк.
— Воистину воскресъ! отвчала она.
Они поцловались. Это былъ братскій, чистый поцлуй. Чистое чувство умиленія, сознаніе глубокой святости этого момента сказывались въ выраженіи ихъ сосредоточенныхъ, одухотворенныхъ лицъ. Подобно волн, напиравшая сзади и съ боковъ, толпа вынесла ихъ изъ собора. Полной грудью они вдохнули свжаго, весенняго воздуха, и молча, неторопясь пошли домой. Пушечные залпы и веселый перезвонъ колоколовъ всхъ церквей, перекатывались надъ городомъ. На улицахъ пылали плошки и, освщенныя ихъ разливавшимся пламенемъ, темныя фигуры людей останавливались и христосовались одна съ другою.
И надъ всей этой картиной украшеннаго. Флагами, освщеннаго иллюминаціей, ликующаго, движущагося города съ торжественнымъ безмолвіемъ въ своемъ необъятномъ простор раскинулось теплившееся звздами голубое, весеннее небо.
Въ томъ-же настроеніи, въ какомъ они вышли изъ собора, Андрей и Дуня пришли домой, разговлись, и сидли теперь рядомъ на диван. Черезъ открытое настежъ окно предразсвтный втерокъ доносилъ отдаленные звуки пальбы, перезвонъ колоколовъ, слабое дребезжанье дрожекъ и неясный шумъ уличнаго движенія.
— Авдотья Васильевна, — говорилъ Андрей, въ порыв чувства протягивая впередъ руку, — голубушка моя… Господи!.. Хотлъ-бы я сказать, да словъ у меня нтъ… А на сердц-то какъ хорошо, голубушка!
— Говори мн ‘ты’, называй ‘Дуня!’ Слышишь? Что за Авдотья Васильевна! отвчала двушка, ласкаясь къ нему.
— Дунечка! Душа моя… Жизнь!.. воскликнулъ Андрей, беря ее за руку и удерживая и гладя ея руку,— словъ, словъ у меня нтъ, Дунечка, а душа чувствуетъ! Вотъ какъ чувствуетъ! Эхъ, кабы только мсто достать!.. Голодалъ-бы, не допивалъ, не додалъ, все берегъ-бы на нашу свадьбу!
Дуня ‘задумалась. Какая-то тнь легла на ея лицо. Она пристально, широко раскрытыми глазами смотрла въ окно, въ которомъ постепенно яснлъ разсвтъ.
— Ну, Андрюша, до этого еще далеко! тихо сказала она, — чего тамъ загадывать. Мы вдь любимъ другъ друга?
— Въ закон любить, Дунечка! По божьему, какъ слдуетъ!.. Ахъ, Господи, Господи! Какъ спознались мы. съ тобою, только объ этомъ и думаю. Все прилаживаю, какъ-бы мы жить стали… Хошь въ этой самой комнатк!.. Вы, значитъ за своимъ мастерствомъ, а я на мст… Лтомъ-бы въ деревню създили, на побывку. У насъ въ деревн хорошо… Рка широкая такая протекаетъ, свтлая, что хрусталь… А село на гор, и храмъ Божій есть… новенькій, бленькій. Эхъ, хорошо! Господи, неушто не будетъ мн удачи?..
— Будетъ, будетъ! успокаивала Дуня, кладя ему на плечо голову — на праздникахъ сходишь къ Прову Степанычу… Да чего откладывать? Сходи сегодня!.. Купи ему въ магазин яйцо… сахарное или шоколадное и снеси, съ праздникомъ поздравь!.. Онъ почетъ любитъ, Провъ Степанычъ!.. Мужчина серьезный. Андрюша, слышишь, какъ воробьи чирикаютъ. Проснулись… Вонъ, совсмъ свтло стало… Скоро солнышко покажется! Ахъ, Андрюша, люби, люби только меня, а я то тебя любитъ буду!.. Вотъ вдь какъ я тебя люблю.
Обими руками она обхватила его голову и прижимала къ груди. Андрей слышалъ какъ шибко и порывисто билось ея сердце.
Она была его первой, юношеской любовью. Въ эту минуту для нея онъ готовъ былъ пожертвовать всмъ, хотя-бы жизнью.
Вдругъ въ передней раздался громкій звонокъ. Блдность покрыла лицо Дуни, она оттолкнула Андрея, привстала, прислушалась, и, быстро скользнувъ съ дивана, исчезла за дверью.
Андрей съ растеряннымъ видомъ остановился посреди комнаты.
Изъ передней донесся мужской голосъ. Мужчина очевидно былъ пьянъ, языкъ плохо повиновался ему и ничего нельзя было разобрать, что онъ бормоталъ. Голосъ квартирной хозяйки, громкій и властный заглушалъ слова пьянаго. Дуни не было слышно. Наконецъ дверь на лстницу захлопнулось и въ передней все стихло, но съ лстницы еще доносились звуки постепенно замиравшихъ, тяжелыхъ, неровныхъ шаговъ.
Дуня медленно вошла въ комнату. Лицо ея по прежнему было блдно и носило признаки какой-то тревоги. Она подошла къ окну и простояла съ минуту, вдыхая свжій, утренній воздухъ.
— Кто звонился? спросилъ Андрей.
Голосъ его дрогнулъ. Въ немъ послышалась нотка недоврія.
Дуня быстро обернулась, и весело улыбаясь взглянула на него.
— Кто его знаетъ! Какой-то пьяный… дверью должно ошибся! отвчала она.
Андрей привлекъ ее къ себ и пристально взглянулъ ей въ глаза.
— Чего-же ему тутъ нужно? медленно спросилъ онъ.
— Говорю пьяный, дверью ошибся!..
Андрей все смотрлъ на нее.
— Ахъ, Андрюша, Андрюша! Какой ты смшной!
— Ладно! Врю! сказалъ онъ, опуская руки, державшія Дуню.
— Вотъ еще новости! обидлась она, — еще-бы ты мн не врилъ! Ты что подумалъ? Что ты могъ подумать? Ахъ ты дрянной! Вотъ сяду здсь на окно и не подойду больше къ теб! Вотъ теб за это!
И она, дйствительно, отошла отъ него и сла на подоконникъ.
Андрею сдлалось стыдно за свои подозрнія, но прежнее свтлое настроеніе уже не возвращалось къ нему. Онъ посидлъ еще немного и началъ прощаться.
— Прощай, милый! сказала Дуня, цлуя его, — когда-же придешь? Приходи завтра. Я цлый день буду дома!
— А сегодня?
— Сегодня я пойду къ маменьки.
Андрей сдлалъ удивленное лицо.
— Какъ-же? А эта женщина — не маменька? Ты не съ матерью живешь? спросилъ онъ.
— Ха, ха, ха! залилась Дуня, — вотъ тоже вообразилъ!.. Это квартирная хозяйка! Моя маменька совсмъ другая! Ты увидишь ее когда-нибудь. Она у меня бываетъ!.. Ну, такъ что-же, придешь завтра? Часа въ три? Да?
— Хорошо, приду! отвчалъ Андрей.

VIII.

Умилостивленный шоколаднымъ яйцомъ, которое ему преподнесъ Андрей, а больше всего побуждаемый предстоявшимъ на Святой недл наплывомъ постителей и отсутствіемъ одного слуги, запившаго горькую, Провъ Степанычъ, посовтовавшись съ хозяиномъ, ршается, наконецъ, взять Андрея на службу.
При посредств товарищей, Андрей легко сходится съ пропившимся и прогнаннымъ слугою, за ничтожную плату пріобртаетъ отъ него фрачную, изрядно потертую, пару, пару коленкоровыхъ манишекъ и занимаетъ свой постъ, въ близкомъ сосдств съ знаменитымъ органомъ. Въ вдніи Андрея находятся три столика, которые, въ особенности по вечерамъ, никогда не бываютъ не занятыми. Такіе ужъ уютные эти столики. Едва одна компанія успетъ расплатиться и уйдетъ, оставивъ на скатерти неопрятные слды своего пребыванія въ вид мокрыхъ пятенъ, огрызковъ хлба, остатковъ снди на тарелкахъ, рюмки и стаканы съ недопитыми напитками и проч., какъ новая компанія тотчасъ же завладваетъ столикомъ и требуетъ новыхъ кушаній, новыхъ напитковъ. Впрочемъ, одинъ изъ столиковъ, ближе къ органу, составляетъ какъ-бы неотъемлемую собственность мрачнаго пожилого господина съ бакенбардами въ вид котлетъ. Этотъ господинъ, въ качеств усерднйшаго постителя ‘Венеціи’ не столько обременяетъ Андрея требованіями разныхъ блюдъ, такъ какъ цлый вечеръ довольствуется бутылкой пива, сколько изводитъ его резонерскими бесдами по поводу самыхъ разнообразныхъ случаевъ въ жизни.
И вотъ какъ слагается новая, трактирная жизнь Андрея: съ пяти часовъ утра онъ обязательно на ногахъ, занятъ сперва съ товарищами уборкой комнатъ и приготовленіями къ пріему постителей, а затмъ уже безсмнно обязанъ торчать около своихъ трехъ столиковъ и ждать гостей. Съ пяти, шести часовъ вечера и вплоть до одиннадцати начинается усиленная бготня то къ буфету, то на кухню, Но утромъ, посл уборки, длать почти нечего. Уставшіе наканун слуги дремлютъ сидя въ уголк за органомъ, дремлютъ стоя у своихъ столиковъ, или у оконъ заведенія, или вяло бродятъ по комнатамъ съ салфетками подъ мышкой. Почтальонъ приноситъ газеты. Кое-кто изъ слугъ и въ томъ числ Андрей обнаруживаютъ потребность знать, что длается на свт, и, вкладывая газеты въ палки, читаютъ ‘что поинтересне’. Вотъ Андрей забрался въ завтный уголокъ, развернулъ ‘Петербургскую Газету’ и сразу попалъ на извстіе съ крупнымъ заголовкомъ, ‘Страшное убійство въ NN переулк’… Читаетъ Андрей медленно и плохо, но ‘страшное убійство’ преподнесено подъ такимъ остро-пикантнымъ соусомъ, что, кажется даже безграмотный обязательно долженъ его прочесть… Двадцать строкъ посвящены общему изложенію убійства, затмъ слдуетъ крупными буквами новый заголовокъ: Расположеніе квартиры убитой… Потомъ: Личность убійцы…
‘А-а’, — думаетъ Андрей, — вотъ это оно самое…
— Услужающій, пару чая!..
Андрей прячетъ газету въ уголъ, гд стоятъ органные валы и бжитъ къ столику.
— Съ лимономъ, со сливками?
— Съ алимономъ!— отвчаетъ рыжая борода лопатой, въ то время, какъ черная борода окомелкомъ пускаетъ вслдъ удаляющемуся Андрею:
— Поставь машину!
Андрей подаетъ чай, заводитъ органъ и украдкой въ своемъ уголку дочитываетъ ‘личность убійцы’. Только что онъ переходитъ къ слдующей, еще боле интересной рубрики ‘Показаніе убійцы’, какъ слышитъ призывный стукъ крышки отъ чайника.
Стремительно подбгаетъ онъ къ столу, схватываетъ пузатый чайникъ и несется съ нимъ на кухню. Но только что онъ успетъ водрузить на столъ чайникъ, какъ рыжая борода лопатой требуетъ:
— Дай-ко-ея ‘Петербургскую Газету’.
— Да поставь тамъ еще!— приказываетъ черная борода.
Потомъ уже, какъ-нибудь урывками, между тасканьемъ чайниковъ, бутылокъ пива, разной снди, посл неоднократныхъ ‘ставленій машины’ удается Андрею узнать, что ‘личность преступника, тщедушнаго, глупаго на видъ, парня производитъ отталкивающее впечатлніе’, что графъ Зедлицъ подалъ таки въ отставку, а въ Царевококшайск свирпствуетъ тифъ, что ‘въ непродолжительномъ времени нашу столицу поститъ извстный велосипедистъ N’, а ‘въ Занлеванск открыта шайка фальшивыхъ монетчиковъ’.
По вечерамъ, въ ‘Венеціи’ происходитъ нчто врод вавилонскаго столпотворенія: вс столики заняты, во всхъ углахъ сидятъ постители и пьютъ, и жуютъ, и ведутъ шумныя бесды подъ громогласные звуки органа-оркестріона. Табачный дымъ наполняетъ комнату заведенія, и въ немъ, подобно тнямъ Дантовскаго ада вырисовываются фигуры и лица пьяныхъ гостей и утомленныхъ бготнею слугъ. Одинъ Провъ Степанычъ пребываетъ спокоенъ и недвижимъ за своею стойкой, и разв только не въ мру разбушевавшійся гость побудитъ его оставить свою позицію, охраняемую баттареей бутылокъ съ разными, боле или мене заманчивыми этикетами и подойти къ столику съ покорнйшею просьбой ‘прекратить безобразіе’.
— Что? Что надобно?— поднимаетъ на него мутный взглядъ поститель.
— Пожалуйста, нельзя-ли потише!— говоритъ Провъ Степанычъ,— гости обижаются!
— А что я д-лаю?
— Безобразіе длаете! Посуду бьете.
— Заплачу.
— Это само собой, а только я васъ прошу прекратить.
— Н-не желаю! Вы кто такой?
— Не желаете! Тогда я васъ попрошу о выход.
— Н-не жже-лаю!.. Кто вы такой? А?
— Потрудитесь выйдти!
— Чело-экз., бутылку пива!
— Нтъ вамъ пива. Извольте уходить!..
Если поститель, что чаще всего случается, начинаетъ шумть, кричать, и ни подъ какимъ видомъ не хочетъ удалиться, Провъ Степанычъ подаетъ сигналъ, двое, трое слугъ подскакиваютъ къ безобразнику, берутъ его подъ мышки и тащатъ въ швейцарскую. Случается, что поститель на ходу задваетъ за стулья и столики, валитъ на полъ, бьетъ посуду, ‘разбиваетъ въ двери стекло, но кончается все это неизбжно тмъ, что постителя все-таки выволакиваютъ, куда-то дваютъ, и въ трактир на нкоторое время водворяются тишина и порядокъ.
И, какъ это ни странно, а по наблюденіямъ Андрея оказывается, что безобразничаютъ больше всего ‘господа’. Это т люди въ пиджачныхъ и сюртучныхъ парахъ, въ крахмальныхъ рубашкахъ, при часахъ, въ пено-нэ или въ очкахъ, которые приходятъ сюда уже пьяными и при первомъ же появленіи начинаютъ ‘фордыбачить’. Все имъ здсь не нравится, все не по нимъ: скатерть на столик грязна,— они требуютъ ее перемнить, стаканъ не чистъ, требуютъ подать другой, водка скверная, а пиво пахнетъ керосиномъ. Эти господа, на которыхъ Андрей въ первые дни, въ сознаніи своего ничтожества,— смотрлъ съ уваженіемъ простого человка къ человку образованному,— ‘господину’,— очень скоро потеряли всякій престижъ въ его глазахъ и стали вызывать въ немъ насмшку и озлобленіе.
Черезъ нсколько дней службы въ понятіяхъ Андрея произошла рзкая перемна: люди, съ которыми ему приходилось постоянно сталкиваться, — эти трактирные гости сдлались для него ненавистными.
Онъ ненавидлъ ихъ, покуда они еще были трезвы, говорилъ имъ дерзости и глумился надъ ними изподтишка, когда они становились пьяными.
Онъ боялся и уважалъ только денежныхъ гостей — такихъ, которые платили по счету, не провряя его, и хорошо давали на чай.
Такимъ гостямъ онъ позволялъ и прощалъ все: и грубость обхожденія и пьяные капризы, эти гости и были настоящіе господа, хотя большинство изъ нихъ ходило въ смазныхъ сапогахъ и купеческихъ сюртукахъ до пятъ. Такихъ гостей уважалъ и цнилъ самъ Провъ Степанычъ, а Провъ Степанычъ давалъ тонъ всему заведенію, его вс слушались, вс боялись, и власти въ немъ было больше, чмъ у хозяина, который приходилъ въ трактиръ самое большее на часъ, на два.
Къ концу третьей недли службы, Андрей совершенно освоился съ своимъ положеніемъ и принялъ обычный видъ трактирнаго слуги. Подобно своимъ товарищамъ, онъ также стремительно срывался съ мста на зовъ гостя, также какъ и они, широко растопыривъ локти, подавалъ подносъ съ чаемъ или гремлъ ложками и ножами, сервируя столъ, также почтительно научился кланяться когда гость щедро давалъ на чай и презрительно скашивать глаза когда ему казалось, что полученная имъ монета не вполн вознаграждаетъ его трудъ. А такъ какъ онъ не усвоилъ еще обыкновенія нкоторыхъ товарищей напиваться къ вечеру, то Провъ Степанычъ, въ качеств непьющаго человка пуще всего ненавидвшій пьяницъ,— былъ очень доволенъ. Провъ Степанычъ находилъ, что новый слуга ‘образуется’ и если еще не ‘образовался’ вполн, то это только вопросъ времени.

IX.

Былъ девятый часъ вечера. Переполненный постителями залъ трактира ‘Венеція’ гудлъ подобно огромному улью. Органъ-оркестріонъ игралъ одну пьесу за другой, и если-бы капельмейстеръ не былъ сдланъ изъ такого относительно прочнаго матеріала, какъ дерево, то давно долженъ былъ-бы отвертть и руку и голову. Слуги, какъ угорлые, метались въ пеленахъ табачнаго дыма, а глубокомысленная, голая голова Прова Степаныча, согрваемая горлкой ‘молнія’, больше чмъ когда-либо была погружена въ гіероглифическія соображенія.
Андрей былъ занятъ сразу на всхъ трехъ столикахъ и на всхъ ихъ ему приходилось служить пьянымъ..Лавируя съ подносами между столами и стульями, онъ вдругъ увидлъ входившую въ залъ Дуню. Она была не одна. Слдомъ за нею, слегка пошатываясь и дымя папироской шелъ Владиміръ Петровичъ. Увидя Андрея, Дуня остановилась, а молодой человкъ занялъ единственный свободный столикъ.
— Здравствуй, Андрюша, — привтствовала Дуня Андрея, — отчего не заходишь? Некогда?
— Здравствуйте!— глухо пробормоталъ Андрей, смотря на двушку широко раскрытыми глазами и неудомвая, зачмъ она появилась здсь.
— Отчего не заходишь?— повторила Дуня, ласково заглядывая ему въ глаза.
— Господи, время ли мн, сама… сами подумайте!.. Съ ногъ сбился.
— А какъ закроетесь?
Андрей махнулъ рукой.
— Только бы до койки добраться! Устанешь такъ — смерть! А вы какъ поживаете?
— Ничего! Заходи же, смотри! Отпросись, можетъ Провъ Степанычъ отпуститъ?
— Не знаю! Буду проситься!
— Приходи завтра! А?
— Не знаю ужъ какъ!
Андрея постучали, и онъ бросился къ одному изъ столиковъ. Ему хотлось побыть еще съ Дуней, поговорить съ ней, разспросить о многомъ, а больше всего хотлось узнать зачмъ она пришла сюда и съ этимъ молодымъ человкомъ, который, какъ разъ, по понятіямъ Андрея, принадлежалъ къ тому разряду ‘господъ’, которыхъ онъ не уважалъ и не любилъ, — но компанія, сидвшая за его столикомъ заказала селянку, и Андрей побжалъ на кухню.
— Ну, что-же мы закажемъ? спросилъ у Дуни Владиміръ Петровичъ, — хочешь сть?
— А ты?
— Мн все равно.
— Пожарскую котлету можно?
— Сдлай одолженіе.
Владиміръ Петровичъ заказалъ котлету и веллъ подать водки.
— Ты сегодня при деньгахъ? спросила Дуня.
— Да, есть немного. А что?
— Ничего! Ты пилъ уже? И порядочно?
— Порядочно. И опять буду пить!.. отвчалъ Владиміръ Петровичъ, наливая себ и Дуни водки.
— Зачмъ ты такъ много пьешь? Теб вредно.
— Всмъ вредно, не мн одному!
— Мн до ‘всхъ’ дла нтъ.
— Также, вроятно, какъ и до меня?
— Нтъ, неправда, тебя мн жаль!
— О?
Владиміръ Петровичъ поднялъ на нее мутный взглядъ.
— Мн тебя жаль! повторила Дуня, — придвигаясь со стуломъ къ нему, — зачмъ пьешь, скажи?
— Нелпый вопросъ въ вашихъ устахъ, синьора! усмхнулся Владиміръ Петровичъ и снова налилъ по рюмк.— Зачмъ ты здсь?
— Какъ зачмъ? Я съ тобой пришла.
— Я не про то! Я спрашиваю, зачмъ ты вообще здсь? Затмъ, что здсь можно пить, слушать органъ, смотрть на людей, вообще развлекаться? Не такъ-ли? Ну, вотъ и я развлекаюсь.
— Водкой?
— И пивомъ! А хочешь, выпьемъ глинтвейну? Сегодня можно.
— А если-бы ты пересталъ пить?
— Никогда! Что-же бы я тогда сталъ длать.
— Занялся-бы чмъ нибудь. Ты говорилъ, помнится, что картины пишешь…
— Писалъ. А теперь не пишу.
— Отчего?
— Оттого, что это никому не нужно.
— А раньше писалъ?
— Глупъ былъ. Думалъ, что у меня нивсть какой талантъ. Слава манила. Теперь-же, пришелъ къ убжденію, что все пустяки! И слава тоже.
— Оскся?
Владиміръ Петровичъ опять поднялъ на Дуню мутный взглядъ. На этотъ разъ въ этомъ взгляд было недоумніе, какъ будто художникъ хотлъ сказать: ‘ишь ты какое слово придумала. Откуда это! Я отъ тебя такого слова не ожидалъ’.
— Оскся! задумчиво повторилъ онъ, медленно наливая водку изъ графинчика, — гм! Да это, пожалуй правда… Выдержки не хватило!.. То есть видишь-ли выдержки-то, пожалуй и хватило-бы… Скажи, пожалуйста, что этотъ слуга такъ смотритъ на насъ? Это новый какой-то?
Дуня взглянула по тому направленію, гд съ салфеткой подъ мышкой стоялъ Андрей, и встртила его горящій взглядъ.
‘Ревнуетъ!’ мелькнуло у ней въ голов, и она улыбнулась про себя,— ‘пусть ревнуетъ! Это хорошо. Пусть помучится!’
— Ахъ, это мой знакомый! спокойно отвчала она, — я его сюда рекомендовала.
— ‘Одинъ изъ моихъ знакомыхъ’, поправилъ ее, усмхаясь, Владиміръ Петровичъ, — ты счастлива на знакомства! похлопалъ онъ ее по плечу.— Да, такъ о чемъ мы? На счетъ выдержки?.. Ну, такъ вотъ, видишь, выдержки-то у меня хватило-бы, хватаетъ-же ее у другихъ. Стоитъ только быть слпымъ, не познавать самого себя, не оцнивать себя по достоинству, а лупить, что называется во всю, прямо къ цли. А я, видишь-ли, понялъ, что въ первыхъ сюжетахъ мн не быть, но очень многимъ причинамъ, а лзть изъ кожи скучно, и призъ не стоитъ того.
— Что-же будетъ потомъ?
Владиміръ Петровичъ вдумчиво и долго посмотрлъ на Дуню.
— А что будетъ потомъ съ тобою? спросилъ онъ.
— Ничего! Сдохну какъ собака! рзко отвтила она.
— Ну, и я тоже! А вотъ и котлетка! Человкъ, дай еще графинчикъ!
— Я не хочу. Я пива хочу! сказала Дуня.
— Дай пива! Пей, я теб налилъ пива.
— Вели поставить ‘Дунайскія волны’.
— Ты ихъ, кажется, очень любишь? Изволь!
Владиміръ Петровичъ веллъ слуг поставить ‘Дунайскія волны’, а самъ взялся за графинчикъ. И онъ пилъ долго и упорно съ какимъ-то тайнымъ наслажденіемъ самоотравленія. За вторымъ графинчикомъ послдовалъ третій, потомъ Владиміръ Петровичъ потребовалъ глинтвейну и пилъ его вмст съ Дуней. Они сидли близко другъ къ другу, почти касаясь плечами, иногда, въ разговор, онъ бралъ ея руку и поглаживая, задерживалъ въ своей, иногда Дуня приближала къ нему свою блокурую голову, тонкія пряди волосъ касались его лба и щекъ, и Дуня отрывисто, рзко смялась. Глаза ея горли, на щекахъ выступилъ румянецъ. Властитель хмель кружилъ ей голову, и сквозь пелену табачнаго дыма она плохо различала фигуру Андрея, до котораго ей теперь не было никакого дла.
А онъ пользовался каждой удобной минутой, чтобы смотрть на нее не сводя глазъ. Сколько разъ какая-то внутренняя сила побуждала его подойти къ ней и заговорить грубо, на ты, показать этому ‘господину’, что вотъ она какая, что онъ знаетъ ее, но воля удерживала его, и онъ только смотрлъ на Дуню, стараясь взглядами выразить то, что хотлъ сказать. А, такъ вотъ она какая!.. Вотъ какъ она любитъ его? Должно быть и она такая-же, какъ вс, которыя здсь бываютъ, которымъ ршительно все равно, съ кмъ ни сидть, съ кмъ ни угощаться? И это она, Дуня, которую онъ такъ любитъ, къ которой такъ рвется душой, съ которой хотлъ жить въ ‘закон’? То-то она тогда промолчала, когда онъ намекалъ на свадьбу. Значитъ и тогда-же это все было, и этотъ блокурый наврное къ ней ходилъ.
Андрей вспомнилъ, какъ онъ встртилъ на лстниц человка, похожаго на Владиміра Петровича, вспомнилъ, какъ посл заутрени кто-то звонился въ квартиру Дуни, и для него стало яснымъ, что это былъ все тотъ-же человкъ, все одно и тоже лицо, этотъ соперникъ, ‘разлучникъ’, который сидитъ развалясь, требуетъ, какъ господинъ того и другого, хлопаетъ Дуню по плечу, гладитъ ея руку, смется, заигрываетъ съ нею…
Улучивъ минуту, Андрей сбгалъ въ буфетъ на черную половину и выпилъ, не закусывая, стаканчикъ водки. Потомъ онъ сталъ опять на своемъ мст, опять началъ смотрть на Дуню, и тже мысли, только въ значительно увеличенномъ, обострившемся вид снова начали пробгать въ его голов.
Теперь онъ ршился исполнить то, отъ чего удерживался раньше,— онъ ршился подойти къ Дун. Онъ уже сдлалъ шагъ впередъ, какъ по зал прозвенлъ звонокъ. Было около одиннадцати и гости возвщались о закрытіи трактира. Все пришло въ движеніе. Загремли стулья, застучали ножи и стаканы, слуги забгали отъ столиковъ къ буфету и обратно, принося сдачу. Какой-то пьяный заплъ, но голосъ его покрылъ органъ, заигравшій послднюю пьесу.
Владиміръ Петровичъ съ Дуней встали изъ-за столика и направились къ выходу. Художникъ совсмъ охмеллъ, шелъ спотыкаясь поддерживаемый Дуней и бормоталъ:
— Ску-учно том-му, у кого и-нтъ цли въ жиз-ни, пои-ни-маешь?..
— Иди прямо, куда повернулъ?— командовала Дуня.
Владиміръ Петровичъ остановился, мутнымъ взглядомъ обвелъ залу, и, махнувъ рукой, произнесъ:
— Свиньи вс, и больше ничего…
Кто-то грубо дернулъ Дуню за рукавъ. Она оглянулась. Передъ ней стоялъ Андрей. Сухой, воспаленный взглядъ и трясущіеся губы Андрея испугали двушку.
— Куда!— хриплымъ шепотомъ произнесъ онъ.
— Что ты Андрюша, Богъ съ тобой! пробормотала Дуня, отступая.
— Куда? повторилъ Андрей, — съ нимъ?
Онъ схватилъ ее за руку, крпко, до боли стиснулъ, и съ отвращеніемъ отбросилъ отъ себя.
— Убью!
Блки его широко раскрытыхъ глазъ сверкнули при свт лампы.
Дуня взглянула на него по-дтски испуганно и попятилась, потянувъ за собою художника. Какой-то толстякъ-гость врзался между Дуней и Андреемъ и разъединилъ ихъ. Толпа спшившихъ къ выходу постителей тотчасъ же скрыла и Дуню и Владиміра Петровича отъ глазъ Андрея. Когда онъ выскочилъ въ швейцарскую, тамъ уже ихъ не было, возился только съ галошами тотъ пьяный, который хотлъ пть.

X.

Только черезъ три дня Андрей могъ отпроситься у Прова Степаныча на нсколько часовъ, подъ предлогомъ посщенія сестры, — и тотчасъ-же отправился на Вознесенскій. Дорогою онъ зашелъ выпить. Ему необходимо было нсколько ободриться и обдумать, какъ нужно вести себя съ Дуней. Но мысли плохо вязались въ его голов, онъ чувствовалъ себя въ состояніи какой-то душевной усталости. Андрей выпилъ еще, почти залпомъ, бутылку пива, и ощутивъ что-то похожее на легкое охмеленіе, позвонился у дверей Дуниной квартиры. Ему отворила толстая хозяйка въ неизмнномъ, затрапезномъ капот съ засученными рукавами.
— У ней гости!— сообщила она.
Андрей почувствовалъ, какъ кровь бросилась ему въ голову.
— Родители ейные! Да вы войдите!— Дуня!— стукнула хозяйка въ дверь.
Дуня отворила и, увидвъ Андрея, радостно улыбнулась.
— Наконецъ-то! Ну, входи, входи!— воскликнула она, таща его за рукавъ въ комнату, — вотъ моя маменька, а это — папенька! Познакомьтесь!
За столомъ, на которомъ стояла до половины опорожненная бутылка водки, лежали огурцы и накрошенные на тарелку куски ветчины, сидли дв особы, одна — мужского, другая — женскаго пола. Мужчина былъ маленькій старичокъ съ длинной, изжелта-блой бородой и падавшими на плечи космами сдыхъ волосъ. Изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей сверкалъ хитрый, воспаленный взглядъ маленькихъ глазъ, толстый, вздернутый носъ наглядно изображалъ изъ себя естественныя послдствія неумренно частаго служенія Бахусу. Старичокъ былъ одтъ въ коричневый, сильно потертый и продранный въ локтяхъ кургузый пиджакъ и нанковыя, висвшія тряпками вдоль коротенькихъ ногъ панталоны. Напротивъ старика сидла высокая, сухая старуха съ птичьимъ клювомъ вмсто носа и съ хищническимъ выраженіемъ полузакрытыхъ блдными вками глазъ. На голов ея красовался кружевной, пожелтвшій отъ времени безобразный чепецъ, а туловище было прикрыто старымъ, продиравленнымъ байковымъ платкомъ гороховаго цвта. При вид вошедшаго Андрея, старикъ и старуха привстали какъ-бы съ намреніемъ уйти, но Дуня сдлала имъ рукою знакъ, и оба сли. Старикъ вытащилъ изломанный портсигаръ изъ папье-маше, стукнулъ по немъ большимъ пальцемъ и, вынувъ папиросу, закурилъ.
— Садись, Андрюша, садись! Къ столику садись! Не хочешь-ли рюмочку!— предложила Дуня, ласково взявъ Андрея за руку и подводя къ столу.
— Нтъ, спасибо!— отказался Андрей.
— Со мною! И я выпью!— сказала Дуня, наливая дв рюмки.
— И я выпью!— подхватилъ старикъ, дрожавшей рукою подставляя рюмку.
— Будетъ съ тебя!— прошипла старуха.
— Въ самомъ дл, не довольно-ли, папенька?
Глаза старика гнвно сверкнули на старуху, потомъ обратились къ дочери.
— Налей! Нечего тамъ!— пробурчалъ онъ.
Дуня налила и ему, затмъ чокнулась своей рюмкой съ Андреемъ и выпила.
— Молодецъ дочка! Вся въ мать! Хе, хе, хе!— беззвучно разсмялся старикъ, ловя на тарелк кусочки ветчины и съ жадностью запихивая ихъ себ въ ротъ.
— Вся въ отца, врешь ты, старый хрычъ!— прошипла старуха.
— Отъ хрычевки слышу!— сказалъ старикъ, комически разводя руками передъ Андреемъ, — не правда-ли, молодой человкъ? А вы изъ какихъ-такихъ будете?
— Я услужающій… въ ‘Венеціи’… Можетъ слышали?— отозвался Андрей.
— Въ ‘Венеціи’ — задумался старикъ.— и-не знаю!.. Это гд-же?
— На Садовой.
— Трактиръ, или ресторанъ?
— Ресторантъ.
— Ре-сто-ранъ!— важно поправилъ старикъ, — вы это неправильно произносите!.. Ре-сто-ранъ, нужно говорить! Это слово французское, понимаете?
— Полно теб! Выпилъ!— замтила старуха.
— Молчи!— прикрикнулъ старикъ,— пей сама, а не завиствуй! Д-да,— обратился онъ къ Андрею,— ты, братъ, на меня не смотри, что я такой… Я въ первыхъ ресторанахъ служилъ, у Дюссо, у Бореля… Такихъ особъ видывалъ, какія теб и не снились. Вотъ что! (Старикъ налилъ рюмку водки и выпилъ).— Спроси-ка у стариковъ, кто не знаетъ Василія Матвича! Только стариковъ-то ужъ тхъ теперь нтъ. Ау, въ могил! Д-да, было времячко. Въ примръ взять заведеніе искусственныхъ минеральныхъ водъ Ивана Ивановича Излера, ну, вотъ, что въ Новой Деревн, у Строганова моста… Ну, да ты еще тогда родившись не былъ! Гд теб!.. Теперь тамъ Аркадія… такъ это что? Тьфу! Плюнуть и растереть. А Иванъ Иванычъ ау — волей Божьей помре!.. Д-да!
— Ну, ладно! Будетъ теб! Пойдемъ-ка домой!— замтила старуха.
— Я у него при отдльныхъ кабинетахъ состоялъ, — продолжалъ старикъ, не слушая жены и слегка отмахнувшись рукой, какъ отъ назойливой мухи.— Важнйшіе господа здили, можно сказать — тузы! Графъ Кумаровъ, князь Тептярскій… Вс меня знали, Васильемъ Матвичемъ величали…
— Бросьте, папенька, что прошлое вспоминать!— прервала Дуня, подсаживаясь къ Андрею и обвивая его шею руками, — что вы ему говорите?.. Онъ еще молодой, его дло впереди! Смотрите, какой онъ молодой, да какой красивый!
Андрей инстинктивно отклонился назадъ. Ему было стыдно, что дочь ласкается къ нему въ присутствіи отца.
— Молодо-зелено!— сентенціозно замтилъ старикъ, берясь за свой облзлый портсигаръ,— эка штука, молодой! Да я въ его время какія дла обдлывалъ! А на чай поскольку получалъ, Господи Боже мой! Бывало прідетъ князь Тептярскій съ компаніей,— все гвардейцы, все первыхъ фамилій господа. ‘Василій Матвичъ, — кричитъ,— цыганокъ’… А цыганки,— ухъ, что за шельмы, въ особенности одна была, Машей, кажись, Машей звать… Не помню уже! Какъ затянетъ бывало: ‘Мы живемъ среди полей и лсовъ дремучихъ!’ Господи, Боже мой! Вотъ такъ-бы все и слушалъ, не оторвался… Стоишь за дверью, а у самого сердце: ёкъ, ёкъ… А на чай! Ты думаешь сколько я на чай получалъ, а?
— Не могу знать!— отозвался Андрей.
— ‘Не могу знать!’ Филя! Что ты, изъ солдатъ, что-ли?.. ‘Не могу знать!’ Ну какъ ты въ своей голов мерекаешь, а?
Старикъ наклонился въ сторону Андрея и смотрлъ на него, прищуривъ маленькіе, хитрые глазки.
— Почему я знаю!— обидчиво отозвался Андрей.
— Ну, а ты сколько получаешь?
— Когда гривенникъ, когда двугривенный.
— Двугривенный! Ха, ха, ха!— дребезжащимъ смхомъ залился старикъ, — ой, моченьки моей нтъ!.. Ха, ха, ха! Пропади ты совсмъ!.. Двугривенный!.. Ну-ко, старуха, скажи-ка ему, сколько я получалъ?.. Скажи, скажи, не бойся!
— Пойдемъ домой! Полно теб, прихотникъ!— сказала старуха, вставая и одергивая платокъ.
— Двад-цать пять рублей! Вотъ поскольку я получалъ, молокососъ!— крикнулъ старикъ, всталъ съ кресла и выпрямился во весь ростъ.
И въ маленькой, плюгавой, пьяной фигурк Василія Матвича въ эту минуту было что-то до такой степени величественное, что даже старуха посмотрла на него съ уваженіемъ.
— Пальто!— отрывисто приказалъ ей старикъ,— засидлись и то! Пора ко двору!
Старуха бросилась въ уголъ, гд на стул лежало нкоторое подобіе пальто, что-то рваное, съ торчавшими комками ваты и подала его старику. Надвши пальто, старикъ вдругъ преобразился, какъ-то потускнлъ, согнулся и съ заискивающей улыбкой повернулся къ Дун:
— Такъ какъ-же, Дунечка, на счетъ того… А?
— Сейчасъ, сейчасъ, папенька!— сказала Дуня, подошла къ комоду, порылась въ немъ, и доставши что-то, сунула это что-то въ руку отца.
— Ну, вотъ, спасибо! Спасибо, милочка!— упавшимъ голосомъ заговорилъ старикъ, цлуя ее въ голову, — спасибо, что не забываешь… Э-хе-хе… Что длать, что длать, Дунечка!
Бормоча, онъ направился къ двери. Старуха послдовала за нимъ. Дуня вышла провожать.

XI.

— Ну, вотъ мы и одни!— воскликнула Дуня, возвращаясь, бросилась къ Андрею, обняла его за шею и звучно поцловала.
Андрей оттолкнулъ ее слегка.
— Что съ тобою, Андрюша?— удивилась она, — отчего ты такой… сердитый?
Андрей сидлъ насупившись.
— Андрюша… милый… ну, скажи, отчего… что съ тобою! Ахъ, какой ты нехорошій!— плачущимъ, ребячьимъ голосомъ говорила Дуня, прижимаясь къ его плечу.
— Ты съ кмъ была? спросилъ Андрей, и глаза его сверкнули, какъ тогда въ ‘Венеціи’.
— Ахъ, это ты про то?— разсмялась Дуня, — ну, нашелъ тоже… Ахъ, ты дурашка, дурашка!
— Съ кмъ была?
— Съ родственникомъ! Онъ мн роднымъ приходится… Ахъ, ты ревнивецъ ты этакій!.. Ну, ну, нечего отворачиваться…
— Врешь! Какой онъ теб родной.
— Ну, не родной… старый знакомый… все равно, что родной!..
— Нтъ, не все равно!.. Какой-такой знакомый? Откуда взялся?
— Что-жъ у меня и знакомыхъ не бываетъ? Это ужъ Богъ знаетъ что за ревность! надулась Дуня.
Андрей всталъ, и сдлалъ нсколько шаговъ по комнат.
— А куда ты съ нимъ пошла?
— Только до крыльца! Онъ къ себ, я — къ себ.
— Врешь!
Въ наступившей тишин слышно было, какъ хрустнули пальцы его рукъ.
— Что же мн, божиться, что-ли?
— А когда я впервой у тебя былъ и ушелъ, кто къ теб пришелъ посл меня? Онъ?
— Ну да, заходилъ одинъ разъ… Что же… Андрюша…
Что-то похожее на сдержанный, глухой ревъ вылетло изъ груди Андрея. Онъ слъ за столъ и обими руками сжалъ голову.
— Дуня! сказалъ онъ, восклоняясь — ты обманула меня…
— Слушай, Андрей, — вдругъ серьезно, съ видимымъ волненіемъ заговорила двушка, — я теб, какъ передъ Богомъ, истинную правду скажу…
— Нтъ въ теб правды! простоналъ Андрей.
— Слушай же меня, слушай!— волнуясь и хватая его за руку, говорила Дуня, — я его раньше знала… только никогда… никогда не любила, какъ тебя! Никогда!— съ твердостью повторила она, — мн все время жалко было его! Онъ жалкій, несчастный!.. Онъ умный, образованный, изъ хорошаго семейства, только жалкій, ахъ, какой онъ жалкій… Не могу же я такъ… Андрюша… сразу взять да бросить… не могу… Жалко мн его!..
— Чтобы онъ издохъ! крикнулъ Андрей.
— Онъ умретъ, онъ скоро умретъ, Андрюша… Такой онъ слабый, и пьетъ еще… ахъ, какъ онъ пьетъ! Пойми же, Андрюшенька, не могу я такъ бросить!..
— Потому, что любишь?
— Не могу я любить…
— Врешь, все врешь… воскликнулъ Андрей, въ то же время съ какимъ-то мучительнымъ неистовствомъ любуясь печально склонившейся передъ нимъ фигурой этого падшаго ангела, любуясь близною ея открытой шеи, ея тревожно остановившимися на немъ чудными голубыми глазами съ слезинками на длинныхъ рсницахъ, ея лицомъ съ полуоткрытымъ, дтскимъ ртомъ и волнами блокурыхъ волосъ, каскадомъ ниспадавшими на его грудь.
— Андрюшенька, милый мой, дорогой!.. Ну, прости меня, дорогой… больше этого не будетъ… Ты простилъ, да? Ну, взгляни на меня… вотъ такъ… улыбнись… радость моя… сердце мое.
Тяжелый вздохъ вырвался изъ груди Андрея. Боже, что длала съ нимъ эта женщина! Словно стальною, гибкой стью опутала она его своими чудными волнистыми волосами, онъ слышитъ ея горячее, страстное дыханье, слышитъ знакомый, душистый запахъ, который кружитъ голову, видитъ эти ласковые, то потухающіе въ истом, то разгорающіеся страстью глаза, видитъ эти блыя, эластическія руки съ маленькими, совсмъ какъ у дтей, пальчиками, руки, которыя крпко-крпко охватываютъ его шею и душатъ и туманятъ и лишаютъ его силъ. О, что сдлала съ нимъ эта женщина!
Андрей сидлъ неподвижно, тяжело дыша, уставившись глазами въ одну точку. Любовь и ревность мучили его. Ему хотлось крпко стиснуть Дуню въ объятіяхъ и цловать безъ счета, безъ конца, и въ то же время хотлось задушить, уничтожить ее.
— Милый, дорогой мой!— въ какомъ-то забвеніи шептала Дуня, пряча голову на его груди, — ну, зачмъ, зачмъ ты сердишься?.. А хочешь я теб правду скажу? Хочешь? Только дай слово, что не будешь сердиться? Дашь? Да?
Она охватила его шею, пригнула голову, наклонилась къ уху, и прошептала:
— Я васъ обоихъ люблю!
Андрей попробовалъ ее оттолкнуть отъ себя, но она крпко уцпилась за шею, и смясь и заглядывая ему въ глаза, шептала:
— Только тебя больше! Гораздо, гораздо больше!.. Ты мой самый милый, самый дорогой…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Подъ вечеръ, передъ тмъ какъ идти въ ‘Венецію’, Андрей зашелъ въ тотъ домъ, гд жила еня и постучался въ черную дверь чиновничьей квартиры. Двочка-няня открыла ему и впустила. ени не было. Думая, что ее послали куда-нибудь недалеко, Андрей слъ на табуретъ въ уголокъ кухни и сталъ дожидаться. еня все не приходила. Вдругъ дверь изъ комнаты отворилась и въ кухню вошла дочь чиновника — худая, желтая, какъ лимонъ, двица, лтъ 20. Увидя Андрея, она тотчасъ же скрылась, а въ полураскрытую дверь выглянула любопытная физіономія другой дочери, двочки лтъ 15, и уставилась на Андрея. Старшая дочь должно быть сообщила о приход Андрея мамаш, и та не замедлила появиться на кухн. Это была дебелая, толстая барыня съ большимъ носомъ и выразительными черными глазами.
Андрей всталъ и поклонился.
— Здравствуй, любезный, — сказала чиновница, — ты къ сестр пришелъ?
— Къ сестр-съ? отвчалъ Андрей.
— Ее у насъ нтъ! Мы ее отослали!
— За что-съ? пробормоталъ Андрей.
— За что?— взвизгнула чиновница, — а за то, что вс вы дряни, нестоящія дряни… Я ли о ней ни заботилась, я ли ни берегла ее… Я ли…
— Что-жъ она, согрубила вамъ, сударыня?
— Согрубила? Это бы еще что… Да, и согрубила, и вела себя скверно, и вообще она дрянь, дрянь!.. У меня дочери взрослыя!.. Я не позволю!.. Аполлоша!.. Аполлоша, поди сюда!..
Въ кухню вошелъ маленькій, сденькій старичокъ въ бухарскомъ халат. Халатъ былъ ему длиненъ и онъ путался въ немъ, безпрестанно запахивая полы. Бжавшій за нимъ большой, рыжій котъ игралъ съ волочившимися по полу кистями.
— Что, что, матушка? Что случилось? пугливо спрашивалъ старичокъ.
— Вотъ объясни ему, пожалуйста! Это ее братъ, енькинъ!.. Пусть знаетъ, пусть знаетъ, какая она дрянь!.. кричала чиновница.
— Не волнуйся, Анюточка! Ради Бога, не волнуйся! Теб вредно! уговаривалъ старичокъ, тихонько выпроваживая жену за дверь.
— Я ли ее не берегла, я ли не заботилась! И вотъ благодарность… Ахъ, дрянь, дрянь! Аполлоша, я не могу — мн… мн неловко… объясни ему! кричала чиновница.
— Да хорошо, хорошо, Господи! Уходи ты пожалуйста!
Старичокъ вывелъ наконецъ жену за дверь, плотно притворилъ ее, и вернувшись къ неудоумвавшему Андрею, въ задумчивости остановился передъ нимъ.
— Такъ ты братъ? спросилъ онъ, щуря на Андрея слезящіеся глаза.
— Да-съ, братъ.
— Гм! Братъ, говоришь?
— Братъ.
— Родной?
— Родной.
— Гм! Мы ее… т. е. твою сестру того… отослали… Да!..
— За что-же-съ?
— Нельзя!— категорически заявилъ старичокъ, разставивъ руки и прнэтомъ распустивъ полы халата, которыя, однако, тотчасъ же подобралъ, — нельзя, любезный! Неприлично стала себя вести… Просто скверно стала себя вести… Гм! Да! Деньщикъ у ней тутъ какой-то завелся… Нельзя, нельзя, любезный! У меня дочери взрослыя, сохрани Богъ, понимаешь, сохрани Богъ войдутъ и вдругъ, что же? Деньщикъ! Солдатъ! Гм! Нельзя.
— Давно она ушла?— спросилъ Андрей.
— Дня четыре!.. Гм! Да… Нтъ съ нею нужно строго! (Старичокъ погрозилъ пальцемъ). Ухъ, какъ строго!.. Ее… знаешь-ли что, любезный, ее-бы нужно того!.. (Старичокъ сдлалъ энергическій жестъ сченія). Да хорошенько, хо-ро-шень-ко!.. Гм! А? Какъ ты думаешь?
— Не знаю-съ. Родители разсудятъ! отвчалъ Андрей.
— Родители? А! Прекрасно, прекрасно!.. Д-да! Моя супруга Анна Спиридоновна очень, очень разстроена…
— Прощенья просимъ!— поклонился Андрей и пошелъ къ двери.
— Прощенья! Гм!.. Ахъ, да, да!.. Прощай, прощай!.. Такъ ты, смотри, того… хорошенько-бы, хорошенько!.. А!
Андрей вышелъ на лстницу, а старичокъ торопливо накинулъ на дверь крюкъ.
— Ты не сестру-ли ищешь?— окликнулъ у воротъ Андрея дворникъ Антонъ.
— Сестру!
— Вонъ, ступай, въ подвалъ! Отсюда налво. Она у чухонца уголъ сняла.
Андрей спустился въ подвалъ, придерживаясь въ темнот руками за ослизшія отъ сырости стны, нащупалъ дверь, обитую рогожей, толкнулъ ее и очутился въ темномъ корридорчик. Пахло сыростью и махоркой. Изъ корридора прямо видна была большая комната и въ ней, у окна, спиною къ двери на обрубк дерева сидлъ лысый человкъ въ грязной ситцевой рубах и расколачивалъ кусокъ кожи. При вход Андрея, лысый человкъ обернулся и тотчасъ-же снова принялся за работу.
— еня… едосья Никитишна у васъ живетъ?— спросилъ Андрей, входя въ комнату.
— Н-не снаю!— сквозь зубы отвтилъ сапожникъ, — спроситъ мой шина…
— Она недавно перехала…
— Спроситъ шина!— прикрикнулъ на Андрея чухонецъ и такъ яростно стукнулъ молоткомъ по доск, на которой лежала кожа, словно это была не кожа, а голова надодливаго гостя.
— Андрюша, или сюда! послышался изъ сосдней съ комнатой кухни голосъ ени, — я здсь.
Андрей вошелъ въ крошечную кухню, въ одномъ углу которой, отгороженномъ занавской, сидла Феня.
— Садись, Андрюша, на тубаретъ!— предложила еня, подставляя брату табуретъ, на которомъ сидла, а сама пересаживаясь на кровать.
— Ладно, сяду!— отвчалъ Андрей, осматриваясь.— Съ новосельемъ, сестрица!
Въ голос его звучала иронія. Глаза сердито смотрли на сестру.
— Что-жъ, коли они такіе капризные!— отвчала еня, — никуда не пускаютъ да никто не смй приходить! Что-жъ!..
— Такъ, такъ!.. Давно-ли, до гостей охоча стала? Прежде господа были хорошіе, а теперь худы стали?
еня, потупившись, молчала.
— Прежде гостей никакихъ не бывало, а теперь и гости завелись? Такъ, такъ!— продолжалъ Андрей
— Какіе были, т и остались?— съ легкимъ раздраженіемъ въ голос отвчала еня.
— Новый прибавился! Первый подлецъ!..
— Не первый, не послдній!— отвчала та.
Андрей съ удивленіемъ посмотрлъ на сестру. Въ ея взглядахъ, въ манер держать себя, даже въ ея отрывистыхъ, смлыхъ рчахъ было что-то новое, что поразило его. Не была она уже прежняя робкая, немного наивная еня, что-тосамоувренное проглядывало въ ней. Андрей думалъ, что стоитъ только ему появиться, стоитъ заговорить съ сестрой, какъ начнутся слезы, жалобы на обидчика, раскаянье въ содянномъ, словомъ будетъ повтореніе того, что было тамъ, у ограды церкви Іоанна Предтечи, но онъ сильно ошибся: съ еней произошелъ переломъ, она смотрла не наивной, неопытной двушкой, а женщиной, и, видимо, сознательно шла по избранной дорог.
— Что-жъ ты теперь будешь длать?— спросилъ Андрей, глядя въ сторону.
— На фабрику буду ходить… на табачную. Съ будущей недли общались взять.
— А въ деревню не подешь?
— Чего мн въ деревн длать?..
— Что-жъ ты съ нимъ связалась?
— Съ кмъ?
— Да съ этимъ… деньщикомъ?
— Кто теб сказалъ?
— Баринъ… чиновникъ сказалъ.
— Сказалъ, такъ и ладно.
— ‘Хорошенько-бы’,— говоритъ, ‘ее… того… посчь!’
— Его-бы высчь, стараго пса! Самъ проходу не давалъ! Старый чортъ!.. Нако-ея!
‘Ахъ, еня, еня’!— подумалъ Андрей, но не сказалъ ничего, а сталъ разглядывать аляповатый рисунокъ ситцевой, грязной занавски.
— Ну, я пойду!— сказалъ онъ, вставая, — а хорошо онъ тогда вывернулся, нечего сказать!.. Попался-бы онъ мн тогда, я-бъ его попотчивалъ. А выходитъ, что напрасно!.. Приводись теперь, пожалуй, заступаться станешь… Вотъ вы какія…
— Приходи, Андрюша, когда свободно! Не забывай!— говорила еня, провожая его въ темный корридоръ.
— Брось, еня! Не будетъ проку! Пропадешь ты съ нимъ — тихо сказалъ Андрей.
Здсь, въ этомъ темномъ, пропитанномъ запахомъ махорки корридор, такъ больно сжалось его сердце, такъ жаль ему стало сестры, что онъ готовъ былъ тотчасъ взять ее за руку и увести отсюда. Но куда-бы онъ ее увелъ?..
— Я и такъ!..— отвчала та и всхлипнула, — приходи-же, Андрюша, смотри!..
Андрей только махнулъ рукой, вышелъ на улицу и пошелъ по направленію къ Садовой. На душ его было тяжело. Въ портерной, куда онъ зашелъ по пути выпить бутылку пива, онъ предался мрачнымъ мыслямъ. Имлъ-ли онъ право винить сестру за ея любовь къ Виктору, когда онъ самъ полюбилъ, и кого-же? А что, какъ Викторъ окажется вдругъ хорошимъ человкомъ и, окончивъ службу, женится на ени? Этого трудно ожидать, но это можетъ еще случиться, — а вотъ Дуня не перемнится, и жениться на ней нельзя. Нтъ, нельзя! Она также это понимаетъ и хочетъ только, чтобы онъ ее любилъ такъ, какъ любитъ теперь. Но ее и любить нельзя. Какъ любить женщину, которая любитъ всхъ?
Одна мысль объ этомъ уже приводила Андрея въ дрожь. Съ цлью разсянія и приведенія мыслей въ порядокъ, Андрей потребовалъ вторую бутылку пива, взялъ иллюстрированную газету, принялся разсматривать картинки, потомъ читать, но картинки его не интересовали, а въ чтеніи онъ ничего не понималъ. Образъ Дуни, во всей ея грховной, соблазнительной красот носился передъ глазами Андрея и манилъ его возбужденіемъ страстныхъ желаній…

XII.

Наступила вторая половина мая. Противъ обыкновенія погода была теплая и среди петербуржцевъ началось дружное, великое переселеніе на дачи. По улицамъ то и дло тянулись возы, нагруженные домашнимъ скарбомъ, съ кухарками, цвтами и дтскими колясками, — неизбжнымъ идиллическимъ элементомъ жизни петербуржца средняго круга, — на самомъ верху. Городъ замтно пустлъ. Но зато за городомъ жизнь оживала и начинала бить ключемъ. Одно за другимъ открылись загородныя увеселительныя заведенія — притонъ жуировъ — и, въ странномъ полусвт блыхъ ночей, по Каменноостровскому проспекту и обимъ набережнымъ Малой Невы на эгоисткахъ и въ коляскахъ мелькали блдныя лица кутилъ.
И ‘Венеція’ тоже перешла на лтнее положеніе, вся особенность котораго заключалась въ томъ, что въ трактир выставлены были рамы и открытъ балконъ, немедленно обтянувшійся въ парусину съ кумачевыми, красными фестонами.
Безсмнно находясь при своихъ трехъ столикахъ, Андрей томился и изнывалъ. Онъ уже давно забылъ мечтать о побывк въ деревню, о совмстной ‘по закону’ жизни съ Дуней, — все это какъ-то рухнуло само собой, не возбудивъ въ немъ даже особеннаго сожалнія. Онъ втянулся въ жизнь, которую велъ, и находилъ, что отлично можетъ обойтись безъ деревни, вс связи съ которой были порваны посл того, какъ онъ, однажды, поссорился и даже чуть не подрался съ дядей, попробовавшимъ упрекнуть его въ лности и дурномъ поведеніи. Вс интересы его лежали теперь въ той полутрактирной, полууличной жизни подонковъ столицы, живущихъ Богъ знаетъ какъ, Богъ знаетъ на какія средства, цивилизующихся при посредств усерднаго чтенія мелкихъ, уличныхъ листковъ и постепенно всасывающихъ въ себя язву культурнаго отстоя.
Андрея томило то странное, болзненное чувство къ Дун, которое онъ считалъ еще любовью, но въ которомъ и тни не было прежней любви, а была одна злоба обладанія. Ихъ встрчи были тяжелы и походили на встрчи враговъ, до того сурово, недоброжелательно, — въ особенности Андрей — смотрли они другъ на друга, ихъ бесды носили инквизиторскій характеръ допросовъ съ одной и жалкихъ оправданій съ другой стороны, затмъ быстро наступалъ моментъ какого-то дикаго, хмельного чада, когда они въ порыв страсти бросались другъ другу въ объятія и расходились полные взаимнаго недоврія, подозрнія и лжи.
Дуня еще любила въ Андре свой неосуществившійся идеалъ душевной чистоты и непорочности чувствъ, Андрей и ненавидлъ въ ней и любилъ вмст только одну ея грховную красоту. Произошло совершенно обратное тому, что было вначал, когда Дуня внезапно влюбилась въ молодого человка за его красивое, смуглое лицо и черныя, вьющіяся кудри, а тотъ полюбилъ въ ней то, чего не было,— ея чистую, непорочную душу. Теперь, когда все обнаружилось и оба они оказались разочарованными, каждый мучилъ другого и втайн мучился самъ сознаніемъ своей ошибки.
И все-таки, Дуня, — въ силу ли присущаго всмъ женщинамъ упрямства или способности къ идеализаціи чувствъ любимаго человка,— еще надялась, еще врила въ Андрея и чмъ грубе, чмъ жестче онъ съ нею обращался, тмъ съ большей покорностью и какой-то нжной, чисто материнской лаской выносила его оскорбленія. ‘Пусть, пусть, думала она, — такъ мн и надо! Прибьетъ, и то вытерплю! Сердится, бранится, поноситъ меня всячески, — значитъ любитъ, хочетъ, чтобы я другой сдлалась!.. А разв это не дороже всего на свт’?
Дйствительно, никто изъ друзей Дуни, не исключая Владиміра Петровича, не обращался съ нею такъ, какъ Андрей. Это были, какъ казалось Дун, холодные, спокойно разсчетливые, ничего не чувствовавшіе люди. Съ ними можно было весело провести время, посмяться, поговорить о чемъ угодно, но только не серьезно, не о томъ, что на душ. Такихъ рчей они, какъ будто, не понимали и не хотли слушать, такія рчи становились для нихъ ‘скучными’ и они грубо, безъ стсненія, требовали перемнить разговоръ.
Конечно, у каждаго изъ нихъ были свои горести и печали, — иначе зачмъ же они съ такимъ упорствомъ отчаянія, какъ Владиміръ Петровичъ, искали забвенія въ кутежахъ, конечно, вс эти люди были тоже вышиблены изъ колеи и метались въ пустын, но, тмъ не мене, никому изъ нихъ и въ голову не могло придти подлиться своимъ горемъ и поискать участія у этой хорошенькой, пустенькой двушки, у этого ‘мотылька’, по остромному выраженію Владиміра Петровича. ‘Мотылекъ’ долженъ былъ выносить всю участь, вс обидныя послдствія такого къ нему отношенія… Кому какое было дло, что и этотъ ‘мотылекъ’ могъ любить искренно, страдать отъ попранія человческихъ чувствъ, терзаться въ исканіяхъ любящей, сочувствующей души? Вдь это былъ ‘мотылекъ’, и только…
Андрей томился невозможностью каждый день, каждый часъ находиться при Дун и ревниво слдить за тмъ, куда она вышла, откуда пришла, съ кмъ встртилась, съ кмъ говорила. Мысль о томъ, что въ то время, когда онъ стоитъ при своихъ столикахъ, — какъ каторжникъ прикованный ногою къ тачк, — Дуня разодтая, веселая, проводитъ въ обществ кого-нибудь другого,— сводила его съ ума. Въ каждую свободную минуту онъ торчалъ у окна, или выходилъ на балконъ и оттуда ревнивыми глазами слдилъ за проходившими по улиц женщинами въ безумной надежд увидть между ними Дуню. Но Дуни не было, и Андрей, угнетенный духомъ и скучающій, отходилъ въ свой уголъ, вынималъ спрятанный за органомъ затасканный томъ романа Борна — ‘Тайны Мадридскаго Двора’, и насыщалъ свое и безъ того взволнованное воображеніе картинами романическихъ похожденій королевы Изабеллы и маршала Серрано.
Если случалось, что Провъ Степанычъ посылалъ его куда-нибудь по длу, Андрей забгалъ сперва на Екатерингофскій, въ знакомую квартиру, и когда Дуни не было дома, самымъ подробнйшимъ образомъ допытывался у хозяйки: куда она ушла, одна, или съ кмъ-нибудь, не приходилъ-ли кто къ ней, не было-ли записокъ, писемъ, посланныхъ и проч.
По вечерамъ, утомленный службой, измученный душевными тревогами, онъ впадалъ въ такое возбужденное состояніе, что оно становилось замтнымъ даже для другихъ, онъ, какъ будто, все куда-то торопился и въ этой, своей нервной торопливости длалъ промахи, которые почтенный Провъ Степанычъ не упускалъ случая класть на всы оцнки качествъ ‘образующагося’ новаго слуги. То Андрей перепутаетъ заказъ на кушанье и его приходится нести обратно, на кухню, то подастъ не то вино, какое спрашивали, то собьется въ разсчет на маркахъ, то, въ поспшности, побьетъ посуду, за которую невозмутимо аккуратный Провъ Степанычъ тотчасъ-же наставитъ ему на грифельной доск гіероглифовъ, переведетъ ихъ на бумажку и затмъ вычтетъ изъ получаемаго имъ шестирублеваго жалованья.
И все время весь онъ — одно воплощенное ожиданіе… Вотъ придетъ Дуня, онъ опять увидитъ ея блокурую головку, услышитъ ея ласковую рчь, заговоритъ съ ней, и въ короткихъ, постоянно прерываемыхъ словахъ, подъ звуки ревущаго оркестріона, стука ножей и стакановъ, скажетъ ей, какой адъ у него въ душ!
Но Дуня не приходитъ, Дуня далеко, Богъ всть гд и съ кмъ она теперь, а вечеръ длится, длится безъ конца… И, отуманенный трактирной сутолокой, измученный напрасными ожиданіями, сбитый съ толку ошибками и гіероглифами Прова Степаныча, уставшій, измученный и тломъ и душою, Андрей урывками забгаетъ въ одну изъ боковыхъ комнатъ, гд стоитъ посудный шкафъ, и, во мрак, въ компаніи съ старымъ красноносымъ слугою Филькой, пьетъ водку прямо изъ бутылки, ‘кладетъ губы на стекло’, какъ, не безъ остроумія, выражается Филька.
Туманъ въ голов, ноющая, грызущая тоска на сердц, а время длится, длится безъ конца, и постители, словно издваясь надъ Андреемъ, гоняютъ его, по пустякамъ, къ буфету, на кухню, и заставляютъ безпрестанно ‘ставить машину’, щемящіе звуки которой еще пуще надсаждаютъ сердце Андрея. О, какое мученіе, какая каторга!
И ночью, когда вс разойдутся, трактиръ запрутъ, погаситъ огни, когда утомленные дневной бготней слуги пойдутъ въ грязную, темную каморку — представляющую изнанку того дешеваго, бьющаго въ насъ ‘приличія’ въ вид бронзовыхъ люстры, олеографій и дрянной позолоты, украшающихъ казовыя комнаты трактира, — и, снявши фраки, лягутъ на свои жесткіе снники, — даже ночью Андрей не находитъ желаннаго отдыха и покоя… Вотъ онъ лежитъ съ открытыми глазами, смотритъ на огонь повшенной на стну жестяной лампочки, переводитъ взглядъ на фигуры спящихъ вдоль стнъ товарищей и мысли, одна другой мрачне, бгутъ и переплетаются въ его одурманенной голов.
Иногда онъ задумывается о томъ, какъ попалъ сюда, въ этотъ трактиръ, зачмъ онъ здсь… Онъ искалъ заработка и самъ выбралъ должность трактирнаго слуги. Почему-же такъ понравилась ему эта служба? Ему казалось, что она самая легкая изъ всхъ. Это общее мнніе, и земляки, наврное, завидуютъ ему. Эка штука,— служить гостямъ! Да еще въ тепл, да въ сытости. Это не то, что крестьянская работа, отъ которой всякій, при малйшей возможности, бжитъ безъ оглядки. Такъ бжалъ и онъ, будучи еще шестнадцати лтъ, я поступилъ въ лавочку, въ подручные тетк. Тамъ и работы было меньше, и работа была веселая: все время на народ, весь день около тебя люди толкутся, новости разсказываютъ. Того-же захотлось ему и здсь. Но тутъ его, какъ звря въ клтку, посадили въ душныя комнаты, приковали къ тремъ ненавистнымъ столикамъ и заставили безропотно выносить издвательства и глумленія пьяныхъ гостей. А главное, то, что онъ не можетъ видаться съ Дуней такъ часто, какъ-бы хотлось. Проходятъ нсколько дней, недли, пока ему, наконецъ, удается вырваться изъ этого омута и придти къ ней на часъ, много на два. Какъ она живетъ, что длаетъ въ теченіе этого времени, — онъ ничего не знаетъ и мучится сомнніями.
Что длать? Уйти, сбжать отсюда! Куда? Къ ней! Но что-же онъ будетъ длать около нея. Нужно имть какой-нибудь заработокъ, иначе на какія средства жить. Или бросить все, забыть Дуню (можно-ли ее забыть?), бросить ее и уйти, скрыться куда-нибудь? Въ монастырь уйти? Да, это было-бы хорошо. Тамъ жизнь спокойная, тамъ можно молиться, а въ молитв покой и спасеніе.
И въ воображеніи Андрея рисуется тихая монастырская жизнь гд-нибудь въ далекомъ-далекомъ скиту, среди непроходимыхъ, дремучихъ лсовъ, въ одномъ изъ тхъ скитовъ, о которыхъ ему еще мальчикомъ случалось читать въ книжкахъ. Тамъ монахи старые, даже ветхіе, съ длинными сдыми бородами, тамъ жизнь проходитъ въ труд и молитв, туда не достигаютъ ни злоба, ни волненія міра, тамъ одна тихая, святая благодать.
Но, нтъ, разв можетъ молиться его смятенная душа, разв можетъ онъ молиться такъ, какъ тогда въ Казанскомъ собор, когда былъ готовъ обнять, цловать весь свтъ, когда такъ чисты были его помыслы, когда сама Дуня была не той, не теперешней Дуней, на которую онъ смотритъ съ такою ненавистью и такою любовью вмст!.. ‘Куда-же, куда дваться?’ шепчетъ Андрей въ тоскливомъ томленіи, заламывая надъ изголовьемъ руки и прислушиваясь невольно къ тихимъ, едва уловимымъ звукамъ ночи.
Что-то шелеститъ тамъ въ углу… Что это?.. Сквозь мрное дыханіе товарищей этотъ шелестъ слышенъ такъ отчетливо, ясно. Да, это тараканы… Они собрались одной дружной семьей въ тепломъ углу и, въ кучк, шевеля усиками, сообщаютъ другъ другу событія дня. Можетъ быть они, какими-нибудь путями, узнали сокровенныя тайны Дуни и нарочно шелестятъ о нихъ такъ тихо, чтобы онъ не подслушалъ. Но имъ не обмануть его, онъ узнаетъ самъ, да, узнаетъ сейчасъ-же… Наскоро набросивъ на себя что попало, вотъ онъ бжитъ, задыхаясь, по какимъ-то длиннымъ, совершенно неизвстнымъ ему улицамъ, и вдругъ на поворот сталкивается съ Дуней. Она щегольски одта, надушена, и, кажется, даже нарумянена…. ‘Дуня, это ты?’ — спрашиваетъ онъ, весь трепеща отъ радости встрчи, и отъ ревнивой мысли, что она идетъ куда-то, куда — ему неизвстно.— ‘Да, я! отвчаетъ Дуня, — а ты меня не узналъ? Ха, ха, ха!’ Его смущаетъ, его коробитъ этотъ рзкій, звенящій смхъ, котораго онъ въ ней не любитъ.— ‘Куда? Куда ты идешь?’ грубо спрашиваетъ онъ, какъ тогда, при первомъ появленіи ея въ ‘Венеціи’. Она долго и задумчиво смотритъ на него. Какъ прекрасенъ грустный, задумчивый взглядъ ея свтлыхъ, голубыхъ глазъ! Онъ напоминаетъ то раннее утро, когда они вернулись посл заутрени, и Дуня сидла на подоконник, а потомъ подошла и, взявши его за голову, поцловала.— ‘Разв не знаешь, отвчаетъ Дуня, — я иду внчаться!…’ Ему сразу становится яснымъ, кто ея женихъ. Это онъ, онъ его разлучникъ, этотъ блокурый художникъ, этотъ ненавидимый имъ человкъ, который стоитъ у него на дорог.— ‘Дуня! вскрикиваетъ онъ, — за что, за что, Дуня! Пожалй меня! Ахъ, Дуня, Дуня!’ И онъ чувствуетъ, что плачетъ горькими, безотрадными слезами.— ‘Всхъ васъ жалть — много будетъ!’ отвчаетъ Дуня, и опять этотъ рзкій, звенящій, какой-то разнузданный смхъ…
…. Въ полутемной, душной каморк по прежнему горитъ жестяная лампочка. Тараканы собрались на стн вокругъ горлки и, бесдуя между собою, медленно поводятъ усиками. Черезъ закопченый потолокъ легла какая-то уродливая тнь, а тамъ внизу, на койкахъ, видны спящія тяжелымъ, удушливымъ сномъ разметавшіяся фигуры товарищей. Что это? На подушк мокрое пятно? Должно быть слезы… Да, онъ плакалъ во сн, плакалъ по Дун, по своей первой любви… Неужели все пропало, неужели Дуня…
Въ какомъ-то дикомъ озлобленіи онъ быстро поднимается и садится на кровать. Что онъ хотлъ сдлать? Одться и потихоньку побжать къ ней. Посмотрть дома-ли она, какъ спитъ, только взглянуть одинъ, всего одинъ разъ и бжать обратно. Нтъ, этого не нужно длать. Безполезно и невозможно. Ночь, все заперто, ему не достучаться, ему не отворятъ, не пустятъ его. Такъ что-же, Господи, что нужно сдлать?…
И какой-то тихій, вкрадчивый, словно исходящій изъ глубины его нутра, — голосъ шепчетъ ему: убить… убить!..
— Дуню убить? спрашиваетъ самъ себя Андрей, словно не вря, не желая врить тому, что шепнулъ ему сейчасъ этотъ тихій голосъ, — а?
Онъ долго и вдумчиво, все продолжая сидть на койк, смотритъ въ упоръ на закопченые обои стны, смотритъ на группу таракановъ, а т шевелятъ усиками въ тактъ, какъ-бы подтверждая ‘да, да, да…’
Съ койки, гд спитъ Филька, раздается медлительный, болзненный стонъ. Андрей вздрагиваетъ всмъ тломъ, и, опустившись на подушку, притягиваетъ къ подбородку одяло. Но и подъ нимъ онъ чувствуетъ, какъ весь дрожитъ, какъ холодютъ и трясутся его руки и ноги, и щелкаютъ зубы. ‘Страшно, страшно! Господи, спаси и помилуй, отврати, Господи, отъ меня дурныя мысли!’
И, шепча молитву, онъ незамтно засыпаетъ въ то время, когда блдный разсвтъ уже начинаетъ заглядывать въ узкое, запыленное окошко и когда до того времени, какъ мальчикъ начнетъ будить всхъ, остается какихъ-нибудь два часа.
Посл одной изъ такихъ мучительныхъ ночей Андрей поднялся совершенно обезсиленнымъ и полубольнымъ. Въ голов его еще не успли улечься впечатлнія сновъ, ночныхъ думъ и страховъ, всего его ломало посл выпитой съ вечера водки, онъ не въ силахъ былъ сообразить самыхъ простыхъ вещей. Вмст съ товарищами онъ принялся за уборку комнатъ. Дло не спорилось въ его рукахъ, онъ вяло переходилъ изъ одного угла въ другой, изъ одной комнаты въ другую, медленно перетиралъ мебель, накрывалъ столики салфетками и, ставя по середин большого стола сервировку, уронилъ горчичницу.
Провъ Степанычъ, свжій, степенный и разсудительный, стоялъ на своемъ посту и съ обычнымъ глубокомысліемъ на лиц читалъ газету. При звук упавшей горчичницы онъ дрогнулъ одной лвой бровью, солиднымъ движеніемъ отложилъ газету и крикнулъ:
— Ну, кто это тамъ? Съ утра бить начинаете? Экіе обломы!
— Это я! отвчалъ Андрей, — горчичницу уронилъ.
— Такъ и зналъ! Кто-же больше! Ты у насъ одинъ за всхъ посуду бьешь.
— Я не разбилъ! мрачно возразилъ Андрей.
Провъ Степанычъ, неоднократно ловившій Андрея на пьянств и ждавшій только случая, чтобы придраться къ парню, сурово посмотрлъ въ его сторону и проворчалъ:
— Поговори еще! Руки-то дрожатъ, небось…
— Я не разбилъ! возвысилъ голосъ Андрей, — посмотрите сами!
— Молчать! Чего ты на меня кричишь! Прохвостъ!.. громовымъ голосомъ крикнулъ буфетчикъ.
— Чего лаетесь!
— Ахъ ты, пьяница подлая! Разсчета захотлъ!.. крикнулъ, выходя изъ себя, буфетчикъ.
— Чего привязываетесь-то зря!
— Зря? Я зря? Да я съ тобой и разговаривать-то не хочу, слышишь? Съ такой дрянью, прохвостомъ! Разсчета захотлъ?
— Чего разсчетомъ-то грозишь! крикнулъ поблвшій отъ злости Андрей, — давай, коли такъ! Эка невидаль!
Провъ Степанычъ хотлъ что-то крикнуть, но вдругъ захлебнулся отъ негодованія, поднялъ руки, забрызгалъ слюной и выбжалъ изъ-за стойки на кухню.
Андрей стоялъ, безучастно глядя черезъ окно на улицу. Собравшіеся вокругъ товарищи совтовали ему помириться съ буфетчикомъ, Филька юлилъ больше всхъ и съ подлой гримасой на бритомъ лиц настаивалъ, чтобы Андрей просилъ прощенія. Андрей молча продолжалъ смотрть въ окно. Лицо его было относительно спокойно, только вдоль щекъ по временамъ пробгала легкая судорога.
Провъ Степанычъ вернулся за стойку, порылся въ ящик, досталъ какія-то записи, что-то подсчиталъ на грифельной доск и вынулъ дв рублевыя бумажки.
— Поди сюда! сказалъ онъ, грозно посмотрвъ въ сторону Андрея, — получи разсчетъ! Эй, ты!
Андрей протянулъ руку къ бумажкамъ, но Провъ Степанычъ отдернулъ свою руку.
— Тутъ вычетъ есть! сказалъ онъ, взглянувъ на записи, — на сапоги просилъ три рубля, врно? Просилъ?
— Врно! подтвердилъ Андрей.
— То-то! Грубіянъ!.. Дв тарелки разбилъ да чайникъ — шесть гривенъ! Врно?
— Разбилъ.
— Да четыре стакана — двадцать четыре копйки! Эка, деревенщина, что посуды набилъ! Обломъ!
— Ладно! возразилъ Андрей.
— ‘Ладно!’ Вамъ все ладно! Обломы! Получай два рубля шестнадцать копекъ. За отмтку самъ заплатишь, это до меня не касается! Получай! На!
— А паспортъ? спросилъ Андрей, принимая деньги.
— У дворника получишь. Ему передамъ! Нужно еще посл тебя ревизію сдлать.
Андрей вспыхнулъ, но ничего не сказалъ.
— Вотъ такъ народецъ! заговорилъ въ пространство Провъ Степанычъ, — въ деревн щи лаптями хлебаетъ, съ голоду пухнетъ, а дорвется до петербургскихъ хлбовъ, ему и трава не рости! Сейчасъ грубить, пить, гордыбачить!.. Экой, подлый народъ! Тьфу! Деревенщина!.. Скоты!
Провъ Степанычъ съ достоинствомъ сплюнулъ въ сторону и обратился къ Андрею:
— Чего стоишь? Собирай свои потроха да и маршъ! На твое мсто другой есть! Живо!
Провъ Степанычъ отвернулся съ выраженіемъ полнйшаго презрнія и негодованія, и когда онъ всталъ къ Андрею спиной, казалось негодовалъ даже его гладко прилизанный затылокъ и красная, вся въ толстыхъ складкахъ, шея. Негодовалъ на грубое поведеніе Андрея и деревянный капельмейстеръ, приподнявшій въ угрожающемъ положеніи палочку и сердито скосившій глаза. Жалли Андрея только товарищи: каждый изъ нихъ сознавалъ, что въ недалекомъ будущемъ любого изъ нихъ можетъ постигнуть та-же участь, то-же безпріютное, полуголодное существованіе, которое предстояло этому, нын вполн ‘образовавшемуся’ человку.

XIII.

Собравъ въ узелокъ все свое немудреное имущество и выйдя изъ трактира, Андрей почувствовалъ себя на полной вол. Теперь онъ вполн располагаетъ собою, можетъ длать что пожелаетъ, идти куда хочетъ, и нтъ надъ нимъ больше хозяина, теперь онъ самъ себ хозяинъ. Незамтно для себя онъ пошелъ по Садовой, потомъ повернулъ на Екатерингофскій и позвонился у дверей Дуниной квартиры. Ему отворила хозяйка и сообщила, что Дуня отправилась въ рынокъ за работой. Это сообщеніе навело его на мысль о пріисканіи для себя какой-нибудь работы или службы. Полученные имъ въ разсчетъ два рубля скоро вс выйдутъ, и тогда что-же онъ будетъ длать, гд жить? Необходимо теперь-же начать искать.
Андрей снова вспомнилъ о своихъ землякахъ-мшечникахъ и ршилъ тотчасъ-же отправиться въ Телжную. По дорог онъ разсудилъ, что такъ какъ торопиться особенно не къ чему — можно зайти чего-нибудь перекусить, и зашелъ въ закусочную, гд заказалъ себ порцію щей. Соленыя, жирныя щи очень скоро обнаружили свое дйствіе, вызвавъ страшную жажду, для удовлетворенія которой нужно было зайти въ портерную. Изъ портерной, гд Андрей выпилъ три бутылки пива, его потянуло освжиться и онъ забрелъ въ Юсуповъ садъ, гд просидлъ часа два на скамейк, грызя подсолнухи и смотря, какъ рзвятся дти. Оттуда онъ попалъ на Марсово поле и долго, стоя въ кучк такихъ-же какъ онъ безмстныхъ праздношатаевъ, глазлъ на ученье солдатъ. Молодецкая выправка, ровный, твердый шагъ, быстрые и ловкіе ружейные пріемы восхитили его и онъ готовъ былъ тотчасъ-же, не дождавшись срока, идти въ солдаты. Но тутъ опять вспомнилась Дуня, къ воспоминанію о ней примшалось чувство ревности, и Андрей, омраченный духомъ, пошелъ въ Телжную улицу. Къ Дун онъ намревался явиться на другой день, безъ узелка,— съ которымъ онъ почему-то не хотлъ, чтобы она его видла,— и съ тмъ, чтобы непремнно объявить ей, что у него другое мсто.
Земляки Андрея, женатые и холостые, вс вмст занимали квартиру въ три большія комнаты, съ кухней, въ подвальномъ помщеніи полуразрушеннаго деревяннаго дома, заднимъ фасадомъ своимъ примыкавшаго къ обширному пустырю, пересченному кое-гд небольшими огородными участками. Четыре ветхія, полусгнившія ступеньки спускались въ сни, заставленныя всевозможной рухлядью въ вид какихъ-то бочекъ, корзинъ, корытъ и лоханей. Изъ сней обитая свжей рогожей дверь вела въ большую кухню съ русской печью, около которой, въ моментъ появленія Андрея, копошилась баба съ ребенкомъ на рукахъ.
— Здравствуйте!— сказалъ Андрей, входя, — Богъ въ помочь!
— Здравствуйте!— отвчала баба, приглядываясь въ полумрак кухни къ Андрею и не сразу узнавая его,— вамъ чего?
— Хозяева дома?
— Нтути! Мочалу повезли. Иринархъ дома.
— Кого тамъ!— крикнулъ изъ сосдней большой комнаты мужской голосъ, въ которомъ Андрей узналъ голосъ дряхлаго старика Иринарха.
Андрей не долюбливалъ его и въ свою очередь не пользовался симпатіей Иринарха, который придерживался строгихъ правилъ старины, не пилъ, не курилъ и не любилъ, когда это длали другіе.
— Здорово, ддушка!— привтствовалъ Андрей старика, входя въ комнату.
— Здорово! Садись!— сказалъ старикъ.
Самъ онъ сидлъ на полу, окруженный старыми грязными мшками и, пользуясь слабымъ свтомъ, проникавшимъ сквозь единственное, выходившее во дворъ запыленное окно, при помощи огромной иглы и суровскихъ нитокъ, ставилъ заплаты на дырявые мшки.
Наступило молчаніе. Старикъ погрузился въ свою работу, Андрей сидлъ, осматриваясь по сторонамъ. Лучъ солнца заглянулъ въ окно и въ узкой полоск свта, перескавшей комнату, столбомъ закружилась сроватая пыль. Пыли, вообще, было такъ много, что Андрей, пришедшій съ воздуха и не освоившійся еще съ атмосферой, началъ чихать.
— Что слышно?— спросилъ старикъ, поднимая на Андрея безцвтные, глубоко запавшіе въ орбиты глаза, — какъ служишь?
— Какъ служу! Сегодня разсчетъ взялъ!— отвчалъ Андрей.
— Что-же такъ? Не понравилось?
— Да. Не понравилось.
— Служба тяжелая?
— Служба — одно слова каторжная! День деньской на ногахъ. Хуже этой службы, кажись, не бываетъ.
— Бываетъ, парень, бываетъ, — покачалъ головой старикъ, — такія-ли бываютъ! Что длать, привыкать надо! Вонъ вы, молодежь, изъ деревни бгаете, думаете въ Питер ни всть какая сласть! На-ко, попробуй этой сласти! Попробуй!
Старикъ залился сухимъ, дребезжащимъ кашлемъ и принялся жилистой рукой медленно растирать впалую грудь.
— Наглядлся я… кхе, кхе!— черезъ кашель говорилъ Принархъ, — напробовался… кхе… всего… Весь Питеръ исходилъ, ко всякому длу приспособлялся… Эхъ, братъ! не. даромъ говорится: Питеръ бока вытеръ! Вытретъ онъ, такъ вытретъ, ничего не останется. А еще вотъ я теб что скажу: сталъ съ мста на мсто, какъ сорока, перескакивать, — не будетъ пути… не будетъ!
— Полно, ддушка. Я еще молодой! Попробую! Богъ не выдастъ, говорится, свинья не състъ.
— Не будетъ!— упорно твердилъ старикъ, ковыряя иглой, — видали мы этакихъ-то… горячихъ… ‘Я-ста, да мы-ста’, а какъ до дла дойдетъ — и свихнулся. Пошто съ мста-то ушелъ? А? Прогнали? Говори прямо, не таись…
— Ну, съ буфетчикомъ поругался!— отвчалъ Андрей, опустивъ голову.
— Ну, и выходитъ: дуракъ! Теб служить-бы, да служить. Экое мсто Богъ послалъ! Золотое!.. А Фенька что?
— На другую квартиру перехала, въ углу живетъ.
— По фабрикамъ шляется?
— На табачную ходитъ!
— Тьфу!— сплюнулъ старикъ, не любившій даже слышать о ‘чортовомъ зель’.
— Пока до мста, ддушка, можно тутъ ночевать?— попросился Андрей.
Старикъ вскинулъ на него тусклый взглядъ, пожевалъ губами и снова принялся за иглу.
— Ночуй, Богъ съ тобой!— отвтилъ онъ черезъ минуту,— вонъ, наши ребята въ сара спятъ… ночуй съ ними! Мста не пролежишь! Будетъ-ли толкъ-то!
— Опять по трактирной части хочу хлопотать!
— Хлопочи, хлопочи, дай Богъ. Харчъ то у тебя свой былъ, али хозяйскій?
— Хозяйскій.
— Вишь ты! Хозяйскій харчъ! Шутка-ли! Нынче харчъ дорогъ. Экое мсто, парень, у тебя было!..
— Мсто тяжелое, словъ нтъ!
— ‘Тяжелое!’ А харчъ то не купленный! Ты то подумай! Почемъ ныньче хлбъ-то!.. Ночевать ночуй, Богъ съ тобой, а ужъ насчетъ харча, промышляй, парень, какъ знаешь. Наше дло, знаешь, какое? Какая наша работа? Только что кормишься!..
— Да я что-жъ… Спасибо, ддушка, на ночлег!..
— Ну, ужъ тамъ какъ знаешь! А что, значитъ, на счетъ харча,— твоя забота! Нынче харчъ дорогъ… Вотъ оно что!
Старикъ еще пожевалъ губами, какъ-бы разговаривая самъ съ собой, затмъ окончательно углубился въ работу и больше уже не разговаривалъ съ Андреемъ и даже не поднималъ на него своихъ тусклыхъ глазъ.
Къ вечеру пріхали остальные земляки, приходившіеся съ родни Иринарху. Женщина съ ребенкомъ начала собирать на кухн ужинъ. Андрей вышелъ во дворъ и, увидя двери одного сарая открытыми, вошелъ въ него. Въ сара, въ одномъ углу кучами лежали рогожи, въ другомъ стояли три грубо сколоченныя, самодльныя койки, прикрытыя рваными полушубками. У одной койки, въ ногахъ, стоялъ шкафчикъ, въ род посуднаго, въ переднемъ углу сарая, чуть замтная въ темнот, висла икона.
Андрей захватилъ въ кучу нсколько старыхъ рогожъ, положилъ ихъ въ уголъ одну на другую, въ изголовье приладилъ свой узелъ и легъ лицомъ вверхъ.
Было еще рано и спать ему не хотлось. Сквозь отворенную дверь, черезъ дворъ онъ видлъ свтъ въ подвальныхъ окнахъ квартиры мшечниковъ, видлъ мелькавшія въ окнахъ головы людей, отчетливо примтилъ даже характерную, голую какъ колно, нсколько удлиненную голову ддушки Иринарха, и тяжелыя, безотрадныя мысли постили его голову… Вотъ онъ и безъ пріюта, почти безъ ночлега. Сегодня его пустили ночевать, и завтра пустятъ, а что будетъ потомъ — неизвстно. Захочется ддушк Иринарху выгнать его, и куда ему тогда дваться, гд голову приклонить! Хоть на улиц ночуй. Да и то не позволятъ: городовой въ участокъ возьметъ, а оттуда въ деревню отправятъ, по этапу. И безъ того-то такъ скверно, такъ тяжело, а тутъ еще любовь эта примшалась, и думы о Дун, и ревность, которая вползла въ душу и сосетъ и гложетъ ее. Встать и пойти разв къ Дун? Вдь она одна на свт, которая пойметъ его, пожалетъ, обласкаетъ… Теперь? Нтъ, ни за что! Теперь не надо идти! Вотъ, когда онъ найдетъ мсто, тогда другое дло, а теперь выйдетъ такъ, какъ-будто онъ съ мста ушелъ и хочетъ жить на ея счетъ… Сохрани Богъ, если она это подумаетъ, хоть и не скажетъ, а только подумаетъ. Тогда, — всему конецъ… Нтъ, ужъ онъ какъ-нибудь перебьется, завтра-же начнетъ искать мста, и покуда не найдетъ, — къ Дун ни ногой!
Блый полумракъ майской ночи окутывалъ дворъ. Вс предметы постепенно тускнли и въ неопредленныхъ очертаніяхъ сливались другъ съ другомъ. Уличное движеніе затихло, затихло и заснуло все кругомъ на двор, только невидимый песъ, лежавшій въ невидимой, но очевидно находившейся вблизи отъ сарая будк,— время отъ времени побрякивалъ своей длинной цпью. Заснулъ, наконецъ, и Андрей.

XIV.

Дуня только что встала, напилась кофе, раскрыла окно въ своей комнат и, свжая, довольная и собою, и прекраснымъ лтнимъ утромъ присла къ столику за работу. Спущенная, въ защиту отъ солнца, кисейная занавска слегка колебалась отъ легкаго втерка, Дуня съ наслажденіемъ, полными легкими вдыхала свжій, утренній воздухъ. Напвая потихоньку любимый вальсъ и быстро сверкая иглой, Дуня думала объ Андре, о томъ, что не видла его больше двухъ недль. Она еще не знала, что Андрей не служитъ больше въ ‘Венеціи’ и удивлялась, отчего, въ теченіе этого времени, онъ ни разу не собрался къ ней. Въ ней не было и тни подозрнія въ измн любимаго человка, да и вообще она неспособна была ревновать, но мысль о томъ, что Андрей можетъ быть боленъ, подйствовала на нее такъ непріятно, что лицо ея омрачилось, брови нахмурились и она перестала пть.
‘Хотя бы написалъ, что-ли, — подумала она, — какъ же это такъ! Мало-ли что можетъ съ человкомъ случиться’.
Дверь скрипнула, отворилась, и въ комнату вошла хозяйка съ клочкомъ бумажки въ рукахъ.
— Дуня, теб записка! сказала она.
— Записка? Отъ кого? воскликнула Дуня, протягивая руку къ записк.
— Не знаю! Дворникъ принесъ, дожидается!
— Дайте-ка, дайте!
Дуня почти вырвала изъ рукъ хозяйки записку, довольно искусно сложенную въ спираль, поспшно развернула, и прочла:
‘Милая Дуня! Прости, что отвлекаю тебя отъ работы, но утро прекрасно, а я такой неисправимый эгоистъ, что не могу не пригласить тебя на маленькую прогулку ‘въ зелень’. Право, забудь на время своего ‘Венеціанскаго’ Отелло и отдохни на лон природы! Теб это не мшаетъ ты въ послднее время стала что-то блдна, а отъ этого недалеко до потери красоты и поклонниковъ, единымъ изъ коихъ, и при томъ самый преданный, — есмь твой Володя. Прізжай, не медля, ко мн на Петербургскую, а оттуда пойдемъ пшкомъ куда глаза глядятъ. Славно, Дуня, неправда-ли. Отвть съ посланнымъ’.
Дуня задумалась на минуту, потомъ встряхнула головой и сказала хозяйк:
— Душечка, Анфиса Петровна, скажите, что приду, сейчасъ приду! Хозяйка вышла. Дуня собрала раскиданную по столу работу, прикрыла коленкоромъ и, весело напвая, начала одваться. Мысль объ Андре не тревожила ее боле. Предложеніе Владиміра Петровича и самый тонъ этого предложенія чрезвычайно понравились ей. ‘Какой онъ веселый’, думала она, надвая самое кокетливое изъ своихъ платьевъ, ‘не всегда онъ такой бываетъ, а ужъ когда развеселится, — просто прелесть! И какое смшное письмо написалъ… ‘Венеціанскій’ Отелло — это Андрей, это потому, что онъ ревнивый. Дуракъ! Ревнивый, а цлыя дв недли носу не показываетъ. Разсердился на что? Кто его знаетъ. Ну, пускай, пускай не ходитъ! Не нужно’!
Она долго вертлась передъ зеркаломъ, подвязывая не шею шарфикъ, поправляя прическу и надвая новомодную шляпку.
‘Только зачмъ онъ пишетъ, что я блдна! Разв это правда? Неужели блдна? Вздоръ, это онъ нарочно, чтобы выманить меня на прогулку… А можетъ быть? Что если?..
Она нершительно взяла баночку съ карминомъ, сняла крышку, вдругъ задумалась и поставила банку обратно, на подзеркальникъ.
— Нтъ, онъ не любитъ! И сейчасъ же замтитъ! сказала она себ.
Черезъ полчаса Дуня уже хала на извощик на Петербургскую, обращая вниманіе прохожихъ на миловидную свжесть своего лица, кокетливый нарядъ и чудовищную по объему новомодную шляпку.
Владиміръ Петровичъ занималъ верхній этажъ одного изъ тхъ запущенныхъ и обветшавшихъ барскихъ домовъ, которые еще до сихъ поръ ютятся по обимъ берегамъ рчки Карповки. Домъ былъ двухъэтажный, съ огромными, высокими комнатами, съ балконами на колоннахъ, павильонами, галереями и тому подобными затями широко жившаго былого барства. Огромный садъ съ столтними липами и вязами окружалъ домъ и длалъ его почти невидимымъ со стороны набережной. Въ нижнемъ этаж, раздленномъ новымъ, экономнымъ хозяиномъ на дв квартиры, жили два семейства чиновниковъ, верхній, состоявшій изъ трехъ комнатъ, съ крытой, стеклянной верандой, выходившей въ садъ, — занималъ Владиміръ Петровичъ. Верхній этажъ особенно поддался разрушительному дйствію времени: полы и потолки перекосились, оконницы сли, изветшавшіе столбы веранды какъ бы ждали хорошей бури, чтобы упасть, нкоторыя стекла были разбиты, но Владиміръ Петровичъ, не смотря на вс недостатки, считалъ свою квартиру образцомъ совершенства, а въ особенности цнилъ веранду, выходившую на сверъ и превращаемую лтомъ въ мастерскую.
Отправивши съ дворникомъ записку къ Дун, Владиміръ Петровичъ прошелъ на веранду, и опустивъ голову, принялся ходить взадъ и впередъ. Половицы, какъ клавиши, поднимались и опускались подъ его ногами. Владиміръ Петровичъ, вопреки предположеніямъ Дуни, былъ мраченъ и, прохаживаясь кусалъ ногти на всхъ десяти пальцахъ. Иногда, сквозь открытое, широкое окно веранды онъ посматривалъ на ближайшую березу, на верхушк которой было воронье гнздо, откуда торчали черненькія головки птенцовъ, и потомъ снова опускалъ голову и кусалъ ногти. Владиміръ Петровичъ не былъ ничмъ особенно ни разстроенъ, ни огорченъ, теперешнее его состояніе было обычнымъ состояніемъ похмелья, и хотя, насколько можно было судить по графинчику и нсколькимъ кусочкамъ хлба, онъ и принялъ нкоторыя мры противоядія, но тмъ не мене необходимаго равновсія душевныхъ силъ еще не достигъ. Въ такія минуты онъ, больше чмъ когда-либо, мучился своимъ безсиліемъ и непремнно хотлъ что-нибудь ‘создать’. Создать! Легкое-ли это дло! Владиміръ Петровичъ отлично понималъ, что это дло далеко не изъ легкихъ и, понятно, ничего не ‘создавалъ’!
Дребезжанье пролетки, раздавшееся поблизости, заставило его прислушаться. Пролетка остановилась, потомъ начала медленно отъзжать.
‘Должно быть Дуня!’ подумалъ Владиміръ Петровичъ и высунувшись черезъ перила веранды, сталъ смотрть внизъ, въ садъ. На дорожк показалась женская фигура въ широкой соломенной шляпк, вотъ она мелькнула между деревьями и скрылась. По деревянной лстниц послышались чьи-то бойкіе шаги.
— Вотъ онъ гд!— воскликнула Дуня, показываясь въ дверяхъ,— а я обошла вс комнаты — нтъ, пропалъ! Что это? Опять?
Она указала на графинчикъ.
— Не безпокойся! Это, — ничего! Дв рюмки всего выпилъ! Во-первыхъ, здравствуй!
— Здравствуй! Однако, Володя, къ теб прогуляться — мое почтеніе.
— Да вдь ты хала!
— Что-же что хала! Все-таки устала! Опять ногти? Фу, какъ это скверно! Когда ты бросишь? Противно смотрть!
— Не обращай на меня вниманія! Я хандрю. Говори, пой, пляши, длай что хочешь, но не смотри на меня! Ну, не смотри же!
Владиміръ Петровичъ налилъ рюмку водки и выпилъ.
— Послушай, Володя, если такъ все будетъ (двушка кивнула на графинчикъ), я не посмотрю, что издержалась на извощика, — уйду! Что за прогулка съ пьянымъ человкомъ!
— Да я вовсе не пьянъ, съ чего ты взяла!
— Ну, вчера былъ пьянъ! Видно по глазамъ!.. Ахъ, Боже мой что только будетъ! Въ жизни не видала такого!.. говорила Дуня, расхаживая по веранд и разсматривая развшенные на стнахъ эскизы.
— Велика-ли твоя жизнь!— замтилъ Владиміръ Петровичъ, украдкой пропуская еще одну рюмку, — всей жизни-то твоей какихъ-нибудь двадцать лтъ!..
— И ничего, ничего не длаетъ человкъ!— продолжала Дуня, покачивая головой, — все старое, давнишнее — голова старика — ей ужъ лтъ пять будетъ, вотъ этому тоже, этому… Лнтяй! А гд мой портретъ? Тутъ, что-ли?
Дуня подошла къ темному углу, гд въ безпорядочной куч, покрытые пылью валялись эскизы на подрамкахъ, и принялась рыться.
— Не тревожь праха былыхъ временъ! Твоего портрета нтъ! сказалъ Владиміръ Петровичъ.
— Гд же онъ? Подарилъ?
— Какая глупость! Мн жить нужно, а я стану дарить свои работы!.. Конечно, продалъ.
— Продалъ? Кому?
— Прізжалъ тутъ какой-то синьоръ изъ Москвы, любитель смазливенькихъ рожицъ — ему и продалъ. Только онъ непремнно хотлъ, чтобы ты была въ какомъ-нибудь характерномъ костюм, ну я придумалъ и одлъ тебя…
— Въ какой-же?
— Венеціанскій. И вышла ты настоящей Дездемоной.
— Но вдь ты зналъ, Володя, что это портретъ мой, какъ же ты смлъ его продать?
— Очень просто: деньги были нужны. Напишу другой, — лучше!
— Когда? Черезъ десять лтъ? Когда меня на свт не будетъ? Благодарю покорно! Нтъ, ты мн скажи, какъ смлъ продать чужую вещь? приставала Дуня.
Владиміръ Петровичъ молчалъ. Онъ не слушалъ ее, занятый какой-то новой мыслью. Лицо его вдругъ преобразилось, приняло сосредоточенное, осмысленное выраженіе. Глаза сверкали. Онъ улыбнулся про себя тихо и вдумчиво и взялъ лежавшую на стол шляпу.
— Собрались гулять, такъ пойдемъ!— сказалъ онъ, — гд твой зонтикъ?
— Какъ ты смлъ продать мой портретъ? съ шутливо-угрожающимъ видомъ подошла къ нему Дуня.
— Отстань!

XV.

Гуляя и болтая, они незамтно обошли весь Крестовскій островъ и приблизились къ той его оконечности, которая узкой косой выдвигается въ море. Это мсто, довольно дикое, окруженное соснами съ густой чащей кустарниковъ, почти не посщается гуляющими, здсь даже нтъ скамеекъ, роль которыхъ исполняютъ два, три, старыхъ, поросшихъ мохомъ пня. Передъ ними открывался широкій просторъ освщеннаго солнцемъ взморья, направо лиловой полоской обозначался лсистый бережокъ, на которомъ возвышались стройныя башенки Яхтъ-клуба, налво опять безграничный водяной просторъ. Кругомъ тишина и безлюдье. Какія-то голосистыя пичужки распвали въ кустахъ, жужжа, шнырялъ взадъ и впередъ большой шмель, вилась бабочка.
Владиміръ Петровичъ снялъ съ себя пальто, разостлалъ его прямо на горячій, прибрежный песокъ, предложилъ Дун ссть, а самъ, закуривъ папиросу, легъ и устремилъ задумчивый взглядъ на море.
— Хорошо!— сказалъ онъ тихимъ, мечтательнымъ голосомъ,— вотъ мой любимый уголокъ! Чувствуешь себя удаленнымъ отъ всхъ, отъ всего міра! Не правда-ли? А?
— Да, мн тоже нравится! отвчала Дуня.
— Не знаю почему, но когда я прихожу сюда, мн хочется говорить, говорить безъ конца, хотя бы меня никто не слушалъ. Ты знаешь, я иногда разговариваю самъ съ собою. Не замчала?
— Замчала, сколько разъ. Ты скоро съ ума сойдешь! разсмялась Дуня.
— Очень можетъ быть! Буду кидаться на людей, драться, и то занятіе… Съ тобою удобно бесдовать, Дуня! Ты умешь слушать, не перебивая, не вмшиваясь.
— Я не понимаю умныхъ разговоровъ, можетъ быть потому! вздохнула Дуня.
— Ты все понимаешь, Дунечка, вздоръ! Кокетничаешь! Ну, да Богъ съ тобой! Не понимаешь — сиди и слушай. Я буду говорить себ, а ты…
— А я,— оглянулась Дуня, — я сплету корзиночку изъ прутьевъ. У тебя есть ножъ? Поди вонъ туда и наржь мн ивовыхъ прутиковъ! Побольше!..
— Гм! Для этого нужно встать?
— Лнтяй! Ну, дай мн ножъ!..
Онъ подалъ ей перочинный ножъ, Дуня быстро поднялась, подбжала къ толстой, наклонившейся надъ водою мн и нарзала цлую кучу прутьевъ.
— Я стану вспоминать свою юность, — началъ Владиміръ Петровичъ, когда Дуня сла подл него и принялась за работу,— свою бдную молодость, какъ говорится въ романахъ. Огромная бдствующая семья, отецъ-кормилецъ, надрывающійся надъ канцелярской работой, и во вс годы моего существованія или, врне, прозябанія яростная борьба за жизнь. Сквозь нужду, лишенія, заботы о насущномъ куск хлба, сквозь всю эту прелесть нищенства, которую такъ скоро извдалъ я, какой-то неуловимой струйкой, гд-то тамъ внутри души, глубоко, глубоко билось во мн чувство поэзіи и красоты. Такъ подъ грудой мусора, старыхъ листьевъ, гніющихъ стволовъ деревьевъ пробивается прозрачный ключъ родниковой воды. Сколько разъ приходитъ мн въ голову, что если бы обстановка, въ которой я выросъ, вдругъ перемнилась, сдлалась бы другая, какъ знать, быть можетъ изъ меня могъ бы выработаться крупный художникъ. Да! Потому что, Дуня, ничто такъ не нуждается въ уход, какъ талантъ, лишенный ухода, воздуха и свта. Гд же мн было воспитать свой глазъ, развить пониманіе прекраснаго, когда все, что я видлъ вокругъ себя, было такъ бдно, такъ жалко, такъ сро!..
Онъ задумчиво взглянулъ на Дуню, которая, повидимому не слушая его, усердно плела изящную корзиночку.
— Понятно, что мой репертуаръ былъ не великъ, и я очень скоро сталъ повторяться — продолжалъ Владиміръ Петровичъ.— Публика этого не любитъ, она жаждетъ новизны, публика безжалостна. Она какъ бы говоритъ: я знаю, что ты сдлалъ, ну, что же, я объ этомъ уже забыла, а ты сдлай больше того, что можешь. Не сдлаешь и я тебя забуду навсегда!.. Навсегда! задумчиво повторилъ онъ и умолкъ.
— Какъ же!— живо воскликнула Дуня, — а вотъ недавно хоронили какого-то художника, сколько было публики, страсть! И внковъ какъ много было. Все съ лентами, съ надписями.
— Съ надписями?— разсмялся Владиміръ Петровичъ,— ну, еще бы! Это друзья порадли, Дунечка, друзья! Они же и публику составляли. А настоящей публик, ей Богу, ршительно все равно, умеръ ли этотъ художникъ, или живъ до сихъ поръ, и ее на похоронахъ не было, да и незачмъ ей быть! Но довольно! Смотри, какъ свтится эта полоска воды, а та, наоборотъ, совсмъ темная. Красиво?
— Да, очень красиво! согласилась Дуня.
— Ну, такъ вотъ видишь ли — какъ, однако перемнчивы бываютъ мысли у человка, — иногда мн кажется, что я самъ виноватъ, и все, что я сейчасъ наговорилъ — вздоръ. Право! Чего тамъ жаловаться на обстановку и прочее какъ будто не можешь стать выше всего этого?.. Вздоръ! Вдь стоитъ только, изобразить этотъ уголокъ, взморья, какъ онъ есть, эту полоску и другую, темную, но именно такъ какъ это намъ представляется, изобразить насъ съ тобою, эту зелень, вонъ ту толстую иву,— и какая бы картина могла выйти,— прелесть! Цны бы не было такой картин. Нтъ, я просто лнтяй, пьяница, никуда негодный человкъ, и больше ничего. Бей меня, колоти, щипли, длай со мною что хочешь!
Онъ уткнулся лицомъ внизъ, какъ-бы предоставляя въ распоряженіе Дуни густую гриву блокурыхъ волосъ, полежалъ такъ нсколько секундъ, приподнялся и слъ. Лицо его вдругъ сдлалось серьезнымъ, сосредоточеннымъ, какъ тогда, когда они собирались на прогулку. Словно ловя себя на какой-то внезапно блеснувшей мысли и боясь ее забыть, онъ спросилъ:
— А, кстати, что твой Отелло?
— Андрюша? спросила Дуня, припомнивъ полученную утромъ записку, — я очень смялась… Придумаешь тоже.
— Ну, все равно. Въ самомъ дл, что онъ?
— Не знаю! Я его давно не видла.
— Какъ, разв кончилась?
— Что кончилась?
— Ваша любовь?
— Нтъ. Мы любимъ другъ друга. Чего смешься?
— ‘Мы любимъ…’ Что онъ тебя любитъ, я понимаю, но ты… удивляюсь твоему выбору.
— Почему-же? тихо спросила Дуня, — онъ добрый, тихій такой.
— Ну, полно пожалуйста, не идеализируй. Я понимаю, что первое время ты могла увлечься его фигурой, его смазливой рожицей, черными кудрями и проч., но вдь это все скоро прідается, а въ сущности, что-же общаго между вами?
— А между тобою и мною? тихо спросила Дуня, поднимая на него глаза.
— Ну, мы все-таки можемъ разговаривать, а вдь этотъ парень, какъ онъ ни простъ, ни добръ, рта разинуть не можетъ! Совсмъ деревенщина.
— Можетъ быть мы съ нимъ разговариваемъ тоже… не глупе, сказала Дуня.
— Интересно было-бы послушать! Воображаю! расхохотался Владиміръ Петровичъ.
Но смхъ его былъ неискренній, и вся манера говорить была какая-то напускная. Онъ точно игралъ роль.
— Можетъ быть для меня его разговоры интересне твоихъ! замтила Дуня, и глаза ея загорлись.
— Можетъ быть! Не спорю! иронически замтилъ художникъ.
— Я его понимаю, онъ меня — чего-же больше! Мы люди простые, необразованные.
— Этимъ, кажется, ты хочешь намекнуть, что не понимаешь меня? Отлично! Но въ такомъ случа объясни-же мн, отчего вы такъ долго не видались?
— Онъ служитъ, занятъ очень. Я тоже работаю.
— Трогательно! Онъ мучается, видитъ тебя во сн, ты его… Сердца ваши трепещутъ отъ желанія соединиться, но неумолимый рокъ….
— Полно балагурить! рзко оборвала Дуня, — слышали ужъ мы это не разъ, не отъ тебя одного. Вс вы на одну колодку! Другіе хоть о чувствахъ не расписываютъ, а ты вонъ какія исторіи разводишь! Полоски тамъ разныя разыскиваешь, со стороны поглядть какой чувствительный человкъ, а послушай-ка его, онъ-же первый надъ всмъ смется!.. Дрянные вы, больше ничего!
— Браво, Дуня, браво! хлопнулъ въ ладони художникъ, — какова филиппика!
— Да вотъ и филиппика! Что, въ самомъ дл! Да я ни на кого изъ васъ не промняю Андрюшу, будь вы хоть рао-художники! Что мн въ вашемъ художеств! Мн человкъ нуженъ, чтобы онъ меня любилъ, жаллъ, жаллъ больше!..
— Милая моя, но ты-же сама говорила, что онъ грубъ, ревнивъ, что онъ мучаетъ тебя.
— Пусть, пусть! Онъ меня любитъ, добра мн желаетъ! Кому все равно, тотъ мучить не станетъ. А мучаетъ — значитъ любитъ, хочетъ, чтобы я лучше стала. Прибьетъ, и то стерплю! Такъ, значитъ, надо! А вы хотите, чтобы я хуже стала, еще хуже!
Она вдругъ подняла руки и закрыла ими лицо. Послышались тихія всхлипыванья.
— Дуня, Богъ съ тобой, успокойся! взволнованнымъ голосомъ заговорилъ Владиміръ Петровичъ, отнимая ея руки отъ лица и своимъ платкомъ вытирая ей слезы, — вдь я шутилъ! Понимаешь, мн хотлось испытать, любишь-ли ты его и, вотъ, я убдился. Ну, и не нужно больше плакать, и не станемъ объ этомъ говорить. Познакомь, сведи меня какъ-нибудь съ нимъ.
— Онъ тебя терпть не можетъ!
— Знаю, то есть врне догадываюсь, да такъ оно и должно быть, но что-же изъ этого! Разв мы не можемъ сойтись? Тмъ боле, если я ему объясню, и онъ самъ увидитъ, что я отношусь къ теб совсмъ по братски. видишь-ли, Дуня, мн просто необходимо видть и тебя и его вмст. Покуда мы тутъ болтали и даже раньше, тамъ, на квартир, у меня мелькнула мысль написать картину. Попробую еще въ послдній разъ. Что выйдетъ, впередъ сказать не могу, а мысль хорошая! Я не знаю еще, какъ скомпануется картина въ подробностяхъ, но основная идея ея и самое названіе будетъ: ‘любовь’. Для этого мн необходимо, чтобы вы были, сидли вмст. Я запомню его лицо, даже набросаю, быть можетъ, карандашомъ, эскизы твоего портрета у меня сохранились, и дло будетъ въ шляп. Дуня, голубушка, милая моя, прошу тебя, умоляю, устрой это какъ-нибудь.
— Какой ты странный, Володя! разсмялась она, — все равно, какъ ребенокъ: захотлось — подай! Ей Богу, ребенокъ!
— Да, я ребенокъ… большой, ну, что-же изъ этого. Неужели для тебя такъ трудно исполнить мое желаніе. Повторяю: я хочу написать картину…
— Ну, хорошо! Постараюсь! Посмотримъ, какъ-то ты будешь писать! Поди — разучился?
— А вотъ посмотримъ! Такъ когда-же? А?
— Этого я не могу сказать! Нужно повидаться съ нимъ, поговорить. Дай время.
— Ты меня извстишь, да?
— Конечно!
Они встали, и пошли по узкой проск. Дорогою Дуня собирала простенькіе, лсные цвты, изъ которыхъ составила букетъ.
— Я люблю цвты! говорила она, — принесу домой, поставлю въ воду и они долго у меня будутъ…
— Завянутъ! сказалъ Владиміръ Петровичъ.
— Нтъ, я стану воду перемнять… каждый день… Я очень, очень люблю цвты… эти не пахнутъ, но все равно!..
Она вдругъ остановилась и посмотрла на художника долгимъ, задумчивымъ взглядомъ.
— Слушай, Володя! начала она, и голосъ ея слегка задрожалъ,— когда я умру, будь на моихъ похоронахъ, и непремнно, слышишь, непремнно купи внокъ изъ живыхъ цвтовъ на могилу. Самый простенькій, недорогой. Купишь, да?
— Всенепремнно! отвчалъ художникъ, улыбаясь,— а ты что-же, собираешься скоро умереть?
— Да, я скоро умру! убжденно отвтила она, — вотъ увидишь, скоро!…
— Странная ты двушка! воскликнулъ Владиміръ Петровичъ, — тебя-бы можно было назвать: двица съ фантазіями! Однако, перемнимъ разговоръ. Я чувствую, что у меня разыгрывается аппетитъ. А ты? Не пообдать-ли намъ.
— Все равно! Какъ хочешь…
— Въ такомъ случа: руку, и маршъ впередъ…
Онъ взялъ ее подъ руку, и они пошли по алле крупнымъ, размашистымъ шагомъ.

XVI.

Андрей все еще жилъ, т. е. врне ночевалъ у земляковъ, такъ какъ дни проводилъ въ поискахъ работы. Побывалъ онъ и на Никольскомъ, и на бирж, гд съ недлю поработалъ при выгрузк судна, случалось ему наниматься и въ оффиціанты по кухмистерскимъ на свадьбы и похороны, завелъ онъ было даже маленькую, разносную торговлю папиросами, которую, впрочемъ, очень скоро покончилъ, но заработки его до сихъ поръ были все случайные, а опредленныхъ занятій, какъ онъ ни старался, достать не могъ. Время для этого было самое неудобное, лтнее, глухое, вс мста были заняты, и на нихъ сидли крпко.
Раза два, три Андрей заходилъ къ Дун, которая уже знала о потери имъ мста въ ‘Венеціи’, и во вс свои посщенія велъ себя очень странно, мало говорилъ, а больше сидлъ мрачно, поникнувъ головою. Дуня, какъ могла, ободряла его, общалась похлопотать о мст у своихъ знакомыхъ, Андрей молча выслушивалъ ее, сохраняя на лиц выраженіе полнйшаго равнодушія.
Онъ словно закаменлъ, словно ему ршительно все равно было, что съ нимъ будетъ. Истекалъ срокъ паспорта, а онъ и не думалъ хлопотать о новомъ. Казалось, что онъ ждалъ какого-то конца, который самъ-собой положитъ предлъ его скитаніямъ.
Единственнымъ его удовольствіемъ было заходить иногда въ ‘Венецію’,— что бывало исключительно при случайномъ хорошемъ заработк — и травить почтеннаго Прова Степаныча. Травля эта заключалась въ томъ, что Андрей нарочно занималъ столикъ, ближайшій къ буфетной комнат, и садился лицомъ къ буфету, чтобы Провъ Степанычъ ежеминутно могъ испытывать неудовольствіе видть его фигуру.
Длая видъ, что онъ совершенно не знаетъ буфетчика и положительно игнорируетъ его присутствіе, Андрей заказывалъ чаю или бутылку пива и требовалъ подать себ газету. Чай поданъ, газета принесена. Андрей съ достоинствомъ развертываетъ листъ и въ промежуткахъ чтенія украдкой наблюдаетъ буфетчика.
Провъ Степанычъ тоже старается показать, что не знаетъ и никогда не зналъ Андрея, что онъ для него ни боле ни мене какъ гость, человкъ съ улицы, но сдерживаемое раздраженіе прорывается само собой, и, понятно, отражается въ обращеніи со слугами. Стоитъ Андрею появиться, и обычная солидность Прова Степаныча покидаетъ его: онъ, нтъ, нтъ, да и крикнетъ на слугу, или пойдетъ на кухню и вернется оттуда красный, съ надувшимися жилами на вискахъ, что служитъ несомнннымъ доказательствомъ горячей стычки съ поваромъ. Руки Прова Степаныча дрожатъ, когда онъ насыпаетъ чай или разливаетъ по рюмкамъ водку, глаза мечутъ молніи, онъ начинаетъ терять все свое самообладаніе, и чтобы не выдать себя, садится за конторку, скрывающую отъ взоровъ постителей его обозленное лицо.
— Человкъ!— кричитъ Андрей, — поставь машину!
Если случится, что слуги не окажется на мст, Андрей начинаетъ стучать ложечкой о стаканъ и длаетъ это такъ громко, такъ нахально (какъ кажется Прову Степанычу), что обращаетъ на себя общее вниманіе. Тогда Провъ Степанычъ ударитъ въ тембръ, и появившемуся на зовъ слуг молча укажетъ пальцемъ въ сторону, гд сидитъ Андрей.
И все время, пока Андрей сидитъ въ трактир, неукротимая злоба поднимается со дна души почтеннаго Прова Степаныча и длаетъ его совершенно разстроеннымъ, даже больнымъ. Долго посл того, какъ Андрей уйдетъ, почтенный буфетчикъ не можетъ придти въ себя, долго еще кипитъ въ немъ злоба, обрушивается на неповинныхъ слугъ и даже швейцара, которому Провъ Степанычъ внушаетъ чуть-ли не каждые полчаса, чтобы онъ не пускалъ въ ‘ресторанъ’ пьяныхъ и оборванныхъ постителей. Но Андрей не пьянъ и не оборванъ и, хотя вс внушенія Прова Степаныча имютъ въ виду только его одного, не пустить Андрея, однако, нельзя.
Эта травля была единственная вещь, которая услаждала озлобленный духъ Андрея. А затмъ оставалось то же безпріютное, полуголодное существованіе, та-же мучительная, безпредметная тоска, та-же больная, испорченная ревностью любовь къ Дун. Такъ-же, какъ тогда, въ душной каморк ‘Венеціи’, онъ проводилъ тяжелыя ночи безъ сна въ холодномъ сара мшечниковъ, и разсвтъ заставалъ его, исхудалаго, съ ввалившимися щеками и широко раскрытыми, безсонными глазами, лежавшимъ на спин и безсмысленно смотрвшимъ въ пространство.
Блуждая по городу, онъ зашелъ, однажды, къ сестр. Она жила, въ Коломн и занимала уголъ въ квартир, которую снимала мать Дуни. Въ этой квартир она устроилась по рекомендаціи Дуни, которая убдила ее, что здсь будетъ дешевле. Дйствительно, уголъ ени былъ свтле и просторне того, который она занимала раньше, и стоилъ всего полтора рубля. У ней было окно, выходившее на задній дворъ, у окна стоялъ сосновый, маленькій столъ съ шкафчикомъ и табуретка, напротивъ была койка.
Андрей пришелъ около семи часовъ вечера, на фабрик еще не кончились работы и ему пришлось ждать возвращенія сестры. Чувствуя себя утомленнымъ, онъ прилегъ на кровать, и какъ ни жестка была эта кровать, но лежать на ней посл того, какъ ему приходилось все время довольствоваться рогожами, показалась ему блаженствомъ. Онъ заснулъ, спалъ крпко и проснулся за нсколько минутъ до прихода ени.
Она очень перемнилась и похудла въ лиц, которое приняло серьезное, задумчивое выраженіе. Сбросивъ бывшій на ея плечахъ старый, байковый платокъ, отъ котораго сильно пахло табакомъ, и положивъ на столъ принесенный съ собою узелокъ, еня подсла къ брату и ласково заглянула ему въ глаза.
— Здравствуй, Андрюша,— заговорила она,— что это ты глазъ не кажешь, что съ тобою?
— Ничего!— угрюмо отвчалъ Андрей.
— Здоровъ-ли?
— Здоровъ. Что мн длается?
— Хочешь кофейку сварю? Кипятокъ есть!
И не дожидаясь отвта, еня скользнула за занавску.
— Ну, какъ-же ты живешь, разскажи! Служишь въ трактир?— спрашивала она, наливая брату въ кружку бурую жидкость.
— Нтъ, не служу больше, — отвчалъ Андрей.
— А гд-же? Въ другомъ мст?
,— Нигд не служу! Мста ищу. А ты все на фабрик?
— Да, на фабрик. Мн теперь прибавили: шесть гривенъ получаю.
За стнкой послышались голоса. Андрей узналъ голосъ отца Дуни, Василія Матвича. У ени сдлалось недовольное лицо.
— Такой надодливый старикашка!— сказала она, кивнувъ головой въ сторону, откуда раздавались голоса,— цлый день Богъ его знаетъ гд бродитъ, а вечеромъ придетъ — шумитъ, скандалитъ.
— Значитъ жить теб здсь безпокойно.
— Ничего. Что-жъ…— покорно отвчала еня.
За занавской послышалось шлепанье ногъ въ чемъ-то мягкомъ, затмъ она раздвинулась и въ образовавшееся пространство заглянула лохматая голова старика.
— едосья Никитишна!— заговорилъ старикъ,— у васъ гость… Ахъ, да это братецъ вашъ? Здравствуйте! Можно войти?
— Войдите, войдите!— сказала еня.
Старикъ раздвинулъ занавску и вошелъ бочкомъ, какъ-то по сорочьи. Онъ былъ въ томъ-же кургузомъ пиджак и нанковыхъ, болтавшихся вокругъ ногъ панталонахъ. Въ одной рук у него была коробка изъ подъ папиросъ, которую онъ встряхивалъ, причемъ тамъ что-то стучало, въ другой онъ сжималъ какой-то предметъ. Поставивши коробку на столъ, онъ наклонился къ Андрею и подалъ ему руку. Запахъ перегорлой водки наполнилъ каморку ени.
— Мы съ вами встрчались, помните, у дочери? Какъ же, какъ же! говорилъ старикъ, безцеремонно усаживаясь на кровать,— очень пріятно!
— Не хотите-ли кофейку, Василій Матвичъ? спросила еня.
— Кофейку? сморщился онъ и, подумавъ, отрицательно покачалъ головой, — нтъ ужъ, пейте сами.
Андрей раскрылъ принесенную старикомъ коробку и увидлъ, что она была наполнена квадратными кусочками бумаги, съ номерами на каждомъ.
— Это что же такое? спросилъ онъ.
— Это? прищурился старикъ, — неужели не догадались, молодой человкъ, — это лотерея-съ.
— А? Теперь понялъ. А что, разыгрывается?
— Разъигрывается вотъ что!
Старикъ быстро соскочилъ съ постели, подошелъ къ Андрею, взялъ еню за руку, подвинулъ поближе и, торжественно разжавши кулакъ, показалъ продолговатый футлярчикъ.
— Хорошая вещь, дорогая, стоющая! приговаривалъ онъ, бережно вынимая изъ футляра серебрянный съ янтарнымъ кончикомъ мундштукъ и любуясь имъ на разстояніи, — чистое-съ серебро, 84-й пробы! Вотъ и проба есть!
— Откуда у васъ такая? спросила еня.
— Откуда! Хорошій знакомый далъ. ‘Разыграй, — говоритъ, въ лотерею,— половину возьми себ за труды, половину мн отдашь’… А какой человкъ-то, ежели разсказать! Богатый былъ, мсто хорошее имлъ, къ Дюссо чуть не каждый день завтракать здилъ, — тамъ я съ нимъ и познакомился, — а теперь старая собака — хе, хе, — также, какъ мы, гршные, живетъ. Гд оно богатство, гд счастье, довольство! Вотъ мунтштукъ разыгрываетъ!.. въ ло-те-рею! грустной ноткой закончилъ старикъ, также бережно пряча мундштукъ въ футляръ.
— Мало-ли что бываетъ! вздохнула еня.
— Д-да! Смирился старикъ! Ужасть какъ смирился. Придешь это къ нему, сидитъ нодгорюнившись и трубку куритъ. ‘Что, Аполлонъ Аполлоновичъ?’, а онъ: ‘что, Василій Матвичъ?’ Посидимъ, посидимъ, есть деньги, — выпьемъ, о прошломъ вспомянемъ, случается и прослезимся, — нтъ, такъ посидимъ, я — домой, онъ спать. Все спитъ больше, потому старъ, да и скучно такъ-то. Ну, что-же, берите билеты, что-ли? неожиданно возвысилъ голосъ старикъ.
— На что намъ, Василій Матвичъ! отвчала еня.
— ‘На что!’ Глупая! Продать можешь, вещь стоющая. А нтъ, подарить.
— Не кому дарить-то.
— Найдется! Что тамъ. По гривеннику всего билетъ-то. Не разоришься.
— А сколько всего билетовъ? спросилъ Андрей.
— Билетовъ? Тридцать. Какъ скоро распродамъ, сейчасъ розыгрышъ. Ну, берите оба по счастливому!
Андрей недоврчиво покосился на старика. У него, какъ и у всхъ ему подобныхъ, была какая-то особенная страсть къ лотереямъ. Этой страстью онъ заразился въ ‘Венеціи’ отъ товарищей-слугъ, которые постоянно что-нибудь да разыигрывали изъ своихъ вещей, случалось и ему устраивать лотереи. еня тоже не прочь была купить билетъ, такъ какъ обычай лотерей свирпствовалъ также среди работавшихъ на табачныхъ фабрикахъ, но ни у брата, ни у сестры не было денегъ, кром того Андрей сильно сомнвался въ законности нахожденія у старика разыгрывавшейся вещи. ‘Богъ его знаетъ, можетъ укралъ!’ подумалъ онъ и на-отрзъ отказался взять билетъ.
— Нечего тогда съ вами время терять! сказалъ старикъ, забирая со стола свою коробку и скрываясь за занавску, — пойду, похожу еще! Ей, смотрите, не останется билетиковъ, вс разберутъ…
Андрей тоже поднялся и началъ прощаться съ сестрой. Она проводила его до сней, и тамъ придерживаясь за косякъ двери, спросила:
— Андрюша, что я хотла узнать… Очень, очень нужное!..
— Ну! грубо прервалъ Андрей.
— Ты не сердись, Андрюшенька! Что ты такой нынче сердитый, да молчаливый! Совта твоего хочу спросить.
— Какого совта?
— Могу я подать? Прошеніе подать?
— Куда подать? На кого?
— На него! отвчала еня и потупилась, и когда она такъ стояла, ей казалось, что она вдругъ сдлалась совсмъ, совсмъ маленькая и ничтожная, и что ее непремнно долженъ всякій пожалть.
— На Виктора? усмхнулся Андрей.
Онъ торжествовалъ. Такъ оно и должно было случиться. Не онъ-ли предостерегалъ и убждалъ сестру, а она тогда захотла своимъ умомъ жить? Ну, пусть попробуетъ!
— Тише! шепнула еня, — кто-нибудь выйдетъ. Пойдемъ на улицу… Дома старуха услышитъ. Она все сидитъ да прислушивается.
На улиц, идя рядомъ съ Андреемъ и все еще чувствуя себя маленькой, ничтожной и несчастной, она разсказала ему, какъ Викторъ ухалъ съ бариномъ, она ему писала, а онъ не отвчаетъ — и какъ она узнала, что у Виктора есть другая, на которой онъ собирается жениться.
— Что же, подавай. Требуй на ребенка! отвчалъ Андрей, — толку не будетъ все равно.
— Думаешь не будетъ, Андрюшенька? заглянула она ему въ лицо.
— Не будетъ. Отвертится.
еня начала плакать, тихо и жалобно, какъ обиженный ребенокъ.
И Андрею стало ее жаль. Глаза его сдлались влажными. Онъ уже протянулъ руку къ сестр, хотлъ сказать ей ласковое слово, успокоить, и вдругъ, въ силу какого-то страннаго стеченія мыслей, вспомнилъ Дуню. Разв онъ не былъ ею обманутъ тоже, разв не обманываетъ она его до сихъ поръ? Разв она не смется надъ его искренней, чистой любовью?
— Прощай! сказалъ онъ, холодно дотрогиваясь до руки сестры,— некогда мн. Потомъ какъ-нибудь зайду!
Онъ быстро пошелъ отъ нея въ другую сторону, и ему казалось, что они больше никогда, никогда не увидятся. А вернуться онъ все-таки не хотлъ. Что онъ могъ сказать ей хорошаго, чмъ онъ могъ ей помочь? Въ немъ самомъ была одна тоска и злоба…

XVII.

Владиміръ Петровичъ пришелъ въ ‘Венецію’ около трехъ часовъ. Отъ трехъ до четырехъ, — какъ было условлено раньше, — должна была явиться Дуня съ Андреемъ. Владиміръ Петровичъ, какъ большинство кутилъ, — сознающихъ въ душ неприглядность своего поведенія, — предпочиталъ посщать трактиры при вечернемъ свт. Теперь онъ чувствовалъ себя довольно неловко, ему какъ бы стыдно было смотрть на стны и слугъ, видвшихъ его въ другое время и въ другомъ вид. Къ тому же онъ не былъ выпивши и вообще въ послднее время не пилъ вовсе. Онъ не могъ отдать себ отчета почему это вышло такъ, но съ того утра, когда онъ гулялъ съ Дуней по Крестовскому и когда въ немъ впервые возникла занимавшая его мысль, онъ совершенно потерялъ охоту къ кутежу.
Торопливо пройдя мимо буфета и стоявшаго за нимъ Прова Степаныча (Владиміръ Петровичъ сдлалъ видъ, что не замтилъ его), онъ вошелъ въ органную залу и, расположившись за однимъ изъ угловыхъ столиковъ, скромно спросилъ чаю.
Владиміръ Петровичъ сильно измнился по вншности: онъ похудлъ и былъ блденъ, видъ у него былъ какой-то растерянный, непривычно-робкій. Блуждая взглядомъ съ предмета на предметъ, онъ увидлъ лежавшую на сосднемъ столик газету, взялъ ее, началъ читать, и, ничего не понявъ, отложилъ въ сторону.
Какъ человкъ нервный и впечатлительный, Владиміръ Петровичъ жилъ исключительно минутами душевныхъ эмоцій, весь отдаваясь ихъ власти. Въ минуты абсолютнаго покоя онъ длался вялымъ и равнодушнымъ ко всему, но когда его захватывала какая-нибудь мысль, идея, когда онъ мысленно создавалъ какое-нибудь предпріятіе, онъ шелъ къ нему, какъ выражался самъ, ‘на всхъ парахъ’, спотыкался и падалъ съ тмъ, чтобы уже никогда больше не возвращаться къ прошлому.
‘Я лучше обдумаю хорошенько все это!’ сказалъ онъ самъ себ, ‘нужно обсудить каждую мелочь, предусмотрть всякую случайность!’
Но именно на это то онъ и не былъ способенъ, кропотливое обдумываніе чего бы то ни было такъ же было противно его натур, какъ и медленное, постепенное исполненіе своихъ желаній.
Онъ закурилъ папиросу, и устремивъ неподвижный взглядъ на крышку чайника, сталъ задавать себ вопросы: что онъ хочетъ сдлать, зачмъ пришелъ сюда и ждетъ Дуню съ Андреемъ? Намренія его честныя: онъ хочетъ поговорить съ обоими и достигнуть того, чтобы они соединились навсегда, обвнчались. Будетъ ли изъ этого какой-нибудь толкъ? Онъ врилъ искренно, что будетъ. Они любятъ другъ друга, разсуждалъ онъ, что же боле? Никто никогда не любилъ и не можетъ любить Дуню такъ, какъ Андрей. Она цнитъ въ немъ чистоту чувства и искренность, качества, которыхъ она не могла найти ни въ комъ другомъ, оба молоды, почти не тронуты жизнью, значитъ, они должны соединиться.
Но будетъ ли проченъ ихъ союзъ?
Задавши себ этотъ вопросъ, Владиміръ Петровичъ долженъ былъ сознаться, что онъ меньше всего интересовался имъ. Въ самомъ дл, къ чему загадывать о будущемъ, когда никто изъ насъ не можетъ поручиться за то, что произойдетъ съ нимъ въ теченіе какихъ-нибудь десяти минутъ. И что можно считать прочнымъ въ нашемъ непрочномъ мір? Ну, если даже они разойдутся впослдствіи, такъ что же изъ этого? Все-таки, въ свое время они будутъ счастливы, а этого только добивается человкъ. И разв не заслугой будетъ для него, Владиміра Петровича, сдлать хоть одно доброе дло въ жизни? Разв не гордость, не счастіе сказать когда-нибудь самому себ: вотъ ты лнтяй, эгоистъ, небокоптитель, спившійся съ круга человкъ, а все-таки и у тебя есть свтлая полоска въ жизни, а все-таки и ты кое-что сдлалъ для другихъ.
— Да, да, я устрою это, я вс силы употреблю на это! сказалъ онъ самъ себ, длая энергическій жестъ въ воздух, я помирюсь съ нимъ, хотя, конечно, не ссорился, но онъ косится на меня и это нужно будетъ устранить, затмъ, понятно, я никогда больше не увижусь съ Дуней, никогда. Для этого нужно будетъ даже ухать, нужно будетъ взять эту работу въ провинціи. Я объясню имъ обоимъ все, но не раньше, какъ мы дружески сойдемся и поймемъ другъ друга! Господи! Для того, чтобы не было ни вражды, ни ненависти, ни зависти или ревности, нужно только, чтобы люди хорошенько поняли другъ друга! Господи! Неужели изъ всхъ женщинъ, какихъ я зналъ, ни одну, даже эту, нельзя сдлать счастливой? Не все же пить и развратничать, нужно, нужно что-нибудь доброе, хорошее. Довольно грязи!
Не замчая того, что слуги и въ особенности прислуживавшій ему Филька съ любопытствомъ смотрятъ на него, Владиміръ Петровичъ взъерошилъ свою блокрую голову, всталъ и нервно прошелся по зал. Онъ чувствовалъ, какъ сердце его усиленно билось отъ предвкушенія блаженства сдлаться виновникомъ чужаго счастья, онъ чувствовалъ, какъ кровь то быстро приливала къ щекамъ, то отливала и глаза увлажались слезой.
Успокоившись, онъ взялъ газету, опять съ напряженіемъ началъ вчитываться въ печатныя строки и опять ничего не понялъ. Въ газет очень пространно обсуждались поздки какихъ-то министровъ куда-то, этимъ поздкамъ придавалось какое-то дипломатическое значеніе, затмъ сообщалось о возникновеніи нсколькихъ коммисій по какимъ-то вопросамъ, и все это было такъ ненужно, такъ неинтересно для него. Любопытство, съ какимъ Филька смотрлъ на странное поведеніе Владиміра Петровича, начинало переходить въ негодованіе. Сначала, чтобы гость не скучалъ, Филька поставилъ номеръ изъ какой-то оперетки и, по старой памяти, ожидалъ услышать приказаніе подать графинчикъ, но такъ какъ приказанія не воспослдовало, слуга съ недовольнымъ видомъ отошелъ въ сторону и, презрительно сложивъ на груди руки, сталъ смотрть въ окно.
Владиміръ Петровичъ сидлъ теперь въ задумчивости, облокотившись на столикъ. Клочки воспоминаній о прошломъ проходили въ его голов. Академія, товарищи, веселая, шумная жизнь на Васильевскомъ остров, постоянное, разъдающее душу стремленіе сдлать ‘что-нибудь такое’ для славы, цлый рядъ разочарованій, утрата вры въ себя, въ свои силы. Мелькнуло и пропало хорошенькое личико двушки… Наташа, кажется ее звали Наташей… И она, какъ многія, подобныя ей, пошла по проторенной дорожк, и она пропала и забылась, оставивъ посл себя смутную память о лунной ночи и густой, кленовой алле, пересченной трепетавшей тнью листвы, гд они долго ходили рука въ руку и гд Наташа открыла ему уголокъ своей чудной, доврчивой души.
Владиміръ Петровичъ нечаянно поднялъ голову, и увидлъ входившихъ въ залу Андрея и Дуню. Дуня еще издали ласково кивала художнику, Андрей шелъ, мрачно потупившись, и въ то время, когда спутница его подошла къ молодому человку — остановился посередин комнаты.
Много усилій стоило Дун зазвать Андрея въ ‘Венецію’. Сначала онъ отказался на отрзъ, и въ такихъ обидныхъ, грубыхъ выраженіяхъ, что Дуня даже заплакала. Слезы двушки смягчили Андрея, онъ сталъ разспрашивать, зачмъ понадобилось художнику видть его, и когда Дуня сказала, что это необходимо для картины, что для Владиміра Петровича нужно красивое лицо, Андрей какъ-то загадочно улыбнулся и согласился придти.
Дорогою онъ былъ, повидимому, въ хорошемъ расположеніи духа, которое Дуня старалась поддержать безпрестанной болтовней и шутками, но какъ только что вошелъ въ залу и увидлъ Владиміра Петровича сидвшимъ за однимъ изъ бывшихъ его столиковъ, хорошее расположеніе духа покинуло его, чувство ревности снова вспыхнуло въ немъ. Мрачно, изподлобья взглянулъ онъ на художника, взглянулъ только одинъ разъ и затмъ уже старался избгать смотрть на него.
— Андрюша!— подошла къ нему Дуня, — Владиміръ Петровичъ проситъ къ своему столу. Пойдемъ!
Она взяла его за руку, и съ нкоторымъ усиліемъ подвела къ тому мсту, гд сидлъ художникъ.
— Здравствуйте! Садитесь пожалуйста!— сказалъ тотъ, поднявшись и пожалъ руку Андрея, которая была холодна, какъ у покойника. Онъ чувствовалъ себя непривычно неловко, не зналъ съ чего начать разговоръ, и, подвинувши Андрею стулъ, спросилъ дланнымъ тономъ:
— Водочки? Человкъ, дай графинчикъ.
— Закусить что прикажете?— спросилъ, подскочивши, Филька.
— Здравствуй, Филя!— мотнулъ ему головой Андрей.
— Редисочки, икорки… пирожки есть горячіе…— предлагалъ
Филька, бросивъ мимолетный, презрительный взглядъ на Андрея, и не отвтивъ на поклонъ.
— Ну, дай чего нибудь!— приказалъ Владиміръ Петровичъ, приходя все въ большее и большее смущеніе.
Онъ незамтно наблюдалъ Андрея. Его поразила необыкновенная блдность его лица и какой-то странный, блуждающій, ни на чемъ не останавливающійся взглядъ.
‘Должно быть, онъ сильно пьетъ!’ — подумалъ художникъ, — ‘а теперь находится въ состояніи похмелья. Водка поможетъ. Она ему развяжетъ языкъ!’
Филька принесъ графинчикъ и закуску. Владиміръ Петровичъ налилъ рюмку Андрею.
— И мн!— сказала Дуня, — я хочу чокнуться! А что же себ, Владиміръ Петровичъ?
— Я не пью! Бросилъ!— отвчалъ тотъ.
Андрей молча повернулъ къ нему голову, какъ бы желая взглянуть на него, и точно это было сверхъ его силъ, отвернулся и выпилъ свою рюмку.
— Что же ты не чокнулся со мною, Андрюша?— спросила Дуня.
Андрей взглянулъ на нее. Невольная дрожь пробжала по тлу двушки. Этотъ безмолвный, какъ бы безстрастный взглядъ показался и ей и художнику до того злобнымъ, страшнымъ, что Дуня вдругъ поставила обратно на столъ рюмку, а художникъ подумалъ, что его затя кончится ничмъ.
Но онъ тотчасъ же налилъ Андрею вторую рюмку, и, подвинувшись къ нему, заговорилъ:
— Видите-ли, Андрей Никитичъ, вы ужъ меня извините, если это, можетъ быть, неловко вышло, да что длать… Не пришлось мн съ вами раньше познакомиться… (Владиміръ Петровичъ все боле и боле чувствовалъ себя въ неловкомъ, фальшивомъ положеніи, но сознаніе необходимости довести свою затю до конца пришпоривало его), а теперь времени какъ будто нтъ, я узжаю на дняхъ въ провинцію!
Послднюю фразу онъ произнесъ съ удареніемъ и взглянулъ на Андрея въ ожиданіи увидть на его лиц впечатлніе произведеннаго эффекта, но лицо Андрея было, по прежнему, безстрастно.
— Вы извините, что передъ отъздомъ мн захотлось эксплуа… воспользоваться нашимъ свиданіемъ! Вы человкъ простой, надюсь, извините меня?
Онъ-протянулъ руку Андрею и опять ощутилъ въ своей мертвенный, отталкивающій холодъ его руки.
— Въ чемъ дло-то? спросилъ тотъ, упорно глядя въ сторону.
— Дло въ томъ, что я хочу… написать картину… какую, вы узнаете потомъ, даже увидете, потому что я привезу и покажу… Для этого-то мн и захотлось повидаться, познакомиться съ вами… Дуня… Авдотья Васильевна вамъ говорила… немножко неловко, но…
Никогда еще Владиміръ Петровичъ не испытывалъ такого непріятнаго чувства, какъ сегодня, никогда еще онъ не былъ въ такомъ ложномъ положеніи.
— Говорила! безвучно отвчалъ Андрей и потянулся къ графину. Владиміръ Петровичъ предупредилъ его движеніе, наливъ рюмку. Андрей выпилъ не закусывая, потомъ вдругъ поднялся и пошелъ вонъ изъ залы. Владиміръ Петровичъ и Дуня съ недоумніемъ смотрли ему вслдъ. Миновавши дв мрачныя комнатки, Андрей очутился въ корридор. Корридоръ этотъ, узкій и грязный, какъ большинство трактирныхъ корридоровъ, былъ лишенъ естественнаго освщенія и въ немъ днемъ и вечеромъ горла жестяная лампочка съ рефлекторомъ. Съ правой стороны открытая дверь вела въ крохотную, темную каморку, носившую громкое названіе ‘отдльнаго кабинета’ и никогда ни посщавшуюся гостями, — съ лвой были дв двери: одна, притворенная, въ билліардную, гд слышались голоса и раздавалось стучанье шаровъ, и другая, въ самомъ конц корридора, открытая на кухню, откуда неслись испаренія кушаній.
Андрей прислонился къ стн, поднялъ об руки и закрылъ лицо. Ноги его дрожали, лихорадочный ознобъ пробгалъ по всему тлу. Ревность томила, сндала, изводила его… Словно это было что-то такое, какой-то предметъ, который сидлъ гд-то внутри, глубоко-глубоко, у самаго сердца, мшалъ, тснилъ и отъ котораго непремнно, во что-бы то ни стало, нужно было избавиться. Случись подъ рукою столъ, графинъ, что-нибудь въ этомъ род, онъ хватилъ-бы имъ объ полъ, онъ и ушелъ сюда, чувствуя всю невозможность сопротивленія неудержимому желанію что-нибудь разбить, растоптать.
Теперь онъ схватилъ себя обими руками за голову и, раскачивая, стучалъ ею, не чувствуя боли, въ стну. Онъ сознавалъ себя униженнымъ, оплеваннымъ, надъ нимъ насмхались въ глаза. Эта женщина, которую онъ такъ горячо, беззавтно любилъ, нарочно устроила свиданіе съ художникомъ, чтобы оба они могли потомъ потшаться надъ нимъ. Оба они сговорились, и больше ничего. Они понимаютъ другъ друга, съ одного взгляда понимаютъ, и имъ ничего не стоитъ обморочить такого дурака, какъ онъ. А они должны его считать дуракомъ, потому что онъ не уметъ съ ними разговаривать, слова не уметъ сказать. Картину, говоритъ, станетъ рисовать, для того и познакомиться захотлъ. Какъ-же, картину! Придумалъ затмъ, чтобы бывать у ней… Дескать знакомы… Зашелъ картину рисовать. А самъ обмолвился, Дуней назвалъ, значитъ, когда они вмст бываютъ, Дуней зоветъ, ласкаетъ, цлуетъ. Вчера цлый день не была дома, за работой, говоритъ, ходила,— а какая тамъ работа, коли нтъ ея, ни у кого нтъ. И все обманъ, все ложь!..
И Андрею живо представились блыя, петербургскія ночи, полныя затаенной, скрывающейся страсти, припомнились виднныя имъ во время его ночныхъ скитаній мужскія и женскія фигуры тихо, подъ руку расхаживавшія по Невскому или сидвшія на скамейкахъ бульвара и шептавшіяся и цловавшіяся втихомолку. Въ каждой женщин, мелькнувшей въ полумрак блой ночи, онъ подозрвалъ Дуню и ревниво слдилъ, какъ эта женская фигура подъ руку съ кавалеромъ медленно удалялась отъ него, скрывалась за угломъ, или садилась въ пролетку. Эти прогулки подъ руку съ мужчинами, шепотъ, подмченные имъ поцлуи, самое дребезжанье нарушавшихъ ночной покой улицъ извощичьихъ дрожекъ, раскрытыя окна домовъ и въ нихъ блые силуэты женщинъ, вырывающіеся на улицу звуки рояля, — все это возмущало, волновало Андрея, поднимало въ немъ неукротимую злобу.
Тмъ сильне была въ немъ эта злоба потому, что онъ зналъ, какъ Дуня любитъ эти ночи. Она сама признавалась ему, тащила его на улицу, и, случалось, что онъ гулялъ съ нею, подвергая ее самому наглому, самому безцеремонному осмотру мужчинъ. И онъ видлъ, что Дун это нравится, она нарочно замедляла шагъ, оборачивалась, съ вызывающимъ видомъ смотрла направо и налво и голосомъ, полнымъ какого-то страннаго томленія, говорила: ‘какъ хорошо, Андрюшенька, ночь какая свтлая, теплая, пройдемся еще чуточку!’
Какъ знать, быть можетъ, не удовлетворяясь прогулками съ нимъ, она приглашала художника, и ему говорила то-же самое и также прижималась къ его плечу, и также смотрла на него, и также, можетъ быть, цловала.
А художники? Извстно, что такое они вс!.. Когда Андрей сказалъ однажды Фильк, что у Дуни есть знакомый художникъ, то этотъ старый, опытный человкъ только присвистнулъ, и пояснилъ: забубенный, братъ, народъ эти художники! Палецъ ему въ ротъ не клади… Смотри, не отбилъ-бы онъ у тебя двицу!..
И вотъ, пророчество Фильки сбылось, да еще какъ позорно! Любимую двушку отбилъ, да еще вмст съ ней потшается, чуть не говоритъ: нако-ся, что взялъ. Полюбуйся!
Андрей еще разъ съ силой ударился головой объ стну и замеръ, словно закоченлъ на одномъ мст, до боли сжавъ обими руками виски. Онъ не плакалъ, какъ это случалось съ нимъ много разъ раньше, въ немъ было одно холодное ожесточеніе, одно желаніе во что-бы то ни стало, какъ-нибудь, тотчасъ прекратить теперешнее свое состояніе, избавиться отъ того, что сидло внутри его, томило, грызло и мшало дышать, мшало жить!…

XVII.

— Боже мой, это правда, правда? Володя, неужели?.. Ахъ, да что-же ты за человкъ! Нтъ, не можетъ быть, ты шутишь, шутишь, да?
Дуня смялась и плакала вмст, брала руку Владиміра Петровича, тащила къ себ и опять отталкивала. Она была въ сильнйшемъ нервномъ возбужденіи, глаза ея свтились радостью, щеки пылали. Прядка волосъ выбилась изъ-подъ шляпки, она нсколько разъ поправляла ее, потомъ сняла шляпку и бросила на стулъ.
— Ты скажешь ему? Сейчасъ, да? спрашивала Дуня, подвигаясь къ художнику и заглядывая ему въ лицо.
Владиміръ Петровичъ молчалъ, какъ-бы обдумывая отвтъ. Онъ только что сказалъ горячую рчь, клонившуюся къ тому, чтобы убдить Дуню въ необходимости совершенно перемнить жизнь. Въ радужныхъ краскахъ онъ описалъ прелести тихой, спокойной жизни вмст съ любимымъ человкомъ, этотъ рай, котораго онъ никогда не испыталъ, и который, поэтому, казался ему раемъ боле чмъ всякому другому. Онъ говорилъ о ‘тихой пристани’, о счасть имть дтей и воспитывать ихъ и слдить шагъ за шагомъ, какъ въ ребенк постепенно начинаетъ возникать и жить твое лучшее ‘я’.
Какъ всякій увлекающійся человкъ, онъ можетъ быть и хваталъ черезъ край и могъ-бы возбудить недовріе, но Дуня, простая, доврчивая и тоже увлекающаяся, слушала его съ возраставшимъ интересомъ и врила ему и надялась вмст съ нимъ.
— Такъ ты скажешь ему?— повторяла она.
— Не знаю, право!— отвчалъ художникъ,— онъ мн показался какимъ-то страннымъ. Удобно-ли сегодня? Не поссорились ли вы?
— Нтъ, не поссорились!— вздохнула Дуня, — онъ не сегодня только такой… Давно уже… Онъ ревнуетъ, мучитъ меня. Я, право, не знаю, что съ нимъ.
— Теперь-то, надюсь, онъ не станетъ ревновать.
— Кто его знаетъ!— покачала головою Дуня,— такой онъ недоврчивый… Знаешь, Володя, бываетъ, иногда, что я его боюсь… и…
— Что-же ‘и!’
— Что?
Дуня пристально посмотрла на художника.
— И тогда хоть-бы его вовсе не было!— воскликнула она, — я не люблю, когда за мною слдятъ, шагу не даютъ сдлать… я не привыкла!.. Володя! (Голосъ ея задрожалъ, въ немъ послышались нжныя, сердечныя нотки). Володя, я не думала, что ты такой-то хорошій… извини меня, что я такъ… Помнишь, на Крестовскомъ, когда мы гуляли… я бранила всхъ тогда, и тебя… милый, прости, я не знала, что ты такой добрый… А вдь у тебя и тогда это было въ мысляхъ? Было, да?
— Было!— улыбнулся художникъ.
— Ты думаешь, что мы будемъ счастливы?
— Думаю.
Двушка медленно покачала головой.
— Нтъ, Володя, — сказала она, — счастья для меня нтъ. Онъ ревнивъ. Я боюсь его! Онъ никогда не забудетъ, что было раньше, никогда.
— Странная ты двушка, Дуня! Отчего-же ты такъ радовалась раньше? Тебя не поймешь!
— Радовалась? Да! Я и теперь рада. Больше за тебя, что ты такой, право, хорошій!.. Не знаю, Володя, какъ это объяснить, но когда ты мн сказалъ, что хочешь, чтобы мы обвнчались, ты мн показался такимъ… ну, я просто какъ-бы влюбилась въ тебя!.. Право!
Дуня разсмялась, но тотчасъ-же брови ея нахмурились.
— Онъ совсмъ иначе смотритъ на любовь!— сказала она, — онъ хочетъ, если любишь, такъ ужъ не отходи отъ него, на него смотри, вчно съ нимъ будь… Я не понимаю этого… Любовь, что солнце, а солнце всмъ свтитъ…
— Однако, какая у тебя философія!— усмхнулся художникъ.
— Ну, какая бы тамъ ни была! А на свадьб-то ты будешь?
— Нтъ!
— Какъ!— съ горечью воскликнула Дуня, — на свадьб не будешь! Вотъ оно что! Пожалуй и ходить къ намъ не станешь?
— Никогда!
— Никогда?— задумалась Дуня, — нехорошо… нтъ, нехорошо! А отчего же не станешь ходить? А?
Она взяла его за руку и съ нжностью заглядывала ему въ глаза.
— Оттого, что не слдуетъ!— отвчалъ онъ.
— Ты думаешь? А мн будетъ скучно безъ тебя! Я вдь сказала, что влюбилась въ тебя.
— Двоихъ любить нельзя. Придетъ-же въ голову!
— А если… любишь?.. Что же тутъ худого?
— Очень много! Ты сама же жаловалась, что онъ ревнуетъ, а возбуждать ревность — дурно. Богъ знаетъ, къ чему все это можетъ привести!
Дуня задумчиво опустила голову. Втка блой сирени, приколотая на грудь голубого платья, колыхалась отъ глубокаго дыханія двушки. Владиміръ Петровичъ молча смотрлъ на нее, любуясь ея тонкимъ профилемъ, обрамленнымъ волнистыми прядками блокурыхъ волосъ.
‘А что, если они, дйствительно, не пара, и лучше было-бы еслибы не сходились вовсе?’ — думалось ему,— ‘что, если она соскучится съ нимъ и уйдетъ? Она развите его. Способна-ли она къ тихой, семейной жизни? Не такая натура. Она можетъ увлекаться, но не любить преданно и долго. Нтъ, нтъ! Это мотылекъ, у котораго все, даже самая жизнь, — скоротечны.
— Любила, люблю и любить буду!— сказала вдругъ Дуня, поднялась со стула, взяла въ об руки голову художника и поцловала его въ лобъ.
— Полно! Онъ увидитъ!— сказалъ Владиміръ Петровичъ, отстраняясь.
Но онъ уже видлъ. Онъ стоялъ въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ блдный, съ горящими глазами. Поблвшія губы его тряслись, онъ не могъ выговорить слова. Мелькомъ онъ видлъ торчавшаго за стуломъ Фильку, и ему казалось, что обритая, распухшая отъ пьянства, съ краснымъ носомъ физіономія слуги насмшливо осклабляется и подмигиваетъ ему. Дйствительно-ли смялся Филька, или ему такъ казалось? Онъ оглянулся на двоихъ гостей, сидвшихъ за чаемъ, и они тоже улыбались. Вс, вс смялись надъ нимъ!
Онъ грузно, всмъ тломъ, опустился на стулъ, дрожавшей рукой налилъ водки и выпилъ.
— Я благодарила его, Андрюша, за одно хорошее дло! Онъ хочетъ, чтобы мы… ну, онъ самъ скажетъ…— какъ-бы оправдываясь, смущеннымъ тономъ заговорила Дуня и вдругъ замолчала, взглянувъ на Андрея.
Онъ сидлъ все такъ-же неподвижно. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его лиц. Широкооткрытые глаза его были устремлены не на Дуню, не на лицо ея, а на шею, блую и нжную, оттненную воротникомъ голубого платья, даже собственно на одно мсто шеи, гд равномрно билась артерія.
— Андрюша! позвала Дуня,— что съ тобою?
— А?
Онъ точно очнулся отъ забытья, потянулся къ графину, налилъ водки, выпилъ и обратился къ Владиміру Петровичу рзко и насмшливо:
— Что же, господинъ художникъ, не пьете? Угощаете, а сами не пьете? А?
— Бросилъ, но хочется!— отвчалъ тотъ, чувствуя, что ему все боле и боле становится не по себ.
— Я всю выпью-съ! Право! Я теперь много могу выпить… На чужой счетъ-съ! Ха, ха! Двица одна прекрасная научила, то есть, попросту говоря, мамзель… Ха, ха, ха!
Охмеллъ-ли онъ или только ломался, трудно было угадать, но видъ его былъ ужасенъ, и онъ производилъ тяжелое, отталкивающее впечатлніе.
— Въ Питер ихъ много-съ, двицъ-то, не такъ-ли, господинъ художникъ? Питеръ тмъ и хорошъ, что всего вдоволь! Всякія, значитъ, удовольствія-съ… трактиры, органъ, примрно, не такъ-ли? Эй, малый!— во все горло крикнулъ онъ.
Услышавъ крикъ Андрея, Провъ Степанычъ, какъ боевой конь при звук трубы, вытянулъ шею и насторожилъ уши. Онъ ждалъ дальнйшихъ ‘поступковъ’ и приготовился къ изгнанію ненавистнаго ему гостя.
— Что угодно?— подскочилъ Филька.
Бритое лицо его ухмылялось. Онъ тоже ожидалъ ‘поступковъ’ и заране предвкушалъ наслажденіе отъ интереснаго зрлища.
— Что угодно?— передразнилъ Андрей, длаясь совершенно пунцовымъ,— ха, ха! А помнишь, какъ мы съ тобой водку за шкафчикомъ пили? Помнишь? То-то! Ну, поставь-ко для мамзели маршъ Буланже!
— Лучше ‘Дунайскія волны’,— сказала Дуня.
Она была очень взволнована, внутренно содрогалась отъ выходокъ Андрея, и ей хотлось, чтобы скоре и какъ-нибудь прекратилась эта сцена.
— ‘Волны’! Идетъ! Великолпно! Вали ‘Волны’!
Филька завертлъ органный ключъ. Дуня оглядлась, нашла на стул свою шляпку, поправила помятый цвтокъ и начала надвать. Руки ея дрожали и не могли завязать ленты.
— Авдотья Васильевна, куда вы?— спросилъ художникъ.
— Я сейчасъ… тамъ… папиросы!— пробормотала Дуня, не поднимая глазъ, встала и пошла.
Владиміръ Петровичъ вскочилъ, какъ-бы намреваясь идти за нею. Онъ не могъ понять, почему это нужно было, но онъ чувствовалъ какую-то внутреннюю потребность быть въ эту минуту около нея.
Андрей грубо остановилъ его за плечо.
— Стой! крикнулъ онъ,— садитесь, господинъ, нечего!..
— Что! Что ‘нечего’?— вскинулъ тотъ на него глаза, и вдругъ почувствовалъ, какъ сердце его сжалось, превратилось въ какой-то маленькій, маленькій сухой комочекъ и тревожно забилось: ‘тукъ-тукъ-тукъ-тукъ’, и все чаще и чаще.
— Нечего-съ! Подождите!
— Но… я хочу…— пробормоталъ Владиміръ Петровичъ, снова длая попытку встать, но Андрей, почти силою заставилъ его ссть.
— Подождите-съ!— шепнулъ онъ.
Лицо его какъ-то странно перекосилось. Онъ быстро отошелъ отъ художника, остановился по середин залы, сдлалъ тому угрожающій жестъ и вышелъ въ корридоръ.
При внезапномъ переход отъ свта къ мраку, Андрей какъ-бы ослпъ, и съ минуту не видлъ ничего. Но вотъ у самаго выхода мелькнула фигура въ шляпк и накидк. Это была Дуня, торопившаяся уйти. Андрей скоре угадалъ, чмъ узналъ ее. Въ одну секунду онъ былъ подл. Затмъ произошло нчто странное, непостижимое, нчто такое, чего долго потомъ, сидя въ уединеніи, лицомъ къ лицу съ своей совстью и припоминая до мельчайшихъ подробностей вс событія этой роковой минуты,— Андрей не въ состояніи былъ ни понять, ни объяснить.
Онъ вдругъ увидлъ открытую дверь въ кухню и на стол какъ-бы нарочно положенный кмъ-то и ожидавшій его длинный, съ острымъ концомъ, поварской ножъ. Былъ-ли кто-нибудь въ это время на кухн, говорилъ-ли съ Андреемъ, удерживалъ-ли его — ничего этого онъ не помнилъ, не зналъ, а чувствовалъ только, что этотъ острый, длинный поварской ножъ очутился у него крпко зажатымъ въ рук, а самъ онъ другою, свободною рукою схватилъ Дуню за край накидки.
Она рванулась, спасаясь отъ него, бросилась къ выходной двери, потомъ, обезпамятвъ отъ страха, назадъ, толкнула притворенную дверь въ отдльный темный кабинетъ, обернулась, и… Раздался слабый крикъ ужаса: на блдномъ, подергивавшемся судорогой лиц Андрея двушка прочла свой приговоръ, увидла ножъ, попятилась, протянула об руки, какъ-бы длая попытку защититься, но что-то съ силою перевернуло ее, потянуло за косу назадъ, при слабомъ, красноватомъ свт лампочки сверкнула сталь и нжное, блое горло двушки залилось кровью.
Кровь, кровь!.. Кровь на нож убійцы, на его рукахъ, темныя, сырыя пятна крови на голубомъ плать хрипящей въ предсмертной агоніи двушки, на блой втк сирени, и вотъ сама Дуня, вся въ крови, съ откинутой назадъ головою лежитъ въ узкомъ проход, и молчитъ, и не дышетъ.
Широко раскрытые, остановившіеся на одной точк глаза ея полны выраженія ужаса, того ужаса, который она, спасаясь отъ убійцы, испытывала минуту тому назадъ, теперь это выраженіе такъ и остается, такъ и застываетъ постепенно, какъ стынетъ вытянувшееся во всю длину тло.
А крови все больше и больше! Она все еще льетъ, изъ этой страшной, зіяющей на горл раны, образуетъ темную лужу, откуда бгутъ ручейки и подступаютъ къ ногамъ окаменвшаго на мст убійцы…
О, можно-ли можно-ли, оставаться здсь хоть одну минуту! Безвинно пролитая кровь душитъ, давитъ убійцу, разстроенное воображеніе представляетъ себя плавающимъ, барахтающимся и тонущимъ въ мор этой крови, онъ задыхается здсь, онъ почти умираетъ…
Съ размаха Андрей бросаетъ ножъ на полъ, шатаясь какъ пьяный, придерживаясь руками за стны корридора, открываетъ дверь, и хрипло шепчетъ:
— Убилъ!.. Дуню… за-рзалъ!..
И все, что находилось въ эту минуту въ зал, моментально парализуется ужасомъ. Слуги застываютъ въ тхъ позахъ, въ какихъ засталъ ихъ этотъ хриплый шепотъ, двое, трое гостей, только что расположившихся угоститься — привстаютъ, вытягиваютъ шеи, хотятъчто-то крикнуть и остаются съ раскрытыми ртами. Даже органъ замолкаетъ на послдней нот ‘Дунайскихъ волнъ’ и деревянный капельмейстеръ внезапно останавливается съ поднятою кверху палочкой и словно въ ужас дико скошенными на убійцу глазами…
— Дуню… зарзалъ… Берите! шепчетъ Андрей, и, какъ подкошенный, опускается на стулъ. Но оцпенніе продолжается у всхъ. Никто не можетъ сдлать шага, подняться, даже сказать слова. Только одинъ человкъ, съ дикимъ воплемъ схватывается за голову, качаясь бжитъ въ корридоръ и въ дверяхъ останавливается передъ Андреемъ.
— Ты убилъ?.. Да? За что, за что!? спрашиваетъ художникъ, теребя того за плечо, — Боже мой, Боже мой!.. Ничмъ она не виновата!..
Андрей смотритъ на него мутнымъ потухающимъ взглядомъ. Все кончено, все разршилось сразу!.. Нтъ теперь ни злобы къ нему, ни ревности къ ней… Все кончено!..
Андрей кладетъ об руки на столъ, на нихъ опускаетъ голову и въ нервномъ безсиліи закрываетъ глаза. Все кончено!
Дверь открыта. Въ корридор люди, цлая толпа людей, которые окружили что-то и смотрятъ въ безмолвіи. На что, на кого смотрятъ эти люди?..
Движимый страшной догадкой, Владиміръ Петровичъ расталкиваетъ толпу, — какихъ-то поваровъ, поваренковъ, дворниковъ, какихъ-то людей въ пиджакахъ съ кіями, — длаетъ шагъ впередъ, и видитъ…
Онъ видитъ, какъ освщенная принесенными свчами, на грязномъ полу корридора лежитъ она, этотъ поверженный бурею бдный, безотвтный за свою короткую жизнь ‘мотылекъ’, этотъ, подкошенный косою смерти, полевой, скромный цвтокъ, онъ видитъ застывшія на вки въ серьезной дум черты миловиднаго молодого лица, какъ-бы говорящія: и за что, за что меня убили, кому дурное я сдлала? Я любила его, любила свтъ, жизнь, я жить хотла, я счастья, маленькаго счастья искала! За что, за что-же вы убили меня!
Онъ видитъ, какъ изъ-подъ разсыпанныхъ по полу блокурыхъ, волнистыхъ волосъ течетъ кровь, и струйками подтекаетъ подъ дверь маленькой комнатки, онъ видитъ, какъ этой-же кровью смочена переставшая дышать молодая грудь двушки, смоченъ рукавъ ея голубого платья, запятнана рука и скорченные въ послдней судорог маленькіе, какъ у ребенка, пальчики съ его подаркомъ, бирюзовымъ кольцомъ на мизинц, — онъ видитъ все это, и силы покидаютъ его.
Въ послдній разъ вся эта потрясающая душу картина смутно, какъ въ туман, проносится передъ его глазами, онъ судорожно хватается за сердце, которое вдругъ перестаетъ биться, раздается нечеловческій, дикій крикъ, и онъ падаетъ безъ чувствъ на руки подоспвшаго слуги.
Его унесли. Корридоръ опустлъ и она лежитъ одинокая, покинутая всми, все въ той-же поз, которая, при слабомъ, красноватомъ свт жестяной лампочки длаетъ ее похожей на восковую фигуру, — лицомъ вверхъ, съ одной рукой, судорожно искривленной и закинутой за голову и другой, спокойно вытянувшейся вдоль туловища. Вотъ и ея накидка, обагренная кровью, сорванная съ плечъ въ короткой, предсмертной борьб и брошенная въ уголъ, вотъ ея новомодная шляпка съ оторванной лентой, валяющаяся у ногъ ея обладательницы.
Слабо освщенный, узкій корридоръ запертъ съ обихъ сторонъ и убитая лежитъ одна, — какъ на римской арен жертва дикихъ, кровавыхъ игръ, — павшая жертвой своего темперамента, трактирной жизни, хмельного веселья… И тихо, и мертво кругомъ. Не заискрятся больше веселымъ, мимолетнымъ, призрачнымъ счастьемъ эти большіе, голубые глаза, такъ странно, такъ тускло остановившіеся теперь упорно на одной точк, не улыбнется это блдное, восковое лицо съ плотно сомкнутыми блыми губами, никто никогда боле не услышитъ ея беззаботнаго смха, и холодныя, блыя руки, въ порыв самозабвенія и страсти, не обнимутъ боле никого… Бдный, красивый ‘мотылекъ’ кончилъ свое веселое существованіе. Колесо жизни случайно нахало на него и растоптало…

XVIII.

Исполненный боязнью убійцы Провъ Степанычъ неожиданно и къ великому соблазну слугъ теряетъ свое обычное самообладаніе, забываетъ о собственномъ достоинств и позорно прячется отъ конвоируемаго городовыми Андрея за буфетную стойку, откуда, подобно страусу, выставляетъ свою почтенную лысину. Онъ выходитъ на сцену только тогда, когда въ трактир появляется участковый приставъ, но и при этихъ обстоятельствахъ Провъ Степанычъ не сразу пріобртаетъ присущій ему тонъ солиднаго достоинства и тоненькимъ голоскомъ, путаясь и обрываясь, сообщаетъ объ Андре самыя неожиданныя и ужасныя вещи. По словамъ Прова Степаныча, оказывается, что онъ давно уже подозрвалъ Андрея въ наклонности къ совершенію какого-нибудь преступленія, если и не столь злодйскаго, какъ убійство, то во всякомъ случа весьма близкаго къ незаконному пріобртенію чужой собственности. По отзывамъ почтеннаго буфетчика, Андрей представляетъ изъ себя образецъ человка весьма подозрительнаго. Онъ грубъ въ обращеніи, непочтителенъ къ старшимъ, склоненъ къ употребленію спиртныхъ напитковъ и къ буйству и Провъ Степанычъ, говоря откровенно, не можетъ поручиться за то, что этотъ ужасный человкъ не носилъ или не носитъ при себ оружія.
Говоря все это, почтенный человкъ не только не смотритъ на Андрея, но старается, насколько возможно, быть отъ него подальше, поэтому избираетъ скромную позицію у дверей, говоря все это, почтенный человкъ искренно убжденъ въ правдивости если не прямыхъ обвиненій, то своихъ предположеній, и смшивая одно съ другимъ, вноситъ въ дло порядочную путаницу.
По приказанію участковаго, Андрея обыскиваютъ, но кром кошелька съ нсколькими копйками и исписаннаго клочка бумаги ничего подозрительнаго не находятъ. Этотъ клочекъ бумаги — письмо къ Дун, послдній вопль измученнаго, изболвшаго ревностью сердца.
‘Дуничка, андилъ мой безцнный, жизнь моя! Когда я тебя вижу, смерть моя не могу смотрть, хочется теб вредъ сдлать, ногу ли, руку сломать, а не вижу — таково то мн скучно, хоть въ воду готовъ. Особливо когда ты наднешь голубое платье, не носи его никогда, не серди, передъ Богомъ скажу не могу я Дуничка этого никакъ стерпть. Андилъ мой…’
— Какая-то чепуха!— говоритъ участковый, тщательно пряча, однако, письмо въ портфель,— отчего ты не отправилъ этого письма?— обращается онъ къ Андрею.
Тотъ молчитъ и упорно смотритъ внизъ.
Провъ Степанычъ качаніемъ головы и подмигиваніемъ отмчаетъ это обстоятельство передъ участковымъ какъ несомннный признакъ закоренлости преступника.
Прізжаетъ, наконецъ, слдователь, высокій, атлетическаго сложенія, съ умными, срыми глазами старикъ,— и начинается формальный допросъ и подробный осмотръ мста убійства и самой убитой.
Къ вечеру всть о преступленіи облетаетъ всю Коломну и привлекаетъ къ подъзду трактира толпу, движимую, однако, не ужасомъ предъ убійствомъ, не сожалніемъ къ жертв, а исключительно жаднымъ, хищническимъ любопытствомъ взглянуть на него, на нее и въ подробностяхъ узнать, какъ сдлано было это. Самый разношерстный людъ окружаетъ запертую со всхъ сторонъ ‘Венецію’, глазетъ на окна, двери, перекидывается на половину шутливыми, на половину сентенціозными замчаніями и нелпыми тутъ-же, на мст создающимися слухами.
— Двое, слышно, двушку-то загубили?— спрашиваетъ сухая какъ жердь, одтая въ лохмотья старуха у рыночнаго ‘молодца’ въ грязномъ передник.
— Двое, двое!— подтверждаетъ ‘молодецъ’, — перво на перво съ нею покончили, а потомъ, значитъ, другъ въ дружку зачали изъ револьверовъ палить!
— Голову такъ начисто и оттяпалъ!— разсказываетъ слушателямъ рыжій мясникъ, — такъ и по-ка-тилась… голова-то!.
— Должно изъ мясниковъ, убійца-то?— наивно спрашиваетъ забредшая съ парою пива кухарка.
Рыжій мясникъ бросаетъ на нее зврскій взглядъ. Кухарка исчезаетъ въ толп.
— Она съ имъ сидла… угощалась, значитъ… а мужъ-то и приди… Какъ онъ это увидалъ…— съ увлеченіемъ разсказываетъ маляръ въ забрызганномъ краской картуз.
— Мужья завсегда такіе… злоди! Нтъ, лучше гражданскимъ бракомъ!..— говоритъ старая, рыночная гетера съ огромнымъ синякомъ подъ глазомъ.
— Собак — собачья смерть!— произноситъ суровый приговоръ старый красноносый чиновникъ съ пачкою бумагъ въ синей обложк подъ мышкой.
— Квасъ малиновый! Квасокъ лимонный!— выкрикивая ходитъ въ толп молодой парень съ двумя стеклянными кувшинами, въ которыхъ болтается какая-то бурая жидкость.
— Расходитесь, господа, расходитесь! Эй, ты, квасъ, чего публику собираешь?— расталкивая толпу, кричитъ городовой, — ведро, пошелъ прочь!
Поздне, когда наскучивъ безплоднымъ ожиданіемъ, толпа, наконецъ, расходится и около ‘Венеціи’ остаются лишь немногіе любители сильныхъ ощущеній, поставившіе себ цлью провести тутъ хоть всю ночь, да чего-нибудь добиться, на ступенькахъ трактира у запертыхъ дверей появляется пьяный, съ всклокоченными волосами Василій Матвичъ. На немъ все тотъ-же кургузый пиджакъ и нанковые панталоны. Онъ садится прямо на ступеньку лстницы, поджимаетъ подъ себя ноги и, держа на колняхъ шапку, кланяется въ поясъ прохожимъ.
— Подайте, милостивцы, благодтели… Дун на гробъ… дочери… Подайте, Христа ради!— тянетъ онъ нараспвъ.
И ему бросаютъ въ шапку грошики.
Рядомъ стоитъ, тоже пьяная, старуха-жена, и опустивъ свои блыя вки, поводя клювомъ, бормочетъ:
— Полно теб, прихотникъ!.. Ишь ты… въ участокъ заберутъ…
— Подайте, милостивцы, дочери на гробъ!— плача и не слушая ее, тянетъ свое старикъ.

XIX.

Въ темное, декабрьское утро корридоры одного изъ отдленій окружного суда начали наполняться публикою. Пришла какая-то старушка въ потертой, бличьей шубк и робко забилась въ уголокъ, пришли двое городовыхъ, какой-то господинъ въ коричневомъ пиджак, затмъ явилось еще нсколько человкъ, которые въ качеств-ли обвиняемыхъ или свидтелей должны были присутствовать на суд, мелькнулъ фалдами фрака субъектъ съ адвокатскимъ значкомъ на груди, съ достоинствомъ, но и вмст съ видимымъ уваженіемъ къ суду прошелся пожилой купецъ, съ медалью, очевидно присяжный засдатель, показался и исчезъ судебный приставъ въ мундир, съ какимъ-то печатнымъ листомъ въ рукахъ.
Когда въ корридор набралось уже порядочно народу, при вход показалась еня. Робко озираясь по сторонамъ, она подошла къ стн, на которой было вывшено росписаніе длъ и принялась внимательно прочитывать его. Дло Андрея было назначено третьимъ. еня услась на скамейку въ ожиданіи, когда будетъ впускъ въ залу засданія. Она похудла, была блдна и грустна. Лицо ея носило осмысленное, сосредоточенное выраженіе съ оттнкомъ какой-то твердой ршимости.
Нсколько человкъ присяжныхъ засдателей группою прошли мимо ени и направились въ залу. Туда-же отправился кое-кто изъ публики, вошла и еня и робко сла на одну изъ заднихъ скамеекъ.
Первыя два дла о кражахъ не представляли никакого интереса ни для публики, ни даже для самого суда. Секретарь спшно прочитывалъ сущность обвиненія, предсдатель задавалъ обычный вопросъ подсудимому, прокуроръ говорилъ словно заученную рчь, защитники вяло защищали.
Наконецъ, на скамь подсудимыхъ появился Андрей. Жандармы съ обнаженной саблей стали на страж. Взгляды публики обратились на Андрея, который сидлъ въ углу скамьи, опустивъ голову. Среди публики вдругъ оказалось много дамъ, он съ особеннымъ интересомъ разглядывали подсудимаго, нкоторыя даже лорнировали его и шепотомъ передавали другъ другу свои впечатлнія.
еня не сводила глазъ съ брата. Она видлась съ нимъ нсколько разъ во время заключенія, видлась съ адвокатомъ, котораго тотчасъ же нашла взглядомъ, и знала, что при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ брата ожидаетъ ссылка на поселеніе. Къ этому она уже была готова и то твердое ршеніе, которое было принято ею въ душ, ясно отражалось въ ея спокойно-задумчивомъ, сосредоточенномъ взгляд.
Во время чтенія секретаремъ довольно длиннаго и обстоятельно составленнаго обвинительнаго акта, еня, между головами сидвшихъ впереди нея смотрла на присяжныхъ, видла спокойное, равнодушное лицо почтеннаго купца, лисью физіономію его сосда, воинственную фигуру слдующаго за ними — и страшная загадка объ участи брата волновала ее до того, что она отвертывалась и смотрла въ другую сторону.
Начался опросъ свидтелей. Самымъ главнымъ изъ нихъ явился Владиміръ Петровичъ. Блдный, похудвшій, онъ съ грустью разсказалъ только то, что требовалось въ предлахъ судебнаго разбирательства, и когда защитникъ, молодой, элегантный брюнетъ сталъ допытываться подробностей, характеризовавшихъ убитую, художникъ отозвался незнаніемъ.
Показаніямъ Прова Степаныча видимо не придано было такого значенія, какого онъ ожидалъ, и онъ удалился крайне недовольный.
Было спрошено еще нсколько свидтелей, и затмъ слово было предоставлено прокурору.
Маленькій, черненькій, очень юркій въ движеніяхъ прокуроръ началъ съ обрисовки той среды, изъ которой, по его мннію, вышелъ подсудимый. Среда эта завдомо крайне испорченная, трактирный слуга — это носитель и хранитель всякой скверны. Полуграмотный, простой человкъ попадаетъ въ обстановку, гд на каждомъ шагу наталкивается на сцены пьянства, дебоша и всяческихъ безобразій. Это его школа, въ которой онъ почерпаетъ уроки житейской мудрости. Здсь ничто не сдерживаетъ инстинктовъ животныхъ страстей человка, наоборотъ, все способствуетъ только еще большему ихъ развитію и вотъ, будущій преступникъ готовъ…
Слушая рчь прокурора, еня испытывала тоску и ужасъ. Вс надежды ея на смягченіе участи брата пропали. Она закрыла лицо платкомъ и плакала тихо, сдержанно, какъ плачутъ забитыя дти.
Но вотъ поднялся защитникъ. Отбросивъ со лба прядку волосъ, которую онъ потомъ, въ особенно патетическихъ мстахъ, наоборотъ, старался надвинуть на самыя глаза, защитникъ яростно напалъ на то мсто прокурорской рчи, гд говорилось о завдомой испорченности среды трактирныхъ слугъ. Вдь этакъ можно обвинять всякую среду, изъ которой явился преступникъ. Почему трактирная среда хуже всякой другой среды рабочей, мелкочиновничьей, прикащичьей и проч.? Однако, мы видимъ множество слугъ очень порядочныхъ, честныхъ и неиспорченныхъ. Доказательствомъ можетъ служить одинъ изъ свидтелей по этому длу, Провъ Степановъ, человкъ почтенный, всми уважаемый и изъ трактирныхъ слугъ достигшій степени довреннаго лица, буфетчика.
— Нтъ, господа судьи, господа присяжные засдатели, не среда виновна здсь!— воскликнулъ защитникъ, эффектно выпятивъ грудь въ гофрированной манишк и играя пенснэ, — если-бы все дло заключалось въ сред, то тяжелая обязанность моя могла-бы быть упрощена до нельзя! Свалить все на среду, это не значитъ еще доказать виновность или невиновность человка! ‘Пороки должны быть уничтожаемы силою духа, властью собственнаго сознанія’, говоритъ Мазарелли въ своемъ знаменитомъ трактат, и странно было-бы разумному, имющему власть надъ собою человку не согласиться съ итальянскимъ ученымъ… Нтъ, не среда виновна здсь, — виновна любовь, и только она одна! (Сильное движеніе среди дамъ). Кто изъ насъ, господа, не любилъ, кого не волновала, не возвышала духовно близость любимаго существа?..
— Взаимная любовь — это счастье жизни, блаженство, которое такъ рдко выпадаетъ на долю счастливцевъ (благосклонныя улыбки дамъ) въ нашъ узкій, холодный, себялюбивый вкъ! Это, по удачному выраженію Рочестера, небесная капля, которую боги ‘влили въ чашу жизни, чтобы уменьшить ея горечь’. (Шепотъ среди дамъ: ‘браво, браво!’ Судебный приставъ, этотъ, если можно выразиться, по сравненію съ прокуроромъ — палецъ правосудія, выражаетъ нкоторые признаки служебнаго волненія).
Защитникъ отступилъ шагъ назадъ и заложивъ правую руку за пуговицу жилета, мрачно продолжалъ:
— Но чаще всего мы наблюдаемъ любовь съ одной стороны и полнйшее равнодушіе съ другой! Чаще всего мы видимъ, что любитъ она, а онъ, властелинъ ея сердца, только позволяетъ себя любить. (‘Правда, правда’, со стороны дамъ). Въ этомъ дл, которое вамъ, господа судьи, и вамъ, господа присяжные, приходится теперь разбирать, случилось, однако, совершенно обратное! Онъ любилъ искренне, глубоко, беззавтно, она… для нея эта пора прошла, не смотря на ея относительную молодость, весна ея любви миновала и, гордая своими прежними, многочисленными побдами она позволяла себя любить. Что долженъ чувствовать мужчина, очутившись въ такомъ положеніи?
Защитникъ замолчалъ на минуту и обвелъ присутствовавшихъ вопросительнымъ взглядомъ.
— Онъ долженъ былъ бы поступить, какъ совтуетъ Боккачіо, который говоритъ: ‘не старайся распознавать ни что ты шь, ни кого ты любишь! Иначе ждутъ тебя огорченія!’ Ахъ, если бы все дло ограничилось одними огорченіями! Нтъ! Для подсудимаго оно приняло другую фазу, другой, роковой оборотъ!
Защитникъ надвинулъ прядку на лобъ, слегка распушилъ ее и сложилъ на груди руки.
— Къ сожалнію, подсудимый не зналъ, — продолжалъ онъ,— извстнаго выраженія Дидро: ‘нтъ ни одной женщины, которая бы не измняла даже въ мысляхъ’. (Волненіе среди дамъ и знаки неодобренія. Появленіе ‘пальца правосудія’ въ рядахъ публики). Да и странно было бы требовать этого отъ него! Подсудимый — человкъ простой, необразованный, малоразвитый, такъ сказать органическій человкъ. Будь онъ чуточку поинтеллигентне, онъ, можетъ быть, и примирился бы съ своей участью постоянно обманываемаго любовника и нашелъ бы исходъ своей страсти въ объятіяхъ другой, неразборчивой гетеры пивныхъ и трактировъ, но, повторяю, подсудимый — другой человкъ, которому чуждо было и знаменитое изреченіе Петронія: ‘море мене обманчиво, нежели женское слово!’ Онъ врилъ этому слову, врилъ до тхъ поръ, пока не увидлъ, что искренне любимая имъ женщина въ послднемъ издвательств надъ нимъ, цлуется въ его присутствіи съ другимъ человкомъ. Тогда ревность, которая, какъ змя въ густой заросли, таилась въ душ подсудимаго вдругъ подняла свою отвратительную голову и предъявила свои права. Господа судьи, господа присяжные засдатели! Великій Шекспиръ сказалъ: ‘увлекшись ревнивой подозрительностью, можно оскорбить и совершенно невиннаго человка’. Только ли оскорбить? Нтъ, и убить, скажемъ мы, и это показалъ намъ тотъ же геніальный сердцевдъ, заставившій Отелло задушить Дездемону.
Защитникъ сдлалъ ршительный жестъ, повергшій въ трепетъ дамъ, и продолжалъ:
— ‘У ревнивца нтъ разсудка, нтъ ума, нтъ сердца!’ говоритъ Сталь, ‘онъ сумасшедшій, онъ больной, онъ злодй’. Я позволю себ сдлать маленькую поправку, исключивъ слово злодй, которое никоимъ образомъ не можетъ быть синонимомъ больного, или даже сумасшедшаго. И такъ, господа судьи, господа присяжные засдатели не имли-ли мы въ данномъ случа дло съ больнымъ, психически разстроеннымъ человкомъ? Врачи, наблюдавшіе за подсудимымъ, говорятъ: нтъ. Они утверждаютъ, что онъ здоровъ, т. е. говоритъ здраво, пьетъ, стъ, гуляетъ, даже спитъ по нскольку часовъ въ сутки, хотя всмъ извстно, что сонъ убійцы — не настоящій, здоровый сонъ. Но мы цнимъ науку, мы высоко ставимъ авторитеты врачебной науки въ особенности, и для насъ не можетъ быть никакого сомннія, что съ точки зрнія врача, человка науки, подсудимый долженъ быть признанъ здоровымъ, нормальнымъ человкомъ. Мы позволимъ себ только замтить, что почтенные люди науки изслдовали подсудимаго посл совершенія убійства, когда аффектъ разршился и воля, не находя извн препятствій, не находя сопротивленія пришла въ свое нормальное состояніе. Мы позволимъ себ идти нсколько дальше и усомниться въ томъ, что извстное потрясеніе не оставило слдовъ до сихъ поръ. Допустимъ, что въ тхъ случаяхъ, когда подсудимый стъ, пьетъ, разговариваетъ съ кмъ-нибудь о разныхъ предметахъ, онъ обнаруживаетъ здоровый духъ, здоровую волю. Что же изъ этого? А попробуйте заговорить съ нимъ о его несчастной, первой любви къ этой женщин, попробуйте коснуться рокового событія, совершившагося въ трактир ‘Венеція’, попробуйте коснуться порванной струны въ сердц этого человка, и вы услышите, какъ болзненно зазвучитъ она, вы увидите передъ собою вполн ненормальнаго, больного человка… Мн остается коснуться вопроса непреднамренности, такъ сказать случайности преступленія, но самая обстановка убійства и многочисленныя свидтельскія показанія, я полагаю, безъ всякихъ словъ исключаютъ всякое понятіе о заране обдуманномъ намреніи и въ защиту этого положенія говорить мн почти не приходится. Подсудимый убилъ свою жертву ножомъ, но это только потому, что случай подсунулъ ему этотъ ножъ подъ руку. Онъ бы могъ задушить, растерзать зубами и если ему ужъ такъ необходимо было ее зарзать, то могъ бы зарзать черепкомъ тарелки, осколкомъ стакана, оставшимся отъ закуски соленымъ огурцомъ если хотите, словомъ, чмъ угодно, что только попало въ его руки. Находясь въ темномъ корридор, съ глазу на глазъ съ своей жертвой, удобне было бы ее задушить и скрыться, но онъ этого не сдлалъ, что уже можетъ служить несомнннымъ доказательствомъ того, что убійство совершено безъ заране обдуманнаго намренія. Я позволю еще себ сказать нсколько словъ въ заключеніе. ‘Въ жизни каждаго мужчины’, говоритъ гд-то Теккерей, ‘найдется женщина, вліяніе которой тянетъ его ко дну…’ Господа судьи, господа присяжные засдатели! Въ жизни подсудимаго, столь молодой, столь безупречной раньше, тоже явилась женщина, которая… привела его на скамью подсудимыхъ. Господа судьи, господа присяжные! Передъ вами молодой, только что начинающій жить человкъ, вся судьба, вся дальнйшая жизнь котораго всецло находится въ вашихъ рукахъ, въ одномъ вашемъ слов: да, или нтъ! Я не прошу послдняго. Подсудимый пролилъ кровь и долженъ найти искупленіе своего проступка, но дайте ему найти его въ обновляющемъ человка суровомъ труд, въ тяжелыхъ лишеніяхъ, закаляющихъ душу и выковывающихъ твердую, разумную волю, а не въ позорномъ, растлнномъ заключеніи среди озврлыхъ убійцъ и профессіональныхъ неисправимыхъ злодевъ.
Окончивъ столь эффектно рчь, защитникъ не мене эффектно пошатнулся какъ-бы въ изнеможеніи отъ цлаго ряда душевныхъ эмоцій и оперся рукою о столъ. Въ публик произошло волненіе, раздался апплодисментъ, дамы съ восхищеніемъ привели въ дйствіе лорнеты, нкоторыя простирали руки къ защитнику, какъ-бы умоляя принять и ихъ подъ свое покровительство. Предсдатель нахмурился и посмотрлъ въ сторону публики. ‘Палецъ правосудія’ ходилъ уже по рядамъ скамеекъ и наиболе восторженнымъ изъ дамъ предлагалъ очистить залу засданія.
еня плакала горячими, благодарными слезами. Она ожила подъ вліяніемъ рчи защитника и въ ней снова возникла надежда. Можетъ быть теперь не такъ строго накажутъ Андрюшу. Правда, великій грхъ убить человка, но это грхъ передъ Богомъ, не передъ людьми. Вдь и она любила, и ей измнилъ любимый человкъ, да еще какъ надругался и она понимаетъ, какъ это тяжело, какъ непереносно. Будь она мужчина, какъ знать, можетъ быть она-бы и убила, но она женщина и ей отъ Бога показано вкъ страдать, вкъ мучиться, нести свой крестъ… Вотъ и понесутъ они свой крестъ вмст съ Андрюшей! Какъ маленькими, бывало, жили вмст, такъ и теперь жить станутъ. Она его будетъ утшать, заботиться о немъ, для него, да для ребенка только жить станетъ!.. А вотъ этотъ маленькій, черненькій (у, какой злой человкъ!) опять что-то хочетъ говорить… ‘Маленькій, черненькій’, т. е. прокуроръ, мефистофельски закрутилъ усъ и, ядовито поглядывая на защитника, сказалъ, что какъ ни была полна рчь противной стороны ссылками на литературные и ученые авторитеты, тмъ не мене обвиненіе не можетъ съ нею согласиться. Подсудимый вовсе не былъ такъ простъ, чтобы не знать, съ какой женщиной столкнула его судьба. Утверждать, что убійство совершено безъ заране обдуманнаго намренія также нельзя, такъ какъ подсудимый неоднократно угрожалъ своей жертв убійствомъ. Затмъ самая личность подсудимаго, согласно показаніямъ свидтелей и въ особенности достоврнйшаго изъ нихъ, буфетчика Прова Сударкина, рисуется вовсе не въ такихъ привлекательныхъ краскахъ, въ какихъ угодно было изобразить его защит.
Но возраженіе это было сдлано какъ-бы ради проформы, и составляло своего рода судебную тайну взаимнаго пререканія между обвиненіемъ и защитой въ области судебнаго краснорчія, почему ни съ чьей стороны не возбудило особеннаго вниманія.
Присяжные начинали скучать. Почтенный купецъ звнулъ довольно внушительно, а человкъ съ лисьей физіономіей выразительно показалъ военному человку, что ему хочется закусить. Судъ тоже спшилъ покончить съ этимъ, довольно таки растянувшимся дломъ.
— Подсудимый, встаньте! Что вы можете сказать въ защиту себя? предложилъ Андрею вопросъ предсдатель.
Андрей всталъ, качаясь, хотлъ что-то сказать, но не могъ. Вопль вырвался изъ его груди и, рыдая, онъ безсильно опустился на скамейку. Какъ эхо, этому воплю отвтилъ изъ публики женскій плачъ.
И эти искреннія, простыя слезы раскаянія смягчили сердца даже проголодавшихся присяжныхъ. Эти слезы въ сотню разъ больше, чмъ ссылки на ‘литературные и ученые’ авторитеты, заставили присяжныхъ поврить, что передъ ними не злодй по натур и воспитанію, а дйствительно несчастный, сбившійся съ пути, истерзавшійся душою простой, любящій человкъ.
Съ напряженіемъ ждала публика выхода присяжныхъ изъ совщательной комнаты, и когда они черезъ нсколько минутъ гуськомъ потянулись въ залу, у каждаго отлегло отъ сердца, каждому было ясно, что милосердіе побороло строгость.
— Виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія! твердо прочелъ старшина и передалъ вопросный листъ предсдателю.
Въ публик раздался взрывъ одобренія, и снова послышался одинокій апплодисментъ.
— По закону знаки одобренія и неодобренія въ засданіи суда не допускаются! строго замтилъ предсдатель, — господинъ судебный приставъ, потрудитесь удалить публику.
‘Палецъ правосудія’ ринулся въ смшавшуюся толпу слушателей.
Вмшательство его однако было излишне, публика, смясь, сама уходила изъ залы. Тмъ не мене ‘палецъ правосудія’ нашелъ намченную имъ заране жертву, единственный апплодисментъ которой давно уже смущалъ его судейское чувство. Жертва эта оказалась человкомъ почтенныхъ лтъ, но совершенно непочтенной, лакейской, бритой наружности, да еще съ краснымъ, какъ піонъ, носомъ… Словомъ, это былъ Филька, почерпнувшій значительную долю храбрости въ ближайшемъ трактир и моментально утратившій ее при вид шитаго воротника.

XX.

Въ ясное мартовское утро, по Лиговк, направляясь къ Николаевскому вокзалу, конвоируемая солдатами съ саблями наголо, тянулась огромная партія арестантовъ. Яркіе, солнечные лучи растопили снгъ на мостовой и на крышахъ, всюду сверкали лужи, отражавшія голубое небо съ блыми, невдомо куда мчавшимися облачками, съ крышъ серебристыми струйками лилась вода и падали ледяныя сосульки. Пригртый солнцемъ весенній воздухъ бодрилъ душу. Ворковали голуби, чирикали воробьи, и эти звуки, въ какой-то весенней, возбуждающей гармоніи сливались съ звуками начинавшагося уличнаго движенія.
Въ партіи арестантовъ шли люди разныхъ возрастовъ, положеній, сословій, тутъ были и мрачныя, озлобленныя лица шедшихъ понуро, заправскихъ преступниковъ, были лица изможденныхъ, какъ-бы придавленныхъ годами долгой, безрадостной жизни стариковъ и лица безбородыхъ юношей, съ любопытствомъ и застнчивостью посматривавшихъ впередъ, какъ-бы въ надежд угадать, что новое ожидаетъ ихъ тамъ, куда они идутъ. И вс эти люди, какъ одинъ человкъ, поднимали кверху головы и жадно вдыхали ослабвшими отъ затхлой тюремной атмосферы легкими весенній воздухъ.
Въ хвост партіи, близко къ подводамъ, на которыхъ сидли женщины и везлась поклажа, съ осунувшимся, блднымъ лицомъ шагалъ высокій стройный арестантъ. Онъ оборачивался иногда къ сидвшей въ телг съ ребенкомъ на рукахъ молодой, черноглазой двушк. Каждый разъ какъ двушка встрчала его взглядъ, она кивала ему головой, какъ-бы ободряя.
Проходившая мимо публика останавливалась и участливо слдила взглядами за арестантами. Кое кто пытался подойти ближе и, украдкой отъ солдатъ, сунуть ‘несчастненькому’ копечку. Въ особенности упорствовала какая-то старушонка, бжавшая за партіей и старавшаяся просунуть булку. Но ее постоянно отгоняли солдаты.
Однако она воспользовалась моментомъ, когда солдатъ отвернулся, и сунула булку въ подставленную руку высокаго арестанта. Затмъ, довольная удачей, старушонка отскочила съ сіяющимъ лицомъ и, крестясь, медленно поплелась по Лиговк.
Въ воротахъ вокзала партія остановилась, сбилась въ кучу и хавшія сзади подводы врзались въ нее. Высокій арестантъ очутился подл двушки съ ребенкомъ.
— еня! позвалъ онъ — еня, на, возьми поскорй!
Онъ отдалъ ей булку.
— Спасибо! шь самъ, Андрюшенька, что ты! Самъ шь! заговорила двушка, но арестантъ отрицательно махнулъ рукой и покосился на ребенка.
— Ему дай! Запищитъ, такъ дай!
— Онъ теперь спитъ, Андрюшенька! съ радостной, благодарной улыбкой отвчала еня, — такъ-то хорошо спитъ!.. Го-о-луб-чикъ.
И она наклонилась къ сыну. Теперь она чувствовала себя, не какъ тогда, при разставаніи съ братомъ,— несчастной и маленькой, — а наоборотъ, большой и сильной, и безъ страха смотрла въ неизвданную даль будущаго.
Партія арестантовъ зашевелилась, тронулась и постепенно исчезла навсегда, чтобы уже никогда боле не возвращаться, — въ воротахъ вокзала…

——

Черезъ часъ изъ другихъ воротъ вокзала высыпала на площадь толпа пріхавшихъ на заработки мужиковъ и бабъ съ мшками и котомками. Прізжіе озирались съ наивнымъ любопытствомъ деревенскаго человка, медленно подвигались впередъ и, сгруппировавшись въ отдльныя кучки, останавливались на площади. Нахавшіе со всхъ сторонъ извощики на перебой предлагали свои услуги. Наконецъ толпа понемногу разошлась. Но на площади все еще стоялъ одинъ парень. Ему было лтъ 18, 20, не больше. Его безбородое, молодое лицо радостно осклаблялось, срые, добродушные глаза сверкали любопытствомъ и восхищеніемъ. Не ощущая тяжести лежавшей на его плечахъ котомки, онъ долго стоялъ по середин площади и смотрлъ направо и налво, любуясь этими уголками кипучей столичной жизни. Мимо него, взадъ и впередъ, сновали люди, мастеровой съ папироской въ зубахъ въ проконченной чадомъ мастерской оборванной блуз, солидный господинъ въ очкахъ, съ объемистымъ портфелемъ подъ мышкой, переваливаясь шла кухарка съ мшкомъ провизіи, плыла дама въ шелковомъ ватерпруф подъ зонтикомъ, какъ аистъ шагалъ гимназистъ въ пенснэ съ истрепанной книжкой въ рукахъ, торопился по казенной надобности солдатъ съ ружьемъ и сумкой черезъ плечо…
Мимо него мчались собственные экипажи на резиновыхъ шинахъ съ сидвшими въ нихъ франтами и купцами, дребезжали извощичьи пролетки, грохоча тащились ломовыя телги съ кладью, то приходили, то уходили вагоны конно-желзной дороги… Потянулась похоронная процессія съ духовенствомъ и пвчими впереди и вереницей каретъ, замыкавшихъ шествіе людей съ крепомъ на шляпахъ и шляпкахъ. На перерзъ похоронной процессіи прошелъ подъ музыку отрядъ солдатъ и веселые мотивы изъ оперетки такъ странно не гармонировали съ печальнымъ кортежемъ… Чья-то лошадь, запряженная въ эгоистку, закусила удила и понесла, а кучеръ, натянувъ изъ всхъ силъ возжи, кричалъ потерявшимся въ общемъ сумбур звуковъ тоненькимъ голосомъ: ‘а-а-а!’…. Городовой со всхъ ногъ бросился за лошадью, бросился еще кто-то, и вдругъ, какъ въ калейдоскоп, измнилась вся картина: вмсто похоронной процессіи — промчались почтовыя фуры, потянулись подводы съ порохомъ, и офицеръ, сопровождавшій транспортъ верхомъ на лошади, заблестлъ на солнц своими эполетами. И все блестло на солнц. Золотыя литеры вывсокъ, ризы духовенства, зеркальныя окна, лакированные верхи каретъ, тонкія, словно сдланныя изъ расплавленнаго сахара нити телефонныхъ проводовъ и въ розовомъ, солнечномъ туман сверкавшій вдали какъ брилліантъ корабликъ Адмиралтейства.
Столица, эта прославленная въ захолустныхъ, мирныхъ уголкахъ Россіи столица, какъ нкая сказочная красавица, раскрыла свои коварныя объятія и манила всми прелестями своей кипучей, лихорадочной жизни. Она только-что отвергла отъ себя, ненужный ей элементъ слабыхъ преступныхъ людей, и жаждала притока неиспорченныхъ силъ…
А парень все стоялъ и, любуясь, осклаблялся во всю ширь своего обвтреннаго, загорлаго лица…

К. Баранцевичъ.

‘Свернный Встникъ’, NoNo 5—7, 1892

Баранцевич Казимир Станиславович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Петербургский случай, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1892
  2. Внук золотого короля, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1928
  3. Дневник Мурзилки, Мурзилка, Год: 1911
  4. Дети великого океана, Фич-Перкинс Люси, Год: 1927
  5. Микерия-Нильская Лилия, Сенковский Осип Иванович, Год: 1845
  6. Купленная невеста, Пазухин Алексей Михайлович, Год: 1895
  7. В Индии, Френч Гарри-Уиллард, Год: 1883
  8. В срединном царстве или Жизнь одного китайченка, Березин Николай Ильич, Год: 1915
Электронная библиотека