Первые балы в Poccии
Первые балы в Poccии
Исторический очерк С.Н. Шубинского
Исторический очерк С.Н. Шубинского
Ассамблея при Петре I.
Гравюра с картины худ. Хлебникова. 1900-е гг..
———————————-
Первые балы в Poccии, Шубинский Сергей Николаевич, Год: 1911
Время на прочтение: 13 минут(ы)
До ПЕТРА ВЕЛИКОГО в нынешнем слое русского общества не существовало почти никаких увеселений. Это общество воспитывалось под неусыпным влиянием византийского аскетизма, не только запрещавшего, но и проклинавшего все лучшие стороны человеческого развития. Аскетизм объявлял свободную науку — ересью, творчество — соблазном, музыку, пение, пляску и т. п. — ‘хульной потехой’ и ‘богомерзким делом’. Духовная проповедь, ставя идеалом жизни суровое монашество, по принципу отрицала всякую мирскую ‘прелесть’, всякие житейские наслаждения и радости, противопоставляя им смирение, пост и молитву как существенное средство для достижения загробного блаженства. Сперва лишь церковь, с амвона, в ‘учительских грамотах’, ‘памятях’ и ‘посланиях’ гремела против ‘игрищ’, песен, плясок и т. п., а потом к ней присоединилась и государственная власть, издавшая ряд запретительных указов относительно всякого рода мирских удовольствий. Понятно, что при таких условиях, при полном разобщении женщин и мужчин, развлечения наших предков были весьма ограничены и не выходили за пределы комнатных забав. Жизнь боярской семьи, втиснутая в узкую рамку, строго подчиненная установленным правилам и порядкам, текла по раз-навсегда указанному руслу, не смея уклоняться в сторону.
Подчиняясь обычаю, аристократ допетровского времени уединял, обыкновенно, жену и дочерей своих в особый терем, окру-[С. 52]жал их доступною ему роскошью и затем жил как бы отдельно от них, даже редко встречаясь с ними в самом домашнем быту, и мало был знаком с прелестями семейной жизни. Такая отчужденность вносила в его характер и привычки некоторую черствость и грубость и вынуждала его окружать себя, для развлечения, разнообразным людом, наполнявшим барские хоромы, жившим на счет хозяина и составлявшим его постоянный, домашний круг.
Среди этого люда, первое место занимали бедные дворяне, называвшиеся ‘знакомцами’, они всегда делили досуг и трапезу знатного боярина, шли перед ним, когда он выезжал куда-нибудь и, составляя его охранную стражу, всюду принимались с ним вместе и чествовались, как гости. Второе место занимал шут, являвшийся, так сказать, источником вседневной утехи каждой богатой семьи, на обязанности его лежало возбуждать смех, веселость, и он достигал этой цели или острыми, или пошлыми, но всегда необычайными словами и поступками, причем самый грязный цинизм был здесь не только уместен, но и заслуживал общее одобрение. За шутом следовали бахирь, или сказочник, домрачеи и гусельники. Бахирь рассказывал разные сказки, были и небылицы, домрачеи пели песни, былины, духовные стихи, подыгрывая на струнном инструменте, похожем на гитару и называвшемся домрой, гусельники забавляли слушателей игрой на гуслях. Иногда являлись скоморохи, скитавшиеся, большею частью, артелями и состоявшие из всякого рода ‘умельцев’, музыкантов, ‘глумотворцев’, ‘шпыней’, плясунов и т. п. Несмотря на преследование, скоморохи умели обманывать бдительность властей, и ворота боярских домов радушно растворялись перед ними, так как естественная потребность в увеселениях и развлечениях чувствовалась всеми. Челядь в боярских домах была всегда многочисленная. Дворецкий и конюший считались старшими лицами мужской прислуги, а няня распоряжалась женскою, т. е. разными мамушками, сенными девушками и т. п., и ведала все домовое хозяйство.
Обыкновенно день знатного боярина проходил следующим образом: он покидал свой теплый пуховик при первом звуке колокола, в который пономарь, а зачастую какой-нибудь любитель, начинал ‘клепать’ к заутрени, и спешил в церковь. Отстояв там заутреню и раннюю обедню, он возвращался домой, пил сбитень с калачом или приказывал подать себе ‘взварец’ из наливок с клюквою и малиною. Потом обла-[С. 53]чался в бархатный, или объяренный, кафтан, узкий и длинный, с пуговицами и стоячим воротником, вышитый золотом, жемчугом, даже драгоценными каменьями, опоясывался дорогим кушаком, из-за которого всегда торчал нож или кинжал, надевал длинный ‘охабень’, отделанный жемчугом, набрасывал в непогоду ‘корзн’, род плаща или епанчи, а в морозы соболью шубу, нахлобучивал на голову высокую меховую шапку и отправлялся в сопровождение ‘знакомцев’ на службу или во дворец, или в один из приказов. К одиннадцати часам служебные занятия того времени оканчивались, и боярин приезжал домой, где его уже ожидал обед, заказанный и снаряженный домовою хозяйкою — нянею. Переодевшись в рубаху с косым воротом, вышитым шелками, в широкое исподнее платье из черного плиса или цветного атласа и легкое шелковое полукафтанье без рукавов, заменив меховую шапку на голове скуфейкой, боярин садился обедать. Кроме обычных ‘знакомцев’ и любимого шута, за столом хлебосольного хозяина находили место все случавшиеся при этом посторонние люди. Освященное временем, русское гостеприимство было одинаково для званого и незваного, и боярская спесь не различала в обеденный час знатного от незнатного. Кушанья, разделенные на ‘статьи’, в каждой по несколько перемен, приносились все разом, во множестве, и ставились на стол, хотя бы обедающих было всего двое. Вино подносилось за каждым блюдом. После обеда боярин ложился отдохнуть, и сказочник, присев в ногах господской постели, тихим и мерным голосом начинал свой рассказ. Изрядно отдохнув, боярин выходил в молельню, где слушал вечерню, для чего почти всегда содержался домовый священник, а затем отправлялся в гости или, если оставался дома и не было никого посторонних, забавлялся со своими шутами, читал священное писание, слушал домрачея или гусляра или играл в шахматы и шашки с кем-нибудь из приближенных, иногда уходил к жене и дочерям и там попивал мед, развлекаясь сплетнями мам и рассказами разных странниц и монахинь. При посетителях дом допетровского аристократа, обыкновенно чинный, как монастырь, оживлялся. Сам боярин, с виду недоступный, делался радушным и приветливым хозяином. Тяжеловесные серебряные кубки покидали поставцы и являлись на стол, золоченые ковши двигались неутомимо, старинные меда и заморская романея расходовались усердно. Господские шуты острили и кривлялись к общему удовольствию гостей. Старая безобразная дура, разряжен-[С. 54]ная, как восемнадцатилетняя девушка, неистово вертелась и кричала под аккомпанемент балалайки, гудка или волынки. В одном углу полупьяные любители слушали гуслиста и восторгались до слез, в другом — играли в зернь и, азартно бросая костями, передвигали по столу пригоршнями ефимки… Собрание расходилось иногда очень поздно, около полуночи. Поднимаясь домой, захмелевшие гости, пошатываясь, направлялись к красному углу, молились перед образом, потом кланялись хозяину, лобызали его и выпроваживались им на крыльцо, а почетнейшие — до самых ворот, за которыми, на улице, дрогли кони посетителей и стояли их экипажи: из уважения к знатному хозяину, ни один гость не въезжал на его двор. Обществу, в котором были заглушены всякие умственные и поэтические стремления и инстинкты, у которого были отняты обычные средства веселости, нельзя было удержаться от злоупотребления единственной узаконенной веселостью — питием, и потому пиры кончались нередко безобразными сценами, ссорами и даже кровавыми драками.
Женская половина допетровской аристократии мало участвовала во всем, что так или иначе наполняло жизнь мужчин. Затворничество русской женщины было, в сущности, совершенной неволей, особенно между знатными, где женщина скорее могла быть удалена от личного вмешательства в мелочные подробности хозяйственного быта. Власть отца над дочерью и мужа над женою была почти безгранична. Невеста до дня свадьбы не знала и не видала своего жениха, которого выбирал ей отец, нисколько не интересуясь согласием или несогласием дочери. Жениху, пробовавшему узнать у родителей невесты о достоинствах или красоте ее, обыкновенно отвечали короткой фразой: ‘Спроси у людей, какая она’. Замкнутость жизни женщин была такова, что даже в церковь они ходили редко. Сидя в теремах, они шили и пряли и, как уже сказано, не участвовали нисколько в домашнем хозяйстве, не делили почти никаких удовольствий своих мужей и отцов. Единственными их развлечениями были: песни сенных девушек, несвязная болтовня шутих и дур, сказки мамок и россказни разных богомолок и святош, странствовавших из одного боярского дома в другой за подачками, на Святках в обширных садах, окружавших хоромы каждой семьи, устраивались качели, а на Масленице — ледяные горы, во дни Пасхи любимым развлечением было катание яиц. Грамотницы, встречавшиеся между тогдашними женщинами и девицами как редкое исключение, читали священные книги и переписывали их для [С. 55] вкладов по церквам. По понятиям того времени, отцы считали всякое умственное развитие дочери не только лишним, но даже вредным и с пеленок отдавали их в полное распоряжение мамок. Безучастие во всем, не исключая семейного быта, неведение того, что совершалось за порогом терема, страдательная роль какого-то посредствующего существа — вот что было уделом женщин высшего круга допетровской эпохи.
Скучно, вяло и однообразно тянулась домашняя жизнь русских людей XVII века, и вдруг могучая рука Петра Великого всколыхнула это застоявшееся болото и круто изменила все обычаи и порядки, прививавшиеся к нему целыми веками.
Указы, коренным образом ломавшие старый быт, непрерывно следовали один за другим. С трудом разбирая их, наши предки приходили в ужас, не верили собственным глазам: высшему классу общества повелевалось брить бороды или ежегодно платить за них сторублевую пеню, предписывалось навсегда сложить в сундуки и предать забвению терлики, ферези, опашни и летники, вместо которых носить: мужскому полу камзолы и шляпы, а женскому — робы и фижмы. Боярские дети должны были становиться в ряды гвардейских полков простыми солдатами или ехать за море учиться у чужеземцев всяким наукам. Боярыни получили свободу выходить из теремов, когда им вздумается. Боярышням, осужденным до того никогда не видать женихов и знакомиться только с мужьями, разрешено смотреть на будущих спутников своей жизни раньше венчания, им дано право выходить замуж по собственной склонности, и даже узаконено, чтобы знакомство жениха с невестой и сватовство происходили за шесть недель до свадьбы. Из боярских домов исчезли бесполезные челядинцы, отправленные по царскому указу для комплектования войск, исчезло и самое название ‘холоп’, которое воспрещено было употреблять.
Настало тяжелое время для боярства. Всюду слышались ропот, стенания, проклятия, но, волей-неволей, приходилось покоряться. Всякое сопротивление, всякое уклонение от исполнения царских указов вызывало лишь новые, более крутые меры.
В 1700 году с целью сблизить оба пола и приучить их к ‘обществу’ Петр Великий начал устраивать общественно-увеселительные собрания и велел приглашать на них ‘всех знатных людей жен и дочерей, одетых по-немецки, по-французски и по-английски’. Но это нововведение прививалось плохо, потому что все старались уклоняться от него под разными предлогами, [С. 56] а государю, находившемуся в постоянных походах и разъездах, было не до собраний и развлечений. Только в 1718 году Петр серьезно и настойчиво потребовал, чтобы русская женщина заняла в обществе то положение, которое она давно занимала в Европе. Был издан ‘указ об ассамблеях’, нанесший окончательный удар по старому семейному быту. Чтобы лучше передать сущность, дух и форму этого замечательного петровского учреждения и памятника нравов тогдашнего времени, мы приведем здесь в подлиннике устав об ассамблеях, ясный и короткий.
‘Ассамблея — слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, обстоятельно сказать, вольное, в котором доме собрание или съезд делается, не только для забавы, но и для дела, ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, при том же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет.
В котором доме ассамблея имеет быть, то надлежит письмом, или иным знаком, объявить людям, куда вольно всякому придти, как мужскому, так и женскому.
Ранее пяти или четырех не начинается, а далее десяти пополудни не продолжается.
Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни подчивать и не точию вышеописанное не повинен чинить, но хотя и дома не случится оного, нет ничего, но только повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду кто просит, игры, на столах употребляемые.
Часы не определяются, в котором быть, но кто в котором хочет, лишь бы не ранее и не позже положенного времени, также тут быть сколько кто похочет и отъезжать волен, когда хочет.
Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить или унимать, также церемонии делать вставанием, провожанием и прочим, отнюдь да не дерзает под штрафом, но только при приезде и отъезде почтить поклоном должно.
Определяется, каким чинам на оные ассамблеи ходить, а именно: с высших чинов до обер-офицеров и дворян, также знатным купцам и начальным мастеровым людям, то же знатным приказным, то ж, разумеется, и о женском поле, их жен и дочерей. [С. 58]
Лакеям или служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях, или где хозяин определит’.
Ассамблеи распределялись между чиновными лицами без соблюдения какой-либо очереди. Сам государь назначал, в чьем доме должна была быть ассамблея, а затем дальнейшее их назначение зависело: в Петербурге — от обер-полицеймейстера, в Москве — от коменданта. Прежде, чем гости расходились с одной ассамблеи, им объявлялось, где будет следующая. На основании указа, у кого бы ни происходила ассамблея, хотя бы у самого царя, вход в нее был доступен каждому прилично одетому человеку.
Азартные игры на ассамблеях не допускались: в одной из комнат ставились только столы для шахмат и шашек и приготовлялись — табак, трубки и лучинки для их закуривания. Главным увеселением на этих собраниях полагались танцы, посредством которых должны были сближаться между собою молодые люди и девицы. Первое время отцы и матери смотрели на танцы как на явный соблазн для своих дочерей, а мужья ревновали своих жен к кавалерам и, едва сдерживаясь, бросали на них грозные взгляды. Но и помимо этого дамы и кавалеры дичились друг друга, не завязывали между собою разговор и после каждого танца расходились в разные стороны. По словам одного современника, на ассамблеях ‘все сидели, как немые, и смотрели друг на друга’. Предвидя все это, Петр посещал почти каждую ассамблею, зорко следил за всем, что здесь происходило, лично одушевлял унылое общество и иногда сам распоряжался танцами. И в этом случае, как во всем, государь проявлял свою обычную энергию. Принявшись распоряжаться танцами, он начинал с того, что ставил в ряды танцующих самых дряхлых стариков и сам становился в первой паре. Таким образом составлялся танец в несколько пар. Все танцующие кавалеры обязаны были в точности выделывать ногами то же самое, что выделывал государь, а между тем он был в танцах большим мастером и затейником. Очевидец (Берхгольц) рассказывает, что царь выделывал такие ‘каприоли’, которые составили бы честь лучшим европейским балетмейстерам того времени. Старые и дряхлые танцоры старались подражать государю, кое-как дрыгали ногами, с трудом передвигая их, они путались, задыхались, сопели, кряхтели, пот лил с них градом, а неутомимый Петр прискакивал и вертелся перед ними без устали. Наконец некоторые не выдержали и [C. 59] упали. Царь велел им выпить в наказание по большому кубку вина, а сам принялся танцевать с молодыми и танцевал на славу изобретенный им самим весьма трудный и замысловатый ‘цепной’ танец (Kettentanz, как называет его Берхгольц). Петр ввел также ‘танец с поцелуями’, в котором дамы целовали кавалеров в губы, тогда, как обыкновенно кавалер, окончив танец, обязан был лишь отдавать почтительный поклон даме и целовать у нее руку. Впрочем, царь не всегда был так любезен и весел. Тот же Берхгольц рассказывает, что однажды Петр приехал на ассамблею к князю Меншикову в самом скверном расположении духа. Вместо того чтобы танцевать, он начал ходить по комнате взад и вперед и так сильно тряс головою и подергивал плечами, что нагонял на присутствовавших страх и трепет, поэтому все были очень довольны, когда он в десять часов уехал, ни с кем не простясь.
Екатерина так же, как и Петр, танцевала очень ловко и проворно. Они успевали сделать три круга, тогда как остальные не успевали окончить еще первый. Но Екатерина танцевала старательно только с государем, который, подобно ей, выделывал тогда каждое па. С другими же кавалерами она танцевала небрежно, не подпрыгивала, не вертелась, а ходила обыкновенным шагом.
Само собою разумеется, что являвшиеся в первое время на ассамблеи наши боярыни и боярышни были смешны и неуклюжи. Затянутые в крепкие корсеты, с огромными фижмами, в башмаках на высоких (в полтора вершка) каблуках, c пышно расчесанною и большею частью напудренной прическою, с длинными ‘шлепами’, или шлейфами, они не умели не только легко и грациозно вертеться в танцах, но даже не знали, как им стать и сесть. Кавалеры были также под стать дамам, и их, при чрезвычайной неловкости, крайне стесняла одежда: шитые кафтаны с твердыми, как железные листы, фалдами, узкие панталоны, плотно натянутые чулки с подвязками, тяжелые башмаки, висевшие у бока шпаги, перчатки и так называвшиеся ‘аллонжеловые’ (allongИs) парики с длинными, завитыми в букли, волосами. Но мало-помалу все привыкли к новым костюмам, женщины, выпущенные на свободу, почувствовали силу красоты, в них пробудилось тщеславие и желание обращать на себя внимание, они сделались смелы и развязны, пленные шведы получали свободный доступ в старые бoяpскиe дома и зарабатывали хорошие деньги, [C. 60] научая боярышень заморским манерам и модным танцам. Скоро петровские ассамблеи уже не требовали понудительных мер, и бывшие теремные затворницы и прежние боярские сынки отплясывали столь усердно, что удивляли своей неутомимостью и ловкостью даже иностранцев.
На ассамблеях танцы делились на церемониальные и английские. К первым принадлежали польский (полонез) и менуэт, ко вторым ‘англез’, ‘аллеманд’, английский контрданс и другие. Мы опишем некоторые из этих танцев, так как они уже отошли в предание и теперь никому не известны.
Менуэт отличался мерностью и церемонностью движений: танцоры двигались мелкими, размеренными па, стараясь придать своим фигурам изящные позы, причем дамы, грациозно опустив руки, слегка приподымали пальцами полы своих юбок. Менуэт складывался из четырех хореографических движений. Первое состояло из двух коротких полушагов правой и левой ноги. Во втором движении танцор делал pointe правой ногой, приподнимаясь на носках. Медленным опусканием пятки правой ноги он переходил в третье движение, причем правая нога плавно сгибалась, затем повторялся полушаг, и скользящим движением вперед левой ноги, составлявшим четвертый ритм, танец завершался. Далее следовало повторение тех же движений, как это, впрочем, делается почти во всех танцах. Таким образом, менуэт состоял, преимущественно, из приседаний. Танцевали его парами, каждая порознь, под монотонные и бедные мелодией звуки менуэтной музыки.
Англез состоял всегда из двух темпов и отличался живостью и картинностью движений, давая женщине возможность выказать свою грацию. Он танцевался так же парами и представлял собою, по идее, пантомиму ухаживанья. Танцорка делала движения такого рода, как будто она убегает и уклоняется от ухаживанья кавалера, ее преследующего: то вдруг, точно поддразнивая его и кокетничая, останавливается в обольстительной позе и едва он к ней приближается, мгновенно оборачивается в сторону и скользит по полу. Одной из разновидностей англеза явился впоследствии экосез.
Алеман начинался собственно гросфатером. Дамы становились по одну сторону, кавалеры — по другую. Музыканты играли нечто вроде монотонного марша, и в продолжение этой музыки кавалеры и дамы первой пары делали реверансы своим соседям и друг другу, потом брались за руки, делали круг влево и [C. 61] становились на свое место. После первой пары делали то же самое, одна за другой, следующие пары. Когда туры оканчивались, музыка начинала играть веселый мотив, а алеманд переходил в оживленный танец. Танцующие пары связывали себя носовыми платками, и каждый из танцевавших, попеременно идя впереди, должен был выдумывать новые фигуры. Иногда танцующие, имея во главе музыканта, переходили из одной комнаты в другую и обходили таким образом весь дом.
Душою ассамблей петровского времени был генерал-прокурор Ягужинский, увлекавший все общество своей неистощимой веселостью. Однажды, как рассказывает Берхгольц, он выдумал, на ассамблее у барона Шафирова, особенный танец, продолжавшийся более часу. Ягужинский начал с очень медленного, но сопровождавшегося прыжками, англеза, потом перешел в польский с необыкновенными пируэтами, по окончании его составился новый танец, похожий на штирийский, в нем опять прыгали и делали разные забавные фигуры. Однако Ягужинский этим не удовольствовался: не находя новых фигур, он поставил всех в общий круг и предоставил своей даме, г-же Лопухиной, начать род арлекинского танца, который все по порядку должны были повторять за ней, с тем чтобы кавалер следующей пары выдумывал что-нибудь новое, ближайший к нему также, и так далее до последней пары. B числе многих выдумок были следующие: Лопухина, пот,анцевав несколько в кругу, обратилась к Ягужинскому, поцеловала его и потом стащила ему на нос парик, что должны были повторить все кавалеры и дамы. Генерал-прокурор стоял при этом неподвижно, как стена, даже тогда, когда его целовали дамы. Затем одни из кавалеров, сделав перед дамой глубокий реверанс, целовали ее, другие, протанцевав несколько раз в кругу, начинали пить за здоровье общества, третьи делали щелчки на воздух, четвертые вынимали среди круга табакерку и нюхали табак и т. п. Но лучше всех сделал Ягужинский, который был последним: заметив, что некоторые зрители, не участвовавшие в танцах, смеялись, когда в кругу целовали дам или когда дамы должны были целовать кавалеров, он вышел из круга и перецеловал всех зрительниц, которые, неожиданно пойманные, уже не смели отказываться целовать его и других.
По окончании ассамблей, у богатых людей подавался ужин, причем дамы обязательно сидели вперемежку с кавалерами, а у людей менее достаточных предлагалась холодная закуска. [C. 62]
Музыка на ассамблеях была сперва духовая: трубы, фаготы, гобои и литавры, но в 1721 году герцог Голштинский привез с собою небольшой струнный оркестр, понравившийся до такой степени, что его наперебой каждый вечер приглашали куда-нибудь.
Конечно, ассамблеи времен Петра, не отличались утонченностью обстановки. В первую пору все делалось просто: в той комнате, где обедали и ужинали, слуги, убрав столы, подметали пол вениками, раскрывали зимою окна, чтобы проветрить помещение, пропитанное запахом кушанья и прокопченное кнастером, и затем в той же самой комнате разодетые кавалеры и дамы принимались за танцы. Это происходило от тесноты тогдашних петербургских домов, почему во время собраний, большею частью, не было общего для всех ужина, а гости делились на две группы: когда одна ужинала, другая танцевала. Кроме того, петровские ассамблеи отличались попойками, и спаивание не только мужчин, но и дам было явлением обыкновенным. Тем не менее ассамблеи в какие-нибудь три-четыре года после их принудительного учреждения до такой степени привились в преобразованном русском обществе, что сделались для него потребностью, и еще через несколько лет превратились в такие балы, которые по их приличию и чопорности мало чем уступали изящным версальским собраниям.
В подтверждение наших слов приведем описание двух балов при императрице Анне Ивановне и при императрице Елизавете Петровне.
‘Большая зала дворца, — пишет в 1734 году жена английского резидента леди Рондо, — была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в полном цвету. Деревья, расставленные шпалерами, образовали с каждой стороны аллею, оставляя довольно пространства для танцев. Эти боковые аллеи, в которых были расставлены скамейки, давали возможность танцующим отдыхать на свободе. Красота, благоухание и тепло в этой своего рода роще — тогда как из окон были видны только лед и снег — казались чем-то волшебным и наполняли душу приятными мечтами. В смежных комнатах подавали гостям чай, кофе и разные прохладительные напитки, в зале гремела, музыка и происходили танцы. Аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в роскошных платьях. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в стране фей, и в моих мыслях в течение всего вечера восставали картины из ‘Сна в летнюю ночь’ Шекспира’. [С. 63]
‘Знатные лица обоего пола, — рассказывает в 1757 году в своих записках французский дипломат граф де ла-Мессельер, — наполняли апартаменты дворца и блистали уборами и драгоценными камнями. Красота апартаментов и богатство их изумительны, но их затмевало приятное зрелище четырехсот дам, вообще очень красивых и очень богато одетых. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная одновременным падение всех стор темнота сменилась в то же мгновение светом 1200 свечей, отражавшихся со всех сторон в зеркалах. Заиграл оркестр из 80 музыкантов, и бал открылся. Во время первых менуэтов послышался глухой шум, имевший, однако, нечто величественное: дверь быстро отворилась настежь, и мы увидели императрицу, сидевшую на блестящем троне. Сойдя с него, она вошла в большую залу, окруженная своими ближайшими царедворцами. Зала была очень велика, танцевали за раз по двадцати менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище, контрдансов танцевали мало, кроме нескольких английских и полонезов. Бал продолжался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить ее величеству, что готов ужин. Все перешли в очень обширную и изящно убранную залу, освещенную 900 свечей, в которой красовался фигурный стол на несколько сот кувертов. На хорах залы начался вокальный и инструментальный концерт, продолжавшийся во все время банкета. Кушанья были всевозможных наций, и служители были русские, французы, немцы, итальянцы, которые спрашивали у единоплеменных им гостей, чего они желают. Ужин окончился около трех часов полуночи, после чего все разъехались’. [C. 64]
Источник: Шубинский С.Н. Исторические очерки и рассказы. — 6-е изд. — СПб.: Тип. А.С. Суворина, 1911. С. 52—64, Изобр. — Там же. С. 57..
Оригинал здесь: http://historydoc.edu.ru/catalog.asp?ob_no=14150&cat_ob_no=