П. Н. Ардашев
‘Петербургский дневник’ и ‘Петербургские отголоски’
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДНЕВНИК
ПРИМЕЧАНИЯ
Петербургский дневник, Ардашев Павел Николаевич, Год: 1896
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Шохин Л. И. Вступительная статья: ‘Петербургский дневник’ и ‘Петербургские отголоски’ // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 371. — [Т.] IX.
http://feb-web.ru/feb/rosarc/ra9/ra9-3711.htm
Павел Николаевич Ардашев (1865—1922), историк, журналист. В 1900 г. защитил магистерскую диссертацию ‘Провинциальная администрация во Франции в последнюю пору старого порядка (1774—1789). Провинциальные интенданты’. В 1906 г. — докторскую диссертацию. В 1901 г. стал профессором Юрьевского университета, с 1903 г. — Киевского университета, с 1917 г. — Крымского университета в Симферополе.
В конце 1895 — начале 1896 г. по поводу предстоящей командировки во Францию для сбора материалов по теме диссертации (в основе которой — неизданная административная переписка из французских архивов) Ардашев прибыл в Петербург. Очерки ‘Петербургский дневник’ и ‘Петербургские отголоски’ посвящены впечатлениям этой поездки.
Публикуемые материалы хранятся в РГАДА (Ф. 1468. Оп. 2. Д. 174. Л. 1—10. Д. 175. Л. 1—6 об.).
Ардашев П. Н. Петербургский дневник // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 371—379. — [Т.] IX.
http://feb-web.ru/feb/rosarc/ra9/ra9-3712.htm
СПб., 26 октября 1895, четверг. Нет ничего хуже, как приехать в один из современных Вавилонов, называемых столицами, не имея никакого определенного пристанища и не зная, где бы можно было найти таковое, не рискуя быть ограбленным. Один из моих соседей по вагону, какой-то тамбовский помещик, рекомендовал мне знакомую ему гостиницу, из недорогих. Согласились поехать с вокзала вместе, в карете гостиницы. Так и сделали. Я предварительно осведомился у кондуктора кареты, есть ли дешевые номера, на что получил ответ, что есть от 20 руб. в месяц, что по петербургским ценам действительно дешево. Приезжаем в гостиницу.
Спрашиваю номер подешевле, отвечают, что есть в 45 рублей.
— А дешевле нет?
— Нет.
При таком положении дела ничего лучшего не оставалось, как взять извозчика (точнее — двух извозчиков, так как было много багажа) и ехать по Невскому в надежде найти более доступное по цене пристанище в каких-нибудь меблированных комнатах, которыми кишит Невский проспект. Но и тут мне не очень-то посчастливилось. Либо оказывалось, что все комнаты заняты, либо оставались дорогие, рублей по 40. Наконец удалось найти одну комнату на 30 рублей в месяц1. Было 10 часов утра.
Умывшись и приведя в порядок свой туалет, напился чаю и отправился на Фонтанку, к графу2. По обыкновению, встретил радушный прием. Скоро накрыли завтрак, к которому, кроме Юрия, явился и Коб (он живет отдельно, на особой квартире, которую для него нанимает граф), так что завтракали вчетвером. Граф предложил мне придти к ним обедать, каковое приглашение я, конечно, с благодарностью принял. После завтрака отправился в министерство, чтобы навести достоверные справки относительно тех затруднений, о которых трубил в Москве декан Троицкий3. Переговорил об этом лично с вице-директором департамента Латышевым4. Оказалось, что все ‘затруднения’ — чистый вымысел декана. ‘Дело Ваше пойдет обычным порядком, наряду с другими делами того же рода’, — сказал мне вице-директор. Но относительно шансов на положительное решение вопроса выразился очень сдержанно. Это-де будет зависеть от многих соображений, а между прочим и от того, будет ли вообще признано нужным командировать на счет министерства по данному предмету… Не скажу, чтобы разговор этот особенно поднял мои упования…
27 октября. Предпринял паломничество по редакциям журналов, с которыми еще из Красных Буйцев5 завязал некоторые сношения сотрудничества. Тут познакомился с Шубинским6, редактором ‘Исторического Вестника’, с Михайловским7, известным публицистом, а в настоящее время одним из соредакторов ‘Русского Богатства’, с Скворцовым8, бывшим когда-то одним из главных сотрудников Поповицкого9 в ‘Церковно-общественном Вестнике’, потом — редактором-издателем ‘Еженедельного Обозрения’, а теперь — ‘Литературного Обозрения’, в котором я начал сотрудничать маленькими заметками критико-библиографического характера еще из Буйцев. Он поразил меня своею моложавою наружностью. Ему едва можно было бы дать 30 лет с небольшим. Хотя мне и известно было, что он — автор наделавшей одно время шуму брошюры ‘В защиту белого духовенства’ (против Елагина ‘Белое духовенство и его интересы’), но ввиду моложавости его я было усомнился в этом, так как эта полемика с Елагиным относится еще к 1883 году.
— Скажите пожалуйста, это Вы — автор книги ‘В защиту белого духовенства’? — спросил я.
— Да, эта брошюра стоила мне вражды со стороны Конст. Петр. Победоносцева10. Он и теперь мне не может простить этого.
Оказалось, что в то время Скворцов служил в Синоде, и должен был оставить службу, когда Победоносцеву сделалось известным имя автора упомянутой брошюры. Вообще, Скворцов мне показался очень симпатичным. Что-то человеческое, общечеловеческое написано на его моложавом лице с кротким, почти робким взглядом. Ничего специфически редакторского, генеральского. Зато далеко нельзя сказать того же про Шубинского с его не то равнодушной, не то надменной манерой литературного генерала, с его холодным и проницательным взглядом дельца. Впрочем, был очень любезен и даже разговорчив. Сетовал на университеты, особенно на свой Петербургский. Это было сетование обиженного литературного генерала. ‘Представьте себе, что за последние годы никто, буквально никто ни разу не явился ко мне’ (подразумевалось — с предложением сотрудничества). Заочно о своих сотрудниках не стесняется выражениями, судя по тому, как он отозвался о проф<,ессоре>, Брикнере как о ‘немчуре, которая норовит по семи пенок снимать со всякого подходящего материала’. В пример привел, как он эксплуатирует теперь открытые им записки Ланжерона об Екатерине II. Шубинский довольно уже пожилой, с сильной проседью в волосах и бороде. Михайловский смотрит уже совсем стариком и человеком измученным. Он мне показался неразговорчивым и даже немножко нелюдимом, хотя и без малейшей тени ‘генеральства’. Он очень любезно предложил мне порыться в ворохе присланных в редакцию новых книг и выбрать, что меня интересует для рецензии или статьи. Выбрал с полдюжины книг, в том числе второй том Ковалевского ‘Происхождение современной демократии’ и проф<,ессора>, Корелина ‘Падение античного миросозерцания’. Кроме того, одну книгу, меня интересующую (Лакомб. ‘Социологические основы истории’) обещал мне прислать на квартиру {Приписано: Прислал 30 окт. (Прим. публ.)}.
Вечером отправился разыскивать Колиного11 товарища Броневского12, которого и я знавал в Москве. Его я уже не видал лет пять. Однако он сразу узнал меня. В настоящее время он служит в Департаменте внутренних дел. Побеседовали с ним о наших общих знакомых: о Голомбиевском13, о Коле, о Московском унив<,ерсите>,те, о его службе и т. д.
28 октября. Утром в девятом часу отправился на Васильевский остров, где живет и принимает у себя на дому министр нар<,одного>, просвещения14. В приемной застал несколько дам — просительниц. Ровно в 9 час<,ов>, начался прием. Каждого по очереди приглашали в кабинет министра. Прежде всего я поблагодарил его за высказанное им графу Олсуфьеву доброжелательное участие к моей судьбе, а затем сообщил ему о перемене в моих видах относительно ближайшего будущего вследствие ходатайства Московского унив<,ерсите>,та о моей командировке, причем осведомился, не будет ли какого формального препятствия при этом относительно представленного мною (через графа Олсуфьева) прошения о месте в С<,анкт>,-Петерб<,урге>,.
Хотя, признаться, я был почти уверен, что относительно разных формальностей его сиятельство смыслит не более меня, грешного. Поэтому я нисколько не удивился, когда граф Делянов сказал мне: ‘Вы вот что, Вы зайдите в министерство около часу, я там буду’.
К часу я отправился в министерство, где имел случай налюбоваться вдоволь на ‘службу’ департаментских чиновников, заключающуюся в том, что в ожидании приезда его сиятельства одни прогуливаются по коридору, другие просто слоняются из угла в угол и из одной комнаты в другую, запустивши руки в карманы и решительно не зная, как убить время, или просто ‘дружески беседуют’ между собой… о вчерашнем ‘винте’ и завтрашнем ужине и тому подобных поучительных вещах. Между тем где-то раздается трель электрического звонка. Все чиновники гурьбой устремляются по направлению к входной двери, где и выстраиваются под предводительством ‘самого’ директора департамента и вице-директора. Все это означает, что его сиятельство изволили прибыть в департамент и изволят раздеваться в передней, внизу. Через полминуты является и он сам, любезно раскланиваясь с чиновниками и пожимая руки директору и вице-директору и некоторым другим чиновникам. Директор с вице-директором совершенно овладевают министром и подсказывают ему ответы просителям, а министр только поддакивает. Последнее испытал я и на себе. Едва министр обратился ко мне, как уж директор моментально ‘разъяснил’ ему дело, а министр, как водится, только поддакнул. Дело шло только относительно вышеупомянутого формального вопроса. Директор разъяснил, что никакого затруднения в вопросе о командировке поданное мною ранее прошение не представляет. Министр производит впечатление совершенной развалины и едва ли имеет большое влияние на дела министерства. Разумеется, что на меня это наблюдение не могло произвести особенно отрадного впечатления. Мне бы хотелось ошибиться, но мне кажется, что едва ли можно рассчитывать на какое-либо содействие со стороны министра, не имеющего своей воли и своего суждения, раз дело коснется практического решения вопроса.
Из министерства снова отправился на Васильевский остров, на этот раз в поиски за своим затерявшимся двоюродным братцем. В Морской кадетский корпус (на Николаевской набережной) приехал около трех часов, когда у кадет только что окончились занятия. Прежде чем нашел, кого искал, пришлось немало поковылять по огромному зданию. На вопрос: в какой роте учится кадет Воскресенский, я, конечно, ничего не мог ответить, кроме того, что он поступил в прошлом году. Наконец после изрядных скитаний я наткнулся в коридоре на кучку кадет и обратился к ближайшему из них, не знает ли он кадета Аполлинария Воскресенского.
— Да, это мой товарищ.
— Так нельзя ли мне его увидеть?
— Хорошо, я Вам его сейчас пришлю.
Через полминуты вышел ко мне молодцеватый кадет, прекрасно сложенный, высокого роста, с красивым лицом и необыкновенно мягким взглядом своих кротких и умных глаз. Я ожидал встретить мальчика, а видел перед собой юношу, которому можно было дать лет 17—18.
— Вы Аполлинарий Воскресенский?’
— Да, — ответил он, — глядя на меня с некоторым недоумением.
— А я — Ваш двоюродный брат (я назвал свое имя), о котором Вы, вероятно, никогда и не слыхали.
На лице моего юного собеседника я прочел еще большее изумление.
— Ну, давайте же познакомимся…, — сказал я, протягивая ему руку, и мы облобызались родственным поцелуем.
Тут я рассказал ему вкоротке, откуда я, как попал в Петербург и как разыскал его. Он выразил свою радость и благодарил меня за то, что я разыскал его. Но разговаривать долго нам не пришлось. Раздался звонок, созывавший кадет не то к обеду, не то к каким упражнениям. Я успел только записать имя и адрес его бабушки, к которой обещал придти в субботу или в воскресенье: тогда собирался быть у ней и Аполлинарий, так как их по праздникам отпускают к родственникам.
Вечером отправился к графу Олсуфьеву, на обед по случаю дня рождения Юрия. К обеду собралось довольно много родственников графа, преимущественно Мейендорфы, также австрийский генерал Клепш, о котором я писал еще из Буйцев. Что обед (за столом было 18 чел<,овек>,) был на славу, конечно, и говорить нечего.
Я забыл упомянуть, что еще до обеда я вместе с Делормом отправился рыскать по Петербургу в поисках за более дешевой квартирой, так как решил остаться в Петербурге до окончательного решения вопроса в министерстве. Хотя граф и советовал мне немедленно ехать в Париж, но на подобный рискованный шаг я не решился. Нетрудно уехать, но как придется возвращаться, если из министерства ничего не выйдет, а свои средства истощатся. Поэтому решил ожидать в Петербурге решения вопроса о командировке, тем более время здесь будет для меня непотерянное. Позаймусь в Имп<,ераторской>, Публичной библиотеке, а между делом буду работать для журналов, с которыми завязал знакомство. После долгих скитаний по улицам и лазаний по этажам я наконец нашел подходящую комнату на Казанской улице недалеко от Публичной библиотеки, по очень сходной цене (20 руб<,лей>,) и оставил задаток, собираясь назавтра переселиться на новоселье.
28 октября, воскресенье. Утром собрался переезжать на новую квартиру, спросил счет, ожидая, что меня заставят расплатиться посуточно по полтора рубля, как и говорил управляющий, когда я приехал сюда. К моему крайнему изумлению, последний мне категорически заявил, что я должен уплатить 30 рублей, за месяц. Я, разумеется, заявил, что я желаю очистить его комнату и расплатиться посуточно, за три дня. На это я получил в ответ, что я подписал условие на месяц и, следовательно, должен уплатить за месяц, а там уж мое дело, хочу ли я оставаться или уезжать. Тут только я вспомнил, что в первый же день по приезде управляющий спросил мой паспорт и принес с собою квартирную книгу, в которую и попросил меня ‘вписать’ свое имя, что я и сделал без всяких рассуждений, вовсе не подозревая, что меня заставили не просто ‘вписать’ мое имя, а подписаться под условием, в котором действительно значилось, что я нанял комнату на месяц, как я и убедился собственными глазами в принесенной управляющим книге. Разумеется, что мне ничего другого не оставалось, как сказать в ответ, что, к сожалению, я привык считать людей порядочными, пока они не докажут противного, и… уплатить 30 рублей, не дожидаясь, пока меня обяжет к этому мировой судья. Так неудачно окончилась моя попытка съэкономить относительно квартиры. Вместо ‘экономии’ пришлось еще потерять три рубля задатку и… покориться своей судьбе, обрекшей меня на пребывание на Невском. Право же, после двух-трех подобных ‘опытов’ поневоле придешь к заключению, что правило — считать всякого человека порядочным, пока он не докажет противное, — пожалуй, не мешает заменить противоположным…
Отправился с горя разыскивать Аполлинариеву бабушку, Агатину Даниловну Тимофееву. Насилу добрался до нее, даль порядочная. Наконец нашел довольно неприглядные меблированные комнаты на Екатерининском канале. Разыскиваю No 14, стучу в дверь. Думаю, застану тут и кадета. На отклик: ‘Войдите’, — вхожу в довольно тесную, бедно обставленную комнату. У окна (единственного) сидит старенькая, горбатенькая старушка с какой-то дородной средних лет дамой. Видно, что приход мой был для обеих неожиданностью.
— Что Вам угодно? — обратилась ко мне старушка.
— Вы — г<,оспо>,жа Тимофеева?
— Да.
— Я — Ваш родственник (такой-то), двоюродный брат Вашего внука, с которым уже познакомился, пришел вот и с Вами познакомиться.
Старушка была еще более изумлена, чем кадет при первой нашей встрече, но оказалась очень общительной и разговорчивой, так что через каких-нибудь пять минут мы уже разговаривали, как старые знакомые. Дородная дама оказалась ее приятельницей — соседкой (генеральша Тейнер), которая пришла навестить больную (бабушка другую неделю не выходила из комнаты по нездоровью). Напоила меня чаем с молоком и прекрасным домашним вареньем и все не переставала повторять: ‘Ах, какая неожиданность, какой сюрприз, вот не ожидала-то, а как Поля-то должно быть изумился, воображаю’. Старушка была непритворно рада, что нашелся родственник, о существовании которого даже и не подозревала она и ее Поля. Оказывается, что кроме Лизочки, они и не предполагали родственников в ‘Сибири’ (для петербуржцев ведь и Вятка — Сибирь), да и Лизочку-то знают только по письмам, так как лично она никогда у них не была. Говорила много и об Аполлинарие, как он первым выдержал экзамен в Морской корпус и зачислен по распоряжению Великого Князя Алексея Алекс<,андровича>,15, и как после этого директор Гатчинского института16, где Аполлинарий учился, назвал его гордостью Гатчинского института. В настоящее время ему 16 лет, хотя на вид ему можно дать больше по его росту и по серьезному выражению лица. В корпусе он уже второй год и прошлое лето ходил в первое морское плавание, а на будущее лето отправляется во второе. Во время плавания кадеты избирают из своей среды распорядителя хозяйственной частью, которому ежедневно выдается на руки 60 рублей, на которые он должен закупать провизию и все продовольствие для всей роты, вести счета и т. п. На эту должность был выбран во время нынешнего учебного плавания четвертой роты кадет Аполлинарий Воскресенский и так блестяще управлял кадетским хозяйством, что заслужил общую признательность своих товарищей и сделал еще при этом до тысячи рублей экономии (в три месяца). Покровительством Великого Князя Аполлинарий обязан своему троюродному брату, священнику Петропавловского собора Дернову, который состоит законоучителем детей В<,еликого>, К<,князя>, Владимира Ал<,ександровича>,17. В Морской корпус принимают прежде всего сыновей адмиралов, морских офицеров и разных знатных лиц, а потом уже, если останется вакансия, наиболее блестяще выдержавших экзамен из остальных смертных. Как-то в разговоре с своими воспитанниками, Великими Князьями, о<,тец>, Дернов высказал, как иногда бывает трудно и способному и блестяще учащемуся мальчику попасть в такое заведение, как Морской корпус, если он не сын знатных родителей.
— От кого же это зависит?
— Разумеется, от Вашего дядюшки, Вел<,икого>, Кн<,язя>, Алексея Ал<,ександровича>,.
Владимировичи обещали поговорить об этом с своим дядей, и результатом этого было распоряжение от Вел<,икого>, Кн<,язя>, Алексея, чтобы выдержавших экзамен в первом пятке принимали, не обращая внимание на их происхождение. Аполлинарий выдержал не только в первом пятке, но и первым, вследствие чего не только был зачислен в корпус, но и принят на казенный счет. Аполлинария я не застал у бабушки, которая таким образом совершенно не знала ничего обо мне до моего прихода, и недоумевала, почему Аполлинарий не пришел к ней в это воскресенье. Напившись чаю и поболтав с час с бабушкой, я отправился в корпус, чтобы узнать о причине неявки Аполлинария. Там его насилу разыскал. Оказалось, что он вместе с несколькими товарищами подвергся за какую-то шалость (в которой, вероятно, и не принимал участия) в виде наказания лишению отпуска в воскресенье (на один раз).
30 октября 1895 г. В Петербурге появилась холера, хотя, в сущности, и без нее тошно так, что холера не производит никакого впечатления. По-моему, одна петербургская погода октябрьская стоит не одной холеры. Ничего подобного я еще не видывал. Какая-то мразь невыносимая висит в воздухе, от которой с непривычки просто задыхаешься, да и тьма кромешная царит весь день. Освещение в магазинах прекращается иногда только в 10 часов утра и снова зажигается в 2 часа, а в промежутке какие-то сумерки, мгла беспросветная, полярная ночь что ли. У окна с трудом читать можно. Просто заживо дохнешь, заживо чувствуешь себя в могиле. Что уж тут холера…
18 ноября 1895. Не знаю, любезнейший А<,лександр>, А<,лександрович>,, моя ли рассеянность тому виной, Ваша ли ошибка, только дело в том, что письмо Ваше от 14 ноября я получил только сегодня вечером, и уже через адресный стол вследствие того, что адрес значится: Невский, No 76 вместо 79. Большое Вам спасибо за Ваши хлопоты по наведению справок относительно вытягивающего из меня душу дела… Но я Вам должен рассказать мои сегодняшние ‘недоразумения’. Не получая от Вас никакого ответа, я уж решил, что либо мое, либо Ваше письмо пропало. Думаю, схожу еще в третий раз справлюсь в Министерстве, получены ли бумаги, и если нет, то катну Вам телеграмму. Являюсь в Министерство, прошу дежурного чиновника сделать справку, через несколько минут получаю ответ: ‘Нет, такой бумаги в Министерство не поступало’. Тут уж я окончательно схватился за волосы и побежал на телеграф, катнул Вам телеграмму, которую Вы, вероятно, уже получили, когда я пишу это письмо. Возвращаюсь, повеся нос, ‘домой’ — от телеграфной станции до моей кв<,артиры>, десятка три шагов. Только что пришел, швейцар подает мне Вашу телеграмму: ‘Выслано 7 ноября 1895 г.’. Бросаюсь немедленно на телеграф, чтобы задержать свою телеграмму или заменить слова другими. Прихожу, говорят: ‘Только что отправлена…’. Махнул рукой и поплелся опять ‘домой’. Едва успел стащить с себя шубу, тот же швейцар стучит ко мне в дверь: письмо. Ваше письмо от 14-го, с двумя наклейками, на которых значится, что ‘по Невскому, No 76 Павел Ардашев не находится’… Теперь новая загадка мне задана Вашей телеграммой, или точнее столкновением между Вашей телеграммой и полученной мною сегодня справкой в Министерстве. Если я правильно понимаю телеграмму, то ‘выслано 7 ноября’ ходатайство Университета из Округа в Министерство, то решительно недоумеваю, как мне понять полученную мною в Министерстве справку… Нельзя же предполагать, чтобы пакет, отправленный из Москвы 7-го, не был получен в Петербурге до сего дня?.. Жаль, что завтра воскресенье (значит есть в Петербурге хотя один обыватель, ‘жалеющий’, что завтра воскресенье…), и что придется ждать до понедельника разъяснения этой загадки.
Я уж, кажется, писал Вам, что ‘живу’ больше в Пуб<,личной>, биб<,лиотеке>,, чем ‘дома’, и вообще веду затворническую жизнь, так как совсем не расположен ни к какого рода ‘развлечениям’. Отступление от этого образа жизни было сделано всего один раз, когда мне несколько неожиданно для меня самого случилось попасть на один литературный юбилей, где все ‘веселились довольно’, и я не без греха…
2 декабря 1895. Сегодня я рассчитывал было получить от Вас, любезнейший А<,лександр>, А<,лександрович>,, ответ на свое письмо, отправленное 29 ноября, но пока не получил, а полученное мною открытое письмо Ваше от 28 (после отправки моего последнего письма), в котором Вы жалуетесь на мою неаккуратность как корреспондента, наводит меня на предположение, что отправленною мною незадолго перед тем письмо с приложением братова письма (с просьбой переслать его в Биляр), Вами не получено, что очень жаль (если только мое предположение верно). Иначе я никак не могу объяснить Вашу жалобу, так как решительно ни одного Вашего письма не оставил без ответа и в общей сумме мною отправлено даже более писем (считая в том числе и открытые), чем получено. Вы знаете, что с своей стороны я никогда письмами не считаюсь и если бываю ‘в ударе’, то рискую скорее надоесть своими письмами, чем получить упрек в неаккуратности. Но в настоящую пору, при настоящем кисло-выжидательном положении и соответствующем настроении, я решительно ‘не в ударе’. ‘Перо вываливается из рук’ мог бы сказать о себе, если бы только самое выражение не заключало в себе несообразности по отношению к моему писанью. И то правда, что и писать-то, в сущности, много не о чем, так как Вам уже известен мой образ жизни ‘на Невском’. Единственное приключение, которое я имел здесь, это мой ‘кутеж’ на одном литературном юбилее, из которого я, впрочем, кроме похмелья, почти ничего не вынес, если только не считать мимолетного лицезрения нескольких из литературных генералов (между прочим Короленко, Мамина-Сибиряка и др.). Быть может, я уж и писал Вам об этом, не помню. Третьего дня впервые заглянул в один из частных театров, главным образом потому, что игралась (в 19 раз в этом театре) ‘Власть тьмы’, в которой, между прочим, имел удовольствие видеть на сцене тульских баб и девок, одетых в настоящие тульские поневы, которые впрочем не могли скрыть поддельности самых баб и девок, уж очень-то петербургские барыни в них сквозили. Зато дедушка Аким был бесподобен, и поддельности его нельзя было заметить при самом инквизиторском рассматривании.
Обратили ли Вы внимание на последнее петерб<,ургское>, наводнение: оно, оказывается, было третьим по силе в нынешнем столетии. Я впрочем его не видал и даже не слыхал пальбы с Петроп<,авловской>, кр<,епости>, — таким богатырским сном спал в ту ночь.
‘Петерб<,ургский>, Листок’ отправил своего специального корреспондента в Москву ‘интервьюировать’ бабушку Федосью, что вылечила Доробца. Корреспонденции его печатаются с прошлой пятницы — через час по ложке и с великим старанием размазать как можно пошире, чтобы побольше строк вытянуть. Номера эти собираю в двух экземплярах: один для себя, другой для Коба, которого мой рассказ об этой истории так заинтересовал, что он просил меня собрать и ему корреспонденции ‘П<,етербургского>, Л<,истка>,’. Он собирается послать заметку в одну англ. газету. Посетил на днях музей Патека, расположившийся на Невском. [Заходил и в порнографическое отделение, где созерцал парадоксальную ‘женскую’ и совсем уже чудовищную ‘мужскую красоту’] {Приписка на полях: Стоп, не дозволено цензурою. (Прим. публ.)}. В другом музее прослушал из фонографа последнюю речь Карно18 (в Лионе). Вот и все мои ‘похождения’…
6 января 1896 г. Вчера получил Ваше письмо от 1 января. Благодарю за новогодние поздравления и напутственные пожелания мне к ‘западным басурманам’. Не знаю, суждено ли исполниться Вашему совету — поскорее возвратиться мне ‘на святую Русь’, по которой, вероятно, и самому мне не раз всплакнется на реках Вавилонских. Все, даже и обожатели ‘заграницы’, мне предрекают это. Конечно, сам я могу себе представить это чувство пока лишь отвлеченно. Вероятно, это будет нечто вроде той ‘тоски по родине’, которую я впервые испытал десятилетним голоштанником, когда очутился ‘на чужой стороне’, в пятидесяти верстах от Биляра в качестве новичка Елабужского дух. училища. Новый приступ ‘тоски по родине’ испытал я, когда очутился впервые в Москве, которая представлялась мне уже совершенною чужбиной.
Прошли года — и Москва стала для меня ‘родиной’, до какой степени вся Россия моя родина. Впрочем, мои здешние доброжелатели делают все возможное, чтобы облегчить мне разлуку с родиной и особенно первые минуты существования на незнакомой мне остановке. Граф собирается ввести меня в круг моих соотечественников в Париже через три различные двери. Во-первых, через своего племянника Гирса (советник рус<,ского>, посольства)19, затем через русского священника в Париже и, наконец, через своего старого приятеля художника Боголюбова20 (не говоря уже о том, что и с самими этими лицами мне будет в высшей степени приятно познакомиться). С другой стороны, мой бывший коллега по Буйцам, Делорм, хлопочет о том, чтобы облегчить мне первые шаги на незнакомой почве в смысле чисто практическом, житейском. Он познакомил меня с одним своим приятелем, парижанином, живущим уже несколько лет в Петерб., который высказал готовность дать мне несколько рекомендательных писем к своим парижским приятелям из коммерческого люда, которые бы могли помочь мне своими указаниями относительно того, где и как лучше устроиться. Вчера был в министерстве. ‘Ваше дело не поступало еще на высочайший доклад, придется еще подождать числа до 15-го’, — вот, что сообщили мне. Делать нечего, значит, еще немножко терпенья… В утешенье мне сказали, по крайней мере, что командировка будет считаться не с 1 января, как я думал, а со дня утверждения, далее, что командировка мне дается на два года, и что на второй год ‘быть может, будет прибавка’ жалованья (1500 вместо теперешних 1200).
3 февраля 1896 г. На днях получил я Ваше письмо, дорогой А<,лександр>, А<,лександрович>,. Надеюсь еще раз услышать на берегах Невы Ваш отклик из Белокаменной, так как, вероятно, еще с неделю просуществую (не называть же ‘жизнью’ это бестолковое существование мое со дня на день, где ‘сегодня’ возлагает все надежды на ‘завтра’, а ‘завтра’ лишь то и дело что издевается над ‘вчера’) в этой ингерманландской дыре, затхлой и удушливой. Увяз я, подлинно увяз в ингерман-ландских болотах. Кажется, еще минута, и я захлебнусь в этой трясине, которую и крещенские морозы не берут. Да и какие же морозы могут что-нибудь поделать с бездонной канцелярской трясиной… Вот уж две недели, как и ‘высочайший приказ’ последовал, и ‘бумаги все готовы’, а все-таки оказывается, что ‘дело’ еще требует ‘подождать’. Обещали (в который только раз, жаль, не записывал…) ‘через несколько дней’ (‘завтра’ чересчур архаично ‘по нынешним временам’) отпустить… душу на покаянье… в конце первой недели поста (самое и есть время покаянья). И — подивитесь — я ‘питаю надежду’, могу почти сказать — ‘верю’ этому обещанию. Что поделаете, такова уж человеческая глупость, что ты ему хоть кол теши на голове, а он все-таки ‘питает’ себе ‘надежду’, да и конечно, и обманутый двадцать раз — все-таки верит в 21-й.
Масляницу петербургскую я ничем другим не ознаменовал, как только тем, что проехался раз ‘на чухне’, да сходил посмотреть на ледяной дом на Царицыном лугу. Сегодня вдобавок еще блинами разговелся, на Фонтанке. Вот и все. Несколько дней тому назад имел случай послушать Императорскую капеллу. Она давала духовный концерт в память Львова21 (пелись все его сочинения). Такое исполнение мне привелось слышать в первый раз в жизни. Концерт давался в собственном концертном зале капеллы, огромном помещении в два этажа вроде театра. Нечего и говорить, что зала была наполнена без остатка (места были от 50 к. до 5 р.). Во время исполнения одного из номеров программы произошел курьезный инцидент. Несколько сот электрических лампочек, ярко освещавших наполненную публикой залу, вдруг погасли, и слушатели очутились в камере-обскуре (зала без окон, а двери, к тому же затворенные, выходят в темные коридоры). Начался было переполох. Достаточно было малейшего пустяка, напр., резкого стука или чьего-нибудь крика, и я уверен, что произошла бы паника со всеми своими последствиями в подобных случаях. К счастию, скоро на сцене показались несколько свечей, которые вызвали легкий смех в публике, так комичны были эти убого светившиеся вдали (на сцене) точки — после сотен электрических огней. Все успокоились, и минут через пять снова запылали все электрические люстры, и хор снова начал свое пение: ‘Господи во свете лица Твоего’.., прерванное исчезновением электрического света как раз на этом слове ‘свет’.
Сегодня после блинов Юрий затащил меня в Таврический сад, где находится придворный каток (недоступный для ‘публики’). Огромный потемкинский Таврический дворец играет роль ‘грелки’ для конькобежцев. В одной из зал — склад стальных английских санок, носящих надписи: в. кн. Б. В. (Борис Вл.) или другие инициалы разных августейших, а также и не августейших, но ‘имеющих доступ’ конькобежцев (в мужском и женском роде). Здесь часто катался на коньках покойный Александр II, а также и А<,лександр>, III, пока был наследником, а Императрица Мария Фед. и после того. Граф22 как-то катался с ней парой, да на бегу хотел поднять какую-то уроненную Императрицей вещь, потерял равновесие и шлепнулся на лед вместе со своей ‘дамой’, к великому скандалу публики. ‘Потерпевшие’ смеялись всего больше над своей катастрофой, это было, конечно, лучшее, что им оставалось в подобном положении… Мы с Юрием пришли на каток первыми. Воспользовавшись отсутствием публики, и я, собравшись с духом, отважился скатиться дважды с ледяных гор на стальных санках, и оба раза благополучно… Потом каток мало-помалу наполнился ‘имеющей доступ’ публикой, и я предпочел роль наблюдателя роли действующего лица. Многие катались ‘с великою отчаянностию’. День был такой, какого еще не видал П<,етербур>,г нынешнюю зиму: ясный, солнечный и морозный в то же время.
1 Невский проспект, д. 79, кв. 6.
2 Олсуфьев Александр Васильевич (1843—1897), граф, генерал-адъютант, помощник командующего Императорской главной квартирой, жил в собственном доме (Фонтанка, 14).
3 Троицкий Матвей Михайлович (1835—1899), декан историко-филологического факультета Московского университета.
4 Латышев Василий Васильевич (1855—1921), действительный статский советник, академик, вице-директор департамента Министерства народного просвещения (с 1893), позднее — директор Департамента, директор Историко-филологического института (с 1903).
5 Буйцы Красные, село на реке Непрявда Епифанского уезда Тульской губернии, по-видимому, принадлежало Олсуфьевым.
6 Шубинский Сергей Николаевич (1834—1913), историк и журналист, в 1880 г. основал журнал ‘Исторический Вестник’.
7 Михайловский Николай Константинович (1842—1904), с 1892 г. один из соредакторов ‘Русского Богатства’.
8 Скворцов Иван Васильевич (1855—?), публицист, выпускник Московской духовной академии, в 1880—1883 гг. помощник редактора ‘Церковно-общественного Вестника’, в 1884—1892 гг. — редактор ‘Еженедельного Обозрения’, с 1895 г. — редактор-издатель журнала ‘Литературное Обозрение’. В 1881 г. издал в Петербурге книгу ‘В защиту белого духовенства’ под псевдонимом И. Старов.
9 Поповицкий Александр Иванович (1826—1904), публицист-богослов, выпускник Петербургской духовной академии.
10 Победоносцев Константин Петрович (1827—1907), обер-прокурор Синода (1880—1905).
11 Ардашев Николай Николаевич (1863—1923), брат П. Н. Ардашева, выпускник Московского университета, ученик профессора русской истории Н. А. Попова. Поступил на службу в Московский архив Министерства юстиции. В конце 1895 уехал в Оренбург, где ему предложили две должности: советника в канцелярии генерал-губернатора и секретаря Тургайского статистического комитета. В 1902 г. вернулся в МАМЮ по приглашению управляющего архивом Д. Я. Самоквасова.
12 Броневский Юлий Петрович, коллежский асессор, служил в земском отделе Министерства внутренних дел.
13 Гоздаво-Голомбиевский Александр Александрович (1863—1913), выпускник Московского университета, сокурсник Н. Ардашева. П. Ардашев посылал ему в Москву ‘Дневник’ и ‘Отголоски’.
14 Делянов Иван Давыдович (1818—1897).
15 Алексей Александрович (1850—1908), Вел. Кн., генерал-адмирал. Главный начальник флота и морского ведомства (1880—1908).
16 Гатчинский сиротский институт состоял в ведомстве учреждений Императрицы Марии Федоровны, давал образование в объеме гимназического курса.
17 Владимир Александрович (1847—1909), Вел. Кн., главнокомандующий войсками гвардии и Петербургского военного округа (1884—1905).
18 Карно Мари Франсуа Сади (1837—1894), президент Франции, способствовал заключению франко-русского союза, в 1894 г. убит в Лионе итальянским анархистом.
19 Гирс Николай Николаевич (1853—?), статский советник, в звании камергера, советник русского посольства в Париже (1892—1897).
20 Боголюбов Алексей Петрович (1824 — 7 ноября 1896, Париж), художник-маринист, с 1873 г. жил преимущественно в Париже.
21 Львов Алексей Федорович (1798—1870), композитор, скрипач.
22 Олсуфьев А. В.