Переводы и переделки, Барыкова Анна Павловна, Год: 1885

ПЕРЕВОДЫ И ПЕРЕДЕЛКИ

ПЕРЕВОДЫ И ПЕРЕДЕЛКИ.

——*——

Из поэтов древнего мира.

——

Гезиод.

Золотой век.

——*——

По Овидию.

Поучение Пифагора.

——*——

Из италианских поэтов.

——

Из французских поэтов.

——

Ламартин.

Из поэмы ‘Падший ангел’.

Страницы вдохновенные читая,

Не говорите, — люди, — что Сам Бог,

В уста избранников слова Свои влагая,

Святую книгу эту написать помог.

Слова Его живут в созвучьях песни вечной,

Они начертаны на синеве небес

И выше в бездне, полной тайны и чудес, —

Там, где огни миров роятся бесконечно.

Одна лишь книга есть, где Он Своей рукой

Нетленными чертами Имя пресвятое

Предвечно написал, — то дух бессмертный твой,

Твой разум, — человек! Лишь он над темнотою

Твоей всегда царит, в нем — искра божества,

Премудрости Его живое отраженье,

В нем — говорит Он с вами.

Уст плотских слова

Все только искажают Вышнего внушенья.

——*——

Луиза Аккерман.

IN MEMORIAM.

Я странствовать люблю. И лишь наступит лето,

Как птица вольная, перелетаю я

От ласмурных небес — в страны тепла и света,

От мрачных берегов — в волшебные края.

Но только никогда ты, ветер быстрокрылый,

Не заноси меня в тот край, где я жила

Когда-то счастливо, где был со мною милый,

И где развалина надежд моих легла.

Как солнце бледное там ласково сияло!

И как мне нравилась угрюмая страна!

Любовь в душе моей так чудно расцветала,

Своею красотой все красила она.

С любовью все исчезло. Нынче — сквозь туманы

Явился бы мне там печальный ряд теней,

Озера темные да сосны великаны —

Живые призраки минувших светлых дней.

На этом берегу, холодном и унылом,

Все полно образом любимым, дорогим,

Знакомым голосом, улыбкой, взглядом милым,

Все полно счастием исчезнувшим моим.

Пойду ль бродить одна — с истерзанной душою —

По тем тропинкам, где бродили мы вдвоем, —

Смех жизнерадостный, — веселье молодое, —

Припоминать — в слезах, в отчаяньи немом?..

——*——

Свету!

Когда воскликнул Гёте: ‘Свету! Больше свету!..’ —

В борьбе с предсмертной мглой, — он был счастливей нас,

— 123 —

Глаза орлиные закрыла Смерть поэту,

И свет для них погас.

А мы живем, но крик все тот же вдохновенный

Нам надрывает грудь, глядим, — а свету нет,

Не видит бедный ум, на пытку осужденный,

Где истина и свет.

Мы ощупью брели, — мучительно, веками,

За шагом шаг, в борьбу с непобедимой тьмой,

Но все не разорвать нам слабыми руками

Завесы роковой.

Порой мутится ум в скитаньи безотрадном,

В неведомых краях блуждая наугад,

За всяким огоньком во мраке непроглядном

Бросаться вслед он рад.

Вот Вера подняла светильник свой смиренный:

‘Я освещу твой путь! Во мне покой найдешь!..’

Но Разум, оттолкнув огонь ее священный,

Давно ответил: ‘Лжешь!..

Тебе ли освещать? Ты землю погрузила

В туман таинственный, холодный и пустой,

Ты жалкий род людской обманом ослепила,

И тухнет светоч твой!’

Наука нас зовет, высоко поднимая

Свой факел, мы идем, покорные, за ней,

Забрежжилась кругом, во тьме едва мерцая,

Заря ее лучей,

Вот поредел туман, хоть бледно освещенье,

А виден путь ясней, уж нас не мучит страх,

Исчезли грозные былого привиденья,

Бродившие впотьмах.

И мы дошли… Дошли до страшной бездны черной,

Нет провожатого, дороги дальше нет.

В отчаяньи тупом глядим вперед упорно:

Не явится ли свет?

Хотим ‘незримое’ заставить показаться,

Ответов ясных ждем от пустоты немой, —

Слепорожденные, — хотим всю жизнь терзаться

Сияющей мечтой.

Не пробуйте отнять у нас страданье это —

Мы пытке роковой навек обречены.

— 124 —

Созданья темные, — живем мы жаждой света,

Мы ею спасены.

Да, — свету, свету нам! Все громче это слово

Звучит отчаянной, отвергнутой мольбой,

Все бездну мрачную, молчащую сурово,

Мы видим пред собой.

О, солнце старое, — ты вздрогнешь, потухая

И в безрассветной мгле скрывая бледный лик,

Когда над всей землей промчится, замирая,

Все тот же страшный крик!

——*——

— 125 —

Жан Ришпен.

Перелетные птицы.

Вот грязный задний двор, совсем обыкновенный,

Конюшня, хлев свиной, коровник и сарай,

А в глубине овин под шляпой неизменной

Соломенной своей. — Тут для животных рай.

Тут вечно ест и пьет бездушная порода,

На солнышке блестит навоз как золотой,

И дремлют сонные канав и лужиц воды,

Омывшие весь двор вонючею рекой.

Вдали от мокроты и жирной кучи черной,

Там, где навоз просох и так овсом богат,

Хозяйка-курица разбрасывает зерна,

Гордясь семьей тупых, прожорливых цыплят.

Отец-петух сидит повыше на телеге,

Доволен, жирен, сыт, — свернулся он клубком,

Он спит блаженным сном, он утопает в неге

И сонные глаза завесил гребешком.

Вон плавают в пруду мечтательные утки,

На тину устремив сентиментальный взгляд,

И с селезнем своим, раз по двенадцать в сутки,

О радостях любви законной говорят.

Рубином, бирюзой на солнце отливая,

На крыше высоко, под золотом лучей,

Нарядная сидит и радужная стая,

Семья породистых, спесивых голубей.

Как войско стройное в своих мундирах белых,

Пасется в стороне красивый полк гусей,

А дальше — черный ряд индюшек осовелых,

Надутых важностью и глупостью своей.

Здесь — царство, гордое своею грязью, салом,

Скотской, счастливый быт разъевшихся мещан,

В помойной яме жизнь, с навозным идеалом,

— 178 —

Здесь щедрою рукой удел блаженства дан!

Да! счастлив ты, индюк! И ты, мамаша-угка!

Утятам скажешь ты наверно в смертный час:

‘Живите так, как я… Не портите желудка…

Я — исполняла долг… Я — расплодила вас!’

Ты исполняла долг?.. Что значит ‘долг’ для утки?

Не то ли, что она весь век в грязи жила,

Да выйдя на траву, топтала незабудки

И крылья мотылькам со злобою рвала?

Не то ль, что никогда порыва вдохновенья

Не грезилося ей в тупом, тяжелом сне,

Что не было у ней неясного стремленья

На воле полетать при звездах, при луне?

Что под пером у ней ни разу лихорадка

Не растопила жир, не разбудила кровь,

Не родила мечты — уйти из лужи гадкой

Туда — где свет, и жизнь, и чистая любовь…

Да! счастливы они! Не трогает нимало

Их ни один живой, мучительный вопрос,

И в голову гусей отнюдь не забредало

Желание — иметь другого цвета нос…

Течет в их жилах кровь так плавно, тихо, мерно,

И где ж волненьям быть, когда в них сердца нет?

Лежит у них в груди машинка с боем верным,

Чтоб знать, который час и скоро ли обед?..

Да! счастливы они! Живет патриархально,

Спокойно, весело и сыто пошлый род…

Он у помойных ям блаженствует нахально,

По маковку в грязи набив навозом рот.

Да! счастлив задний двор!.. Но вот над ним взвилася

Большая стая птиц, как точка в небесах…

Приблизилась… Растет, плывет и пронеслася,

Нагнав на птичник весь непобедимый страх.

Вспорхнули голубки с своей высокой крыши,

Испуганы они, валятся кувырком,

Увидя, что полет тех птиц гораздо выше,

Уселися в пыли с цыплятами рядком.

Вот куры от земли приподняли головки,

Петух, со-сна, вскочил и с гребнем на боку

— 179 —

Застукал шпорами, как офицерик ловкий,

Воинственно крича свое ‘кукуреку!’

Что с вами, господа?.. Да будьте же спокойны!

Чего орешь, петух?.. Не докричишь до них!..

Молчи… Они летят на берег дальний, знойный,

Не соблазнит их вид навозных куч твоих.

Смотрите! В синеве прозрачной утопая,

Далеко от земли, от рабства и цепей,

Летят они стрелой, ни гор не замечая,

Ни шума грозных волн бушующих морей.

На эту вышину вам и глядеть опасно.

Да… многие из них погибнут на пути

И не увидят край свободный и прекрасный,

Где грезилося им свой рай земной найти.

У них, как и у вас, есть также жены, дети…

Могли бы жить они в курятнике, как вы,

Блаженствовать… Но им милей всего на свете

Мечты — безумный бред их гордой головы…

Истерзаны они, и худы, и усталы…

За то им наверху как дышится легко!..

И дикий рев стихий не страшен им нимало,

Их крылья всем ветрам раскрыты широко!

Пусть буря перья рвет, пусть злятся непогоды,

Пусть ливень мочит их, сечет холодный град,

Согретые лучом живительным свободы,

В волшебный, светлый край отважные летят.

Летят к стране чудес, к стране обетованной,

Где солнце золотит лазури вечной гладь,

Где вечная весна, где берег тот желанный,

К которому вовек вам, пошлым, не пристать!

Смотрите, петухи, индюшки, гуси, утки!

Смотрите, дураки, — да разевайте рот…

И, может-быть, судьба, в насмешку, ради шутки,

На плоские носы швырнет вам их помет!

——*——

— 180 —

Песнь торжествующей свиньи.

Да, я — свинья,

И песнь моя

В хлеву победная слышна,

Всегда одна, звучна, ясна

И откровенности полна.

Я гордо, смело говорю:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хрю-хрю!

Луны и солнца свет, цветов благоуханье

Пусть воспевает вам какой-нибудь поэт —

Худое, жалкое, голодное созданье, —

А я — свинья — хрю-хрю!.. До них мне дела нет.

Пусть брешут, будто есть какой-то ‘воздух чистый’,

‘Лесов зеленый шум’, ‘простор родных полей’,

‘Душистая фиалка’, ‘ландыш серебристый’,

‘Свобода’, ‘родина’… Хрю-хрю, мне хлев милей.

К чему нам солнца свет? К чему нам запах розы?..

Как будто бы нельзя отлично в темноте,

Впивая аромат питательный навоза,

Налопаться… хрю-хрю… и спать на животе?

Что значит: родина? По-моему — корыто.

Где пойло вкусное, так щедро, через край,

Для поросят моих и для меня налито —

Хрю-хрю!.. Вот родина, хрю-хрю, — вот светлый рай!

Есть много, говорят, других свиней — голодных…

Так мне-то что жъ — хрю-хрю — была бы я сыта.

Какое дело мне до бед и нужд народных,

До поросят чужих?.. Все вздор, все — суета!

Пусть гибнут дураки за бредни, ‘идеалы’,

За стадо глупое обиженных свиней…

И вовсе нет его. Нас кормят до отвала,

Хрю-хрю! Все выдумки крамольников — людей!

— 181 —

Пускай колбасники торгуют колбасою.

Из братцев и сестриц готовят ветчину.

Мне — что?.. Ведь я — жива. Я жру свои помои

И слышу рев и визг, и глазом не моргну.

Да, я — свинья,

И песнь моя

В хлеву победная слышна,

Всегда одна, звучна, ясна

И откровенности полна.

Я гордо, смело говорю:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хрю-хрю!

——*——

— 182 —

Алиса Шамбрие.

Перо.

Раз увидела я, как перо белоснежное

Потерял из крыла голубок,

И упало оно, — серебристое, нежное, —

Прямо в уличный грязный поток.

Лишь мгновенье кружилось оно, колебалося

И в паденьи своем роковом

Трепетало от страха и боли, — казалося, —

И защиты искало кругом.

Не нашло! И, как будто, с тоской безотрадною

Опускалось быстрей и быстрей,

И беспомощно пало над лужею смрадною,

С белизною прощаясь своей…

Сердце часто тревожится всякою малостью,

Смутной грезой, явленьем простым…

За пером этим белым следила я с жалостью,

Как за чем-то живым и родным.

Мне припомнились женские души несчастные, —

Те, что в омуте мира скользят

В темноте, без поддержки, тропинкой опасною,

Где ползет им на встречу Разврат.

Сколько их, обреченных соблазнам, страданиям,

Бьется. гибнет у нас на глазах!

Кто считал эти жертвы? Кто падшим созданиям

Подал руку спасенья впотьмах?

Нет спасение им. Вечная мгла непроглядная

Застилает их путь роковой.

Они падают в грязь. И толпа безпощадная

Топчет их равнодушно ногой.

——*——

— 183 —

Неизвестного автора.

Старый бродяга.

Я умирать пришел в канаву, близ дороги,

Кончаю поздно я, усталый и больной.

‘Он пьян, мертвецки пьян’, — решит прохожий строгий

И отойдет, махнув с презрением рукой.

Ненужный медный грош, в порыве состраданья,

Быть-может, бросят мне в последний, смертный час.

Спасибо, господа… Не надо подаянья,

Бродяга умереть сумеет и без вас!

От старости я здесь в канаве умираю…

Хоть мог бы умереть от голоду давно.

Больницы есть у вас для бедняков, я знаю,

Но там и без меня всегда битком полно.

Так нищета кишит по улицам столицы,

Так бедствует нуждой задавленный народ.

Бродяге места нет под кровлею больницы,

В канаве родился, — в канаве и умрет!

В дни юности моей вам не было заботы

Ребенка к ремеслу и к делу приучить.

Вы мне сказали: ‘Прочь! и без тебя работы

Нехватит здесь на всех. Сгупай на хлеб просить!’

Вы, богачи, меня ругали дармоедом

И, как собаке, кость швыряли мне подчас,

Бродяга не брезглив, нечаянным обедом

Всегда доволен был. Не проклянет он вас!

Я мог бы воровать, имел на это право,

Да нет, хоть нищий я, а дорога мне честь…

Вот разве иногда попутает лукавый —

И яблочко тайком случится ваше съесть…

И что ж? Вы двадцать раз меня в тюрьму сажали,

Держали под замком во имя короля…

— 184 —

Свободу у меня и солнце отнимали,

Все, чем для нас, бродяг, еще мила земля!

Была ли у меня отчизна, я не знаю.

Какое дело мне до благ земли родной,

До ваших вин, хлебов, богатств и славы края?

Бродяге-бедняку — все это звук пустой.

Когда же пришлецам вы двери отворили,

Когда в родных стенах жирел кичливый враг,

Хотя и хорошо враги меня кормили,

Я ненавидел их, я плакал, как дурак.

Зачем в рожденья день меня не задавили,

Как вредную для всех личинку червяка?

А лучше бы, любя, трудиться научили

Для блага родины бродягу-бедняка…

И стала б под лучом нежданного участья

Личинка вредная — полезным муравьем,

И братства и любви я знал бы в жизни счастье!

——*——

— 185 —

Из немецких поэтов.

——

Шамиссо.

Молитва вдовы.

Всю ночь на коленях старуха седая

Стоит, потихоньку молитву читая:

‘Дай, Господи, барину долгие годы,

Спаси-сохрани от беды и невзгоды,

Подай ему, Господи, здравия, силы…

Ох!.. Горе молиться меня научило!..’

А барин шел мимо. До барского слуха

Дошло, что шептала тихонько старуха,

Чего на коленях просила у Бога,

Молитвы концом удивленный немного:

— ‘Скажи мне, — спросил он с улыбкою милой: —

Как горе молиться тебя научило?’

‘Да вот как… При дедушке вашем покойном

(Пускай под землей ему спится спокойно)

Ведь восемь коров во дворе у нас было…

Он отнял одну, я-то, дура, завыла,

Всех бед и напастей ему насулила:

И саван, и свечку, и гроб, и могилу…

Ох!.. горе молиться меня научило!..

Он вскоре и помер, знать с этого слова —

А батюшка ваш свел у нас две коровы —

Не тем будь помянут.

На грех я злодею

Опять насулила сломать себе шею.

И скоро с ним лютая смерть приключилась…

Ох, — тут я молиться за вас научилась…

Вы, сударь, как только хозяйствовать стали,

Коров четырех у меня оттягали…

— 192 —

Вот я и молюсь, чтоб вы были здоровы,

Чтоб не взял сынок ваш последней коровы…

Дай, Господи, веку вам, барин наш милый!

Ох! Горе молиться меня научило!..’

——*——

Игрушка великанши.

В преданиях Эльзаса о старине седой

Известен замок Нидек высокий и большой.

Стоял он на вершине, закутанный в туман,

Над мирною долиной, и жил в нем великан.

Теперь разрушен замок, зарос к нему и след,

Все знают: великанов давно на свете нет.

У великана дочка красавица росла,

Ребенок-великанша, резва и весела,

Из замка выходила порой она гулять,

Глядела вниз с вершины: хотелось ей узнать,

Что там внизу творится, в цветущей глубине,

Ей было любопытно, кто там живет на дне.

Раз быстрыми шагами сбежала с вышины

И лес перешагнула, неведомой страны

Увидела внезапно деревни, города,

Луга, сады и пашни: все то, что никогда

Дотоле не видала. И вдруг, у самых ног,

Явились ей: лошадка да мужичок — с вершок.

Пахал он, плуг на солнце блестел, как золотой.

‘Ах! Чудная игрушка! Снесу ее домой!’

Сказала великанша. Накинула платок —

И мужика с лошадкой связала в узелок.

Поспешно, запыхавшись, веселое дитя

Бежит в родимый замок, наверх стрелой летя,

Кричит: ‘Отец! игрушку нашла я под горой!

Взгляни, какая прелесть! Взгляни, какой смешной!’

Старик сидел в столовой за кружкою вина

И дочке улыбнулся, когда вошла она. —

‘Ну, что там копошится? Чего ты принесла?

— 193 —

Открой! Какую редкость ты под горой нашла?’

И ласково смеется сквозь ус седой старик.

Вот узелок развязан. И лошадь и мужик

На стол пред великаном поставлены. Полна

Восторга великанша, в ладоши бьет она.

Насупил старый брови, качая головой. —

‘Чего ты натворила, шалунья! Бог с тобой!

Какая он игрушка? Он труженик-мужик,

Он всех нас хлебом кормит,

Хоть мал он — да велик!

Знай: все мы, великаны, живем его трудом,

Все от мужицкой крови свой знатный род ведем…

Снеси ж его на пашню, да слово помяни:

Мужик нам не игрушка, Господь оборони!’

Задумалася дочка над словом старика

И отнесла тихонько на пашню мужика.

Теперь разрушен замок, пропал к нему и след,

Все знают: великанов давно на свете нет.

——*——

— 194 —

Из английских и американских поэтов.

——

Томсон.

Из поэмы ‘Времена года’.

Живые травы в диком изобильи

В темнозеленый бархатный наряд

Одели землю, тщетны были бы усилья

Мужей ученых счесть их и назвать под ряд.

Когда в лесу ботаник бродит одиноко,

Иль тихо крадется долиною глубокой,

Стараясь разместить, — пересчитав, собрав, —

Все эти скучные породы сорных трав,

Они, негодные, порядок нарушая,

Ползут, сплетаются, с пути его сбивая,

И яркой зеленью маня на горный склон,

На высоту, куда не доберется он.

Так, щедрою рукой рассыпала природа

Повсюду семена. Их ветер разносил,

Рассаживал — где надо — каждую породу.

Земля вскормила их, а теплый дождь — вспоил.

Бесчисленны они. Но кто их свойства знает?

Кто, — ясновидящий, — проникнет, разгадает

Сокрытые в них тайны, — жизни благодать, —

Запас здоровья, сил, — все то, что могут дать

Они нам — людям?

Были пищей человека

Они во времена счастливейшего века,

И мирно протекал ряд золотых годов,

— 195 —

Не опозоренных ни кровью пролитою,

Ни гнусным грабежом, ни рабством, ни войною,

В долинах и полях страх смерти не царил,

И человек безгрешен, чист и кроток был, —

Свирепых игр не знал, сын Мира и Свободы,

Он был хозяином, а не врагом природы.

И вот в пренебреженьи умирают травы,

Напрасно пропадает благовонный сок,

Хотя в нем жизнь и сила — вместе с пищей здравой,

Хотя он и в болезнях людям бы помог,

Сверх чаянья науки…

Хищны стали люди,

Как грозный лев степной — и даже — хуже льва,

Волк, разрывающий трепещущие груди

Овцы похищенной, их не доил сперва,

Он не был пастырем овцы, — не одевался

Волною мягкою и не пил молока.

И тигр, повиснувший на горле у быка,

Не пахарь добрый был, не для него старался,

Ярмо носящий, кроткий труженик полей.

Нужда и голод гонят хищников-зверей

На промысел кровавый. Не дано природой

Им милосердие.

А мы — другой породы,

У нас сердца высоких, нежных чувств полны,

И сострадание и слезы нам даны.

Для нас природа-мать готовит угощенья,

Роскошный пир: плоды, и злаки. и коренья, —

Бессчетные — как капли теплые дождей,

Как стрелы золотые солнечных лучей,

Их возрастившие…

И вдруг мы, — мы — созданья

С прекрасным ликом светлым, с ясностью очей

Достойных красоты небесной созерцанья,

С улыбкой кроткою, — мы — тоже бьем зверей,

Мы также — хищников безжалостная стая

И с ними заодно, слабейшего терзая,

— 196 —

Пьем кровь его!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За что ж казнят и вас, покорные стада,

Вас, мирных, никому не сделавших вреда?

За то ль, что молока обильными струями

Вы напоили нас, — согрели нас зимой,

Делясь своей одеждой — теплой шерстью — с нами?

А ты что сделал, бык? Ты, — жатвой золотой

Украсивший поля, ты — труженик примерный,

Помощник терпеливый, добрый, честный, верный?

Ужели под ножом кровавым мясника

Со стоном упадешь ты, смертью пораженный?

Или убьет тебя хозяина рука?

Крестьянин-пахарь сам, тобой обогащенный,

Тебя, — кормильца, друга, — в праздник годовой

Зарежет, чтоб гостей попотчевать тобой?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И хищный зверь голодный только в час ночной

Выходит на добычу, словно свет дневной

Мешает грабежам кровавым, зверю стыдно —

И он скрывается.

Но человек, как видно, —

В безумной дерзости и наглости своей, —

Чудовище, страшней всех хищников-зверей,

Одной забавы ради, в диком исступленьи,

В свиреном бешенстве бесцельно кровь он льет,

Злодейство гнусное ‘охотою’ зовет

И днем охотится, при ярком освещеньи

Животворящих, кротких солнечных лучей.

Поставь себя в пример и упрекни людей, —

Ты, — стая хищная! Скажи: ‘Мы убиваем,

Гонимые нуждой, когда мы голодаем.

Но сытые, — благим природы попеченьем, —

Не забавлялись бы других существ мученьем,

Не проливали б кровь, не радовались ей,

Такой ‘охоты’ злой нет и в сердцах зверей!’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— 197 —

Спокойно, — в вековой тени дерев высоких,

Над желтым Нигером, на берегах далеких,

И там, где Ганг течет священною волной,

И в девственных лесах, одетых вечной мглой,

Мудрейшее из всех животных — слон громадный

Проводит долгий век. Воистину мудрец!

Могучий, но не злобный и не кровожадный,

Он видит, — свысока, — начало и конец

Дел человеческих: их царств возннкновенье,

Гордыню, процветанье, гибель и паденье,

Он видит, как сметает каждый новый год

С лица земли пустой и беспокойный род.

И дела нет ему до суетных мечтаний

И замыслов людских, и темных злодеяний.

Как счастлив, — бесконечно счастлив, — был бы слон,

Когда бы по стопам за ним не проследила

Корысть людей, когда б его не победило

Коварство их! Теперь — он в рабство обращен,

Тщеславию и злобе отдан в услуженье.

Он возит на себе властителей земных,

Ничтожных перед ним. Или — в пылу сраженья,

Тяжелою пятой невольно давит их

И их безумию дивится в изумленьи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——*——

Гэй.

Пифагор и крестьянин.

Встал рано на заре великий Пифагор,

Обычной думою высокой пробужденный,

И, чтобы подышать прохладой благовонной

Сияющего утра, вышел на простор

Полей цветущих. Вдаль, природу созерцая,

Глядел он, восхищенный мира красотой,

И, сам не зная как, на хутор небольшой

Нечаянно забрел. На лестнице высокой

Стоял хозяин сам и что-то прибивал

С таким усердием, что ветхий дом дрожал…

Стук громкий молотка услышав издалека,

Мудрец крестьянина окликнул: ‘Милый друг,

Какая у тебя там спешная работа?’

— ‘А вот, — сказал крестьянин, — удалась охота:

Мой лютый враг, злой коршун, не ушел от рук,

Попался наконец! Не мало птица злая

Сгубила кур моих, цыплят и индюшат,

Вот я ее теперь на стенку прибиваю,

Гвоздями крылья расправляю,

На страх породе всей! Пусть поглядятъ

Как их, воров, казнят!

И будет у меня в курятнике спокойно’.

Мудрец сказал: ‘Ты прав, все хищники достойны

Позорной казни… Но, — подумай, милый мой, —

Уж если кровожадность грех такой большой,

Что хищной птице ты вменяешь в преступленье

Твоих цыплят и кур безвинных истребленье, —

Насколько же достойней казни человек?,

Всепожирающий убийца безпощадный,

Кровавым пиршеством позорящий свой век?

Вотъ — право сильного! Казня за злое дело,

Всем хищникам в пример,

— 205 —

Ты коршуна убил, бесстыдный лицемер,

А сам вчера цыплят зарезал на жаркое…’

Крестьянин злобно крикнул: — ‘Эк ты приравнял

Людей и коршунов! Сам Бог нам право дал

Господства над зверями, людям на служенье

Все твари созданы, таков уж их удел,

Чтоб человек их ел!’

Мудрец сказал: ‘Всегда тиранов преступленья

Оправдывает нагло гордость их и ложь.

Но ты, пожалуйста, сознайся, друг мой милый,

Что коршун на людей похож,

Рука твоя его на стенку пригвоздила,

Чтоб жрать цыплят тебе покойней было.

Всем вам, — большим ворам, — чтобы привольней жить.

Воришек надо бить!’

——*——

Из басни ‘Овчарка и волк’.

‘Приятель, — волк сказал, — нас создала природа

Зверями хищными, — такая уж порода:

Как с голоду живот

Нам подведет,

Кого попало мы хватаем

И поневоле убиваем, —

Ведь голод-то — не тетка, — знаешь сам!

Но если вправду ты так жалостлив к стадам,

Им искренно желаешь счастья и спасенья,

То повтори твои благие наставленья

Хозяевам овец, обжорам-господам.

Мне — волку — изредка барашек попадется

Один-другой,

А десять тысяч их ведется на убой

И добрым людям достается!

Врагов открытых злее, — полагаю я, —

Коварные друзья!’

——*——

— 206 —

Овцы и кабан.

Покорная овца безвинно умирала

На бойне под ножом кровавым мясника,

А стадо робкое безропотно стояло,

На смерть ужасную смотря издалека,

И очереди ждало.

Свирепый боров дикий мимо проходил

И злобно насмехался и дразнил

Дрожащее, беспомощное стадо: —

‘Вот бьют вас, подлых трусов. Так и надо!

А вы тут топчетесь в пыли, разиня рот,

Любуетесь — как ловко шкуру он дерет

С такого же, как вы, безмозглого барана,

Как окровавленной рукой он — ваш злодей —

На части рубит, режет ваших жен, детей?

Отмщенья просят их зияющие раны,

Их кровь безвинная к вам громко вопиет, —

А вы — ни с места?! Трусы, глупый, рабский род!’

Старик-баран сказал: ‘Что лаешься напрасно?

Чем виноваты мы? Наш кроткий род таков,

Что нет у нас клыков,

Но мы пред нашей смертью лютой и ужасной

Глядим в глаза врагов

И знаем, умирая: в каждом злом деяньи

Есть злу — возмездие, насилью — воздаянье,

На этих самых бойнях, где нас бьют,

В кровавых лоскутках бараньей кожи смрадной

Враги жестокие найдут

Орудья казни беспощадной, —

Двух грозных мстителей людской породе всей:

Пергамент — для судебных кляузных писаний,

Раздоров, пререканий,

И звонкий барабан, зовущий в ‘поле браней’,

Ведущий в смертный бой озлобленных людей.

Давно сторицею отмстили за барана —

Пергаменты да барабаны!’

——*——

— 207 —

Философ и фазаны.

Плененный музыкой веселых, голосистых

Лесных певцов, бродил он меж дерев тенистых

Прохладной рощи. Птичьи голоса

В зеленой темной чаще звонко раздавались,

В ветвях перекликались

И дружно уносились в небеса.

Но разом затихали песни, щебетанье,

Когда он подходил. Крылатые созданья

Испуганно взлетали, прятались в кустах,

И соловей смолкал, и звери все бежали,

Завидевши его. ‘Чем мы их запугали?

Как ненавидят нас!.. Откуда этот страх?

Неужто всем зверям внушила мать-природа

Бояться человеческого рода?’

Так думал про себя гуляющий мудрец.

И вдруг, как бы в ответ, раздался за кустами

Неясный говор, шорох, тихими шагами

Мудрец подкрался, там сидел фазан-отец,

Неопытных птенцов усердно поучая:

— ‘В лесу, — шептал он им, — вы проживете век

Беспечно, радостно в тени ветвей порхая.

Но знайте: всех зверей опасней — человек.

Он всяких ястребов и коршунов страшнее.

Не подлетайте к людям! Мудрости отца

Поверьте, помните, что все они — злодеи

Неблагодарные! Вот, например, овца

Им век свой служит, в шерсть свою одела

Она их голое, беспомощное тело.

И что ж?.. Они овец на смрадных бойнях бьют.

У бедных пчел они безжалостно берут

Все, что накоплено тяжелыми трудами:

И мед и воск, — все грабят, продают,

И род пчелиный губят алчными руками.

Да всех злодейств людей и счесть я не берусь!

Мала ли разве дань, какую платит гусь?

— 208 —

Для процветание и блага их науки

Из крыльев собственных он перья дал им в руки.

А где же благодарность гусю от людей?

Писали перьями — и жарили гусей!’

——*——

Из басни ‘Двор Смерти’.

Все добивались старшинства,

Все хвастались, свои заслуги и права

Пред властелином — Смертью излагали,

И в ожидании решенья замолчали,

Когда с престола раздались слова:

— ‘А где же доктора? Заслуги их огромны:

Они побольше всех вас сделали вреда.

Ни одного здесь нет? Достойнейшие — скромны,

Известно, — как всегда!..

За их отсутствием пускай Невоздержанье

Получит по заслугам воздаянье,

Оно, — спокон веков, — страшнейший враг людей,

Набивший золотом карманы их врачей.

А вы от притязаний ваших откажитесь,

Подагра. Лихорадка, — все вы, господа,

Невоздержанию — в подметки не годитесь!

Оно — мой лучший друг, в нем миру — вся беда,

Оно — людских пиров веселый гость желанный

И тайно губит всех не гаданно, не жданно,

Ему — по праву старшинство:

Вы все — на службе у него!’

——*——

— 209 —

Перси Шелли.

Из поэмы ‘Королева Мэб’.

‘А вот и он, — мудреное созданье, —

Загадка-человек! Он, больше всех других,

Способный познавать и высшие страданья,

И радость высшую мечтаний неземных,

Он, — в чьей душе сменялись быстро ощущенья,

Кипели, клокотали мощною волной,

Будя в нем лучшие природные влеченья,

Он — бывший бременем и славою земной —

В изменчивом движеньи жизни мировой,

Он первый, — в постепенном общем возрожденьи,

Служил его успехам сердцем и умом,

И каждый новый шаг вперед, на путь спасенья,

Глубокими чертами отражался в нем’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смотри, вот он, прекрасный, чистый, непорочный

Душой и телом. Он красою безупречной,

Нетленною возвысил красоту земли,

К нему, блаженному теперь, со дня рожденья,

В согретую любовью душу низошли

Желанья чистые, благие вдохновенья,

Его, — с надеждою и верою святой

Стремящегося вечно к благам высшим, новым,

Для добродетельных сердец всегда готовым

В неистощимой, общей житнице земной, —

Всепобеждающею силой одарила

Мысль бесконечная. И не страшится он

Ни тьмы забвения, ни седины времен,

Ни мрака вечного зияющей могилы.

Бывало человек бесследно исчезал,

Как мимолетное и смутное виденье,

— 210 —

С лица земли родной, теперь на ней он стал

Бессмертным!

Не зарежет он без сожаленья

Ягненка жалкого, смотрящего с мольбой

Глазами кроткими и ждущего пощады,

И труп, истерзанный и кровью залитой,

Не пожирает, — помня: ‘Убивать не надо,

И всем, нарушившим святой любви закон,

Кровь неповинных жертв отмстит за преступленье,

Заразой неизбежной, ядовитой, тленья

Убийца кровожадный будет поражен,

В сердцах немилосердных, кровью оскверненных,

Ее карающая, пагубная власть

Родит пороки все, разнуздывает страсть,

И ненависть, и злобу в душах исступленных,

Зародыши болезней, горя, нищеты

И смерти, — вместе с нею людям привиты!’

Не губит он теперь жестокою рукою

Крылатых жителей своих родных лесов,

И смело к небесам иевучею душою

Возносятся они, и нет у них врагов.

Никто не знает страха. Властелин державный

Всего живущего жестокий скипетр свой

С презрением отбросил, и теперь как равный

Меж равными привет.

И счастие зарей.

И знание благими, кроткими лучами

Утешена, согрета наконец земля,

Благословенно все: и воды и поля, —

Благоволение и мир под небесами!

Там — воздержанием была побеждена

Болезнь, последствие позорных наслаждений,

Здесь — миром кончена последняя война

Страстей с Рассудком. Общее стремленье

Существ, освобожденных от оков былых:

‘Трудиться друг для друга’, — чтоб в делах земных

Род человеческий, свободный, благодарный,

Склонялся лишь пред властью Разума одной,

Добывшей Истину, как камень лучезарный,

— 211 —

Из тайных рудников. сокрытых вечной тьмой,

И в дар земле принесшей это украшенье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Счастливица-земля, — небес осуществленье,

Небес, куда стремилось столько душ людских,

Возвышенных и чистых! Подвигов святых —

Святая цель и край обетованный,

Всем человечеством предвиденный, желанный!

Безгрешных чистых духов радостный приют,

Где нет бессилия, печали и паденья,

Куда ни скорбь, ни смерть, ни нужды не зайдут, —

Счастливица-земля, — небес осуществленье!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты гению являлась в вдохновенных снах.

Неясным предвкушеньем счастья услаждая,

Надежд осуществимых корни утверждая,

И воплощая грезу светлую в сердцах.

Ты — пристань Мира и Любви. Покой сердечный

Нашла душа достигших до тебя людей, —

Участников живой работы бесконечной,

Создавшей совершенство красоты твоей!’

——*——

Из поэмы ‘Восстание Ислама’.

Братья, мы свободны! В вышине небесной

Звезды заблестели красотой чудесной,

А под небом рдеют спелые плоды,

Зелены, душисты темные сады,

Ветерочек веет над землей, волнуя

Мимолетным вздохом жатву золотую.

Дремлет зверь и птица сладким мирным сном

И царит святая тишина кругом.

Спите мирно, звери! Вас, — детей природы, —

Старший брат не губит, как в былые годы,

На пирах не льется свежей крови яд,

— 212 —

Не восходит к небу смрадный дым и чад,

Кровопийц в злодействах наших обвиняя

И прося пощады. И зараза злая

Нас не оскверняет, не царит в сердцах

Ни тоска, ни злоба, ни безумный страх.

Все земные твари в нас нашли защиту,

Приютились ближе, — радостны и сыты,

Весело порхает хор лесных певцов,

Дружно льются песни выше облаков,

Вся земля оделась красотою вечной.

Такова работа мысли бесконечной.

Братски потрудились: пахарь, и поэт,

И мудрец-ученый, всюду — радость, свет.

В городах и селах не слыхать проклятья

И голодных стона. Мы свободны, братья!

——*——

Песня.

(Из ‘Освобожденного Прометея’).

Волшебною песнью твоей очарована,

Душа моя — словно челнок заколдованный —

Плывет по ее серебристой волне

В дремоте счастливой. И грезится мне,

Что ты, добрый гений, крылами лучистыми

Челнок осеняешь и правишь рулем,

Что вечно плывем мы, — навеки вдвоем, —

А воздух звучит ветерками душистыми

И вторит той песне. Плывем в берегах

Реки быстротечной. Кругом на горах

Цветущие рощи шумят заповедные,

В тени их звучит твоя песня победная.

И вот обняла, подхватила волна

Певучая душу, восторга полна,

Лечу я, с твоею душой неразлучная,

По морю мелодий в даль сладкозвучную,

А ты, в вышине, в светлом царстве чудес,

— 213 —

Где льются предвечные звуки небес,

Расправил блестящие крылья могучие.

На всех парусах полетели мы вновь.

Вот берег желанный, там дышит любовь

В ласкающем воздухе, в кротком дыхании

Весеннего ветра, в волне голубой,

В гармонии чудной и вечной слияние

Спокойного неба с цветущей землей.

——*——

Западному ветру.

Западный ветер, дыханье могучее

Осени! Ты, чьею силой незримою

Мертвые листья, как духи, гонимые

Злым чародеем, проносятся тучею,

Тленьем постигнутой, мрачной толпой

Кружатся в воздухе, вихрю покорные,

Красные, желтые, бледные, черные,

Как привидений испуганный рой.

Ты, семена разносящий крылатые

К зимним постелям, где мраком объятые

Спят они крепко суровой зимой,

Как мертвецы под могильной плитой,

Долго, пока протрубят пробуждение

Сонной земле твои братья весенние:

Почки бутоны раскроют душистые,

И разнесется дыханье их чистое,

Их аромат плодотворный, живой,

Горы и долы наполнив собой.

Дух-охранитель и Дух разрушения,

Дух вездесущий, услыши моление!

Ты, чьим теченьем под высью лазурною

Тучи, несущие громы и молнии,

Гордые вечной свободой своей,

Сорваны взрывом дыхание бурного,

Словно как листья поблекшие, дольние

— 214 —

С неба и моря сплетенных ветвей,

Ты, разметавший над зыбью морей,

В синей дали горизонта туманного,

Вверх, до зенита небес лучезарного,

Кудри блестящие бурь наступающих,

Словно как косы Менад, потрясающих

Бешено-буйно своей головой,

В пляске рассыплются светлой волной,

Ты, заунывная песнь погребальная.

Песнь над умершего года могилою

В ночь, когда ты всемогущею силою

Сдвинешь над новой гробницей печальною

В мрачные своды туманы безбрежные,

Дождь и мятели угрюмые, снежные, —

Дух-охранитель и Дух разрушения,

Дух вездесущий, услыши моление!

Ты, Средиземного моря прекрасную

Гладь пробудивший от летнего сна

В тихом заливе, где неги полна

Дремлет спокойно лазурь ее ясная

И — убаюканной шумом течения,

Грезятся в сонных волнах отражения

Башен высоких и старых дворцов,

Все потонувшие в бархате мхов,

В зелени темной, в гирляндах цветов,

Ты, перед чьею стоною победною

Воды Атлантики, мутной пучиною

Вмиг расступаясь, мешаются с тиною,

С илом глубокого, мрачного дна,

Где, зная голос твой, поросли бледные

В страхе дрожат, и трепещет волна, —

Дух-охранитель и Дух разрушения,

Дух вездесущий, услыши моление!

Если бы в мощном твоем дуновении

Мог я носиться как листья осенние,

Если бы был я морскою волной,

Облаком легким, летящим с тобой,

Еслиб я мог, как в дни детства прелестные,

— 215 —

Быть твоим спутником, — смелой мечтой

Быстро нестись за тобой в поднебесную,

Бег обгоняя стремительный твой, —

Я не дерзнул бы на это моление,

Просьбой не смел бы тебя утруждать, —

В горькой нужде моей помощь подать,

Но… я упал на колючие тернии,

Кровь моя льется из множества ран.

О, подними меня, дух-великан,

Как поднимаешь ты листья летучие,

Облако быстрое, волны кипучие!.

Давит, гнетет меня цепью железною

Ноша тяжелая, жизнь бесполезная,

Скованы мысли, желанья, мечты,

Скован я, — гордый и смелый, — как ты!

Сделай меня своей лирой унылою,

Пой во мне так же, как в чаще лесов,

Я не боюся потери листов!

Чудных гармоний волшебною силою

Будут звучать мои песни осенние,

Скорбные, милые песни последние…

Будь во мне, пламенный, грозный и дикий,

Мною будь, буйный, свободный, великий!

И разнеси мои песни могучие

Так же, как листьев бушующий рой,

По свету белому!.. Страстные, жгучие,

Жизнь возродят они ранней весной.

Вещее слово и мысль вдохновенную

Яркими искрами в мраке рассей

И раздувай это пламя священное

Мощным дыханием в сердце людей!

Весть пробужденья, трубой громогласною

Ты прозвучи над уснувшей землей!

Ветер! подул ты суровой зимой, —

Значит, весна недалеко прекрасная!

——*——

— 216 —

Озимандия.

Громадный памятник, былых времен святыня,

Стоит в волнах песков безбережной пустыни:

Две каменных ноги, высокий пьедестал,

Полуразрушенный, а рядом в прах упал

Безногий истукан с разбитой головою.

В лице, воссозданном искусною рукою,

В холодных, дышащих презрением чертах,

В усмешке злобной и надменной на устах,

Застыли жившие в жестоком сердце страсти,

Сияет торжество несокрушимой власти.

На пьедестале надпись гордая гласит:

— ‘Я — ОзимЮндия. Я — царь царей. — великий.

Вот рук моих дела! Завидуйте, владыки!’

И все безжизненно. все пусто, все молчит

Кругом него. Пустыня стелется немая,

Осколки прошлого песками засыпая.

——*——

Ли-Гёнт.

Отрывки.

I

Порою в тихий час любви и умиленья,

Порою в бурный час душевного смятенья

Мне грезились ,,дела великие’ людей —

Властителей земли, богатырей-вождей,

Поправших все права, всю волю человека,

Неправда грезилась, — царящая от века, —

И праведной души стремленье к небесам

Из смрадной, трупами усеянной берлоги,

Где пушка алчная и меч — земные боги —

Царят и властвуют, — вселяя в сердце страх, —

Над человечеством, блуждающим впотьмах,

Где жизнь и счастие забиты силой грубой,

Где барабаны бьют и дико воют трубы

Свой дерзкий вызов в бой, где, ужасов полна,

По нивам мечется безумная Война

На бешеном коне с кровавой длинной гривой

И всюду сеет смерть, мне грезился спесивый,

Высокий, пышный трон, вся Мощь, вся Власть земная,

Все бедствия, вся кровь Насильем пролитая,

И ныне, — говорю вам, — в тихий час святой:

Я убедился, знаю, верю всей душой,

Что Кротость в этом мире всех властей сильнее,

Что все могущества — бессильны перед нею —

Как глупая пальба, и стук, и треск земной

Пред вечно-кроткою природы тишиной,

Когда она в ночном таинственном молчаньи

Мир проповедует без слов всему созданью!

——*——

— 264 —

II

Когда ж пробудитесь от смерти, люди-братья,

Стряхнув с очей своих кровавый прах земной, —

И братьям страждущим откроете объятья,

Прощая и любя воскреснувшей душой?

——*——

III

Колеса времени, быстрей в дали туманной

Свершайте вечное, великое движенье! Вперед!

И да наступит день давно желанный,

Благословенный день святого возрожденья!

——*——

IV

Преступников не будет. И суды людские, —

Где взвешивались смело на кривых весах

Слепыми судьями несчастья роковые, —

Неправда старая, и ненависть, и страх —

Исчезнут. Ризою одетая нетленной,

С небес к нам низойдет в сиянии лучей

Невинность кроткая. И мир раскинет над вселенной

Живительную сеть оливковых ветвей.

——*——

— 265 —

V

Вся земля — эта страшная бойня кровавая, —

Станет раем цветущим, прекрасным опять,

Все смирится под кроткой Христовой державою:

Тигры лютые будут ягненка ласкать,

Будут с горлицей рядом орлы величавые

Для бескрылых птенцов своих гнезда свивать,

Зло исчезнет. Исчезнут народов мучители,

И в могилу забвение сляжет война.

Все возлюбят друг друга по слову Спасителя,

В Божьем мире Любовь воцарится одна, —

Та любовь, победившая зло и проклятие,

Что всесильна, бессмертна, чиста и свята, —

Та любовь, что простила врагам в час распятия

И в терновом венце воссияла с креста!

Переводы и переделки.

Из поэтов древнего мира.

Гезиод.

Золотой век (из ‘Трудов и дней’) 91

По Овидию.

Поучение Пифагора 92

Из италианских поэтов.

Леопарди.

Любимая мысль 95

Из французских поэтов.

Ламартин.

Из поэмы ‘Падший ангел’ 96

Луиза Аккерман.

In memoriam 123

Свету! —

Жан Ришпен.

Перелетные птицы 178

Песнь торжествующей свиньи 181

Алиса Шамбрие.

Перо 183

Неизвестного автора.

Старый бродяга 184

Из немецких поэтов.

Шамиссо.

Молитва вдовы 192

Игрушка великанши 193

Из английских и американских поэтов.

Томсон.

Из поэмы ‘Времена года’ 195

Гэй.

Пифагор и крестьянин 205

Из басни ‘Овчарка и волк’ 206

Овцы и кабан 207

Философ и фазаны 208

Из басни ‘Двор Смерти’ 209

Перси Шелли.

Из поэмы ‘Королева Мэб’ 210

Из поэмы ‘Восстание Ислама’ 212

Иесня (из ‘Освобожденного Прометея’) …. 213

Западному ветру 214

Озимандия 217

Ли-Гёнт.

Отрывки:

I. Порою в тихий час любви и умиилепьл 264

II. Когда ж пробудитесь от смерти 265

III. Колеса времени —

IV. Преступников не будет —

V. Вся земля — эта страшная бойня 266