ПЕТЕРБУРГСКІЕ ТЕАТРЫ
ПОШЛОСТИ
РАВЕНСКІЙ БОЕЦЪ
ОЧЕРЕДНЫЯ ПЬЕСЫ ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА
ДЕКОРАЦІИ ‘ТРИСТАНА И ИЗОЛЬДЫ’
Сергй Ауслендеръ.
Петербургские театры, Ауслендер Сергей Абрамович, Год: 1909
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 3, 1909
OCR Бычков М. Н.
Самое помщеніе, весь тонъ дома иногда длаютъ невозможными нкоторые поступки. А въ Александринскомъ театр не постыдились этого занавса съ государственнымъ гербомъ, этихъ министровъ капельдинеровъ, не остановились передъ традиціями, которыя должны, должны охраняться здсь, и сдлали такое неприличіе, посл котораго изъ порядочной гостиной не намеками, а прямо указывая на дверь, выгоняютъ, даже уже не стсняясь скандаловъ.
Я не нахожу достаточно сильныхъ словъ, чтобы выразить возмущеніе передъ тмъ, что Варламовъ, Стрльская, Савина, Давыдовъ были вынуждены неомнимыя жемчужины своихъ талантовъ растворить въ уксус безнадежныхъ и безконечныхъ пошлостей г-на Ходотова.
Я не знаю, какія силы — естественныя или сверхъ-естественныя — благопріятствовали ‘Г-ж Пошлости’, но имена Н. Котляревскаго, П. Морозова, . Батюшкова и Дмитрія Сергевича Мережковскаго стоятъ въ спискахъ лицъ, составляющихъ литературный комитетъ императорскихъ театровъ, и, какъ бы они ни ссылались на стихійныя бдствія, преступленіе ихъ не заслуживаетъ снисхожденія.
Атмосфера литературнаго скандала создалась еще до перваго представленія этой злобы дня. Безтактная грубость Куприна съ его телеграммой ‘запрещаю ставить пьесу г-на Ходотова, пока не ознакомлюсь съ ней’ окончательно увнчала лаврами успха ‘г-жу Пошлость’. Обличительный паосъ этого произведенія длаетъ его совершенно непереносимымъ и съ головой выдаетъ автора. Вдь, вся его ‘правдивость’, вся его точность, почти портретность, показываетъ, съ какими литераторами авторъ только и имлъ дло, какихъ онъ только и знаетъ. Кром того, никакими обличительными позами не скрыть огромной внутренней пошлости, которая заключена ужъ не только въ описываемыхъ предметахъ, но и въ томъ, какъ авторъ воспринимаетъ и трактуетъ эти предметы.
Есть художники, которые изъ всей многогранности жизни возлюбили только ужасное или смшное или нелгкое, есть такіе для которыхъ вс люди — только безобразные, кошмарные гротески, но есть и такіе, которые видятъ только маленькую сренькую пошлость, сами въ ней съ головой, преодолть ее не хотятъ и не могутъ и, купаясь въ грязной луж, самодовольно усмхаются и нравоучительно потрясая перстомъ, морализируютъ — ‘не надо пьянствовать, не надо таскать чужихъ брюкъ, не надо быть жаднымъ до авансовъ’, а потомъ опять нырнетъ въ лужу — и новое колнцо. Вотъ именно такое соблазнительное для публики купанье и представляетъ ‘г-жа Пошлость’. Мсто ей въ Екатерининскомъ театр, рядомъ съ ‘Огарочниками’, ‘Таинственными убійствами’ и другими сенсаціями, а не въ старйшемъ русскомъ театр, на одной недл съ Шекспиромъ и Островскимъ.
Малому театру, напримръ, и Богъ веллъ ставить ‘Милыхъ людей’ Тихонова. Хотя зараженный, вроятно, Ходотовымъ, г-нъ Тихоновъ тоже силится, вмсто обычной легкой комедіи безъ претензій, устроить нчто гражданское и обличительное. Впрочемъ, сдлано это такъ наивно и глупо, что сердиться нельзя на этого испытаннаго спеціалиста по курортнымъ вопросамъ. Боле зловредна пошлость Буренина ‘Пснь любви и смерти’. Она напоминаетъ любительскій спектакль гд-то въ глухой провинціи. Акцизный надзиратель (поэтъ въ душ) написалъ ‘поэтическую’ пьесу о рыцаряхъ, прекрасныхъ королевахъ и т. д., вставилъ для 8-ми дочерей исправника роли фей и для свояченицы протопопа арію съ жемчугами изъ ‘Фауста’, околоточный Криворыловъ съ успхомъ, въ резиновомъ макинтош, изобразилъ рыцаря Тристана. Вся постановка пьесы строго выдержана въ такомъ умилительномъ домашнемъ стил. Именно сейчасъ, когда романтика многихъ художниковъ воскрешаетъ забытыя тни прошлыхъ вковъ, когда прошедшее особенно остро и тонко чувствуется многими,— эта пощечина безвкусія, бездарности и невжества нсколько чувствительне, чмъ должна бы быть. Разсчитана она, конечно, на безграмотность той части публики, которая не отличитъ Самокишъ-Судковской отъ Сомова и для всхъ найдетъ слова акушерки изъ Чеховской ‘Свадьбы’: ‘Дайте мн поэзіи’. Вотъ такую-то поэзію для акушерокъ и далъ господинъ Буренинъ въ ‘Маломъ театр’.
Руководители Александринскаго театра, хотя и не совсмъ ясно (что доказывается постановкой пьесъ Ходотова и Зубова), чувствуютъ, вроятно, что единственный достойный путь для императорскихъ театровъ въ настоящихъ условіяхъ — это стремиться стать классическимъ русскимъ театромъ, русской ‘Comdie Franaise’. Именно устремленіемъ на этотъ вполн правильный, мн кажется, путь можно объяснить постановку въ Михайловскомъ театр старой, нсколько лубочной, а la Сенкевичъ, но благородной трагедіи Фр. Гальма ‘Равенскій боецъ’, въ которой нкогда корифеи русской драмы добывали себ тріумфы. Къ сожалнію, къ этимъ симпатичнымъ спектаклямъ для учащихся относятся нсколько спустя рукава. ‘Ну, для учащихся и со старыми декораціями и съ кое-какими актерами сойдетъ’. И тогда какъ въ ‘Пошлости’ занимаютъ силы лучшихъ актеровъ, тутъ выпускаютъ въ роли прекрасной Цезаніи Васильеву 2-ую, которая думаетъ, что для изображенія римлянки достаточно съ неестественнымъ уродствомъ держать носъ въ горизонтальномъ къ публик направленіи. Или убогихъ и неизвстныхъ Гарлиныхъ, Ждановыхъ заставляютъ изображать знатныхъ патриціевъ.
Впрочемъ, Юрьевъ, Есиповичъ и Пушкарева съ достаточной честью вынесли на себ всю постановку.
Въ странный заколдованный кругъ заключено творчество Леонида Андреева. Какая-то странная трагедія заключается въ его нетерпливыхъ порывахъ и срывахъ въ глубокія пропасти неудачъ. Вроятно, и самъ авторъ чувствуетъ этотъ магическій кругъ, и желаніемъ разорвать его можно объяснить столь удивившее многихъ письмо въ газеты, гд онъ общалъ кому-то (не себ ли самому) на цлый годъ замолчать. Съ опасной регулярностью каждый годъ появляются пьесы Леонида Андреева и очень точно: одна ‘бытовая’, другая ‘символическая’. Объ Анфис много уже говорилось. Такъ легко найти въ ней пищу для издвательства и возмущенія, но когда я смотрлъ ее, какую-то все-таки власть имла она надъ моей душой. Я уже слышу возмущенные крики о безвкусіи, о смшныхъ нелпостяхъ, которыми драма изобилуетъ, о томъ, что средства ея вліянія вн искусства. И со всмъ этимъ я не могу не согласиться. Но ‘Анфиса’ заставляетъ поврить въ себя, ненадолго, на нсколько минутъ, но поврить. И на минуту начинаешь даже колебаться,— да вообще сама-то жизнь наша, можетъ быть, только величайшее безвкусіе мщанской скандальной исторіи трехъ сестеръ и одного мужа. Но эта кощунственная мысль, конечно, живетъ очень недолго. Когда я халъ по каналу домой и видлъ луну надъ освщеннымъ домомъ, на Цпномъ мостик силуэты нжной пары влюбленныхъ, вроятно, очень вульгарныхъ, какого-нибудь солдата съ кухаркой,— я уже зналъ, что Анфиса — навожденіе кошмарнаго трагическаго безвкусія, что и въ лун и въ солдат гораздо больше правдиваго вкуса, чмъ во всхъ ужасахъ Леонида Андреева.
Тяжелой тучей нависало это трагическое безвкусіе надъ творчествомъ Андреева, безвкусіе не только вншнихъ пріемовъ изображенія, но внутреннее безвкусіе самыхъ темъ, самыхъ положеній, и, наконецъ, разразилось катастрофой Анатэмы.
Постановка Санина не сгладила, а еще больше подчеркнула и обнажила ужасъ этой символической безвкусицы. Его труппа, съ грхомъ пополамъ дресированная для бытовыхъ ролей, здсь, вмст со своимъ режиссеромъ, совершенно растерялась. Какъ началось гнусавое отчитываніе въ 8 часовъ вечера, такъ до часа ночи и тянулось, будто 12 Евангелій въ старообрядческой молельн. А ‘нкто охраняющій входы’ анаематствовалъ тремя протодьяконовскими басами ‘говоркомъ’. Этотъ безнадежный тонъ ни на минуту не прервался, и даже ‘баварскій квасъ’ тянули, какъ дьячки ‘упокой Господи’.
Ахъ, не писать бы Андрееву символическихъ пьесъ, ахъ, не ставить бы ихъ Санину!
Въ прошлый разъ я уже писалъ о сценической постановк ‘Тристана и Изольды’, мн хочется теперь сказать нсколько словъ о декораціяхъ. Декораціи кн. Шервашидзе отлично помогаютъ намъ перенестись въ XIII вкъ, въ дух котораго задумана эта постановка, суровая нсколько дикая простота ихъ какъ нельзя боле соотвтствуетъ трагедіи любви Тристана и Изольды. Можетъ быть, даже слишкомъ суровы, слишкомъ сры, такъ, что яркіе квадраты на огромномъ парус запоминаются какъ отрадныя пятна.
Правда, декораціи второго дйствія не вполн отвчаетъ ремарк Вагнера, которая требуетъ роскошнаго сада, но въ совершенно безлсномъ Корнуэлл и эти три деревца, которые мы видли во внутреннемъ двор дворца короля Марка, могли считаться садомъ. Напрасно послдняя картина задумана подъ срымъ, почти дождливымъ небомъ: очевидно, больного Тристана вынесли на берегъ, чтобы онъ согрлся на солнц и подышалъ теплымъ (хотя бы и въ Бретани) воздухомъ. Костюмы точны и временами (II актъ) даютъ прекрасно найденную гамму красокъ. Когда Тристанъ обвилъ Изольду темно лиловымъ плащемъ, a та прижалась въ розоватомъ плать къ малиновой одежд своего возлюбленнаго, было трудно желать лучшаго соединенія цвтовъ.