Путешествующая петербургская литература: замтки на лету, путевыя впечатлнія, письма изъ-за границы и проч., наполнившія петербургскіе журналы и газеты.— Неблагоразумные нападки на ‘Путеводители’ (Guides).— И мое путешествіе изъ Петергофа въ Лопухинку, выдержки изъ моихъ путевыхъ замтокъ, подъ заглавіемъ: На долгихъ.— Неожиданная встрча въ Лопухинской гостинниц.— Копировка съ натуры: Еще талантливая натура.— Петербургъ въ август.— Торжественный въздъ.— Балъ въ Зимнемъ Дворц.— Петербургская иллюминація.— Парадный спектакль въ Большомъ театр.— Балъ въ Петергофскомъ Дворн.— Иллюминація Петергофскаго сада противъ Дворца и фейерверкъ.— Ліонскія пвицы на Вилл-Боргезе.— Нсколько словъ объ Итальянской трупп предстоящаго сезона.— Освященіе участка Варшавской желзной дороги отъ Гатчино до Луги.
Наши путешественники — литераторы начинаютъ возвращаться изъ-за границы. Графъ Толстой (Л. Н.), Некрасовъ и Дружининъ уже вернулись, Тургеневъ долженъ быть въ Петербург въ октябр мсяц. Онъ писалъ намъ между прочимъ, что кончаетъ свою статью подъ названіемъ ‘Донъ-Кихотъ и Гамлетъ’, которая, мы надемся, скоро появится въ ‘Современник’.
Ныншнее лто, за немногими исключеніями, перебывала за границей вся петербургская литература: поэты, журналисты, Фельетонисты, критики и прочее, оттого вс петербургскіе газеты и журналы наводнены письмами, дорожными замтками на лету (а vol d’oiseau?), путевыми впечатлніями, поздками, воспоминаніями объ Европ, и такъ дале…. Вс путешественники, боле или мене причастные къ журналистик, хотя бы это участіе ограничивалось веденіемъ конторскихъ счетовъ, тотчасъ по вызд изъ Варшавы, изъ Таурогена, изъ Штетина, изъ Любека спшатъ наперерывъ другъ передъ другомъ извщать благосклонныхъ читателей, что они на границ или уже за границей, и потомъ радушно длятся съ ними своими личными впечатлніями и разсказами о томъ, какія диковинки они видли въ Западной Европ.
Восьмая книжка ‘Библіотеки для Чтенія’ вся наполнена дорожными замтками и впечатлніями англійскими, американскими, и русскими. И если русскіе путешественники уступаютъ въ остроуміи Теккерею, за то едва ли не превосходятъ блескомъ и живостію знаменитую американскую путешественницу, которая, добродушно отмчая день заднемъ свои похожденія въ Лондон и въ Париж, не упускаетъ даже упоминать о томъ, когда она брала ванны. Г. Авдевъ, описывая свои путевыя похожденія съ такою же подробностію, какъ г-жа Бичеръ-Стоу свои, только безъ всякаго добродушія, напротивъ, съ легкимъ оттнкомъ ироніи,— поражаетъ насъ быстрымъ и неожиданнымъ скачкомъ…. На первыхъ страницахъ ‘Библіотеки’, онъ разсказываетъ о своемъ путешествіи въ тарантас, по роднымъ степямъ, и о томъ, какъ онъ перезжалъ на досчаник черезъ Самару, а въ половин книжки уже передаетъ намъ свой разговоръ въ Берлинской гостинниц съ швейцаромъ, котораго онъ называетъ любезный Николай и который зоветъ его капитаномъ…. Не меньшею занимательностію, но еще большею отчетливостію и подробностію отличаются письма г. Фета изъ-за границы (‘Современникъ’, No VIII), г. Фетъ водитъ благосклоннаго читателя безъ отдыха по Парижу и заставляетъ смотрть его предметы уже коротко знакомые ему, какъ то: Инвалидный домъ въ Париж, гробницу Наполеона, Марсово поле, Елисейскія поля, балъ Мабиля и прочее…. Но я убжденъ, что благосклонный читатель, которому поэтъ-туристъ безпрестанно повторяетъ Фразы въ род слдующихъ: ‘пойдемте снова на Rivoli и черезъ Тюлльерійской садъ’, ‘теперь придется намъ возвращаться тою же дорогою’ и проч.,— нисколько не сердится на обязательнаго и неутомимаго путешественника, въ его любезномъ обществ почувствуетъ ни усталости, ни скуки и ни мало не сожалетъ о трат времени на осмотръ предметовъ, которые уже видлъ не разъ, тмъ боле, что г. Фетъ уметъ иногда показать эти предметы въ новомъ поэтическомъ свт…
Нтъ ни малйшаго сомннія, что вс эти замтки туристовъ-литераторовъ будутъ читаться съ большимъ любопытствомъ, не потому что он сообщаютъ что нибудь новое, живое и современное, не потому что он отличаются внутреннею наблюдательностію, мыслями, или серьзнымъ взглядомъ на настоящее положеніе Европы,— а оттого, что он знакомятъ читателя съ интересными для него личностями. Я убжденъ, напримръ, что для почитателей поэтическаго таланта г. Фета, или для любителей произведеній г. Авдева, справедливо прославившагося въ русской литератур дкой сатирой на Печорина, любопытны самые ничтожные Факты изъ ихъ частной жизни. Слдовательно, личныя впечатлнія, ощущенія и похожденія людей, пользующихся большою литературною извстностью, должны возбуждать въ высшей степени любопытство всхъ любителей русской литературы…. Съ этой точки зрнія даже замтки и записки людей мене извстныхъ, но съ какой нибудь стороны причастныхъ въ литератур, имютъ своего рода занимательность. Что касается до меня, я, напримръ, съ увлеченіемъ читалъ въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’ ‘Путевыя впечатлнія’ г. Василько-Петрова и замтки на лету г-на К*. Я теперь знаю, что по мннію г. К* кухня нмецкая много иметъ общаго съ нмецкою философіею, что отъ нея (отъ нмецкой философіи) также пучитъ слабыя натуры и что въ ней (въ нмецкой философіи) также мало плотныхъ, питательныхъ элементовъ, какъ и въ нмецкой кухн, что отъ всхъ нмецкихъ картофельностей, сладостей и розмазней длалось у г. К* въ желудк такая бурда, что въ немъ цлый день
‘То флейта слышалась, то будто фортепьяно’,
что г. К* кушалъ въ Бреславл: супъ съ неудобоваримыми клецками, форель съ сладкой приправой, спаржу съ крошечными бараньими котлетами, съ ломтикомъ колбасы и прочее и прочее, а г. Василько-Петровъ въ Гамбург рагу въ раковинахъ, дикую козу sauce piquante, рыбу, называемую Seezunge, компотъ, землянику со сливками, копченые языки и такъ дале, что посл театра г. Василько не нашелъ ничего въ кофейняхъ, кром бутербродовъ съ семгой и что онъ въ томъ же Гамбург купилъ очень дешево жилетъ, галстухъ и панталоны, что въ старыхъ европейскихъ городахъ улицы необыкновенно узки и что въ Германіи флегматически пьютъ много пива изъ кружекъ неестественной величины….
‘О! еслибъ у меня былъ капиталъ’, восклицаетъ г. К*, ‘и хотя какая нибудь способность къ спекуляціямъ, я непремнно сдлался бы нмецкимъ пивоваромъ: въ нсколько лтъ я нажилъ бы мильоны! ‘…
Дйствительно, жаль, что г. К* не занялся такою выгодною, сравнительно съ литературою, промышленностію!… Дале, посл сожалнія о томъ, что судьба не сдлала его пивоваромъ, г.К* сообщаетъ намъ, что въ Дрезденской галлере, всхъ картинъ 2202 и что он принадлежатъ 6 50 мастерамъ, что о Сикстинской Мадонн нельзя имть понятія по копіямъ, что Парижъ городъ всемірный, а французъ человкъ поверхностный, что французское общество вступило опять (при Наполеон III) въ свойственную ему форму жизни, что Берлинская Unter den Linden соединяется съ обширнымъ паркомъ, который называется Thiergarten, что Дрезденъ раздляется Эльбою на Старый и Новый городъ, что въ Европ извощики дешевле, чмъ у насъ, а мостовыя лучше и что съ Брюлевой террасы видъ превосходный…. Въ выноск г. К* проситъ насъ между прочимъ замтить однажды навсегда, что онъ во все время путешествія не бралъ и не возьметъ въ руки ни одного ‘Путеводителя’ (Guide), къ которымъ онъ питаетъ неодолимое отвращеніе, а чертитъ свои замтки по тому, что самъ видлъ или слышалъ.’
За что же такое неблаговоленіе къ ‘Путеводителямъ’? ‘Путеводители’ не совсмъ безполезны. Вмсто того, напримръ, что бы самому считать, сколько картинъ въ Дрезденской галлере,— работа скучная, безполезная и отнимающая много времени,— стоило бы заглянуть въ любой гидъ и безъ церемоніи выписать оттуда цифру 2202!….
Но это мелочная замтка, нестоющая вниманія… Письма на лету вообще прелестны и только заставляютъ сожалть, что въ Европ не путешествуютъ на долгихъ…. тогда они врно были бы еще интересне.
Плутархъ справедливо сказалъ, приступая къ описанію жизни Александра Македонскаго, ‘что невсегда блестящія дйствія вполне характеризуютъ пороки и добродтели людей. Самая незначительная вещь, ничтожное слово, шутка, нердко выставляютъ въ выгоднйшемъ свт характеръ человка, чмъ его важные подвиги….’
А сколько въ этихъ замткахъ на лету восхитительныхъ ничтожныхъ словъ, незначительныхъ вещей и остроумныхъ шуточекъ, начиная съ Бреславской газеты, которую подаютъ въ Бреславл посл раковъ и остатки которой экономные нмцы прячутъ въ карманъ… Вс эти замтки и впечатлнія, по моему, имютъ даже боле значенія, чмъ напримръ дльныя и умныя письма г. Капустина, въ ‘Русскомъ Встник’. Г. Капустинъ пишетъ для меньшинства, для равныхъ себ по развитію, онъ не заботится объ остальныхъ читателяхъ, а гг. К*, З* и Василько-Петровъ и другіе, пишущіе на лету, относятся къ низшему разряду читателей, которые еще читаютъ по складамъ, для которыхъ, какъ для Петрушки Гоголя, боле интересенъ процессъ чтенія, нежели самое чтеніе, это уже съ ихъ стороны великодушіе, подвигъ, длающій честь ихъ гуманности, и подвигъ не легкій, потому что разговаривать съ людьми образованными и развитыми, несравненно легче, чмъ съ людьми не развитыми и необразованными, съ дтьми и съ духовно-малолтними… Но съ чего вы взяли, можетъ перебить меня читатель, что гг. К*, З* и Василько-Петровъ пишутъ свои замтки для такого рода публики? разв кто-нибудь изъ нихъ намекнулъ на это?— Нтъ, но это очевидно и безъ намека… Неужели, вы думаете, что такіе умные и образованные, даже (какъ я предполагаю) ученые люди, какъ г. К*, З* и Василько-Петровъ и другіе, въ чемъ сомнваться было бы нелпо, ибо эти люди издаютъ журналы и участвуютъ въ журналахъ, не шутя вздумали бы объявлять за новость вамъ, человку образованному и начитанному, можетъ быть не разъ путешествовавшему по Европ, о томъ, что Unter den Linden соединяется съ Thiergarten, что въ Германіи все пьютъ пиво, или повторять стереотипныя фразы о томъ, что: ‘о Сикстинской Маддон нельзя имть никакого понятія по копіямъ’… Это было бы слишкомъ нелпо…. Но если бы эти глубокомысленные путешественники захотли свои замтки и путевыя впечатлнія чертить или набрасывать для образованныхъ, развитыхъ читателей, тогда бы они наврно поразили всхъ своими свдніями, тонкими и дльными наблюденіями надъ Европой, серьзными взглядами на европейскій быть, нравы и учрежденія… Имъ не для чего было бы тогда, какъ они ловко сдлали это теперь, прикидываться скифами, удивляться всему, что попадается имъ въ глаза на пути, и улиц Unter den Linden, и кружкамъ пива, и дешевымъ панталонамъ, и выписывать изъ гидовъ количество картинъ въ галлереяхъ, увряя при томъ, что они къ гидамъ питаютъ неодолимое отвращеніе!
Начитавшись всхъ этихъ восхитительныхъ путешествій, я получилъ непреодолимое желаніе путешествовать. Къ этому возбуждали меня, впрочемъ, не столько эти путешествія, сколько ясные и теплые дни: петербургское солнце такъ хорошо грло, лса, роща и парки оживлялись подъ этими благотворными лучами, вковыя деревья не шевелясь отдыхали и нжились въ тепломъ и мягкомъ воздух посл порывистыхъ и бурныхъ сверныхъ втровъ, отражаясь въ прудахъ, рчкахъ и озерахъ петергофскихъ парковъ, какъ въ зеркал, луга благоухали, рожь, налившая свои колосья, золотилась, преклонясь къ земл, все въ природ ожило, задышало и заговорило, по вечерамъ вспыхивали зарницы, такъ и тянуло вдаль на широту и на просторъ русскихъ полей и луговъ…. Я не завидовалъ русскимъ ученымъ туристамъ, глотающимъ пыль на парижскихъ и берлинскихъ улицахъ, въ Булонскомъ лсу и въ Thiergarten’, покупающимъ дешевыя панталоны въ Гамбург и пріобртающимъ своими замтками неувядаемую славу въ отечеств…. Нтъ, мн хотлось забраться въ русскую глушь, въ безпредльную степь и тамъ на вол и раздоль забыть хоть на минуту о газетахъ, журналахъ, о славныхъ путешественникахъ, обо всей литератур и въ особенности обо всей петербургской жизни, о которой я обязанъ писать вамъ —
Отъ желанія до исполненія впрочемъ еще далеко… и я остался при одномъ желаніи, но, чтобы сколько-нибудь успокоить себя, отправился съ своей петергофской дачи въ Лопухинку, отстоящую верстахъ въ 30 отъ Петергофа. За неимніемъ лучшаго, чмъ же это не путешествіе, тмъ боле, что я провелъ восемь часовъ въ дорог, за исключеніемъ двухъ съ половиной часовъ, которые гулялъ въ садахъ и паркахъ Гестилацъ — прекраснаго имнія г. Потемкина, бывшаго губернскаго предводителя петербургскаго дворянства. Я путешествовалъ на долгихъ, по старинному, по русски, съ пирогами и жареными цыплятами, въ то время, какъ мои литературные собраты обозрвали Европу а vol d’oiseau. Но и я, увлекшись ихъ блистательнымъ примромъ, начертилъ мои путевыя замтки….
Вотъ издержки изъ нихъ, подъ названіемъ:
…. Пусть будетъ истинно или ошибочно мое впечатлніе, ново или не ново — въ немъ всегда найдется одно достоинство: оно не заимствовано. А чмъ боле выказывается личныхъ впечатлніи отъ чего бы то ни было, тмъ лучше….
(Замтки на лету, соч. г. К.).
…. Я просто передаю вамъ мои личныя впечатлнія, о чемъ уже имлъ честь вамъ докладывать.
(Путев. впеч. Василько-Петрова).
….Я выхалъ съ дачи въ 10 часовъ. Утро было ясное и теплое, безъ малйшаго втра, отчего на шоссе (маккадам) пыль была нестерпимая. Не желая, чтобы поздка моя пропала даромъ, я, по примру одного изъ русскихъ туристовъ (именно одного изъ тхъ самыхъ, о которыхъ рчь шла выше), вознамрился всматриваться въ различные симптомы общественной жизни на моемъ краткомъ пути отъ Петергофа до Лопухинки и обратно…. За валомъ Англійскаго парка, выстроено недавно множество прекрасныхъ дачь….. Еще четыре года назадъ тому на этомъ мст было болото съ кочками…. За Англійскомъ паркомъ…. Кстати объ Англійскомъ парк. Въ большомъ каменномъ дворц, находящемся въ середин этого парка и выкрашенномъ жолтою краскою, во время петергофскихъ празднествъ, обыкновенно останавливаются посланники…. за Англійскимъ паркомъ противъ деревни Троицкой, стоящей на значительной возвышенности въ верст отъ этого парка, дорога поворачиваетъ вправо, и шоссе (маккадамъ) прекращается. Въ послдній разъ бросивъ взглядъ на слободку Царской охоты, стоящую за паркомъ, и на выбленное каменное зданіе присутственныхъ петергофскихъ мстъ, я простился съ Петергофомъ. Лошади бжали легкой рысью по мягкой дорог, опушенной съ обихъ сторонъ небольшимъ лскомъ на болот и скоро присутственныя мста скрылись…. Прохавъ версты три, я остановился въ Чухонской деревн Левдузи, расположенной по обимъ сторонамъ дороги, для того, чтобы всматриваться въ симптомы общественной чухонской жизни. Деревня эта иметъ не боле шести дворовъ, въ ней находится до тридцати душъ, но я не нашелъ въ ней ни одной души, кром старой и безобразной чухонки, которая не въ состояніи была удовлетворить моей любознательности и повидимому не понимала моихъ вопросовъ, несмотря на то, что они были не глубоки и не сложны. Чухны вообще народъ безобразный, злой, тупой и несловоохотливый. Любимая пища ихъ — молоко съ селедкой. Боже мой! сколько выпиваютъ они молока и съдаютъ селедокъ!… Я говорилъ передъ чухонкою съ гордостью и громко по русски, но на безобразную чухонку моя русская рчь не производила никакого дйствія и эта Финская вдьма не обращала на меня ни малйшаго вниманія. Убдившись, что въ Левдузи мн оставаться доле не для чего, ибо здсь нельзя наблюдать симптомы чухонской общественной жизни, я отправился дале. За Левдузи находится деревня Сойкина, столь-же незначительная и безлюдная и также чухонская. На улиц передъ этою деревнею валялись въ пыли и играли бловолосыя чухонскія дти, въ грязныхъ рубашкахъ и съ выпачканными лицами — За Сойкинымь до Гостилицъ, попадается на дорог еще нсколько чухонскихъ деревень въ густомъ лсу, состоящемъ изъ березника, ели и сосны, въ которомъ, по замчанію туземцевъ, водится много грибовъ. Отъ одной изъ этихъ деревень дорога поворачиваетъ влво, лсъ рдетъ и открывается поле, засянное рожью и овсомъ. Рожь изрядная, въ нкоторыхъ мстахъ она уже снята, овсы плохи…. Впереди и справа поле и болото, окаймлены густымъ лсомъ на значительной возвышенности. Изъ лса вдругъ выглянуло передъ нами жолтое каменное зданіе въ вид башни… Жолтая краска на домахъ и желтые цвты на лугахъ преслдуютъ меня повсюду. По моему мннію, и думаю, что таково мнніе всхъ людей благоразумныхъ, какъ бы зданіе ни было изящно, но покрывающая его штукатурка, вымазанная жолтой краской, портитъ все, а въ Петербург и въ его окрестностяхъ, какъ извстно, кирпичныя выштукатуренныя зданія непремнно мажутся жолтой и блой краской…
— Что это за башня тамъ въ лсу? спросилъ я у моего ямщика.
— Эвто и есть Гостилиды, отвчалъ онъ.
— А-а!…
Я усилилъ мое наблюденіе.
Сдлавъ нсколько зигзаговъ по нолю, и поднимаясь въ гору, мы очутились у садоваго вала. Влво показался сарай на каменномъ Фундамент и скоро замелькали различные домики, вроятно службы. Ямщикъ мой взялъ вправо…. Съ этой стороны садъ огороженъ ршеткою. Сквозь деревья мелькнуло какое-то большое каменное зданіе, вроятно домъ помщика, и передъ нами открылась каменная, пяти-главая церковь, не замчательная по своей архитектур и не древняя…. Отъ церкви мы спустились къ пруду, перехали чрезъ мостъ, снова поднялись на гору и остановились у двухъ-этажнаго зданія, въ которомъ помщается трактиръ, по довольно широкой деревянной лстниц я вошелъ въ свтлыя сни, а изъ нихъ, черезъ небольшую переднюю, въ чистомеблированную и большую комнату, въ четыре окна, если я не ошибаюсь, ибо записать число оконъ я забылъ, стны этой комнаты окрашены по штукатурк темно голубою краскою, а на стн висятъ гравированные портреты помщицы. На подоконникахъ разставлены горшки съ еранью и окна украшены кисейными занавсками. Осмотрлъ и другія заднія комнаты, но въ нихъ замчательнаго ничего нтъ, все какъ обыкновенно. Меня встртила женщина, пухлая и высокаго роста, въ нмецкомъ плать, съ двуличневымъ платкомъ на голов, какъ у купчихъ.
— А что, матушка, можно тутъ у васъ отобдать? спросилъ я ее.
— Отчего нельзя, отвчала она.
— А что именно?
— Щи, бивштекъ, курицу…
Я заказалъ щи и бивштексъ и отправился гулять въ садъ. Садъ и паркъ содержатся превосходно. Садъ расположенъ на гористомъ мст, между оврагами. На каждомъ шагу въ саду вы встрчаете каскады и фонтаны. Глядя на эти непрерывно бьющія воды, я невольно вздохнулъ и подумалъ: ‘Если у тебя есть фонтанъ. Заткни его. Дай отдохнуть и фонтану’ (извстный афоризмъ Кузьмы Пруткова). Глубоко и врно! Полюбовавшись съ высоты сада, съ одной стороны на безконечную даль, разстилавшуюся передо мною, на пустоту и широту русскихъ пространствъ, съ другой стороны на деревню… (крестьяне въ Гостилицахъ русскіе, и, слдовательно, я не могъ вникать въ симптомы общественной чухонской жизни) я отправился въ трактиръ. Обдъ мой состоялъ изъ слдующихъ блюдъ: щи — изготовленные плохо, кусокъ ветчины и пирогъ съ грибами, взятый мною изъ дома, и бивштексъ, крпкій какъ подошва, съ картофелемъ. Все это я запилъ доброю бутылкою Бургонскаго, которую также привезъ съ собою…. Изъ Гостиницъ, поговоривъ съ трактирною прислужницею — миловидною чухоночкою (это большая рдкость) черезъ полчаса посл обда, а именно сорокъ-дв минуты шестаго, я отправился дале. Въ Гостиницы я пріхалъ въ часъ по-полудни, слдовательно всего пробылъ я въ этомъ живописномъ и истинно царскомъ мст пять часовъ и сорокъ восемь минутъ. За обдъ,— то есть за щи и бивштексъ, пухлая и высокая женщина взяла съ меня восемь гривенъ серебромъ. Не дешево! Тутъ только убдился я, какъ мало можно доврять свдніямъ, сообщаемымъ нашими туристами. Меня увряли, что въ Гостилицахъ трактиръ очень дешевый и порядочный. Замчу мимоходомъ, что въ Гостилицахъ есть бесдка, называемая Bellevue, откуда дйствительно видъ прекрасный. Бесдки съ такими названіями вы непремнно найдете во всхъ большихъ русскихъ садахъ и паркахъ…. По дорог отъ Гостилицъ до Лопухинки деревень я что-то вовсе не замтилъ, можетъ быть потому, что вздремнулъ…. Еще не было сорока-трехъ минутъ восьмаго, когда, оставивъ влво двухъ этажный деревянный домъ, выстроенный среди лсу, мы повернули на право въ аллею, по обимъ сторонамъ которой расположены крестьянскіе домики. Это и есть Лопухинка. Прохавъ аллею, не дозжая сада, мы остановились на право у крыльца деревенскаго домика, выкрашеннаго, къ моему удовольствію, срой, а не жолтой краской. Здсь при выход изъ коляски случилась со мною небольшая непріятность: оторвалась пуговица, поддерживающая штрипки у панталонъ. Вздоръ, а все-таки досадно. Въ домик, у котораго мы остановились, помщается гостинница для прізжающихъ. Въ нижнемъ этаж, въ одной изъ комнатъ table d’hte, куда сходятся больные. Въ Лопухинк, какъ извстно, устроено водолечебное заведеніе. Начинало смеркаться и я поспшилъ осмотрть мстность…. Войдя въ садъ, я повернулъ налво къ бесдк, висящей надъ пропастью…. Удивительная картина!… Между двумя крутыми и высокими берегами, обросшими лсомъ, большой прудъ, вода иметъ зеленоватый колоритъ, напоминающій воду Рейна… Внизу, на противоположномъ берегу, у подножія лсистой скалы, съ которой сбгаютъ тысячи ключей, стоитъ деревянный двухъ-этажный домъ, въ которомъ помщается Водолечебница и въ сторон нсколько будочекъ съ душами.
Сдлавъ эти бглыя наблюденія, я возвратился въ гостинницу. Луна начинала ярко обливать крыльцо и площадку передъ нимъ, показываясь надъ вершинами деревьевъ. На крыльц сидлъ кто-то и курилъ трубку. Подойдя ближе, я увидлъ человка небольшаго роста, но коренастаго, въ бархатной фуражк блиномъ и набекрень, изъ-за которой торчали блокурые или сдые кудри, при мсячномъ свт хорошенько разсмотрть было нельзя, въ широкомъ пальто, безъ пуговицъ и въ шароварахъ….
Но здсь собственно я прекращаю мои путевыя впечатлнія и замтки, за неимніемъ Гида въ Лопухинку, ‘безъ гида не пишется и ничего нейдетъ въ голову и приступаю къ копировк съ натуры господина, сидящаго на крыльц.
Лицо его имло видъ грязноватый, потому что, кажется, онъ нсколько дней не брился. Увидвъ меня, онъ пустилъ изо рту клубы дыма, вроятно, посл затяжки, началъ обозрвать меня съ ногъ до головы, съ нкоторою наглостію, крякнулъ и заплъ дребезжащимъ голосомъ, впрочемъ, не безъ пріятности:
‘На зар ты ее не буди,
На зар она сладко такъ спитъ,
Утро дышетъ у ней на груди…’ и проч.
Во время пнія онъ все продолжалъ, однако, смотрть на меня, вдругъ голосъ его рзко прервался на словахъ:
‘И подушка ея горяча.’
— Ба, ба, ба! Кого я зрю? воскликнулъ онъ и распростеръ ко мн об свои руки, не вставая однако.
— Не узнаешь, батенька, что ли, продолжалъ онъ: — или вы этакъ все на команъ-ву-портеву, съ аристократическими закорючками, а съ нашимъ братомъ, съ простымъ дворяниномъ, который съ гордостью не поддается злому року…. Этого мимо, этого мы не узнаемъ… Ахъ, ахъ, ахъ! То-то! Катались и мы, душенька, на рысакахъ, умли запускать пыли-то въ глаза не хуже другихъ, тоже эдакъ силь-ву-пле мадамъ — и прочее, ну а теперь кончено… да мн, братецъ, наплевать на все —
И онъ еще разъ затянулся, выпустилъ тучу дыма, и сплюнулъ.
— Какими судьбами ты здсь? сказалъ я, узнавъ дйствительно въ этомъ господин одного изъ моихъ старыхъ уличныхъ знакомыхъ, съ которымъ въ дни моей молодости нердко встрчался въ трактирахъ и въ другихъ публичныхъ мстахъ. Я не видалъ его лтъ десять, но слышалъ, что онъ послднее время пустился въ какую-то не совсмъ удачную спекуляцію, и что его постигло какое-то бдствіе….
— Я, душенька, я! собственною своей персоной, вскрикнулъ онъ вставая и расшаркиваясь передо мною иронически: — вотъ гд Богъ привелъ свидться…. Это не Дюссо, нтъ! тутъ, милый другъ, намъ не подадутъ котлетъ la Ришель, съ субизскимъ соусомъ и съ бутылочкой замороженнаго…. Сколько хочешь кричи: Simon! неуслышитъ, отсюда далеко!— Ты спрашиваешь, какъ я попалъ сюда? Воздухомъ, братецъ, свжимъ подышать захотлось, отъ прежней жизни оторваться, луной полюбоваться… Вишь, шельма, какъ свтитъ!… (Онъ чубукомъ ткнулъ на луну съ нкоторою досадою). Не зналъ, что случится, вотъ и пришлось полечиться…. Ну, да все это вздоръ…. Поцалуй меня и садись…. Ужасно радъ, что тебя встртилъ, я человкъ простой, безъ закорючекъ, люблю тебя смерть, чортъ знаетъ за что, вдь ты вызжаешь все на тонкостяхъ, теб бы все bouquets de l’Imperatrice, или эдакіе мозгъ одуряющіе Финь-Флры. Да брось ты, братецъ, все это, ради самого Бога! тамъ, душенька, мягко стелятъ, да жостко спать, тамъ все для выставки, а не для души. Что ты тамъ ни толкуй, а надо жить, братецъ, по душ, надобно, чтобы внутри-то у человка была музыка… чтобы какъ дотронулся до живой струны, такъ чтобъ и заиграла тамъ, въ глубин, небесная внутренняя гармоника, а ты бы слушалъ ее да не наслушался, да сердечной, теплой водой, въ просторчіи именуемой слезами, обливался… вотъ что!… Я, братецъ, пожилъ на свт, везд вертлся, на все насмотрлся, все испыталъ, бывало народъ только ротъ разваетъ, какъ катить по Невскому или по Тверской, а искры летятъ по сторонамъ… У князя Каланчакова первые рысаки были, особенно одинъ рысакъ — Птицей прозывался, а я, братецъ, намоемъ Вихр и Птицу обжигалъ. Спроси у Петруши Драницыпа про меня…. Какими обдами я кормилъ…. Онъ, я чай, до сихъ поръ облизывается — по 25 р. съ персоны, безъ вина…. какъ Богъ святъ!— теб это скажетъ и Фельегъ, и Легранъ, и Шевалье, и Дюссо, и Морсли эти всякіе… Людямъ по 5 цлкачей на водку бросалъ,— этотъ мошенникъ Симонъ, я чай, не отопрется…. Нтъ, вотъ я теб разскажу…. ты, душа моя, человкъ съ искрой, въ теб есть, даромъ что ты все на экскюзе прохаживаешься, частичка Божьей благодати, эта поэзія-то что вы зовете, а по нашему внутренняя гармоника…. Хочешь выслушать?…
— Я слушаю, отвчалъ я, и подумалъ: — да изъ моей копировки выходитъ, кажется, нечто похожее на Талантливыя натуры г. Щедрина….
— Это было, братецъ ты мой, продолжалъ мой знакомый, не безъ важности нахмуривъ брови и задумываясь: — это было давно…. Тогда еще сдой волосъ не прокрадывался въ мои кудри…. Они у меня сами вились безъ щипцовъ парикмахерскихъ…. Только, бывало, мокрой щеткой проведешь по нимъ — и готовъ…. никакой Грильонъ лучше не причешетъ…. Молодая кровь кипяткомъ кипла, а сердце любви да воли хотло. Состояніе у меня было хорошее, другому на два вка стало бы, а я его въ десять лтъ поршилъ, потому что не зналъ ни въ чемъ удержу, съ дтства омерзніе питалъ ко всякимъ шлагбаумамъ, къ всамъ и къ мрамъ. Душа — мра, думалъ я, и каталъ, валялъ безъ оглядки, только духъ занимался, да прохожій дивовался. Ну, вотъ, въ это-то время ахъ! золотое было времячко…. Я только что вышелъ въ отставку…. Всего только съ годъ корнетскій мундиръ проносилъ парады разные, паркеты да этикеты мн были не по душ…. На паркетахъ скользко, а вздыхать, ухаживать, мирлифлерничать было не по мн. По нашему, просто, душа на распашк, сердце на ладони, приложилъ руку къ сердцу, съ колнопреклоненіемъ:— такъ-молъ итакъ, сударыня, люблю до страсти, осчастливить въ вашей власти, такъ осчастливьте, а на нтъ и суда нтъ,— и вся недолга. Я любилъ, братъ, крпости брать безъ приступа, съ набга, чтобъ съ перваго раза озадачить. Вотъ вышелъ я въ отставку, все неловко, чувствую, что тсновато въ Петербург, воздуху мало. Ночь, бывало, коротаешь съ пріятелями, да съ пріятельницами у Фельета, пьешь, пьешь, все кажется мало, начнешь отъ тоски взеркала бутылками швырять, всю посуду перебьешь, а сердце все ноетъ — все не то, полдня проспишь, пошь, да въ театръ, а изъ театра опять къ Фельету съ новой компаніей, а отъ Фельета въ ночной объздъ, тамъ нмцевъ приколотишь, а все не полегчитъ. Думаю себ — нтъ, вонь изъ Питера, тутъ задохнешься еще, пожалуй, въ гранитныхъ стнахъ… Матушка Русь святая не клиномъ сошлась, широка родная, есть гд погулять, гд душу отвести. Тогда еще объ этихъ заморскихъ хитростяхъ самоварахъ-то этихъ, на которыхъ вы нынче разъзжаете, и помину не было въ нашемъ православномъ царств…. Мы зжали на птицахъ — на тройкахъ: ляжешь, бывало, въ кибитку, кони вздрогнутъ, колокольчикъ задребезжитъ, ямщикъ встанетъ на облучокъ, взмахнетъ кнутомъ, вскрикнетъ: ‘Эй вы голубчики, выносите!’ колокольчикъ зальется, а въ сдок душа отъ быстроты захлебнется. Все то это прошло!… Дернулъ я такимъ манеромъ въ первопрестольную, да на дорог въ Крестцахъ зацпилъ въ одномъ шугайчик такую красотку — (Разскащикъ при этомъ языкомъ прищолкнулъ) Матрешей прозывалась…. ростомъ, дородствомъ, близной.и пригожествомъ чудо!… Я недолго и уговаривалъ ее — просто, такъ пришелся ей по сердцу…. за околицей ждала меня, ночь была темная, продрогла голубка, да я ее въ свою медвжью шубу закуталъ, такъ мигомъ согрлась. Дивная была двка-то! Я въ Москв нашилъ ей всякихъ парчевыхъ и бархатныхъ съ прозументами сарафановъ и шугаевъ, надла она башмаки козловыя со скрыпомъ, навязала кисейные рукава… бывало однется, взглянешь на нее…краля! Ну, въ Москв жизнь попросторне, по шире, тамъ у меня тоска немного поотошла, тамъ я три мсяца изъ цыганскаго табора не выходилъ, пятьсотъ душъ на этихъ проклятыхъ черномазыхъ египтянокъ ухнулъ, всмъ цыганскимъ ухваткамъ выучился, съ Ильюшкой пилъ мертвую, ну, просто, совсмъ было въ цыгана обратился и лошадьми сталъ надувать, ей-Богу!… Матреша моя сначала и рветъ и мечетъ, плачетъ-надрывается, горючими слезами обливается… Ревнива была, какъ тигрица, братецъ!— Да сладить-то со мной было трудно въ ту пору….— необъзженный былъ конь, дикій, диче того, что подъ Мазепой былъ. Наконецъ опостылло мн все это, хватилъ я въ степную деревню да и заперся тамъ съ Матрешей,— полгода носу никуда не показывалъ, а обо мн тамъ чортъ знаетъ какіе слухи идутъ между сосдями. Я ни къ кому и никто ко мн,— былъ у меня только одинъ другъ закадычный — исправникъ, съ живаго и съ мертваго, съ друга и съ недруга кожу дралъ, а малый былъ съ широтой и со вздохомъ….— онъ бывало задетъ, такъ съ нимъ налижемся до положенія ризъ, вотъ и все развлеченіе. Душа, знаешь, отдыху потребовала…. Ну вотъ такимъ манеромъ и отдохнулъ я…. А самъ чувствую между тмъ, что крылья начинаютъ ужь расправляться. Вдругъ вздумалось мн такъ ни съ того ни съ сего — пирушку задать сосдямъ…. ‘Вотъ’, думаю, ‘я-молъ имъ покажу сволочи-то этой…. что я за человкъ. Пусть-молъ и дти ихъ и внуки и правнуки вспоминаютъ обо мн….’ Какъ затемяшилось въ голову эта мысль — не даетъ покою.. ‘Надо’ думаю, ‘у кого нибудь денегъ достать’, а на ту пору у меня просто гроша не было, впередъ двухъ годовой доходъ просвисталъ, имніе бы заложилъ, да закладывать-то было нечего, жаль, что мн неудалось пожить прежде родителей, а то они, вчная имъ память, распорядились, все заложили безъ моего просу, только и оставили мн чистенькихъ пятьсотъ, которые я въ три мсяца въ Москв на цыганъ прогулялъ…. Занимать — видъ не хорошъ, обдуть какого нибудь въ карты нельзя: подлецы грошевыя игры ведутъ, а ужь если бы хоть кто нибудь изъ нихъ имлъ страстишку, не вывернулся бы изъ моихъ рукъ, потому что вс эти Фокусы я обдлывалъ тоньше самого Пинетты…. Надо теб, душенька, сказать, что будучи еще корнетомъ въ отпуску въ Лебедян я попалъ на шулеровъ, которые облупили меня, какъ липку…. Парни были, впрочемъ, добрые — я потомъ съ ними сошелся, они мн вс свои секреты поразсказали и доставили мн случай воротить мои денежки…. уступили мн одного молодчика,— забубенныя были головы, но съ великодушной отрыжкой… Откуда же однако взять денегъ? а надо тысячъ пять по меньшой мр — тогда мы считали на ассигнаціи. Теперь ужь я отуплъ, выдохся, эръ-фиксу нтъ, теперь и въ годъ того не придумаешь, что бывало въ минуту наитіемъ придетъ, а тогда умъ, воображеніе, ловкость все было, какъ англійская бритва… Вдругъ, братецъ, меня такъ и озарило — Я вскочилъ со стула и веллъ заложить разъзжую тройку. Верстахъ, братецъ, въ тридцати отъ меня, на большой прозжей дорог стояла харчевня. Содержала ее, изволишь видть, какая-то вдова мщанка, Акулина Власьева, по прозванію Юла, видно въ молодости, бестія, юлила много,— вдь всегда по шерсти и кличка бабища лтъ сорока, полная, высокая, здоровенная — изъ себя корява маленько, да носъ ужь больно курносъ. Но про Акулину Власьевну шла, братецъ ты мой, такая молва, что ей отъ мужа капиталы достались, да и сама-то она, какъ извстно было, шибко торговала. Харчевня-то ее была у самого перевода на кормилиц Волг. Въ большіе ее капиталы я не врилъ, по въ томъ не сомнвался, что у нее деньжонки есть, потому что гласъ народа гласъ Божій. Видъ она имла строгій, а шашни за ней водились,— не безъ того, по глазамъ было видно,— да и курносый носъ — врный признакъ страсти,— замть, душа моя, это ужь какъ дважды два — я ужь и тогда, несмотря на незрлость и неопытность, эту смтку сдлалъ, потому что знакомъ былъ передъ этимъ съ одной курносой — просто кипятокъ, обвариться было можно, да и у Матреши у моей былъ носикъ немножко кверху вздернутый. Завалился я такимъ образомъ въ тарантасъ,— дло-то было ужь весеннее, да и покатилъ къ Акулин…. Пробылъ я у нее три дня и три ночи — такія штуки только въ молодости, душенька, откалывать можно, — подластился къ ней, мелкимъ бсомъ разсыпался, ну просто безъ мыла въ душу ей влзъ…. Растаяла моя Юла, глазъ съ меня не спускаетъ, такъ и юлить, а я то ей турусы на колесахъ, глаза горятъ, бью себя въ грудь, говорю:— приколдовала ты меня, бестія, самъ не знаю что со мною длается, ошаллъ совсмъ чувствую, что безъ тебя мн и жизнь не мила, а она и ногъ подъ собою не слышитъ отъ радости, несмотря на то что лапищи у нее были преогромныя, все твердитъ: ‘Охъ, голубчикъ ты мой, ясный ты мой соколъ, все мн что-то неврится, не обмани ты меня, батюшка мой….’ руки, ноги мн далуетъ, своими ручищами кудри мн приглаживаетъ, въ порыв страсти благимъ матомъ кричитъ: ‘охъ тошненько, охъ, голубчикъ!’ Я теперь самъ удивляюсь, какъ это у меня духу тогда достало…. вотъ она что значитъ молодость-то! ну, да какъ бы тамъ ни было, а черезъ три дня, братецъ ты мой, пріхалъ домой съ пятью тысячами въ карман…. Я, впрочемъ, далъ ей росписку, что взялъ у нее деньги на сохраненіе… Съ тхъ поръ я и улыбнулся для нее — Въ объздъ, братецъ, здилъ, чтобы только не видать этой морды….
— Отчего жь ты не попробовалъ у нее занять просто? спросилъ я.
— Дала бы она такъ!… И ужь задалъ же я на эти денежки праздникъ! Вино — разливанное море, музыка, иллюминація, фейерверкъ — просто небу жарко. Нахали ко мн вс эти чучелы съ того свта съ женами, съ дочерями, съ сыновьями, съ племянницами, съ приживалками, со всею дворнею, то есть просто въ Караванъ-Сарай весь мой домъ превратили… а къ вечеру такая потха пошла,— чудо!… Пляски, танцы, игры, куры да амуры, дымъ столбомъ и ума помраченіе бураки трещатъ, визги, восклицанія, восторги,— потха да и только. Ужь когда въ голов у всхъ заходило… я, безъ церемоніи, вывелъ въ залъ Матрешу… Выступила она, братецъ ты мой, какъ пава: золотой сарафанъ, кокошникъ, какъ жаръ горятъ, а самъ я одлся по крестьянскому, какъ на театрахъ, въ бархатной поддвк, въ козловыхъ высокихъ сапогахъ съ оторочкой, въ шолковой малиновой рубах, золотымъ поясомъ перехваченной, и пошли мы съ Матрешей по русски плясать…. Вс такъ и разинули рты, такъ и ахнули, подумали, что это барыня какая нибудь, переряженная въ сарафанъ… Я потомъ взялъ гитару да какъ отхватилъ имъ: ‘Мы цыгане молодцы’, такъ просто у семидесяти-лтнихъ старцевъ суставчики заходили, а потомъ, знаешь, чувствительную, со вздохомъ для барынь….
Ты не улыбайся, душенька, не думай, что я такъ вотъ какъ дуракъ бросилъ эти пять тысячъ изъ одного этакого какого нибудь пустаго фанфаронства. Оно точно, что мн хотлось таки и показать себя — Пусть-де знаютъ, съ какого полета птицей дло имютъ,— а на эти пять тысячъ я пріобрлъ сорокъ тысячъ. Черезъ недлю посл этого я занялъ у одного сосда двадцать, а черезъ мсяцъ у двухъ по десяти… Вотъ оно что значило одурить ихъ, пыль-то имъ пустить въ глаза. Я и самъ не ждалъ такой благодати отъ этой пирушки, да еще pour la bonne bouche, посл нея четыре барыни врзались въ меня — вотъ до сихъ поръ…
Онъ показалъ на брови.
— Ну чтожь, занявъ эти 40,000, заплатилъ ли ты Акулип-то 5000? перебилъ я его….
Разсказчикъ мой посмотрлъ на меня пристально, улыбнулся какъ-то странною улыбкою, началъ вычищать золу изъ своей трубки, потомъ набивать трубку табакомъ, повторяя сквозь зубы:
— Заплатилъ… заплатилъ… гмъ!… заплатилъ бы я ей можетъ, еслибы…. Чужимъ добромъ я пользоваться не хочу…. Я плюнулъ бы ей въ рябую ея рожу и заплатилъ бы,— да она жаловаться на меня, шельма, вздумала…. Ну, я говорю, коли-такъ, такъ не видать теб этихъ денегъ, какъ своихъ ушей. Хорошо еще что мой другъ исправникъ — уговорилъ ее не представлять росписки, а самъ мн — ‘принимай, говоритъ, монъ-шеръ, мры, я удержалъ ее покуда, ну а представитъ росписку, тогда, братъ, длать нечего, взыщемъ съ тебя…. Хорошо, думаю себ Я къ ней…. Ну тутъ такая сцена произошла, что перомъ не опишешь. Она, братецъ ты мой, какъ мы остались на един, подняла такой крикъ: — погубилъ ты душу мою, говоритъ, обокралъ, чтобъ теб говоритъ и то и то — а я ни слова, только гляжу на нее да улыбаюсь….
— Чего орешь-то, дура, говорю я…. Деньги твои я, коли хочешь, сейчасъ отдамъ — Подавай мн мою росписку….
— Врешь, говоритъ:— теперь не надуешь.
— Да надувать — я тебя не хочу…. вотъ смотри — и показалъ ей пачки: сверху-то, знаешь, ассигнація, а внизу простая тонкая бумага….
Она посмотрла и пошла отпирать шкапъ, вынула оттуда росписку, и показываетъ ее — Ну, давай, говоритъ, деньги, а я вырвалъ у нея росписку, да въ огонь… Въ комнат-то печка на счастье топилась….
— Ну, я говорю, теперь взыскивай съ меня деньги, жалуйся, представляй росписку. Я такой, говорю, человкъ, что когда со мной мирно, кротко, по душ поступаетъ съ тмъ и я дйствую по душ. Баба моя совсмъ ошалла, стоитъ, вылупивъ на меня свои буркулы и не смигнетъ…. Да ужь какъ я съ лсницы сходилъ, слышу, кричитъ: караулъ! Дери глотку-то, думаю, сколько хочешь — теперь поздно… Я въ тарантасъ… Свиснулъ — и быль таковъ…
Стало мн опять посл этого грустно, томитъ что-то, все какъ то не то, не по мн, а сердце въ груди словно голубь трепещетъ и стонетъ, дома тошно, хожу, какъ зврь какой нибудь, это всякой бездлицы вспыхиваю, всю дворню такъ ни за что ни про что на конюшн отодралъ, въ гостяхъ еще тошне, только бывало отойдетъ маленько какъ къ вдов Клико прибгнешь, забудешься на мгновенье, а того мн не вдомекъ, что сердце тяжесть носитъ, оттого что любви проситъ. Матреша-то ужь крпко мн надола, а человкъ я былъ всегда любящій, со вздохомъ… Ну вотъ одинъ разъ похалъ я, на охоту, верстъ со ста отъхалъ отъ дому, хожу, брожу по болотамъ, а въ голов не то, и птица нейдетъ…. Поднялся я на бугорочекъ и прилегъ — лежу, а не подалеку вижу лсокъ, расчищенный, въ род рощи, вдругъ вызжаетъ изъ этой рощи амазонка, вся, братецъ, въ черномъ, на вороной лошади, шляпа съ широкими полями, черное перо назадъ, вуаль зеленый на отлет, талія тонше рюмки шампанской… хлыстикъ въ рук. Выхала она изъ рощи, да мимо меня, бросила на меня, знаешь, этакой взглядъ, сердце сокрушающій и помчалась, словно вихорь, по полю… Сто лтъ проживу не забуду этого взгляда… У меня только въ сердц кнуло, да кровь въ голову прихлынула, я вскочилъ, какъ угорлый, гляжу, а ужь ее и слдъ простылъ… ‘Что это, думаю, за аксіома такая, откуда?..’ — И схватилъ себя за башку, какъ помшанный…
Разсказчикъ мой остановился на минуту, вздохнулъ, покачалъ головою и сказалъ, повидимому, разчувствовавшись:
— Много прожилъ я на свт, душа моя, много видалъ разнаго сорта барынь со всякимъ эръ-фиксомъ, со многими вкъ короталъ,— а ужь такой барыни ни прежде ни посл, не встрчалъ да и встртить-то такую не всякому въ жизни удастся. На это свыше благоволеніе надо имть… Глаза черные какъ звзды горятъ, коса, какъ смоль, ниже колнъ разсыпается, ямки на щечкахъ, когда улыбается… сложена, братецъ ты мой, какъ мальчикъ, роста большаго, а ножки и ручки, какъ у трехъ-лтняго младенца, голосъ, контральтовый, да такой, если бы эти Рубини ваши, Лаблаши и Маріо услыхали ее, такъ и они ахнули бы. Образованія, братецъ, такова, что и профессора всякаго за поясъ бы заткнула, всхъ этихъ вашихъ Гюго и Волтеровъ наизусть знала, танцовала такъ, что сама Тальони передъ нею на колни бы стала и сказала бы только mille pardon!.. Подлецомъ, братецъ, позволю себя назвать, если я хоть что-нибудь прибавляю…. Взгляни на нее, прошепчи про себя: недостоинъ, да и бги вонъ, вотъ какого рода существо было… Я не стоилъ., послдней песчинки на подошв ея ботинки.
— Какже ты съ ней познакомился?… спросилъ я.
— Черезъ три часа посл встрчи въ лсу, я ужь сидлъ, душенька, въ гостиной у нее. Въ три часа все обработалъ… Мужу ея представился, богатый помщикъ былъ, только мокрая курица, алхимикъ какой-то, все за старыми, гнилыми книжищами сидлъ и отъ него гнилью несло… Гутенбергъ былъ эдакой… а она, братецъ, поэзіей дышитъ, вся кипитъ огнемъ несгораемымъ, страстію пышетъ, гджь ему было понимать ее?… Ей нуженъ былъ, братецъ, человкъ съ искрой и со вздохомъ, который бы съ одной стороны могъ ее въ эмпиреи уносить. Ну да какъ бы тамъ ни было, а она, братецъ, полюбила меня…. Видитъ, что я человкъ со вздохомъ, а я.
Онъ вскочилъ и ударилъ себя въ грудь…
— Я бы за одинъ ея взглядъ теперь въ тартарары пошелъ, душу бы свою закабалилъ на вкъ… Какъ вспомнишь прошлое, невозвратное, такъ кровавой слезой обольется. Какіе вечера-то бывало проводили мы съ нею… Уйдемъ въ паркъ… Съ одной стороны заря догараетъ, съ другой красный мсяцъ выплываетъ и звздочки зажигаются, идемъ по дорожк, а дорожка-то вся облита точно янтарнымъ свтомъ, сядемъ на скамейку передъ прудомъ… Прудъ-то какъ серебряное блюдо, деревья не шелохнутся, только по посеребрянной дорожк тни бросаютъ, у нее, у моей красавицы, черныя кудри по плечамъ разовьются, а глаза блестятъ ярче звздочекъ небесныхъ, грудь волной поднимается, у обихъ внутри музыка звучитъ….
Онъ прошелся нсколько въ волненіи по комнат и вдругъ вскрикнулъ съ такимъ азартомъ: — да что, братъ, пьешь ты водку? выпьемъ!— что мн стало даже страшно… Я объявилъ, что непью.
Онъ взглянулъ на меня съ ядовитымъ упрекомъ.
— Ахъ фификусы вы эдакіе!… Что, небось, бонъ-тонъ не допускаетъ?… Онъ покачалъ головою.— Жалкіе вы, братецъ, мелкіе люди!… Исказили вы себя, обузили, чортъ знаетъ на что похожи стали!… Ни широты, ни полету, куклы настоящія…
— Полно вздоръ-то говорить, докончи-ка лучше свою исторію, перебилъ я.
— Что кончать то… Теперь не стану кончать… Душа требовала высказаться, и я высказалъ бы, все высказалъ, да ты охолодилъ, братецъ, нтъ, ужь теперь такъ не скажется…
— Ну чмъ же, однако, кончилось….
— А тмъ, отвчалъ онъ, съ замтною холодностію и нехотя:— что однажды я превезъ ее къ себ, долго мы съ нею по душ толковали, сталъ я передъ нею на колни, да и говорю… ‘Брось, говорю, мужа, голубка, поживемъ на вол…. Вдругъ, братецъ, дверь на стежь, а въ дверяхъ, какъ фурія какая — Матрешка… Бдовая была двка…. Львица…. Мн теперь ужь и жаль ее…. (Онъ вздохнулъ.) Бросился было я, чтобы вытолкать ее вонъ, а она кричитъ:—Разбойникъ ты эдакой!… Мало, говоритъ, что тына сторон чортъ знаетъ что длаешь, еще въ домъ, говоритъ, полюбовницъ привозить сталъ…’ а она, моя голубка, при этомъ только вскрикнула, да на диванъ покатилась, а у меня кровь въ голову, я схватилъ со стола шандалъ, да въ Матрешку… такъ угодилъ, что тутъ же грянулась, да черезъ часъ Богу душу отдала…Что ужь потомъ было и говорить не хочу, только счастіе мое съ этой минутой покончилось… Все пошло съ тхъ поръ не такъ, какъ слдуетъ… И что мн это стоило!.. Тысячь десять земскимъ властямъ ввалилъ, ну, разумется, посл эдакаго куша по слдствіи оказалось, что умерла скоропостижно отъ удара… Исправникъ былъ мн другъ закадычный, а и тотъ, шельмецъ, содралъ съ меня особо еще 3,000… Дружба, говоритъ, дружбой, а служба службой!.. Да зачмъ я имъ давалъ эти деньги? и самъ не понимаю… Лучше бы тогда же пошелъ въ Сибирь! что, братецъ, теперь моя жизнь?… Изъ Долговаго Отдленія, по милости добрыхъ людей, теперь на поруки выпущенъ по болзненному состоянію для излеченія!… Укатали бурку крутыя горки!… Теперь охоты нтъ, а вотъ я когда нибудь теб разскажу мою петербургскую жизнь, если Богъ приведетъ снова гд нибудь встртиться. Вы живете въ Петербург, а вдь не знаете его, вс столичныя продлки открою теб, вс приказные крючки и каверзы… Жилблазъ, душенька, скучная книга передъ моими похожденіями, ‘Парижскія Тайны’ пустяки передъ моими петербургскими тайнами. Напиши я свои записки, да издай ихъ,— еще обогатиться могу… да къ чему мн теперь богатство?.. Ужь прежняго полета не будетъ, сдина въ бород, а въ ребр — ужь не бсъ, а просто на просто ломота. Вотъ и теперь кости заныли, потому что сыро становится. Прощай, душенька… сонъ клонить начинаетъ.
И онъ крпко пожалъ мн руку, прибавивъ: — а все еще я, братецъ, человкъ со вздохомъ, не смотря на старческія немощи… и уходя снова заплъ:
На зар ты ее не буди…
Но здсь долготерпливый читатель (я предчувствую) останавливаетъ меня и говоритъ:
— Вы взялись описывать намъ петербургскую жизнь, а вмсто того сочиняете какіе-то путевыя замтки и копируете съ натуры Богъ знаетъ для чего какое-то уродливое лицо, случайно попавшееся вамъ…. Что доказываетъ этотъ господинъ?… и съ какою цлію вывели вы его на свтъ?
— Онъ доказываетъ тоже, что и другія Талантливыя Натуры, съ которыми васъ знакомили прежде, а что он доказываютъ — это не мое дло. Господина же этого скопировалъ я для того, чтобы предварительно нсколько познакомить васъ съ личностію того, чьи весьма любопытные, по моему мннію, разсказы о петербургской жизни, я, по всей вроятности, сообщу вамъ со временемъ —
Теперь…. (и я самъ чувствую, что ужь давно пора) перейдемъ къ отчету о томъ, чмъ былъ занятъ Петербургъ въ август.
Въ половин августа Петербургъ вдругъ оживился. 15 августа происходилъ торжественный въздъ Ея Императорскаго Высочества Великой Княжны Ольги еодоровны. Отъ дебаркадера Желзной Петергофской дороги до Зимняго Дворца, на всемъ этомъ огромномъ протяженіи, дорога убрана была разноцвтными флагами, щитами съ вензелевымъ изображеніемъ Великаго Князя и Великой Княжны, гирляндами изъ цвтовъ и зелени, коврами на окнахъ и балконахъ домовъ. Самыя дебаркадеры въ Петергоф и Петербург убраны были съ большимъ вкусомъ. Невскій Проспектъ весь застроенъ былъ лсами и завшанъ флагами. Петербургъ представлялъ втеченіе трехъ дней (15, 16 и 17 августа) торжественный праздничный видъ. Церемоніалъ шествія уже извстенъ нашимъ читателямъ. 16 въ день бракосочетанія были обдъ (во время котораго былъ концертъ, и въ немъ, между прочимъ, участвовала вновь прибывшая пвица г-жа Бискаччіанти) и вечеромъ балъ въ Зимнемъ Дворц, а 17 числа парадный спектакль въ Большомъ театр.
Вотъ какъ описываетъ этотъ спектакль петербургскій корреспондентъ журнала ‘Le Nord’.
‘Вс военные и гражданскіе сановники были въ театр въ полной форм, дамы въ блестящихъ туалетахъ, сіяющія брильянтами, дипломатическій корпусъ…. Лэди Водгузъ и г-жа Реджина, супруга неаполитанскаго посланника, обращали особенное вниманіе. Императоръ и вдовствующая Императрица подвели Высоконовобрачныхъ къ периламъ ложи — и троекратное ура огласило залу. На Великой Княгин Ольг еодоровн было розовое платье, съ пятью воланами, изъ point d’Alenon, на голов и на ше брильянты.— Спектакль продолжался съ небольшимъ часъ,— давали нсколько сценъ изъ ‘Жизели’, съ Богдановой и Муравьевой.
Городъ былъ блистательно иллюминованъ втеченіе двухъ дней.
20 числа былъ балъ въ Петергофскомъ большомъ Дворц…. а въ верхнемъ и нижнемъ саду противъ Дворца было народное гулянье съ двнадцатью оркестрами полковой музыки,— при великолпной иллюминаціи изъ разноцвтныхъ огней, расположенной съ величайшимъ вкусомъ, особенно въ нижнемъ саду. Здсь боле всего обращала на себя вниманіе иллюминація террасы дворца и бассейна у Самсона. Фейерверкъ былъ сожженъ не вдалек отъ пароходной пристани. Стеченіе публики было многочисленное и было бы еще многочисленне, еслибы не дождь, который начался въ половин третьяго часа и продолжался до половины шестаго. Этотъ дождь, вроятно, испугалъ многихъ петербургскихъ жителей и заставилъ ихъ отложить поздку въ Петергофъ. Замчательно, что пароходное ПетергоФское Общество брало за проздъ въ этотъ день по пятидесяти копекъ серебромъ и со вторыхъ мстъ, которые стоятъ обыкновенно тридцать копекъ, не объявивъ заране объ такомъ увеличеніи цны,— а это распоряженіе не мшало бы сдлать за ране… Почему же не предупредить публику, когда дло касается ея кармана.
Такъ называемыя ліонскія пвицы привлекали нсколько дней сряду посл своего прізда многочисленную публику въ Виллу-Боргезе, но теперь уже къ нимъ попривыкли и поохладли, да и въ первые дни, говоря откровенно, восторгаться было не отчего…. Загородныя гулянья теряютъ, впрочемъ, вообще привлекательность, съ 26 августа начались холода и довольно сильные морозы по ночамъ, деревья быстро пожелтли, георгины померзли и почернли…. смеркается рано…. нтъ солнца…. Пора въ городъ…. опять къ каминамъ и за двойныя рамы, на семь мсяцевъ…. Вотъ ужь и Итальянская Опера открылась. Говорятъ, составъ ея превосходенъ….
Въ числ ангажированныхъ артистовъ находится нсколько новыхъ: — примадонны г-жи Бискаччіанти и Heu, seconda donna г-жа Эверарди, теноръ Монджини и баритонъ Эверарди.
Г-жа Бискаччіанти родилась въ Бостон. Бостонъ и Нью-Йоркъ были свидтелями ея первыхъ успховъ, и потомъ Калифорнія. Изъ Америки она прибыла въ Европу и появилась прежде всего на Парижской Итальянской опер. На сцен этого театра она дебютировала не безъ успха и музыкальные парижскіе критики и между прочими г. Фіорентино отзывались объ ней съ похвалою. Говорятъ у нее прекрасный сопранный голосъ, гибкій, чистый и обработанный. Она дебютировала уже у насъ въ ‘Лучіи’ съ теноромъ Монджини.— Монджини родился въ Рим въ 1828 году, и послдніе пять лтъ занималъ первые амплуа на театрахъ итальянскихъ, парижскомъ и мадридскомъ. Теноръ его грудной, и, говорятъ, очень пріятный.
Камилло Эверарди родился въ Бельгіи, въ Динан, въ 1825 году, дебютировалъ онъ впервые въ 1849 году, въ театр Nuovo, въ 1851 году онъ плъ уже на театр Scala въ Милан съ успхомъ. Г-жа Эверарди (mezzo-soprano), его жена, сопутствуетъ ему везд и занимаетъ амплуа второстепенныя.
19 августа г. Главноуправляющій Путями Сообщенія и Публичными Зданіями прохалъ для осмотра вновь отстроеннаго участка отъ Гатчины до Луги (86 верстъ). При этомъ совершено освященіе дороги, а 22 августа Государю угодно было осчастливить Главное Общество поздкою по тому же участку отъ Царскаго Села до Луги, откуда Его Величество отправился въ дальнйшія путь. Черезъ мсяцъ дорога эта будетъ открыта для публики. Работы отъ Луги до Пскова доведены до такой степени, что съ ноября этого года можно будетъ уже перевозить потребные матеріалы для дальнйшаго сооруженія дороги.
‘Современникъ’, No 9, 1857
Прочитали? Поделиться с друзьями:
