В.В. Розанов
В.В. Розанов
Песни прекрасного мальчика
Песни прекрасного мальчика
Сборник стихотворений И.И. Иванова. Издание кружка товарищей. СПб., 1913 г. Склад изданий кн. магазина ‘Наша Польза’, Б. Сампсониевский.
Песни прекрасного мальчика, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Есть предметы и явления, о которых столько наговорено людьми, чуждыми этих явлений и предметов, что как-то страшно подойти к ним, коснуться их. — ‘Э, пусть договаривают те, которые уже столько наговорили…’ — думаешь про себя и бережно обходишь стороною… Как ни страшно выговорить, к этим заношенным, засаленным темам принадлежит смерть, — и, еще страшнее, самоубийство!.. Да! Да! Не пощадило наше лютое время и загробных тайн: подходит ‘общественный шулер’ к гробу мальчика, девочки и, расталкивая всех плечом, расталкивая родных, расталкивая испуганных товарищей детства его, — начинает произносить ‘общественную речь’ о том, что ‘этот подававший надежды юноша умер, собственно, оттого, что у кормила власти стоит вовсе не тот министр’, которого давно рекомендовал этот шулер. Подобных бесстыдных речей мы слышали много. Подобные бесстыдные речи раздаются при каждой почти молодой насильственной кончине… И ни одного слова собственно о нем. ‘Использовал момент’ общественный деятель, воткнул булавку министру — и отошел в сторонку…
Лютое время.
Итак, с большою осторожностью и принеся всякие извинения перед читателем, я все-таки позволю себе говорить о самоубийстве и самоубийце… Мальчика старших классов гимназии я не видал лично, но так много слышал и знаю от его товарищей по училищу, а также и ‘стороною’, что все равно — как бы знаю его лично. Он был в школе совместного обучения обоих полов, и вот его одноклассники и одноклассницы собрали кое-какие деньжонки и издали тетрадку его стихов в зеленоватой обложке с нелепыми цветами… И непременно надо сохранить эту книжку в этой обложке: до того выразилась в ней вся гимназическая наивность неумелых ручонок и неопытных умов, трудившихся около памяти товарища. Мальчика очень любили в школе, не преувеличивая можно сказать, что любили нежно. Учился он так себе. Родители его, люди скорее бедные, но очень заботливые, перевели его в школу более низшего и грубого, практического типа, но не по грубости к нему, а чтобы дать ему необходимый в его состоянии и положении урок, что он живет и рожден для труда. Мать и вотчим — и особенно последний — с чрезвычайной заботой относились к его воспитанию, так как он был в семье один. И вот вскоре по переводе в другую школу он и покончил с собой. В школе, которую он оставил, все были поражены его смертью, — и ученики и ученицы этой-то школы и издали на свои средства ‘Сборник стихотворений И.И. Иванова. Издание кружка товарищей. СПб., 1913’…
Вот как рассказывают о нем и судьбе его издатели и вместе школьные его товарищи, — в предисловии к сборнику стихов:
‘Осенью 1912 года, не прожив и двух десятков лет, застрелился автор этой книги. Почему?.. Вследствие ли какого-нибудь потрясения, непоправимых ошибок или, просто, запутавшись в тяжелых обстоятельствах и не чувствуя в себе силы для выхода из них?.. Нет, ничего этого не было. Жизнь его протекала без внезапных перемен. Но смотрел он на нее через какие-то невеселые стекла. В одном из его последних стихотворений есть грустное признание, начинающееся словами:
Я давно прохожу между смутных и странных селений,
Между бледных людей, заклейменных тревогою дня,
И повсюду толпа утомленных и страждущих теней
Злым кошмаром преследует с тайным укором меня.
В этом уже слышится что-то больное. Есть ли где-нибудь такой мир? Нет. В жизни перемешано все, — радость и печаль, но только его измученная долгой, непосильной борьбой душа, в которой, по выражению самого автора, были ‘потушены все огни’ (прочтите стихотворение ‘Моя душа’), — в которой не было больше света, — перестала воспринимать этот свет и кругом себя и увидела в жизни то, что таила в себе. Автор долго боролся с этим миром (‘Я от них уходил. Я бродил над рекой за туманами’, — говорит он дальше), боролся, — пока не увидел, что все усилия напрасны, оттого, что он сам родился в этих смутных селеньях, сам принадлежит к этому непонятному нам, странному миру. Тогда-то он, должно быть, и решил уйти из него, уйти совсем.
Этому решению предшествовала длинная, мучительная борьба между смертью и инстинктивным стремлением жить. В этой борьбе силы приливали и отливали: бывали просветы, трепетные ожидания кого-то, чего-то, мечты… Потом — опять провалы в какую-то безнадежность, пустоту… Мелькал образ смерти, примиряющий, успокаивающий своим нестраданием, редко — страшный и мучительный… Проходило и это, и наступали моменты светлой грусти, неясного томления… И так всегда — вечные колебания и чередования. На это ушло много сил.
Но в минуты этих провалов и просветов открывались глубины, незримые при спокойном, ровном течении жизни.
И, читая его стихи, невольно задаешь себе вопрос: откуда он знает, что зло так же влечет и манит, как и добро (стих. ‘Старуха’)? Откуда он знает, что тайна вселенной, тайна нашей жизни и нас самих, не будет открыта нам по нашей молитве, не постигается исканиями нашей мысли, а ‘силой светящейся прочтется сама’ (стих. ‘Загадка’)? Это знают старики, заканчивающие свой земной путь, а не юноши.
Бороться всегда трудно, но бороться в одиночестве — труднее в бесконечное число раз, а автор часто упоминает об нем. Его одиночество меняло характер в зависимости от минуты. Порой оно превращалось в нежное томление, в ожидание кого-то:
Быть может, и придет далекая подруга,
И, тихо наклонясь к немым моим устам,
Заставит позабыть, что воет злая вьюга.
Но, должно быть, тяжелым камнем ложилось оно ему на душу в минуту усталости и изнемогания, — и тогда-то, должно быть, мир показался ему мертвой и страшной пустыней, где вихри, и зной, и пески. Что отделяло его так резко от людей, — что заставляло его, со всеми творческими силами, со всей своей мучительной борьбой, — замкнуться в себе? Быть может, что он везде и всегда был полон тревожными, тяжелыми думами и переживаниями, и что же?., в душе его не нашлось достаточно сил, в душе своей он увидел ту же пустыню, что и кругом. Прочтите стихотворение ‘Свет вечерний’.
В заключение еще хочется сказать, что в этой трудной борьбе стихи автора постоянно очищались от всего фальшивого, неискреннего. Для поз не было ни места, ни сил, — да и незачем они были, и, перелистывая этот сборник, порой удивляешься той простоте и искренности, которой так мало в современной поэзии’.
О бедном погибшем мальчике можно сказать, что он был счастлив в товариществе. Товарищи и подруги по гимназии не только полюбовались на тетрадку найденных его стихов, не только ‘потолковали и забыли’, но приложили немалое старание, которое, конечно, им было трудно (неопытность), — напечатать их и, наконец, в приведенных строках сделать прелестную оценку ума, души и самых стихов… Читая эти строки, множество русских с удовольствием заметит, как чиста душа в нашем юношестве, — почти отрочестве, и, в сущности, как было бы интересно и взрослым войти в мир общения с этими своими неизломанными, простыми детьми, которые уже чутким отроческим ухом слушают ‘тайны вечности и гроба’, о которых говорит Пушкин.
Перечитав стихи, я думаю, что в самом деле мальчик родился поэтом, — без преувеличения и без прикрасы. И может быть, в этом-то и лежит источник его смерти. Он умер ‘не почему-то’, а потому, что был поэт, и его задавили, а отчасти его и истомили образы, мечты, грезы, вечное преображение реального мира в мир идеальный, с чем всем он по неопытности не сумел справиться. Просто, он слишком рано и слишком быстро вырос, и ‘перепроизводство души’ (простите грубый термин) задавило хрупкое, неотвердевшее тело… Крылья большие, как у взрослой птицы, у настоящего поэта, — а шейка тоненькая, ноги слабые, сердце детское и в нем детский опыт: крылья взмахнули сильным, мужским взмахом — и мальчик погиб, разбился, разорвался на части, не крепко сшитые или еще не окрепшие. Вот судьба. В сущности, то пятистишие, которым начинается книжка, выражает всю ее, выражает самую душу действительно прекрасного безвременно погибшего мальчика:
Как прозрачны те березы,
В них сквозят ночные грезы.
В этих листьях пожелтевших
Видны тени облетевших
Недоконченных мечтаний.
Что это? Мальчик идет парком. Парк как парк, береза как береза. Сто раз проходишь по нему усталый (я знаю этот парк, — о котором он говорит) и ничего не думаешь. Да. Но мальчик переживает детскую мифологию, точнее, мальчик сам выдумал мифологию, мальчик — действительный поэт, и те группы дерев, которые нам, прозаикам, кажутся только деревами, — для него одушевлены, преображены, наполнены звуками и смыслом.
Вот еще из мира этих преображений:
Бледные нити далекой луны
Ночью неслышно ко мне подползают,
Ночью рождают мне чудные сны,
Новые чувства во мне пробуждают.
Слышу, — неслышно струится поток
Сильного, странного, бледного света.
Чувствую, льется душистый с них ток,
С нитей ползущих ночного завета…
Долго в лугах я хожу… До зари…
Отзвукам ночи всю ночь я внимаю,
Вместе со мною блуждают огни.
После скрываются нити-лучи,
После и я засыпаю.
Все стихотворения Иванова запечатлены глубоко личным характером, — и среди них почти нет общих тем, ‘общих красот’, общих звуков.
Они не бросаются в глаза, и между ними нет таких, которые сразу бы отпечатлелись в уме незабываемою картиною или вечно повторяющимся звуком. Но нет такого, которое не ‘заняло бы вас чем-то’… Вы непременно вторично перечтете его, — и вот при вторичном и более внимательном прочитываньи вы почти всегда поразитесь необыкновенно красивым образом, верною и глубокою мыслью, — или чувством, сказавшимся прекрасно и сильно.
Одно настроение господствует в них — постоянной грусти, ухождения в одиночество и, чем далее, тем более, — чувства приближающейся смерти. В прекрасной ‘Лебединой песни’ он оставляет портрет свой, — не думая о том, — и, в сущности, предсказывает свою судьбу:
Над печальным озером, над немыми скалами
Лебедь машет медленно крыльями усталыми.
Жизнь его отравлена вечною тревогою,
Скучными заботами и землей убогою.
Грустно стало лебедю с правдами немилыми.
Для полета смертного он собрался с силами.
Вслед ему заплакали ветры прибережные,
Камыши, и верески, и кувшинки нежные.
Высоко над озером, над немыми скалами,
Широко раскинувши крыльями усталыми,
Песню запевает он чудную, единую,
Первую — последнюю песню лебединую…
И, упившись досыта сладостными звуками,
Дрогнет он, охваченный неземными муками.
И, допев медлительно песню похоронную,
Канет мертвым лебедем в озеро бездонное.
Я почти испугался, прочтя неоконченное, недоработанное стихотворение, под заглавием ‘Старуха’:
Есть седая старуха,
Безобразием своим она влечет
И издали кажется прекрасной,
А вблизи — темной и ужасной
И ко всему людскому глуха.
Людей она зовет.
Стонам, страданиям их не внемлет,
Но люди к ней идут.
Всех она приемлет —
— Все они пропадут!
К ней идет богач
И влачится бедняк,
Хоть и зная, что за ней царит мрак и плач
И что человек перед нею почти червяк!
Они идут, падают, ползут…
Все они пропадут!
Мать к ней ведет дочь…
К ней от отца сын уходит —
Все скроет и снесет ночь!
А старуха стережет и бродит
И к жертвам тянется, ползет:
‘Не бойся, все ночь скроет и снесет’…
И люди верят и идут…
И . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все они пропадут!..
Я сохраняю все многоточия и не выпустил ни одного слова. Стихотворение это — почти только тема! Но как страшно и тяжело она сказалась. Как серьезно! Это мысль мальчика о пороке, — пороке, коего почти только имя он знает, и — самые общие, неколоритные контуры. Какой испуг — ‘Все они пропадут’, и как выразительно и глубоко: ‘Все скроет и снесет ночь’… Да: ‘на что бы ни взглянули глаза’, — делается потому именно, что есть всеукрывающая ночь и что никогда ничей, ни даже свой собственный глаз, не увидит. В свои 17 лет мальчик написал строки, столь же страшные, как Senilia (по надписанию автора на манускрипте) Тургенева (‘Стихотворения в прозе’ — переделка заглавия М.М. Стасюлевичем).
Но воображение мальчика везде чисто, и ни одна строка не оскорбит вкуса читателя. Мир представляется ему далеким, чужим и страшным. Во многих стихотворениях говорится о ‘загадке мира’, — с порывами разгадать эту загадку. Но мысль отходит в сторону перед образами, которые собственно наполняют все его существо, — нельзя не сказать — перегруженное существо, усталое существо, подавленное собственною фантазиею.
Как погаснут огни одинокие и наступит угрюмая ночь,
Появляется бледная Девочка, моя милая дочь,
Обнимает ручонкой воздушною утомленное солнцем чело,
От ее поцелуев таинственных мне бывает светло.
Шелковисто волнуется-катится ее локонов светящий ряд,
Но тоской безысходной туманится ее любящий глаз.
Ее нежный, безоблачный плачется и туманится взор,
И в душе моей вечно тоскующей оставляет узор…
До зари, до зари… С рассветанием исчезает куда-то она…
Умирает так стонущий колокол, умолкает струна…
Да, с зарей одиноким я делаюсь и в безумье полдневных лучей
Расплетаю узоры неясные и — звеню как ручей.
И все жду, и все жду я полуночи, чтобы снова, — о, снова проник
Мне на сердце тоскующий, любящий моей Девочки лик.
‘Девочка’ — везде с большой буквы. Кто это? Конкретно и насколько возможно — это подруга по школьной скамье, но мальчик совершенно закружился, все у него превращается в мифологию, и, в сущности, — ‘Девочка’ есть богиня ранних греков, нимфа речная, нимфа гор или долин, дриада кельтов, полубожество, получеловек. Для него же, отнюдь нигде не перепевающего чужих напевов и не берущего чужих тем, это — ‘Девочка, посетительница между вечерней и утреннею зарею’. Замечательно, что он роднит ее себе не как невесту (ожидалось бы и бывает обыкновенно), а — как дочь.
Форма стихотворения очень несовершенна, хотя она нигде не аляповата, не безвкусна, не скучна и томительна. Она просто недоделана. Он никогда и не предназначал ни этих, ни других стихов к печати, его стихи — его дневник, его заметки. Это — чисто личное и ежедневное: но по темам, по занятости души и строю души мы судим и вправе судить, что умер поэт. Вот это, например, совсем запись из дневника:
Ржавых камней гнев безмолвный. Зыбь стальной воды.
Ночью бились злые волны. На песке следы.
Это я ходил усталый тяжко по песку
И молил, рыдая, скалы — разогнать тоску.
Несколько последних стихотворений посвящено смерти. Странно сказать — ‘посвящено’… Что же ей ‘посвящать’? Возможно ли? Нет, это стихи просто касаются смерти. Вот один из 4—5:
В серый день хорошо умереть.
В серый день ничего мне не жаль,
Но в бесцветном больнее печаль
И больнее рыдать и болеть.
Оттого я хочу умереть
В серый день.
Серой чайкой я вдаль полечу,
Задевая туманы крылом,
Вспоминая о горе былом,
В серый день, умирая, хочу
Верить в то, что я вдаль полечу.
И в последнем рыданье земле
Я отдам мой последний привет.
Жизнь мне крикнет последнее ‘нет’,
Но уж скроюсь я в сумрачной мгле,
И не станет меня на земле
В серый день.
Той же теме посвящено еще несколько стихотворений.
Я видел смерть вдали. Она прошла безликой.
Так хорошо мне стало умереть.
Поверил я, что дверь сокрытости великой
Она мне даст узреть и отпереть.
Я видел — ключ разгадки сокровенной
Она несла в недвижимой руке.
То мать идет разгадности всех тайн вселенной,
Подумал я… но был я вдалеке.
Стихотворение так и называется — ‘Вдали’. С ним рядом другое ‘Вблизи’.
Я видел смерть вблизи. Из судорог и боли
Был выткан ледяной ее хитон.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она прошла жестоко, сильно, но бесстрастно
Она прошла, не подымая век.
В ее стальной деснице холодно и властно,
Во всем величье сжат был человек.
Жизнь хрупнула. Человек умер. И, может быть, немного не хватало, чтобы он жил и цвел? Кто знает, может быть, ему просто не хватало такой прозаической вещи, как хоть знакомства с поэтом, добрым, простым, тоже погруженным в ‘сны’, но который при более зрелых годах помог бы гимназисту VI-VII класса выбраться из запутанности воображения и обманов или самообманов действительности.
Впервые опубликовано: Новое Время. 25 июля. No 13781.