СПАСИТЕЛЬ — В МИРЕ
СПАСИТЕЛЬ — В МИРЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Спаситель — в мире, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Дни истории меняются, а дни природы вечно остаются те же. И вместе — это живые дни, каждый не похожий на остальные, со своею физиономиею, со своим духом, со своим колоритом. Оттого природу зовут ‘целительницею’. В сумеречные дни истории обращаешься к природе: этот день, положим 15 июня 1907 года, он совершенно тот же, как день 15 июня 65 года, при Нероне. Как устала история, а природа нисколько не устала! Как обманулись, обманываются люди в событиях! Но обратятся к солнцу, к листве дерев и скажут: ‘Вот это не обманывает!’
Если не вообще христианство, которое пережило множество истолкований и перетолкований себя, то первый день его, вифлеемский день, — как-то и не поддается перетолкованиям, и вообще осеняет человечество тою же свежестью, как природа. Вифлеем — весь в природе! Смысл его неизменен! Символы, окружившие его, до такой степени ясны, так очевидны, так говорят за себя, что ни у какого дерзкого не хватало смелости подставить в него не то значение, какое он имеет. Эти ясли, эта величайшая этнографическая бедность, пастушеская жизнь кругом, преклонение волхвов Востока перед Младенцем, Дева-Мать, родившая в вертепе Спасителя мира, Иосиф-старец, недоумевающий о рождении, наконец, песнь ангелов снаружи и, как последнее, звезда Востока, приведшая мудрецов к этому месту, — все соединяет возле рождения Христа как бы всю историю и целый мир. Что здесь отсутствует? И все поклонялось перед простотою и бедностью!
Христос для нас теперь — одно событие. Но в тот день в Вифлееме для всех окружавших это было совсем другое событие. Еще не совершились чудеса, не произошла Голгофа, не был взволнован необыкновенными делами и необычайным учением народ. В Вифлееме в тот год и час были только предчувствия. Сама Мать Его не слыхала ангельской песни, пастухи не видели поклоняющихся волхвов. Это для нас теперь все соединилось в одну картину и один синтез. Но Мать его до 12 лет еще относилась к Нему, как обыкновенная мать к обыкновенному сыну, не предвидела в Нем ни всемирного учителя, ни, тем более, избавителя мира от греха, проклятия и смерти. Таким образом, все событие для его собственных участников было иным, чем для нас: оно было еще неизмеримо проще, природнее, ближе к земле, народнее. Но — с предчувствиями. Тысяча учебников еще не рассказали этого события, все повторяя одно, переписывая копию с копии: и тысяча риторов не изукрасили его. Оно имело всю свежесть действительности. Все было, казалось, гораздо меньше, но как все было осязательно!
Эта-то осязательность для нас пропала теперь. Копии с копий отделили нас от того, что нужно и есть. Но мы должны в этот день как-нибудь отделаться от впечатления копий и как-нибудь сердцем своим ‘вложить персты’ в то, что было.
Смиренная мать, самая простая из простых. Вся покорная Богу. Выслушав благовестие ангела, она только ответила ему: ‘Се раба Господня: да будет мне по глаголу твоему’. Что это значило? ‘Как ты сказал, так пусть и будет’. Что будет? Что он сказал? Он сказал совершенно несбыточную, невероятную вещь, что Дева, не переставая быть Девою, родит сына. Что могла она в этом понять, в своем невинном, юнейшем возрасте, не читав наших учебников и всяческого богословского ‘экзегезиса’ к словам и событию. Она никак не могла думать того, что думаем мы. Она думала неизмеримо свежее, цельнее, природнее. ‘Будет чудо со мною’, ‘что-то непонятное и невозможное’, но ‘так хочет Бог, — это будет’.
И совершилось. Все в том же недоумении, но полном предчувствий. Если уже после того, как произошла Голгофа, как умер и воскрес Спаситель, апостол Фома все еще недоумевал о Нем и смысле всего, что видел и слышал, то что мы можем думать о состоянии Иосифа и Марии в пещере?! Я подвожу читателя к той мысли, что все событие было гораздо уже, чем нам теперь кажется оно, пронесенное от океана до океана, но оно было вместе и неизмеримо жизненнее и от этого еще как-то значительнее, но не внешним, а внутренним значением! Оно было неизмеримо прекраснее, трогательнее, чем мы можем вообразить себе при вялых усилиях мысли.
Вифлеем — кусочек, островок природы. Голгофа, учение Спасителя — это уже не природа, это — иное. Но Вифлеем в самом деле чудно соединяет в себе все прекрасно-природное и все натурально-историческое. Есть прекрасная картина: пустыня египетская, ночной час, маленький огонек в углублении земли, от которого, прорезывая темь, поднимается вверх узкой нитью луч света, кто-то, что-то, отдыхая, лежит на земле. Это — обстановка, не главное. Главное — в колоссальном сфинксе, между лап которого Дева-Мать с Младенцем на руках дремлет, откинувшись назад, в усталости. Она окружена сиянием, и отсвет его, падая на грудь и лицо сфинкса, позволяет рассмотреть и их. Высоко поднятые, могучие формы загадочного ‘бога’ древности как бы полны пророческого вдохновения. Это один из вариантов изображения ‘Бегства Св. Девы Марии в Египет’ от убийственных исканий Ирода. Вариант этот, связав вековечную форму египетского религиозного зодчества с действительным событием евангельской истории, как бы хочет выразить ту мысль, что египетское поклонение, да и, в сущности, все поклонение Востока, было лишь ‘предтечею’ рождения Христа, ‘пророчествовало’ о нем… С другой, с христианской стороны, с нашей теперешней и поздней, это говорит о том же, о чем говорят слова Евангелия в истории поклонения волхвов. Евангелие хотело выразить ту мысль, что вся древность поклонилась Младенцу Спасителю. Мы, христиане, через две тысячи лет после события, прорезая темь веков своим разумом и вглядываясь в загадочный смысл древних иносказаний и символов, склоняем головы перед этою древностью: мы встречно поклоняемся отсюда ее мудрости, ее чаяниям, ее загадкам и темному лепету…
Встретились громадные течения истории, и встретились звезды и херувимская песнь с крошечным кусочком бытовой истории беднейшей галилейской провинции. И вот мы смотрим теперь на эту частицу своей религии как на вековечную природу, с тем же чувством освежения и выздоровления. Пусть очень темно вокруг. Пусть мещанство политических будней несет в душу всякий сор, раздражение, горечи. Все это пройдет — мы знаем. Ничто из этого не раздробит человечества. Человечество упадет, но не умрет. Опять встанет, побредет. Ему дана вечная сила. Много говорила всяческих дурных слов о человеке новейшая пессимистическая литература, от Байрона до Шопенгауэра. Он и ‘такой’, и ‘сякой’, ‘никуда не годен’ в мысли и уж особенно в сердце, ‘преисполнен зла’, — как подтверждало и богословие. Мы же думаем, без всякого восторга и оптимистических преувеличений, думаем как простую позитивную истину, что ничего нет лучшего и высшего в мире, как это усталое белокожее животное, ‘без перьев и о двух ногах’, как определял ‘человека’ Сократ. Самые его предчувствия, самая его борьба со смертью и элементами смерти — это его на протяжении пяти тысяч лет томление о Боге, и все молитвы, которые он сложил, к Богу, и как последнее — вот то, что для человека, для одного человека во всем мироздании Бог сошел на землю, принял его образ, кожу, кости, нервы, перенес его рождение, и именно в самых бедных, неказистых условиях, в условиях порицаемых (от Девы, — чего смутился и застыдился Иосиф), — все это не слагает ли на голову человека и человечества такой венец, и мученический, и героический, которого не сорвать никаким пессимистам. И прибавить ли, что своими шипами, укоризнами, насмешками они приплетают к этому золотому венцу только маленькие шипы, кровавящие черты страдальца, но и еще возвышающие его идеальную красоту. ‘Подобает быть и злобе: для возвеличения Правды’… Оставим их. Бог сошел для нас: будем радоваться…
Нельзя не оговориться, что Рождество Христово в его непререкаемом, очевидном и радостном для человечества смысле много затемнено пессимистическим монашеством. Прежде всего, оно отняло у древности эту честь — ожидания Рождества Христова. Оно изъяло из Евангелия ‘поклоняющихся волхвов Востока’, накинуло на него тень, покров, во всяком случае, вынуло из этого рассказа обширный и очевидный смысл — ‘встречи (древностью) Рождества Христова’. Оно увидело во всей древности только пиры и вакханалии, как бы историк пятого тысячелетия после P. X. стал говорить: ‘Что же такое христианство? Это — маркиза Помпадур и двор Людовика XV, с Калиостро, смесь волхования и разврата’. Совершенно очевидно уже из здорового течения древней истории на протяжении трех тысяч лет, что в древности была серьезность и задумчивость, были вот ожидавшие Спасителя ‘волхвы с Востока’, а что касается описанных историками и поэтами ‘пиров и вакханалий’, то это свил уголок жизни жребий богатых и знатных, которые и теперь проводят жизнь не иначе, чем в древности. Монашеский, антиисторический взгляд одолел, и, вместо того чтобы христианскому люду ожидать этого праздника в тихой семейной радости, монашество преддверием к нему поставило строгий пост, якобы знаменующий, по учебникам, ‘тьму язычества’. Но это — только отговорка, оправдывающий мотив. На самом деле ‘встреча Рождества Христова постом’ знаменует понижение тона праздника, искажение его смысла. Но почему? Рождество, рождение — все это слишком говорит против обетов монашества: ведь даже Иосиф смутился положения обрученной ему Девы, и полная тайна дела была известна только Ей и архангелу Гавриилу. Это была тайна небес, скрытая от земли и поэтому-то еще более трогательная и возвышенная. Наконец, монахи сделали ударение на слове ‘бессемейное’ (зачатие) и ударением этим заострили и противопоставили, поставили во вражду рождение Спасителя с обыкновенным человеческим рождением. Конечно, рождение Спасителя было и должно было совершиться бессеменно, так как Он не имел земного отца, а Небесного. Но очевидно, что это есть просто факт, необходимый факт, не порицающий нимало обыкновенного семенного зачатия людей. Своя задача — свой способ. По задаче — способ, и наги способ зачатия нисколько не порицаем! Но монахи, отвернувшиеся от него, запретившие его себе, пойдя против законов естества и заповеди Божией, вздумали взять в защиту своих вымыслов и произвола ‘бессемейное зачатие Спасителя’ и через это воплощение Бога, радостное из радостных событий для человечества, преобразовали в скорбь для человечества, выводя из него порицание и отвержение плоти, тела, костей, нервов, всего жизненного состава человека. Опершись на ‘бессеменность’, они перетолковали Рождество Христово в смысле, обратном тому, какое оно имело: любящего соединения Бога с образом, с видом, с плотью — телом человека. На это потрачены были громадные усилия монашеством, шаг за шагом они завоевывали свое черное поле. Какой-то страх их перед Рождеством Христовым выразился в том, что, установив всю храмовую живопись, они не допустили в нее, иначе как в небольшом, не отовсюду видном изображении, икону Рождества Христова. Всегда эта небольшая икона, без ризы, выносимая и полагаемая на аналой в этот день: торжества, славы, величия, великолепия здесь нет. Нет ударения голоса, а как бы понижение его до шепота. Отвергнуть не смеют, но все покрыли вуалью. Наконец, Божия Матерь, полная Матерь, с заботами о Сыне, не удаляющаяся человеческого быта, не бегущая людей, живущая в народе, — черты, глубоко выражающие ‘вочеловечение’ Бога, — усилиями монахов переделана почти в схимницу, во всяком случае, в монахиню, с вечною скорбью, и только скорбью, с печалью, унынием. Час Голгофы, когда Она стояла перед крестом и рыдала, час этот, один час, розлит на всю Ее предыдущую жизнь и всю последующую. Тогда как Она узнала ведь о воскресении Сына: и неужели не было в Ней восторга о том, что через Нее пришел на землю Спаситель мира? Здесь монахи совершенно устранили небесную сторону явления, главную, и выразили только человеческую и земную, они уже представляют не Богоматерь, а только матерь, как бы обыкновенного человека, ужаснувшуюся земной жизни Сына и не понимающую ее небесного значения. Вековую эту работу Византии над Рождеством Христовым едва ли искупает собственно словесное творчество ее около праздника, трогательное и прекрасное. Мы воздаем каждой работе свое. Одно — прекрасно, другое — дурно. И, предаваясь всем сердцем хорошему, мы должны в мысли своей делать поправку к тому ложному освещению, какое монашество надвинуло на событие.
— Это праздник природы и человека!
— Это из праздников праздник, ибо Господь наш и с нами!
PC. 1907. 25 дек. No 296. Подпись: В. Варварин.