ПАМЯТНИКИ ЛИТЕРАТУРНОГО БЫТА
‘ACADEMIA’
МОСКВА — ЛЕНИНГРАД
1930
В. П. БОТКИН и И. С. ТУРГЕНЕВ
НЕИЗДАННАЯ ПЕРЕПИСКА
1851—1869
По материалам Пушкинского дома и Толстовского музея приготовил к печати Н. Л. Бродский
В. П. БОТКИН И И. С. ТУРГЕНЕВ
Переписка Василия Петровича Боткина (1810—1869) и Ивана Сергеевича Тургенева (1818—1883) обнимает 1851—1869 г. Вне сомнения, публикуемый нами материал имеет пробелы, в нем иногда встречаются указания, что были еще письма того и другого корреспондента. Но и сохранившаяся эпистолярия представляет выдающийся интерес по обилию данных, рисующих литературную и общественную жизнь 50—60 гг. прошлого века в своеобразном преломлении, вытекающем из классовой психоидеологии обоих писателей. Материал ценен и для биографии двух корреспондентов, связанных с обширным кругом писателей, артистов, государственных деятелей, художников и проч.
В. П. Боткин познакомился с Тургеневым в 1842 г. К этому моменту внук крепостного крестьянина, сын богатого московского, чаеторговца, Боткин представлял собою человека с большим жизненным опытом и с достаточно четкими общественными и литературными воззрениями. Участие в коммерческих операциях торговой фирмы Петра Кононыча Боткина он соединял с философскими разговорами в кружке Станкевича и с шумной жизнью в герценовском кружке:’ друг Белинского, Огарева, Бакунина, Грановского не прерывал связей с купцом-журналистом Полевым, обвеянный немецкой романтикой, поклонник ‘волшебного Гофмана’, переводчик ‘Капельмейстера Крейслера’, он восхищался Виктором Гюго и Шекспиром, Лермонтова предпочитал Пушкину, так как ‘пафос первого — отрицание духа и миросозерцания, выработанного средними веками, или еще другими словами — пребывающего общественного устройства’, пережив сложный роман с одной из сестер Михаила Бакунина, типичный в том отношении, что Боткин насильственно культивировал ‘Премухинскую гармонию’, тяготея вследствие своего реального образа жизни к другим отношениям с женщиной, он испытывал в эти годы ‘враждебное чувство ко всему, на чем лежит печать мистики и романтики’, отрицательно относясь к умственному направлению, представляемому ‘поганым, вонючим’ органом Погодина и Шевырева (‘Москвитянин’), а также к славянофильским теориям, Боткин примкнул к западникам — идеологам европеизации русской государственной и социальной жизни, т. е. превращения феодально-крепостнической страны в буржуазную, энергично доказывая, что ‘дух нового времени вступил в решительную борьбу с догмами и организмом средних веков … во Франции совершилось отрицание средних веков в сфере общественности, в Байроне явилось оно в поэзии, и теперь является в сфере религии, в лице Штрауса, Фейербаха и Бруно Бауэра’, детище того нового класса, который уже в 30-х гг. представлялся Пушкину пришедшим на смену барской культуре и который в эти годы (]830—1850) выслал на разнообразные позиции социальной действительности таких представителей, как Полевой, Прохоров, Солдатенков, Кокорев, — Боткин пытается в качестве журналиста брать ‘вопросы жизненные’, говорить с публикой о ‘чем-нибудь современном’ (например, по поводу книги Лоренца Штейна ‘Der Socialismus und Kommunismus der heutigen Frankreichs’), но сознает, что об этом по цензурным условиям нельзя говорить, и приходит к грустному признанию: ‘поневоле надо переливать из пустого в порожнее’ (в письме к А. А. Краевскому от 29 октября 1842 г.). Необходимо, однако, отметить, что принадлежа к торговой буржуазии, классу, в 30—40-х гг. XIX в. еще только Завоевывавшему командные высоты на экономическом фронте, Боткин уже нес в себе все черты разложения этого класса, обнаруживал ту вялость и гурманство, тот эпикуреизм и эстетские наклонности, которые столь пышно расцвели в данной общественной группе в конце прошлого столетия на почве прочного материального довольства развивались ‘леность’, ‘романтическое бездействие’: — ‘Вы уж, ради бога, не очень меня ругайте, — писал Боткин 1 февраля 1843 г. А. А. Краевскому, — что делать? доброго-то желания у меня много, да воли и терпенья нет выполнять его, а притом хочется прочесть то то, то другое, а перед тобой проходит некоторая, так сказать, сладость жизни, т.е. и порядочный обед, и бургиньон, и шампаньон, и добрые приятели, день идет за днем, а в итоге душевная пустота …’ В итоге — своеобразное онегинство в купеческой крови, червоточина, подтачивающая жизнестойкость, поиски выхода из щемящей скуки. Искусство было тем клапаном, который предохранял от любим-торцовской жизни, к чему склонности были. {См. в письме Белинского от 14 марта 1841 г.: ‘Боткин чудовище! Старый развратник, козел грехоносец! С ужасом прочел я нечестивое письмо твое, с ужасом выслушал рассказы Кульчицкого о вашем общем непотребстве, пьянстве, плотоугодии, чревоненавистничестве и прочих седьми смертных грехах! Покайтеся!’} Боткин, музыкант, погружался в музыкальную стихию, устраивал у себя квартеты, восторгался Бетховеном, становясь похожим, по выражению Белинского, ‘на пифию на треножнике’.
Итак, разносторонне образованный человек, страстный театрал, тонкий ценитель поэзии, живописи и музыки, критически относящийся к современному ‘азиатскому’ общественному порядку, поклонник буржуазной Европы, — таков был Боткин в годы первого сближения с Тургеневым, в 1842. г. только обещавшим развернуться, автором небольшой группы лирических стихотворений, стоявшим на распутье между научной работой и литературной деятельностью. Многое в Боткине было близко Тургеневу, характернейшему образчику стародворянской культуры, уже тронутой декадансом: его эстетизм, книжная эрудиция с некоторой дозой философского скептицизма, сибаритские наклонности, обоих сближал весь круг знакомства, вся атмосфера кружковой, преимущественно дворянской интеллигенции 40-х гг. Мы не располагаем данными об их отношениях за первые годы их сближения. Известно, что в 1845 г. они вместе путешествовали заграницей. Боткин привязался к Тургеневу, признавался в 1850 г. Анненкову, что ждет свидания с Тургеневым, как с любимой женщиной, любовно ценил его рассказы, извлекая из ‘Записок охотника’ не либеральный гуманизм, ценимый Некрасовым и Белинским, а чисто художественное мастерство: ‘Какая прелесть ‘Записки охотника!’ Какой артист Тургенев!’ — писал Боткин П. В. Анненкову 12 октябри 1847 г. по поводу ‘Бурмистра’ и ‘Конторы’. — Я читал их с таким же наслаждением, с каким бывало рассматривал золотые работы Челлини’. {Боткин содействовал появлению в печати письма Тургенева по поводу смерти Гоголя и так как, по полицейским сведениям, ‘обнаруживал свободный образ мыслей’, то по распоряжению московского генерал-губернатора А. Закревского был взят под надзор в 1852 г.}
Боткин не раз давал общие характеристики творчества Тургенева {См., например, в письме к нему от 18 июля 1853 г.} и, беспорно, в этих оценках обнаруживается тонкое понимание существенных особенностей художественной манеры знаменитого романиста. Я приведу отрывок из неизданного письма Боткина к Д. Я. Колбасину, документирующий его эстетическую проникновенность: ‘Фауст’ {Рассказ написан в 1856 г.} Тургенева здесь вообще очень понравился — женщины особенно в восторге or него. Здесь находят, что это лучшая из всех повестей Тургенева, по искренности, какая чувствуется в ней, я тоже считаю ее лучшей. Мне кажется, объективность не в характере таланта Тургенева и она ему нигде не удавалась — исключая разве незабвенного Созоменоса. {Алкивиад Мартынович Созоменос — действующее лицо в комедии ‘Холостяк’ (1849).} Тургенев — лирик и чем больше будет он давать свободы своей душе, своему чувству, чем менее станет стеснять себя разными задними мыслями и эффектными придумками — тем лучше. Тургенев лирик и романтик, а он до сих пор все хотел гнуть себя в другую сторону, он только теперь начинает становиться сам собою, и его’ настоящее творчество — еще впереди’.
Не признавая за Тургеневым таланта драматургического, Боткин подталкивал автора повестей и рассказов к более широким эпическим полотнам, уверенный, что неудачная проба с первым романом {См. письмо от 18 июля 1853 г.} заменится более совершенными опытами.
Он строго относился к творчеству Тургенева в тот период, когда последний, отталкиваясь от ‘старой манеры’, искал новых путей: известно, как Тургенев переделывал роман ‘Рудин’ под влиянием критических замечаний Боткина, известно, что этот роман обязан: именно Боткину включением страниц о кружке Покорского. Боткин ободрял Тургенева, когда тот стал сомневаться в своем таланте, призывал его к смелости, к более резкому обнаружению его поэтической ‘самости’, считая, что ‘гоголевское’ направление не в таланте Тургенева.
В нашем сборнике читатель найдет целый ряд отзывов Боткина о произведениях Тургенева. Я позволю себе привести еще один — о романе ‘Накануне’, сохранившийся в переписке Боткина с А. А. Фетом (20 марта 1860 г.): ‘Накануне’ я прочел с наслаждением. Я не знаю, есть ли в какой повести Тургенева столько поэтических подробностей, сколько их рассыпано в этой. Словно он сам чувствовал небрежность основных линий здания и чтобы скрыть эту небрежность, а может быть и неопределенность фундаментальных линий, он обогатил их превосходнейшими деталями, как иногда делали строители готических церквей. Для меня эти поэтические, истинно художественные подробности заставляют забывать о неясности целого. Какие озаряющие предметы эпитеты, да, солнечные эпитеты, неожиданные вдруг, раскрывающие внутренние перспективы предметов! Правда, что несчастный Болгар решительно не удался, всепоглощающая любовь к родине так слаба очерчена, что не возбуждает ни малейшего участия, а вследствие этого и любовь к нему Елены более удивляет, нежели трогает. Успеха в публике эта повесть иметь не может, ибо публика вообще читает по утиному и любит глотать целиком. Но я думаю, едва ли найдется хоть один человек с поэтическим чувством, который не простит повести все ее математические недостатки за те сладкие ощущения, которые пробудят в душе его ее нежные, тонкие и грациозные детали. Да, я заранее согласен со всем, что можно сказать о недостатках этой повести, и все-таки я считаю ее прелестною. Правда, что она не тронет, не заставит задуматься, но она повеет ароматом лучших цветов жизни’. Не сохранился, к сожалению, отзыв Боткина о романе ‘Отцы и дети’г отзыв, а котором Тургенев писал Случевскому 26 апреля 1862 г.: ‘до сих пор Базарова совершенна поняли, т. е., поняли мои намерения, только два лица: Достоевский и Боткин’.
Тургенев доверял вкусу Боткина, читал ему первые наброски своих рассказов (‘Ася’, ‘Фауст’), ему первому сообщил план романа ‘Дворянское гнездо’ (первоначально называвшегося ‘Лизой’) и получил его одобрение. Считая Боткина вообще ‘хорошим судьей в вопросах искусства’, Тургенев, однако, не всегда с ним соглашался, отстаивал некоторые свои произведения, вызывавшие отрицательные суждения Боткина (напр., ‘Призраки’).
Совместная жизнь заграницей (в Риме в 1857—58 гг.) уяснила взаимные дефектные качества: Боткин навсегда сохранил впечатление от Тургенева, как ‘легкомысленного мальчика’ с сединой. Последний писал о своем приятеле Анненкову: ‘в его характере есть какая-то старческая раздражительность — эпикуреец в нем то и дело пищит и киснет, очень уж он заразился художеством’. Подобные оценки не разрывали связей дружбы, но привносили оттенки личной охлажденности, и оба приятеля иногда предпочитали переписку личным встречам. Был момент, когда они оба затевали одни и те же планы, горели одними желаниями. Либеральный буржуа и либеральный дворянин сошлись в желании содействовать ликвидации крепостного строя. Идеолог ‘промышленных интересов’, Боткин принимает участие в обсуждении программы задуманного Тургеневым журнала ‘Хозяйственный указатель’, ‘Проекта программы-общества для распространения грамотности и первоначального образования’. Все эти планы приходятся на 1858—1860 гг. {См. любопытные суждения Боткина о современном ему помещичьем дворянстве в письме к И. И. Панаеву из Рима 29 янв. 1853 г. (‘Тургенев и круг ‘Современника’, изд. ‘Academia’, 1930, стр. 435—437).} ‘Умеренность и терпимость’ — две добродетели политической идеологии Боткина вязались в один узел с благонамеренным либерализмом Тургенева, отстаивавшего вместе с 105 тульскими дворянами принцип ‘добросовестного денежного вознаграждения’ За ликвидацию ‘обязательных отношений’ между крестьянами и помещиками — ‘в виду улучшения быта крестьян, обеспечения собственности помещиков и безопасности тех и других’. Но уже скоро развитие общественных отношений в стране вызвало в1 Боткине столь непримиримое к прогрессивному лагерю отношение, что между либерально-буржуазными воззрениями Тургенева и охранительно-реакционными взглядами его приятеля легла межа-предел. Когда-то защищавший положение, что ‘двигают массами не идеи, а интересы’, Боткин, никогда не веривший в значение народных масс, стал резко нападать на все то, в чем видел ‘интересы’ масс и их идейное оформление. Детище утверждающейся буржуазии — он бросился в объятия дворянско-поместной олигархии 60-х гг., сделался подголоском катковской клики, ревностным охранителем ‘Московских ведомостей’ и ‘Русского вестника’. {См. сообщение Е. Колбасина: ‘Тургенев рассказывал мне, что Боткин, этот питомец крайне левого гегелианства, воспитанный на Фейербахе, М. Штирнере, Штраусе, в последние годы своей жизни говорил: ‘Россия погибнет окончательно, единственное ее и наше спасение, это — жандарм. Это краеугольный камень, главнейший столп нашего государства’ (‘Современник’, 1911, No 8, стр. 238, статья Е. Колбасина ‘Тени старого Современника’). Ср. также Е. Феоктистов ‘За кулисами политики и литературы’ (1929), стр. 30, 31.}
Чернышевский, ‘Современник’, все, что носило печать идеологии разночинной революционной интеллигенции, встречалось Боткиным, как работа ‘мальчишек’, ‘безмозглых’, ‘пустоголовых прогрессистов’. Он приветствует цензурные гонения на журналистику и с сознанием выполненного общественного долга заявляет своему единомышленнику А. А. Фету: ‘пользуясь моим знакомством с членами Совета по книгопечатанию, стараюсь поддержать их в их энергии’ (в письме от 1 февраля 1866 г.). ‘Проклятая политика’, — восклицает он в письме к Фету 10 февраля 1866 г.: ‘признаюсь откровенно, все эти вопросы политико-экономические, финансовые, политические — внутренно писколько меня не интересуют… Я понимаю ясно, что они составляют настоятельную необходимость — да я чужой в них… {Показательно для его социальной идеологии отношение к польскому восстанию (см. письмо Боткина).}
Боткин с головой уходит в мир музыкальных эмоций, эстетических и философских созерцаний, буржуазное нутро выпячивается с необычайной отчетливостью, кулинарное гурманство возводится в культ {По словам Е. М. Феоктистова, ‘Тургенев говорил о Боткине, что когда он умрет, то надо будет положить его в гроб с трюфелем во рту’ (‘Воспоминания’. Изд. ‘Прибой’. 1929. стр. 10).}, эгоистическая натура обнажается предельно.
‘Если бы Вы знали. — писал Тургенев П. В. Анненкову в феврале 1861 г.. — как безобразно грубо выступил в (Боткине) эгоист, это даже поразительно! Ох, Навел Васильевич, в каждом человеке сидит зверь, укрощаемый одной только любовью’.
25 апреля 1868 г. Тургенев признавался тому же Анненкову: ‘уж в прошлом году отзывало от (Василия Петровича) трупом да еще ядовитым’…
Смерть Боткина (10 октября 1869 г.) вызвала в Тургеневе следующие раздумья, которыми он тотчас поделился с Анненковым и Фетом: ‘Давно не исчезало с житейской сцены человека, столь способного наслаждаться жизнью, это был своего рода талант, но неумолимая судьба не щадит и талантов. Товарищем меньше! С братьями своими и другими он поступил хорошо, но наше бедное общество (Литературный фонд) осталось в его глазах недостойным козлищем. Удивительно ретроградные инстинкты и убеждения сидели в этом московском купеческом сыне. Не хуже любого прусского junker’a или николаевского генерала… Литература для него все-таки отзывалась чем-то в роде бунта’. {Из письма Анненкову 5/24 октября 1869 г.} В тоне тургеневских строк почти безразличное констатирование факта, простая регистрация убыли человека, чуждого, с которым давно порваны все интимные связи.
В ноябре 3/15 того же года Тургенев писал Фету из Баден-Бадена: ‘Итак, Василия Петровича не стало. Жалко его не как человека, а как товарища… Себялюбивое сожаление! Умница, был — а хоть и говорят, что l’esprit court les rues, — но только не в России… Да у нас и улиц мало. Я нахожу, что он мог оставить Вам больше, — но в его глазах — великий литератор был в сущности жулик, он и нашему Обществу ничего не оставил’. {Привожу это письмо по автографу, так как в ‘Моих воспоминаниях’ А. А. Фета (II том, стр. 206) оно напечатано с пропуском и не точно.}
Публикуемая переписка, вскрывая социально-психологические образы обоих корреспондентов, помогает глубже уяснить то бытовое и литературное окружение, в котором находился первоклассный художник слова XIX в., дает драгоценный материал для познания интеллектуальных интересов Тургенева, разнообразных возбуждений, шедших на него от окружающей среды.
Социальная биография писателя много выигрывает и своей документальности от публикаций наряду с другими материалами эпистолярной текстологии.
Богатейший комментарий к творческой деятельности Тургенева лежит в его переписке с такими корреспондентами, как П. В. Анненков, А. А. Фет, до сих пор или неизданной в полном объеме или напечатанной с иска—жениями, пропусками и проч., при чем письма Анненкова и Фета остаются неизвестными.
Включение в читательский, научно-исследовательский обиход переписки Боткина и Тургенева присоединяет к недавно изданным письмам к Тургеневу Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского еще одну колоритную фигуру, более чем двадцать пять лет связанную с Тургеневым сложными взаимоотношениями, питавшую крупного писателя умной беседой, тонкими художественными суждениями, обогатившую его творчество ценным фактическим материалом, оберегавшую Тургенева в минуты сомнения на литературном пути поддержкой умного читателя, друга-читателя.
Оригиналы писем В. П. Боткина хранятся в Пушкинском доме, письма И. С. Тургенева — в Толстовском музее (Москва). Письма Боткина приготовлены к печати для настоящего сборника Н. В. Измайловым, ему же принадлежит часть примечаний к публикуемой переписке.
В. П. БОТКИН И И. С. ТУРГЕНЕВ
Тебе вероятно известны уже мои отношения к Елизавете Алексеевне. 1 Я не прошу и не ищу твоего участия, — но я в праве просить тебя поступить в этом деле честно и добродушно. Да, я люблю ее и смотрю на мои к ней отношения, как на самые важные в моей жизни. Каких бы ты ни был мнений о моей способности любить, — мне до них нет дела, — но в праве ли ты судить эту женщину за то, что она полюбила меня, а не другова? Из всех окружающих ее, ты один можешь понять ее положение,— не забудь же, что теперь это положение ужасно, что все наперерыв терзают ее. Я понимаю твое чувство ко мне, и не смотря на это прямо отношусь к тебе, потому что считаю тебя честным и добрым, хотя ты и увлечен теперь ненавистью. Подумай, что эта бедная женщина теперь беззащитна, что жизнь ее всегда была горька, подумай, что принимать на себя роль палача — подло и гадко — во имя каких бы моральных фраз ни принималась бы она. Да и какое кто имеет право быть ее инквизитором? Ты мне сам часто говорил о ее тяжком положении, с твоих слов началось мое к ней участие, хотя я перед тобой старался скрывать впечатление, которое она с самого начала произвела на меня, и обращал его в смех. Надо ли ей было задохнуться в своем безвыходном положении? Ведь ты пишешь же романические рассказы, — неужели несчастие может трогать тебя только в воображении, — а в жизни ты его не понимаешь? Повторяю, я люблю ее — и с радостью готов для нее на все пожертвования, какие только зависят от меня, — но не в этом теперь дело, — я обращаюсь к тебе, как к человеку— не прибавляй яду в ее положение и без того уясасное, скажи ей хоть одно слово участия, пойми ее состояние. Пойми, что я не из того отношусь к тебе, чтобы расположить тебя в мою пользу, — думай обо мне, как хочешь,—это наши личные счеты,— но относительно ее—ты обязан быть беспристрастным и добрым человеком, — а не судьею, каким хотят тебя сделать люди, глазами которых ты теперь смотришь. Да, ты обязан показать к ней только участие — а если не найдется его в твоем сердце, — оно должно найтиться в твоем уме. Подумай, — по какому праву хотят распоряжаться сердцем и жизнью Этой женщины? Ты думаешь, что она сделала дурно, что отвечала моему к ней чувству — но кто имеет право за это мучить ее и позорить,— это дело ее и мое, дело ее сердца, ее судьбы. Если бы ты был совершенно посторонним в этом деле, — я уверен, ты кротко и снисходительно судил бы ее, но теперь ты смотришь па нее глазами других — и подобные procds {Поступки, приемы.} — как перехватывать адресованные к ней письма?— позорить женщину, обнаруживая ее привязанность, которая без этого оставалась бы тайною,— тебя не возмущает — и тебе ни разу не придет сомнение — что должна быть какая-нибудь скрытая причина такой ожесточенной ненависти? — Подумай, что эта женщина беззащитна, что она одна, что у ней даже нет никого, с кем бы она могла выплакать свое горе. Я тут ничего не могу, вся моя искренняя привязанность к ней не в состоянии нисколько облегчить ее положение — и я обращаюсь к тебе, — как это ни покажется тебе странно — и прошу об одном — пойми ее положение, — пусть судят ее другие,— но не ты.
15 Мая 1851. С.-П6.
Спасибо тебе, любезный Иван Сергеевич за твой ответ, которого, признаюсь, я уже не ждал от тебя. Мне давно хотелось писать к тебе, да все откладывал, так неприятно мне воспоминанье об этом гадком деле, в котором я разыграл перед тобой такую комическую роль. В моем к тебе письме столько было неуместного и смешного, что мне стыдно вспомнить о нем. Я, — как ты справедливо выразился, — сбрендил и нагородил чепухи. Об одном я только попрошу тебя, — нельзя ли тебе достать мое к ней 2 письмо и переслать ко мне: этим ты меня истинно
8 В. П. БОТКИН И И. С. ТУРГЕНЕВ
одолжишь, а то оно все-таки может когда-нибудь повредить ей. Сделай это, если можешь. Причиной моего молчания было еще то, что я живу в Архангельске и бываю в Москве редко, да и то на день, а там мы с Панаевым только бродим по полям да отыскиваем клубнику. Скажу еще тебе, что мне больно было бы, если б это грязное дело оставило в тебе неприязненное чувство ко мне, потому что я кроме душевной приязни— никакого другого чувства к тебе не имею. Признаюсь, что некоторое время мне было досадно на тебя, но это давно уже прошло и я с величайшим удовольствием увиделся бы с тобой. Я не знаю какого рода твои чувства ко мне,— но что до меня, то не смотря на все твои слабости — я тебя искренно люблю — и мне даже, сам не знаю почему, хочется это сказать тебе. Прощай, — будь здоров и не слишком доверяйся Анне Яковлевне. 3
Хотел было написать твой, — да остерегаюсь и потому просто напишу
7 Октября [1851 ?] Москва. 4
Скажу теперь во первых, что я с радостным биением сердца увидал твой почерк и, хотя по письму Тютчеву я видел, что твое письмо — не более, как деловое, — тем не менее мне как-то вкусно было читать его. Что касается до Ременникова, — то я могу положительно уверить тебя, что он согласится, и в этом отношении Тютчев может быть покоен. Приезжайте сами в Москву и все уладится.
Ну что же теперь сказать тебе? Право ты бы из деревни больше в состоянии сообщить мне новостей, нежели я из Москвы! Ну что это за новость, например, что Юлия Богдановна выходит замуж за Шумахера? А в этом роде все мои новости. Грановские переехали в дом Фролова, Гр. Ростопчина ужасно подурнела — да, — забыл было, — вот действительно порядочная новость, к Гр. Сальяс — вдруг неожиданно приехал муж ее — и явился с разными претензиями. Мусье, кажется, профинтился в Париже и хочется ему поправиться несколько на основании семейных прав. Поехал он тотчас же на Выксу, где была Графиня — и начал изъявлять свои претензии— н хочу, говорит, наслаждаться семейным счастием,— и недоволен воспитанием детей и проч. Явно, что ему хочется денег, — но их нет. Графине было очень тяжело и скверно. На днях ждут ее в Москву. Он все грозит, что возьмет с собой дочь. Помилуй тебя бог вступить без обдуманности в законный брак. Я сам брат пляшу на этом же канате — уж подлинно канат!5
Жму тебе от всего сердца руку.
Очень хочется видеть тебя,
7 Октября. Москва.
7 Января [1852 г. 6 Москва].
Я хотел и сбирался к тебе писать, да все поджидал 1 No Современника, ибо впечатление ‘Разбора’ меня занимает сильно. Но между тем слухи до нее уже дошли жесткие и она заранее робеет. 7 Я говорил об этом с Феоктист[овым] 8 и объяснял ему это дело с его разумной стороны — именно с той, что пора, наконец, говорить с дарованием Гр[афини] откровенно, и что эту откровенность она может выдержать и далее должна, что курители фимиама могут только вредить ей и проч. Что я считаю совершенной правдой. Но он в этом деле может быть не совсем прямо смотрит. Кроме этого здесь произошли разные изменения: представь себе она почти разошлась с обществом, посещающим дом Грановских. {Но не с Грановскими. (Примечание Боткина.)} Надобно признаться, что это общество состоит только из Фролова, Ник. Щепкина, Кетчера и Якушкина. Кроме самих Грановских — Гр[афиня] со всеми прочими всегда мало сходилась. Уж и не знаю, что такое было до меня, но когда я воротился в Москву, то застал уже Фролова и Кетчера враждующими против Графини, а Кетчер громко проповедывал ее исключение. Как мне кажется, — тут все дело в самолюбии. Графине скучно было между этими почтенными господами и она искала сближения с Кудрявцевым, Галаховым, Катковым, чтобы составить около себя кружок менее замкнутый и исключительный и более разнообразный. Главный источник отвержения заключался кажется в том, что Графиня осмелилась искать себе другой круг, где ей несравненно свободнее и легче и не так вЪедаютпся друг в друга, как делают это наши почтенные пророки, и где Кетчеру не так ловко орать, как между своими. Может быть тут имела влияние также и бестактность графини. Как бы там ни было, но прими факты, как я их тебе рассказываю. 9
Я по приезде все хвораю — и именно простудой желудка. К Ив. Акс[акову] 10 непременно съезжу и пришлю к тебе с Миницким то, о чем ты просишь и кроме того буду писать тебе обстоятельно о впечатлении ‘Разбора’. 11 О ‘Записках Охотника’ Кетчер кажется не думает — но я впрочем с ним об этом еще не говорил. 12
О деле Ременникова не знаю, что тебе сказать: факт только тот, что Ременников оставил их у брата Дмитрия. 13 Почему он не обменял их па векселя Тютчева — не знаю и не понимаю. Продержавши их несколько дней, он возвратил их обратно и так уехал в Кяхту. Я писал ему и требовал от него решительного объяснения — но получу его не раньше февраля, — векселя твои находятся у меня. Не знаю, что все это Значит: об этом буду писать к тебе по получении от него ответа. Во всяком случае ты опасаться насчет своих векселей не должен. Я буду хранить их до окончательного разъяснения этого дела. В то же время, мне положительно известно, что Ременников никакого процесса с векселями Тютчева не начинал и не имеет на это намерения. Буду ждать его ответа, который все объяснит.
Салоп передан по принадлежности.
Грущу, брат по тебе и по Петербургу — ей богу грущу. Скучно здесь до смерти. Прочел я в Rheinische Musik-Zeitung статью Листа о Шопене — очень хороша. Хотел было перевести ее для Соврем[енника] да она уж переведена и прескверно — в Библиотеке в смеси. 11 Твой крепко тебя любящий В. Боткин.
Милый Иван Сергеич, — вчера я был у Аксакова, который только что приехал в Москву, я выполнил твое поручение. Но он сказал мне, что уже отослал стихи к тебе прямо в Петербург,— о чем тебя и спешу известить. Что сказать тебе — не знаю. Феоктистов писал к тебе, след. ты теперь совершенно au courant впечатления, произведенного на Графиню твоей критикой. Дело в том, что это сначала неприятное впечатление подтоплено было Кудрявцевым,— и за ним Катковым и Галаховым. На всех нельзя угодить, но за то большинство, все не принадлежащие к маленькому приходу Графини— решительно восхищаются ею. Жалко тут одного — того, что благое действие твоей статьи будет совершенно ослаблено сентиментальными восхищениями этих господ. Ты не можешь представить себе какой успех имеет здесь ‘Маскарад’. 15 Все хохочут и я убежден, что этим хохотом обязаны тебе — я готов указать на каждую строку, на каждое слово, которые принадлежат тебе. Но я молчу об этом, полагая, что может быть тебе неприятно будет, если об этом станут говорить. Сегодня говорил я Кетчеру о твоем предложении — он все мямлит — но однакожь просит тебя приняться за исправление. Только я вот что придумал: не лучше ли сначала отдать рукопись какому нибудь ценсору для рассмотрения и отметки карандашем тех мест, которые он затруднится пропустить. А так как для этого надо иметь знакомого ценсора, — потому что ему представится рукопись для рассмотрения, а не для ценсурования, то нечего делать, придется тебе обратиться с письмом к Львову. Я говорил об этом Кетчеру и он одобрил. Что ты на это скажешь — не знаю, но как средство узнать можно ли напечатать ‘Записки’ без искажения, — мне каясется это средство удобное. 16
Я все подбиваю Феоктистова съездить на неделю в Петербург. Ты может быть не откажешь ему в недельной квартире и столе — а ему нужно проветриться — он совсем заплыл жиром, так брат расползся, что я ужаснулся увидав его. — Прощай милый Иван Сергеич — душевно тебя любящий —
О наших здешних общих приятелях сказать тебе нечего — все тоже, — только монастырек Фролова все больше и больше сжимается и мрачнеет.—
Напиши мне в свободную минуту несколько строк, потому что мне очень в сласть получать от тебя письма. Очень занимает меня еще — получил ли ты деньги и легче ли теперь твои обстоятельства, и я спрашиваю об этом не из пустого любопытства. Крепко жму твою ручищу. Сочинения Гоголя здесь печатаются в 5 томах’ Том 5-й будет состоять из новых вещей.17
Москва, 11 февр[аля] 1852.
Давно я к тебе не писал Тургенев, — все дожидался прочесть твой рассказ.18 Наконец прочел его. Не знаю, я ли один испытываю всегда такие ощущения, читая твои рассказы, или испытывают их вообще все читающие их— но крайней мере я, читая их,— нахожусь постоянно в волнении: кровь как-то порывисто в это время обращается в яшлах, дышу неровно и по душе быстро и тревожно пробегают то забытые ощущения, то какие-то сладкие и давно уже выдохнувшиеся минуты, то лица, когда-то любезные — словом, твои рассказы действуют на меня необыкновенно возбудительно и сладко. Так подействовал и этот рассказ — или вернее — так подействовала первая половина его, именно до удавления Лукьяныча. Отсюда он принимает решительно прозаический тон и вполне охлаждает то истинно поэтическое впечатление, каким охватили меня его первые страницы. Эти первые страницы — ночь в Сорренто, ночь в усадьбе, явления молодой женщины — превосходны, — с них так и пышет жаром. С выездом из деревни — все пошло плохо, сцена в маскараде сшита белыми нитками, разговор и вся сцена — вяла и бесцветна — ну так и видно, что вся последняя половина писалась кое-как, с плеча на скорую руку. Если бы я слышал этот рассказ до печати, — я не отстал бы от тебя, пока ты его не переделал и не провел бы по всему нему тот магический колорит, каким облиты его первые страницы. Сон тоже отзывается неправдоподобием и вычурностью. Фантастическая причина смерти Лукьяныча трогает в душе совсем другие струны, совсем другой регистр, звуки которого совсем не вяжутся с тоном начала и даже конца. Бог знает к чему эта смерть? Но не смотря на все это — первые страницы— прелесть сладчайшая. Жарче их я ничего не читал. Вчера и нынче я только и твержу:
Vieni, pensando a me segretamente —
Ch’ io t’accompagno per tutta la via * —
* Приди, думая обо мне тайно, чтобы я был твоим спутником в продолжении всего пути.
Читая первые страницы — я должен был несколько раз оставлять книгу — столько в них раздражительного, — у меня стесняло грудь. Пожалуйста не рассердись на мои ругательства… Ну представь себе, что ты начинаешь употреблять милую, любимую женщину — и вдруг тебе помешают и ты принужден… {Выпущено выражение, неудобное для печати. (Редактор.)}
Вчера обедал я у Мих. Сем.19 Представь себе из разговора с Гран[овским] узнал я, что Графиня все еще продолжает негодовать за разбор. Тут, брат, не помогут никакие объяснения и уверения, авторское самолюбие, разяшгаемое хвалами сентиментального педанта20 и не имеющего своего мнения Галахова — совершенно затемнили здравый смысл дамы. Она приписывает все — недоброя,елательству. Граиов[ский] которому статья твоя особенно понравилась — говорит мне вчера: ‘я убеждал, убеждал ее — и наконец бросил: пусть ее идет своей дорогой!’ Современнику теперь от нее не дояедаться ни строчки — да я эту потерю не считаю нисколько значительной.
Твое последнее письмо ко мне было такое грустное, что из рук вон — а мне всегда больно, когда ты бываешь грустен. Ведь ни на что не похоже, если эти литературные дрязги могут огорчать тебя. Плюнь на них. Если тебе скучно — примись опять за рассказ или за какую-нибудь статью — и услади меня: если зке тебе и так хорошо — то наслаждайся, чем можешь — только не будь печален.
Апна Яковл[евна] теперь в Москве — одна. До меня дошли слухи, что брат твой с величайшими похвалами отзывается о Тютчеве — это меня заставило задуматься. Представь: Анна Яковл[евна] еще продолжает питать мщение к Е. А.21 Третьего дня Е. А. получила безьименное письмо, где ей грозят осрамить ее еще более прежнего. Помнишь, я рассказывал тебе причину ее мести — ты не верил мне и может счел меня даже за фата (есть чем хвастаться!!), а это брат правда. Попробуй объяснить себе из другого источника такое преследование. С этими дрязгами просто терпение потеряешь! Вчера приезжаю к Е[лизавете] А[лексеевее] она и ужаснейшем огорчении: до нее дошли слухи, что в доме Петра Никол.22 говорят, будто он держит у себя открытый дом, дает балы, вечера, ведет самую развратную жизнь — и черт знает что такое. А между тем постоянно одинокая жизнь Е. А. ужасна — нет никакого общества, все одна — просто тоска. Ну да это такой предмет, о котором мне тяжело говорить. Прощай, милый Иван Сергеич — Всею душой тебя любящий
Любопытно мне знать — сделалась ли та пьеска, которую просили тебя сделать — и какой она имела успех — или все это осталось так.23
Москва. 21 февр[аля 1852 года].
5 часов вечера.
Сегодня я обедал у Грановского и говорили за обедом о сплетне, которую тебе сочинили на меня. Мы единогласно решили, что эту пошлую сплетню поднес тебе Миницкий, которому сочинил ее Валентин Корш. Этот Корш уже замечен был и прежде в сочинении на меня самых пошлых сплетен, между прочим той, что будто бы я за его составления статьи об Испанской литературе 24 получил от Современника для выдачи ему 30 руб. сер. с листа, а ему заплатил только 15 руб. сер. О литературные самолюбия! С этой статьей окончилось его сотрудничество и я получил еще замечание от Некрасова, что и 15 руб. заплатить ему будет дорого. {Статья была крайне плохо составлена. (Примечание Боткина.)} С этих пор преследует меня Корш своими сплетнями, из которых последней ты так добродушно поверил,— да так поверил, что даже не счел нужным объясниться со мной, предпочитая сердиться на меня молча. Я уже жаловался Панаеву на тебя, а к тебе прямо не мог даже писать: так твое доверие к такой пошлости меня огорчило. Я думал, что в наших отношениях есть по крайней мере честное мнение друг о друге, а не обыкновенные светские отношения, в которых отвернувшись от приятеля называют его подлецом, а обернувшись к нему подают ему руку. Разумеется тут дело не в Графине и не в твоей критике, а в том, что ты поверил такой пошлой сплетне, обвиняющей меня в таком подлом двуличии и в презренной шаткости во мнениях. Если бы я не любил тебя искренно, это бы меня не так обидело. Я доволен только теперь тем, что эта история вышла наружу и все ее знают, начиная с самой Графини.
Теперь скажу тебе весть печальную: сегодня в 8 часов утра — умер Гоголь. Странные обстоятельства предшествовали его смерти: три недели тому (это рассказывал граф Толстой, 25 у которого жил Гоголь) входит Толстой к Гоголю и находит его совершенно мрачным. Человек его говорил потом ему, что в эту ночь Гоголь встал в 3 часа ночи и жег бумаги. Он опять к Гоголю,— тот все молчит. Наконец стал говорить: ‘какую штуку съиграл нынче со мной лукавый: я знаю, что я с своими сочинениями сделал много вреда — но между моими бумагами были такие, которыми я очень дорожу и которые хотя отчасти уничтожают сделанный мною вред, и потому я решился сжечь все, кроме этих. Встал я и принялся жечь — а лукавый и подсунул прежде всего мне под руку именно эти листы’. В этом состоянии ума и умер он. Недели за полторы у него сделался запор, Иноземцев посоветывал ему поставить клестир да и захворал сам. Приехав к нему через несколько дней — находит Гоголя хуже — клестир он не ставил. ‘Я ничего не хочу делать, — пусть будет воля божия’. Все близкие к нему на коленях умоляли его поставить клестир — он не соглашался. Вследствие запора сделалось воспаление — решили поставить пиявки — он и слышать не хотел. Говорят два священника несколько часов уговаривали его, доказывая, что поставить клестир — не значит идти против воли божией — Гоголь не слушался. Овер, призванный потом, говорил, что у него было решительное сумасшествие и что его надо было связать и насильно принять все нужные меры. Потом сделался с ним тиф и когда он впал в беспамятство, то ему поставили пиявки и опустили в ванну. Но было уже поздно — тиф все усиливался — и он умер.
Я без разбора сообщаю тебе дошедшие до меня слухи — может быть есть неточность в подробностях,— но они верны в основе: Гоголь умер в помешательстве, которое начавшись слегка уже несколько лет постепенно все усиливалось и наконец достигло своего крайнего развития. Характер этого помешательства очевиден. Об оставшихся у него бумагах — неизвестно основательно: говорят будто он все их сжег. Как бы там ни было, но смерть эта поражает своим необыкновенным характером. Во всем этом есть какая-то сила, сила индивидуальности, перед которою почтительно отступаешь. В этом человеке ничего не было половинчатого. Как глубоко въедался он в каждый создаваемый им образ, — так въелся он и в свою ide fixe, которая все усиливаясь наконец задушила его.
Я сей час с панихиды — лицо Гоголя очень мало изменилось, только черты сделались резче. Вот что я еще узнал от слуги, который ходил За ним: за 11 дней до смерти — ночью сжег он все свои бумаги, он тогда болен еще не был, по крайней мере явно не был болен, но он говорил, что чувствует, что скоро умрет. Как только он сжег свои бумаги, — так словно он опустился и с тех пор собственно начинается его болезнь. Когда его сажали в ванну — это было за 1 1/2 суток до смерти — он противился, не хотел — остальные сутки он был в беспамятстве, в беспамятстве и умер. Овер и бывшие при нем медики действительно говорили еще при жизни его qu’ il faut le traiter comme un fou {Надо смотреть на него как на сумасшедшего.} но меня поражает это предчувствие смерти, вследствие которого он и сжег свои бумаги и не хотел никаких медицинских пособий. Хоронить будут 24 февраля.
Бумаги сожжены им все, человек говорит, что была огромная кипа, это было в 2 часа, он спал от крыльца налево, но и направо 2 комнаты тоже были его. В последней был его кабинет. Он велел в ней открыть трубу, сам впихал туда бумаги и зажег их. Если что осталось, так разве 2-я часть Мертвых Душ, и то если она, как говорят, у Шевырева. Но и это неизвестно. Шевырев болен, лежит и никого не принимает.
Если какие еще узнаю подробности, — то сообщу тебе.
Считаю лишним просить тебя, чтобы ты сообщил все это Панаеву и Некрасову.
Прощай, любезный Тургенев —
27 февр[аля 1852 г.26 Москва].
Посылаю тебе на всякий случай легкий взгляд на новую комедию Островского — если ты найдешь его дельным, — то употреби его, если годным в частях, — то измени, — словом делай с ним, что хочешь, хоть …. подотри. Здесь мнения о ней разделились — Кудрявцев и за ним разумеется милейший наш Галахов — находят ‘Бедную Невесту’ превосходным произведением, очень трогательным и т. п. Я нынче утром имел уже сильный спор об этом с Галаховым,— который наконец во многом начал соглашаться со мной. Да это все равно. Теперь, верно. 4 No Москв[итянина] уже получен у вас и вы прочли его — так во всяком случае не лишнее поверить нам наши суждения, тем более, что комедия Островского в настоящую минуту есть самое замечательное литературное произведение. 27
Итак к делу. Прежде всего должен я сказать, что на всей комедии лежит какой то холодный и сухой колорит и не смотря на дагеротипную меткость и верность языка постоянно чувствуется бедность фантазии. Эти фразы и лица не имеют никакой перспективы. Для меня — это произведение большого, почтенного труда, а не творчества, — доказательство — в этой комедии нет и тени веселости и ни капли поэзии. Главное лицо, — бедная невеста, — не внушает к себе участия, потому что не веришь ей, от нее пахнет сочинительством, а не живым человеком. Идея комедии — кажется состоит в том, чтоб представить тяжкое положение бедной девушки мелкого чиновничьего круга, где хорошие люди по бедности не могут жениться и она принуждена выходить замуж за грубых подлецов. Кажется, что такая была идея у автора — по крайней мере я другой не нашел. Кроме того у автора было намерение — казнить в лице Мерича породу Тамариных (уж дался же сотрудникам Москвитянина этот бедный Тамарин!)28 и он вывел какую то замоскворецкую карикатуру на Печорина и Тамарина — Мерича. В создании этого Мерича и его достойных друзей Милашина и Хорькова явно обнаруживается перо, написавшее ‘Неожиданный случай’ — известный драматический этюд.29 Разговоры их, сцены, наполненные ими — пусты и скучны, все они образы без лиц. Из них определеннее, конечно, Мерич, но он определеннее только по-намерению автора предать его позору — а не собственным своим лицом. Все равно: дела в том, что Этот пустой и глупый Мерич имеет привычку волочиться за девицами, объясняться им в любви, целовать их — о дальнейших его подвигах автор умалчивает, — нос благородным негодованием заставляет рассказывать Милашина и Хорькова о безнравственности этого пустейшего и глупого малого. Вдруг этот Мерич, едва повернувшись на сцене, — объясняется уже в любви нашей девице, — неожиданно! Но еще неожиданнее, девица тотчас же отвечает ему, что она его тоже любит, говорит ему тотчас ты,— и начинает целоваться!! — Все это такой неожиданный пассаж, который просто озадачивает читателя. На этом-то для читателя ‘неожиданном случае’ автор начинает с усилием строить патетический Элемент пьесы. Приезжает жених — Беневоленский — лучшее лицо в комедии, но читатель, вовсе не подготовленный к внезапно вспыхнувшей страсти девицы к Меричу — плохо верит в серьезность этой страсти, видя же крайнюю глупость и пошлость обожаемого ею предмета— получает весьма невыгодное понятие о девице, а от этого невыгодного понятия тотчас слабеет и интерес всей комедии. Беневоленский хочет жениться, мать желает отдать за него — девица и слышать не хочет. Между тем Мерич, вероятно тоже озадаченный крайне пламенной страстью девицы, уже 3 дня не является. За ним посылается горничная. Девица говорит ему, что за нее сватается этот ужасный Беневоленский, но что она ни за что не хочет итти за него — а мать этого требует. Мерич смотрит на нее и не понимает — ‘да чего же ты от меня хочешь?’ — спрашивает он. На этот раз девица и сама заражается матримониальным азартом — она хочет, чтоб Мерич женился на ней. Мерич проболтавшийся сначала — о женитьбе — так вскользь, больше для красоты слога — видя, что девица решительно хочет за него замуж — струсил — и говорит, что он жениться не может. При всей глупости своей Мерич на этот раз поступает очень благоразумно: представьте себе, что этот гусь, воскипев вдруг чувством долга, натянул бы себя, приняв предложение девицы — и женился бы на ней. Далее в лучших натурах — отвлеченное чувство долга никогда не заменит истинную любовь: а женитьба Мерича сделала бы и его и девицу — навек несчастными. Это простое соображение не входит в расчет автора, которому хочется эти смешные отношения сделать непременно драматическими, — но беспристрастный читатель видя гусиную глупость Мерича — скорее доволен тем, что он не хочет жениться на девице, — и решительно не в состоянии сочувствовать ея мучениям, потому что с самого начала чуял фальшивый тон их. Весь романтический элемент пьесы, построенный на такой рыхлой и водянистой почве — тает, как сахар, — не смотря на все усилия автора придать ему вероятность и драматический интерес. Но помимо этого романтического элемента — все другие мотивы комедии — верны, метки, прекрасны, начиная с отношений невесты к Беневоленскому, только несколько странно, что она, также быстро излечившись от своей страсти к Меричу, как быстро воспылала ею, — впадает вдруг в резонерство и этим охлаждает патетизм окончания. Если во всем этом иметь в виду только намерение автора, то надобно сказать, что пьеса очень умно задумана и могла бы быть трогательна. Я вижу эти намерения (вся пьеса сшита ими, как белыми нитками) и почтительно и с уважением кланяюсь автору, — но увы! для комедии — одни прекрасные намерения мало имеют цены, — ведь и l’enfer est pav de bonnes intentions. {Ад вымощен добрыми намерениями.} К сожалению весь драматический интерес комедии построен на романической стороне ее — а мы видели, как слаба эта романическая сторона — от нее и комедия теряет интерес. Вообще, если мы не ошибаемся, — романтическое — вовсе не в таланте автора — для него недостаточно ума, наблюдательности и с дагеротипною верностью копирующего искусства — а нужна фантазия и поэзия. В романтических лицах комедии не чувствуется ни малейшей действительности и правды. Зато во всех других лицах—мы узнаем талантливого автора ‘Свои люди — сочтемся’ — но относительно его первой комедии — мы узнаем его Здесь, как солнце в луже. Во всяком случае ‘Бедная невеста’ не смотря на неудачу свою, есть произведение достойное уважения и мы искренно рады за автора, что он заставил им забыть, столь неудачный драматический этюд свой. —
Ну, не могу больше писать, грудь болит, докончи, как знаешь. Да покажи мое маранье Тургеневу:30 мне хочется знать его мнение. П. В. Анненкову мой сердечный поклон.
5 Марта [1852 г. 31 Москва].
Сейчас воротился домой, — первый час ночи — и нашел твое письмо, которое меня очень усладило тем, что тебе понравилось то, что я писал о ‘Невесте’ Островского. Она здесь, разумеется, кроме кружка безусловных обожателей Островского — весьма холодно принята. По крайней мере с высказанным мною мнением согласились все наши приятели — а теперь пристал к нему и Галахов, а потом известно мне, что на чтении у гр. Сологуб — (Самариной) она тоже имела едва-едва succè,s d’estime. {Посредственный успех.} Феоктистов, который было сначала полез на стену, теперь совестится и говорит: ‘как это я дал такого маху’. Вот тебе и впечатление ‘Невесты’. Но слышно, что Григорьев ‘утратил последнюю каплю рассудка, остававшуюся у него’, — восторгаясь чтением сего произведения, в котором усматривает — целые миры. 32
Спешу отвечать тебе потому, что хочется сказать, что статейка твоя (прекрасная), — здесь непременно будет напечатана в Моск. Ведомостях, об этом завтра же извещу Феоктистова, чтобы он отдал ее Каткову. 33 Гоголь положительно сжег все и после него ничего не остается. Mais tout bien considr {Но взвесив все обстоятельства.} — я думаю, что его поприще было покончено. Он уже во 2-м томе ‘Мертвых душ’ — старался выводить все идеалы — а с 1847 года его внутренняя ясность еще более помрачилась. Разумеется, жаль, — но нового он уже ничего не был в состоянии прибавить к написанному им.
Ужасно жаль, что тебя еще так долго не увидим — легко ли — до Фоминой недели!! Слишком месяц. Инда хочется приехать в Петербург — да говеть брат стану: пора подумать о душе. Да у меня лее притом все капля, уже давно — досадно черт знает как! Фролов женится!! А я рад, — а то он совсем бы пропал и поглупел и одичал бы: ведь по моему соображению он уже лет 20 не имел женщины. — Сколько дряни то накопилось в нем! Ему и нужна была вдовица — она ему все укажет и направит как следует — и он станет опять порядочным человеком — а то уж больно сделался невыносим. На днях у Черкасского (Владимира) слышал от Кошелева самые восторженные хвалы твоей статье о романе Племянница — да, эта статья удивительно удалась тебе — все от нее просто в восхищении — и называют образцовою.
На сию минуту больше сказать нечего, не забудь сказать мой сердечный поклон милому утюгу — Анненкову, — о котором я ничего не слышу, — спасибо, что ты упомянул о нем в письме.
До следующего письма
Твой В. Боткин.
Что это, брат, роман-то Панаева34 — того — опасно заболел, — едва народившись. Если он не прибавит в него жару или сатиры — то он падет сильно. А этого жаль.
Кланяюсь им всем.
10 Марта [1832 г. 35 Москва].
Пользуясь отъездом знакомого Елизав. Алексеевны г-на Прудникова — пишу тебе несколько слов. Во первых, мне поручено попросить тебя, чтобы ты был несколько осторожнее в своих письмах. Именно письмо твое к Ив. Аксакову, где ты писал о ценсуре 36 — было причиною тому, что просят тебя быть в своих письмах осмотрительнее. Я этого письма не читал — и служу только совершенно сторонним передатчиком совета, на который тебе, по моему мнению, следует обратить внимание.
Прочел твою статейку о ‘Бедной Невесте’ и вчера вечером у Графини 37 читали ее в слух. Succè,s d’estime — не больше. Тебе особенна удаются те статьи, которые ты пишешь с легкой иронией, — а перед ‘Невестой’ ты кажется несколько растаял — и словно трусил высказываться прямо. На статейке лежит тон какого-то сдерживаемого поклонения. Твое письмо, касательно окончания — я просил довести до сведения Островского, что до меня я рад такому неожиданному концу — он исправляет отчасти сладковатый тон статьи. Зачем, наприм. такие фразы: ‘Он (Островский) начал необыкновенно и читатель ждет от него необыкновенного’ (!?). Эту фразу вчера все нашли чересчур преувеличенною. О сцепе 5 акта между Бенев[оленским] и его бывшею любовницей — ты забыл сказать. Но все-таки в статье много дельного, еслиб ты взял другой тон, — она вышла бы несравненно лучше.
Я с Кетчером пил третьего дня за начало печатания ‘Записок Охотника’. Умница я, дело вышло, как я говорил. Из обоих частей Львов выкинул строк десять и то таких, которых нельзя было оставить. Мы с Кетчером выбрали уже бумагу и шрифт — отличные. Шрифт новый — еще нетронутый. Издание будет славное. Ты на Фоминой неделе будешь вероятно иметь удовольствие просмотреть корректуру 1-й части. Сегодня приступают к печатанию.
О моих бывших отношениях к Елиз. Алекс. Этот Прудников ничего не знает, кроме слухов — и не должно, чтоб он что-нибудь знал о них.
Теперь скажу тебе, что бедная Елизав. Алексеевна находится в страшной тревоге. Хрущев 38 уехал в деревню очень мирно, как вдруг оттуда подымается гроза, — он подает на нее просьбу, обвиняет ее и требует с ней развода. Разумеется, действуют его братья. Представь, что и ее брат Михаил 39 — заодно с ними. Он, которого она прошлого года выручила из беды, заложив все, что у нее было и дав ему все свои деньги. Он показывал Хрущеву то несчастное письмо, которое тогда у него осталось. Елизавета Алексеевна хочет с своей стороны просить о разводе. Бог знает, что из этого всего будет.
Мне страшно тяжело.
Будь здоров и кланяйся всем — но ради бога об этом никому не пиши и не говори. Это Непременно нужно — я всеми силами прошу тебя. Главное — ни слова не пиши об этом Петру Никол, и никому, никому.
Что это Некрасов сделал с Феоктистовым? Все торопил, чтоб он прислал, говоря, что о лекциях других профессоров отчеты уже готовы. Бедный Феоктистов торопился — писал на скорую руку — и вдруг эти четыре странички являются одинокие в Критике и недостаточность их ярко бросается в глаза. 40 Грановскому тоже это очень, очень досадно и неприятно — кумовство!! Я знаю, что Некрасов скажет ‘что за важность’. Но это нехорошо и не делает чести ни журналу, ни автору, ни Грановскому. Это имеет вид благоприятельской статейки да еще и благоприятеля то простоватого и неискусного.
Новый поэт 41 очень хорош. Прощай.
Любезный друг Иван Сергеич, у меня до тебя есть прозьба, которую я давно уже хочу тебе высказать, да до сих пор не решался. Я уже писал тебе о действиях Михаилы Алексеича. Как ты думаешь, не льзя ли тебе написать к нему письмо о том, чтобы он не действовал против сестры, которая ему кроме добра — ничего не сделала. Может быть еще есть время остановить его стачку с Хрущевыми — да и твое мнение в этом — верно значит для него что-нибудь. По крайней мере — попытка не пытка — спрос не беда. Напиши сделай милость — а этим ты сделаешь доброе дело, да главное немедленно напиши — теперь всякий день дорог. Моего имени разумеется не должно быть в твоем письме. Я надеюсь на тебя, что ты не откажешь мне в этой моей большой просьбе. Пожалуйста поскорее.
Вчера получил твое письмо — и спешу отвечать тебе. Ременникову действительно нужны деньги до зарезу — и в этом отчасти виноват ты сам. Тотчас после получения от тебя письма — он был у меня, показал мне его и говорит, что представляется случай сделать весьма выгодную покупку для Кяхты и спрашивал молено ли ему решиться на нее, основываясь на твоем обещании. Видя, что ты так положительно пишешь, я сказал, что по моему мнению можно. Он действительно купил товаров с условием заплатить наличные деньги. Письмо Тютчева потом совсем расстроило его и он теперь ездит ко мне, не зная что делать. Вот тебе данные — сам выводи из них заключение.
Какой черт дернул тебя дать такое обещание перед самым сроком! Напиши ты, что теперь заплатить не можешь, что заплатятся деньги через 6 месяцев — наконец через год — и Ременщиков не подумал бы входить в покупку — и ждал бы и не было бы теперь всех этих неприятностей.
Прости меня, любезный друг, что я не отвечал на прежде полученное письмо твое: меня не было в Москве — я был за 90 верст на одном заводе и провел там недели две. На меня тяжело подействовала смерть Елизаветы Алексеевны. Относительно мужа ее разумеется будут стараться сделать не в ущерб ее братьев. Да представь — этот чудак Николай Алексеевич i2 потерял документы — или у него украли их. Кетчер сам сбирается писать тебе.
Будь здоров и весел.
А что Ременников поставлен теперь в самое скверное положение — это верно.
13
Боткин — Тургеневу
(Отрывок)
…Я сейчас воротился от Черкасских, где обедал, и не могу тебе тотчас лее не сообщить следующего: княгиня мне говорила, что Гоголь, месяца за два до смерти был у тетки ее и, говоря о литературе, сказал, ‘что во всей теперешней литературе больше всех таланту у Тургенева’. Меня этот отзыв так обрадовал, что я не могу тотчас же не сообщить его тебе. Я совершенно согласен с этим. Только ты больно ленив и неусидчив у меня — вот что плохо. Я знаю, что ‘Свои люди’ Островского великолепная вещь, а все таки сочности и таланта, поэтического таланта в тебе больше. Только, может быть, не для театра. Вот что мне хотелось тебе сказать, а затем прощай…
17 февр[аля] 1853. Москва.
Давно, любезный друг, мы не говорили и давно ничего не знаем друг о друге. Вот и Елизавета Алексеевна умерла — и зияешь ли, хорошо сделала она, что умерла! Зная ее, — я видел только одно дурное в ее будущности, крайняя легкость ее сделала бы наконец из нее бог знает что. Последние четыре месяца я чувствовал к ней одно дружеское расположение и между нами ничего уже не было и скажу откровенно, утомили и измучили меня наши отношения, так что если б теперь с кем нибудь из подобных ей встретилась возможность завести тазовые же,— я убежал бы без оглядки. Вообще, употребляя твое выражение ‘въедаться’ друг в друга и принимать на себя ответственность за судьбу женщины — помилуй бог! Меня, по крайней мере, мучает это так, что делаюсь решительно несчастнейшим человеком. О причинах болезни ее скажу теперь пока только то, что они помешали мне даже жалеть о смерти ее: их узнал я недели через две после ее смерти от горничной ее. Но до того времени мне было очень тяжело, так тяжело, что я не мог оставаться в Москве и уехал за 90 верст. На днях слышал я, что Хрущов уже окончательно помешался и отправлен в сумасшедший дом. Это известие сообщил мне Николай Алексеич, — малый, между нами сказать, довольно пустой, из которого, кроме пустоты, выйти кажется ничего не может. Вот, брат, как печально кончилась судьба этой женщины, такой молодой и такой красивой! Беда была в том, что она и снаружи и снутри была создана гетерой, а ее обстоятельства поставили в семейную и скромную жизнь: в этой борьбе натуры с обстоятельствами и погибла она. Как все сильно чувственные женщины, она была крайне безалаберна… Ну да будет об этом, вероятно, для тебя не очень интересном предмете.
‘Не в свои сани не садись’ действительно превосходная комедия.44 Я видел ее три раза — и каждый раз не выходил из театра без слезы на глазах. Так как ты ее не знаешь еще, то кой-какие заметки мои тебе будут не ясны. Неудовлетворительнее всех лицо старика отца: он состоит из одних только прекрасных качеств, без всяких страстей и даже мгновенных увлечений характера. Правда, что превосходная игра Садовского заставляет верить и в это лицо, а говорят, что в чтении оно очень скучно. Я нарочно отказался от слушанья чтения, чтоб сильнее принять в себя впечатления представления, а предварительное чтение мне всегда ужасно портит представление, отнимая свежесть и силу у впечатлений, которые в деле искусства, мне кажется, составляют главное наслаждение. Кроме [того] в пьесе необыкновенно много глубокомыслия и благодушия, растроганность, которую она производит — имеет самый высокий человеческий смысл: она облагораживает сердце. Комическая сторона так удачно соединена с великодушною сущностью и это великодушное и благородное является в такой натуральности и простоте, с таким трогательным бессознанием, что при окончании пьесы,— хотя комическая внешность ни на минуту не нарушается — зритель уже вовсе не видит ее, потому что благородная сущность натуры совершенно заслонила ее собою. Все это без малейшей натяжки. Может быть автора упрекнуть можно только в том, что он не дает жениться промотавшемуся франту, тогда как, по его словам, ему так приходится плохо, что хоть ступай в маркеры, а от старика все-таки можно надеяться на безбедное содержание. Но так как от глупца все может статься, то можно допустить и его необдуманность: по крайней мере для меня это не противоречит общему правдоподобию пьесы. Актеры стоят вполне в уровень с автором, более артистической игры я не видал нигде, правда, натура, жизнь — так и охватывают и когда по окончании пьесы они откланиваются публике, — то я чуть не встал сам для того, чтоб им поклониться, от чувства глубочайшего уважения. Театр, — вот уже 9-ое представление — каждый раз полон, шумит, смеется, плачет, хлопает. Но смешная сторона для него гораздо доступнее трогательной. Плохо что ли слышно в высших ложах и дальних рядах, — только часто бывает, что самые патетические сцены комедии, — сопровождаются хохотом. Может это потому, что на массу всегда более действует внешнее и наружное и за смешной внешностью лица она уже ничего более не видит. Галахов — милый, добрый и прекраснейший человек, но к сожалению насквозь пропитанный литературностью, приезжал ко мне на днях толковать о пьесе. Видно, что его сильно настроили против нее. У него, к сожалению, впечатления и мнения мало имеют определенности и стойкости. Я помню, в какой восторг он пришел от ‘Бедной невесты’ и какого мне труда стоило разубеждать его: теперь наоборот — он говорит такие смешные замечания на новую комедию, что не хочется далее оспаривать их. Никак эти господа не могут отделаться от литературной точки зрения, а новая комедия Остров[ского] далеко переносит за литературную сферу. Главное достоинство в Островском — сильный практический смысл, поэтому одна литературная точка зрения является такою бедною в критическом приложении к нему. С литературной точки зрения можно было только восхититься ‘бедною невестою’. Без этого сильного практического смысла, на сцене ожидает автора только равнодушие, и поэтому то у Островского такой большой драматический талант. Читал я ‘Постоялый двор’. 45 По мне — второстепенные лица удались гораздо лучше лиц переднего плана, хотя написанных и сильными красками. Герой так. преувеличен, что сбивается на мелодраматического героя, и вообще вся повесть более походит на эскиз, нежели на дельную картину. Я передаю тебе то впечатление, которое осталось во мне от чтения — а может я ошибаюсь. Напиши мне что-нибудь о себе. Здесь выпало столько снегу и такая слякоть, что невозможно ходить пешком. Здесь слухи, что Madame Viardot будто бы поедет к тебе в деревню. 46 Мне этому что-то не верится, но для тебя бы очень этого желал. Прощай и будь здоров.
Что твоя болезнь? И каков твой пузырь?
Новый поэт более и более обнаруживает такую всяческую ничтожность, что далее совестно читать.
24 Марта [1853]. 47 Москва.
Я должен перед тобой покаяться в том, что я был неправ перед M-me Виардо. До сих пор я слышал ее только в Elixir d’amorc и в Сомнабуле, да никакие оперы не могут дать о ней настоящего понятия. Если мое мнение было но совершенно в пользу ее, то ей богу, не я же виноват. Сколько бы ты ни приписал мне неспособности чувствовать или понимать достоинства певицы, но так как я слушал M-me Виардо без всякой arriè,re pense, {Задней мысли.} — то, вероятно, была же какая-нибудь зацепка, которая заставляла меня спорить с тобою. Сегодня она давала концерт. И теперь мое мнение о ее оперных ариях не переменилось: в них она имеет много счастливых соперниц, — но нынче в концерте пропела она мазурку Шопена — и эта небольшая пьеса сказала мне об ее удивительном музыкальном таланте в тысячу раз больше нежели все ее бывшие и будущие арии. Эта мазурка есть собственно соединение двух мазурок Шопена, которые она, вероятно, сама же и аранжировала, слов я не расслышал, но я тебе скажу, что эта пьеса исполнена была с таким тончайшим вкусом, с такою фразировкою, с таким артистическим совершенством, что я был просто изумлен. Пьеса походит на какую-то задушевную импровизацию и сама аранжировка есть верх совершенства, — особенно переходы. Я теперь только понимаю твои слова: ‘Кто не слыхал M-me Виардо у нее дома за фортепьянами, — тот не имеет о ней понятия’. И я до сегодня не понимал ее. Ведь бывает же, что иного человека знаешь очень давно, — вдруг нечаянно подметишь такую незнакомую черту его души, которая открывает совершенно новую перспективу в его внутренность, и выходит на поверку, что до той минуты понимал этого человека навыворот. Как я думаю тяжело тебе было слушать мои невежественные отзывы об Этой великой артистке — прими же мое искреннее раскаяние. Что делать! Театр не может дать о пей настоящего понятия и уходя со сцены она не оставляет в душе зрителей пустого места, — по дома, но за фортепьянами, где удивительная натура ее сбрасывает с себя всю эту морскую пену театральных условий и иллюзий и выходит, как нагая Венера, сияющая одною собственной своей вечной красотой, да, за фортепьянами и дома Виардо у слышавших ее непременно оставит на всю жизнь пустое место в душе. Если б я не боялся, что это выйдет слишком фразисто, я сказал бы — что Это сам гений музыки. Вот что мне лежало к сердцу написать тебе: я был виноват перед этой великой артисткой — и каюсь теперь. Как жаль, что я не знал ее — и как еще более жаль, что я буду знать ее только по одним ее концертам.
Ты спросишь, оценила ли публика эту мазурку?— Нет!!! Она приходила в восторг от m’abroccia!
Милый И. G. G сердечною радостию увидал я опять твой почерк, хотя твое письмо получил я в минуту для меня очень тяжелую. Отец мой очень болен и болен опасно — в доме у нас все в тревоге и слезах и душевно любя старика я сам разделяю эту тревогу. Его смерть произведет столько перемен в нашем огромном семействе, и будущее представляется так темно и мрачно. 48 Желание твое я выполнил как только стало немного спокойнее на душе. Вчера кончил я первую часть романа 49 — но не смотря на полную свежесть впечатления — мне очень трудно тебе передать его. Начну с того, что она читается без увлечения, потому что ни одно из лиц ее не возбуждает ни большого участия, ни большого любопытства. Конечно Глаф. Ив. любопытна, — но как патологический субъект. Дмнтр. Петр, вообще темен и неопределен: мотивы его нравственного состояния, высказанные им, — слабы и бедны. Его первоначальное свинство с Елиз. Мих. трудно соединить с его в сущности хорошей натурой: вообще все отношение его к Елиз. Мих. отзывается придуманностыо автора и имеет характер не правды и жизни, а сочинительства. Ожесточенность, которую предполагает он в себе — едва ли могла в какой-нибудь месяц и так внезапно растаять от страсти его к Елиз. Мих. Если его натуру, поверив словам его, принять за серьезную, а не просто за капризную и пустоватую — то трудно отыскать те причины, которые не дали ему вырваться из под невыносимой опеки Глаф. Ив. Правда, что он сам себя называет ‘слабым, ничтожным и презренным человеком’, — но разве от этого он становится интереснее? Да для читателя и недостаточно, что он только называет таким себя сам: читатель все-таки не знает о ном положительно, что он такое, не знает, принимать ли суждение о себе Дмитр. Петр, за правду — или только за гиперболы покаяния, которые легко могли сказаться в таком взрыве признания. А 1-я часть должна по крайней мере отчетливо обрисовать действующие лица. Такая же неопределенность, или точнее — силуэтность лежит и на лице Елиз. Мих. Участие и любопытство, возбуждаемые ею — очень слабы. Я понимаю эту нравственную твердость души, которую она решилась сохранять в своей жизни — но для привлекательности женщины, для героини романа — мало ее одной. Она возбуждает сколько угодно уважения и почтения, — но необходимый холод, ее окружающий, невольно холодит к ней и чувство читателя. Словом это лицо так смутно очерчено, что оно не любопытно, не интересно и не привлекательно. Весьма естественно, что она полюбит Дм. Петр. Известно, что женщины с твердым умом и характером любят обыкновенно мужчин недалеких и слабохарактерных,— но судя по тому, что она в 1-й части — она едва ли сделается от этого интереснее. Главная же беда во всем этом та, что нигде не чувствуется поэтической струи, нигде ни малейшего ее следа и признака, равно как нигде не слышно юмористического элемента. Правда, что лучше и подробнее всех очерчено лицо Глаф. Ив. Это славный этюд: но только этюд, потому что сознание читателя никак еще не может собрать черты се в одну резко определенную форму, в один ясный тип, они как то рассыпаются на множество мелких частностей, дробятся не Заседая целиком в воображении читателя, который все-таки не знает, что она такое в сущности. Я уже не говорю о подробных и растянутых описаниях, которые попадаются беспрестанно, не говорю об манере обо всем только рассказывать, а не представлять. Описания, разумеется кроме картин природы, большею частью вялы, бесполезно длинны и бесцветны. Спросив самого себя: возбуждают ли эти лица любопытство узнать их дальнейшую судьбу? — я принужден был отвечать, — нет, не возбуждают. Потом я спросил себя: обещают ли по крайней мере эти характеры, в том виде как выставил их автор — серьезный и глубокий драматический интерес? И на этот вопрос я невольно ответил себе — нет, не обещают. А причиною Этому, мне кажется, слабость собственно романической стороны — именно бедность и неопределенность Дм. Петр, и Елиз. Мих. Их постоянно заслоняет собою яркое и несравненно сильнее всех нарисованное лицо Глаф. Ив. Ее хоть сколько-нибудь понимаешь,— а прочие более похожи на марионетки, которых заставляет двигаться и говорить автор. Известно, что интерес романов заключается или в событиях или в драматических столкновениях данных характеров. Но разве Дм. Петр, характер? Дело разумеется не в слабости или силе, — а в определенности характера. Я, по крайней мере, не знаю, что это за человек. Наконец во всей Этой части я не вижу твоей манеры, отличительные черты которой составляют — тонкий, артистический юмор, который постоянно задевает читателя, то оригинальной метафорой, то неожиданным сравнением, то поэтическим,— быстро мелькающим взглядом {И тем он дороже! (Примечание Боткина.)} и постоянно держит ум его en veil. {Настороже.} Увы, в 1-й части этого почти нет, повествование тянется все биографически, обстоятельно, добросовестно, трудолюбиво и рутинно и только изредка прерывают эту монотонность небольшие и всегда грациозные картины природы. Заключу советом: положи ее и через 6 месяцев — прочти.
Но неужели лес ничего хорошего? — спросишь ты. — Есть, да все это пока на втором плане. Очень хорошо задумано и начинает рисоваться лицо Чермака: но непонятно, почему имеет к нему такое доверие Глаф. Ив. Прочие лица — легкие силуэты.
Вот, любезный друг, посильное исполнение твоего желания. Если тебя огорчат эти строки, то не забудь отделить в них огорченного критикана от любящего тебя человека. Если бы я при том не столько дорожил твоим талантом, то решительно не имел бы терпения, в моем теперешнем тяжелом состоянии, прочесть роман. Может быть многое из моего тяжелого состояния перешло и в мое суждение, а потому принимай его не за действительно верное, — а только за мое.
Оканчивая свое письмо ко мне, ты по поводу 4-й Симфонии Мендельсона, колешь меня ‘итальянским капризом’. Но ты не прав на мой счет. Ты не знаешь до какой степени сильно я люблю камерную музыку и симфонический стиль вообще, но если в пении, и именно в оперном пении меня всего больше привлекают широкие и вьющиеся мелодии, — то виноват ли я, что такие мелодии почти исключительно находятся только в итальянской школе? В камерной музыке, в симфоническом стиле — Итальянцы сущие дети. Я много наслаждался квартетами Гайдна, Моцарта и Бетховена и в старые годы даже сам пилил их. Хорошо сделанный квартет я променяю только на превосходно спетую оперу. Что касается до Мендельсона,— то каюсь, — я до него небольшой охотник. Из Симфоний его я знаю только одну, которая мне очень нравится,— но не помни, которая она. А все таки упаси бог слушать ее после какой-нибудь (кроме 9-й) Симфонии Бетховена. Трио Мендельсоновских я не люблю, в квартетах его. попадаются отличные вещи, но по моему вкусу, Этих отличных вещей не много. Мне кажется у Мендельсона было больше науки и соображения, нежели фантазии и изобретательности. Главное, оригинальность его состоит в мотивах еврейского характера, рассыпанных кое где в его сочинениях. Самые лучшие, самые даровитые из его композиции — большей частью его Lieder ohne Worte и особенно Gondollieder. {Песни без слов и особенно Баркароллы.} Сами безусловно поклоняющиеся ему певицы соглашаются, что Мендельсону повредило очень долгое сидение над Бахом. Да, впрочем, прослушай Мендельсоновское трио или симфонию после трио или симфонии Бетховена — как сухи, не просты, как тяжелы в развитии идеи его в сравнении с Бетховеном! У меня есть здесь приятель пьянист Honnor, к которому я принужден был перестать ходить: так он замучил меня Мепдельсоновскимн трио. — Как нарочно милый Ив. Серг., я все поперечу тебе: но ведь это не из самолюбия, а только потому, что, во-первых, я совершенно откровенен с тобою, а, во-вторых, потому, что говоря с тобою я не боюсь соврать и высказываю прямо то, что я думаю и как мне кажется.
Пробегаю я в фельетоне Constitutionel роман Ж. Санда: Les maures sonneurs. Роман из народного быта и такой вялый, длинный, скучный, идиллический. Все характеры нарумянены и набелены, ходят в фижмах и пудре. Исключая превосходного, удивительного языка, который должен был стоить автору страшных трудов,— роман этот решительно ничтожен. Какое сравнение с ‘Рыбаками’ Григоровича: 50 вот превосходный этюд народного быта!
Ну, будет! Ты видишь, как добросовестно и охотно исполнил я твое желание. Не сердись на меня и непременно отвечай мне и заплати мне хотя несколькими строчками за мое длиннейшее письмо. Мне необходимо хочется знать твое мнение о моем мнении.
18 Июня 1853. Москва.
Москва 16 Октяб[ря] 1853.
Посылаю тебе, любезный Иван Сергеич, по твоему желанию твои заемные письма. Для большей безопасности я счел не лишним сделать па них платежную надпись. Прости меня пожалуйста, что я не отвечал тогда на твое последнее письмо, — так много было хлопот, что голова шла у меня кругом. Да и теперь разные дела далеко еще не кончились. Понемногу все это успокоится и времени у меня будет довольно, но я должен уже себя посвятить исключительно торговым занятиям. Крепко я боюсь за твои хозяйственные упражнения — а нынешний год от хлеба барыши огромные. Не знаю почем продал ты свой хлеб — теперь в Одессе и Петербурге охотно дают по 6 руб. сер. и даже б р. 80 коп.
Пока прощай
твой В. Боткин.
Если у тебя будет свободное время, то напиши мне.
Посылаю тебе, любезный Боткин, твои штаны… А в какой ты день уехал! — Я выехал, опять простудился и опять сижу. До другого разу.
Вторник.
Москва 24 февр[аля] 1855.
Здравствуй добрый мой Тургенев! Не могу не передать тебе впечатления, которое сделала на меня Графиня.51 Я был у ней на другой день своего приезда. Она встретила меня так радушно, что я был тронут. Она похудела с тех пор как я видел ее. Я чувствую к ней искреннее дружеское участие, которое выразилось кажется не очень ловко: Она слышала здесь в концерте M-lle фон-Кух, пение которой ей очень понравилось. Желая доставить ей удовольствие я предложил привезти к ней M-lle фон-Кух, — чему Графиня очень обрадовалась. Я просидел с ней, сам того не замечая, более двух часов, говорили о разных предметах— и несколько о тебе. Прощаясь со мною она подала мне руку с таким внутренним, болезненным движением, — словно птичка, которая ищет где-нибудь укрыться от застигнувшей ее бури. У меня готовы были навернуться на глазах слезы. Чистая, редкая женщина, все в ней проникнуто благородством и искренностью сердца. Сегодня отправляюсь к ней вечером с M-lle фон-Кух. Графа я не видал. Боюсь только чтоб она не заметила моего участия, да кроме того мне весело говорить с людьми, которые тебя любят, хотя я и избегаю с ней разговора о тебе.
Не забудь сказать Захару, чтоб он выслал мне забытые мной двое панталон.
Хочется мне на несколько дней приехать в Петербург, — но так как теперь, думаю, что все гостинницы полны приезжих, — то боюсь долго бродить отыскивая квартиры. Если я не найму квартиры, то уведомь меня — могу ли я на неделю остановиться у тебя? Впрочем я сначала поищу места в Hotel des Princes.
О себе сказать тебе нечего: мне скучно и тяжело. Все утонуло в грязи и тине. Хочется вон из Москвы. Я когда-нибудь расскажу тебе эту апатическую историю. Когда раздумываюсь я о твоих отношениях, — у меня ноет сердце. Крепко жму твою руку.
С.-Петербург 25-го февр[аля] 1855.
Не постигаю вследствие каких причин твое письмо дошло до меня только сегодня, милый Боткин — что тут спрашивать — если ты хочешь сюда приехать — разумеется, остановись опять у меня — я очень буду этому рад — и ты сам видал, что ты меня нисколько не стесняешь. А я, вообрази себе, все так же болен, если не хуже — пробовал выходить два раза — и теперь закаялся — буду сидеть дома, пока совсем поправлюсь.— Это очень скучно — и действует на мой характер.
До свидания — приезжай а главное, будь здоров.
Милый В. П. твои панталоны давно к тебе отправлены — и письмо тогда же послано на твое имя, со вложением нумеров железной дороги.— Если ты это письмо не получил, то вели пожалуйста осведомиться на станции Московской о пакете адресованном на твое имя.
Жаль что ты отложил свою поездку. Мое здоровье поправляется — но медленно — скверную я провел зиму! Я отсюда выезжаю, если буду жив, во Вторник на Фоминой.— Напиши мне слова два о здоровье Графини.
Все здешние живы и здоровы. Прощай — жму тебе руку.
С.-Петербург 4-го марта 1855.
P. S. Твои панталоны уложены в небольшом пакете, клеенкой на выворот и с буквами: В. П. Б.
Москва 12 Марта 1858. Давно что-то не писал я к тебе,— потому что не было охоты писать, — хотя и очень часто думал о тебе. Здоровье Графини несколько поправилось, но M-me Vergani говорила мне, когда я, раз приехав, не застал Графини дома: ‘Elle maigrit vue d’oeil, je ne sais pas ce qu’elle a—mais elle est malade’. {Она худеет на глазах, я не знаю, что с ней, но она больна.} Да она больна и мне становится как то жутко, когда мне случается взглянуть в ее большие, влажные, с каким-то глубоким выражением глаза. Я не помню, чтоб мне когда приводилось видеть любящую женщину, именно несчастно любящую, потому что от счастливо любящей женщины исходит особенного рода сияние, которое всякому ярко бросается в глаза. А смотря на Графиню невольно говоришь про себя: вот женщина, пораженная судьбой. Они едут из Москвы через два или три дня. Необычайное простодушие и безыскуственность этой женщины производят во мне какое-то чувство благоговения к ней. Мне кажется, что она при этом одарена величайшею впечатлительностью нерв. Не знаю много ли она имеет характера — и дай бог, чтоб много имела его, потому что без твердости характера — я не знаю, как она выйдет из постигшей ее бури. Я в первый раз в жизни встречаю женщину такого чистейшего закала’ Большая часть женщин проникнута искуственностью, действием задних мыслей, занятием постоянно выдавать имеющийся у них грош — за рубль серебром а пожалуй и за империал. От того ли, что мы сами долго боролись с своею искуственностью и знаем, как трудно держать чистый расчет с самим собой,— но для меня эти наивные, глубокие и страстные натуры — имеют какое-то особенное, мистическое значение. Прежде всего они производят на меня особенно благотворное действие и мне с ними делается необыкновенно легко, — а как раздумаешься о них, — то становится за них страшно. Страшно потому, что они так беззащитны, бесхитростны, так со всех сторон открыты сильным впечатлениям. Офелия принадлежит к такого рода натурам. Я понимаю, что только такие натуры можно любить во всем религиозном значении этого слова,— но мне было бы страшно полюбить такую женщину, — страшно за себя, за непрочность своего чувства, постоянная пассивность таких натур охлаждает чувство, как охлаждает его спокойное обладание. Эх брат! Мне кажется наша гнусная мужская натура так устроена, что для того, чтобы любила она со всею полнотою, со всем мучительным и блаженным замиранием сердца — нужно, чтоб это сердце чувствовало в себе кохти женской натуры, которые она то впустит — то отпустит, как кошка. Разумеется, и помимо всего этого бывает чувство сердечной привязанности, которая составляет спокойное счастье женатой жизни, — и вот это-то чувство теперь и осталось для нас. Но ведь им удовлетворяется только законная жена, а всякая другая женщина непременно требует большего. Всякая женщина, любящая вне брака, — непременно чувствует себя несчастною, если видит, что ее любят без страсти.
Но пора кончить: — я боюсь, что я уже надоел тебе моими рассуждениями, до которых, я знаю, ты вовсе не охотник. {Далее зачеркнутая фраза: ‘Стихи Некрасова [три или четыре слова не разобраны] они во всех отношениях превосходны’.} ‘Маша’ — мысль хороша, — да не вытанцовалась — и вообще пьеса вышла как-то угловата.62 Повесть Дружинина начал читать — это что-то очень вялое и жидковатое.63 Просмотри пожалуста мою статью54 и реши — продолжать мне их или нет? Мне кажется она очень скучна. Мы сбираемся с Грановским в Петербург на Страстной неделе, но он еще не выезжает, был болен.
Прощай, жму крепко тебе руку.
Обними за меня Анненкова.
Ты пишешь, чтоб купить тебе инструмент для обливанья себя водою, складного устройства. Такой инструмент я купил себе но приезде в Москву. Стоит он чертовски дорого — 60 руб. сер. хотя Кажется подвержен частой порче. Такого рода инструменты делает здесь один только мастер — Томашка. Я боюсь купить и для тебя, потому что в случае порчи ее — починить в деревне будет некому. В следствие этих соображений нахожусь я в раздумье и нерешительности. Впрочем нерешительность моя происходит собственно от того, что у Томашки нет готовых инструментов. Завтра вероятно, как он мне сказал, будут несколько инструментов готовы — и я куплю для тебя и отправлю в Мценск на твое имя. Но так как с почтой послать его нельзя,— то вероятно ты можешь получить его не очень скоро. Обо всем этом я тебя с будущей почтой уведомлю. Так велик здесь расход на эти инструменты, что мастер Томашка не успевает делать их.
Дружинин завтра уезжает в Петербург. Я искренно полюбил его и провожаю его с сожалением. Он редкий товарищ и отличный человек. Правда, что он характера необыкновенно сдержанного и больше обращенного внутрь нежели наружу. Но сколько мне удавалось подмечать его внутренние движения, я всегда чувствовал в них сердечную теплоту и благородство души. Кроме того, — это человек с характером и умеет смотреть чорту в глаза. А главное во всем этом для меня то, — что я очень люблю его. Жду с нетерпением твоего мнения о статьях его о Пушкине,55 которые послал я тебе с прошлою почтою: ради бога прочти поскорей и пришли мне их обратно.
Ну-с, — Авдотья56 уехала вчера в Петер[бург]. А я буду жить с Некрасовым на даче в Парке и вчера уже нанял дачу. Некрасов в тихом и ясном расположении духа: но у меня не достало ни духа ни охоты видеть Авдотью, хоть думаю, что она хорошо сделала, что приехала к нему. Разрыв ускорил бы смерть Некрасова. На вид он стал несколько свежее, но очень слаб. Не смотря на это он в Сентябре сбирается ехать заграницу.57
Больше пока писать нечего. Будь здоров — и напиши, когда уедешь на охоту, чтоб напрасно не писать тебе.
На днях Кетчер обедал у меня и просил тебе написать, что Белинская68 говорила ему, что она удивляется, отчего ты не платишь ей проценты за деньги, которые ты должен ей.
С. Спасское. 17-го Июня 1855.
Душевно спасибо тебе и твоим двум спутникам, за забавное и подробное описание вашего путешествия в Дулебино.— Я хохотал до упаду — и мысленно переносился к вам и к вашему пребыванию у меня.59 —Теперь у меня все тихо и смирно как в монастыре, сперва-было настала такая жара и засуха что мы чуть с ума не сошли, сидели в темноте и с трудом дышали, но к счастью, пошли дожди — и мы с Колбасиным принялись за работу.— Желал бы я хоть на этот раз оправдать малейшую часть надежд, тобою на меня возлагаемых, написал сперва подробный план повести, обдумал все лица и т. д. Что-то выдет? — Может быть — чепуха.— Посмотрим, что-то скажет эта последняя попытка?—60
Статью о Пушкине я прочел — с великим наслаждением.— Благородно, тепло- дельно и верно.—Это лучшая вещь, написанная Дружининым.— Но опять таки в отношении к Гоголю, он не прав… То-есть — в том, что он говорит, он совершенно прав — но так как он всего сказать не может — то и правда выходит кривдой.— Бывают эпохи где литература не может быть только художеством — а есть интересы высшие, поэтических интересов. Момент самопознания и критики так же необходим в развитии народной жизни как и в жизни отдельного лица — но ты знаешь что я хочу сказать. А все таки статья славная — и когда ты будешь писать Дружинину, передай ему мое искреннее спасибо.— Многое из того что он говорит, нужно нынешним литераторам мотать себе на ус — и я первый знаю, o le soulier de Gogol blesse. {Где жмет сапог Гоголя.} — Ведь это на меня Дружинин сослался — говоря об одном литераторе, который желал бы противовесия Гоголевскому направлению… все это так,— но о Пушкине он говорит с любовью, а Гоголю отдает только справедливость, что в сущности никогда не бывает справедливо.
Графиню 61 я видел только раз после твоего отъезда, — она велит тебе кланяться. Каратеев 62 не приезжал… Помнишь: ‘Ах Василий — о Василий!’
Пока, писать больше нечего.
‘Aprè,s tant de malheurs, Rhadamiste, est-ce vous?’ {После стольких несчастий вы ли это, Радамист?}
Ты видел у нас старую экономку, Прасковью Ивановну? — Она, как только выслушала до конца нашу пиесу, 63 говорят, всплеснула руками и воскликнула: ‘Да это он сам (т. е. я) на себя написал, себя вывел!’ — Каково мнение обо мне моих подчиненных? — Но триумф остался за тобой.
Прощай, брат, будь здоров и пиши, когда нечего делать.— Я получил от Панаева письмо, в котором он умоляет помочь Современнику, просит, чтоб я напомнил тебе о Карлейле — и т. д.— Надо будет помочь этому свистуну.
На днях явится к тебе от меня посланец Ф. Лобанов или другой.— Заезжай, пожалуйста, к Арноту — и спроси его, нет ли книг для меня — и если есть, возьми и передай их посланцу.—
Я еду отсюда 26-го и буду в отсутствии до
20-го Июля — буду бить тетеревов в Жиздренском уезде.
P. S. Пришли мне адресс деревни Дружинина — я не помню, в Гдов или в Лугу — ему пишут? Я тебе вместе с посланцем пришлю экземпляр Alfred de Musset, который ты забыл здесь.
Машинку для обливанья я купил и отправил тебе в Мценск на твое имя, на получение ее прилагаю здесь квитанцию, без которой ее не выдадут, — а ты для принятия ее распорядись, как знаешь. Я хотел купить полную машину, но не было таких в готовности и надо было дожидаться неделю, — и вследствие этого взял я простую, которая стоит 15 руб. сер. Притом я боялся, что так как полная машина очень подвержена порче, то ее в деревце починить будет некому. Отправить прямо в Спасское было невозможно, — подрядчик не брался,— принужден я адресовать в Мценск. Пошли туда человека, чтоб он разведал и принял ее.
Мы живем с Некрасовым на даче в Парке. Он так себе, — но не хуже. Пока прощай
Добрейшему Николаю Николаевичу 64 передай мой искренний поклон.
С. Спасское. 9-го Июля 1855.
Любезный Боткин, мой человек Ф. Лобанов вручит тебе 20 руб. серебр. за обливательный снаряд — а я тебя благодарю за хлопоты.— Я никак не ожидал что я в начале Июля буду в Спасском — но холера так сильна в Жиздренском уезде, куда я собирался-было ехать на охоту, что я решил остаться дома.— Это очень неприятно — но делать нечего.
Прочел я в 6-м No-е Современника повесть Нарской — и очень остался доволен. Первый женский) свежий голос в нашей литературе.— Что, ты такого же мнения? Напиши мне. И не знаешь ли ты, кто это Нарекая, и где она живет? 65
Ты говорят, поселился в Кунцове — с Некрасовым.— Как его здоровье — извести меня о вашем житье-бытье. Его стихи ‘Русскому писателю’ — недурны, но Влас лучше бы остался ненапечатанным. 66
Совершенно недоумеваю на счет того, что Кетчер сказал тебе о долге моем Белинской.— Он давно уплочен еще Тютчевым — и за библиотеку заплочено. Пожалуйста, узнай, что это такое?— Не хочет ли она сказать этим, что я обещал ей когда-то давать ежегодно [нрзбрчв]! — Я не отказываюсь — но теперь мои обстоятельства такие что я не могу это сделать тотчас.— При том покупка библиотеки мною не была обещана. Я считаю что я ей даю 100 руб. сер. в год — и отдам их ей вместе или по частям — но это не проценты с векселя, который уплочен.— Пожалуйста, узнай это обстоятельно, когда приедешь в Москву — и дай знать. 67
Какую мерзость сочинил ‘пахнущий клопами!’ — Теперь и я иначе называть его не стану.— А еще Современник чуть не хвалит.— Позорная вещь — наша журналистика и критика — правду сказать! 68
Я сильно работаю, и воспользуюсь моим невольным затворничеством — авось что нибудь удачное выдет! — По крайней мере то могу сказать, что добросовестнее я никогда не работал. 69
Прощай, брат. Будь здоров и весел. С тех пор как холера щлкает здесь на каждом шагу, я стал равнодушнее и храбрее — ей-богу.— А все-таки лучше, еслиб она не щелкала.— В 4 верстах отсюда, целое дворянское семейство вымерло — хоть дом заколачивай. Что будет — то будет.
На обороте:
P. S. Не застанет ли это письмо Анненкова в Москве? — Я его не зову сюда — что за охота теперь ехать — но я отсюда никуда не выеду — а потому ты можешь продолжать писать мне сюда.— Я просил тебя о книгах моих у Арнота,— достал ты их и передал ли Лобанову?
Еще просьба: сделай одолжение, возьми книгу Стихотворений Фета, отметь карандашом все неудачные стихи и места — и пришли мне ее с этими заметками. Я прибавлю свои — и пошлю все это Фету для исправления или переделки — я это ему обещал.— Не забудь это — и если можно, сделай это поскорей. 70
Скажи также Некрасову — он у меня оставил легавого щенка — по прозвищу: Каштан… Из него вышла здоровенная, но к делу мало годная собака.— Что он прикажет с ней сделать?
Спасибо, что ты написал мне, — а то я думал, что ты уехал на охоту. По твоей рекомендации я вчера вечером прочел повесть Нарской — это премилая повесть, лучше всех до сих пор напечатанных женских повестей. Кроме прелести рассказа и сюжета, задуманного очень умно и искусно — в ней есть некоторый юмор и веселость, которые возбуждают невольную симпатию читателя к автору. Одно только лицо плохо обдумано — Нелли: оно началось и осталось в тумане. Но во всем чувствуется очень грациозный, умный и даже смелый рисунок, — нет нисколько болтовни, везде чувство такта, мотивы верны — словом милое произведение, которое читается с интересом и удовольствием. Все это, разумеется, в женской сфере, в которую не входит вопрос о поэтическом чувстве, о глубине и силе мысли, о сильном и сочном колорите, и обо многом другом. Признаюсь, такие хорошие женские повести я читаю с каким то особенным удовольствием, для меня интерес их заключается не в сюжете, а в движениях женского ума, в процессе женской особого рода наблюдательности, в процессе их симпатий и антипатий, вообще в движениях женской души, которую мы так мало знаем. С одной стороны произведения Сальяс, — кроме ее ‘Ошибки’ 71 вовсе ничтожны — пустые сочинения, — в которых женского — только одно слабомыслие, болтовня и безалаберность — и ни одного из глубоких и оригинальных женских качеств. А эти качества чувствуются в повести Нарской. Нарекая — есть собственно княжна Шаликова, сестра жены Каткова. {Она девушка, лет около 40. Живет в деревеньке, в 45 верстах от Москвы: очень бедная. Зимой или часть зимы живет у сестры (Катковор). (Прим. Боткина.)} — Говорят, что она, к сожалению, нехороша собой. Но какая умная и милая натура! Дай бог только, чтоб она не сошлась с московским ученым кружком: вообще эти кружки везде гибель для женских литературных талантов. Они погубили Ж. Санд, Сальяс и, вероятно, многих других. Я понимаю, отчего женская фантазия вянет от соприкосновения с этими схемами, выработанными и вычитанными в духоте кабинетов, и проч., что ты очень хорошо понимаешь. Надо бы перечесть повести Ган, — помнится это была женщина с талантом — и мы ее совершенно забыли.
О странном обстоятельстве долга твоего Белинской — узнаю — и для этого съезжу к ней сам на днях. А с Кетчером бывало, что он переврет совершенно добросовестно.
14 Июля. Я не отсылал к тебе этого письма потому, что хотелось самому разузнать дело от Белинской. Нет, Кетчер не переврал. Она показывала мне твое заемное письмо на 1080 руб. сер. Тютчев заплатил ей только проценты с 1853 г. 20 мая по 20 мая 1854 г. Следовательно ты должен Белинской проценты с 20 мая 1854 г. по 20 мая 1855 г. т. е. 86 руб. Кроме этого ты должен ей остаешься по заемному письму 1080 руб. Тютчев заплатил ей только за библиотеку 300 руб. сер.
Видел я дочь ее: она похожа на отца, — но жаль, что губы необыкновенно тонки: они дают лицу характер хоть умный, но недобрый.
Представь себе дикую странность мою: ведь я не совсем согласен с тобою относительно диссертации Чернышевского. 72 В ней очень много умного и дельного. Дико только его определение Искусства, ‘как суррогата действительности’. Но неоспоримо и то, что прежние понятия об искусстве — очень обветшали и никуда не годятся, вследствие изменения нашего возрения на природу и действительность, Вдумайся в это и ты сам согласишься хотя в том, что прежние определения Искусства, в которых мы воспитались, — крайне неудовлетворительны. По крайней мере меня не удовлетворяет ни одно из прежних определений Искусства. По мне, большая заслуга Чернышевского в том, что он прямо коснулся вопроса, всеми оставляемого в стороне. С самого начала реальной школы — вопрос был решен против абсолютного значения Искусства. Прежде противупоставляли природу и Искусство, теперь природа стала фундаментом Искусству — es sind Rosen, die zugleich im Himmel glhen. {Это розы, которые к тому же рдеют в небесах.} Что такое собственно поэзия, как не прозрение в сокровеннейшую сущность вещей! т. е. действительности. Карлейль где-то говорит: ‘сердце природы — есть всюду музыка — достаньте только до него’. Во всяком глубоком взгляде — непременно есть поэтическое. По мне Гегель исполнен поэзии.— Как хотелось бы об этом поговорить с тобой, — а писать — нет терпения.
Как меня обрадовали слова в последнем твоем письме — что ты так добросовестно теперь работаешь, как никогда прежде. Ах, милый Тургенев,— именно дорожи добросовестностью труда и не думай о том, — что из этого выдет. Ты словно кокетничаешь с своим талантом и боишься быть самим собой. От этого в произведениях твоих — так мало чувствуется личности автора. Подумай: ведь ты не высказал и сотой доли того, что проходит по душе твоей! И неистощимое богатство твоей милой натуры — увы! услаждает только одних близких к тебе. Не бойся раскрыть свою душу и стать перед читателем лицом к лицу. Брось все теоретические личности, которыми ты любишь прикрывать себя: следуй движениям своего сердца без робости и осмотрительности. Wage du zu irren und sm Traumen! {Опасайся заблуждений н мечтаний.}
Я живу с Некрасовым в Парке, на даче, обращенной в поле. Перед нами лес и рожь. Уединенно и славно. Живется нам очень хорошо. Здоровье его кажется мне лучше стало — но оно зависит от тепла — что-то скажет осень. Настроенность души у него самая мирная. Авд[отья] может быть приедет сюда на неделю. В Москве холера теперь меньше стала.
Я получил от тебя через Лобанова 20 р. сер. и ему отдал книги, взятые мною у Арнота.
Вот наш счет с тобой:
Заплатил я на почту за пересылку седла 5.50
За обливальную машину 15.—
За пересылку ее 3.50
24.00
Следовательно за тобой остается 4 руб.
Я не люблю дидактических стих. Некрасова.
Ты навалил на меня нелегкую работу отмечать дурные стихи Фета. Но ты в этом лучший судья, чем я. Напиши мне, есть ли у тебя Экземпляр стихотворений Фета, — если нет я вышлю к тебе. Пока прощай, твой
Поклонись пожалуйста милейшему Колбасину.
Чуть было не забыл написать тебе адрес Дружинина.
На станцию Поля (за Нарвою).
Его Высокородию
Федору Леонтьевичу Трефурту
для передачи А. В. Дружинину.
В 9 No ‘Москвитянина’ напечатана очень интересная статья о Севастополе, Берга, издателя песен. Он чем-то у Горчакова. Разумеется таланта в ней очень мало в сравнении с статьей Толстого, 73 — но статья Берга — интереснее, потому, что подробнее.
Представь себе: Салеников 74 — как ни в чем ни бывало, — стал ходить ко мне очень часто — и теперь редкой день не бывает на даче. Он и всей душой погружен в женщин — или вернее сказать в девок, — возится с ними, тоскует по женитьбе, идеалист, рыцарь печального образа, добрейший человек, пустейший. Вся неприятность на него — прошла во мне. Бог с ним!
Если тебя от приглашения Некрасова остановит недостаток в деньгах — то это вздор: я тебе могу дать сколько тебе нужно. Сначала пожил бы с нами дня 3—4 на даче, — а потом и в путь. В Москве теперь холера очень ослабела — заболевает человек по 12 и 15 и то уменьшается. Отвечай пожалуста.
Милейший Тургенев, как то на днях я тебе наворотил такое письмище, что оно может ответить за пять, и теперь мне можно ограничиться несколькими словами. Рад, что ты работаешь усердно — ты знаешь, что я бескорыстно люблю твой талант, твою литературную известность, и поэтому поверишь, если я скажу, что сильно желаю, чтоб твое новое произведение перещеголяло все твои прежние. Кстати о любви. Для меня лучшее доказательство, что я тебя люблю заключается в том, что я почти вовсе лишен способности хвалить тебе в глаза твои сочинения и очень наклонен умалять перед тобой их цену, в надежде поджечь тебя на что нибудь лучшее. Это так. Всякий любит по своему. Но впрочем это мимоходом. А главное: что — ты не думаешь ехать ко мне в деревню? Напиши. А если думаешь, то приезжай-ка в Москву и поедем. Я кончил лечение. Меня сильно подмывает пострелять тетеревей,— писал во Владимирскую деревнишку (где дичи бездна) там тоже нет холеры. И так поехали бы или туда, или в Ярославскую, — расстояние одинаковое. Теперь я не шутя тебя приглашаю, ибо решился провести с месяц в деревне. Пиши мне об этом. Если тебя запугают расходы, то не пугайся: деньги ни на что кроме дороги не нужны. Говорю тебе, что если ты попадешь в Ярославскую деревню, то там ждет тебя изрядное число дичи и тьма поклонников твоих ‘Записок’ и тебя, а если во Владимирскую, то там не знаю есть ли твои поклонники, — за то дичи бездна. Итак выбор будет зависеть от тебя. Мне же все равно — куда ни поехать.75
28
Тургенев — Боткину и Некрасову
С. Спасское.
25-го Июля 1855.
Любезные друзья мои, Боткин и Некрасов — непонятным для меня образом Ваше письмо от 10-го дошло до меня только вчера — и я, подосадовав сильно на аккуратность наших почт, спешу отвечать. Предваряю однако что по причине нестерпимого зноя и порядочной хандры — письмо мое будет невелико. Хандра моя собственно происходит от того что с утра мои нервы раздражаются погребальным звоном и голосьбою баб на кладбище — (вы помните, оно у меня под окнами)… Холера свирепствует — а уехать нельзя ни к вам, ни на охоту — никуда — и не по причине денег, за предложение которых я все таки благодарю вас.— Спасибо тебе, милый Некрасов, за твое радушное предложение — дичи мы, я уверен, наколотили бы пропасть, тем более мне досадно, что это все по усам течет, а в рот не попадает. Что делать!
Очень я рад, любезный В. П. что тебе понравилась повесть Нарской. Что же касается до книги Чернышевского — вот главное мое обвинение против нее: в его глазах Искусство есть, как он сам выражается, только Суррогат Действительности, Жизни — и в сущности годится только для людей незрелых.— Как ни вертись, Эта мысль у него лежит в основании всего.— А это, по моему, вздор.— В действительности нет Шекспировского Гамлета — или, пожалуй, он есть — да Шекспир открыл его — и сделал достоянием общим. Чернышевский много берет на себя если он воображает что может сам всегда дойти до этого сердца Жизни, о котором ты говоришь.— Воображаю я его себе извлекающим поэзию из Действительности для собственного обихода и препровождения времени!— Нет, брат, его книга и ложна и вредна — мы когда нибудь с тобой пространно об этом потолкуем.
Я воспользовался невозможностью ездить на охоту — и вчера окончил большую повесть листов в 7 печатных.— Писал я ее с любовью и обдуманностью — что из этого вышло — не знаю.— Дам ей полежать, потом прочту, поправлю — а списавши, пошлю к тебе — что-то ты скажешь?— Что-то скажет Некрасов?70
В последнем моем письме к нему я просил о высылке Бернса — не забудь это исполнить — для него же.77 — Так же пришли мне Фета, с поправками.
Я навел справки о векселе Белинской. Оказывается что я действительно не выплатил его, а выплатил другой.— С этим письмом ты получишь 90 рублей сер.— из коих 4 тебе — а 86 проценты по Май месяц 1855-го г.— Я бы послал ей сам да не знаю ее адреса.— Будь так добр, доставь ей эти деньги — и вели сказать что я извиняюсь перед ней и в Октябре, когда ее увижу — готов ей заплатить если она хочет, капитал — или буду продолжать платить ей проценты.— Пришли мне ее адресе — я ей сам напишу.
Прощайте, друзья, жарко так что перо из рук валится.— Желаю вам всего хорошего, здоровья и веселья.— Крепко жму вам обоим руку, благодарю за память и остаюсь
Преданный вам Ив. Тургенев.
P. S. Арнот мне бог знает что прислал, книги, которые я уже от него же получил — Отошлю их ему назад.
Спешу написать тебе несколько слов между разного рода хлопот. Брат у меня захворал — и я ежедневно должен по нескольку часов заниматься торговыми делами и через три дня еду в Нижний на ярмарку.— Присланные от тебя 90 руб. сер. получил и из них 86 руб. заплатил М. В. Белинской, посылаю тебе ее расписку, писанную карандашем, — чернил у ней в то время не случилось. Вот ее адрес: в Александровском институте, возле Мариинской больницы. Она очень рада иметь за тобою деньги и [ни]сколько не думает просить тебя о заплате. Попомни только, что проц. заплачены ей по 23 Мая 1855.
А мы все продолжаем жить на даче, на днях приехал ко мне Панаев. Дела по Современнику действительно были очень стеснены, но теперь все уладили. 78 Он после завтра уезжает в СПБ. Вторая статья Толстого о Севастополе 79 — необыкновенно хороша, — но она напечатается с большими изменениями, или лучше сказать с переменою духа ее. Толстой, в противуположность первой своей статьи,— взглянул на дело с буднишной, ежедневной стороны и вместо постоянных героев,— выводит просто людей, очень любящих жизнь и смотрящих на смерть и раны с практической точки здравого смысла. Статья унылая, она непременно произвела бы самое дурное впечатление. И какой большой, тонкий талант!
С тем, что ты говоришь о диссертации Чернышевского — я, разумеется, в сущности согласен. Чернышевский не прав только в том случае, когда дело идет о поэзии, т. е. о самой существенной и идеальной стороне искусства, но зато произведения Писемских и tutti quanti — по моему как нельзя лучше подходят под определение: суррогат действительности — не более. Формальный талант в литературе — все равно, что дагеротип — в живописи. Я до сих пор не могу растолковать себе твоего удивительного восторга от Писемского, — в этом отношении, мне кажется, в тебе есть какое-то недоразумение с самим собой.
Сердце мое забилось от радости, когда я прочел в твоем письме, что ты окончил уже большую повесть. Об одном прошу тебя, — прежде нежели ты пошлешь ее для печати — дай мне прочесть ее. Пожалуста — выполни мою просьбу.
Григорович, — проехал здесь опять к себе в деревню. Фетом непременно займусь, — но теперь ей богу нет времени. Холера здесь в самом незначительном виде. Представь себе, Некрасов последнюю строфу своего прекрасного стихотворения ‘к своим стихам’ с которого я взял у тебя список — переменил. 80 Вышла дидактика, к которой он стал так склоняться теперь. Я разумею последную строфу, начинающуюся: ‘Та любовь etc’… Или ему стало совестно перед Авд[отьей]? Не понимаю. Она очень хороша теперь с ним: внимательна и женственна, — на сколько она может быть женственной. Впрочем мы живем очень приятно.
Пока прощай — а ты все-таки пиши мне, когда будешь расположен писать. Право, я очень люблю тебя.
С. Спасское.
9-го Авг[уста] 1855.
Милый Боткин, обращаюсь к тебе с следующей просьбой: сделай одолжение вышли мне по прежнему 10 фунтов чаю, 5 по 3 р. сер.— 5 по 2 р. 50 к.— Да еще будь так добр — купи мне на шубу темного плотного сукна 2-х аршинного шесть аршин рубля по 4 и енотовый воротник.— Извини меня что я обременяю тебя такими глупыми комиссиями — да я надеюсь на твою доброту.— Денег я сию минуту выслать не могу — а вышлю их через неделю.— Да напиши мне о себе и о Некрасове —что вы делаете хорошего — и как его здоровье.— Мое, славу богу, порядочно.— Завтра еду на дупелей. Да что же вы Бернса мне не присылаете? — До свидания.
Я с час как приехал в Москву и спешу тебе сказать, что на днях выполню все твои поручения,— а ты напиши мне поскорей, — в какую цену купить тебе енотовый воротник, — по крайней мере назначь от какой и до какой цены он должен быть?
Мы с Некрасовым расстались 12 Августа, я слышал, что у него в Петерб[урге] доктора нашли в горле знаки сифилиса, — от того произошла его утрата голоса. Из других худших зол, — увы! это еще лучшее, — по крайней мере лучше чахотки.—
Напиши мне поскорее и будь здоров.
В Нижнем видался с Анненковым — и проводил его в Симбирск здоровым.
Когда ты думаешь быть в Москву?
23 Сентября 1855. [Москва].
Ну что ты засел в деревне? Приезжай пожалуста, я тебя не дождусь. И ничего, между тем, о тебе не слышу. из Москвы мы поедем вместе в Петербург. Ты уже знаешь о такой тяжелой смерти Вл. Милютина, которая меня решительно изумила. И кто бы мог подумать, что любовь играла тут главную роль! Но я не могу не удивляться этой твердой решимости — и воспоминание о нем сделалось для меня серьезным и искренним. Он никому не объяснил причину своей смерти, письмо, которое он накануне ее писал к брату своему Николаю,— заключалось в двух строках, сжег сам все свои бумаги — и умер застрелившись в сердце. Я велел послать к тебе чай, о котором, ты писал. Сукно на шубу — я тогда же купил и, по письму твоему, оставил у себя до твоего приезда. До скорого свидания
Здесь все поговаривают о новых журналах: Кошелев и Хомяков будто бы имеют уже обещание Министра на издание журнала по книжке через 3 месяца. 81 Будто бы и Катков имеет обещание министра на издание журнала. 82 Но мне кажется, что все это не более как pia desideria. Что твоя повесть? Я жду ее с нетерпением. ‘Плотничья Артель’ по моему мнению не оправдала похвал, какие ходили о ней. 83 Ты был, вероятно, увлечен чтением Писемского. Даже досадно, как он не умел воспользоваться своим сюжетом.
30 Декабря 1855. [Москва].
Что ни говори,— а портрет — великое дело. Ты не можешь представить себе, какую ты мне сделал радость своим портретом! Как мне весело с ним. Взглянешь на него — и хорошо сделается на душе: словно ты со мной и смотришь на меня так тихо и приветливо, как ты иногда смотришь — и словно между нами идет тихий и задушевный разговор.— Ты верно улыбнешься моим ‘излияциям’ — а все-таки спасибо тебе. Да ты об этом не можешь судить — ты в постоянном развлечении, — а я все один и люблю быть один. Мне только и хочется видеть тебя да Некрасова, а вы далеко. А из всех здешних господ — кажется лет хоть десять никого не увижу и на одиннадцатый также видеть не захочется.
Ну, что жь тебе сказать? Нечего, брат, даже на грош интересного не случилось ни со мной, ни вокруг меня. Мрачные дамы так же тяжелы и мрачны и составили из себя какой то напряженый Ареопаг, с остервенением смотрящий на все простое и естественное. Мущины примыкающие к ним заражены тем же — словом — самый удушливый воздух. Впрочем — не только этих дам — и никаких — мне все это время видеть не хотелось. Вожусь с Карлейлем до поту лица 81 — авось кончу к 15 Декабря {Так в подлиннике — описка, вм. ‘января’. (Ред.)} — и тогда к вам — отвесть душу. Жажду знать о Рудине — ладно ли идет,— Некрасов доволен. Не торопись только ты — да будь самим собою, — тем, — за что так любят тебя те, которые очень немного любят людей, любят, не смотря что ты — такое скупое сердце.
Прощай — ах забыл было.— Передай милому Колбасину мой сердечный поклон и благодарность мою за милое письмо его — я буду отвечать ему, — а теперь так пока кланяюсь.
Я получил портрет третьего дня.
С.-Петербург.
3-го декабря 1855.
Едва ли не каждый день собираюсь я к тебе писать — да все представлялись разные помехи.— Но получив твое письмо, я тотчас взялся за перо. Очень рад что портрет мой доставляет тебе некоторое удовольствие — если он глядит па тебя дружелюбно — значит, он похож.— Ты уже знаешь от Некрасова что Толстой здесь и живет у меняb.— Очень бы я хотел чтобы ты с ним познакомился.— Человек он в высшей степени симпатичный и оригинальный.— Но кого бы ты не узнал — это меня, твоего покорного слугу. Вообрази ты себе меня, разъезжающего по загородным лореточным балам, влюбленного в прелестную польку, дарящего ей серебряные сервизы и провожающего с нею ночи до 8 часов утра! — Неправда ли — неожиданно и не похоже на меня?— И между тем оно так. Но теперь я объелся по горло — и хочу снова войти в свою колею — жить философом и работать — а то в мои лета стыдно дурачиться!
Я уже многое переделал в Рудине и прибавил к нему.— Некрасов доволен тем, что я прочел ему — но еще мне остается потрудиться над ним. К 15-му числу я надеюсь — все будет кончено.— Пожалуйста, приезжай — мне так хочется чтобы ты здесь застал Толстого.— Он бы уже уехал, в следствие полученного письма из деревни — еслиб не случилось обстоятельства, задержавшего его.— Он тебе чрезвычайно понравится — ты увидишь! —
Воображаю себе, что ты не очень должен веселиться в Москве, Приезжай — и Некрасову ты этим сделаешь великое удовольствие.— Здоровье его не хуже прежнего — но он, кажется, хандрит.—
Кстати, повар Петр просит меня убедительно напомнить тебе о нем для Купеческого Московского клуба — а то, говорят, d’autres se mettent sur les rangs {Другие хотят занять это место.} — a лучшего повара вы не найдете.
Здесь все обрадованы сдачей Карса. Да и слава богу, наконец!—
Жажду тебя видеть — приезжай — покажу тебе Надежду Николаевну — ты в нее влюбишься.
До свидания — обнимаю тебя.
Пишу тебе всего два слова.— Сегодня по почте отправляется к тебе посылка на имя Е. А. Лодыженской — я надеюсь что ты уже отослал ей письмо, которое я написал ей на твое имя — вот тебе случай познакомиться.— Здесь все идет недурно — 2-ая книжка Современник]а немного запоздала, но будет очень хороша (‘Филантропа’ пропустили)86 — все тебе кланяются — будь здоров и возвращайся сюда при первой возможности.—
До свидания.
P. S. Посылка эта состоит в повести г-жи Лодыженской, которую она потребовала к себе обратно.
