Снова ты всходишь, вифлеемская звезда, снова смотрят на тебя люди, опять пропоют в церквах: ‘Рождается Христос’… А человек? Он все тот же, такой же, поют или не поют эту песнь, всходит или заходит эта звезда.
В ночь перед Рождеством как хорошо задуматься о том, что же такое случилось, что мы все такие же и те же, какими были всегда, ничуть не изменившись, ничуть не став лучше.
Не будем риторами и оставим прикрасы: если бы на холодные в эту ночь улицы Москвы, Петербурга, Берлина, Лондона сошел опять Христос, то нашел ли бы Он для себя тех двенадцать, которые пронесли Его слово по миру? Лондон, Москва, отзовитесь: есть ли в вас сейчас возможный Иоанн, возможный Петр, возможный Иаков и другие девять? Не станем подсказывать злое слово: ‘наверное, нашелся бы только Иуда, и даже несколько Иуд’. Не будем впадать в преувеличение и скажем, что, может быть, Иуды и не нашлось бы. Но не нашлось бы тех одиннадцати, которые после вознесения Христа приняли на плечи свои тяжесть утвердить на земле Его слово.
Одиннадцать побороли мир. Ну-ка, найдется ли ’11’ победителей мира, победителей цивилизации, победителей культуры сейчас в Лондоне или Москве, в России или Англии? Ибо от Иордана до Тибра была определенная и могучая культура, которую победили одиннадцать апостолов.
Сейчас, конечно, и в самой возможности нет ни Петра, ни Иоанна, ни Иакова. Вместо этих ’11’ нашлись бы сотни тысяч ‘последователей’, сереньких, нерешительных, с пустыми мыслями, с сердцем двоящимся и лукавым… Они продержали бы несколько лет слово Иисуса в руках и затем выронили бы и рассыпали.
Здесь нужно сосредоточиться на человеческом материале: апостолы были не просто механическим ухом, которое восприняло слово И. Христа, и не механическим языком, который повторил и вообще стал повторять это слово, — нет. По посланиям апостольским, которые дошли до нас, видно, что тут было чудное природное сердце, природная душа, которая восприняла слово Иисусово и заволновалась им. Этот-то чудный человеческий материал, не сотворенный, а найденный Иисусом на земле, у себя в Палестине, в маленьких городках Вифлееме, Назарете, Капернауме, в небольшом Иерусалиме, — этот материал и решил победу в сторону нового слова над словами старыми.
Да и одни ли 12 апостолов? Вот подходит к Иисусу женщина-хананеянка, у которой болела дочь. ‘Господи, помоги мне!’
Он же сказал в ответ: ‘Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам’.
Она сказала: ‘Так, Господи, но и псы едят крохи, падающие со стола господ их‘.
Какая кротость! Какая чистота души! Какой оборот мысли, простой и ясный. Это уже нашел Иисус, ибо ясно, что ответа хананеянки не сотворил Он, она сказала от себя и свое слово, какое дали ей кровь, племя, семья, обстановка…
Да и она ли одна? А начальник мытарей Закхей: ‘Он был мал ростом, и, забежав вперед, влез на дерево, чтобы видеть проходящего Иисуса’. Как все реально, просто. И на живость эту живой ответ Иисуса: ‘Закхей, слезай! СегодняЯ иду в дом твой‘.
А самарянка-женщина, встретившая Иисуса у колодца, ее ответы Ему, такие простые, такие правдивые? А Нафанаил? Все эти люди грешили, но были как-то просты и ясны в грехе своем. Обрадованный Закхей говорит: ‘Господи, половину имения раздам неимущим, и если обидел кого, — воздам вчетверо’. Значит, обижал же, сердился, гневался, притеснял. Но сердце было отходчивое, не настойчивое в грехе. ‘Прижало, отжало’ — так текла жизнь.
Что же совершилось, что же совершилось, что теперь сердца так запутались и мысли помутнели? Что такое, что закваска бродит, а тесто не взошло? Две тысячи лет бродит закваска — срок немалый, срок достаточный для всяких задач. Нет, если две тысячи лет не ‘взошло тесто’, то явно, что и не взойдет, что-то ему мешает взойти.
Вот мысль, темнее темной ночи, с которою через слезы смотрю я на образ Рождества Христова, где в пеленках чудный младенец лежит перед непорочной Матерью.
Поразительно, что относительную неудачу в будущем предвидел Сам Христос: ‘Царство небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем. Когда же люди спали, — пришел враг его, посеял между пшеницею плевелы и ушел. Когда взошла зелень, и показался плод, — тогда явились и плевелы‘ (Матф., 13).
Явно, что все дело в ‘плевелах’. Не в земле, из которой выросли пшеница и плевелы, которые дала растительную силу обоим, но в семени, которое потом было всеяно между пшеницею, среди нее, вперемежку с нею. Если мы обратим внимание на эти ‘потом’ и ‘между пшеницею’, мы должны, в ответ на горький вопрос о причинах поразительной неудачи христианства на земле, отстранить почву, землю, т.е. первоначальный состав человечества, племя, кровь, род его и их обычные слабости.
Врожденно, сами по себе, все люди — слабые Закхеи, ‘обижавшие других’, все — Нафанаилы, ‘грешившие под смоковницею’, все, как самарянка-женщина, ‘имеем шесть мужей и еще седьмого, не мужа’. Но все эти грешники, все эти слабые чудно восприняли слово Христово и сделались Его апостолами: почва человеческая — она добротна, восприимчива к Евангелию. Засорение не от нее, она, к несчастью, способна только воспринять наравне с ‘пшеницею Господнею’ также и ‘плевелы’.
‘Плевелы’, ‘плевелы’ — в них все дело! Кто же их принес, когда, как — в этом весь вопрос.
Христос не сказал: выросла пшеница в поле, засеянном хозяином, но рядом, на другом поле росли плевелы, и семена плевелов, носимые ветром, смешались с семенами пшеницы, и из смеси выросла на третьем поле или тут же смешанная, полузлая, полудобрая, нива. Он так не сказал. Поэтому нельзя сказать: христианство не вышло тем, чем ожидалось бы, оттого, что из чистой Галилеи оно перенесено было в испорченный греко-римский мир, к язычникам, и заразилось пороками порочных культур. Нет, Христос сказал не так!
Он не сказал также, что ‘на том поле, которое засевал хозяин пшеницею, почва уже ранее хранила семена плевелов, которые, взойдя вместе с пшеницею, заглушили ее’. Таким образом, мысль Христа, предостережение Его о плевелах, скорбь о их появлении не указывают также и на врожденный грех, первородный грех, от Адама идущий.
Христос явно указал, что после посева пшеницы придет ночью, т.е. тайком, незаметно, не уловленный, враг хозяина, и тут же, на пшеничном поле, посеет свои плевелы! Это указание, несомненно, определяет, что порча христианства произошла в христианстве же, в христианские времена и в христианских общинах! Поле искания их суживается!
Не первородный грех!
Не греко-римская цивилизация!
Не людские слабости, немощи, ‘грабеж’, ‘убийства’, ‘татьба’, ‘ложь’, ‘прелюбодеяние’. Я смело говорю это, ибо когда же этим не страдало человечество? Всегда страдало. Это — почва, земля, тук. Нет, это — не ‘плевелы’!
Может быть, для того именно, чтобы навсегда освободить ‘почву людскую’ от подобного обвинения в неудаче всего дела Христова, Христос и поставил выпукло Свое отношение к разбойнику, к мытарю, к блуднице. Не в этом дело, ‘не они суть враги Мои’, — сказал явственно Христос.
Поле искания нашего очень сузилось. ‘Пришел на поле ночью враг хозяина‘. Будем искать здесь: пришел тайно, никем не увиданный, не замеченный, не схваченный. Не ереси ли? Ну, кто же не хватал их, не влек на торжище и не казнил? Шум их, гром их, словопрения их, наполнившие целые библиотеки, явно говорят, что ‘плевелы’ скрыты не здесь. Враг пришел ночью, под покровом мрака, а все ереси до одной рвались к свету, кричали о себе, излагали свои учения, спорили в книгах и на вселенских соборах! До того очевидно, что ‘плевелы’ всеяны нисколько не ими.
Да это доказывается и побочно: ведь христианство не удалось, не повысило души человеческой и жизни человеческой не у ариан, не у несториан, не у старообрядцев и сектантов наших, а у нас, истых православных. Мы о себе плачем, глядя на нашу жизнь.
Поле искания определилось донельзя, остается только назвать. Таинственный ‘тать в ночи’ есть тень и образ того же хозяина, но только это — другой, противоположный. Притча Спасителя так и выразилась, что ‘тать’ во всем повторяет хозяина и даже идет по его стопам. Тот пришел к полю, этот пришел к полю, у одного зерна в руке, у другого зерна, хозяин сет, но и враг ест. Полное подобие… Однако подобие по внешности, по виду, по образу, по жестам, а внутри — все обратное!
Я не стану договаривать, но, мне кажется, уста читателя уже шепчут название татя. Да и Спаситель ясно указал и разделил:
Доброе семя, дневное, — это семя Сына Человеческого, то, что изрек Спаситель.
А злое семя — это слово же, но принесенное потом, после, которое на ниву, засеянную Спасителем, легло позднейшим севом. Что же это такое? Нужно ли разъяснять, что оно наполняет все наши библиотеки в том отделе их, который почтительно ставится на первое место, впереди всех наук и искусств.
Науки и искусства — это наши первородные слабости, грехи племени и крови. Забавляемся ими, любопытствуем в них, — это как наша прабабушка Ева. Соглашаемся, что ‘от змия’, но Спаситель-то указал, что тать придет потом, после Него, а не что Он был раньше, — вот в чем дело. Спаситель явно указал не на науки и искусства, ибо ‘первый начал ковать железо’, и ‘строить города’, и ‘выдумал музыкальные инструменты’ кто-то еще до потопа, сейчас около Адама и Евы. Все это ‘мытарское’ наше, все не более грешно, не более страшно, чем Нафанаил и жена-самарянка, которые ‘пошли и стали проповедовать Христа’.
Да и какой такой ядовитый грешник какой-нибудь сказочник, какой-нибудь певун, гусляр или школьный учитель, наконец, звездочет?! Все люди скромные и по существу невинные!.. ‘Многого не знаем‘, — говорит ученый, ‘Ничего-то не могу выразить, как хочется’, — говорит художник. Уже эти признания в своем бессилии как-то сродни Евангелию. И там тоже все говорят грешники: ‘Не могу, Господи!’ Нет, Нафанаилы ‘грешат под смоковницей’, а чтобы взять и испортить ниву Христову, — просто это не идет ко всему их духу, их образу.
Да Христос против ремесленников и не сказал ни одного слова, а ремесло — начало и художества, и науки, ибо в ремесле первое зерно вкуса и первое зерно знания. Ни одного о них слова не сказал Христос, и что люди в житейских своих слабостях не были Ему противны, не были Ему враждебны, — об этом говорит нам каждая страница Евангелия. Не Он ли так мудро и спокойно, без укоров, беседовал с семимужнею самарянкой, не укорил даже разбойника, спокойно отпустил блудницу. ‘И Я тебя не обвиняю‘, — сказал Он.
А вот фарисеев, которые постоянно молились, которые председательствовали в собраниях, которые были хранителями закона церковного и обряда, — их Он удивительно не только постоянно корил, но и предостерегал всех от самой ‘закваски фарисейской’, т.е. от духа их, от метода их, от пути их. Это до такой степени, что все Евангелие можно разделить на две половины:
1) положительную: это — проповедь царствия Божия, и 2) отрицательную: это — борьба с фарисейством и ‘закваскою фарисейской’.
Но когда это так, то не поискать ли нам и ‘татя’ ночного среди ‘фарисеев’? Те, первые, еврейские, умерли, они были побеждены Спасителем, и никто не упоминает о них, не видел их после Евангелия. Но ‘закваска’ их? Ведь это — метод, дух, способ. Это — средства внешнего спасения, осязаемая, видимая набожность, в противоположность молитве сердца, о которой учил Спаситель, это — строгость, подробность церковных правил, обрядов и требовательность к людям в исполнении их, наказание людей за неисполнение их. Вот дух фарисейский, вот ‘закваска фарисейская’. Так что же, нет ее у нас? Нужно брать фонарь, чтобы искать постное лицо? Нужно пройти целые губернии, чтобы, наконец, найти ‘восседающих в церковных судах’, ибо, — заметим, — у евреев времен Спасителя и не было другого суда, кроме синедриона, т.е. суда религиозного, ибо евреи и вообще жили не государственно, а только церковно. Фарисеи и старейшины еврейства — это наше старшее духовенство. Как оно возникло, не говоря о формах, а о духе, ибо формы некоторые упомянуты уже в Деяниях апостольских. Но там был дух один, а у нас? Таинственный ‘тать’ совсем объявился: это — фарисей и его ‘закваска’, которая вселялась в живое слово Христа и сеется теперь подобием хозяина на том самом месте, где он сеял, с соблюдением всего наружного образа его дела.
— Милости хочу, но не жертвы, — сказал Спаситель. Это — дух Его учения.
‘Закваска фарисейская’ посеяла рядом с этим плевел:
— Христос говорил не об одной милости, но и о наказании: грешникам Он угрожал геенной огненной. Где же та прелюбодейка, которую простил Он? Ведь Он добавил: ‘Иди и впредь не греши‘. Если был простителен ее грех до Христа, ибо она жила в темноте неведения, то после Христа ее греха нельзя оставить. И мы, которые стоим на страже Его слова, Его заповедей, Его учения, зовем ее теперь к суду нашему, осуждаем и наказуем.
Всякий скажет, что мы тут не прибавили ни одного слова от себя к той схеме, к тому духу, к той формуле, к той логике и мотивам, по коим совершается и совершался всегда духовный суд у нас. У нас, у католиков, у лютеран.
И всякий же скажет, никто не решится отринуть, что это — ‘закваска фарисейская’, до того живая, до того цельная, как бы ничто из нее не было разрушено и побеждено Христом.
Христос не победил греха, в ядовитых его формах, не простецких, а злоумышленных, потому что Он не победил ‘закваски фарисейской’. И не победил, и не смог ее победить потому, что она приняла лжеподобие Христа. Она уподобилась Ему смиренным и кротким видом, уподобилась Ему тихостью, уподобилась тем, что и она учит людей, наставляет их, ведет ко спасению, оставаясь в сердцевине закваскою фарисейской, т.е.: 1) требовательностью, 2) строгостью, 3) наружным соблюдением закона, 4) внешнею молитвою, 5) обрядоверою, 6) постом, 7) неснисхождением к людям, превозношением себя над человеческою массою, над ‘стадом’. ‘Пришел тать в нощи и сеет зерно’. Зерно другое — от ‘закваски фарисейской’, плевел. Уже взыскание, а не милость, — везде взыскание, обойдите весь круг земной, — милости не осталось ни йоты. Но не было бы упоминания Христом о ‘ночи’, о ‘незаметном’, если бы это взыскание не было обернуто в словесную форму Христову. Тут и сказалась ‘тать’ и ‘нощь’, что в самое зерно вложена ‘закваска фарисейская’, злое, немилостивое сердце, шелухою же для зерна взято непременно которое-нибудь изречение Самого Христа или кого-нибудь из Его близких, учеников Его, учеников учеников и, наконец, позднейших толкователей, и так далее, до сего дня. Образовалась традиция. Образовался метод. Образовалась школа. Ни на йоту от буквального слова Христа, но внутрь слова вложен наш человеческий злой умысел.
— Нужно казнить эту женщину. Это — зерно, ‘душа’.
— Отыскать в Евангелии хотя крупицу придирки, которая вела бы к казни, хотя какое-нибудь побочное слово, намек, неясное выражение, схематическое выражение, что ‘грешные будут гореть в огне’. Если нет в Евангелии, — поискать у апостолов, если там не оказывается, — у апостольских мужей, т.е. писателей I века. Если бы и там не обнаружилось, — найти где-нибудь в святоотеческой литературе, найти слово гневное, вырвавшееся в споре, в полемике, вырвавшееся среди тяжелых и горьких исторических обстоятельств. Но непременно слово гнева, слово казни, слово взыскания (‘закваска фарисейская’). И когда это, наконец, сделано, и пирамида текстов, выписок сооружена, — фарисей и сонм фарисеев ‘смиренно’ складывают на груди руки, подымают глаза к небу, творят молитву, торжественно восседают и приговаривают: 1) блудницу, 2) еретика, 3) прелюбодея, 4) разбойника, 5) Нафанаила современного, 6) самарянку современную (6 мужей и один любовник), 7) блудницу современную, мытаря современного — к казни, ‘не как мы хотим, но как Ты, о, Господи Иисусе!‘
Сердце оставив ветхое, — надели одежду новую, евангельскую, новозаветную, и слово Христово рухнуло, как бы его никогда и не было. Все осталось по-старому. Христос победил фарисеев. Бежали они, бежали долго, без оглядки, так что и имени их не осталось, пока не сказали: ‘Да для чего нам бежать? Переоденемся в одежды Христовы, возьмем вид Его, возьмем слово Его и… посеем нашими руками и нашим сердцем среди людей. Взойдет совсем другое, чем ожидал Христос, гонитель нас, — взойдет наше‘.
Вот о чем я размышляю, глядя сквозь слезы на вифлеемскую звезду. А что она обещала…
Впервые опубликовано: ‘Русское Слово’. 1908. 25 дек. No 299.