Антонио Фогаццаро
Антонио Фогаццаро
Pereat Rochus
Pereat Rochus
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Pereat Rochus, Фогаццаро Антонио, Год: 1898
Время на прочтение: 33 минут(ы)
— Знаменательный случай, дон Рокко, — сказал в четвертый раз профессор Марин, с блаженною улыбкою собирая карты в то время, как его сосед справа яростно нападал на бедного дона Рокко. Профессор бесшумно смеялся над ним, и глаза его блестели добродушною веселостью, затем он обратился к хозяйке дома, дремавшей в углу дивана:
— Знаменательный случай, графиня Карлотта!
— Я поняла, — ответила синьора. — Но, по-моему, пора вам перестать смеяться. Неправда ли, дон Рокко?
— Нет, дон Рокко, — не унимался профессор. — Если хорошенько разбудить, то этот случай достоин обсуждения в Совете.
— Еще бы! — сказал сосед справа.
Дон Рокко, красный, как рак, запустил два пальца в табакерку и молчал, понурив голову и печально нахмурив лоб, подставляя буре свой голый блестящий череп и бросая изредка косой взгляд на несчастные карты. Когда он услышал, что страшный партнер заговорил о Совете, ему показалось, что дело переходит в шутку, он улыбнулся и вынул двумя пальцами щепотку табаку.
— Вы еще смеетесь! — воскликнул неумолимый профессор. — Не знаю, сможете ли вы завтра утром спокойно служить обедню, после того, как проиграли сегодня такую крупную сумму в карты.
— Ну, конечно, смогу, — пробормотал дон Рокко, снова хмуря брови и приподнимая немного свое доброе, простое лицо. — Всем случается проигрывать. Он тоже проигрывает, да и вы, вероятно, тоже иногда.
Его голос напоминал мычанье спокойного животного, рассердившегося несмотря на свою кротость. В глазах профессора светился смех.
— Вы правы, — сказал он.
Игра была окончена, и партнеры встали.
— Да, — сказал профессор с притворною серьезностью: — случай с Сигизмундом более сложен.
Дон Рокко улыбнулся, зажмурил свои маленькие блестящие глаза, наклонил голову со смешанным чувством скромности, волнения и благоволения и проворчал:
— Вы и этого не оставите в покое!
— Видите, — добавил профессор: — я имею верные сведения. Речь идет, графиня, об одном вопросе, который дон Рокко должен будет разрешить на предстоящем Совете.
— У нас тут не собирается Совет, — сказала графиня. — Перестаньте.
Но не так-то легко было вырвать жертву из когтей профессора.
— Не будем больше говорить об этом, — сказал он спокойно. — Только знаете, дон Рокко, я не согласен с вами по этому вопросу. По-моему, percat mundus.
Дон Рокко сердито нахмурил лоб
— Я ни с кем не говорил об этом, — сказал он.
— Дон Рокко, вы сболтнули свое мнение, я знаю это, — продолжал профессор. — Имейте терпение выслушать меня, графиня, и посудите сами.
Графиня Карлотта не желала ничего слышать, но профессор стал, ничуть не смущаясь, излагать случай с Сигизмундом в такой форме, как он обсуждался в епископской курии.
Некий Сигизмунд внезапно почувствовал себя не хорошо и пожелал исповедаться. Как только он остался наедине со священником, он поспешил сказать, что был подстрекателем одного человека к убийству. Произнеся эти слова, он лишился сознания. Священник не знал, считать это признание за исповедь или нет, и не мог предупредить преступление и спасти находившуюся в опасности человеческую жизнь иначе, как воспользовавшись сделанным ему признанием. Должен он был сделать это или допустить убийство?
— Дон Рокко, — закончил профессор: — полагает, что священник должен поступить, как карабинер.
Бедный дон Рокко, которому совесть не позволяла обсуждать этот вопрос в светском обществе, но который уважал своего мучителя, пожилого священника и профессора в епископской семинарии города П., смущенно бормотал извинения:
— Нет… дело в том.. я говорю… мне казалось…
— Я удивляюсь, что вы извиняетесь, дон Рокко, — сказала синьора. — Как вы можете принимать в серьез шутки профессора?
Тот запротестовал и стал ловкими вопросами донимать дона Рокко, постепенно выгоняя из его головы смесь верного инстинкта и неверных рассуждений, безцеремонно очищая его голову от всех неправильных выводов и от всякого здравого смысла и доводя его до полного отупения и покорного раскаяния. Но это продолжалось недолго, потому что синьора попрощалась со своими гостями под предлогом, что было уже одиннадцать часов, и задержала только дона Рокко.
Графиня Карлотта, назначившая его несколько лет тому назад на пост священника церкви Св. Луки, составлявшей ее собственность, держала себя с ним с важностью епископа, и молодой священник по простоте ума и кротости сердца переносил это со святою покорностью.
— Вы сделали бы много лучше, дорогой дон Рокко, — сказала она, оставшись с ним наедине: — если бы меньше занимались делами Сигизмунда и больше думали о своих.
— Почему? — спросил дон Рокко в изумлении. — Я ничего не понимаю.
— Конечно! Городская Управа понимает, а вы ничего не понимаете.
В глазах синьоры ясно выразилось добавление к ее словам: бедный дурачок! Дон Рокко замолчал.
— Когда вернется Лючия?- -спросила она.
Лючия была прислуга, которую дон Рокко отпустил на четыре-пять дней домой в деревню.
— В воскресенье, — ответил он. — Завтра вечером. Ах, вот в чем дело! — воскликнул он вдруг с улыбкою, радуясь своей понятливости. — Теперь я понял, теперь я знаю, что вы хотите сделать. Но это неправда, все это неправда.
Он понял наконец, что речь шла о местных сплетнях относительно амурных сношений его прислуги с неким Моро, настоящим негодяем, давно знакомым с судом и соединявшим дьявольскую хитрость с дурными наклонностями и огромною физическою силою. Некоторые полагали, что он был не совсем скверный человек, но что нужда и дурное обращение несправедливого хозяина толкнули его на дурной путь. Однако, это не мешало всем кругом сильно бояться его.
— Все это неправда? — возразила синьора. — В таком случае я не знаю, что скажут в городе, когда у прислуги священника будут неприятности.
Дон Рокко взбесился и сделал страшное лицо.
— Все это неправда — сказал он резким и решительным тоном. — Я самолично расспросил ее, как только услышал эти сплетни. Все это только людская злость. Она даже не видит никогда этого человека.
— Послушайте, дон Рокко, — сказала синьора. — Вы очень и очень добры. Но раз уже мир так устроен, и это дело возбуждает скандальные толки, то предупреждаю вас, что в случае, если вы не решитесь сейчас же прогнать эту женщину, то я буду вынуждена принять какое-нибудь серьезное решение.
— Как угодно, — сухо возразил священник — я должен быть справедливым, неправда ли?
Графиня поглядела на него и сказала с некоторою торжественностью:
— Хорошо. Я понимаю это так, что вы подумаете сегодня ночью и дадите мне завтра окончательный ответ.
Она позвонила, чтобы велеть принести дону Рокко фонарь, потому что на улице было очень темно, но, к ее великому удивлению, дон Рокко осторожно вытащил фонарик из заднего кармана своей рясы.
— Что вы наделали? — воскликнула синьора. — Вы, наверно, запачкали мне стул!
Она встала, несмотря на уверения дона Рокко, и, взяв одну из свечей, горевших еще на ломберном столике, наклонилась поглядеть на злополучный стул.
— Этакий вы, право! — сказала она. — Понюхайте-ка! Не только запачкан, но совсем испорчен!
Дон Рокко тоже наклонился, уставился, нахмурив брови, на большое жирное пятно, красовавшееся на сером холсте, точно, черный остров, глубокомысленно прошептал: ‘о, да!’ и застыл в немом созерцании.
— Теперь ступайте — сказала синьора. — Что сделано, то сделано.
Казалось, что дон Рокко дожидался разрешения поднять нос, опущенный над стулом в наказание.
— Да, я пойду, — ответил он, зажигая фонарик, — потому что я один теперь дома и боюсь, не оставил ли я дверь отпертою.
И он мигом пожелал графине покойной ночи и исчез, даже не взглянув на нее.
Графиня была крайне изумлена.
— Боже мой, какой простак! — подумала она.
Была сырая и туманная ноябрьская ночь. Маленький дон Рокко семенил быстрыми неровными шажками по направлению к своей тихой обители при церкви Св. Луки, он шел, не останавливаясь, согнувшись в три погибели, болтая по воздуху руками и хмуря брови из-за скрипа камней под ногами на большой дороге. Он обдумывал слова синьоры Карлотты, и серьезный смысл их начинал медленно проникать в его тугой ум. Он обдумывал также будущее собрание Совета, pereat mundus и плохо понятые им ловкие доводы профессора. Не готовое на завтрашний день объяснение Евангелия тоже заставляло его задумываться. Все эти мысли путались в его голове. Нельзя было осуждать бедную Лючию без веских доказательств. Синьора Карлотта была для него почти что повелительницею, но разве он мог забывать того, другого повелителя? Nemo potest duobus dominis servire, так гласит сегодняшнее Евангелие, дорогие братья.
Он также проиграл сегодня в карты, как всегда, и это придавало его мыслям несколько мрачную окраску, несмотря на его вошедшее в пословицу равнодушие ко всем мирским выгодам. Эта дыра в кармане, эта постоянная течь заставляла его задумываться. Разве не лучше было творить милостыню на эти деньги?
— Только и есть мне оправдание, — думал он: — в том, что все пристают ко мне. Не для своего же удовольствия я играю.
Налево от дороги находилась темная бесформенная группа деревьев, от которой путь тихо поднимался по склону пологого холма к трем неровным кипарисам, черневшим на фоне неба. Там наверху среди черных кипарисов находилась одинокая маленькая церковь Св. Луки и прилепившийся к ней маленький монастырь, стоявший уже сто лет пустым. На невысоком холме, поросшем виноградниками, не было других зданий. Ни из монастыря, ни с луга, окружавшего маленькую церковь с кипарисами, не видно было большой дороги, а только другие холмы с приветливыми виноградниками, виллами и деревенскими домами, эти холмы являлись островами на огромной равнине, идущей от других далеких холмов к Альпам и теряющейся на востоке в испарениях невидимого моря. Простодушный священник синьоры Карлотты жил в монастыре совсем одиноко, подобно жрецу молчания, удовлетворяясь своим скудным содержанием и возможностью проповедовать в маленькой церкви до полного изнеможения, ходить на требы — днем на благословение бобов, ночью на помощь умирающим, — и собственноручно выращивать виноград, одним словом он был доволен всем, в том числе и безобразною старою девою, благодаря которой он покорно ел, пил и одевался, не обмениваясь с нею и десятью словами в год.
— Если я откажу ей, — думал он, поднимаясь между высокими живыми изгородями по тропинке, ведшей от большой дороги к церкви Св. Луки: — то это погубит и обесчестит ее. Я не могу сделать этого по совести, потому что глубоко убежден в том, что это неправда. Да еще с этим Моро!
Часы на колокольне пробили одиннадцать. Дон Рокко вспомнил о проповеди, добрую четверть которой оставалось еще написать, и помчался, как только мог, вниз по лугу, окружавшему церковь, к воротам своего двора около колокольни в конце крутой тропинки. Он открыл ворота, дошел до середины двора и остановился в изумлении. В окнах его маленькой гостиной в первом этаже, служившей прежде трапезною для монахов, виднелся слабый свет.
Дон Рокко вышел из дому к графине Карлотте в четыре часа и не возвращался с тех пор домой. Следовательно он не мог забыть потушить лампу. Очевидно, что это была Лючия, вернувшаяся домой раньше обещанного срока. Дон Рокко не стал утомлять свой мозг иными предположениями и вошел в дом.
— Это вы, Лючия?- спросил он. Ответа не последовало. Он вошел в прихожую, заглянул в кухню и неподвижно замер на пороге.
Какой-то человек сидел у очага и грел вытянутые вперед руки над горячими угольями. Он обернулся лицом к священнику и сказал невозмутимым тоном:
— Ваш слуга, дон Рокко.
При свете коптившей керосиновой лампы на столе дон Рокко узнал Моро.
Он почувствовал, что у него слегка подкашиваются ноги и останавливается сердце. Он не шелохнулся и ничего не ответил.
— Присядьте, дон Рокко, — продолжал Моро, по-прежнему ничуть не стесняясь, точно у себя дома. — Садитесь тоже здесь. Сегодня, ведь, холодно и сыро.
— Да, сегодня холодно, — ответил Дон Рокко искусственно добродушным тоном — Сегодня сыро.
И он поставил фонарь на стол.
— Подите сюда, — продолжал тот. — Постойте,я устрою вас сам поудобнее. — Он сходил за стулом и поставил его у очага рядом со своим.
— Пожалуйте, — сказал он.
Дон Рокко тем временем немного оправился от изумления и, страшно хмуря брови, пытался с трудом мысленно охватить все происходящее.
— Спасибо, — ответил он. — Я пойду, сниму плащ и сейчас вернусь.
— Положите плащ здесь, — возразил Моро повелительным тоном, не без некоторой поспешности, что весьма мало понравилось дону Рокко. Он молча положил на стол плащ и шляпу и уселся у очага рядом со своим гостем.
— Извините, что я развел здесь огонек — продолжал тот. — Я тут уже добрых полчаса. Я думал, что вы сегодня дома и занимаетесь. Сегодня, ведь, суббота, неправда ли? Вам, наверно, нужно говорить завтра свою обычную ерунду здешним мужикам?
— Объяснение Евангелия, вы хотите сказать? — с живостью ответил дон Рокко, не знавший страха на этой почве.
— Не сердитесь, — сказал Моро. — Извините, я тоже мужик и говорю, как умею, но с уважением. Не дадите ли мне щепотку табаку?
Дон Рокко подал ему свою табакерку.
— Контрабанда? — произнес тот, хитро подмигивая священнику. В их городке часто продавали табак, попадавший в Италию контрабандным путем.
— Нет, — ответил дон Рокко, вставая. — Может быть наверху у меня найдется сорт получше.
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — поспешно сказал Моро. — Я возьму этого.
И, запустив три пальца в табакерку, он забрал целый фунт табаку и стал медленно понюхивать его, глядя на огонь. Угасающее пламя освещало его черную бороду, землистое лицо и живые и умные глаза.
— Теперь вы, наверно, согрелись, — рискнул было сказать дон Рокко после минутного молчания. — Вы можете пойти домой.
— Гм! — заметил тот, пожимая плечами. — Мне надо бы сперва сделать одно дельце.
Дон Рокко съежился немного на стуле, сильно замигал веками и как-то странно нахмурил лоб.
— Я сказал это, потому что уже поздно — пробормотал он грубоватым, но робким тоном. — У меня как раз тоже есть дело.
— Проповедь? Неправда ли, проповедь, проповедь? — повторял тот машинально, глядя в раздумье на огонь. — Послушайте, — заключил он: — сделаем вот как. Я видел в гостиной перо, бумагу и чернильницу. Садитесь там и пишите свою болтовню. Я же тем временем, если вы будете так добры разрешить мне это, закушу здесь слегка, потому что вот уже шестнадцать часов, как у меня не было ни крошки во рту. Когда мы кончим свои дела, то поговорим.
Дон Рокко был сперва, по-видимому, не вполне согласен с ним. Но насколько он отличался пламенностью религиозного красноречия, настолько он был некрасноречив в мирских вопросах. Он сумел только съежиться и выразить тихим мычаньем какое- то сомнение, после чего, видя, что Моро продолжает молчать, он встал со стула с большими усилиями чем, если бы прилип к нему.
— Я пойду, посмотрю, — сказал он: — но я боюсь, что дома почти ничего нет. Прислуга…
— Не беспокойтесь, — прервал его Моро. — Предоставьте это дело мне, а сами ступайте писать.
Он зажег другую лампу и отнес ее в соседнюю гостиную, выходившую окнами на юг — на двор, тогда, как окна кухни выходили на север, на заднюю часть старого монастыря, где находились погреб и колодезь. Затем он вернулся, уверенно снял со стены, на глазах у удивленного священника, ключ, висевший в самом темном углу кухни, открыл им стенной шкаф, уверенным жестом достал оттуда козий сыр, о существовании которого дон Рокко и не подозревал, вынул из буфета хлеб и из ящика стола большой нож.
Это был третий или четвертый раз в жизни дона Рокко, когда знаменитые морщины на его лбу исчезли на несколько мгновений, и он перестал хлопать веками.
— Вы смотрите, дон Рокко, — сказал Моро с видимым удовольствием: — что я — свой человек в вашем доме. Займитесь теперь своим писанием, а после услышите. Раздуем-ка также огонь, — добавил он, когда священник немного оправился от изумления и прошел в гостиную.
Он взял железные мехи, направил один конец на уголья и задул с другого конца с такою необычайною силою, что они издали громкий свист. Затем он уселся ужинать.
Что это с ним делалось? То он ел, то поднимал голову и сидел в раздумье, то ходил взад и вперед по кухне, натыкаясь на стол и стулья. Он производил впечатление животного в клетке, которое то поднимает морду от кости, глядит и прислушивается то опять принимается за нее, то опять бросает, бешено мечется по клетке и скрежещет зубами.
Дон Рокко тем временем сидел за своим черновиком и продолжал обдумывать виденное. Но он не смог, по простоте душевной, прийти к какому ни- будь заключению, прислушиваясь в то же время к шагам и шуму в соседней комнате с каким-то неясным беспокойством, чуть не страхом. — Потом услышите, — повторял он. — Что-то мне придется услышать? Где-то теперь мои деньги? — Он положил их в комоде в своей спальне, но там всего-то было две бумажки по десяти лир, и дон Рокко с облегчением подумал о том, что новое вино не было еще продано, и эти деньги были крепко упрятаны от когтей Моро.
Но к насилию по-видимому, Моро прибегать не собирался. — В худшем случае пропадут мои двадцать лир, — заключил дон Рокко, успокаиваясь в философском и христианском равнодушии к золоту. Он предоставил мысленно двадцать лир их судьбе и постарался вернуть мысли к священному тексту ‘nemo potest duobus dominis servire’. В то же время ему почудился среди поспешных шагов Моро громкий глухой шум где-то вдалеке, точно какая-то дверь открывалась под сильным напором, затем падение опрокинутого стула в кухне, затем опять глухой шум. Моро вошел в гостиную и резко захлопнул за собою дверь.
— Я пришел, дон Рокко, — сказал он. — А вы готовы?
— Настал момент, — подумал священник, и все остальные мысли вылетели у него из головы.
— Нет, не кончил, — ответил он. — Но я кончу, когда вы уйдете. Чего вы хотите?
Моро взял стул, уселся против него и оперся локтями о стол.
— Я веду скверный образ жизни синьор, — сказал он. — Собачий, а не христианский образ жизни.
У дона Рокко, приготовившегося к худшему, растаяло сердце, и он ответил строго, не поднимая глаз:
— Надо переменить его, сын мой, надо переменить его.
— Потому-то я и пришел сюда, дон Рокко, — возразил тот. — Я хочу исповедаться.
— Теперь, сейчас же, — добавил он, так как священник молчал.
Дон Рокко захлопал глазами и немного съежился.
— Хорошо, — сказал он, по-прежнему не поднимая глаз. — Теперь мы можем поговорить, но для исповеди вы могли бы вернуться завтра. Следует немного приготовиться к ней, надо также посмотреть достаточно ли вы образованы.
Моро выпалил необычайно спокойным и ровным тоном три или четыре бранных заряда против Бога, точно читал Аuе, желая показать этим, что он знает не меньше настоящего священника.
— Ах, вот видите, вот видите, — сказал дон Рокко, съеживаясь еще больше прежнего. — Вы плохо начинаете, сын мой. Вы хотите исповедаться, а богохульствуете.
— Вы не должны обращать внимания на такие мелочи, — ответил Моро. — Уверяю вас, что Господь Бог не обращает на них внимания. Это просто привычка и больше ничего.
— Дурная привычка, дурная привычка, — произнес дон Рокко нравоучительным тоном, глядя на платок, который он держал у носа двумя руками.
— Одним словом, я исповедуюсь, — настоятельно повторил тот. — Молчите, молчите, не говорите нет. Вы услышите много интересного.
— Теперь нет, безусловно нет, — запротестовал дон Рокко, вставая. — Теперь вы еще не подготовлены. Поблагодарим сейчас Господа Бога и Мадонну за то, что они растрогали ваше сердце, а потом вы пойдете домой. Завтра утром приходите к обедне, а после обедни мы опять потолкуем.
— Ладно, — ответил Моро. — Молитесь, коли хотите.
Дон Рокко встал на колени около дивана и, обернувшись к Моро, стал, по-видимому, ждать, чтобы тот последовал его примеру.
— Молитесь, молитесь, — сказал Моро. — У меня болит одно колено, и я буду читать молитвы, сидя.
— Хорошо, садитесь здесь на диване поближе ко мне, — тут вам будет удобнее — и следите сердцем за моими словами, глядя на Распятие против вас. Помолимся Господу Богу и Мадонне, чтобы они удержали вас в добром намерении, давшем вам счастье чистосердечно исповедаться. Как похвально, что вы вернулись к Богу!
Сказав это, дон Рокко стал читать Pater и Аuе, часто поднимая голову в порыве набожности. Моро отвечал ему, сидя на диване. Можно было подумать, что он исповедник, а тот — кающийся грешник.
В конце концов дон Рокко перекрестился и встал.
— Теперь сядьте тут, я буду исповедоваться, — сказал Моро как ни в чем не бывало. Дон Рокко остановил его. Разве они не уговорились, что он исповедуется завтра? Но тот не слушал его и продолжал с настойчивым спокойствием стоять на своем. — Ну, теперь довольно, — сказал он вдруг. — Слушайте, я начинаю.
— Говорю вам, что это невозможно, и я не желаю исповедовать вас, — возразил дон Рокко. — Ступайте домой, слышите, а я пойду теперь спать.
Он направился было к двери, но Моро предупредил его, подскочил к двери, запер ее на ключ и положил ключ в карман.
— Нет, синьор, вы не уйдете отсюда, — сказал он. — Разве я не могу умереть сегодня ночью? Разве не достаточно для этого, чтобы Господь Бог попросту дунул на меня вот так?
Он дунул на маленькую керосиновую лампу и потушил ее.
— А если я попаду в ад, — продолжал он мрачным голосом впотьмах: — то, ведь, и вы попадете туда же!
При этом неожиданном насилии и в наступившей темноте бедный священник совсем растерялся и, не зная, в каком мире он находится, стал только повторять: ‘хорошо, хорошо!’ и ощупью отыскивать диван. Моро чиркнул себе по рукаву спичкою, и перед глазами дона Рокко мелькнули стол, стулья и оригинальный кающийся грешник, а затем воцарилась еще более глубокая тьма, чем раньше.
— Нашли диван? — сказал Моро. — Теперь я начинаю. Сперва самый тяжкий грех. Вот уже пятнадцать лет, как я не был на исповеди, но еще тяжелее грех — это то, что я путался с этим уродом — вашею прислугою.
— Здорово! — невольно воскликнул дон Рокко.
— А что я хорошо знаю вашу кухню, — продолжал Моро: — так это потому — что я побывал здесь раз пятьдесят — по вечерам, когда вас не было дома — и ел и пил с вашей Лючией. Затем вы может быть замечали, что у вас пропадало иногда по несколько лир…
— Я ничего не знаю, нет, я ничего не знаю, — пробормотал дон Рокко.
— По две-три из тех немногих лир, что вы держите в глубине леваго верхнего ящика комода.
У дона Рокко вырвалось восклицание удивления и печали.
— Что касается меня, то я перестал красть, — продолжал тот: — но эта ведьма растащит все ваше хозяйство. Это скверная баба, дон Рокко, скверная баба! Мы должны непременно избавиться от нее. Вы помните, что у вас в прошлом году пропала рубашка? Она теперь на мне: Лючия дала мне ее. Вернуть ее вам я не могу, потому что…
— Ничего, ничего, продолжайте, — прервал его дон Рокко. — Дарю вам ее.
— А еще пропало несколько стаканов вина, но не я один выпил их. Еще серебряная табакерка с портретом Пия IX.
— Черт возьми! — воскликнул дон Рокко, воображавший, что эта драгоценная табакерка, подаренная ему одним старым коллегою, лежала в его комоде. — И она тоже?
— Да, пропита, синьор, пропита в две недели. Только не бранитесь, потому что, ведь, это исповедь.
— Что там такое?
Со двора послышался удар в ворота. Кто-то либо ударил по ним кулаком, либо запустил в них камнем.
— Бродяги, — сказал Моро. — Мошенники, которые шатаются по ночам. А может быть и за вами, чтобы пойти к больному. Пойду-ка, погляжу.
— Да, да, — поспешно сказал дон Рокко.
— Я вернусь завтра, — продолжал тот: — потому что вижу, что у вас нет охоты исповедовать меня сегодня.
Он вытащил спички и зажег лампу.
— Послушайте, дон Рокко, — сказал он. — Я хочу стать порядочным человеком и работать. Но для этого мне нужно перебраться в другое место, а на что я буду кормиться там первые дни? Вы меня поняли?
Дон Рокко почесал затылок.
— Хорошо, приходите завтра утром, — сказал он.
— Конечно! Но у меня есть здесь кое-какие мелкие должишки, и мне хотелось бы, показываясь завтра на людях, глядеть всем прямо в глаза.
— Хорошо, — сказал дон Рокко добродушным тоном, но сильно хмуря лоб. — Подождите немного.
Он взял лампу, вышел из гостиной и скоро вернулся с бумажкою в десять лир.
— Получите, — сказал он.
Тот поблагодарил и ушел. Дон Рокко проводил его с лампою до середины двора и подождал, пока Моро вышел за ворота и крикнул ему, что там никого нет. Тогда дон Рокко запер ворота и вернулся домой.
Он был слишком возбужден, чтобы сразу лечь спать. — Черт возьми, — повторял он мысленно. — Черт возьми! — Он никогда не мог бы представить себе такого оригинального случая, и как странно, что этот случай выпал именно на его долю. Он чувствовал, что мозг его напряжен, точно при игре в карты, когда он не понимал игры, и все обыгрывали его. Какой хаос добра и зла, горечи и умиления царил в его душе! Чем более странным казался ему этот случай, с тем большею ,верою и умилением он предавал себя в руки Божии. Вспоминая, как он подошел к порогу кухни и увидел у очага этого человека, он испытывал более сильный ужас, чем от реального впечатления, но это чувство сейчас же уступало место мистическому восхищению неисповедимыми путями Господними. Конечно, вина Лючии была тяжела, но как ясно была видна рука Провидения! Привести этого человека в дом священника, от греха к прощению! Какой великий дар послал ему Господь Бог, ему, последнему из приходских и епархиальных священников! Так низко опустившаяся, так глубоко погрязшая в грехе душа! Угрызения совести стали мучить его за то, что он слишком пожалел об обмане прислуги и о пропаже табакерки. Стоя на коленях у своей постели, он стал читать, сильно мигая, бесконечную серию Pater, Аuе, Gloria, моля Господа Бога, Святого Луку и Святого Рокко помочь ему направить должным образом это не вполне созревшее еще обращение к Богу. Однако, придти исповедоваться, извергая целый поток богохульства и обвинять больше других, чем себя! Но состояние души Моро было так ново и в то же время так определенно, что представилось дону Рокко скорее в привлекательном виде. Здоровый плод, в котором одна единственная точка только что начала портиться. Но об этом завтра!
Когда он разделся и, улегшись в постель, повернулся на бок, чтобы уснуть, ему пришло в голову, что на следующее утро вернется Лючия. Эта мысль сейчас же повлекла за собою другую, и он повернулся на спину.
Перед ним встала поистине трудная задача. Рассказал ему Моро о Лючии на исповеди или нет? Дон Рокко вспомнил, что не сделал никакого замечания, когда тот объявил, потушив лампу, что желает исповедаться, и когда тот сказал ему: ‘Только не бранитесь, потому что, ведь, это исповедь’. Следовательно, были веские доводы в пользу того, что это была настоящая исповедь, а если кающийся грешник и прервал ее, то это, отнюдь, не лишало ее священного характера, если предположить, что он вообще существовал при их вчерашнем разговоре. А что же вытекало из этого? Лючия? Ответ синьоре Карлотте? Черт возьми! Да это был точно такой же случай, как с Сигизмундом. Дон Рокко страшно нахмурил брови, сосредоточенно глядя на потолок.
Он вспомнил pereat mundus и доводы этого кладезя премудрости, этого ученого человека — профессора. Лючии невозможно было отказать теперь. Неясные слова синьоры Карлотты окончательно проникли теперь в его мозг. Очевидно, что должен был уйти он: pereat Rochus.
На колокольне пробили часы. Ночной бой часов был дорог дону Рокко. Его простое сердце немного смягчилось, и Сатана воспользовался его настроением, чтобы показать ему маленькую тихую церковь, окруженную кипарисами и принадлежавшую исключительно ему и никому другому, с одною особенно дорогою его сердцу смоковницею близ колокольни, и дать ему почувствовать мирную тишину келий, освященных пребыванием в них в прежние времена стольких набожных душ, и приятную жизнь в так хорошо подходившей к его смиренному характеру спокойной обители Святого Луки, где он исполнял на деле и на словах свои священные обязанности, не имея никаких светских дел и не неся никакой мирской ответственности. Сатана показал ему также как трудно найти теперь хорошее место, и напомнил о нужде старого отца и сестры, бедных крестьян, из которых один был слишком стар а другая слишком слаба здоровьем, чтобы работать и зарабатывать себе на пропитание. Сатана дошел до того, что стал казуистом и постарался доказать ему, что и не нарушая тайны, он мог отпустить прислугу под любым предлогом, но предложение воспользоваться таким образом исповедью заставило дона Рокко так грозно нахмурить лоб, что диавол поспешил убраться.
Таким образом, дону Рокко оставалось только держать Лючию по-прежнему у себя и предоставить ей самой подумать о том, как бы согласовать впредь свое поведение со священным текстом: nemo potest duobus dominis servire. Святые слова являлись теперь у него сами собою. Дон Рокко попробовал связать мысленно последние фразы проповеди на следующее утро, но это была слишком трудная задача. Тем не менее ему удалось бы разрешить ее в конце концов, если бы он не уснул крепким сном на одном особенно трудном месте.
Он проспал недолго и встал на рассвете. Прежде чем спуститься вниз, он подошел к окну взглянуть, какова погода. Когда он отходил от окна, ему бросилась в глаза дверь погреба. Она была открыта.
Дон Рокко спустился вниз и вошел в погреб, но тотчас же вышел оттуда с взволнованным видом. Вина там не было, — ни вина, ни бочки. Вместо них виднелись на земле перед погребом свежие следы колес.
Дон Рокко проследил их до главной дороги, где они терялись. От них оставалась только короткая дуга от края до середины дороги, где они исчезали в лабиринте других следов. Дону Рокко не пришло в голову сейчас же отправиться к каким-нибудь властям заявить о происшедшем. Мысли являлись в его голову весьма медленно, и эта мысль, наверно, не должна была явиться раньше полудня.
Он в раздумье вернулся домой.
— Этот шум! — сказал он про себя. — Этот удар камнем в ворота! К счастью, Моро был в то время со мною, иначе подозрение пало бы на него. — Он вернулся к двери погреба, хорошенько разглядел выломанную дверь, взглянул на место, где стояла прежде бочка и, слегка почесав затылок, отправился в церковь служить обедню.
На обедне была масса народу. До начала и по окончании службы только и было разговоров, что о краже. Всем хотелось поглядеть на пустой погреб, выломанную дверь и следы колес.
Две бутылки, потерянные ворами, исчезли в карманах одного из верующих. Никто не мог понять, как это священник ничего не заметил, а он утверждал без дальнейших объяснений, что ничего не слыхал. Женщины выражали ему соболезнование, а мужчины почти все восхищались ловкостью воров и смеялись над бедным священником, который страдал очень крупным недостатком — трезвостью и не умел по братски выпить стаканчик в теплой компании. А больше всего они смеялись во время проповеди над угрюмым выражением его лица, которое объясняли исчезновением вина из погреба.
О Моро никто не говорил, и сам он не явился в церковь ни во время обедни, ни после нее, и бедного дона Рокко стали мучить угрызения совести и опасения, что он не сумел хорошенько внушить грешнику чувство долга. Вечером же явились карабинеры, осмотрели все и допросили священника. У него не было никаких подозрений? Нет, никаких. Они пожелали узнать, где он спит. Как же так он ничего не слышал? Этого он и сам не знал, он был не один дома. В котором часу? Примерно между одиннадцатью и часом ночи. Один из карабинеров двусмысленно улыбнулся, но дон Рокко по своей детской наивности даже не заметил этого. Карабинер спросил, не имеет ли он подозрений на некоего Моро, так как его видели незадолго до одиннадцати часов поднимающимся в монастырь Св. Луки. Тогда дон Рокко стал пламенно уверять, что он твердо убежден в невинности этого человека, и под влиянием настойчивых вопросов выложил им свое главное доказательство: именно Моро то и сидел у него в это время по своим делам. — Может быть не по тем, что вы думаете, — сказал карабинер. — Если бы вы знали, что я думаю! — Дон Рокко не знал этого, да и не желал узнавать по своей смиренной кротости. Он никогда не интересовался чужими мыслями, с него достаточно было труда разбираться в своих собственных. Карабинеры поставили ему еще несколько вопросов и ушли, унеся с собою единственный предмет, найденный в погребе — штопор, причем совестливый дон Рокко не пожелал утверждать по недостатку памяти, что штопор принадлежит ему, несмотря на то, что он уплатил за него своему предшественнику двойную стоимость. Теперь его погреб и совесть были одинаково чисты.
Когда стали спускаться сумерки, дон Рокко вышел на двор читать требник, гуляя взад и вперед, чтобы иметь немного моциона, не удаляясь от дома. Почем знать? Может быть этот человек и придет еще? Время от времени дон Рокко останавливался и внимательно прислушивался, но кругом слышны были только голоса крестьян внизу на равнине, скрип колес и лай собак. Но вот наконец на тропинке, спускавшейся между кипарисами, послышались шаги, это были медленные, но не тяжелые господские шаги с тихим скрипом священнических башмаков, шаги, имевшие свое тайное значение и выражавшие для людей, знающих в этом толк, неторопливое стремление к серьезной цели.
Ворота открылись, и дон Рокко, стоя посреди двора, увидел перед собою хитрое, насмешливое лицо профессора Марина.
Увидя дона Рокко, профессор остановился, расставив ноги и заложив руки за спину, и стал молча покачивать головою и верхнею частью туловища справа налево, улыбаясь со смешанным выражением соболезнования и насмешки. Бедный дон Рокко тоже глядел на него молча и почтительно улыбался, покраснев, как помидор.
— Что же, все? — сказал наконец профессор, прекращая свою мимику и делаясь серьезным.
— Все, — ответил дон Рокко загробным голосом. — Не оставили ни одного глотка.
— Здорово! — воскликнул тот, подавляя взрыв смеха и подходя ближе.
— Ничего, ничего, сын мой, — сказал он с неожиданным добродушием. — Дайте-ка мне щепотку. Ничего, — продолжал он, понюхав табак. — Такие вещи всегда можно уладить. У синьоры Карлотты наготовлено столько вина, что для нее ничего не значит одною бочкою больше или меньше… Вы понимаете, сын мой! Синьора Карлотта очень добрая женщина, очень и очень добрая…
— Да, да, добрая, очень добрая женщина, — пробормотал дон Рокко, глядя в табакерку.
— Какой вы счастливец, мой дорогой! — продолжал Марин, хлопая его по плечу. — Вы живете здесь, как папа.
— Я доволен, я доволен, — сказал дон Рокко, улыбаясь, и морщины на его лбу разгладились на одно мгновение. Ему было приятно слышать это от человека близкого к синьоре Карлотте.
Профессор огляделся кругом с выражением восхищения, точно видел это место в первый раз.
— Настоящий рай! — сказал он обводя глазами грязные стены двора и устремляя взор на художественно приютившуюся под защитою колокольни смоковницу., в высоком углу между воротами и старым монастырем.
— Чего стоит одна эта смоковница! — добавил он. — Какая красота! Она выражает поэзию теплой и тихой зимы на юге и приветливостью и веселою невинностью скрашивает строгость священных стен. Поразительно красиво!
Дон Рокко глядел на смоковницу, точно видел ее в первый раз. Он любил ее, но никогда не подозревал в ней прежде стольких качеств.
— Она пускает молодые ростки, — сказал он, точно отец, который выслушивает похвалы присутствующему тут же сыну и крайне доволен этим, но вставляет несколько строгих слов, чтобы скрыть свое волнение и не дать сыну слишком возгордиться. Затем он пригласил профессора войти в дом.
— Нет, нет, дорогой мой, — ответил профессор, бесшумно смеясь над выходкою дона Рокко о молодых ростках. — Погуляем лучше здесь.
Они медленно перешли двор, вышли в виноградник, расположенный уступами по обоим склонам холма и направились по пологому склону, поросшему травою.
— Какая прелесть! — сказал профессор.
Между широким, холодным небосклоном и сырою мрачною равниною медленно угасали последние лучи света, озаряя поблекшую траву холма и мирно отдыхающую красную листву виноградников. В теплом воздухе не было заметно ни малейшего движения.
— Все это ваше? — спросил профессор.
Дон Рокко продолжал молчать не то из скромности, не то из опасения перед неизвестным будущим.
— Сумейте сохранить это место, сын мой, — продолжал тот. — Верьте моему опыту, я знаю, что таких чудных мест, как это, нет во всей епархии.
— Еще бы! — заметил дон Рокко.
Профессор Марин остановился.
— Кстати, — сказал он. — Графиня Карлотта говорила со мною. Послушайте, дорогой дон Рокко, я надеюсь, что вы не наделаете глупостей.
Дон Рокко не отрывал глаз от своих ног.
— Ну, послушайте же! — продолжал тот. — Наша Карлотта бывает иногда довольно непонятной особой, но на этот раз она права, дорогой мой сын. Я говорю с вами откровенно. Вы одни не знаете про весь этот скандал, а между тем здесь только и кричат об этом.
— Я ничего не слышал, — проворчал дон Рокко.
— Но я говорю вам это, и графиня уже не раз говорила вам.
— А вы знаете, что я ответил ей на это вчера вечером?
— Знаю, большую глупость.
При этих словах дон Рокко слегка встрепенулся и, по-прежнему не поднимая глаз, резко проворчал в свое оправдание:
— Я ответил согласно своему убеждению и не могу переменить теперь своего решения.
Он был смиренный сердцем человек, но здесь речь шла о справедливости и правде.
Это был его долг говорить согласно правде или тому, что он считал правдою. Но почему же они приставали к нему в таком случае?
— Вы не можете изменить своего решения? — сказал профессор, наклоняясь к нему и устремляя на его лицо изумленный взгляд. — Вы не можете?
Дон Рокко молчал.
Профессор выпрямился и продолжал свой путь.
— Хорошо, — сказал он с искусственным спокойствием. — Как угодно.
И он быстро повернулся к дону Рокко, совсем медленно следовавшему за ним.
— Неужели вы действительно воображаете, — воскликнул он с презрением, — что она какая-то святая женщина? Неужели вы не придаете никакого значения местным слухам и скандальным толкам? Идти против всех окружающих, против той, которая содержит вас, против вашего же блага, против самого Провидения, и все это из-за какой-то дряни? Правда, дорогой дон Рокко, если бы я не знал вас, то я подумал бы Бог знает что.
Дон Рокко ежился и яростно мигал глазами, точно боролся с тайными мучениями и горькими словами, которые были готовы сорваться с его языка против его желания.
— Я не могу переменить своего решения, вот и все, — сказал он в заключение всех своих усилий. — Я не могу.
— Но почему же, во имя неба?
— Потому что совесть не позволяет мне сделать это.
И дон Рокко поднял наконец глаза.
— Я уже сказал синьоре, что не могу поступить против справедливости.
— Какая там справедливость? Это одно упрямство мой друг. Если вы сказали глупость вчера, то вам необходимо повторить ее сегодня? А, если вы не верите тому, что говорят про Лючию, то неужели вы не можете найти других причин, чтобы отказать ей. Откажите за то, что она не выводит жирных пятен с вашего платья, не штопает вам носков или подает макароны без соуса и не солит тыквы.
— Но в действительности причина будет все одна и та же, — мрачно ответил дон Рокко.
Даже профессору Марину было нелегко ответить на такой довод, и он мог только проворчать сквозь зубы: — Господи, какой упрямый!
Они дошли до небольшой группы жалких кипарисов, растущих на склоне холма против маленькой долины и другого, более высокого холма. Там они опять остановились, и профессор, которому дон Рокко был дорог своею простодушною добротою, а отчасти и тем, что служил для него разнообразною темою для приятных шуточек, усадил его рядом с собою на траву и сделал последнюю попытку переубедить его, стараясь всеми способами выпытать у него причины, по которым он верил так упорно в невинность Лючии. Но ему не удалось ничего добиться. Дон Рокко продолжал ссылаться на свой разговор с синьорою Карлоттою накануне вечером и повторять, что он не может переменить своего решения.
— В таком случае вам придется проститься с обителью Св. Луки. сын мой, — сказал покорным тоном профессор Марин.
Дон Рокко сильно замигал, но не произнес ни звука.
— Графиня Карлотта ждала вас сегодня, — сказал профессор: — но вы не пришли. Потому она поручила, мне передать вам, что в случае, если вы не согласитесь отпустить Лючию не позже первого декабря, то вы будете свободны с Нового года и даже раньше, если пожелаете.
— Я не смогу уехать раньше Рождества, — робким тоном произнес дон Рокко. — Приходскому священнику всегда нужна помощь в это время.
Профессор улыбнулся.
— Что же вы думаете? — сказал он. — Что у синьоры Карлотты не найдется наготове священника? Подумайте, пока еще не поздно.
Дон Рокко задумался. Ему редко приходилось думать так быстро. Раз эта женщина давала повод к возникновению скандальных толков, и у синьоры был под рукою другой священник, то ему было вполне ясно, какое принять решение.
— В таком случае, — ответил он: — я уеду как, можно раньше. Мой отец и сестра должны были приехать ко мне на этих днях, но теперь я сам поеду к ним.
У него была также мысль увезти эту женщину с собою. Его родным не нужно было прислуги, а он сам, оставаясь без места, не мог содержать ее. Но некоторые разумные мысли никогда не проникали в его сердце и весьма поздно в голову, и в последнем случае дон Рокко обыкновенно хлопал себя по лбу или чесал затылок, точно они мешали ему.
Спускаясь в обитель Св. Луки, профессор рассказал, что карабинеры разыскивают Моро, на которого пало подозрение в соучастии в одном недавно совершенном вооруженном грабеже, несколько участников его попали как раз в это утро в руки правосудия. Дон Рокко услышал об этом не без некоторого удовольствия, теперь он мог объяснить себе, почему Моро не явился к нему.
— Почем знать, — рискнул он сказать. — Может быть Моро уехал и больше не вернется. Тогда по крайней мере будет положен конец сплетням, неправда ли?
— Да, мой дорогой. — ответил профессор, видя, куда тот клонит речь. — Но вы, ведь, знаете синьору Карлотту. Для нее безразлично, останется ли Моро здесь или уедет. Надо отпустить Лючию.
Дон Рокко не сказал больше ни слова, и профессор также. Дон Рокко проводил своего гостя до кипарисов у церкви, остановился поглядеть ему вслед, пока тот не исчез в конце тропинки, и, тяжело вздыхая, вернулся домой.
Позже, когда он шел, закутавшись в плащ, со свечою в руке, по коридору, ведущему на клирос церкви, сомнения предыдущей ночи с новою силою охватили его. Была ли это настоящая исповедь? Он остановился в пустынном коридоре, глядя на свечу и позволяя приятным искусительным мыслям проникнуть на одно мгновение в его инертный ум. Воспользоваться каким-нибудь предлогом, отпустить прислугу, мирно жить и умереть в тихой обители Св. Луки! Но сердце вдруг сильно забилось в его груди. Эти мысли внушал ему диавол! Как поступил может быть в древние времена на этом самом месте монах, которого мучили ночные пламенные видения любви и удовольствия, так и дон Рокко поспешно сотворил знамение креста, поспешил на клирос и углубился в набожное чтение требника.
Через десять дней в тот же самый час, дон Рокко стоял и молился перед алтарем Божией Матери около кафедры.
На следующий день он должен был навсегда покинуть обитель Св. Луки. Он уговорился с синьорою Карлоттою, что сделает вид, будто отлучается на короткое время — недельки на две, навестить старика отца и напишет оттуда, что не может вернуться по семейным обстоятельствам. Прежде, чем узнать о случившемся, бедный старый крестьянин написал сыну письмо с просьбою прислать денег, и дону Рокко пришлось продать свою скудную обстановку, чтобы не тратиться на ее перевозку и не явиться домой с пустыми руками. Он ехал туда с намерением пробыть у своих как можно меньше и принять место священника, где бы ни заблагорассудилось Курии, которой он написал, прося устроить его.
Ни о вине, ни о ворах не было никаких точных сведений, но говорили, что подозрение пало на одну содержательницу гостиницы, новую фаворитку Моро, которая, по слухам, приняла украденное вино. Относительно Моро некоторые говорили, что он бежал, другие, что он скрывается. Карабинеры, держались по-видимому, второго мнения, потому что не переставали усердно искать его, но все поиски были напрасны.
Лючия вернулась и держала себя в течение нескольких дней как-то странно — небрежно относилась к своим обязанностям, была резка со своим барином и плакала без всякой видимой причины. Однажды вечером она ушла, сказав, что пойдет в церковь молиться, видя, что она не возвращается, дон Рокко философски лег спать в девять часов и так и не узнал, в котором часу она вернулась домой. Но на следующий день он был очень обрадован счастливой переменой, произведенной в ней молитвою, потому что она стала совсем другой — спокойной, внимательной, заботливой — и с довольным видом говорила о предстоящем отъезде и о месте, которое дон Рокко обещал найти ей у одного знакомого священника, для нее это было повышением. Кроме того она была охвачена совершенно новым для нее аскетическим пылом. Когда дон Рокко ложился спать, она уходила в церковь и проводила там целые часы.
А теперь дон Рокко поужинал в последний раз в бывшей трапезной монастыря и читал требник в маленькой церкви Св. Луки, такой же простой, набожной и строгой, как он сам, с полу до черного потолка.
У бедного священника было тяжело на сердце. Уехать так из своего гнезда, безо всяких почестей, явиться с унижением и горечью в сердце к отцу и сестре, которые гордились им и возлагали на него все свои надежды! Он был совершенно прав, хмуря лоб над своим требником.
Кончив читать, он уселся на скамейке. Ему было тяжело расставаться со своею маленькою церковью. Это был последний вечер! Он сидел с неподвижным взглядом, мерно мигая глазами, нахмуренный и мрачный, как убойное животное, которое ожидает смертельного удара. Он провел несколько часов после обеда среди своих виноградников, среди тех, что он посадил три года тому назад, и которые уже принесли ему первые плоды. Высокие кипарисы и чудный вид на равнину и на другие холмы не возбуждали в нем ни одной мечты, его крестьянское сердце страдало только за прекрасные виноградники и плодородные поля. Он сорвал, краснея от стыда, виноградную ветвь и метелку маиса, чтобы увезти их с собою в виде воспоминания. Это была его поэзия. Из церкви он ничего не мог увезти и, наоборот, повсюду оставлял в ней свое сердце: на алтаре, где он впервые объяснял Евангелие, в старинном дискосе, поддерживавшем в нем набожность во время богослужения, на прекрасной статуе Мадонны, которой подняли плащ у ворота, благодаря его стыдливому вмешательству, на гробнице одного епископа, которому два века тому назад мир и тишина обители Св. Луки показались лучше мирских прелестей. Почем знать, будет ли когда-нибудь другая церковь принадлежать ему всецело, как эта? Он не мог встать, его терзали такие нравственные страдания, о которых он не имел до сих пор никакого понятия. Он быстро мигал глазами, точно отгонял от себя горькие слезы, на самом же деле он не плакал, но глаза его блестели больше обыкновенного.
В половине десятого в церковь со стороны клироса вошла Лючия, ища своего барина. — Я сейчас приду, я сейчас приду, ступайте, — ответил дон Рокко.
Он воображал, что находится один в церкви, но если бы он откинул голову назад, то увидел бы кое-что совсем необычайное. Чья-то человеческая голова безшумно появилась на кафедре и взглянула вниз на священника при слабом свете керосиновой лампы. Это были дьявольские глаза Моро на чисто выбритом, как у священника, лице. Голова поднялась в полумраке, и две длинных руки сделали в воздухе резкий жест нетерпения. В тот же момент дон Рокко повторил девушке, остановившейся в нерешимости: — ступайте, ступайте, я сейчас приду.
Она вышла.
Тогда дон Рокко встал со скамьи и поднялся на главный алтарь. Человеческая фигура спустилась с кафедры и быстро исчезла.
Дон Рокко обернулся к пустым скамейкам, представил их себе полными народа, точно в воскресенье, и в нем пробудился дух красноречия.
— Благословляю вас, — сказал он громко. — Мне хотелось бы, чтобы вы присутствовали здесь теперь, но это невозможно, потому что вы не должны ничего знать. Благословляю вас и прошу простить меня, если я виноват в чем-нибудь перед вами. Gloria Dei cum omnibus vobis.
Искушение было слишком велико для одного человека. В пустой церкви послышался глухой голос: