ПЕТЕРБУРГСКІЕ ТЕАТРЫ
АЛЕКСАНДРИНСКІЙ
НОВЫЙ ДРАМАТИЧЕСКІЙ
МАЛЫЙ
КРИВОЕ ЗЕРКАЛО
УЧЕНИЧЕСКІЕ СПЕКТАКЛИ
Сергй Ауслендеръ.
Петербургские театры, Ауслендер Сергей Абрамович, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 11, 1910
Когда видишь плохую пьесу или плохихъ актеровъ, то прежде всего стараешься найти виновника: автора, исполнителей или режиссера, вылить мысленно на него все свое неудовольствіе и этимъ легкимъ мщеніемъ успокоить раздраженіе.
Но вотъ видлъ я новую постановку ‘Трехъ сестеръ’ въ Александринскомъ театр, было скучно и тяжело, а виновника нтъ. Авторъ?— Но вдь это давно признанный и увнчанный Чеховъ, изъ пьесъ котораго Станиславскій устраивалъ незабываемыя зрлища. Актеры?— Но это первоклассные наши актеры, они отнеслись къ новой постановк очень внимательно и старательно.
Въ чемъ же тутъ дло?
Стало уже почти общимъ мстомъ, что должно быть нсколько совершенно различныхъ, часто противорчащихъ другъ другу, принциповъ постановокъ, цлыя эпохи, цлые театры такъ и называются: ‘театръ Островскаго’, ‘театръ Шекспира’, наконецъ, ‘театръ Матерлинка’. Но, несмотря на все различіе пріемовъ основныхъ принциповъ, есть же что-то объединяющее ихъ. Есть же основные признаки театральности, по которымъ самое древнее и самое новое театральное воплощеніе назовемъ мы словомъ ‘Театръ’. И вотъ, когда я смотрлъ ‘Трехъ сестеръ’ въ Александринскомъ театр, я не могъ упрекнуть ни одного актера въ частности, а, между тмъ, какъ-то помимо ихъ вины, все выходило фальшиво, тягостно, слова не склеивались въ стройныя сцены, сцены въ дйствія, дйствія въ цлостную драму,— у меня явилась мысль, которая можетъ показаться на первый взглядъ кощунственною.
Пьеса Чехова — не для театра.
‘Но какъ же Станиславскій?’— сейчасъ же возразятъ мн.
А вы вполн уврены, что театръ Станиславскаго — театръ? Помните, какъ въ прошломъ году на собраніи у барона Дризена Станиславскій говорилъ о ненависти къ театру, о стремленіи къ чему-то высшему, чмъ театръ, къ жизни? Въ театр лицедйствуютъ, всегда притворяются то однимъ, то другимъ. А у Станиславскаго разв было хоть какое-нибудь притворство?— все подлинно, и эта подлинность — не та театральная подлинность, которая благодаря высокому искусству актеровъ заставляетъ забывать, что это только искусное притворство, только геніальная игра лицедя, а на самомъ дл — роскошный замокъ, сдланный изъ полотна, что величавую бороду Лира только что налпилъ парикмахеръ, бутафорскую мантію надлъ костюмеръ.— Нтъ, не такая магическая театральная подлинность у Станиславскаго, тамъ подлинность настоящей жизни, жизни, правда, фантастической, нереальной, жизни пьесъ Чехова. А декораціи, костюмы, гримъ — только печальная необходимость, безъ которой — какъ сказалъ тотъ же Станиславскій — ‘къ сожалнію, пока нельзя обойтись’. Конечно, зрлище жизни можетъ и волновать, и восторгать, особенно жизни, которая такъ близка была всмъ, когда впервые появились пьесы Чехова въ театр Станиславскаго. Но зрлище жизни и театральное зрлище находятся въ разныхъ плоскостяхъ. Въ холодныя осеннія сумерки, когда такъ печально и томно доносятся заглушенные звуки какого-нибудь банальнаго вальса, разыгрываемаго неискусной рукой, звуки эти могутъ волновать, совпадая, случайно, съ вашимъ настроеніемъ, будить неясныя мечты, казаться прекрасными или безнадежными. Когда же въ свтлой зал геніальный піанистъ сыграетъ вамъ этотъ вальсъ, разв то же дйствіе на васъ окажутъ т же звуки? И вотъ, мн кажется, что причина неудачи ‘Трехъ сестеръ’ въ Александринк заключается въ томъ, что опытные, отличные актеры захотли ‘сыграть пьесу’, по всмъ правиламъ театральнаго искусства — притвориться Вершининымъ, Соленымъ, Андрееліъ, Машей, а между тмъ, именно для такого театральнаго притворства, Чеховъ не далъ почти никакого матеріала. Чеховъ перешелъ границу театральности, фанатически преданный ему Станиславскій послдовалъ за нимъ, но актеры, но театръ этого сдлать не могли, а, можетъ быть, и не должны были.
Шесть лтъ тому назадъ Вра едоровна Коммиссаржевская пыталась создать граждански-интеллигентскій театръ. Это было время полнаго расцвта героевъ ‘3нанія’, это было время, когда надвигавшаяся революція придавала безсильнымъ словамъ яркость и трепетность, часто даже независимо отъ талантовъ авторовъ, наконецъ, во глав театра стояла Вра едоровна!.. и, все же, какъ скоро полной неудачей кончилась эта попытка, не основанная на фундамент чисто-художественномъ. ‘Новый драматическій театръ’ посл всяческихъ шатаній прошлаго года, кажется, ршилъ подобрать шесть лтъ тому назадъ брошенный флагъ н придать себ постно-интеллигентскій обликъ.
Каждый день, а по праздникамъ иной разъ и дважды въ день, поютъ актеры ‘Новаго Драматическаго театра’, то ‘Быстры, какъ волны, дни нашей жизни’, то ‘Gaudeamus igitur’, изображаютъ пьяныхъ и пессимистическихъ студентовъ, произносятъ рчи на міровыя темы — ‘Что есть старость’, ‘Стоитъ ли жить’, воспроизводятъ съ тончайшимъ реализмомъ бытъ швейно-студенческой богемы.
Впрочемъ, оцнку новой пьесы Л. Андреева ‘Gaudeamus’ читатель можетъ найти въ ‘замткахъ о русской беллетристик’, о театральномъ же воплощеніи ея говорить приходится очень мало.
Режиссера, въ смысл постановки, замтно не было, изъ исполнителей лучше другихъ была г-жа Климова, не слишкомъ слащавая въ роли добродтельной курсистки, и Онуфрій — Стефановъ, хуже другихъ — не избавившійся отъ провинціальныхъ манеръ Карамазовъ и еона, въ нелпой роли тенора, глотающаго снгъ, чтобы доказать, что онъ ‘не свинья, которая думаетъ только о своемъ голос’. Слдующей новинкой, долженствующей закрпить за театромъ строго-прогрессивную репутацію, была пьеса Горькаго ‘Чудаки’. Даже не къ девяностымъ, а куда-то въ дебри шестидесятыхъ годовъ переносили эти наивные, фельетонно-обличительные разговоры на общественныя темы, приправленныя для живости довольно нелпой любовной исторіей между глуповатымъ писателемъ, добродтельной женой его и коварной обольстительницей. Такъ въ доброе старое время идейные романы въ род ‘Что длать’ съ агитаціонной цлью скрашивались презрнной художественностью. Совершенно неумстна для интеллигентскаго театра постановка нашумвшаго ‘Тайфуна’, который пришелся такъ ко двору Малому театру.
По своему обыкновенію, ‘Малый театръ’ какъ блины печетъ новинки, но въ ныншнемъ году и первая, и вторая, и третья, и четвертая — все комомъ.
Нашумвшей бульварной мелодрам ‘Тайфунъ’, конечно, самое подходящее мсто на Фонтанк!
Для современной мелодрамы мало одного душещипательнаго сюжета, необходима еще какая-нибудь пикантная общественная приправа.
Для ‘Тайфуна’ такой приправой послужилъ модный японскій вопросъ.
Исторія доктора Текерамо фантастически важнаго японскаго шпіона, убивающаго свою европейскую любовницу и спасеннаго отъ суда ловкостью и готовностью къ самопожертвованію, ради дла родины, своихъ сородичей, должна имть характеръ общественный, а съ другой стороны, мелодраматическіе эффекты, убійство, судъ, привиднія, смерть мучимаго раскаяніемъ убійцы.— Весь этотъ экзотическій соусъ приготовленъ будто нарочно для ‘Малаго театра’.
А, между тмъ, кром Глаголина, гримомъ, манерами, голосомъ, довольно удачно изображавшаго японца, на всхъ остальныхъ доморощенныхъ японцевъ, во глав со Сладкопвцевымъ, смотрть нельзя было.
‘Дачныя барышни’ Острожскаго слдующая новинка,— специфическая ‘легкая’ комедія въ стил спеціальныхъ малотеатральныхъ драматурговъ. Легкость ея заключается въ обычныхъ трюкахъ, въ род живыхъ лошадей, автомобилей, граммофона, купальныхъ костюмовъ… однимъ словомъ, въ ней есть все, что полагается для ‘легкой’ комедіи, кром смысла, остроумія и хотя бы приблизительной литературности.
Самымъ крупнымъ ‘комомъ’ малаго театра оказалась постановка республиканской трагедіи Шиллера ‘Заговоръ Фіеско’. Если о ‘Тайфун’ и ‘Дачныхъ барышняхъ’ можно говорить добродушно, то о трагедіи Шиллера въ воплощеніи Малаго театра даже вспомнить безъ возмущенія нельзя.
Вдь берясь за классическую, историческую пьесу, надо имть хоть самое приблизительное представленіе о стил, хоть немного чувствовать ритмъ драмы. Сколько прекрасныхъ возможностей открываетъ трагедія Шиллера. Прежде всего для художника: мрачные дворцы, тяжелая полувосточная пышность приморской Генуи, уютныя площади — весь яркій колоритъ маленькихъ итальянскихъ городовъ, о которыхъ столько написано, и живые памятники которыхъ еще могъ бы найти режиссеръ въ музеяхъ, на площадяхъ, въ соборахъ, палаццахъ современной Италіи. Въ костюмахъ, въ грим актеровъ, наконецъ, въ самихъ жестахъ ихъ въ расположеніяхъ группъ сколько могло бы быть стильности, для передачи которой нужно только культурное и любовное отношеніе къ возпроизводимой эпох. И всю эту очаровательную историческую оболочку заполнить такимъ богатымъ содержаніемъ, какъ пламенный романтическій паосъ юнаго республиканца, паосъ, который нашелъ бы откликъ и въ современной душ.
Какое блестящее и трепетное зрлище могли бы представить эти темные внутренніе дворы, узкія улицы, объятыя республиканскимъ мятежемъ…
А вмсто этого, банальныя декораціи, столь же мало подходящія и для Италіи, и для XVIII вка Франціи, и для русскихъ 20-хъ годовъ,— для чего угодно, вульгарные сборные костюмы и исполненіе, о которомъ лучше не вспоминать.
Вмсто пылкаго, прекраснаго, молодого Фіеско на сцен рычалъ, завывалъ, со всми ужимками допотопнаго трагика Несчастливцева, нестерпимый Нерадовскій. Вс остальные синьоры, графы, дожи, республиканцы являли зрлище печальное и убогое.
За два года существованія, ‘Кривое зеркало’ достаточно выявило свою физіономію. Это было кабарэ при театральномъ клуб. Между ужиномъ и картами можно было безъ скуки посмотрть одну, дв пьески, а знаменитая ‘Вампука’ заставила говорить о себ весь городъ.Конечно, было это учрежденіе не слишкомъ высокаго стиля, нкоторая вульгарность и грубоватость не всегда избгались, но особыхъ претензій театрикъ Холмской не предъявлялъ и спрашивать съ него чего нибудь особеннаго не слдовало.
Въ этомъ году, перехавъ въ ‘Екатерининскій театръ’, ‘Кривое зеркало’ повидимому, ршило нсколько измнить характеръ своихъ представленій, придавъ имъ боле художественный и серьезный обликъ. Новый курсъ можно было чувствовать уже по первому спектаклю, хотя и не совсмъ удачному.
Передлка разсказа Достоевскго ‘Чужая жена и мужъ подъ кроватью’ оказалась довольно неуклюжей и скучноватой, притомъ въ ней обнаружился, прежде не такъ замтный, огромный дефектъ ‘Кривого зеркала’ — полное отсутствіе хоть сколько-нибудь значительныхъ и интересныхъ артистическихъ силъ. Такъ, вторая пьеса (инсценированная Н. Н. Евреиновымъ арабская сказка ‘О шести красавицахъ’, несмотря на нкоторую растянутость, очень граціозная) совершенно пропала изъ за того, что вс шесть красавицъ не очень важно декламировали, совсмъ плохо танцовали и на гурій гарема походили не слишкомъ. Интересной въ смысл постановки оказалась крошечная сценка ‘Маленькое недоразумніе’: на бломъ экран черные силуэты производили впечатлніе тневой картинки. Оперетка Саца, во многомъ по замыслу схожая съ Вампукой, уступаетъ ей въ остроуміи и, главное, новизн. Попрежнему боевымъ номеромъ были танцы и имитаціи Икара. Благотворное вліяніе новаго режиссера H. H. Евреинова сказалось въ гораздо боле, чмъ въ прошломъ году, старательной и интересной постановк всхъ пьесъ.
Но все же неудачный репертуаръ и безцвтные исполнители сдлали первый спектакль мало интереснымъ, а скука вдь смертельный врагъ театровъ типа ‘Кривого Зеркала’.
Очень рдко приходится видть спектакли театральныхъ школъ не въ обычной ихъ обстановк,или на маленькой курсовой сцен,въ убогихъ декораціяхъ, съ кое-какими костюмами, или въ торжественно напряженной атмосфер экзаменаціонныхъ спектаклей, когда такъ трудно судить объ истинномъ дарованіи учениковъ. Поэтому-то особенно пріятно отмтить два открытыхъ u вмст съ тмъ рядовыхъ театра, данныхъ школой Петровскаго, Санина, Шмидта и Ст. Яковлева въ Народномъ дом графини Паниной. Въ ‘Родин’ Зудермана школа показала исполнительницъ главныхъ ролей почти готовыми актрисами, а постановка ‘Укрощенія строптивой’ интересна какъ попытка возобновить въ ‘Народномъ дом‘ постановки шекспировскаго театра по методу Рейнгардта.
Въ обихъ постановкахъ было видно серьезное отношеніе со стороны преподавателей къ ученическимъ спектаклямъ.