Песня о Гайавате, Лонгфелло Генри Уодсворт, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Генри Уодсвортъ Лонгфелло
Псня о Гайават

The Song of Hiawatha

Перевел Д. Л. Михаловскій

Источник: ‘Отечественныя записки’, 1868, — NN 5, 6, 10, 11 и 1869 N6.

Оригинал здесь: Викитека.

Оглавленiе.

* Примчанiе переводчика (изъ ‘Отечественныхъ записокъ’).

* Прологъ.

* I. Трубка мира.

* II. Дтство Гайаваты.

* III. Постъ Гайаваты.

* IV. Друзья Гайаваты.

* V. Лодка Гайаваты.

* VI. Сватовство Гайаваты.

* VII. Свадьба Гайаваты.

* VIII. Письмена.

* IX. Привиднья.

* X. Голодъ.

* XI. Слдъ благо.

Примчаніе переводчика.

Генри Лонгфелло, родившійся въ 1807 г., принадлежитъ къ числу перворазрядныхъ американскихъ поэтовъ нашего времени и пользуется большою извстностью какъ въ Америк, такъ и въ Европ. Онъ писалъ въ драматическомъ, лирическомъ и эпическомъ родахъ. Драматическіе опыты его слабы, но многія лирическія его стихотворенія превосходны. Нкоторые изъ нихъ переведены на русскій языкъ и печатались въ нашихъ журналахъ, наприм. ‘Псни о невольничеств’ Excelsior и др. Изъ эпическихъ его произведеній самый громадный успхъ имла изданная въ 1855 г. ‘Псня о Гайават’: въ теченіе полугода разошлось въ Америк 30 изданій этой поэмы, которую можно назвать индійскою эддой. Она основана на существующемъ между сверо-американскими индійцами преданіи о человк чудеснаго происхожденія, который былъ посланъ къ нимъ съ неба, чтобы возделать пустыни и научить дикарей мирнымъ искусствамъ. У разныхъ индійскихъ племёнъ онъ извстенъ подъ различными именами: Мичабу, Чайабо, Манабозо, Тэрнавагжъ и Гайавата. Гайавата значитъ пророкъ, учитель. Легенда о нёмъ въ томъ вид, какъ она существуетъ у ирокезовъ, изложена у Скулькрэфта въ его книг подъ названіемъ: ‘Прошедшее, настоящее и будущее индійскихъ племёнъ въ Соединённыхъ Штатахъ’ (History, Condition and Prospects of the Indian Tribes of the United States) и записана съ устныхъ разсказовъ одного индійскаго вождя. Къ этому старому преданію Лонгфелло присоединилъ и другія индійскія легенды, заимствованные большею частію изъ сочиненія Скулькрэфта, неутомимымъ трудамъ котораго литературный міръ обязанъ многими изысканіями о легендарномъ эпос индійцевъ. Мсто дйствія — страна, населенна племенемъ оджибуэевъ, на южномъ берегу Верхняго озера (Гюрона) между живописными скалами и большою песчанною пустыней. Я задумалъ перевести на русскій языкъ, размромъ подлинника, нсколько главъ этой поэмы, наиболее характерныхъ или же необходимыхъ для цльнаго представленія объ иде этой поэмы, общая связь которой прерывается иногда различными эпизодами. Прологъ и 1-я глава поэмы были уже помещены въ 1866 году въ журнал, нын несуществующемъ, но я счёлъ нелишнимъ напечатать ихъ вновь, какъ для большей цльности впечатлнія, такъ и потому что если не вс, то многіе изъ читателей ‘Отечественныхъ Записокъ’ вроятно не помнятъ этихъ главъ или вовсе не читали ихъ. Независимо отъ интереса, возбуждаемаго смутными преданіями первобытнаго народа, тснимаго со всхъ сторонъ наплывомъ предпріимчивой цивилизаци, я соблазнился свжестью этой двственной поэзіи, прелестью стиха и вмст простотою разсказа, которымъ такъ удачно воспроизводится —

Этотъ лепетъ, говорящій

Такъ наивно, такъ подтски,

Что едва мы различаемъ —

Псня это или говоръ.

И это побудило меня къ переводу.

Въ своёмъ разсказе Лонгфелло не гоняется за красивой фразой, онъ часто длаетъ однообразныя повторенія, и это даётъ его повствованію тонъ простодушія и безъискусственности, желая сохранить местный колоритъ, онъ вс сравненія свои берётъ изъ окружающей дикаго индійца природы и изъ его жизни и вставляетъ въ свои стихи индійскія названія зврей, рыбъ, птицъ, времёнъ года, втровъ и проч., тутъ же переводя ихъ. Посл этой оговорки, надюсь, мн не будетъ надобности пестрить страницы моего перевода безпрестанными примчаніями, читатель, встртивъ русское названіе какого-либо предмета рядомъ съ индйскимъ, легко поймётъ, что одно слово есть переводъ другаго. Тмъ не мене по мстамъ примчанія будутъ неизбежны, и нкоторыя изъ нихъ, мы считаемъ нелишнимъ сдлать теперь же, остальныя будемъ помщать предъ каждою главою по мр надобности.

Гитчи-Манито — Великій Духъ (Гитчи — Великій или Большой, Манито — Духъ), Владыка Жизни.

Имкуда, комета, огонь.

Трубка Мира. Между индійцами существуетъ преданіе о чудесномъ происхожденіи красной трубки, дымъ которой подавалъ сигналь къ войн и миру, распространяясь до самыхъ крайнихъ предловъ материка, возбуждая каждаго воина къ подвигамъ и неся сь собою ненарушимую клятву войны и разрушенія. Мсто ея происхожденія — горы большой Равнины (CРteau des Prairies). Сюда, какъ говоритъ преданіе, Великій Духъ созвалъ нкогда индійскіе народы, и ставъ на глыб утёса изъ краснаго камня надъ пропастью, оторвалъ отъ него кусокъ, слпилъ изъ этого куска огромную трубку, дымъ отъ которой распространился на сверъ, югъ, востокъ и западъ. Онъ сказалъ имъ, что это ихъ плоть, что изъ этого камня они должны сдлать себ трубки мира, и что съ этихъ поръ палицы и ножи для скальпированія должны исчезнуть съ ихъ земли. Съ послднимъ клубомъ дыма изъ трубки Великій Духъ исчезъ въ облак.

Нокомисъ — бабка, мать Веноны.

Венона — старшая, первородная изъ дочерей.

Мёджикивисъ — западный втеръ, отецъ всхъ втровъ. Востокъ, сверъ и югъ онъ отдалъ во владніе своимъ сыновьямъ, западъ же оставилъ себ. Онъ же и отецъ Гайаваты. Легенда о четырёхъ ветрахъ составляетъ въ поэме Лонгфелло особую главу, нами пропущенную.

Вагономинъ, вагономинъ! Увы! крикъ горя и жалобы.

Гитчи-гюми — Большое море (Верхнее озеро).

Эуа—ия! колыбельный припевъ—тоже, что наше баяшки-баю.

Минни-уэуэ — шумъ втра между деревьями.

Мэд-уэй-ошка, звукоподражатальное назване плеска волнъ о берегъ.

Опечи — реполовъ — птица съ красными перьями на груди, изъ породы дроздовъ.

Овэйса — синяя птичка изъ рода motacilla.

Ягу — большой хвастунъ и разсказчикъ.

Мсяцъ листьевъ — май.

Мондаминъ — маисъ, кукуруза.

Прологъ.

Вы хотите знать — откуда

Эти псни и преданья,

Отъ которыхъ веть лсомъ

И луговъ росистыхъ влагой?

Вы хотите знать — откуда

Эти странныя легенды,

Гд вамъ чудится порою

Дымъ синющiй вигвамовъ

И стремленье ркъ великихъ,

Съ ихъ немолчнымъ, дикимъ плескомъ,

Раздающимся въ пустын

Точно громъ въ ущельяхъ горныхъ?

Я отвчу, я скажу вамъ:

‘Отъ лсовъ, озёръ великихъ,

Отъ степей страны полночной,

Отъ земли оджибуэевъ,

Отъ пустынныхъ странъ дакотовъ,

Съ горъ и тундръ, съ низинъ болотныхъ,

Гд шух-шух-га съ длиннымъ носомъ

Въ тростникахъ находитъ пищу.

Эти дикiя легенды

И преданья повторяю

Точно такъ, какъ самъ ихъ слышалъ

Съ устъ индiйца Навадаги —

И пвца и музыканта’.

Если спросите — откуда

Почерпнулъ ихъ Навадага, —

Я отвечу, я скажу вамъ:

‘Онъ нашёлъ ихъ въ птичьихъ гнздахъ,

Надъ водой въ бобровыхъ норкахъ,

Тамъ, гд ходитъ дикiй буйволъ,

Гд орёлъ въ скалахъ гнздитса!

Птицы дикiя ихъ пли

На низинахъ и болотахъ,

Читовкъ-зуёкъ тамъ плъ ихъ,

Мангъ Нырокъ, гусь дикiй вава,

Цапля синяя шух-шух-га

И тетерка мушкодаза!’

Если больше знать хотите:

Кто такой былъ Навадага, —

Я сейчасъ же вамъ отвчу

На вопросъ такимъ разсказомъ:

‘Средь равнины Тавазента

Въ глубин долины тихой

Близъ смеющихся каналовъ

Жилъ индiецъ Навадага.

Вкругъ индiйской деревушки

Шли поля, луга и нивы,

Дальше — лсъ стоялъ сосновый

Лтомь весь въ зелёныхъ иглахъ,

А зимой — подъ блымъ снгомъ.

Эти сосны вковыя

Вчно пли и вздыхали.

Т каналы можно было

Видть издали въ долин

По стремительному бгу —

Въ дни весенняго разлива,

По ольхамъ втвистымъ — лтомъ,

И по блому туману

Надъ водой—порой осенней,

А зимой — по чёрной лент,

Уходящей въ глубь долины.

Тамъ онъ плъ о Гайават,

Объ его рожденьи чудномъ

И о томъ — какъ онъ работалъ,

Жилъ, страдалъ, терплъ, трудился,

Чтобы въ мир и весельи

Благоденствовали люди,

Чтобъ народъ его былъ счастливъ!’

Вы, кто любите природу,

Мураву при блеск солнца,

Тнь лсовъ и шопоть втра

Межь зелёными ветвями,

И мятель, и шумный ливень,

И стремленье ркъ великихъ

Въ берегахъ, покрытыхъ лсомъ,

По горамъ раскаты грома

Въ безконечныхъ отголоскахъ, —

Васъ прошу теперь послушать

Эту Пснь о Гайават!

Вы, кто любите баллады

И народныя преданья,

Что звучатъ намъ издалёка,

Насъ маня внимать и слушать, —

Этотъ лепетъ, говорящiй

Такъ наивно, такъ подтски,

Что едва мы различаемъ

Псня это, или говоръ, —

Васъ прошу теперь послушать

Я индiйскую легенду,

Эту Пснь о Гайават!

Вы, въ чьёмъ сердц сохранилась

Вра въ Бога и въ Природу,

Сохранилось убежденье,

Что во вс вка, повсюду

Человкъ былъ человкомъ,

Что и въ самой дикой груди

Есть желанья и стремленья

И тоскливые порывы

Къ непостигнутому благу,

Что безпомощныя руки

Шаря ощупью, во мрак,

Руку Божiю находятъ,

Выводящую ихъ къ свту, —

Васъ прошу теперь послушать

Эту Пснь о Гайават!

Вы, которые порою,

По околицамъ блуждая, —

Тамъ, гд кисти барбариса

Перекинулись красиво

Черезъ каменную стну,

Посдвшую отъ моха, —

На запущенномъ кладбищ

Разбираете въ раздумьи

Полустёршуюся надпись,

Сочинённую нескладно,

Но въ которой, въ каждомъ слов,

Дышетъ светлая надежда,

Вмст съ жгучей болью сердца, —

Прочитайте эту надпись,—

Надпись грубую, простую,

Эту Пснь о Гайават!

I. Трубка мира.

Гитчи-Ма?нито могучiй,

Съ облаковъ сойдя на землю,

По горамъ Большой Равнины, —

Сталъ на глыб красныхъ камней,

Оторвавшейса отъ кряжа,

И сзывалъ онъ вс народы,

Племена людей на сходку.

Отъ слдовъ его бжала

Рчка, въ яркомъ блеск утра,

И сiяла, какъ Ишкуда

Съ высоты, срываясь въ бездну.

И Великiй Духъ, склонившись

Ей перстомъ своимъ назначилъ

Путь излучистый въ долин,

Говоря: ‘вотъ здсь бги ты!’

И отъ краснаго утёса

Оторвавъ одинъ обломокъ,

Изъ него слпилъ онъ трубку

И фигурами украсилъ.

Съ камышей тростину выбралъ,

Къ трубк онъ её приладилъ,

И наполнилъ эту трубку

Онъ корою красной ивы,

И дохнулъ на лсъ сосднiй:

Дерева столкнулись вмст

И отъ тренья загорлись.

На огн томъ закурилъ онъ,

Гитче-Ма?нито могучiй,

Эту трубку, Трубку Мира,

Знакъ народамъ подавая.

Дымъ взвивался тихо, тихо,

Прежде — тонкой тёмной струйкой,

Посл — шире, синимъ паромъ,

Дальше — тучей блоснжной,

Подымаясь выше, выше,

Наконецъ — упёрся въ небо,

Въ ширь, клубясь, распространился,

И объялъ весь сводъ небесный.

Отъ равнины Тавазента,

Отъ долины Вайоминга

И отъ рощей Тускулузы

Отъ Скалистыхъ горъ далёкихъ

Вс народы увидали

Тотъ сигналъ Владыки Жизни,

Этотъ дымъ, всходившiй къ небу,

Дымъ Покваны, Трубки Мира.

И народные пророки

Говорили: ‘вонъ Поквана!

Этимъ дымомъ отдалённымъ,

Что колеблется какъ ива,

Гитче-Ма?нито могучiй

Созываетъ вс народы,

Всхъ бойцовъ на совщанье!’

Вдоль потоковъ, по долинамъ,

Шли бойцы отъ всхъ народовъ:

Делаверы и могоки,

И чоктосы и каманчи,

Черноногiе и поны,

И шоншоны и омоги,

И манданы и дакоты,

Оджибвеи и гуроны, —

И сошлися отовсюду

По сигналу Трубки Мира

Къ цпи горъ Большой Равнины,

Къ глыб Краснаго Утёса.

На лугу они стояли,

Въ боевомъ своёмъ наряд,

Вс раскрашенные, точно

Листья осенью багряной,

Вс росписанные, точно

Небо утренней зарёю,

Дико глядя другъ на друга.

Въ ихъ очахъ былъ дерзкiй вызовъ

Въ сердц — распря вковая

И наслдственная злоба

Съ ненасытной жаждой мести.

Гитче-Ма?нито могучiй,

Сотворившiй вс народы,

Посмотрлъ на нихъ съ участьемъ

И съ отеческой любовью.

Онъ взглянулъ на ихъ раздоры,

Несогласiя и злобу,

Какъ на распри, гнвъ и ссоры

Неразумныхъ ребятишекъ.

Онъ простёръ надъ ними руку,

Чтобъ смягчить ихъ нравъ упрямый,

Утушить ихъ жаръ и жажду

Тнью собственной десницы.

И величественнымъ гласомъ,

Раздававшимся въ пустын

Точно грохотъ водопадовъ,

Низвергающихся въ бездну,

Говорить онъ съ ними началъ,

Ихъ браня, остерегая:

‘Дти, бдныя вы дти!

Слову мудрости внемлите,

Слову предостереженья

Отъ меня, Большаго Духа,

Отъ меня, Владыки Жизни,

Отъ меня, кто всхъ васъ создалъ!

Всё я далъ вамъ, что вамъ нужно:

Далъ вамъ земли, для охоты,

Рки далъ, для рыбной ловли,

Далъ вамъ буйвола, медвдя,

Далъ бобра, оленя, гуся,

Камыши наполнилъ дичью,

Воды — рыбой въ изобильи, —

Такъ чего жъ ещё вамъ надо?

И зачмъ, въ жестокихъ распряхъ,

Злобно травите другъ друга?

Я усталъ отъ вашихъ споровъ,

Вашихъ войнъ кровопролитныхъ,

И молитвъ докучныхъ вашихъ

Всё о мести, да о мести.

Ваша сила вся въ союз,

Ваша гибель — вся въ раздор:

Бросьте жь распри и живите

Вы по братски межь собою!

И пошлю я вамъ пророка,

Избавителя народовъ.

Онъ наставитъ васъ, научитъ,

Будетъ онъ страдать, работать

И трудиться вмст съ вами.

Если вы его совтовъ

Слушать станете, то родъ вашъ

Будетъ цвсть и размножаться,

Если жь нтъ — то вашъ упадокъ,

Ваша гибель неизбжны!

Окунитесь въ эту рку,

Смойте съ лицъ вы краски брани,

Съ вашихъ пальцевъ — пятна крови,

Закопайте тутъ же въ землю

Ваши палицы и луки,

И изъ этихъ красныхъ камней

Сдлайте себ вы трубки,

Изъ тростинъ, близъ васъ растущихъ,

Чубуки, убравъ ихъ въ перья,

Закурите дружно вмст

Эти трубки, трубки мира

И отнын точно братья

Вы живите межь собою!’

Сбросивъ вс свои одежды

И военные доспхи,

Вс бойцы тогда прыгнули

Въ волны шумнаго потока.

Выше ихъ вода бжала

Свтлой, чистою струёю,

Отъ слдовъ Владыки Жизни,

Ниже — воды были мутны,

Въ полосахъ и пятнахъ красныхъ,

Точно смшанныя съ кровью.

Вышли воины изъ рчки,

Чисты, смывши краски брани,

И у берега рчнаго

Закопали тотчасъ въ землю

Вс доспхи боевые.

И дтей своихъ увидвъ

Безоружными, Создатель,

Гитче-Ма?нито могучiй

Улыбнулся имъ съ любовью.

И вс воины въ молчаньи

Сдлавъ трубки, выбравъ трости,

И убравъ ихъ ярко въ перья,

Воротились восвояси.

А Владыка Жизни началъ

Подыматься снова къ небу,

Сквозь раздавшiяся тучи,

И исчезъ предъ ихъ глазами,

Окружёнъ волнами дыма

Отъ Покваны, Трубки Мира.

II. Дтство Гайаваты. [1]

Ужь давно-давно случилось,

Въ незапамятные вки,

Что прекрасная Нокомисъ,

Въ сумракъ вечера, упала

Прямо съ мсяца на землю.

Тамъ она, толпой прислужницъ

Окружённая, рзвилась,

И качалася на гибкихъ

Тонкихъ вткахъ виноградныхъ.

А соперница Нокомисъ,

Злобной ревностью пылая,

Подрубила эти втки —

И Нокомисъ вдругъ, въ испуг,

Полетла внизъ на землю,

И упала на Мускодэ,

На цвтущiй лугъ изъ лилiй.

‘Посмотрите, посмотрите:

Вонъ звзда валится съ неба!

Посмотрите, посмотрите:

Съ неба звздочка упала!’

Говорилъ народъ, дивуясь.

Тамъ межь травъ и мховъ душистыхъ,

Середи цвтущихъ лилiй,

На лугу, при свт лунномъ,

При мерцаньи звздъ небесныхъ,

У Нокомисъ дочь родилась.

И она её Веноной

Назвала, — перворождённой.

Дочь Нокомисъ выростала,

И была она подобна

Нжнымъ лилiямъ Мускодэ,

Высока, стройна, прекрасна,

И глаза ея сiяли

Свтомъ луннымъ, свтомъ звзднымъ.

Часто мать ей говорила,

Безпрестанно повторяла:

‘Берегись, остерегайся

Втра западнаго, дочка!

Мёджекивиса не слушай,

Не ложись на дёрн луга,

Не склоняйся надъ цветами,

Чтобъ вреда теб и горя

Не надлалъ Мёджекивисъ!’

Но она остереженьямъ

Не внимала, не хотла

Слушать словъ благоразумныхъ,

И однажды Мёджекивисъ,

Втеръ западный, порхая

Въ сумракъ вечера надъ лугомъ,

Шевеля цвты и листья,

Наклоняя стебли лилiй,

Тамъ лежавшую Венону

Увидалъ, — и началъ къ ней онъ

Съ нжнымь шопотомъ ласкаться.

Онъ ласкалъ её, и нжилъ,

И слова любви шепталъ ей,

И отъ ласкъ его родился

У Веноны Гайавата.

Такъ родился Гайавата,

Этотъ сынъ чудесъ и горя,

А прекрасная Венона

Отъ отчаянья и сворби

Умерла: ее оставилъ

Этотъ хитрый и коварный,

Безсердечный Мёджекивисъ.

Долго, громко, неутшно

Мать оплакивала дочку,

И вопила съ причитаньемъ:

‘О, зачмъ не умерла я,

Такъ кавъ ты, моя Венона!

О, когда бы умереть мн!

Не томилась бы я больше,

Не рыдала бы отъ горя,

Вагономинъ, вагономинъ!’

На прибрежьи Гитчи-Гюми,

При водахъ большаго моря,

Тамъ стоялъ вигвамъ Нокомисъ,

Дочери луны Нокомисъ.

Позади былъ лсъ дремучiй,

Лсъ изъ тёмныхъ, мрачныхъ сосенъ

И изъ елей, впереди же

Необъятною равниной

Разстилалось и сiяло

Въ блеск солнца Гитчи-Гюми.

Тамъ морщинистая бабка

Воспитала Гайавату,

Въ люльк липовой качая

Своего малютку-внука,

Въ люльк, жилами оленя

Перевязанной и мягко

Устланной травой и мохомъ,

И тоскливый плачъ ребёнка

Унимала, угрожая:

‘Тише, тише, Гайавата!

Вотъ медведь тебя утащитъ!’

Убаюкивала крошку,

Напвая потихоньку:

‘Эуа-йя, мой совёнокъ!

Кто тамъ свтитъ надъ вигвамомъ?

Чьи это глаза большiе

Что вигвамъ нашъ освщаютъ?

Эуа-йя, мой совёнокъ!’

Многому его Нокомисъ

Научила: разсказала

О звздахъ, сiявшихъ въ неб,

И Ишкуду показала, —

Эту яркую комету

Съ искромётными косами, —

Показала пляску духовъ,

Воиновъ въ свтящихъ перьяхъ

Съ палицами боевыми

Въ неб свера далёкомъ

Въ ночи зимнiя блиставшихъ,

И — широкую дорогу —

Блый путь на звздномъ неб,

Черезъ всё идущiй небо,

Путь тней и привиднiй,

Ихъ безчисленной толпою

Отъ конца въ конецъ покрытый.

Вечерами у порога

Часто сиживалъ малютка,

Слушалъ шопотъ тёмныхъ сосенъ,

Слушалъ плескъ воды о берегъ —

Звуви музыки чудесной

И таинственныя рчи —

‘Минни-уэ-уэ!’ пли сосны,

‘Мэд-уэй-ошка!’ пли волны.

Видлъ огненную мушку

Ва-ва-тэйзи, что порхала

Въ тьм вечерней и мерцала

Точно свчка надъ кустами,

И ребёнокъ плъ ей псню,

Что онъ перенялъ у бабки:

‘Ва-ва-тэйзи, крошка-мушка,

Блый, свтлый огонёчекъ,

Ты порхунья-попрыгунья!

Посвти мн, свтикъ-душка

Ты своей малюткой свчкой,

Прежде, чмъ въ постель я лягу,

Прежде, чмъ засну я на ночь!’

Видлъ мсяцъ, выходившiй

Изъ воды свтящимъ шаромъ,

И на нёмъ замтивъ пятна,

Тни странныя, тихонько

Онъ шепталъ: ‘что тамъ, Нокомисъ?’

А Нокомисъ отвечала:

‘Разъ одинъ суровый воинъ,

На свою родную бабку

Разсердясь, схватилъ старуху —

И швырнулъ её на мсяцъ,

Прямо такъ-таки на мсяцъ:

Тамъ её ты тло видишь’.

Видлъ радугу на неб

И шепталъ: ‘что тамъ, Нокомисъ?’

А Нокомисъ отвечала:

‘Это — небо для цвточковъ:

Вс цвты лсовъ тнистыхъ,

Вс цвты луговъ душистыхъ,

На земл когда увянутъ,

Вновь цвтутъ на этомъ неб.’

И когда онъ слышалъ въ полночь

Крики совъ въ лсу дремучемъ,

Раздававшiеся въ чащ

Дикимъ гуканьемъ и смхомъ, —

‘Ай! что тамъ, что тамъ, Нокомисъ?’

Онъ кричалъ, дрожа отъ страха,

А Нокомисъ отвчала:

‘О, не бойся, это—совы

На своёмъ родномъ нарчьи

Говорятъ между собою

И ругаются другъ съ другомъ.’

И малютка научился

Языку всхъ птицъ, узналъ онъ

Имена ихъ, вс ихъ тайны, —

Какъ он вьютъ гнёзда лтомъ,

Гд скрываются зимою,

Съ ними вёлъ онъ разговоры

И ихъ звалъ—‘мои цыплята’.

Всхъ зврей языкъ узналъ онъ,

Имена ихъ, вс ихъ тайны, —

Какъ бобры жилища строютъ,

Гд свой кормъ скрываютъ блки,

Почему олень такъ прытокъ,

Отчего такъ кроликъ робокъ,

Разговаривалъ со всми

Звалъ ихъ—‘братья Гайаваты’.

И Ягу, болтунъ великiй,

Удивительный разскащикъ,

Путешественникъ бывалый

И старинный другъ Нокомисъ,

Сдлалъ лукъ для Гайаваты,

Лукъ — изъ втви ясенёвой,

Стрлы — изъ ветвей дубовыхъ,

Тетива — съ оленьей кожи.

И сказалъ онъ Гайават:

‘Ну, мой сынъ, возьми-ка лукъ свой

Со стрлами — и отправься

Въ лсъ, подальше, на охоту,

И убей ты намъ оленя,

Да хорошаго, съ рогами!’

И тотчасъ же Гайавата

Въ лсъ пошолъ, одинъ, и гордо

Нёсъ онъ лукъ свой со стрлами.

Вкругъ него, надъ нимъ порхали

Птицы съ громкимъ щебетаньемъ:

‘Не стрляй въ насъ Гайавата!’

Плъ опечи красногрудый,

‘Не стрляй въ насъ, Гайавата!’

Плъ овэйса синепёрый.

Близко возл Гайаваты

На дубу рзвилась блка,

Быстро прыгая по сучьямъ

Съ стрекотаньемъ, кашлемъ, смхомъ,

И сквозь смхъ она сказала:

‘Не убей меня, охотникъ!’

Кроликъ бросился съ тропинки,

И вдали остановившись

Онъ прислъ на заднихъ лапкахъ

И промолвилъ Гайават,

Частью въ страх, частью въ шутку:

‘Не убей меня, охотникъ!’

Но на нихъ не обращалъ онъ

Ни малйшаго вниманья:

Всми мыслями своими

Онъ стремился за оленемъ,

Онъ напалъ на слдъ желанный —

И впился въ него глазами.

Слдъ тотъ вёлъ къ рчному броду,

Пропадая возл рчки,

И задумчиво охотникъ

Шолъ по слду точно сонный.

Притаившись за кустами,

Гайавата ждалъ оленя.

Вотъ увидлъ онъ два рога

И два глаза изъ-за чащи,

И олень, въ подвижныхъ пятнахъ

Отъ игры лучей и тни,

Ноздри къ втру направляя,

Тихо вышелъ на тропинку.

И въ груди у Гайаваты

Сердце сильно застучало,

Задрожало точно листья,

Трепетавшiе на вткахъ.

Приподнявъ одно колно,

Гайавата лукъ направилъ,

Чуть-чуть втка шелохнулась,

Чуть-чуть хрустнулъ листъ засохшiй

Отъ движенья Гайаваты, —

Но олень врага почуялъ,

Вздрогнулъ весь, остановился,

И, съ приподнятой ногою,

Сталъ прислушиваться къ шуму.

Вдругъ вперёдъ онъ быстро прянулъ,

Точно шолъ стрл на встречу,

Въ тотъ же мигъ стрла рванулась,

Какъ оса жужжа, рванулась

И ужалила оленя.

И въ лсу лежалъ онъ мёртвый,

И въ груди его ужь больше

Сердце робкое не билось,

Только сердце Гайаваты

Отъ восторга трепетало,

Какъ онъ шолъ домой съ добычей

И когда Ягу съ Нокомисъ

Тамъ охотника встречали

Похвалами и привтомъ.

И Нокомисъ Гайават

Сшила плащъ изъ кожи звря,

А изъ мяса — пиръ великiй

Задала на всю деревню.

Вся деревня пировала,

Вс хвалили Гайавату,

Величали храбрымъ, мощнымъ —

Сон-джи-тэ-гэ, ман-го-тэйзи!

1. Въ оригинал пснь III. Пснь вторая, ‘Четыре втра’ (‘The Four Winds’), Д. Михаловскимъ опущена. (Прим. ред.)

III. Постъ Гайаваты. [1]

Разскажу вамъ, какъ постился

И молился Гайавата,

Не о томъ, чтобъ быть искуснй

Въ рыбной ловл и охот,

Не о подвигахъ воинскихъ,

Не о слав межь бойцами,

Но о счастьи: человка,

Преуспяньи народовъ.

Прежде онъ себ построилъ,

Тамъ, въ лсу, вигвамъ пустынный, —

При водахъ Большаго моря,

Въ дни весны животворящей,

Въ мсяцъ листьевъ,—и въ пощеньи

Тамъ провёлъ семь сутокъ сряду.

Въ первый день его пощенья

Онъ бродилъ въ лсахъ тнистыхъ,

Видлъ онъ, какъ лань въ испуг

Быстро прянула изъ чащи,

Какъ въ нор копался кроликъ,

Слышалъ крикъ фазана Бины

И возню проворной блки

Въ груд жолудей дубовыхъ,

Видлъ голубя, Омима,

Какъ гнездо себ онъ строилъ

И стада гусей, летвшихъ

Въ вышин, съ печальнымъ крикомъ,

Вереницами на сверъ.

И въ унынiи глубокомъ

Онъ вскричалъ: ‘Владыка жизни!

Неужель отъ этихъ тварей

Наша жизнь должна зависть?’

На другой день Гайавата

Надъ ркой бродилъ въ долин

Мускоде и Маномини,

Дикiй рисъ онъ тамъ увидлъ,

И Минагу, голубику,

И Одаминъ, землянику,

И Бимагутъ, виноградникъ,

Что своей лозою гибкой

Вкругъ ольховыхъ толстыхъ сучьевъ

Обвивался, нанолняя

Воздухъ весь благоуханьемъ.

И вскричалъ: ‘Владыка жизни!

Неужель отъ сихъ растенй

Наша жизнь должна зависть?’

Въ третiй день его пощенья

Возл озера сидлъ онъ,

Онъ сидлъ и думалъ думу,

Въ лоно водъ прозрачныхъ глядя,

И увидлъ Гайавата

Осетра большаго, Наму,

Какъ онъ прыгалъ, разсыпая

Вкругь себя какъ жемчугъ брызги,

Какъ лучу подобный окунь

Золотисто-жёлтый Сава

Въ глубин, сiяя, плавалъ,

Видлъ щуку, Маскенозу

И селёдку Окагависъ.

И Шогаши, рака, видлъ,

И въ унынiи глубокомъ

Онъ вскричалъ: ‘Владыка жизни!

Неужель отъ этихъ тварей

Наша жизнь должна зависть?’

На четвёртый день пощенья

Истощённый, изнурённый

Онъ лежалъ въ своёмъ вигвам,

И усталыми глазами,

Предъ которыми носились

Смутно грёзы и виднья,

Онъ смотрлъ на видъ роскошный,

Что предъ нимъ пестрлъ, кружился,

На сiянье водъ прозрачныхъ

И на яркiй блескъ заката.

Вдругъ онъ юношу увидлъ,

Подходившаго къ вигваму,

Въ свт сумерекъ пурпурныхъ,

Въ блеск яркаго заката.

Этотъ юноша одтъ былъ

Весь въ нарядъ зелёно-жолтый,

Пукъ зелёныхъ яркихъ перьевъ

Надъ челомъ его склонялся,

А его густыя косы

Были мягки, золотисты.

У дверей вигвама сталъ онъ

И смотрлъ на Гайавату,

Съ состраданiемъ смотрлъ онъ

На его черты худыя,

Изнурённыя пощеньемъ,

Долго, долго,—и съ словами,

Прозвучавшими какъ втеръ

Надъ вершинами деревьевъ,

Къ Гайават обратился,

И свазалъ: ‘О, Гайавата,

Вс твои молитвы въ неб

Гитчи-Ма?нито услышалъ,

Потому что ты молился

Не о томъ, о чёмъ другiе:

Не о томъ, чтобъ быть искуснй

Въ рыбной ловл иль охот,

Не о подвигахъ воинскихъ,

Не о слав межь бойцами,

Но о счастьи человека,

Преуспяньи народовъ.

‘Предъ тобой стоитъ Мондаминъ,

Другь всегдашнiй человка,

Я Владыкой жизни посланъ —

Научить тебя, наставить,

Какъ борьбой, трудомъ упорнымъ

Ты тхъ благъ достигнуть можешь,

О которыхъ ты молился.

Встань же, юноша, съ постели,

Встань, давай со мной бороться!’

Какъ ни слабъ былъ Гайавата,

Онъ вскочилъ съ своей постели

Изъ втвей и свжихъ листьевъ,

И изъ тьмы вигвама вышелъ,

Чтобъ съ Мондаминомъ бороться.

И едва лишь прикоснулся

Онъ къ Мондамину, какъ тотчасъ

Онъ почувствовалъ, что бодрость

Въ мозгъ и грудь его влилася,

И вс нервы, фибры, жилы

У него затрепетали

Жизнью, силой и надеждой.

И они боролись долго

Въ блеск пурпурномъ заката,

И чмъ боле боролись,

Тмъ сильнее, тмъ бодре

Становился Гайавата.

Наконецъ, ихъ тьма покрыла

И шух-шух-га[2] въ отдаленьи

Середи болотъ пустынныхъ

Издала свой крикъ печальный,

Точно жалуясь на голодъ.

И свазалъ тогда Мондаминъ,

Улыбаясь Гайават:

‘Ну, на этотъ разъ довольно,

Завтра, съ солнечнымъ закатомъ,

Я опять приду бороться!’

И исчезъ, и сталъ невидимъ,

Опустился ль онъ какъ дождикъ,

Иль поднялся какъ туманы —

Гайавата не замтилъ,

И не зналъ, онъ только видлъ

Что исчезъ предъ нимъ Мондаминъ,

Одного его оставивъ

Надъ туманными водами,

Подъ мерцаньемъ звздъ небесныхъ.

Въ пятый день, въ шестой день то же,

Въ т часы, когда, пылая

Точно красный жаркiй уголь

Въ очаг Болышаго Духа,

Солнце въ море опускалось,

Приходилъ опять Мондаминъ

Чтобъ бороться съ Гайаватой,

Приходилъ онъ незамтно,

Какъ роса на землю сходитъ,

Прямо съ воздуха пустого

Появляяся и снова

Въ нёмъ безслдно исчезая,

Принимающая форму

Лишь когда земли коснётся,

Но невидимая людямъ

Ни въ минуту приближенья,

Ни въ минуту удаленья.

Такъ они боролись трижды,

Въ блеск яркаго заката,

Наконецъ, ихъ тьма покрыла.

Вотъ шух-шух-га въ отдаленьи,

Середи болотъ пустынныхъ

Издала свой крикъ печальный —

И Мондаминъ началъ слушать.

Онъ стоялъ, высокъ и строенъ,

Въ одянiи днухцвтномъ,

Надъ челомъ его прекраснымъ

Перья тихо колебались

Отъ вздыманья мощной груди,

Потъ недавней жаркой схватки

Покрывалъ его, росою.

И вскричалъ онъ: ‘Гайавата!

Храбро ты со мной боролся,

Трижды ты боролся крпко,

И Великiй Духъ, всезрящiй,

Скоро дастъ теб побду!’

И затмъ онъ улыбнулся

И промолвилъ: ‘Завтра будетъ

День послднiй испытанья,

Завтра постъ твой будетъ конченъ.

Ты меня преодолешь,

Сдлай мн тогда постелю,

Такъ, чтобъ дождь туда могъ падать,

Чтобы солнце приходило

Согрвать меня лучами,

Ты сними мою одежду,

Мой уборъ зелёно-жолтый,

Этотъ пукъ зелёныхъ перьевъ,

И прикрой меня землёю,

Чтобъ она не тяготила,

Чтобъ она на мн лежала

Мягко, нжно и свободно.

Чтобъ ничья рука покоя

Моего не нарушала,

Чтобы Кагаги, злой воронъ

Не леталъ меня тревожить,

Только самъ ты долженъ будешь

Охранять мой сонъ глубокiй

По тхъ поръ, какъ я проснуся

И воспряну къ свту солнца’.

И Мондаминъ удалился,

Гайавата жь, утомлённый

Отъ борьбы, заснулъ спокойно,

Но сквозь сладкiй сонъ свой слышалъ

Вережжанье Вавонэйсы,

Полунощника, на кровл

Одинокаго вигвама,

Слышалъ, какъ журчалъ игриво

Ручеёкъ неподалёку,

Разговаривая съ лсомъ,

Слышалъ шумъ втвей древесныхъ,

Колебавшихся отъ втра, —

Слышалъ всё, какъ слышитъ спящiй:

Эти звуки доносились

До него кякъ шумъ невнятный,

Дальнiй ропотъ, сонный шопотъ,

Мирный сонъ его леля.

Утромъ старая Нокомисъ

Навстила Гайавату,

Со слезами умоляя,

Чтобъ онъ пищей подкрпился,

Плача, стуя о внук,

Какъ бы силъ онъ не лишился,

Какъ бы постъ его тяжёлый

Не принёсъ ему погибель.

Но онъ пищи не коснулся

И сказалъ ей: ‘О, Нокомисъ,

Подожди заката солнца,

Подожди поры вечерней,

Той поры, когда шух-шух-га

Изъ своихъ болотъ пустынныхъ

Скажетъ намъ, что ночь настала’.

И пошла домой Нокомисъ

Плача, стуя, горюя —

Какъ-бы силъ онъ не лишился

Какъ-бы постъ его тяжёлый

Не принёсъ ему погибель.

Гайавата жь терпливо

Ждалъ, когда придётъ Мондаминъ.

Вотъ и тни протянулись

Надъ полями и надъ лсомъ

Въ направленiи къ Востоку,

Солнце въ западныя воды

Стало тихо погружаться

И на ихъ прозрачной зыби

Колебалось и качалось

Точно красный листъ осеннiй

Втромъ въ воду занесённый.

Наконецъ пришолъ Мондаминъ,

Въ глянцовитыхъ длинныхъ перьяхъ,

И, приблизившись къ вигваму,

Головой кивнулъ съ порога.

И, какъ будто пробуждённый

Ото сна, угрюмый, блдный,

Но безстрашный Гайавата

Вышелъ тотчасъ изъ вигвама

И съ Мондаминомъ схватился.

Всё вокругъ него вертлось,

Небо, лсъ, кружились вмст,

И въ груди его могучей

Сердце прыгало и билось,

Какъ осётръ, попавшiй въ неводъ.

И пылалъ огнёмъ пурпурнымъ

Горизонтъ, въ глазахъ мелькая,

И, казалось, сотня солнцевъ

На борцовъ, дивясь, глядли.

Но внезапно очутился

Онъ одинъ среди поляны,

И порывисто дышалъ онъ,

Утомлённый бурной схваткой.

А у ногъ его, безъ жизни

Распростёртъ, лежалъ Мондаминъ.

Косы юноши густыя

Были въ дикомъ безпорядк,

Перья порваны, помяты

И одежда вся въ лоскутьяхъ.

Гайавата вырылъ яму

И съ Мондамина снявъ платье,

Положилъ его въ могилу,

И землёй его засыпалъ,

Такъ, чтобы она лежала

Слоемъ рыхлымъ и свободнымъ.

Вотъ шухъ-шухъ-га въ отдаленьи

Средь своихъ болотъ печальныхъ

Огласила воздухъ крикомъ,

Крикомъ жалобы и муки!

И въ вигвамъ старухи-бабки

Воротился Гайавата

И семь дней его пощенья

Этой ночью завершились.

Но имъ не было забыто

Мсто то, гд онъ боролся,

Не заброшена могила

Гд покоился Мондаминъ,

Подъ землёй, согретой солнцемъ

И увлаженной дождями,—

А его уборъ и перья

Тлли, блекли и линяли

На дожд и солнопёк.

Ежедневно Гайвата

Приходилъ туда, чтобъ землю

Длать мягкой надъ могилой,

Очищать её оть плевелъ,

Охранять отъ наскомыхъ,

И отпугивать оттуда

Хищныхъ вороновъ, Кагаги,

Громкимъ хлопаньемъ и свистомъ.

Наконецъ, перомъ зелёнымъ,

Вышла травка изъ могилы,

А за ней — другая, третья…

И не кончилося лто,

Какъ во всёмъ своёмъ убор,

И во всей крас блестящей

Ужь стоялъ зелёный маисъ,

Въ длинныхъ, мягкихъ, жолтыхъ косахъ,

И въ восторг Гайавата

Вскрикнулъ: ‘Это онъ, Мондаминъ!

Человка другъ Мондаминъ!’

И онъ бросился къ Накомисъ,

Взялъ её, чтобы ей тотчасъ

Показать растущiй маисъ,

И при этомъ разсказалъ ей

О своёмъ виденьи чудномъ,

О своей борьб, побд,

И объ этомъ новомъ дар

Для народовъ, что отнын

Будетъ ихъ всегдашней пищей.

А когда настала осень

И покрыла желтизною

Зелень маисовыхъ листьевъ,

И когда зерно, налившись

Сладкимъ сокомъ, отвердло —

Онъ собралъ созрвшiй волосъ

Шелуху съ него отбросилъ —

Какъ когда-то сбросилъ платье

Онъ съ Мондамина — и первый

Въ честь его устроилъ праздникъ

И съ тхъ поръ познали люди

Этотъ даръ Большаго Духа.

1. Въ оригинал пснь V. Пснь четвёртая, ‘Гайавата и Мёджикивисъ’ (‘Hiawatha and Mudjekeewis’), Д. Михаловскимъ опущена. (Прим. ред.)

2. Шух-шах-га — синяя цапля. (Прим. перев.)

IV. Друзья Гайаваты. [1]

У него два друга были:

Отличалъ онъ ихъ предъ всми,

Онъ имъ былъ душою преданъ,

Онъ своё имъ сердце отдалъ,

Раздляя съ ними радость,

Раздляя съ ними горе.

Это были: Чайбай-абосъ[2] —

Музыкантъ — и сильный Квазиндъ[3].

Между трёхъ друзей тропинка

Никогда не заростала,

Подстрекательства и сплетни

И фальшивые навты

Въ ихъ ушахъ не находили

Ни малйшаго вниманья.

Злые люди, какъ ни бились,

Не могли друзей поссорить, —

Потому что другъ у друга

Эти юноши искали

Наставленья и совта,

Говоря между собою

Откровенно, прямодушно,

Много думая-гадая

Какъ бы сдлать то, чтобъ люди

Были счастливы на свт.

Въ высшей степени любимъ былъ

Гайаватой Чайбай-абосъ,

Музыкантъ изъ всхъ первйшiй

И пвецъ взъ всхъ сладчайшiй.

Чайбай-абосъ былъ прекрасенъ,

Простодушенъ какъ ребёнокъ,

Храбръ, какъ должно быть мужчин,

Нженъ, женщин подобно,

Гибокъ точно втка ивы,

Статенъ какъ олень рогатый.

И когда онъ плъ, сбгалась

Вся деревня, чтобъ послушать,

Дти, женщины, мужчины—

Вс ему внимали молча,

И, порой своею псней

Доводилъ онъ ихъ до страсти,

А порой ихъ сердце плавилъ,

Исторгалъ изъ глазъ ихъ слёзы.

Изъ пустыхъ тростинъ болотныхъ

Длалъ онъ такiя флейты,

Что при звук ихъ чудесномъ

Всё въ природ замолкало:

Въ чащ лса Сибовита[4]

Прерывалъ своё журчанье,

Птицы пть переставали,

Даже блка Аджидомо

Прекращала вмигъ на дуб

Шорохъ свой неугомонный,

А Вабассо, блый кроликъ,

Присдалъ на заднихъ лапкахъ

И недвижно ждалъ и слушалъ.

Да! однажды Сибовита

Задержалъ свой бгъ игривый

И сказалъ: ‘О, Чайбай-абосъ,

Научи мои ты волны

Музыкальному теченью,

Чтобъ он звучали нжно,

Какъ слова въ твоихъ напвахъ!’

Да! Овэйса синепёрый

Говорилъ: ‘О! Чайбай-абосъ,

Научи меня ты этимъ

Дикимъ, страннымъ, чуднынъ звукамъ,

Пснямъ полнымъ упоенья!’

Да! опечи красногрудый

Говорилъ ему въ восторг:

‘Научи о, Чайбай-абосъ,

Ты меня подобнымъ звукамъ,

Звукамъ нжнымъ, звукамъ сладкимъ,

Этимъ пснямъ, полнымъ счастья!’

Полуночникъ Вавопэйса

Говорилъ ему, рыдая:

‘Научи, о Чайбай-абосъ,

Ты меня такимъ же звукамъ,

Этимъ тонамъ заунывнымъ,

Этимъ пснямъ, полнымъ грусти!’

Вс, что есть въ природ, звуки

Позаимствовали сладость

Отъ его чудесныхъ псенъ,

Вс сердца людей смягчались

Отъ его волшебной флейты.

Потому, что Чайбай-абосъ

Плъ о мир, о свобод,

Красот, любви, томленьи,

Плъ о смерти, плъ о жизни

Безконечной за могилой —

Тамъ, на островахъ Блаженныхъ,

Въ царств вчнаго Попима,

На земл времёнъ грядущихъ.

Дорогъ сердцу Гайаваты

Былъ прекрасный Чайбай-абосъ,

Музыкантъ изъ всхъ первйшiй

И пвецъ изъ всхъ сладчадшiй,

Онъ любилъ его за кротость

И за чары дивныхъ псенъ.

Такъ же дорогъ Гайават

Былъ силачъ великiй Квазиндъ

Богатырь необычайный.

Онъ любилъ его за силу

И незлобивую душу.

Квазиндъ въ юности лнивъ былъ,

Вялъ, задумчивъ и разсянъ,

Не любилъ онъ дтскихъ игоръ,

Никогда не занимался

Рыбной ловлей и охотой,

Но за то постился много,

Своему моляся духу —

Покровителю усердно.

Какъ-то мать его бранила:

‘Отчего, ленивый Квазиндъ,

Не поможешь мн въ работ?

Лтомъ ты безъ дла бродишь

По лсамъ и по долинамъ,

А зимой сидишь согнувшись,

Надъ жаровнею вигвама.

Въ жесточайшiй зимнiй холодъ

Толстый лёдъ сама должна я

Прорубать для рыбной ловли,

Ты жь сидишь, сложивши руки!

Вонъ виситъ мой мокрый неводъ,

У порога, замерзая, —

Встань, возьми его, да выжми,

Просуши его на солнц,

Ну, ступай же, Йенадиззи[5].’

Квазиндъ медленно поднялся,

Ничего не отвчая,

Молча вышелъ изъ вигвама,

Взялъ онъ сти, что висли

У порога, леденя,

Какъ соломенку скрутилъ ихъ,

Какъ соломенку сломалъ ихъ:

Онъ не могъ ихъ не испортить,

Такова была въ нёмъ сила.

А отецъ ему однажды

Говорилъ: ‘лнивый Квазиндъ

Никогда въ моей охот

Ты не думаешь помочь мн.

Прикоснёшься ли ты къ луку —

Ты всегда его сломаешь,

Чуть за стрлу ты возьмешься—

Ужь она въ куски разбита.

Впрочемъ, всё-таки пойдёмъ-ка

Въ лсъ со мною на охоту,

Ты мн нуженъ: ты оттуда

Принесёшь домой добычу.’

Вдоль по узкому ущелью

Шли они въ лсу пустынномъ,

Направляясь по теченью

Ручейка, гд по прибрежью,

Слдъ оленей и бизоновъ

Виднъ былъ на мягкомъ ил,

Шли покуда путь ихъ не былъ

Преграждёнъ внезапно грудой

Повалившихся деревьевъ:

Вдоль и поперекъ дороги

Пни огромные лежали,

Не давая имъ прохода.

‘Мы должны назадъ вернуться’

Говорилъ старикъ въ раздумья:

‘Черезъ эти пни и корни

Перелзть намъ невозможно,

Тутъ сурку пробраться негд,

Не вскарабкаться тутъ блк!’

И свою зажегши трубку

Слъ—и сталъ курить да думать,

Не усплъ онъ кончить трубку,

Какъ проходъ ужь былъ очищенъ:

Квазиндъ поднялъ вс деревья,

Разбросалъ ихъ вправо, влво,

Сосны онъ металъ какъ стрелы,

Кедры онъ кидалъ какъ копья.

Молодые люди тоже

Разъ пристали: ‘Вялый Квазиндъ!

Ну, чего стоишь ты праздно,

Прислонясь спиной къ утёсу?

Выходи бороться съ нами

И бросать желзный обручъ!’

Квазиндъ не далъ имъ отвта,

Только всталъ неторопливо,

Изъ земли скалу онъ вырвалъ,

И швырнулъ какъ палку въ рку

Въ рку быструю Повэтинъ, —

Тамъ скала видна донын.

По рк, покрытой пной,

Разъ съ друзьями плылъ онъ въ лодк.

И бобра въ волнахъ увидлъ,

Что боролся съ быстриною,

То всплывая на поверхность,

То въ пучин пропадая.

Не сказавъ друзьямъ ни слова,

Не теряя ни минуты,

Подъ клокочущiя волны

Онъ нырнулъ, и сталъ гоняться

По изгибамъ бурной рчки,

По ея водоворотамъ,

За царёмъ бобровъ Амикомъ[6],

И такъ долго подъ водою

Былъ, что спутники въ вспуг

Закричали: ‘бдный Квазиндъ!

Не видать его намъ больше!’

Не пропалъ, однако, Квазиндъ:

Изъ воды онъ вдругъ явился,

Мёртвый бобръ вислъ, весь мокрый,

На плечахъ его блествшихъ.

Таковы два были друга

Гайаваты, Чайбай-абосъ,

Музыкантъ, и сильный Квазиндъ,

И вс трое жили въ мир

И любви между собою,

Говоря другъ съ другомъ прямо,

Отвровенно, задушевно,

Много думая-гадая

Какъ бы сдлать то, чтобъ люди

Были счастливы на свт.

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь VI. (Прим. ред.)

2. Чайбай-абосъ — музыкантъ, правитель въ стран духовъ. (Прим. перев.)

3. Квазиндъ — силачъ. (Прим. перев.)

4. Сибовита — названiе ручья. (Прим. перев.)

5. Йенадиззи — щёголъ, франтъ. (Прим. перев.)

6. Амикъ — бобръ. (Прим. перев.)

V. Лодка Гайаваты. [1]

‘Дай своей коры, берёза!

Дай своей коры мн жёлтой,

О, высокая берёза,

Что стоишь среди долины,

Надъ стремительной ркою!

Я челнокъ себ построю, —

По рк онъ будетъ плавать,

На волнахъ ея качаясь,

Точно жолтый листъ осеннiй,

Точно лилiя рчная!

‘О, сними свой плащъ, берёза!

Блый плащъ сними, скоре:

Вотъ ужь лто наступаетъ,

Солнце въ неб свтить жарче

И покровъ теб не нуженъ!’

Такъ взывалъ въ лсу пустынномъ

Возл быстрой Таквамино

Майскимъ утромъ Гайавата,

Между тмъ какъ птицы громко

Пли вкругъ него и солнце,

Пробудясь отъ сна ночнаго,

Съ яркимъ блескомъ восходило,

Говоря: смотри, любуйся

На меня на солнце-Джизисъ,

На великое свтило!

И колеблемая втромъ,

Всми сучьями своими

Вдругъ берёза зашумла

И, съ покорнымъ, тихимъ вздохомъ,

Отвечала Гайават:

‘На, возьми, о Гайавата!’

И ножомъ своимъ берёзу

Опоясалъ Гайавата

Ниже сучьевъ подъ корнями,

Такъ, что сокъ оттуда брызнулъ,

По стволу отъ верха къ низу

Пополамъ кору разрзалъ,

И содралъ её съ берёзы,

Поваливъ её на землю.

‘Дай, о, кедръ! своихъ мн сучьевъ,

Дай своихъ ветвей мн гибкихъ,

Чтобы сделать чолнъ прочнее,

Чтобы чимаюнъ[2] былъ крпокъ

И устойчивъ подо мною!’

По втвямъ вершины кедра

Пробжалъ мятежный ропотъ,

Громкiй крикъ негодованья,

Но склонившись, прошепталъ онъ:

‘На, возьми, о Гайавата!’

Обрубилъ онъ сучья кедра,

Въ вид двухъ луковъ согнувши

И связавъ ихъ крпко вмст,

Сдлалъ остовъ чимаюна.

‘Дай корней своихъ мн, Тамрокъ[3],

Дай корней мн волокнистыхъ,

Я свяжу корнями лодку,

Чтобъ вода не проникала

И меня не замочила!’

Всми фибрами своими

Лиственница задрожала,

И чела его коснувшись

Съ долгимъ вздохомъ отвчала:

‘Вс возьми, о Гайавата!’

Гайавата вырвалъ корни,

Вырвалъ крпкiя волокна,

Ими сшилъ свой чолнъ, приладилъ

Плотно къ остову покрышку.

‘Дай, о ель, своей смолы мн,—

Засмолю я щели лодки,

Чтобъ вода не проникала

И меня не замочила!’

Изъ груди высокой ели

Глухо вырвалось рыданье,

Всей своей одеждой тёмной

Ель печально зашумела,

Какъ шумитъ кремнистый берегь,

Омываемый волнами,

И отвтила со стономъ:

‘На, возьми, о Гайавата!’

Взявъ смолу и сокъ у ели,

Ими онъ замазалъ въ лодк

Швы и скважины и дырки

И её такою смазкой

Отъ воды обезопасилъ.

‘Дай, о ёжъ, своихъ мн иголъ,

Вс свои отдай мн иглы,

Чтобъ убрать мою красотку:

Сдлать поясъ, ожерелье,

И украсить грудь звздами!’

Изъ дупла пустого дуба

Ёжикъ сонными глазами

Посмотрлъ на Гайавату

И, метнувъ свои иголки,

Точно стрлы, вразсыпную,

Онъ, сквозь лсъ усовъ колючихъ,

Соннымъ шопотомъ промолвилъ:

‘На, возьми, о Гайавата!’

Гайавата поднялъ иглы,

Эти блещущiя стрлки,

Сокомъ ягодъ и кореньевъ

Ихъ окрасилъ въ жолтый, красный,

Въ синiй цвтъ, — и разукрасилъ

Новосозданную лодку…

Такъ въ лсу, среди долины,

У рки, построилъ лодку

Гайавата. Въ ней таилась

Жизнь лсовъ, со всей ихъ тайной,

Легкость быстрая берёзы,

Сила крпкихъ сучьевъ кедра,

Жилы лиственницы гибкой,

И она могла носиться

По волнамъ, какъ листъ осеннiй,

Точно лилiя рчная.

Вёселъ не было у лодки,

Въ нихъ и нужды не имелось,

Потому что Гайават

Мысли вёслами служили,

А желанiя — кормиломъ…

И тогда призвалъ онъ громко

Друга Квазинда на помощь,

‘Помоги мн, говорилъ онъ,

Помоги очистить рку

Отъ корней и баръ песчаныхъ!’

Богатырь великiй Квазиндъ

Прыгнулъ въ рку точно выдра,

Поднырнулъ бобромъ подъ волны,

Сталъ въ вод сперва по поясъ,

Сталъ въ вод потомъ подмышки,

Началъ плавать съ громкимъ крикомъ

И таскать со дна рчного

Пни, и сучья, и коренья,

Разгребать песокъ рукою,

И выбрасывать ногами

Илъ и травы водяныя.

И по быстрой Таквамино

Началъ плавать Гайавата

То надъ страшной глубиною,

То по отмелямъ песчанымъ,

Между тмъ, какъ Квазиндъ возл

Плавалъ тамъ, гд было глубже,

И ходилъ, гд было мелко.

Такъ два друга осмотрли

Вдоль и поперёкъ всю рку,

И очистили въ ней ложе

Отъ стволовъ деревьевъ мёртвыхъ,

Отъ корней переплетённыхъ

И песчаныхъ косогоровъ.

И устроили фарватеръ

Безопасный и удобный

Отъ ея истоковъ горныхъ

До рки Повэтинъ бурной,

До залива Таквамино.

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь VII. (Прим. ред.)

2. Чимаюнъ — берёзовая лодка. (Прим. перев.)

3. Тамрокъ — американская лиственница. (Прим. перев.)

V I1]. Сватовство Гайаваты.

‘То, что тетива для лука,

То жь и женщина мужчин:

Хоть она его сгибаетъ,

Но сама ему покорна,

Хоть она его и тянетъ,

Но сама за нимъ стремится,

И какъ тотъ, такъ и другая

Другъ безъ друга безполезны.’

Такъ съ собою Гайавата

Разсуждалъ и думалъ думу,

Съ сердцемъ полнымъ чувствъ различныхъ,

Опасенiй и надежды

И желанiй и томленья,

Грезя все о Миннегаг,

О смеющейся той струйк

Что жила въ стран Дакотовъ.

Наставительно Нокомисъ

Убеждала Гайавату:

‘Ты себ невесту долженъ

Взять изъ нашего народа,

Не ходи, о, Гайавата,

Ни къ востоку, ни на западъ:

Дочь хорошаго сосда

Очага огню подобна,

А красавица чужая —

Точно лунный свть иль звздный —

Только свтитъ, а не гретъ’.

Но на это Гайавата

Отвчалъ ей: ‘о, Нокомисъ,

Свтъ огня весьма прiятенъ,

Но свтъ лунный и свтъ звздный

Я люблю гораздо больше.’

И тогда ему Нокомисъ

Съ видомъ строгимъ говорила:

‘Не бери, о, Гайавата,

Въ жоны праздную двчонку,

Не вводи въ нашъ домъ лнивой,

Безполезной блоручки,

А возьми себ такую,

У которой гибки пальцы,

Сердце владъ съ рукою ходитъ,

Ноги движутся охотно.’

Улыбаясь, Гайавата

Отвчалъ: ‘Въ земл дакотовъ

Есть одинъ старикъ почтенный,

Стрлодлатель искусный,

У него есть Миннегага

Дочь, Смющаяся Струйка,

Изъ красавицъ всхъ прекраснй.

Я возьму её въ вигвамъ твой,

И она охотно будетъ

Делать всё, что ты захочешь,

Будетъ для тебя, Нокомисъ,

Свтомъ луннымъ, свтомъ звзднымъ,

Огонькомъ твоимъ домашнимъ,

Свтомъ солнца для народа!’

Но его разубждая,

Снова молвила Нокомисъ:

‘Не женись на чужеземк

Изъ земли дакотовъ дикихъ:

Это злой народъ, свирпый,

Мы ведёмъ войну съ нимъ часто,

Между нами были распри,

Что ещё не позабыты,

Застарлыя есть раны,

Заживлённыя лишь съ виду.’

Но, смяся, Гайавата

Отвчалъ: ‘Ужь по этой

По одной причин долженъ

И желаю я жениться

На дакотянк прекрасной,

Чтобы наше племя было

Съ этимъ племенемъ въ союз,

Чтобы старые раздоры

Были преданы забвенью,

И гноившiяся раны

Залечилися на вки.’

И пошёлъ въ страну дакотовъ

За невстой Гайавата

Чрезъ луга, болота, степи,

Нескончаемые дебри,

Чрезъ пустыни, гд царило

Непробудное молчанье.

Въ башмакахъ своихъ волшебныхъ

Въ каждый шагь онъ длалъ милю,

Но ему дорога долгой,

Очень долгой показалась:

Шагъ не могъ поспть за сердцемъ,

И онъ шёлъ не отдыхая

По тхъ поръ, пока услышалъ

Дальнiй грохотъ водопадовъ,

Водопадовъ Миннегаги[2].

Вотъ стада оленей красныхъ

Онъ увидлъ на опушк,

Между лсомъ и лугами.

Не замтили олени,

Какъ подкрался къ нимъ охотникъ,

Луку онъ шепнулъ: ‘не выдай!’

А стрл: ‘не промахнися!’

И пустилъ её онъ прямо

Въ сердце робкое оленя.

И, взваливъ его на плечи,

Онъ опять вперёдъ пустился

И спшилъ не отдыхая.

У дверей вигвама, молча,

За своей сидлъ работой

Стрлодлатель почтенный,

Длалъ онъ головки къ стрламъ,

Острiя изъ халцедона,

Рядомъ съ нимъ сидла тоже

Миннегага за работой,

И плела она циновки

Изъ тростинъ и травъ болотныхъ.

Оба думали въ молчаньи,

Онъ — о томъ что прежде было,

А она — о томъ, что будеть.

Думалъ онъ о дняхъ минувшихъ,

Какъ подобными стрлами

Убивалъ онъ на охот

И оленей и бизоновъ,

Какъ однажды подстрлилъ онъ

Гуся Вэву, въ лётъ ударивъ,

И о воинахъ онъ думалъ,

Что толпами приходили

Покупать такiя стрлы,

И безъ нихъ не шли сражаться.

‘Нтъ такихъ бойцовъ ужь ныньче,

Не найдёшь ихъ въ цломъ свт,

Намъ оружiя не надо,

Вс теперь мужчины стали

Точно бабы, и работать

Языкомъ однимъ горазды.’

А она всё размышляла

Объ охотник красивомъ,

Молодомъ, высокомъ, стройномъ,

Приходившемъ издалёка

Запастись у нихъ стрелами.

Онъ сидлъ у нихъ въ вигвам,

Отдохнувши всталъ, и долго

Посл медлилъ у порога,

И, отправясь въ путь обратный,

Оборачивался часто.

И слыхала Миннегага

Какъ отецъ хвалилъ ей гостя,

Восхвалялъ въ нёмъ умъ и храбрость:

‘Не придётъ ли за стрлами

Молодой охотникъ снова

Къ водопадамъ Миннегаги?’

И, при этой мысли, праздно

Руки двушки лежали

На неконченной циновк,

Взглядъ дакотянки прекрасной

Былъ задумчивъ и разсянъ.

Шумъ шаговъ прервалъ ихъ мысли,

Втви лса зашумли,

И, съ пылавшими щеками,

На плечахъ неся оленя,

Вдругъ изъ лса показался

Гайавата передъ ними.

И старикъ съ своей работы

Поднялъ голову, стрлу онъ,

Не донончивъ, отодвинулъ,

Всталъ на встрчу Гайават,

Приглашалъ его въ вигвамъ свой,

Говоря: ‘а! Гайавата!

Очень радъ тебя я видеть!’

Предъ Смющеюся Струйкой

Гайавата сбросилъ ношу,

Онъ у ногъ ея оленя

Положилъ, и Миннегага

На него взглянула съ лаской

И привтливо сказала:

‘Будь намъ гостемъ, Гайавата!’

Очень былъ вигвамъ обширенъ,

Изъ оленьей сдланъ кожи,

Поблёнъ и занавски

Размалёваны въ нёмъ были

Вс дакотскими богами.

Входъ былъ такъ высокъ, что еле

Гайавата наклонился,

Чтобъ войти, едва коснулся,

Проходя, его вершины

Головнымъ своимъ уборомъ

Изъ большихъ орлиныхъ перьевъ.

И Смющаяся Струйка,

Отложивъ свою циновку,

Не доконченную, встала,

Тотчасъ сбгала за пищей,

Принесла воды холодной

Изъ ручья, и подавала

Пищу въ глиняныхъ сосудахъ,

Воду въ ковшикахъ изъ липы,

Молча слушая беседу

Старика-отца и гостя.

Какъ во сн она внимала

Всмъ разсказамъ Гайаваты:

О Нокомисъ, доброй бабк,

Что за нимъ ходила въ дтств,

О друзьяхъ его сердечныхъ —

Силач и музыкант,

И о счастьи, изобильи

На земл его родимой,

Въ этой мирной и весёлой

Сторон оджибуэевъ.

И разсказъ свой Гайавата

Заключилъ такою рчью:

‘Посл многихъ лтъ раздора,

Многихъ лтъ войны кровавой

Между племенемъ дакотовъ

И народомъ оджибвейскимъ,

Миръ насталъ, давно желанный.’

А потомъ прибавилъ тихо:

‘Чтобы этотъ миръ былъ вченъ,

Чтобы крпче наши руки

Были сжаты, и прочне

Нашъ союзъ установился,

Дочь отдай свою мн въ жоны,

Миннегагу, что прекраснй

Всхъ дакотянокъ прекрасныхъ’.

Помолчалъ старикъ съ минуту,

Покурилъ, въ раздумье, трубку,

Посмотрлъ на Гайавату,

Посмотрлъ на Миннегагу,

И отвтилъ очень важно:

‘Да, когда она желаетъ.

Что ты скажешь, Миннегага?’

И ещё милй, прекраснй

Показалась Миннегага

Въ ту минуту, какъ стояла

Въ нершимости стыдливой,

Посл жь прямо къ Гайават

Подошла, съ нимъ рядомъ сла

И сказала, вся зардвшись:

‘Я пойду съ тобою, мужъ мой!’

И пошолъ онъ изъ вигвама,

Взявъ Смющуюся Струйку,

А старикъ одинъ остался,

У дверей вигвама, долго

Ихъ глазами провожая.

Шли они рука съ рукою

По лсамъ и по долинамъ,

Между тмъ какъ издалёка

Нёсся къ нимъ приветь прощальный

Водопадовъ Миннегаги:

‘Добрый путь, О Миннегага!’

Грохотали водопады.

И старикъ осиротвшiй

Слъ на солнц, у порога,

За свою работу снова,

И шепталъ онъ самъ съ собою:

‘Такъ насъ дочери бросаютъ

Т, которыхъ мы такъ любимъ,

И что насъ такъ любятъ тоже.

Только что он успютъ

Научиться помогать намъ,

Быть опорой намъ подъ старость,

Какъ откуда ни возьмётся

Молодецъ въ красивыхъ перьяхъ:

Онъ побродитъ по деревн,

Да пошныритъ, да посмотритъ,

Лучшей двушк кивнётъ онъ —

И она за нимъ покорно

Ужь идётъ, для незнакомца

Всё на свт оставляя!’

Веселъ былъ ихъ путь далёкiй

По лсамъ и по долинамъ,

Черезъ горы, черезъ рки,

По холмамъ и по ущельямъ.

Онъ короткимъ показался

Гайават, хоть и долго

Шли они, хоть принужденъ былъ

Гайавата шагъ свой быстрый

Замедлять для Миннегаги.

Черезъ бурные потоки

И стремительныя рки

На рукахъ онъ нёсъ невсту,

И она ему казалась

Очень лёгкой, точно перья

Въ головномъ его убор.

Очищалъ для ней тропинку,

Отклонилъ съ дороги втви,

На начлегъ шалашъ построилъ

И постель изъ гибкихъ втокъ

И стеблей болиголова,

И развёлъ огонь у входа

Изъ сухихъ сосновыхъ шишекъ.

Перелётный втеръ мчался

Вмст съ ними, звзды ночи

Съ высоты на нихъ смотрли,

И не спящими очами

Крпкiй сонъ ихъ сторожили.

Притаясь на тёмномъ дуб,

Изъ своей засады блка

На любовнивовъ глядла,

Блый кроликъ, ихъ завидя,

Улепётывалъ съ тропинки

И, въ свою забившись норку,

И присвъ на заднихъ лапкахъ,

Онъ выглядывалъ оттуда

Любопытными глазами.

Веселъ былъ ихъ путь далекiй!

Птицы громко, сладко пли

Псни счастья и веселья.

Плъ овейса синепёрый:

‘Ты счастливъ, о, Гайавата,

Ты счастливъ такой женою!’

Плъ опечи красногрудый:

‘Ты счастлива, Миннегага,

Гайаватой обладая!’

Съ неба солнце благосклонно

Черезъ лсъ на нихъ смотрло

И сказало имъ: ‘о, дти!

Злоба — тнь, любовь — свтъ солнца.

Всё есть въ жизни: свтъ и тни.

Правь любовью, Гайавата!’

Мсяцъ тоже съ неба глянулъ,

Ихъ шалашъ наполнилъ блескомъ,

И шепталъ онъ имъ: ‘о, дти!

День тревоженъ, ночь спокойна,

Склонны властвовать мужчины,

Жоны — слабые созданья:

Правь терпньемъ, Миннегага!’

Такъ домой опять вернулся

Гайавата съ Миннегагой

И принёсъ, какъ обещался,

Свтъ луны, свтъ звздъ небесныхъ,

Свтъ огня въ вигвамъ Нокомисъ

И свтъ солнца для народа

Изъ страны дакотовъ дальней

Изъ страны красивыхъ женщинъ.

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь X. Псни восьмая и девятая Д. Михаловскимъ опущены. (Прим. ред.)

2. Путешественникамъ и читателямъ индiйскихь очерковъ знакомы водопады св. Антонiя въ прекрасной мстности, окружающей фортъ Снеллингъ. Между фортомъ и этими водопадами находятся такъ назыв. ‘малые водопады’ въ 40 фут. вышиною на рк, впадающей въ Мисиссипи. Индiйцы называютъ ихъ Миннегага — т.-е. смющiяся воды. (Прим. перев.)

VII[1]. Свадьба Гайаваты.

Разскажу теперь о томъ я,

Какъ прекрасный По-Пок-Кивисъ

Забавлялъ гостей на свадьб

Гайаваты чудной пляской,

И о томъ, какъ Чайбайабосъ,

Музыкантъ изъ всхъ первйшiй,

Псни плъ любви и страсти,

А Ягу, хвастунъ велкiй,

Удивительный разскащикъ,

Говорилъ свои тамъ сказки

О чудесныхъ приключеньяхъ,

Чтобы пиръ былъ веселе,

Чтобы время шло прiятнй,

Чтобы гости не скучали.

Хлопотливая Накомисъ

По деревн разослала

Посланцовъ, съ втвями ивы,

Въ знакъ большаго приглашенья

На большое пированье.

Собрались на свадьбу гости,

Нарядясь какъ можно лучше,

Въ дорогихъ изъ мха платьяхъ,

Въ поясахъ и ожерельяхъ,

Пёстрымъ вампумомъ[2] блистая,

Разрисовкой лицъ затйной,

Краской, перьями, кистями.

Приглашённымъ подавали

Осетра большаго, Наму,

Также щуку Масконозу,

Дальше пимиканъ[3] толчёный,

Ляжку лани, горбъ бизона,

Посмо-жолтыя лепёшки

Изъ мандамина[4] и риса.

Но любезный Гайавата,

Миннегага и Накомисъ

Не участвовали въ пир,

Лишь заботились о прочихъ,

Лишь гостямъ служили молча.

И когда вс гости вдоволь

Ужь насытились, Накомисъ,

Суетливая, живая,

Принесла мшокъ изъ выдры

И наполнила ихъ трубки

Табакомъ изъ странъ полудня,

Перемшаннымъ съ корою

Красной ивы и трухою

Изъ душистыхъ травъ и листьевъ.

И сказала: ‘По-Пок-Кивисъ!

Пропляши свои намъ пляски,

‘Танцемъ нищаго’ потшь насъ,

Чтобы пиръ былъ веселе!’

Былъ искусенъ По-Пок-Кивисъ

Въ разныхъ играхъ и забавахъ,

Покататься ли на лыжахъ,

Поиграть ли въ мячъ и свайку,

Всё онъ зналъ, во всёмъ былъ ловокъ.

Правда, воины прозвали

По-Пок-Кивиса трусишкой,

Но не думалъ онъ вниманья

Обращать на ихъ насмшки,

Потому что и у женщинъ

И у двушекъ любимцемъ

Былъ красавецъ По-Пок-Кивисъ.

На пиру у Гайаваты

Онъ въ рубашк былъ изъ блой

Мягкой кожи дикой лани,

Въ шитыхъ кожаныхъ штиблетахъ,

И въ возловыхъ мокассанахъ[5].

Весь нарядъ былъ разукрашенъ

Горностаевой обшивкой,

Зернью раковинокъ пёстрыхъ

И ежовою щетиной.

Остальной уборъ былъ тоже

Щегольской: подъ головою

Пухъ лебяжiй въ вид перьевъ,

И хвосты лисицъ на пяткахъ,

И въ рук держалъ онъ веръ,

А въ другой имлъ онъ трубку.

А лицо его сiяло

Всё въ полоскахъ разноцвтныхъ,—

Красныхъ, жолтыхъ, синихъ, алыхъ,—

Со лба падали на плечи

Дв косы, лоснясь отъ масла,

Раздлённыя поженски

И увитыя плетёнкой

Изъ душистыхъ травъ и злаковъ.

Вотъ каковъ былъ По-Пок-Кивисъ

Въ ту минуту, какъ при звук

Псенъ, бубновъ и свирлей

Всталъ, по вызову Накомисъ,

Средь гостей нетерпливыхъ.

Онъ плясалъ сначала тихо,

Важенъ въ жестахъ и движеньяхъ,

То входя подъ тнь деревьевъ,

То являясь на полян,

Выступая плавно, мрно,

Осторожно какъ пантера.

Посл — шибче, шибче, шибче

Сталъ кружиться, началъ прыгать

Чрезъ гостей ошеломлённыхъ,

И понёсся вкругъ вигвама

Такъ стремительно, что въ пляск

Листья вмст съ нимъ кружились,

Такъ что пыль, смшавшись съ втромъ,

Вкругъ него вздымалась вихремъ.

А потомъ онъ въ бурной пляск

Точно бшеный помчался

По песчаному прибрежью

Гитчи-Гюми. Тамъ ногами

Ударялъ въ песокъ сыпучiй,

И взметалъ его на воздухъ,

Такъ что втеръ нёсся вихремъ,

А песокъ, подобно вьюг,

Застилалъ отъ глазъ окрестность,

Падалъ на землю буграми —

И усялъ берегъ моря

Весь холмами Нэго-Воджу[6].

Кончилъ пляску По-Пок-Кивисъ,

И съ улыбкою весёлой

Слъ опять среди собранья,

Освжаясь опахаломъ

Изъ крыла индiйской птицы.

И тогда вс обратились

Съ просьбой къ другу Гайаваты —

И пвцу и музыканту,—

Говоря: ‘О, Чайбайабосъ,

Позабавь насъ, спой намъ, псню,

Чтобы пиръ былъ веселе,

Чтобы время шло прiятнй,

Чтобы гости не скучали’.

И заплъ съ глубокимъ чувствомъ,

Сладко, нжно Чайбайабосъ

Псню страсти и томленья,

То смотря на Гайавату,

То смотря на Миннегагу:

‘Встань, проснися, дорогая

Ты, простой цвточекъ дикой,

Ты, щебечущая птичка,

Съ кроткимъ взглядомъ дикой лани!

На меня едва ты взглянешь —

Я такъ счастливъ, я такъ счастливъ,

Точно лилiя въ долин

Подъ прохладною росою!

Сладко мн твоё дыханье,

Какъ цвтовъ благоуханье,

Какъ ихъ запахъ утромъ, или

Въ тихiй вечеръ Листопада[7]!

Кровь моя, играя, рвётся

И спшитъ теб на встрчу,

Какъ ростки на встрчу солнцу,

Въ тёплый мсяцъ ясной ночи[8]!

При теб душа ликуетъ,

Сердце пснь поётъ въ восторг,

Какъ поютъ, вздыхая, ветви,

Въ жаркiй мсяцъ земляники[9]!

Загрустишь ли ты порою —

И моя душа мрачится,

Какъ поверхность свтлой рчки

Подъ нависшей чёрной тучей.

А когда ты улыбнёшься —

Сердце снова засiяетъ,

Какъ сiяетъ зыбь рчная,

Подымаемая втромъ.

Пусть земля, вода и небо

Улыбаются и блещутъ,

Улыбаться не могу я,

Если нтъ тебя со мною!

О, проснись, моя отрада!

Кровь трепещущаго сердца

Моего, вставай, проснися,

На меня взгляни скоре!’

Такъ окончилъ Чайбайабосъ

Псню страсти и томленья,

Середи похвалъ всеобщихъ.

И Ягу, хвастунъ великй,

Соревнуя музыканту,

Всхъ гостей обвёлъ глазами —

И, по взглядамъ ихъ и жестамъ,

Увидалъ, что вс желаютъ,

Повестей его послушать,

Изъ безмрной лжи сплетённыхъ.

Быль Ягу хвастунъ извстный,

И во всёмъ хотлъ быть первымъ:

Чуть разсказъ какой услышитъ —

На него своимъ отвтитъ,

Приключенье ль то какое —

Съ нимъ случались и почище!

Иль отважный смлый подвигъ —

О! онъ длалъ не такiе!

Иль диковинная повсть —

Онъ разскажетъ почудне!

Только бы его послушать,

Только бы ему поврить,

То никто съ такою силой

Не умлъ стрлять изъ лука,

Не убилъ такъ много дичи,

Не поймалъ такъ много рыбы,

Иль бобровъ такую пропасть,

Какъ Ягу, во всёмъ искусный.

И никто не могъ сравниться

Съ нимъ ни въ плаваньи ни въ бг

И никто такъ много въ жизни

Не постранствовалъ по свту,

И чудесь такихъ не видлъ,

Какъ Ягу, повсюду первый,

Краснобай неистощимый!

Такъ что имя это стало

Ужь пословицей въ народ,

И когда какой охотникъ

Начиналъ не въ мру хвастать,

Иль вернувшись съ битвы воинъ

Черезчуръ распространялся

О своихъ дъяньяхъ смлыхъ,

То вс слушатели громко

И начнутъ кричать, бывало,

‘Вотъ Ягу! Ягу пришёлъ къ намъ!’

Онъ когда-то Гайават

Сдлалъ липовую люльку,

Онъ потомъ училъ ребёнка

Длать луки и колчаны,

А теперь, почётнымъ гостемъ

Онъ присутствовалъ на свадьб

У того же Гайаваты,

Старый, дряхлый, безобразный,

Но разскащикъ несравненный.

И къ нему пристали съ просьбой:

‘Ну, Ягу, скажи намъ сказку,

Чтобы пиръ былъ веселе,

Чтобы время шло прiятнй,

Чтобы гости не скучали!’

И Ягу отвтилъ тотчасъ:

‘Вы услышите разсказъ мой

О чудесныхъ приключеньяхъ,

Удивительную повсть

О волшебник Оссео!’

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь XI. (Прим. ред.)

2. Вампумъ — маленькiе шарики изъ разноцвтныхъ раковинъ, которые свероамериканскiе индiйцы употребляютъ вмсто монеты, и которыми также убираютъ свои пояся, в вид украшенiя. (Прим. перев.)

3. Пимиканъ — высушенное и истолчённое мясо оленя или буйвола. (Прим. перев.)

4. Мандаминъ — маисъ, кукуруза. (Прим. перев.)

5. Мокассаны или мокассины — башмаки безъ подошвъ, обыкновенно сдланные изъ оленьей кожи, обувь американскихъ индiйцевъ. (Прим. перев.)

6. Нэго-Воджу — песчаные дюны Верхняго озера. (Прим. перев.)

7. Листопадъ — сентябрь. (Прим. перев.)

8. Мсяцъ ясныхъ ночей — апрль. (Прим. перев.)

9. Мсяцъ земляники — iюнь. (Прим. перев.)

VIII[1]. Письмена.

Разъ съ собою Гайавата

Размышлялъ: ‘Какъ всё на свт

Блекнетъ, гибнетъ, исчезаетъ?

Гаснутъ въ памяти народа

Вс великiя преданья,

Славныхъ воиновъ побды,

Приключенья звролововъ,

Мудрость мидовъ[2] и вэбиновъ[2]

И виднiя и грёзы

Прозорливыхъ джосакадовъ[2]!

На могилахъ нашихъ предковъ

Нтъ фигуръ, не видно знаковъ,

Кто лежитъ въ могилахъ этихъ —

Мы не знаемъ, знаемъ только,

Что лежатъ тамъ наши предки.

Что за родъ ихъ, что за племя,

Это всё намъ неизвстно,

Лишь одно сказать мы можемъ:

‘Это были наши предки’.

Находясь другъ съ другомъ вмст,

Разговаривать мы можемъ,

Но друзьямъ вдали живущимъ

Голоса не слышны наши.

Мы не можемъ тайной всти

Передать имъ, разв только

Черезъ посланца, который

Можетъ выдать нашу тайну,

Исказить, переиначить

И открыть кому не должно’.

Такъ съ собою Гайавата

Разсуждалъ въ лсу пустынномъ,

Много думая о благ

Имъ любимаго народа.

Изъ мшка онъ вынулъ краски

Разноцвтныя, и ими

Много образовъ и знаковъ

И фигуръ нарисовалъ онъ.

Каждый знакъ и каждый образъ

Означалъ иль мысль иль слово.

Гитчи-Манито представленъ

Былъ яйцомъ, на нёмъ четыре

Выдающiяся точки,

По числу втровъ небесныхъ.

Это, въ мысли Гайаваты,

Означало, что Великiй

Духъ находится повсюду.

Гитчи-Манито могучiй,

Духъ ужасный зла представленъ

Былъ во образ большаго

Пресмыкавшагося змя.

Этимъ образомъ означилъ

Гайавата, что коваренъ

И хитёръ духъ зла могучiй.

Всё, что видимъ мы въ природ,

Свой особый знакъ имло:

Жизнь и смерть, земля и небо,

Солнце, мсяцъ, звзды, люди,

Зври, птицы, рыбы, гады,

Горы, рки и озёра.

Жизнь и смерть изобразилъ онъ

Въ вид двухъ круговъ: для жизни —

Блый кругъ, для смерти — чёрный,

Для земли — черта прямая,

Для небесъ, дуга надъ нею,

Между ними — для дневнаго

Свта блое пространство,

Группа звздъ на нёмъ — для ночи,

Слва — точка для востока,

Справа — точка для заката,

Сверху — точка для прилива,

И волнистыя полоски

Изъ нея, для непогоды.

Слдъ двухъ ногъ, въ вигвамъ идущихъ,

Былъ символомъ приглашенья,

Руки, поднятыя къ небу

И запятнанныя кровью,

Были знакомъ разрушенья,

Знакомъ вызова и мести.

Эти знаки Гайавата

Показалъ, съ истолкованьемъ,

Удивлённому народу,

Говоря: ‘Могилы ваши

Не имютъ надъ собою

Никакихъ фигуръ и знаковъ:

Напишите на столбахъ ихъ

Каждый — свой домашнiй символъ,

Для того, чтобъ ваши внуки

Знать могли и различать ихъ’.

И они изобразили

На столбахъ могилъ извстныхъ

Каждый — свой домашнiй символъ:

Кто оленя, кто медвдя,

Кто орла, кто черепаху,

Въ знакъ, что въ этой-де могил

Погребёнъ начальникъ рода,

И что вождь, носившiй символъ,

Тлетъ въ прах подъ землёю.

Много образовъ тамъ было:

И великiй духъ — Создатель,

Свтомъ небо обдающiй,

И великiй змiй, Кинабикъ,

Съ поднятымъ кровавымъ гребнемъ,

И сiяющее солнце,

И ущербъ луны на неб,

И орлы и пеликаны,

И ходящiе по небу

Люди безъ головъ, и трупы,

Устилающiе землю,

И кровавыя ладони,

Угрожающiя смертью,

И великiе герои,

Охватившiе руками

Небеса и землю разомъ.

Въ этихъ знакахъ и фигурахъ

На берест и на кож

Люди псни начертали —

Псни битвы и охоты,

Волшебства и врачеванья.

Не была тутъ позабыта

Пснь любви, изъ всхъ цлебныхъ

Средствъ тончайшее лекарство,

Волшебство надъ волшебствами,

Ядъ, опаснйшiй чмъ стрлы!

И она изображалась

Такъ:

?Вопервыхъ — красной краской

Намалёвана фигура

Человка. То — любовникъ

Музыкантъ, и это значитъ:

Живопись даётъ мн силу

Надъ другими.

?Дальше — тоже

Ярко-красная фигура,

Но въ сидячемъ положеньи,

Съ пньемъ бьётъ въ волшебный бубенъ.

Смыслъ такой тутъ заключался:

‘Это ты мой голосъ слышишь

Это я пою, внимай мн!’

Дальше — та-жь фигура, только

Ужь сидящая въ вигвам.

Это значило: ‘съ любовью

Я приду къ теб въ вигвамъ твой,

И сидть съ тобою буду!’

Дальше дв уже фигуры:

Женщина и съ ней мужчина.

Руки ихъ такъ тсно вмст

Соединены, какъ будто

Нераздльны. Это значитъ:

‘Въ сердц я твоёмъ всё вижу

И краснешь ты стыдливо!’

Дальше — двушка въ средин

Островка, и это значитъ:

‘Хоть бы ты была далёко

Отъ меня, но такъ ко мн ты

Приворожена, такъ сильны

Чары страсти надъ тобою,

Что мн стоитъ лишь подумать —

И ты здсь вдругъ очутишься.’

Дальше видлась фигура

Спящей двушки, надъ нею,

Наклонясь, стоитъ влюблённый

И сквозь сонъ ей шепчетъ въ ухо.

Смыслъ: ‘хотя ты и далеко,

Въ царств сна, но и дотуда

Долетитъ къ теб мой голосъ!’

Наконецъ, послднiй образъ:

Видно сердце, въ середин

Заколдованнаго круга.

Это значитъ: предо мною

Сердце всё твоё открыто

И я съ нимъ веду бесду!’

Такъ премудрый Гайавата

Научилъ народъ искусству —

Выражать въ фигурахъ мысли

На берест и на кож,

И на столбикахъ могильныхъ.

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь XIV. Псни двнадцатая и тринадцатая Д. Михаловскимъ опущены. (Прим. ред.)

2. Миды — врачи, вэбины — кудесники, волшебники, джосакады — пророки. (Прим. перев.)

IX[1]. Привиднья.

Стоитъ коршуну спуститься

Одному въ степи на падаль,

Какъ другой такой же коршунъ

Съ высоты своей воздушной

Вмигъ полётъ его замтитъ

И за нимъ туда жь стремится.

За другимъ слетаетъ третiй,

Появляяся въ эфир

Прежде чуть замтной точкой,

Посл коршуномъ крылатымъ,—

Тамъ четвёртый… такъ что воздухъ

Весь отъ крыльевъ потемнетъ.

И несчастье не приходитъ

Никогда одно безъ многихъ,

Бды точно выжидаютъ

Сторожатъ одна другую:

Чуть одна свалится, смотришь —

Ужь другiя сыплютъ, сыплютъ,

Точно стадо собираясь

Вкругъ своей несчастной жертвы,

И ложатся ей на сердце

Прежде тнью, посл тучей,

Посл мракомъ непрогляднымъ,

Такъ что всё въ глазахъ страдальца

Отъ отчаянья померкнетъ.

Вотъ надъ сверомъ печальнымъ

Распростёрся зимнiй холодъ

Пибоинъ[2] суровый дунувъ

На озёра и на рки,

Превратилъ ихъ воды въ камень.

Съ головы своей косматой

Отряхалъ онъ хлопья снга

До того, что вс долины

Ровнымъ пологомъ покрылись,

Непрерывной близною,

По лснымъ пустыннымъ дебрямъ

Въ лыжахъ носится охотникъ,

Жёны сли за работу:

Кто толокъ ядрёный маисъ,

Кто мочилъ оленью кожу,

Молодёжь въ снжки играла,

Иль, скользя, каталась по льду.

Тёмнымъ вечеромъ однажды,

У огня вигвама сидя,

Мнннегага и Накомисъ

Поджидали Гайавату,

Возвращавшагося съ ловли.

Въ очаг огонь, пылая,

Разрисовывалъ ихъ лица

Полосами алой краски,

И мерцалъ въ глазахъ Накомисъ

Свтомъ луннымъ, водянистымъ,

А въ глазахъ у Миннегаги

Отражался блескомъ солнца.

Позади ихъ шевелились

Тни ихъ, въ углахъ вигвама,

Дымъ вился подобно кольцамъ,

И волнистыми клубами

Собираясь и тсняся,

Рвался сквозь трубу на воздухъ.

Вдругъ дверная занавска

Приподнялася снаружи:

На одну минуту пламя

Ярче вспыхнуло въ жаровн,

На одинъ моментъ отхлынулъ

Дымъ, клубившiйся надъ нею,—

И дв женщины явились

На порог, потихоньку

Проскользнули внутрь вигвама.

Не сказавъ хозяйкамъ слова,

Не приветствуя ихъ взглядомъ,

И въ тни услись молча.

По наружности, одежд,

Видно было, что чужя

Эти женщины въ деревн,

Очень блдны, грустны, мрачны

Были лица ихъ, и ёжась,

И дрожа, он сидли

Тамъ, окутанныя тнью.

Вотъ домой съ своей охоты

Воротился Гайавата,

Волоса его покрыты

Были снгомъ и на плечахъ

Нёсъ онъ мёртваго оленя.

Онъ у ногъ жены добычу

Положилъ и величавй

И прекраснй показался

Миннегаг онъ, чмъ прежде,

Чмъ когда принёсъ впервые

Ей убитаго оленя,

Въ знакъ того, что полюбилъ онъ

И пришёлъ её посватать.

И затмъ онъ обернулся

И увидлъ незнакомокъ,

И сказалъ онъ самъ съ собою:

‘Кто он? Какiя гостьи

Странныя у Миннегаги!’

Ни о чёмъ онъ ихъ, однако,

Не спросилъ, а только съ лаской

Ихъ привтствовалъ, прося ихъ

Раздлить съ нимъ кровъ и пищу.

И когда готовъ былъ ужинъ,

И олень ужъ былъ разрзанъ,

Об гостьи вдругъ вскочили,

Жадно бросились къ оленю,

Не спросяся захватили

Вс отборные кусочки,

Блый жиръ, что Гайавата

Отложилъ для Миннегаги,

Съли всё и ускользнули

Снова въ самый дальнiй уголъ.

Имъ ни слова Гайавата

Не сказалъ на эту дерзость,

Ни движенiемъ, ни взглядомъ

Имъ не выразили гнва

Мнннегага и Накомисъ,

Лишь тихонько Мнннегага

Прошептала съ состраданьемъ:

‘Какъ он проголодались!

Пусть дятъ, ихъ мучитъ голодъ!’

Много дней взошло на неб,

День за днёмъ сидли гостьи,

Неподвижно и безмолвно,

По ночамъ же выходили

Въ лсъ он, чтобы оттуда

Принести сосновых шишекъ,

Или хворосту для топки.

Каждый разъ, что Гайавата

Возвращался съ рыбной ловли

Иль охоты, гостьи тотчасъ,

Только что готовь былъ ужинъ,

Изъ угла къ нему бросались,

Брали лучше кусочки

И безъ всякаго отпора

Иль вопроса отъ хозяевъ

Съвши всё садились въ уголъ.

И ни разу Гайавата,

Миннегага и Накомисъ

Словомъ, жестомъ или взглядомъ

Ихъ за то не упрекнули.

Всё они сносили молча

Отъ гостей, чтобы заслуга

Добровольнаго даянья

Не умалилась отъ взгляда,

Чтобы долгъ гостепрiимства

Не былъ словомъ ихъ нарушенъ.

Вотъ, однажды, Гайавата

Въ полночь слышитъ чьи-то стоны,

Чьи-то вздохи и рыданья.

Всталъ онъ со своей постели

Изъ косматыхъ шкуръ бизона,

И, при трепетномъ мерцаньи

Потухающей жаровни,

Увидалъ, что это гостьи,

На своихъ постеляхъ сидя,

Въ тишин полночной плачутъ.

И сказалъ: ‘О гостьи, что такъ

Ваше сердце удручаетъ,

Что рыдаете вы въ полночь?

Ужь не старая ль Накомисъ,

Иль, быть можетъ, Миннегага

Чмъ нибудь васъ огорчила,—

Грубымъ словомъ, гнвнымъ взглядомъ

И нелаской, позабывши

Долгъ святой гостепрiимства?’

Гостьи плакать перестали,

Ихъ рыданья вдругъ умолкли,

И он сказали тихо:

‘Мы людей умершихъ души,

Души въ землю погребённыхъ,

Что когда-то жили съ вами,

И теперь сюда изъ царства

Чайбайабоса пришли къ вамъ

Мы затмъ, чтобъ испытать васъ

И подать благой совтъ вамъ.

Къ намъ въ селенiя блаженныхъ

Часто вопли долетаютъ!

Эти вопли, эти крики

Удручаютъ насъ напрасно

Безполезною печалью.

Потому-то и пришли мы

Къ вамъ сюда, чтобъ испытать васъ:

Но никто насъ тутъ не знаетъ,

Никому до насъ нтъ дла,

Мы для васъ одно лишь бремя,

И мы видимъ, что умершимъ

Мста нтъ между живыми!’

‘О, подумай, Гайавата,

Ты объ этомъ хорошенько,

И скажи всему народу,

Чтобъ отнын и на вки

Люди воплями своими

Не тревожили усопшихъ’.

Тни смолкли,— и внезапно

Весь вигвамъ покрылся тьмою,

Изумлённый Гайавата

Услыхалъ какой-то шорохъ,

Точно-будто кто одеждой,

Прошумлъ, скользнувши мимо,

Увидалъ, что занавска

Надъ порогомъ поднялася

Отъ руки ему незримой,

Ощутилъ ночную свжесть,

Увидалъ ночныя звзды

И затмъ всё стихло снова.

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь XIX. Псни съ пятнадцатой по восемнадцатую Д. Михаловскимъ опущены. (Прим. ред.)

2. Пибоинъ — зима. (Прим. ред.)

X[1]. Голодъ.

Наступилъ жестокiй холодъ.

Лёдъ всё толще становился

На ркахъ и на озёрахъ,

Снгъ всё гуще, чаще падалъ

На замёрзнувшую землю,

По лсамъ и по долинамъ

Выли вьюги и мятели,

Нанесли он сугробовъ,

Занесли он деревню,

И едва-едва охотникъ

Могъ пробиться изъ вигвама,

Погребённаго подъ снгомъ.

Но напрасно онъ, на лыжахъ,

По лснымъ бродилъ трущобамъ,

Никакой не находилъ онъ

Тамъ добычи, не видалъ онъ

На снгу слдовъ оленя,

Или зайца, или птицы,

Лсъ былъ мёртвъ и пустъ и мраченъ

И, безъ силъ, охотникъ падалъ,

И уже не могъ подняться

Вновь отъ голода и стужи.

Истощилъ всю землю голодъ,

Изнурила лихорадка,

И поднялся вопль великiй —

Плачъ дтей и стоны женщинъ!

Голодалъ окрестный воздухъ,

Голодало даже небо,

Голодали въ неб звзды,

И съ него, подобно сотн

Жадныхъ волчьихъ глазъ, смотрли.

И въ жилищ Гайаваты

Появилися два гостя,—

Такъ же мрачны, молчаливы

Какъ и т, что были прежде —

Появилися безъ зова,

Не приветствуя хозяевъ,

И услись не спросяся

На скамейк Миннегаги.

И одинъ изъ нихъ сказалъ ей:

‘Вотъ я: Голодъ, Бюкадэвинъ!’

А другой сказалъ ей: ‘Вотъ я:

Лихорадка, Аказивинъ!’

Содрогнулась Миннегага

И, закрывъ лицо руками,

Въ страх бросилась въ постелю,

И дрожала и горла

Тамъ она отъ этихъ взглядовъ

И отъ словъ гостей ужасныхъ.

Снарядившись для охоты,

Взявши лукъ свой ясеневый

Съ полнымъ мткихъ стрлъ колчаномъ,

Въ шуб, въ тёмныхъ рукавицахъ

Гайавата въ лсъ помчался,

Въ сердц съ смертною тоскою

И съ лицомъ окаменлымъ.

На чел его угрюмомъ

Капли пота выступали

И, мгновенно замерзая,

Такъ на нёмъ и оставались.

‘Гитча-Маниту могучiй!’

Онъ вскричалъ, воздвши руки,—

‘Нашъ отецъ! дай пищи дтямъ,

Дай намъ пищи — иль погибнемъ!

Пищи дай для Миннегаги:

Умираетъ Миннегага!’

По отзывчатому лсу

Крикъ отчаянья раздался,

Но напрасно Гайавата

Ждалъ отвта, только эхо

Въ дальнихъ чащахъ повторяло:

‘Миннегага! Миннегага!’

Цлый день въ лсу пустынномъ

Онъ бродилъ въ тхъ самыхъ чащахъ,

Гд въ весёлые дни лта

Шёлъ онъ изъ земли дакатовъ

Въ свой вигвамъ, съ женой прекрасной.

Въ это памятное лто

Лсъ шумлъ зелёной листвой,

Птицы въ нёмъ такъ громко пли,

Ручейки, блестя, журчали,

И душистъ былъ тёплый воздухъ,

А смющаяся Струйка

Твердымъ голосомъ сказала:

‘Я пойду съ тобою, мужъ мой!’

Между тмъ въ своёмъ вигвам

Подъ надзоромъ двухъ незванныхъ

И непрошенныхъ пришельцевъ

Голода и лихорадки

Умирала Миннегага.

‘Чу! — она сказала бабк —

Чу! я слышу плескъ и грохотъ

Водопадовъ Миннегаги!’

Нтъ, дитя моё,— Накомисъ

Отвчала, — это сосны,

Это лсъ шумитъ отъ втра!’

‘Посмотри-ка: вонъ — отецъ мой:

Онъ стоить въ своёмъ вигвам

Одиноко у порога

И киваетъ мн оттуда!’

‘Нтъ, дитя, теб киваетъ

Дымъ, и вверхъ н вннзъ колеблясь’.

‘Ай!— вскричала Миннегага —

Ахъ какъ страшно смотритъ Погокъ[2].

Вотъ онъ пальцами своими

Ледяными сжалъ мн руки…

Гайавата! Гайавата!’

И за много миль оттуда,

Между горъ, въ лсу дремучемъ,

Гайавата, съ болью въ сердц

Услыхалъ тотъ крикъ внезапный,

Что взывалъ къ нему тоскливо:

‘Гайавата! Гайавата!’

По блющимъ равнинамъ,

Подъ нависшими втвями,

Онъ стремительно помчался

Въ свой вигвамъ съ тяжёлымъ сердцемъ

И съ руками безъ добычи.

И услышалъ у порога

Причитанiя Накомисъ:

‘Вагономинъ, Вагономинъ!

Ахъ, зачмъ не я погибла!

Не теб, а мн бы нужно

Умереть, моя родная!’

А въ вигвам онъ увидлъ

Трупъ холодный Миннегаги,

У котораго сидла

Бабка старая Накомисъ

И, покачиваясь тихо,

Завывала съ причитаньемъ.

И изъ сердца Гайаваты

Вырвался такой ужасный

Крикъ отчаянья, что лсъ весь

Застоналъ и содрогнулся,

И что даже звзды въ неб

Отъ него затрепетали.

Слъ безмолвно Гайавата

На постелю Миннегаги,

Возл ногъ жены умершей,

Возл ногъ, что никогда ужь

Не пойдутъ ему на встрчу!

Онъ закрылъ лицо руками

И сидлъ семь сутокъ сряду

Безъ движенья, безъ сознанья —

Что теперь лежитъ надъ мiромъ

Свтъ дневной иль тьма ночная.

Схоронили Миннегагу,

Сдлавъ ей въ снгу могилу

Въ тишин густаго лса

Подъ тоскующею пихтой,

Нарядивши трупъ холодный

Въ богатйшiя одежды

И затмъ её окутавъ

Горностаевымъ покровомъ.

Тамъ четыре ночи сряду

Жгли костёръ, чтобъ освщалъ ей

Путь на острова блаженныхъ.

Гайават изъ вигвама

Тотъ костёръ въ лсу былъ виднъ,

Часто онъ безсонной ночью

Со своей вставалъ постели,

Наблюдая, чтобы пламя

Не погасло и во мрак

Духъ умершей не остался.

И простился Гайавата

Съ Миннегагою, взывая:

‘О, прости, моя отрада,

Ты, смющаяся Струйка!

Я своё въ могил сердце

Схоронилъ съ тобою вмст,

И стремлюсь я за тобою

Всми мыслями моими!

Не ходи уже ты больше

Къ намъ, работать и томиться,

Въ мръ, гд голодъ, лихорадка

Изнуряютъ духъ и тло.

Скоро трудъ мой будетъ конченъ

И пойду я за тобою,

Въ страны Вчнаго Понима,

Въ царство будущаго вка!’

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь XX. (Прим. ред.)

2. Погокъ — смерть. (Прим. перев.)

XI[1]. Слдъ благо.

У рки, въ своёмъ жилищ,

Надъ водой, покрытой толстымъ

Льдомъ, сидлъ суровый старецъ,

Одинокiй и печальный.

Волоса его подобны

Были снжному сугробу,

Въ очаг его горло

Тускло, чуть замтно, пламя,

И старикъ дрожалъ и трясся,

Завернувшись въ вобевайонъ —

Ветхй плащъ изъ блой кожи,—

Ничего кругомъ не слыша,

Кром рёва гневной бури,

Ничего во тьм не видя,

Кром снга страшной вьюги,

Что, свистя, визжа и воя,

Въ вихр бшено кружилась.

Угли вс уже покрылись

Блымъ пепломъ, угасая,

Какъ предъ старцемъ появился

Вдругъ какой-то незнакомецъ.

Лёгкой поступью вошёлъ онъ

Въ дверь открытую вигвама,

На его щекахъ цвтущихъ

Краска юности играла,

Кроткй свтъ его глубокихъ,

Чудныхъ глазъ сялъ мерцаньемъ

Звздъ весеннихъ, лобъ украшенъ

Былъ внкомъ изъ травъ душистыхъ.

Блескомъ солнца озаряла

Весь вигвамъ его улыбка,

А въ рук держалъ онъ свжiй

Пукъ цвтовъ, что всё жилище

Наполнялъ благоуханьемъ.

‘О, мой сынъ, воскликнулъ старецъ,

Счастливъ я, тебя увидвъ!

Сядь со мною на циновку,

У золы едва горящей,

Скоротаемъ ночь мы вмст.

Разскажи мн, гд бывалъ ты,

Что ты видлъ, и какiя

Встретилъ въ жизни приключенья,

А теб поразскажу я

О своей великой сил,

О моихъ длахъ чудесныхъ’.

И старикъ при этомъ вынулъ

Изъ кармана трубку мира,

Очень старой, странной формы,

Онъ набилъ её корою

Красной ивы, сверху уголь

Положилъ, и эту трубку

Подалъ юнош, и началъ

Свой разсказъ такою рчью:

‘Я силёнъ: когда дышу я —

Чуть дохну я на окрестность —

Рки вс недвижны станутъ,

Воды вс окаменютъ!’

Гость ему на то съ улыбкой

Отвчалъ: ‘Когда дышу я —

Чуть дохну я на окрестность,

То мгновенно выбгаютъ

Изъ земли цвты и травы.

Рки съ шумомъ вдаль несутся!’

‘А когда встряхну своими

Я сдыми волосами,—

Продолжалъ старикъ суровый,

Мрачно хмурясь, — то мгновенно

Вся земля покрыта снгомъ,

Листья сыплются съ деревьевъ,

Сохнутъ, блекнутъ, погибаютъ,

Потому что, стоитъ дунуть,

Только дунуть мн — и нтъ ихъ!

Со своихъ озёръ и топей

Подымаются въ испуг

Мангъ и вэва и шух-шух-га[2]

И летятъ, летятъ далёко…

Потому что мн лишь стоитъ

Молвить слово — и ужь нтъ ихъ!

Гд нога моя ступаетъ,

Тамъ бгутъ лсные зври,

Прячась въ норы и пещеры,

Кавъ кремень земля твердетъ!’

‘Стоить мн тряхнуть кудрями,—

Молвилъ юноша смяся,—

Дождикъ тёплый и прятный

Съ шумомъ падаетъ на землю,

Весело свои головки

Подымаютъ вс растенья,

И опять къ своимъ озёрамъ

Улетаютъ гусь и цапля,

Мчится ласточка стрлою,

Возращаясь во свояси.

Гд моя нога ступаетъ,

Тамъ луга вс зеленютъ,

И волнуются цвтами,

Вс лса звучатъ отъ псенъ,

А деревья вс темнютъ,

Отъ густой зелёной листвы!’

Ночь прошла въ такихъ бесдахъ,

И изъ дальнихъ странъ востока,

Изъ серебрянаго дома,

Какъ боецъ въ своёмъ убор,

Весь расписанный и пёстрый,

Вышло солнце и сказало:

‘Посмотрите, полюбуйтесь

На меня, на солнце — гизисъ,

На великое свтило!’

И при этомъ появленьи

Отнялся языкъ у старца,

Всталъ прiятель, тепелъ воздухъ,

Стали сладко пть на кровл

И опечи[3], и овейса[3],

Зажурчалъ ручей игриво,

И разнёсся по вигваму

Тихй запахъ травъ растущихъ.

И Сегвонъ[4], — такъ звали гостя,—

При разсвт дна ясне

Старика лицо увидлъ

Ледяное, и узналъ онъ,

Что съ Зимой онъ вёлъ бесду:

То былъ Пибоанъ суровый!

Съ глазъ его бжали слёзы,

Какъ изъ тающаго снга

Ручейки бгугъ весною,

Тло стало умаляться,

Осдать всё больше, больше,—

Между тмъ, какъ выше, выше

Солнце въ неб восходило.

Часть его исчезла въ воздухъ,

Часть ушла въ сырую землю,

И Сегвонъ, на самомъ мст

Очага, увидлъ первый,

Самый раннiй свтъ весеннiй,

Мискодидъ[5] въ зелёныхъ почкахъ.

Такъ весна пришла на сверъ,

Посл страшной зимней стужи,

Съ птицами, травой, цвтами,

Съ жизнью, радостью и блескомъ.

Направляяся на сверъ,

Мчался лебедь манабизи,

Въ длинныхь линiяхъ волнистыхъ,

Переломленныхъ на двое

Съ крикомъ нёсся во-би-вэва,

Блый гусь, и, въ одиночку

Или парами, летли

Мангъ, нырокъ, звеня крылами,

Цапля синяя шух-шух-га

И тетерька мушкодаза.

На лугахъ и въ чащахъ лса

Щебеталъ овейса синiй,

На гребн вигвама сидя,

Плъ опечи красногрудый,

Подъ навсомъ тёмныхъ сосенъ

Ворковалъ омими, голубь,—

И изъ мрачнаго вигвама

Гайавата, онмвшiй

Отъ печали безпредльной,

Услыхалъ ихъ звонкiй голосъ,

Звуки ихъ призывныхъ псенъ,

Вышелъ онъ на тёплый воздухъ,

Глянулъ пристально на небо,

И на землю и на воды.

Изъ своихъ скитанй далънихъ

Въ страны Вэбона[6], къ востоку

Той порой Ягу вернулся,

Полный чудныхъ приключенiй

И неслыханныхъ диковинъ.

Вся деревня собралася

Чтобъ его разсказы слушать,

Только вс надъ нимъ смялись,

Говоря: ‘вотъ, ужь и видно,

Что Ягу пришёлъ: другому

Никому не удаётся

Чудеса такiя видть.’

Онъ разсказывалъ: ‘Я видлъ

Море — больше Гитчи-Гюми,

И съ водой такою горькой,

Что никто и пить не можетъ!’

Слушатели посмотрли

Другъ на друга, улыбнулись

И сказали: ‘вотъ такъ чудо!’

‘И на нёмъ, на этомъ мор —

Продолжалъ Ягу, — шла лодка

Съ крыльями, и пребольшая…

Какъ сказать? ну, больше рощи,

Выше самыхъ длинныхъ сосенъ!’

Старики, мужчины, бабы

Межь собой переглянулись

И хихикнули лукаво,

Нтъ! — они на то сказали,—

Нтъ! мы этому не вримъ!’

‘Изъ жерла той лодки вышли,

Продолжалъ опять разскащикъ,—

Громъ и молня!’ — При этомъ

Вс смяться громко стали

Надъ бдняжкой и сказали:

‘Что за вздоръ ты намъ городишь!’

‘Въ ней, — сказалъ Ягу, — въ той лодк

Въ той большой, крылатой лодк,

Сотню воиновъ я видлъ,

И у всхъ ихъ были лица

Блой выкрашены краской,

Бороды жь покрыты были

Волосами’. Вс при этомъ

Надъ Ягу захохотали

И закаркали съ насмшкой,

Какъ вороны на деревьяхъ.

И одинъ лишь Гайавата

Не смялся, а серьёзно

Отвчалъ на ихъ насмшки:

‘Нтъ, Ягу сказалъ намъ правду,

То-жь являлось мн въ видньи.

Видлъ я большую лодку

Съ крыльями, людей я видлъ

Блолицыхъ съ бородами.

Шли они изъ странъ востока.

Гитчи-Манито могучiй,

Онъ, Великiй Духъ — Создатель

Шлтъ ихъ къ намъ съ своимъ велньемъ.

Гд живутъ они — повсюду

Тамъ кишатъ, роятся амо,

Пчёлы, длатели мёда,

Гд нога ихъ только ступитъ,

Тамъ растётъ цвтокъ, намъ чуждый,

Намъ невдомый, который

‘Слдомъ благо’ зовётся.

И когда они придутъ къ намъ,

Мы должны принять ихъ съ лаской,

Какъ друзей, какъ нашихъ братьевъ,

Это мн сказалъ, въ видньи,

Гитчи-Манито могучй.

То-жь виднье мн открыло

Тайны дней ещё далёкихъ,

Тайны вс времёнъ грядущихъ.

Видлъ я, какъ шли на западъ

Неизвстные народы,

Вся страна была покрыта

Ихъ несметными толпами.

Эти люди были бодры,

Работящи, безпокойны,

И въ борьб неутомимы.

На различныхъ говорили

Языкахъ они, но сердце

Билось въ нихъ одно, въ пустыняхъ

По лсамъ стучали громко

Топоры ихъ, по долинамъ

Появлялися повсюду

Ихъ селенья, и носились

По ркамъ и по озёрамъ

Ихъ большiя лодки съ громомъ.

А потомъ передо мною

Смутно, облаку подобно,

Пронеслось ещё виднье,

Ужь мрачнй, я въ нёмъ, съ тоскою,

Видлъ, какъ народы наши,

Позабывъ мои совты,

Племя съ племенемъ враждуя,

Ослабли и погибли

Отъ своихъ междоусобiй,

Какъ ихъ жалкiе остатки

Убгали всё на западъ,

Дальше, дальше, въ глубь пустыни,

Грустно, въ дикомъ безпорядк,

Какъ обрывки тучь отъ бури,

Какъ сухе листья въ осень,

Разметаемые втромъ!’

Примчанiя.

1. Въ оригинал пснь XXI. (Прим. ред.)

2. Нырокъ, дикiй гусь и синяя цапля. (Прим. перев.)

3. Опечи — репеловъ, овейса — маленькая синяя птичка изъ породы moacilo. (Прим. перев.)

4. Сегвонъ — весна. (Прим. перев.)

5. Мискодидъ — красота весна. Cladlonia Virginica. (Прим. перев.)

6. Вэбонъ — востокъ. (Прим. перев.)

Генри Уодсвортъ Лонгфелло Псня о Гайават

The Song of Hiawatha

Примчаніе переводчика.

Читайте также:

Генри Уодсвортъ Лонгфелло
Псня о Гайават