Пьер Лоти, Леметр Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Пьеръ Лоти.

Я только что перечиталъ, почти не отрываясь, въ деревн, прижавшись къ родимой почв, подъ небомъ, дарующемъ нгу и грозу, вс шесть томовъ сочиненій Пьера Лоти. Повернувъ послднюю страницу, я чувствую себя совсмъ опьянлымъ. Я весь переполненъ чарующими и грустными воспоминаніями безконечнаго множества глубокихъ впечатлній, а сердце охвачено какой то всеобъемлющей и смутной нжностью. Говоря, по возможности, боле опредленно, эти дв тысячи страницъ заставили меня воспринять слишкомъ большое количество новыхъ, неожиданныхъ представленій, представленія же сопровождались слишкомъ большимъ количествомъ радости и вмст глубокой печали, слишкомъ большой долей желаній, неопредленныхъ и недостижимыхъ…. Душа моя напоминаетъ инструментъ, слишкомъ много вибрировавшій, которому глухіе отголоски прошлыхъ вибрацій причиняютъ боль. Мн хотлось бы наслаждаться и страдать жизнью во всей ея совокупности и, подобно Св. Антонію въ конц его искушеній, обнять весь міръ.

Вы можете, если угодно, находить чрезмрнымъ впечатлніе, оставленное во мн этими романами. Сознаюсь и самъ, что моя критическая совсть смущается ими. Величайшія изъ произведеній искусства не приводили меня въ такое волненіе. Что же такое въ этихъ разсказахъ Лоти? Вдь сочинены они все-таки съ большой небрежностью, писаны языкомъ сжатымъ, маленькими, очень гладкими фразами. Вы не встртите въ нихъ ни странныхъ или могучихъ драмъ, ни изощреннаго анализа характеровъ, ибо все содержаніе ихъ ограничивается любовью, сопровождаемой разлуками, и души дйствующихъ лицъ весьма обыкновенны.

Множество книгъ, старыхъ и новыхъ, требуютъ совсмъ иного напряженія мысли, замысла и выполненія. Между тмъ романы Лоти поглощаютъ и подавляютъ меня сильне всякой драмы Шекспира, сильне трагедій Расина, сильне романовъ Бальзака’, Вотъ, и это безпокоитъ меня. Колдовство что ли какое въ нихъ вложено, заклятіе или чары, которыя необъяснимы, или же объясняются чмъ нибудь инымъ, помимо литературныхъ достоинствъ?

Эти романы потрясаютъ душу одновременно во всхъ ея тайникахъ. Они ударяютъ, если можно такъ выразиться, по двумъ крайнимъ нотамъ клавіатуры чувствъ.

Съ одной стороны предъ вашими взорами проходили предметы самые странные и производили на васъ впечатлнія, самыя новыя, самыя рдкостныя, самыя острыя, съ другой стороны, вы испытывали чувства самыя естественныя, самыя глубоко-человческія, самыя общедоступныя. Вы выдли вашими глазами западнаго диллетанта, влюбленнаго во все живописное, танецъ упа-упа, исполненный въ O-Таити, вы видли бирманскихъ танцовщицъ, скользящихъ на подобіе летучихъ мышей… и оплакивали прабабушекъ, умирающихъ дтей, разлучающихся любовниковъ. Вы признати тревоги чувственности, самой диковинной и вмст умлой — и волненія самыхъ чистыхъ симпатій, и непорочнйшаго состраданія.

И такъ, читая эти книги, вы испытываете свтлую прелесть невинныхъ поэмъ и порочныя чары крайнихъ откровеній современной эстетики,— то, что въ начал литературъ, и то, что въ конц. Какая нибудь страница даетъ вамъ два отдльныхъ впечатлнія, между которыми лежатъ тысячелтія,— между которыми лежитъ иногда даже ‘ужасающая плотность вселенной’. И поэтъ мало по малу навязываетъ вамъ свою душу, душу — современницу нарождающагося человчества и человчества устарвшаго, душу, облетвшую всю поверхность земнаго шара, душу, влюбленную и печальную, вчно тревожную и вчно дрожащую. Эта душа и сообщаетъ маленькимъ фразамъ Пьера Лоти ихъ необъятный трепетъ…

Примръ Лоти уясняетъ, въ силу какого отклоненія, старинныя литературы возвращаются иногда къ абсолютной простот. Крайняя художественная воспріимчивость, развиваясь на предметахъ самыхъ необычайныхъ, въ конц концовъ находитъ отдохновеніе въ передач чувствъ самыхъ непорочныхъ, такъ называемый ‘импрессіонизмъ’ примыкаетъ къ поэзіи чисто-природной: таково приблизительно положеніе автора Азіаде и Исландскаго рыбака. Приглядвшись поближе, вамъ кажется, что ‘чужеземность’ (exotisme) предметовъ, надъ которыми упражнялась его чуткая воспріимчивость, сообщивъ ей всю свою остроту, и что нкоторыя изъ чувствъ, порожденныхъ этимъ экзотизмомъ, вернули ее къ чудной простот идиллій и трагедій обыденныхъ. Посмотримъ, какимъ образомъ могъ свершиться этотъ странный переворотъ.

I.

Исключительныя обстоятельства послужили къ образованію таланта Пьера Лоти. Вслдъ за нжнымъ, мечтательнымъ дтствомъ, онъ поступилъ ученикомъ морскаго шкипера, затмъ пустился въ к: угосвтное плаваніе. Во время длинныхъ перездовъ, среди безконечнаго одиночества морей, неотступныя — идея и чувство безпредльности вселенной и роковаго значенія природныхъ силъ, должны наполнять вашу душу необъяснимой печалью. И если это чувство обращается въ серьезное благочестіе у однихъ, то способно также вылиться и въ форму покорнаго фатализма. Затмъ глубокая разнородность человческихъ существъ на различныхъ точкахъ земнаго шара, численность религій, моралей и обычаевъ, понятно не могутъ служить поддержкой вры. Наконецъ, продолжительныя уединенія и воздержанность человка моря, прорзывается часами безумія и отместки, когда чувства, сдерживаемыя долгими лишеніями, рвутся къ удовлетворенію. Все это,— шатанье по всему свту, безконечныя мечтанія и бшенныя оргіи — одинаково способствуютъ развитію непомрной чувствительности и освобожденію души отъ всякихъ положительныхъ врованій. Въ двадцать семь лтъ, Пьеръ Лоти, мечтавшій на всхъ океанахъ и постившій вс увеселительныя мста міра, спокойно пишетъ, въ числ прочихъ милыхъ вещей, другу своему Уйльяму Броуну:

‘… Поврь, мой бдный другъ, что время и разгулъ два великіе цлители… Морали нтъ, ничто не существуетъ изо всего, что насъ учили уважать, есть жизнь преходящая, отъ которой логично требовать возможно большихъ наслажденій въ ожиданіи конечнаго ужаса, т. е. смерти… Я раскрою теб свое сердце, познакомлю тебя съ своимъ символомъ вры, я положилъ себ за правило жизни всегда длать все, что вздумается, вопреки всякой морали, всякимъ соціальнымъ условіямъ. Я не врю ни во что и ни въ кого, не люблю никого и ничего, нтъ у меня ни вры, ни упованія…’.

Вы скажете: эти рчи не очень-то новы, это самый почтенный романтизъ. Лоти говоритъ тутъ, какъ Лара, Манфредъ, Корсаръ, но грубй, вотъ и все.— Да, но Пьеръ Лоти, воспитанный, къ счастью, вн литературы, проявляетъ здсь байронизмъ совершенно безсознательный и вполн искренный. Онъ начинаетъ съизнова, одинъ, за ‘вой счетъ, нравственный переворотъ нашего вка. И благо для Пьера Лоти, что онъ прошелъ чрезъ отчаяніе и абсолютное отрицаніе, ибо онъ съ той минуты объзжаетъ міръ, не заботясь ни о чемъ, кром собиранія въ немъ ощущеній самыхъ сильныхъ и самыхъ изящныхъ. Онъ разсматриваетъ вселенную уже только какъ добычу, предоставленную его воображенію и чувствамъ. И этотъ будущій великій писатель предписываетъ себ идеалъ жизни, все боле и боле отличный отъ жизни писателя или литератора по профессіи.

Скудна и жалка, по правд, жизнь писаки, занимающагося въ своемъ углу полировкой фразъ и записываніемъ своихъ мелкихъ наблюденьицъ надъ маленькой группой людей, когда міръ такъ обширенъ и человчество такъ разнообразно! И что вс эти жалкія интеллектуальныя удовольствія въ сравненіи съ великими животными радостями физической жизни! Лоти укрпляетъ свои мускулы, создаетъ себ тло ловкое, гибкое и сильное, тло гимнаста и клоуна. Это тло онъ одваетъ въ роскошь и разряживаетъ на вс лады, онъ испытываетъ при этомъ радость не то ребенка, не то дикаря. Онъ вступаетъ въ тсную дружбу съ существами первобытными и прекрасными,— Самуиломъ, Ахметомъ, Ивомъ, существами боле благородными и изящными, чмъ интеллигенты средней руки, съ ними уму его нтъ надобности ни насиловать, ни сдерживать себя, и кром того онъ испытываетъ всю прелесть абсолютнаго господства. Его радуетъ сознаніе, что между извстными расами существуютъ такія различія, которыя никогда не позволятъ имъ понять другъ друга, сознаніе, что люди непроницаемы и непостижимы другъ для друга, какъ міръ непостижимъ для всхъ. Онъ любитъ женщинъ всхъ типовъ и всхъ родовъ красоты, во всхъ странахъ міра: Азіаде, Рарагу, Ласкала, Фатуеэ, и каждый разъ познаетъ гордость и блаженство быть любимымъ абсолютно, до смерти. Онъ выполняетъ свою мечту такъ: наслаждаться всмъ своимъ тломъ, и наслаждаться на всемъ пространств планеты, на которую было брошено это тло. Разв не достойно жалости, что имя возможность узнать всю землю и тмъ наполнить нашу жизнь и существо наше, мы пребываемъ заключенными въ нашей заячьей ловушк? Можно опредленно сказать, что сонъ жизни былъ у Лоти совершеннй нашего, и земля была у него чмъ-то инымъ, чмъ для насъ, неподвижныхъ. Онъ одинъ изъ тхъ рдкихъ людей, которые были обитателями цлой планеты: я умру, просуществовавъ въ одномъ город, много-много въ одной провинціи.

II.

И вотъ, однажды, продолжая вести свою странную жизнь, Пьеръ Лоти задумалъ записывать, для собственной забавы, свои впечатлнія. И этотъ морской офицеръ, который, если врить ему, былъ почти незнакомъ съ современной литературой, не прочелъ ни страницы Флобера, ни де Гонкуровъ, ни Доде, выдвинулся сразу, какъ одинъ изъ первыхъ среди писателей-живописцевъ, одинъ изъ поразительнйшихъ живописцевъ экзотическихъ предметовъ, какіе когда либо встрчались.

Правда, что все точно сговорилось сдлать изъ экзотизма Пьера Лоти нчто весьма прочувствованное и особенно мощное.

Не думаю, чтобы прошло боле столтія съ тхъ поръ, какъ экзотизмъ вступилъ впервые въ нашу литературу. Онъ требуетъ дара, который весьма поздно дошелъ до своего конечнаго развитія среди слпаго и рутиннаго человчества: дара видть и любить физическій міръ во всхъ его подробностяхъ. Даръ этотъ весьма ограниченъ у людей первобытныхъ временъ и въ средніе вка цивилизаціи. Они видятъ вещи правильно, но въ сокращеніи. Люди среднихъ вковъ открываютъ Востокъ, т. е. природу, человчество и искусство, вполн отличающіяся отъ нихъ, отъ ихъ природы, искусства и какъ будто и не подозрваютъ этого,, ничто почти изъ этой необычайности и живописности не проникло ни въ мимическія псни (chansons de geste), появившіяся посл Крестовыхъ походовъ, ни въ фабліо. Не будетъ парадоксомъ, увряю васъ, если я скажу, что только въ наши дни у человка открылись глаза и онъ научился вполн разглядывать вншній міръ. Не явись нсколько поэтовъ, одаренныхъ странными свойствами,— человчеству на вки остался бы неизвстнымъ видъ его планеты. Кажется Бернардэнъ де Сенъ-Піеръ, этотъ гуляка, этотъ геній, наглый и нжный, первый началъ ‘смотрть’. Онъ первый проникся чувствомъ при вид тропической флоры. Именно, новизна чужеземнаго пояса раскрыла ему глаза и дала ему возможность раскрыть ихъ потомъ и на нашу природу, стало быть экзотизмъ окончательно ввелъ и живопись въ нашу литературу. Поздне, Шатобріанъ описываетъ Америку, двственные лса, пампасы и большіе рчные потоки. И вотъ, появляется романтизмъ, главная роль котораго и заключается въ описаніи того, что мы не привыкли видть: Испаніи, Италіи, Востока — и среднихъ вковъ, ибо разстояніе во времени равно разстоянію въ пространств. Правда, въ романтизм часто отсутствуетъ искренность, онъ впадаетъ въ условность, напоминаетъ побрякушки, стеклянныя издлія. Можно многое выставить противъ Востока Восточныхъ стихотвореній и противъ среднихъ вковъ Парижской Богоматери. Не бда: способность видть и глубоко наслаждаться формой и видомъ вещей проснулась и никогда уже не угаснетъ. Съ тхъ поръ же, какъ эта способность примняется уже не къ чуждымъ предметамъ, но къ тому, что у насъ ежедневно предъ глазами, зародилась и новая литература: романтизмъ породилъ натурализмъ. но какъ ни интересны описанія ближайшей дйствительности, экзотизмъ, когда онъ правдивъ, сохраняетъ особую прелесть, прелесть дкую и наводящую грусть. Достаточно взять въ доказательство нкоторыя изъ страницъ Готье Саламбо, дв части Фромантэна о Сахел и Сахар и романы Пьера Лоти, этого короля экзотизма.

Все, говорю я, точно сговорилось закрпить это царство за авторомъ Азіаде. Для этого требовалось никакъ не мене трехъ условій. Хорошо было, во первыхъ, чтобы писатель увидлъ весь міръ, не одинъ только Тихій Океанъ, но и Полярныя моря, не только Америку, но и Китай, не только Таити, но и Сенегалъ. Ибо, познакомься онъ всего съ однимъ или двумя поясами, онъ рисковалъ бы всецло застрянутъ въ описаніи ихъ и начинать вчно съизпова и уже искусственно то, что онъ первоначально длалъ бы вполн искренно. Но полное знакомство съ этимъ огромнымъ міромъ могло быть возможно и доступно лишь человку конца нашего столтія. Пьеръ Лоти былъ настолько уменъ, чтобъ родиться въ немъ — и стать морскимъ офицеромъ, т. е. присужденнымъ самой профессіей своей къ вчнымъ передвиженіямъ.

Требовалось, во вторыхъ, чтобы писатель умлъ смотрть. Это такъ просто, по крайней мр, въ той степени, въ какой требуется этотъ даръ. Я говорилъ, что высшая часть человчества начала не боле ста лтъ назадъ вникать какъ слдуетъ въ чудесное разнообразіе своего обиталища. И нын еще люди простые и три четверти изъ такъ называемыхъ культивированныхъ не видятъ. Нердко разспрашивалъ я мужиковъ, бывшихъ солдатами въ морской пхот, жившихъ въ Кита, въ Тонкин, на Антильскихъ островахъ, въ Сенегал, увряю васъ, что они ничего не видали. А почтенные миссіонеры, озабоченные одной идеей, одержимые своей мечтой евангелизаціи, не лучше зрятъ ‘страны чудесъ’. Впрочемъ, разглядвъ ихъ поближе, они открыли бы въ нихъ столько для себя привлекательнаго, что потеряли бы мужество дйствовать, кром того, они поняли бы, какая пропасть раздляетъ расы и отказались бы отъ своей задачи, невозможной и величавой. Пьеръ Лоти обладаетъ въ высшей степени даромъ видть и чувствовать. Онъ объясняетъ намъ его въ Азіаде съ нкоторой натяжкой и педантичностью, но самая натяжка прямо показываетъ, что ему хорошо извстна вся рдкость дара, присущаго ему:

‘… Вы восприняли впечатлніе ряда звуковъ, вы слышите мелодическую фразу, которая нравится вамъ. Почему она вамъ нравится? Потому что музыкальные интервалы, вошедшіе въ составъ ея. другими словами — соотношенія чиселъ звуковыхъ вибрацій,— выражаются извстными числами, а не другими. Измните эти числа — и они не встртятъ симпатіи, вы говорите, что это не музыкально, что это рядъ произвольныхъ звуковъ. Раздается одновременно нсколько звуковъ: вы получаете впечатлніе радостное или скорбное: это — результатъ числовыхъ отношеній, которыя суть симпатическія соотношенія вншнихъ явленій съ вами, существомъ чувственнымъ. Существуетъ дйствительное сродство между вами и извстными рядами звуковъ, между вами и извстными яркими красками, между вами и извстными линіями, формами. Хотя соотвтствующія отношенія между всми этими разнородными вещами и вами слишкомъ сложны и не могутъ быть выражены какъ въ примр съ музыкой, вы чувствуете однако, что они существуютъ…’

Установивъ все это, перейдемъ къ опредленію васъ самихъ, Лоти. Существуетъ родство между всми родами вещей и вами. Вы натура, страшно жадная къ художественнымъ и интеллектуальнымъ наслажденіямъ и вы способны чувствовать себя счастливымъ только среди всего, что можетъ удовлетворятъ ваши симпатическія потребности, а они безмрны…

Требовалось, наконецъ, чтобы писатель умлъ выражать то, что онъ видлъ и чувствовалъ. Сколько людей имло рдкія впечатлнія и оригинальныя зрлища, о которыхъ намъ никогда ничего не узнать, потому что они были безсильны передать ихъ въ словахъ! Оказалось, что Пьеръ Лоти обладалъ этимъ совершеннымъ даромъ воспроизведенія. А такъ какъ онъ выросъ на свобод, вн всякой литературной школы,— ему дались разомъ — и острота воспріимчивости тончайшихъ изъ его современниковъ, и нчто изъ простоты формы писателей первобытныхъ. Это случай, быть можетъ, единственный. Что сказали бы вы о Гомер,— какъ обладател чувствъ Эдмона де-Гонкуръ?

III.

Здсь смущеніе мое возростаеть. Этотъ Пьеръ Лоти точно заколдованъ, какъ подступиться къ нему поближе и опредлить его съ нсколько большей точностью! Онъ прежде всего — въ самыхъ вещахъ, которыя писатель показываетъ намъ. Мы легко поддаемся увлеченію экзотизмомъ. Благодаря этому, сто лтъ назадъ, Польи Биржи ни, а затмъ Атала такъ мощно завладвали воображеніемъ публики. Простой народъ и простые умы обожаютъ романсы, говорящіе имъ о вещахъ, не виданныхъ ими, о лагунахъ, гондолахъ, или изображающіе имъ Востокъ въ виньеткахъ съ караванами, минаретами и ятаганами. Прелесть, мене банальная, но того же рода, заключается для насъ въ описаніяхъ Пьера Лоти. Они соотвтствуютъ прежде всего жажд новизны, присущей намъ. А представленіе предметовъ, къ которымъ чувства наши непривычны, тмъ сильнй возбуждаютъ ихъ. Затмъ, вс эти неизвстныя вещи, эти еще неизвданныя комбинаціи линій, красокъ, звуковъ, запаховъ, даютъ намъ впечатлніе чего-то далекаго, мимолетнаго, напоминаютъ намъ, что міръ обширенъ и что намъ удается обнимать разомъ только минимальную частичку его. Наконецъ, въ силу какого-то противорчія, въ то время какъ мы представляемъ себ новые виды вселенной, случается, что, проникнувшись какъ слдуетъ этими видніями, мы чувствуемъ себя не по себ въ нихъ, слегка смущенными, чувствуемъ тоскливое томленіе по видніямъ знакомымъ, близкимъ, которыя въ силу привычки перестали насъ безпокоить.

И такъ, въ экзотизм есть нчто чарующее и меланхолическое. Онъ восхищаетъ насъ, какъ рай, и печалитъ, какъ изгнаніе. Но эта меланхолія и это наслажденіе отличаются у Пьера Лоти неслыханной напряженностью. Почему? Просто потому (и къ этому приходится постоянно возвращаться), что онъ чувствуетъ глубже насъ и потому что никто, какъ онъ, не передаетъ съ такой искренностью и столь непосредственно своихъ ощущеній, и никто такъ мало не занимается отдлкой своихъ сочиненій, какъ онъ. Его не страшатъ ни безпорядокъ, ни повторенія, онъ употребляетъ первобытные стилистическіе пріемы, и въ его стил нтъ и слда ‘манеры’. Безпрестанно, когда его гнететъ невозможность цлостно передать впечатлнія, онъ простодушно прибгаетъ къ словамъ ‘странный’, ‘невыразимый’, ‘неизъяснимый’. Но эти слова у него никогда не являются безсмысленными: картины его до того сжаты, что эти неопредленныя слова не только не ослабляютъ ихъ, но скоре заканчиваютъ, продолжая ихъ до перехода въ какую то грезу. Излишне прибавлять, что описанія его никогда не бываютъ чисто вншними, что обыкновенно онъ сразу отмчаетъ и ощущеніе и чувство, имъ вызванныя, и что чувство это чрезвычайно сильно и вмст глубоко — печально. Особенность его въ томъ, что ощущенія и чувства переходятъ обыкновенно въ томленіе, страсти и желанія, какъ еслибъ волненіе, вызываемое въ немъ фигурой земли, походило отчасти на другое волненіе, возбуждаемое въ насъ женщиной, и располагало бы къ нему душу и тло.

Все это ясно выразить очень трудно. Врно только то, что отъ каждой страницы женитьбы Лоти ветъ смертельнымъ томленіемъ. Таити, тамъ, вдалек, иметъ до боли притягивающую силу чувственнаго, недостижимаго рая, въ который намъ никогда не попасть. Страна Эдема, гд фауна и флора исключительно благотворны, гд нтъ ни змй, ни ядовъ, гд люди не знаютъ ни труда, ни печалей, гд маленькія смющіяся двочки проводятъ жизнь въ украшеніи себя внками изъ цвтовъ и играютъ совершенно нагія, въ прозрачныхъ басейнахъ, куда осыпаются лимоны и апельсины… Человчество тамъ пребываетъ въ вчномъ дтств. Самое понятіе о грх отсутствуетъ тамъ. Воровство, жадность къ деньгамъ, честолюбіе и вс пороки, отсюда проистекающіе, тамъ неизвстны, такъ какъ земля питаетъ людей, не требуя отъ нихъ труда, и о борьб за существованіе тамъ и не слыхали. Безчестіе тла совсмъ невдомо, а слдовательно также и цломудріе, которое Мильтонъ называетъ безстыжимъ. Вліяніе земли, сладкая прелесть вещей, благоуханіе, красота природы и красота тла, мягкія вечернія вянія такъ ясно и неотразимо влекутъ къ любви, что тмъ самымъ ужъ отпускаютъ ей ея грхъ, и что не является даже на умъ примшать къ ней грязь. Этотъ міръ, міръ предшествующій закону, которымъ создался грхъ, какъ выражается святой апостолъ Павелъ. Вс обязанности тамъ суть дла естественнаго милосердія, добродушія и жалости. Тамъ застываешь въ блаженств жизни, а обиліе и непрерывность пріятныхъ ощущеній убаюкиваютъ васъ въ нескончаемую грезу… Но тмъ же временемъ старый свтъ врывается внезапнымъ и рзкимъ видніемъ въ жизнь этого дтскаго острова, гд суда его останавливаются мимоходомъ. Этотъ старый міръ, конечно, грхъ, но онъ стремленіе, онъ нравственное страданіе, но онъ же достоинство, онъ трудъ, но онъ и умственное развитіе. И тогда наслажденія райскаго острова получаютъ для человка изъ стараго свта сочность какъ-бы запрещеннаго плода. У него смутный страхъ предъ этимъ садомъ Тихаго Океана, гд человчество не страдаетъ. И смутно волнуетъ его вопросъ — узнать, что лучше, эта ли жизнь, очаровательная, невинная, незначительная и поверхностная или же та другая, жизнь Запада, та, въ которой есть и порокъ, и зло, стремленье и добродтель. Онъ останавливается въ смущеніи предъ внезапнымъ исчезновеніемъ скорби на маленькомъ затерянномъ островк, въ трехъ тысячахъ лье отъ Парижа и Лондона. Не попалъ-ли ужъ онъ на другую планету? Смущеніе его усиливается еще и таинственностью этой маорійской расы, которая появилась неизвстно откуда, проводитъ жизнь въ мечтахъ и любви, иметъ религіей только нчто въ род смутнаго врованія въ духовъ умершихъ: этой расы страстной и задумчивой, которая живетъ среди природы слишкомъ прекрасной, но нмой, гд нтъ птицъ, гд не слышно шума волнъ и втра, этой расы, лишенной исторіи, изъ года въ годъ все уменьшающейся, угасающей, которая умретъ отъ того, что была слишкомъ счастлива… Между тмъ королева Помаре даетъ балъ въ своихъ салонахъ французскимъ офицерамъ. Одинъ изъ нихъ сидитъ за фортепіано и играетъ Шопена. Королева въ красномъ бархатномъ плать. Вещи европейскія и вещи полинезійскія даютъ отчаянные контрасты. А снаружи, въ садахъ, молодыя двушки, облаченныя въ кисею, поютъ хоромъ, какъ на остров Утопіи или на Атлантидахъ, затмъ начинаются танцы, сладострастные, бшеные, заканчивающіеся подъ утро всеобщимъ праздникомъ плоти… Соберите вс эти впечатлнія воедино и другія еще, невыразимыя, которыя позабылись мной, и вы поймете, что нтъ ничего чувственнй, изнживающй, меланхоличнй женитьбы Лоти.

Азіадё волнуетъ васъ въ другомъ род. Прежде всего впечатлніемъ особаго сладострастія, которое отъ нея ветъ, сладострастія глубокаго, сосредоточеннаго, безъ мысли и словъ. Это — ложе любви, ночью на барк, въ залив Салоникъ, таже жизнь безмолвія и одиночества въ старомъ дом старйшаго изъ кварталовъ Константинополя,— я не знаю боле сладкой, боле разнживающей грезы, ни такой, которая легче бы усыпляла и совсть и волю.

Но это еще не все. Пьеръ Лоти съумлъ придать ей свжести. Какъ? Обратившись въ турка, замнивши душу свою, на годъ, душой эфенди.

Не думаю, чтобы когда нибудь встрчался въ художник боле прекрасный порывъ симпатическаго воображенія, такое предвзятое ршеніе подвести душу свою подъ вншнія впечатлнія, какъ матеріалъ въ высшей степени впечатлительный и податливый, и для этого ограничить жизнь свою ощущеніями, и кром того столь поразительная способность къ воспринятію ихъ всхъ. Это и удивительно и волнуетъ васъ. Предъ нами душа, до того всецло отдавшая себя во власть вншняго міра, что способна переживать вс жизни и поддается всякимъ воплощеніямъ. Въ сущности есть-ли еще у Пьера Лоти своя душа? Быть можетъ у него ихъ нсколько, бы-то можетъ сокровеннйшее его ‘я’ дйствительно измняется съ измненіемъ мстожительства? Онъ даетъ намъ чувствовать нашу глубокую зависимость отъ зримаго міра, онъ заставилъ бы насъ усомниться въ собственной личности и до безконечности болтать вздоръ о тайнахъ нашего ‘я’.

Въ Роман сипая (Roman d’un spahi) общее впечатлніе жестокое. Пьеръ Лоти показываетъ намъ на этотъ разъ злыя стороны земли. Пейзажъ самый голый, страшно-унылый, зловщій подъ ослпительнымъ свтомъ, бурые пески, безбрежные, запятнанные отвратительными негритянскими поселками, точно отпечатками проказы, или же болотами, наполненными ядовитыми испареніями, кровянистыми при закат солнца. И человчество изъ самыхъ жалкихъ, грубое, ближайшее къ животному. А также и черная любовь и,.въ извстные дни, ревущая пляска тлъ изъ чернаго дерева, разнузданныхъ животной Венерой. Это гримасничающее лицо Фату-гайя, похожей на обезьяну и на маленькую двочку… Это поочередно мертвая скука и бшеная чувственность подъ давленіемъ огненнаго неба. И вамъ, конечно, памятна ужасная развязка: битва синаевъ съ неграми, смерть Жана, Фату-гайи и ихъ ребенка, ужасающія брызги крови среди спутавшейся громадной растительности, освщенной насквозь, растительности, имющей въ свою очередь ядовитый и жестокій видъ…

IV.

Изъ этого сладострастнаго и печальнаго экзотизма проистекаютъ извстныя чувства, очень высокія, очень простыя и вчныя, посредствомъ которыхъ длятся и становятся глубже отмченныя ощущенія. Во первыхъ вчно-присущее чувство великости міра. Можно сказать, что всецлый образъ земли смутно ощущается въ каждомъ пейзаж Лоти, ибо каждый пейзажъ останавливаетъ на себ наше вниманіе только потому, что онъ новъ дня насъ и потому, что мы чувствуемъ его отдленнымъ отъ насъ необъятными пространствами.

И это чувство приноситъ съ собою грусть: чрезъ него познаемъ мы ясно свое ничтожество, и что никогда не достигнемъ мы возможности наслажденія разомъ всей вселенной. Эта идея величія земли усиливается еще идеей длительности. Нердко проскальзываютъ въ описанія Лоти геологическія виднія, отголоски исторіи земнаго шара. Ночь затишья въ экваторіальномъ мор производитъ на него впечатлніе первыхъ временъ, гд ‘прежде чмъ свтъ отдлился отъ тьмы, предметы должны были пребывать въ подобномъ выжидательномъ поко, отдыхи между твореніемъ являли вроятно ту-же невыразимую неподвижность’. Исландское море представляется ему ‘зрлищемъ небытія, міра почившаго или еще не созданнаго’. Пейзажи Бретани кажутся ему первобытными, какими они были три тысячи лтъ назадъ.— Но сейчасъ-же, и продолжая думы о громадности и длительности земли, онъ чувствуетъ ее ограниченность и эфемерность, ибо что-же все то, что не безконечно и вчно!

Неизлчимое чувство тщеты вещей проскальзываетъ въ самыя жизненныя изъ его описаній. На каждомъ шагу идея смерти омрачаетъ ихъ. Она выступаетъ естественно, сама собой и обнаженная, и дйствіе ея всегда весьма сильно, ибо, что ни длай и какъ ни говори, нтъ все-таки ничего печальне, страшнй, непостижимй смерти. Наконецъ привычка къ величавымъ зрлищамъ природы и къ меланхоліямъ, которыя они вызываютъ въ насъ, необходимо влечетъ за собою нкоторое презрніе къ тому, что прельщаетъ и занимаетъ писателей, ведущихъ сидячую жизнь, въ цивилизаціяхъ узкихъ и въ жизни европейскихъ мстностей, жизни столь искалченной и искусственной. Тщательное изученіе пороковъ и страстей какого либо изъ городскихъ жителей, мало привлекательно, когда мы имемъ за собою всю землю. Для того, кто изъздитъ вс пять континентовъ и всю поверхность планеты, сюжеты, воодушевляющіе Бальзака, кажутся мизерными и лишенными интереса.

Кром того, самый экзотизмъ его романовъ наводилъ Пьера Лоти и вынуждалъ его создавать простые сюжеты и элементарныя драмы. Сюжеты обязательно становились повствованіями о любви къ женщинамъ разныхъ странъ, посщаемыхъ поэтомъ: любовь чувственная и мечтательная, любовь безграничная къ женщин, любовь пытливая, себялюбивая, подчасъ жестокая въ мужчин. Драма, самая цльная и самая болзненная изъ всхъ: драма единственная, вчная,— разлука двухъ существъ, любящихъ другъ друга… Такъ экзотизмъ въ романахъ Пьера Лоти одинаково объясняетъ и новизну и силу ощущеній, и міровое, глубоко-человческое значеніе чувствъ.

И вотъ почему, когда искатель экзотизма и необычайныхъ впечатлній остановится на французской почв, онъ будетъ въ состояніи разсказывать намъ только идилліи, быть можетъ боле скорбныя, но столь же несложныя, какъ и Поль и Биржи ни, Граціелла и даже эпизодъ Навзикаи из!’ несравненной Одиссеи. Ибо, не говоря о скитальческой жизни, знакомившей его главнымъ образомъ съ людьми изъ народа и матросами, пресыщенность чувственныхъ впечатлній, мизантропія, порождаемая крайней опытностью, и весьма опредленное чувство въ человк, прожившемъ вн центровъ, вн всего, что есть искусственнаго, жалкаго и ненужнаго въ нашихъ цивилизаціяхъ, привлекаютъ его вниманіе и заставляютъ его съ горячей симпатіей хвататься за существа простыя, боле нетронутыя и прекрасныя, чмъ мы, боле близкія къ той земл, которую онъ всю прошелъ и которую обожаетъ. Конечно, я люблю романы Лоти и по многимъ другимъ причинамъ, по люблю ихъ также и за эту идею которою они такъ всецло проникнуты, что душа рыбака или бретопской поселянки иметъ тысячу шансовъ быть интереснй, боле достойной быть виднной вблизи, чмъ душа начальника дивизіи негоціанта или человка политики. Если же мн не суждено быть однимъ изъ избранныхъ, именуемыхъ художниками, и отражающихъ въ себ и описывающихъ все, движущееся на поверхности земного шара, я предпочитаю быть въ числ тхъ, кто живетъ въ его ближайшей близости и едва успютъ изъ нея выйти.

Исландскіе рыболовы все тоже, что и Лоти, Сипай Азіаде — исторія любви и разлуки: исторія рыбака Яна, и доброй, серьезной Годъ, которые любятъ другъ друга и женятся, исторія Яна, узжающаго и не возвращающагося, и старушки, внучекъ который узжаетъ умирать туда, ‘по ту сторону земли’. Братъ мой Изъ, исторія матроса, напивающагося при каждомъ спуск на землю и затмъ вступающаго въ бракъ, превращающагося въ отца семейства, который быть можетъ излчится, она же исторія странной и трогательной дружбы этого матроса съ Пьеромъ Лоти. И мн нечего сказать объ этихъ двухъ разсказахъ какъ только, что картинность въ нихъ поразительная, впечатлніе глубокое и простота абсолютная. Въ Исландскомъ рыболов рыбная ловля и полярныя моря, въ Брат моемъ Ив береговая жизнь, восточныя и тропическія моря и ‘великое однообразіе Океана’, въ обихъ книжкахъ Бретань, ея очертаніе и ея душа. Это тоже одинъ изъ результатовъ экзотизма, что, объхавъ міръ, вы взираете на родной край и знакомые предметы какъ бы двственными очами, совсмъ новыми, и съ той же свжестью впечатлнія, съ тмъ же удивленіемъ, съ какимъ взирали на Конго, на Таити… Но Братъ мой Ивъ и Исландскіе рыболовы два романа, простота которыхъ для того чтобы быть анализированной и опредлимой, требуетъ слишкомъ большаго напряженія, я же хотлъ только показать, какимъ образомъ три первыхъ романа Лоти, эти рдкостныя произведенія, подготовляли два послднихъ его шедевра.

V.

Я не могу успокоиться. Мн кажется, что я не передалъ впечатлнія, оставленнаго во мн этими книгами, и кром того боюсь, чтобы меня не упрекнули за то, что я хотлъ передать только это впечатлніе. Мн скажутъ: ‘Вс романы Лоти написаны весьма небрежно’. Моя ли вина, что это меня не смущаетъ?— ‘Не кажется ли вамъ, что есть и мелочной товаръ и бусы въ этомъ экзотизм, что въ немъ слишкомъ много мечтательства, ожерелій изъ сумаре, тропическихъ растеній, коласа, дигучеласа? Мы не можемъ контролировать этихъ картинъ, это обиліе деталей не относится ни къ одной изъ знакомыхъ намъ вещей…’ Сказать ли, что я имю ребячество находить прелесть въ таинственности этихъ словъ? Къ тому же ихъ не такъ ужъ много. Или: ‘природа въ этихъ романахъ не подавляетъ ли отчасти человка? Разв не желательно бы было въ нихъ побольше психологіи?’ Къ чему? Я нахожу ее въ нихъ ровно столько, сколько мн требуется и нахожу ее такой, какой ей и слдовало въ нихъ быть. ‘Но почему же вы напримръ не говорите о томъ, что Пьеръ Лоти идетъ по стопамъ Мюссе и Флобера? и отчего не пытаетесь опредлить его мсто въ литератур?’ Увы! я столь мало критикъ, что когда писатель меня захватываетъ, я дйствительно отдаюсь ему весь, всей душой, а такъ какъ другой увлечетъ меня быть можетъ также и настолько, что во мн изгладятся почти всецло впечатлнія предшествующія, тмъ боле, что впечатлнія эти всегда бываютъ разнаго рода, то я не съумлъ бы ни сличить ихъ, ни убдить, что такое-то превосходитъ другое.— ‘Но намъ вовсе не требуется знать волненія, получаемыя вами от7′ книгъ: мы желаемъ, чтобы вы оцнивали намъ ихъ достоинства’. Но я тмъ мене способенъ возвыситься надъ чувствомъ, что Пьеръ Лоти, думается мн, самый тонкій механизмъ ощущеній, какой я когда либо видлъ. Онъ доставляетъ мн слишкомъ много удовольствія, удовольствія дкаго, которое слишкомъ глубоко вонзается въ мою плоть, чтобы дать мн возможность судить о немъ. Я едва умлъ выразить, что люблю его.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ. СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

Пьеръ Лоти.

I.

II.

III.

IV.

V.

Читайте также:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.