Время на прочтение: 13 минут(ы)
Переписка А. П. Чехова и Я. П. Полонского
Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том первый
М., ‘Художественная литература’, 1984
Вступительная статья М. П. Громова
Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева
Я. П. Полонский — Чехову. 8 января 1888 г. Петербург
Чехов — Я. П. Полонскому. 18 января 1888 г. Москва
Чехов — Я. П. Полонскому. 22 февраля 1888 г. Москва
Чехов — Я. П. Полонскому, 25 марта 1888 г. Москва
Я. П. Полонский — Чехову. 27 марта 1888 г. Петербург
А. П. ЧЕХОВ И Я. П. ПОЛОНСКИЙ
Полонский Яков Петрович (1819—1898) — поэт и прозаик, автор стихотворений (многие положены на музыку), поэм, романов, пьес, очерков, мемуаров. Печататься начал с 1840 года. В 1860—1896 годах служил в Комитете иностранной цензуры, в Совете Главного управления по делам печати.
Чехов познакомился с Полонским в 1887 году, во время пребывания в Петербурге, где он провел первую половину декабря, Полонский был в числе тех писателей старшего поколения, которые высоко оценили талант Чехова и способствовали его признанию и упрочению литературной судьбы. Реально это выразилось в представлении сборника Чехова ‘В сумерках’ (СПб., 1888) на Пушкинскую премию, премия была присуждена Отделением русского языка и словесности Академии наук 7 октября 1888 года (в половинном размере). Событию предшествовали хлопоты. Ал. П. Чехов писал по этому поводу Чехову 18 октября 1887 года: ‘Полонский несколько раз заезжал к Суворину по поводу твоей книги и этого вопроса. Он ходит на костыле, и подниматься по 2 раза в день с больною ногой в 3-й этаж к Суворину — дело не легкое. Значит, увенчание твоего чела лаврами, миртами и славою задумано всерьез’ (Письма Ал. Чехова, с. 181). Чехов навсегда сохранил признательность к Полонскому и много лет спустя вспоминал, как ‘Суворин вместе с Григоровичем, Плещеевым и Полонским помогли ему выбраться из ‘Осколков’ и ‘Будильника’…’ (ЛН, с. 687).
Признание литературного таланта Чехова Полонский выразил и в иной форме, посвятив ему стихотворение ‘У двери’. Чехов ответил на это посвящением Полонскому рассказа ‘Счастье’. Он считал этот рассказ ‘самым лучшим из всех своих рассказов’, и, очевидно, по настроению он казался ему отвечающим духу поэзии Полонского.
Письма Чехова к Полонскому содержат суждения, которые могли быть высказаны лишь собеседнику с определенными точками соприкосновения и взаимопонимания. Полонский, как и Чехов, был сотрудником еженедельной прессы и объяснял это своим желанием избежать зависимости от направления любого толстого журнала. Чехова в 1888 году также заботил этот вопрос, так, от сотрудничества в ‘Русской мысли’ он уклонялся именно из опасения редакторского нажима.
Чехов делится с Полонским своими мыслями о прозе больших русских писателей, рассказывает о трудностях работы над первой большой вещью — повестью ‘Степь’. При всем том личные, более близкие отношения между Чеховым и Полонским не складывались. Вряд ли причину этого можно видеть в разнице возраста на четыре десятка лет. Возраст Плещеева, например, не мешал Чехову, и тут с первых дней знакомства сложились непринужденно дружеские отношения. С Полонским же, очевидно, Чехов ощущал скованность, ‘несвободу’, которую плохо переносил. Трудно сказать, по недостатку фактов, что было тому причиной: несовместимость натур, эмоциональных проявлений, творческих устремлений, трудные черты нрава Полонского — самолюбивая обидчивость и мнительность, отчасти объясняемые длительным непризнанием в литературе, наконец, различия представлениях о дальнейшем развитии русской прозы и, в связи с этим, невозможность для Чехова пространных оценок прозаических произведений самого Полонского, которых он от Чехова ожидал, как видно из его последнего письма.
Переписка Чехова с Полонским исчерпывается тремя письмами с одной и тремя письмами с другой стороны. Хронологически она укладывается менее чем в три месяца и затем обрывается. Исчезают и упоминания о Полонском, и ранее немногочисленные, в письмах Чехова. Вернувшись из поездки в Петербург в конце января 1891 года, Чехов оправдывается, отвечая А. С. Суворину: ‘Не был я у Полонского не потому, что не люблю его. Просто забыл в хлопотах и побегушках… Полонскому я напишу слезное письмо’ (6 февраля 1891 г.). Письмо это, по-видимому, не было написано.
8 января 1888 г. Петербург
Многоуважаемый Антон Павлович.
Я еще так недавно имел счастье с Вами познакомиться, что и писать нам больше не о чем, как о том, что успели мы прочитать друг у друга.
К Новому году Вы подарили нас двумя рассказами, ‘Каштанка’ и ‘Восточная сказка’, и мне приятно сообщить Вам, что оба рассказа Ваши всем здесь понравились.
У обоих рассказов конец не только неожиданный, но в знаменательный, а это главное. Колорит языка вполне соответствует месту, времени и Вашим действующим лицам. Только окончание ‘Каштанки’, как мне показалось, носит на себе следы усталости или торопливости. Последней сцене чего-то недостает1.
Что Вы теперь пишете?
Получили ли Вы, в день Вашего выезда из Питера, мою фотографию и растрепанную книгу, заключающую в себе мои стародавние рассказы и повести2 — успевшие уже обрасти мхом и заиндевевшие от того холода, с каким они когда-то были встречены публикой.
Не буду в претензии, если Вы и не прочтете их. Ведь читать их можно не из интереса к ним самим, а из любопытства или из желания знать, насколько умело владел я прозой и насколько хватало моего дарования ладить с ней — но… ведь Вы не собираетесь, писать о явлениях литературы, пропущенных русской критикой, как собирался о том писать покойный Аполлон Григорьев.
В последнее время — т. е. с осени — я написал только ‘Повесть о Правде и Кривде’, которая и печатается в NoNo ‘Нивы’, и несколько стихотворений, из которых одно — ‘У двери’ — позвольте мне посвятить Вашему имени. Оно будет помещено в журнале ‘Север’ и, как мне кажется, более всего подходит к Вашим небольшим рассказам или очеркам. Очень бы желал, чтоб его стихотворная форма была бы так же хороша и колоритна, как Ваша проза. Но хорошо или дурно я написал, надеюсь, что Вы не будете в претензии…
Не удивляйтесь, что я печатаюсь в разных Иллюстрациях3, так же как я не удивляюсь, что Вы печатаетесь в газетах. Наши большие литературные органы любят, чтоб мы, писатели, сами просили их принять нас под свое покровительство,— и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими,— а я всю свою жизнь был ничей, для того чтоб принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь.
Иллюстрации мне очень рады и платят мне дороже, чем большие ежемесячные журналы,— ну и я очень рад.
За мою повесть ‘Правда и Кривда’ Маркс заплатил мне по количеству стихов 1100 рублей. Какой Стасюлевич, или Евреинова, или Лавров могли бы предложить такие деньги за лист с четвертью печати! — Пожалуйста не подумайте, что я человек к деньгам жадный, но согласитесь, что одна слава или благосклонность критики не накормит и не воспитает детей моих. Что касается до славы, то на ее счет я больше всего придерживаюсь мнения моего старого приятеля, Кузнечика4.
Когда-то Вы посетите наш Питер? Право, мне бы не хотелось ограничить наше знакомство одним свиданием или одной беседой.
Надеюсь, что письмо это найдет Вас бодрым и здоровым.
Но прощайте и авось до свидания.
1888.
8 января.
NB. Написав письмо — стал искать Ваш адрес и нигде не мог найти.— Поеду за адресом к Суворину.
Слово, сб. 2-й, с. 223—225. Печатается по автографу (ГВЛ).
1 В своем суждении об окончании ‘Каштанки’ Полонский был не одинок. И. Л. Леонтьев (Щеглов) также писал Чехову, что конец рассказа, по его мнению, ‘скомкан’, лаконизм и неожиданность чеховских финалов не сразу были восприняты его современниками как обдуманный элемент новой поэтики.
2 Полонский говорит, очевидно, об издании: ‘Рассказы Я. П. Полонского’. СПб., 1859.
3 Под разными иллюстрациями Полонский имеет в виду еженедельные периодические издания, такие, как петербургский журнал ‘Всемирная иллюстрация’, в котором он сотрудничал.
4 В стихотворении Полонского ‘Кузнечик-музыкант’ есть такие строки о славе:
Что такое слава — болтовня знакомых.
Мы не лавры носим — просто побрякушки,
То есть наша слава — просто финтифлюшки.
18 января 1888 г. Москва
Несколько дней, многоуважаемый Яков Петрович, я придумывал, как бы получше ответить на Ваше письмо, но ничего путного и достойного не придумал и пришел к заключению, что на такие хорошие и дорогие письма, как Ваше, я еще не умею отвечать. Оно было для меня неожиданным новогодним подарком, и если Вы припомните свое прошлое, когда Вы были начинающим, то поймете, какую цену оно имеет для меня.
Мне стыдно, что не я первый написал Вам. Признаться, я давно уже хотел написать, да стеснялся и трусил. Мне казалось, что наша беседа, как бы она ни приблизила меня к Вам, не давала еще мне права на такую честь, как переписка с Вами. Простите за малодушие и мелочность.
Вашу книгу и фотографию я получил. Портрет Ваш уже висит у меня над столом, проза читается, всею семьей. Почему это Вы говорите, что Ваша проза поросла мохом и заиндевела? Если только потому, что современная публика не читает ничего, кроме газет, то этого еще недостаточно для такого поистине холодного, осеннего приговора. К чтению Вашей прозы я приступил с уверенностью, или с предубеждением — это вернее, дело в том, что, когда я еще учил историю литературы, мне уже было известно одно явление, которое я возвел почти в закон: все большие русские стихотворцы прекрасно справляются с прозой. Этого предубеждения Вы у меня из головы гвоздем не выковырите, и оно не оставляло меня и в те вечера, когда я читал Вашу прозу. Может быть, я и не прав, но лермонтовская ‘Тамань’ и пушкинская ‘Капитанская дочка’, не говоря уж о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой.
На Ваше желание посвятить мне стихотворение я могу ответить только поклоном и просьбой — позволить мне посвятить Вам в будущем ту мою повесть, которую я напишу с особенною любовью. Ваша ласка меня тронула, и я никогда не забуду ее. Помимо ее теплоты и той внутренней прелести, какую носит в себе авторское посвящение, Ваше ‘У двери’ имеет для меня еще особую цену: оно стоит целой хвалебной критической статьи -авторитетного человека, потому что благодаря ему я в глазах публики и товарищей вырасту на целую сажень. Относительно сотрудничества в газетах и иллюстрациях я вполне согласен с Вами. Не все ли равно, поет ли соловей на большом дереве или в кусте? Требование, чтобы талантливые люди работали только в толстых журналах, мелочно, попахивает чиновником и вредно, как все предрассудки. Этот предрассудок глуп и смешон. Он имел еще смысл тогда, когда во главе изданий находились люди с ясно выраженной физиономией, люди вроде Белинских, Герценов и т. п., которые не только платили гонорар, но и притягали, учили и воспитывали, теперь же, когда вместо литературных физиономий во главе изданий торчат какие-то серые круги и собачьи воротники1, пристрастие к толщине издания не выдерживает критики и разница между самым толстым журналом и дешевой газеткой представляется только количественной, т. е. с точки зрения художника не заслуживающей никакого уважения и внимания. Сотрудничеству в толстых журналах нельзя отказать только в одном удобстве: длинная вещь не дробится и печатается целикам. Когда я напишу большую вещь, пошлю в толстый журнал, а маленькие буду печатать там, куда занесут ветер и моя свобода.
Между прочим, я пишу большую вещь, которая будет напечатана, вероятно, в ‘Северном вестнике’. В небольшой повести я изображаю степь, степных людей, птиц, ночи, грозы и проч.2 Писать весело, но боюсь, что от непривычки писать длинно я то и дело сбиваюсь с тона, утомляюсь, не договариваю и недостаточно серьезен. Есть много таких мест, которые не поймутся ни критикой, ни публикой, той и другой они покажутся пустяшными, не заслуживающими внимания, но я заранее радуюсь, что эти-то самые места поймут и оценят два-три литературных гастронома, а этого с меня достаточно. В общем моя повестушка меня не удовлетворяет. Она кажется мне громоздкой, скучной и слишком специальной. Для современной читающей публики такой сюжет, как степь с ее природой и людьми, представляется специальным и малозначащим.
Я приеду в Петербург, вероятно, в начале марта, чтобы проститься с добрыми знакомыми и ехать в Кубань. Апрель и май проживу в Кубани и около Черного моря, а лето в Славянске или на Волге. Летом я не могу сидеть на одном месте.
Позвольте мне еще раз поблагодарить Вас за Ваше письмо и за посвящение. Я не заслужил еще ни того, ни другого. Будьте здоровы, счастливы и верьте в искреннее уважение и любовь преданного Вам
P. S. На днях я вернулся из деревни. В деревне и зимой хорошо. Если бы Вы могли видеть ослепительно белые поле и лес, на которых блестит солнце! Глазам больно. Пришлось вскрывать скоропостижно издохшую корову. Хоть я и не ветеринар, а врач, но все-таки за неимением специалистов приходится иногда браться и за ветеринарию.
‘Радуга’, с. 290—296, Акад., т. 2, No 359.
1 ‘Собачий воротник’, о котором упоминает Чехов как о типе издателя,— прозвище, данное им же самим Е. Л. Вернеру, см. в письме к М. В. Киселевой от 13 сентября 1887 г.: ‘Явился ко мне Вернер, собачий воротник, издающий книжки на французско-кафешантанный манер…’
2 Чехов писал повесть ‘Степь’.
22 февраля 1888 г. Москва
Благодарю Вас, уважаемый Яков Петрович, и за, письмо, и за стихотворение ‘У двери’. То и другое получено, прочтено и спрятано в семейный архив для потомства, которое, надеюсь, будет и у меня. ‘У двери’ пришло как раз в то время, когда у меня сидел известный Вам актер В. Н. Давыдов. И таким образом я сподобился услышать хорошее стихотворение в хорошем чтении. Мне и всем моим домочадцам стихотворение очень понравилось, впрочем, дамы протестовали против стиха ‘И смрад стоял на лестнице’. Еще раз благодарю и прошу Вас верить, что я никогда не забуду Вашего лестного для меня, ободряющего внимания.
Вы спрашиваете в письме, что я пишу. После ‘Степи’ я почти ничего не делал. Начал было мрачный рассказ во вкусе Альбова1, написал около полулиста (не особенно плохо) и бросил до марта. От нечего делать написал пустенький, французистый водевильчик под названием ‘Медведь’, начал маленький рассказ2 для ‘Нового времени’, и больше ничего. Весь февраль проболтался зря, ходил из угла в угол или же читал свою медицину. На ‘Степь’ пошло у меня столько соку и энергии, что я еще долго не возьмусь за что-нибудь серьезное.
Ах, если в ‘Северном вестнике’ узнают, что я пишу водевили, то меня предадут анафеме! Но что делать, если руки чешутся и хочется учинить какое-нибудь тру-ла-ла! Как ни стараюсь быть серьезным, но ничего у меня не выходит, и вечно у меня серьезное чередуется с пошлым. Должно быть, планида моя такая. А говоря серьезно, очень возможно, что эта ‘планида’ служит симптомом, что из меня никогда не выработается серьезный, основательный работник.
Я обязательно буду в Петербурге в начале или середине марта и обязательно воспользуюсь Вашим любезным приглашением и побываю у Вас. Позвольте пожелать Вам всего хорошего, наипаче здоровья и денег, и пребыть душевно преданным, уважающим.
‘Радуга’, с. 296—298, Акад., т. 2, No 380.
1 ‘Огни’.
2 ‘Житейская мелочь’.
25 марта 1888 г. Москва
Позвольте мне покаяться перед Вами, уважаемый Яков Петрович, и попросить отпущения грехов. Виноват я, во-первых, что не сдержал своего слова и не был у Вас в пятницу. Я уже наказан, так как эта моя вина заключает в себе самой и наказание: я был лишен удовольствия поглядеть на Ваши пятницы1 и познакомиться с Вашим семейством, которое давно уже знаю и уважаю, т. е. я не получил того, о чем думал, когда ехал в Петербург. В пятницу весь день я похварывал и сидел дома, Суворины, если Вы спросите у них, засвидетельствуют Вам это… Во-вторых, я виноват перед Вами еще, аки тать и разбойник. Я совершил дневной грабеж: пользуясь Вашей записочкой, я взял в магазине Гаршина все томы Ваших сочинений. Вы разрешили мне взять только ту прозу, которой у меня недостает, я же взял и прозу и стихи. Тут отчасти виновата и сама Е. С. Гаршина (с которой я просидел целый час: оказалось, что мы земляки), она не поняла записки и завернула мне всё, кроме ‘Крутых горок’ и мелких рассказов, так что об убытках, причиненных мною Вам, я узнал только по прибытии домой. Итак, знайте, что я Ваш должник.
После покаяния просьба. Я издаю новый сборник своих рассказов. В этом сборнике будет помещен рассказ ‘Счастье’, который я считаю самым лучшим из всех своих рассказов. Будьте добры, позвольте мне посвятить его Вам. Этим Вы премного обяжете мою музу. В рассказе изображается степь: равнина, ночь, бледная заря на востоке, стадо овец и три человеческие фигуры, рассуждающие о счастье. Жду Вашего позволения2.
Я нанял себе дачу около города Сум на реке Псле. Место поэтическое, изобилующее теплом, лесами, хохлами, рыбой и раками. От дачи недалеко Полтава, Ахтырка и другие прославленные хохлацкие места. Понятно, что я дорого дал бы за удовольствие пригласить Вас с Вашей музой и с красками на юг и попутешествовать с Вами вдоль и поперек Хохландии, от Дона до Днепра.
Когда Вы будете ехать через Москву, то дайте мне возможность повидаться с Вами, а пока позвольте пожелать Вам побольше денег, здоровья и счастья. Верьте в искреннюю преданность уважающего Вас
Забыл я спросить у Вас о судьбе Вашей комедии, о которой мы говорили зимою.
‘Радуга’, с. 298—301, Акад., т. 2, No 393.
1 По пятницам у Полонского устраивались литературно-музыкальные вечера.
2 Рассказ ‘Счастье’ с посвящением Я. П. Полонскому был напечатан в книге: А. П. Чехов. Рассказы. СПб., изд. А. С. Суворина, 1888.
27 марта 1888 г. Петербург
Знаменская 9. Дом Pahks 22.
Многоуважаемый Антон Павлович. Не скрываю от Вас, мне было очень больно, что Вы не были у меня во едину из моих пятниц.— Плещеев мне говорил, что Вы ко мне собирались, и очень удивился, когда я сказал ему, что Вы у меня не были. Конечно, я был вполне убежден, что не были Вы у меня не потому, что не хотели быть, но, виноват, думал, что кто-нибудь Вас ко мне не пустил или что-нибудь так увлекло Вас, что Вы забыли,— словом, каюсь Вам, думал, что на Вашу волю может влиять кто-нибудь или что-нибудь, и если бы это было так, то это для Вас самих было бы в конце концов не хорошо. Ваше письмо тем меня утешило, что в воображении моем восстановило тот образ Чехова, каким я его создал в душе своей — и нежно полюбил его. Но Вам достаточно было паписать мне: ‘мне нездоровылось и я не пошел’ — и это одно уже настолько ясно и понятно, что с Вашей стороны не требует никакого покаянья, а с моей стороны ни малейшего повода к досаде на Вас. Верьте мне, дорогой Антон Павлович, если я и звал Вас, то вовсе не ради себя, а ради Вас самих.— Мне казалось, что Вам как беллетристу будет любопытно мое общество. У меня в ту пятницу была одна москвичка — Лидия Филипповна Маклакова — существо очень интересное, как по своей религии {Покойный беллетрист Слепцов умер на ее руках. (Примеч. Я. П. Полонского.)}, так и по своему оригинальному образу мыслей (у дам редко бывают оригинальные мысли). Она когда-то написала повесть, под заглавием ‘Полоса’ напечатана она была в ‘Вестнике Европы’ тому назад лет 10,— Тургенев и я, читая эту повесть, думали, что на Руси появился талант, который не уступает по своей сило таланту Диккенса. Затем у ней были другие рассказы, но уже гораздо слабее… Надежда наша оказалась преждевременной.— Но если Вы в какой-нибудь библиотеке найдете тот номер ‘Вестника Европы’, где окажется эта ‘Полоса’ — прочтите эту повесть или рассказ. Это — рассказ по силе творчества замечательный.
Еще была у меня дама — некто m-me Хитрово — по отцу итальянка — очень красивая — и увлекательная музыкантша. Я не знаю ни одной другой женщины, которая бы так глубоко понимала Бетховена и с такою бы силой и прелестью передавала его музыкальные идеи — да и она сама женщина не из мелких…
К в эту пятницу она у нас играла.
Словом, я звал Вас не для себя.
Что же касается до лишних томов, которые передала Вам m-me Гаршина, то и слава богу, что так случилось,— я бы и сам предложил Вам и те томы, где мои стихи, но думал, что лучшие из них Вы уже знаете, а остальное — не будет Вас интересовать.
Никаких убытков Вы мне не причинили — так как ни да какую прибыль я и не рассчитываю. Еще слава богу, что такое дорогое изданье окупило все издержки и что я никому ни копейки не должен.
Я хоть и известный писатель, но далеко не модный,— Попадусь я кому-нибудь в руки — читают, может быть иногда и хвалят, не попадусь — не требуют.
Меньше всего со мной знакомы журналисты и литераторы.
Вот хоть бы Суворин — он сам сознавался мне, что читал только моего ‘Кузнечика’1 — остального не знает.— Когда-то Буренин брался иногда за мои стихи только для того, чтобы их обругать как следует или написать на них пародью.
У всякого писателя — своя звезда. Было когда-то в моде бранить все, что бы я ни написал.— Мода эта прошла, но охлаждение осталось2.
И мне как человеку, не избалованному восторгами и похвалами, было очень приятно и лестно слышать, что в моих ‘Крутых горках’ Вам кое-что понравилось,— но будет ли у Вас время или досуг, чтобы прочесть ‘Под гору’ и мои другие писанья?
Знаете ли, в чем я особенно виню себя,— а в том, что все, что писал я прозой, я писал без всякого заранее обдуманного плана.— Написавши первые главы и ясно, до наглядности ясно, представивши себе выводимые мною личности или характеры,— я точно решал задачу,— что выйдет из таких-то и таких-то их соотношений — и таким образом все предыдущие главы диктовали мне главы последующие.— Если события или отношения действующих лиц усложнялись, я старался только их распутать и только к концу видел результат всего того, что мною выведено на сцену.
В этом я впервые признаюсь только Вам, но что же делать? Иначе, видно, я писать не мог,— ибо никакие предварительные планы мне никогда не удавались.
Суворин мне говорил, что Вы излагали ему план романа — Вашего будущего романа.— Это не по-моему — и это меня за Вас радует.— Если бы я писал по плану, я бы знал, что лишнее,— что необходимо и что можно выпустить, и таким образом — достигал бы возможного мне совершенства.
Но за что я похвалю себя — это за то, что я был правдив по отношенью к той эпохе или к тому времени, за которое я брался.— В записках Сер. Чалыгина3 — конец царствования Александра I, 1824 год и нравы того времени.— В ‘Дешевом городе’ — это вернейшая копия с Одессы и Одесского общества в 1845—46 годах.— В ‘Нечаянно’ — петербургские нравы шестидесятых годов.— Все это не столько Романы, сколько Хроники.
Сердечно благодарен Вам за посвященье одного из Ваших рассказов.— Тут в Вашем ‘позвольте’ излишняя деликатность. Могли ли Вы сомневаться в моем позволении? — Но Вы мне платите тою же монетою — я сам писал Вам: ‘позвольте’, когда посвящал Вам мое стихотворение.
Мы редко виделись, мало друг с другом говорили, но, право, настолько друг друга знаем, что можем друг другу посвящать все что хотим, без всякого дозволенья.
Вот сколько Вам настрочил. Пора и кончать.
Остаюсь искренно Вас любящий
Слово, сб. 2-й, с. 230—234. Печатается по автографу (ЦГАЛИ).
1 ‘Шутка в виде поэмы’, как определил Полонский жанр своего произведения ‘Кузнечик-музыкант’, была опубликована впервые в журнале ‘Русское слово’ (1859, No 3), отмечена Добролюбовым в его рецензии на ‘Стихотворения Я. П. Полонского’ (СПб., 1859) и приобрела популярность.
2 За сетованиями Полонского на грубые нападки критики в прошлом и охлаждение к нему публики стояла действительно трудная литературная судьба, длительное ‘неудачничество’. Непризнание его как поэта и прозаика было в свое время провозглашено, стало фактом литературной критики, в этом сходились представители разных литературных направлений. Даже Тургенев, выступивший в 1870 г. в защиту Полонского, вынужден был отметить ‘относительную холодность публики — особенно нынешней — к его литературной деятельности’ (‘Письмо к редактору С.—Петербургских ведомостей’.— И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. в 28-ми томах. Сочинения. Т. 15. М.—Л., ‘Наука’, 1968, с. 159). Очерк литературной судьбы Полонского см. в кн. Вл. Орлов. Пути и судьбы. Литературные очерки. М.—Л., ‘Советский писатель’, 1963, с. 133—178. В 1880-е годы отношение к Полонскому изменилось, но память о былых обидах осталась.
3 Речь идет о романе ‘Признания Сергея Чалыгина’ (1867).
Прочитали? Поделиться с друзьями:
