ПЭПИСТРЕЛО.
ПЭПИСТРЕЛО.
Пэпистрело, Уйда, Год: 1880
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Я только Пэпистрело и ничего больше, какъ Пэпистрело. Я даже ничтожне тхъ круглыхъ бурыхъ камней, которые катятся по руслу Тибра. Пэпистрело — фигляръ, шутъ, силачъ, гаеръ, игрушка народа, Пэпистрело, который бгаетъ, скачетъ, вертится, корчится, смется надъ собой и надъ кмъ вс постоянно смются, который кормитъ себя жалкимъ искуствомъ своихъ ногъ, подобно своему брату, медвдю на ярмаркахъ, и двоюродному брату — обезьян въ красномъ плащ.
Я только Пэпистрело, мн двадцать пять лтъ, я очень силенъ, какъ вы видите, господа, и довольно красивъ (такъ женщины утверждаютъ), я бгаю и прыгаю лучше всхъ, я могу сломать полосу желза, какъ другіе ломаютъ трости, безъ особенныхъ усилій я могу вырвать дубъ съ корнемъ. Да, я очень силенъ, я очень молодъ, моя мать жива еще, и я долженъ умереть на эшафот. Вотъ и все.
Если ничего не случится новаго, я умру завтра. И наврное ничего не случится. Я только Пэпистрело, я только Пэпистрело! Народъ меня любитъ, это правда, но вдь за это еще меня не помилуютъ. Да я и не хочу помилованія, нтъ.
Приходятъ смотрть на меня,— вс они меня хорошо знаютъ,— иной разъ плачутъ. Женщины плачутъ чаще, вотъ крошечный ребенокъ протягиваетъ свою рученку и даетъ мн черезъ ршетку половину гранаты…
Что за прелесть этотъ ребенокъ! Вслдъ за нимъ подходятъ мальчишки постарше: они смются, издваются надо мною, бросаютъ въ меня камнями. Уличные мальчишки всегда смются при вид огромнаго чернаго быка, падающаго подъ ударами мясника. Имъ смшно. Дайте быку свободу — и онъ разгонитъ народъ, какъ порывъ мистраля разгоняетъ пыль, но онъ не свободенъ и сила его не причемъ. Онъ падаетъ подъ ударами, а мальчишки смются и хлопаютъ въ ладоши.
Народъ въ этомъ старинномъ город Орт меня хорошо знаетъ. Я исходилъ изъ конца въ конецъ эту страну.
Безъ меня, Пэпистрело, не обошелся ни одинъ праздникъ, ни одна ярмарка. Врьте мн, это хорошая жизнь, всякая жизнь хороша, которая проходитъ среди природы, на чистомъ воздух, пригртая солнцемъ, освжаемая втромъ, когда ваши ноги могутъ идти, куда хотятъ, когда вы можете пть, сколько угодно.
Мой отецъ жилъ такъ-же, какъ и я, и умеръ скоропостижно: онъ упалъ съ трапеціи, потшая храбрый народъ Генуи, и переломилъ себ спинной позвонокъ. Я былъ въ то время толстенькимъ ребенкомъ, меня одвали въ пестрый костюмъ и перебрасывали съ рукъ на руки, какъ апельсинъ или мячикъ.
Моя мать, кроткая, милая, молодая, нжно относилась къ своимъ и недоврчиво къ постороннимъ, она была дочь очень бднаго ткача, мой отецъ нашелъ ее въ Этруріи и хотя онъ не догадался обвнчаться съ ней у мэра, но онъ очень любилъ ее и относился къ ней съ необыкновеннымъ уваженіемъ, она была чистое, честное созданіе. О, бдняжка! Теперь у нея сдые волосы и, говорятъ, вотъ ужь дней восемь, какъ она сошла съума.
Тмъ лучше, если она ничего не знаетъ, но я думаю, съумасшедшіе въ своемъ печальномъ мрак еще больше видятъ и сознаютъ.
Когда мой отецъ погибъ въ Гену, она возненавидла нашъ образъ жизни, разошлась съ нашей труппой акробатовъ и, захвативъ деньги, хранившіяся у нея въ маленькомъ кожаномъ мшечк, бжала со мной въ городъ Ортъ, къ своей матери, вдов ткача. Труппа хотла удержать меня у себя, мн было только пять лтъ, но я былъ проворенъ, легокъ и безстрашенъ и нисколько не смущался, когда меня подкидывали въ воздухъ, какъ резиновый мячъ. Городъ Ортъ нисколько не измнился съ тхъ поръ, эти старинные города никогда не мняются, если вы хотите измнить ихъ, разрушьте ихъ совсмъ. Ортъ видлъ у себя этрусковъ и можетъ обойтись безъ насъ. Въ Орт моя мать и бабушка жили въ одной комнатк, выходившей окнами на рку, эта комнатка была со сводами, съ ршетчатыми окнами, съ толстыми стнами и когда-то примыкала къ постройкамъ дворца. Моя мать была еще молода и красива, блдная, серьезная красавица. Она иной разъ улыбалась мн, но я никогда не слышалъ ея смха. Она никогда не смялась съ того рокового дня, когда на морскомъ берегу въ Гену, среди толпы, упалъ человкъ на землю, какъ орелъ, пораженный молніей, падаетъ замертво съ поднебесной выси.
Моя мать все любила этого бднаго умершаго орла. У моей матери было много ухаживателей. Она была красива, говорю вамъ, красива, какъ Мадоны нашихъ старинныхъ живописцевъ, она была трудолюбива и вс знали, что маленькій лугъ за городомъ и корова моей бабушки перейдутъ въ ней. Вс ея ухаживатели баловали меня, приносили томатовъ, зеленыхъ фигъ, птичекъ въ маленькихъ клткахъ, лакомства, игрушекъ, но мать не обращала на нихъ вниманія. Когда взоръ женщины обращенъ на могилу, какъ вы хотите, чтобы она подняла свои отяжелвшія отъ слезъ вки и стала заглядываться на новыхъ ухаживателей? Она отталкивала ихъ отъ себя.
Она жила печально и одиноко кое-какъ въ нашей каморк, мы ли мало, спали на жесткой постели, и она съ большимъ трудомъ заработывала гроши, и когда богатый фермеръ ухаживалъ за ней, она крпко обнимала меня и говорила, плача: ‘Нтъ, нтъ, что будетъ, то будетъ, а я останусь врна твоему отцу’.
Фермеръ быстро утшился, женившись на высокой двушк съ крупнымъ жемчугомъ и золотыми браслетами, я росъ возл моей матери на берегу рки Тевера, желтоватыя волны которой текли подъ снью плакучихъ изъ и озарялись золотистыми лучами солнца. Я распускался подъ знойнымъ небомъ, какъ колосъ маиса. Я дразнилъ коровъ, срзывалъ тростникъ и втки деревъ, и былъ счастливъ даже тогда, когда мать отправляла меня учиться къ старому патеру. Она готовила изъ меня монаха, но я дрожалъ при одной мысли объ этомъ, я любилъ карабкаться на высокій дубъ, качаться на вткахъ клена, взбираться на крыши, башенки, мачты. Меня не прельщала монашеская ряса и келья съ выбленными стнами. Уфъ! Я затыкалъ уши и убгалъ, какъ только мать заговаривала о монастыр.,
Мои ноги вчно плясали, кровь кипла и весело переливалась въ моихъ жилахъ… Я — священникъ! Вотъ такъ идея! Я не забылъ тхъ чудныхъ дней моего дтства, когда отецъ подкидывалъ меня на воздухъ, какъ мячикъ, я не забылъ крика толпы, возгласовъ этого человческаго океана и задушевнаго смха, сіянія блестокъ моего костюма и опьяненія отъ рукоплесканій. Мн было только пять лтъ, но я все помнилъ, помнилъ и плакалъ подчасъ по ночамъ.
Я былъ тогда смуглый мальчуганъ, теплый, мягкій, съ черными, какъ вороново крыло, локонами и меня легко подбрасывали, какъ яблоко или персикъ, съ рукъ на руки. Я понималъ уже это опьяненіе отъ рукоплесканій толпы и увлекался имъ.
Если вы хоть разъ слышали возгласъ толпы, вызывающей васъ, вы не можете уже жить безъ него, васъ манитъ этотъ гулъ, толпа любитъ васъ и ея крики — музыка для вашихъ ушей.
Сынъ акробата не можетъ сидть спокойно на школьной скамь, какъ сидятъ дти колбасниковъ, мдниковъ и винодловъ. Жизнь такъ и била во мн ключемъ, она кипла во мн и трепетала, какъ крылья ласточки, когда настало время отлета и въ ея крови закипло желаніе унестись поскоре на югъ.
Я обожалъ мою прекрасную Мадону, мою мать, и все-таки, отправляясь съ книгами къ патеру, я часто раздумывалъ: ‘не бросить-ли книги въ Теверъ и не пуститься-ли въ поле?’ И я убгалъ, рыскалъ вокругъ Орты, какъ горный заяцъ, карабкаясь на стны, воруя плоды, взлзая на колокольни, срывая флюгера, длая тысячу одну проказу, но я всегда возвращался къ матери. Мн казалось низостью бросить ее. Я одинъ былъ у нея на свт.
‘Ты общаешь мн быть умницей и скромнымъ мальчикомъ, Пепо?’ говорила мн бдная женщина и я ей отвчалъ: ‘да’. Но разв птица можетъ общать не летать, почуявъ приближеніе весны? Разв жеребенокъ можетъ не прыгать, почувствовавъ подъ копытами мягкую траву? Я хотлъ слушаться, но десять минутъ спустя я ужь былъ на колокольн или башн и голуби и стрижи вились вокругъ моей курчавой головы. Мн было такъ хорошо! Пасмурный, маленькій старинный городокъ разстилался подо мною, люди копошились какъ муравьи въ муравейник, историческая рка вилась узкой, желтой лентой, дворцы и гробницы покрывались одной и той-же пылью и скрывались подъ однимъ облакомъ. Мн такъ хорошо было тамъ! И изъ меня хотли сдлать монаха, писца въ душной контор нотаріуса, монаха или писаря, когда вс деревья кричатъ мн: ‘прыгай!’ и птицы манятъ къ себ въ поднебесный просторъ.
Если вы не рождены такимъ, какъ я, вамъ не понять, что за прелесть все лазить, лазить, взбираться все выше и выше, понемногу передъ вами сокращается и блднетъ земля, и люди на улицахъ становятся крошечными, дома маленькими и весь городъ кажется вамъ крысьей норой въ песк, воздухъ чистъ и прозраченъ, крылья ласточекъ задваютъ васъ по лицу и вы усаживаетесь высоко, тамъ, гд висятъ колокола, старые колокола, у каждаго изъ нихъ своя легенда, и около васъ какая-нибудь статуя святого, высченная изъ камня, смшная, страшная, грубая, быть можетъ, высченная въ XII столтіи, когда еще врили люди. Ахъ, какъ хорошо, какъ прелестно! И облака такъ близко къ вамъ, что обдаютъ васъ свжестью, и втеръ ласкаетъ, такъ пріятно ласкаетъ васъ, играя вашими волосами, вс тамъ внизу, весь трудящійся людъ, вс кровли, паруса кораблей, поля — все теряется въ туман и тихій шумъ отъ ихъ голосовъ, какъ жужжаніе пчелъ въ майскихъ цвтахъ блыхъ акацій, едва доносится до вашего уха. Ахъ! Боже мой, что за прелесть! Люди такъ далеко отъ васъ, а небо такъ близко.
Но вы ничего не слышите, вы — другіе люди, что влачитесь тамъ по улицамъ и сторожите, какъ собаки, пороги богатыхъ.
Я буду писаремъ!— Объ этомъ разсуждали моя мать и бабушка съ маленькимъ адвокатомъ, вчно вмшивавшимся въ дла своихъ сосдей. Онъ былъ старый плутъ, но мать не знала этого, онъ общалъ охранять мою юность и она врила ему, она хотла оберечь меня отъ опасностей, которымъ подвергался мой отецъ, и мечтала всегда видть меня за своимъ столомъ, за блюдомъ monistra, вотъ ея цль, ея надежда. Бдная мать! Однажды на Пасху въ Орт судьба иначе распорядилась со мной.
Въ вербное воскресенье я услышалъ рзкій звукъ флейты, металибское бряцанье цимбаловъ, кривъ мальчишекъ и барабанный бой.
Входила въ городъ труппа акробатовъ.
Труппа размстилась на маленькой площади, окруженной полуразвалившимися домами, подъ палящими лучами солнца, я побжалъ поглазть. Въ Орт былъ праздникъ, старый, сморщенный, поблекшій, заброшенный городъ украсился цвтами и вербами, праздничная, веселая толпа, наводнявшая улицы, церкви, кабаки,— эта толпа посл обдни сбжалась посмотрть на акробатовъ.
Былъ апрль, за городомъ и по берегу Тевера виднлись почки фасоля и ярко-красные тюльпаны на поляхъ.
Слышался запахъ травъ и цвтовъ, которые пробивались въ трещинахъ мостовой и полуразрушенныхъ стнъ, лодочники разукрасили втками вербъ свои лодки, въ тиши ночи носились звуки и даже комаръ жужжалъ, трубя въ свой рожокъ хорошія всти: ‘скоро лто!’
Ахъ! чудное время, время моей юности! Я ужь старъ теперь, хотя мн только двадцать пять лтъ.
Въ этотъ день я летлъ къ акробатамъ, какъ ночная бабочка летитъ на огонь, въ Италіи вс любятъ акробатовъ и вс жители городка хотли посмотрть на нихъ подъ теплыми лучами апрльскаго солнца.
Я смотрлъ и дрожалъ, смялся и плакалъ отъ восторга. Давно я не видлъ моихъ братьевъ, они вс, вс были мои братья.
Въ это вербное воскресенье нашъ мрачный Ортъ весь былъ въ зелени и цвтахъ, какъ старые ясли, полные свадебныхъ померанцевыхъ бутоновъ. Труппа акробатовъ была довольно блестящая, она состояла изъ старика и пяти сыновей, сильныхъ и молодыхъ. Они образовали живую пирамиду, взбираясь на плечи другъ другу, ломали желзо, однимъ ударомъ шпаги разскали пополамъ барана — однимъ словомъ, продлывали все, въ чемъ нкогда отличался мой отецъ. Я былъ очарованъ, ослпленъ и оглушенъ восторгомъ, на меня нахлынули воспоминанія, возбуждаемыя во мн всякимъ жестомъ, всякимъ крикомъ.
Есть что-то ужасное въ этихъ наслдственныхъ воспоминаніяхъ, присущихъ нашей крови.
Я смотрлъ на нихъ, опьяненный отъ радости, волнуясь и трепеща, и мать еще предназначала меня въ вертепъ адвоката, чтобы жить и умереть съ перомъ въ рукахъ, ся вокругъ смена кляузъ, горя и преступленій, возбуждая ненависть, злобу и жадность человческихъ душъ изъ-за какого-нибудь гектара земли или золотой подачки.
Я жадно смотрлъ на акробатовъ и они казались мн такими счастливыми, эти гибкія, ловкія, стройныя созданія съ лоснящейся кожей, какъ чешуя зми, они прыгали, подскакивали въ своихъ бархатныхъ шапочкахъ, украшенныхъ блыми перьями, и узкихъ, осыпанныхъ блестками курткахъ. ‘Возьмите меня! Возьмите!’ закричалъ я изо всхъ силъ, старикъ поглядлъ на меня, представленіе кончилось, онъ перелзъ черезъ веревку, отдлявшую арену, и бросился ко мн: ‘Постой, мальчуганъ. Не правда-ли, ты маленькій Пэпистрело?’
Тогда я узналъ его: онъ былъ старый товарищъ моего отца.
Когда эта труппа покидала Ортъ, я ушелъ вмст съ ней. Я поступилъ дурно, моя мать спала, ничего не подозрвая, на зар я тихонько пролзъ чрезъ ршетку окна и убжалъ къ акробатамъ. Да, я поступилъ дурно, но что-же было длать? Не уйти — было выше моихъ силъ.
Старикъ вовсе не заботился о томъ, хорошо или дурно я поступилъ. Онъ предугадывалъ во мн акробата, который доставитъ славу его трупп и прибавитъ въ кошелекъ его много звонкихъ монетъ, а я ничего не буду ему стоить.
Вотъ только съ этихъ поръ и началась для меня жизнь.
Я плакалъ иногда, меня мучили угрызенія совсти, и когда я проходилъ по дорог мимо креста, я дрожалъ отъ страха, и всеже, несмотря на угрызеніе совсти, я охорашивался въ своемъ блестящемъ костюм и былъ счастливъ.
Далеко уйдя отъ родного города, я написалъ матери и бдная женщина поняла, что меня ужь не воротишь. Дти — эгоисты, у дтей мало чувства. Въ гор ребенокъ тоскуетъ по матери, въ счасть — увы! забываетъ о ней.
Викторъ Гюго обожаетъ дтей, но часто дти безчеловчне, сурове, безжалостне и скупе стариковъ.
Я былъ очень счастливъ, былъ силенъ и пользовался успхомъ, акробаты сдержали свое слово, они выучили меня всмъ фокусамъ, всмъ жестамъ, ловкостью и смлостью я быстро перещеголялъ моихъ учителей и сталъ славою моей труппы.
Лтомъ мы странствовали по обширнымъ равнинамъ Ломбардіи и по высокимъ горамъ Тосканы, зимой мы ходили въ Римъ, Неаполь, Палермо, мы останавливались везд, гд грло солнце и народъ хотлъ посмяться. Изрдка я вспоминалъ о моей матери, посылалъ ей деньги, вздрагивалъ при вид изображенія Мадоны: у всхъ Мадонъ такая добрая материнская улыбка.
Домой я не возвращался.
Я былъ Пэпистрело — акробатъ, молодой силачъ, въ блестящемъ костюм вмсто львиной шкуры. На тысячу лтъ, на тысячу верстъ былъ я далекъ отъ ребенка города Орта.
Господи! Я умираю по-дломъ: въ самые лучшіе дни моей жизни я забылъ свою мать. Я жилъ на солнц, среди толпы, пилъ, прыгалъ, плъ, веселился, а она коротала свой вкъ одна-одинешенька, въ каморк на берегу Тевера: моя бабушка давно умерла.
Убилъ я свою бабушку, я — убійца, но мн это все равно. Я-бы повторилъ мое преступленіе еще разъ. Да, безъ состраданія и жалости. Но мать… она жила одна и теперь она съумасшедшая!
Я-же былъ сорванецъ въ то время и жилъ шумно и весело, я былъ весь въ моего неугомоннаго отца.
Только я любилъ подчасъ почитывать книжки, особенно романы, а отецъ швырялъ ихъ къ чорту, изъ уваженія къ матери и ея набожности я снималъ шапку съ головы, проходя мимо церкви или при встрч съ монахомъ, мой отецъ небрежно относился ко всему и это не входило въ его привычки.
Я заработывалъ много денегъ въ то время, но такъ-же быстро и спускалъ ихъ, я не былъ ни игрокъ, ни пьяница и все-же звонкія пяти-франковыя монеты исчезали незамтно изъ кармана, я былъ веселъ, любилъ хорошо поужинать и угостить пріятелей. И все-же я жилъ хорошо, я не знаю жизни богачей и аристократовъ, но мн кажется, что невыносимо скучна эта жизнь и куда хуже моей.
Въ Италіи такъ мало нужно! Воздухъ и свтъ, теплый втерокъ и южное солнце, горсть маиса или винограда, старая гитара, мстечко, гд-бы заснуть не вдалек отъ фонтана, который журчитъ и шумитъ среди мховъ и мрамора — этого и довольно для счастія — подъ небомъ Италіи.
И бдняку нетрудно имть все это. Я никогда не былъ очень бденъ, быть можетъ, не достаточно бденъ. Чуть только деньги звякали въ моемъ карман, я угощалъ всю труппу и полгорода или деревни и мы заливались задушевнымъ смхомъ до восхода солнца. Я всегда былъ только Пэпистрело, акробатъ, человкъ, который прыгалъ и боролся, поднималъ съ земли быка съ такою-же легкостью, съ какой другіе поднимаютъ ребенка. Конечно, для ученыхъ такая жизнь безсмысленна, для людей благочестивыхъ — грховна. Но я рожденъ для такой жизни, всякая другая была-бы не по мн. Когда посл представленія на меня сыпался дождь монетъ, я съ радостью отдавалъ эти деньги, если могъ облегчить ими чье-либо страданіе, накормить голоднаго, потшить ребенка, дать кусокъ хлба и пріютить брошенную собаку. Чего-же больше можно требовать отъ бдняги-акробата? Можетъ-ли онъ спать спокойно? Да, мн кажется, такъ, хоть я и неучъ.
Старикъ умеръ и его пять сыновей ссорились такъ, что доходило до ножей.
Въ Италіи во время ссоры такое же привычное дло пускать въ ходъ ножъ или стилетъ, какъ ребенку тянуться за юбкой матери. Мн надола ихъ брань и ссоры, я бросилъ ихъ и собралъ труппу молодцовъ моложе меня и мы поршили пройти Италію изъ конца въ конецъ. Когда умеръ старикъ, мы были на юг. Меня очень любили на этомъ веселомъ, лнивомъ, страстномъ юг. По окончаніи представленій, по вечерамъ, я плъ, даже импровизировалъ, и веселилъ народъ или наводилъ на него грусть, глядя по настроенію. Кто-то, послушавъ меня, сказалъ, что изъ меня вышелъ-бы хорошій пвецъ, даже поэтъ.
Но я всегда былъ только Пэпистрело. Мы, итальянцы, лнивы и слишкомъ щедро одарены природой, чтобы пользоваться своими талантами. И къ тому-же мн необходимы: воздухъ, природа, открытое небо надъ головой! Запертый въ душный театръ, вдыхая испорченный воздухъ отъ газовыхъ рожковъ, я бы изображалъ безсловеснаго дурака. Я цыганъ до мозга костей.
Мы очутились въ одинъ прекрасный день въ душной, пыльной, опаленной лучами южнаго солнца Калабріи, изгороди поблли отъ пыли, источники и потоки пересохли, меня вдругъ охватило раскаяніе: прошла женщина, съ лицомъ, напоминавшимъ Мадонъ Микель-Анджело, и я вспомнилъ мать.
Моя мать одна-одинешенька въ Орт!
Я думалъ о ней уже тысячу разъ, но сердце болзненно сжималось, я боялся свиданія съ ней. Я такъ жестоко бросилъ ее. Я боялся смотрть ей въ глаза, въ ея нжные и вмст съ тмъ строгіе глаза. Но въ этотъ день угрызенія совсти были мучительны и пересилили страхъ, я такъ мучился, что не могъ выдержать и тронулся въ путь.
Труппа обожала меня, я сказалъ: здсь жарко, пойдемте въ Римъ и въ Марши,— и она пошла за мной.
Я никогда не покидалъ моей родины, мн казалось, за Альпами вчная ночь. Я никогда не оставлялъ Италіи и знаю вс ея дороги, холмы и тропинки, какъ горожанинъ знаетъ наизусть вс улицы и проулки своего Contrada. Мы отправились и прошли (тамъ и сямъ давая представленія) Базиликату, Кампанью, старый Лаціумъ и въ одну прекрасную іюльскую ночь мы подходили къ городу Ортъ, старинному, мрачному, печальному, старому, разрушавшемуся городу на берегу Тевера. Мои ноги подкашивались, сердце билось, кровь стыла въ моихъ жилахъ.
— А что, если она умерла?
Я оставилъ моихъ товарищей, отдыхавшихъ у города, и ушелъ одинъ. Я скоро нашелъ улицу, домъ, окна, выходившія на рку, буро-каменныя стны, бросающія тнь на камни мостовой. Я увидлъ женщину, сгорбленную старушку съ сдыми волосами, она черпала воду въ маленькомъ водоем, такъ хорошо знакомомъ мн. Я посмотрлъ на нее, но не узналъ, совсмъ не узналъ, я видлъ только старуху. Но она, съ кувшиномъ въ рук, повернулась, увидла меня и съ пронзительнымъ крикомъ бросилась въ мои объятія.
Тогда я узналъ ее.
Когда при солнечномъ свт я увидлъ, какъ годы состарили эту благородную голову,— годы, которые для меня прошли такъ беззаботно и весело, а для нея такъ уныло и уединенно,— я повинился передъ моей матерью, я виноватъ былъ передъ нею, я совершилъ преступленіе: я покинулъ ее, я былъ жестокъ къ ней, безпощаденъ. Она была молода, когда я бросилъ ее! Она была еще красива и ни одинъ сдой волосъ не серебрился въ ея черныхъ волосахъ, она была окружена поклонниками. Теперь — она старуха-развалина.
Она не говорила ничего, она только воскликнула: ‘Дитя мое! дитя мое! Слава Богу!’ И она все повторяла одно и то-же въ слезахъ и вся дрожала.
Есть такія женщины: он никогда не упрекаютъ васъ, он несчастны, съ ними поступаютъ дурно, но он прощаютъ и молчать.
И когда чудный, знойный день смнился ночью, я улегся на узкой кровати, гд спалъ еще ребенкомъ, когда, бывало, мать цловала меня въ лобъ.
Мн казалось, колыбель эта очищала меня отъ всхъ проступковъ, совершенныхъ мною въ эти долгіе годы отсутствія, отъ всхъ, но не отъ преступленія противъ нея.
Разъ утромъ она выдвинула ящики стараго комода и показала мн вс вещи, присланныя мною въ эти ужасные годы. Она не тронула ничего, даже деньги лежали тамъ.
‘Я брала не отъ тебя самого…’ говорила она и остановилась, не докончивъ фразы.
Я понялъ ее.
Рано утромъ она спросила меня, не пойду-ли я съ ней къ обдн. Я пошелъ. Всю обдню я смотрлъ на ея сгорбленную фигуру, сдые волосы, и мн думалось: ‘Я убилъ ее. Эта старая, слабая, печальная женщина не та мать, которую я оставилъ красивой, сильной, какъ Мадоны нашихъ живописцевъ. И она ужь не помолодетъ!’ — ‘Это мой сынъ, да, Пэпо’, говорила она сосдкамъ, но она говорила это нехотя, со стыдомъ: она ненавидла мою професію акробата.
Ортъ совсмъ не раздлялъ ея мннія. Ортъ хотлъ видть меня, Ортъ слышалъ много о Пэпистрело, его сорванц, который во время оно таскалъ каштаны и карабкался на стны, а теперь извстный силачъ. И я былъ дйствительно силачъ, и бдная мать смотрла на меня со слезами на глазахъ и говорила со вздохомъ: ‘Ты вылитый отецъ!.. О, мой сынъ! Дорогой мой! Будь остороженъ!’
Бдная женщина только и думала о страшномъ паденіи въ Гену, когда силачъ упалъ замертво на землю.
Итакъ, посл обдни Ортъ требовалъ моего представленія. Я оставилъ мое пестрое платье на пути, вс мои атрибуты въ кабак у товарищей, я не хотлъ огорчать мать ихъ видомъ. Но Ортъ требовалъ представленія, Ортъ, подобно нимфе Каненса, о которой я читалъ въ школ въ латинскихъ книжкахъ, полудремалъ отъ удушливой жары на берегу Тевера, Ортъ, которому нечего было длать въ такой глупый, длинный, удушливый день,— праздничный день, когда не знаютъ, чмъ бы развлечь себя, не смютъ работать и страшно скучаютъ.
Я-же готовъ былъ выступить на арену, сгорая нетерпніемъ показать свое искуство жителямъ, чтобы они видли, что сталось съ Пэпистрело, котораго когда-то скли за воровство каштановъ и лазанье на башни. Чуть зашло солнце и спала жара (въ август даже вечеромъ не бываетъ прохладно), я выходилъ изъ воротъ моего города и на открытомъ мст начиналъ свое представленіе. Ортъ рукоплескалъ до изступленія, какъ-будто Пэпистрело былъ королемъ или героемъ.
Вотъ народъ,— народъ взбалмошный, шумный, невжественный, какъ зеленый попугай, капризный, какъ втеръ, неблагодарный, какъ кукушка. Несчастенъ тотъ, кто полагается на него. И эта толпа, которая привтствовала меня тогда, теперь бросаетъ въ меня камнями. Правда, нкоторыя изъ женщинъ плачутъ и двочка дала мн половину гранаты. Все-же остались воспоминанія. Народъ — это зврь, который ластится къ своему господину, а потомъ разрываетъ и съдаетъ его.
Вечеръ былъ страшно удушливъ: небо на горизонт было красное, выше небосклонъ былъ пурпуровый и затмъ лиловатый, кобылки жужжали, летучія мыши перелетали съ мста на мсто, большія ночныя бабочки показывались то тамъ, то сямъ, на подобіе бурыхъ крылатыхъ листьевъ.
Я былъ очень счастливъ въ этотъ вечеръ.
У насъ, итальянцевъ, угрызенія совсти быстро смолкаютъ. Мы переживаемъ сильныя страданія. Но это длится недолго. Я потопилъ свои страданія въ слав моихъ побдъ ловкости и силы. Мы вообще не очень сильный и храбрый народъ, и когда въ комъ-либо находимъ храбрость и силу, мы не можемъ насмотрться и налюбоваться имъ. Я соединялъ въ себ и то, и другое, и жители Орта сходили съума по мн. Я превзошелъ самъ себя въ своихъ фокусахъ. Ни одни рукоплесканія не подзадориваютъ такъ тщеславія и человческой гордости, какъ рукоплесканія, вызванныя помимо воли въ предубжденныхъ зрителяхъ, и я зналъ, что Ортъ не забылъ моего дтства со всми его проказами и не забылъ моего дерзкаго побга.
Я продлалъ вс мои фокусы и мн бшено аплодировали, кричали во всю мочь, этими криками можно было-бы разбудить мертвыхъ варваровъ, погребенныхъ подъ нашими ногами. Наступилъ чередъ моего самаго любимаго, самаго смлаго фокуса,— фокуса моего стараго учителя, поддерживавшаго пять своихъ сыновей на плечахъ, я поддерживалъ семерыхъ моихъ товарищей, седьмой держалъ на рукахъ маленькаго Феба.
Мы назвали его Фебомъ потому, что нашли его среди благо дня на Апулейской дорог, Фебъ былъ прелестный мальчуганъ съ блокурыми, вьющимися волосами, щебеталъ какъ птичка, ему было года четыре или пять. Вс отъ него были въ восторг, онъ такой былъ хорошенькій и смлый.
Я никогда не находилъ ничего дурного въ томъ, что онъ участвовалъ въ представленіяхъ. Мальчикъ забавлялся.
Я прямо держался въ этотъ вечеръ, поддерживая семь человкъ, въ вид пирамиды, а седьмой держалъ Феба. Я продлывалъ это сотню разъ. Ничего не было опаснаго. Вдругъ, при золотистомъ блеск заходящаго солнца, среди громадной толпы, мои глаза встртились со взоромъ женщины.
Она наклонилась нсколько впередъ, ея глаза таинственно смялись, на ней была черная кружевная косынка, въ волосахъ желтый жасминъ, испанскій жасминъ. Мои глаза встртили ея взоръ сквозь красноватый отблескъ заходящаго солнца, точно кровавый отблескъ поля битвы. Я задрожалъ, красноватый вечерній свтъ и пыль крутились около меня, я покачнулся немножко, чуть-чуть. Я сейчасъ-же принялъ прежнее положеніе, но люди, которыхъ я поддерживалъ, испугались, особенно седьмой — на верху. Въ испуг онъ протянулъ руки впередъ, чтобы удержаться, и уронилъ Феба.
Ребенокъ упалъ на землю, какъ яблоко, сорвавшееся съ втки. Акробаты въ замшательств, съ поникшей головой, не зная, что длать, спустились внизъ, толпа оборвала веревку и двинулась на арену, я нагнулся и поднялъ тло Феба.
Онъ былъ мертвъ.
Спинной позвонокъ переломился у головы. Онъ грохнулся за землю, какъ убитый козленокъ, его сіяющая коронка упала въ сторону, его блокурыя кудри засыпались пескомъ, хорошенькіе маленькіе члены были изуродованы.
Ужасно!
Мн говорили что-то, но я ничего не слышалъ, толпа волновалась, какъ океанъ во время бури, я не видлъ ее, я поднялъ тло Феба и понесъ его въ домъ матери.
Она сидла у себя одна, какъ просиживала она вс эти десять лтъ. Увидя мертваго ребенка въ блестящемъ костюм, она поняла все.
— Еще жизнь! сказала она, думая объ отц.
Она взяла мертваго ребенка къ себ на колни и стала укачивать его, какъ живого, и нжной рукой стряхивала пыль съ его чудныхъ, золотистыхъ волосъ.
— Толпа любитъ рискованныя зрлища, она охотно смотритъ на чью-нибудь гибель, медленно проговорила она.— Вы убили ребенка для ея потхи. Какъ жестоко!
Я ушелъ изъ дому съ страшной болью въ сердц, мн казалось, что я убилъ маленькаго Феба, этого невиннаго младенца, который шелъ съ нами по пустыннымъ дорогамъ, берегомъ моря, черезъ лса, вчно щебеча и смясь, и, уставъ, протягивалъ рученки вверхъ и его усаживали на большой барабанъ, служившій ему и повозкой, и трономъ: и счастливъ былъ мальчуганъ, какъ дофинъ или король! Мать говорила правду: толпа сбгается къ арен, чтобы посмотрть на смерть одного изъ насъ, и въ моментъ такой смерти пугается и въ ужас, несчастная, пятится назадъ. Ортъ былъ печаленъ въ этотъ вечеръ.
— Я не виноватъ! Не моя вина! кричалъ я своимъ товарищамъ.— Не моя вина: эта женщина смотрла на меня. Она смотрла на меня своими прекрасными, мрачными, презрительными глазами.
Кто она? Я ничего не зналъ.
Меня охватило желаніе увидть ее, пойти за ней, желаніе это заглушало во мн мое горе о гибели ребенка. Но куда идти? Гд найти ее? Каждую ночь видлъ я ее, носящуюся передо мной во мрак, красавицу съ опущенными рсницами, съ низкимъ лбомъ, съ волосами, вьющимися чуть не до земли, женщину съ головой, напоминающей то мраморное изваяніе, которое извстно въ Рим подъ именемъ Браши Антиноисъ.
Ребенокъ покоился всю ночь на моей постели, на груди и у ногъ его лежали блыя лиліи, мать зажгла свчи, около которыхъ носились бабочки и комары. Я сидлъ у изголовья, отгоняя крысъ, которыя сотнями забираются въ старые дома на берегу Тевера, и все время видлъ я глаза этой женщины.
Я возненавидлъ арену. Я дрожалъ при воспоминаніи о представленіи. Я распустилъ товарищей и они разошлись на сверъ и на западъ, въ горы, на морскія купанья, всюду, гд былъ народъ, а я остался въ Орт, у меня въ кошельк было довольно денегъ, чтобы прокормить себя цлый годъ.
Мн казалось, я никогда ужъ не въ состояніи буду видть красную веревку, столъ, трапецію, пестрые костюмы, и, правда, я ужь никогда не увижу ихъ.
Ребенка зарыли въ темную яму, какъ зарывали до него дтей этрусковъ, и я положилъ съ нимъ его курточку и коронку, какъ этруски клали своимъ дтямъ въ могилу игрушки.
Покончивъ съ Фебомъ, я пустился въ поиски за женщиной, затерявшейся въ толп. Мать никогда не разспрашивала меня, куда я иду, откуда пришелъ: смерть Феба омрачила и ту долю радости, съ какой она встртила меня, счастье пришло слишкомъ поздно, когда горе загостится у очага, трудно зажечь вновь огонь — онъ все будетъ гаснуть.
Время шло печально, грозная тишина тяготла надъ моей шумной жизнію, страшное молчаніе смнило бшеные крики, грубый смхъ толпы, мн чудилось иной разъ, что умеръ не Фебъ, а я самъ. Но мысль о женщин, смотрвшей на меня въ тотъ роковой день, преслдовала меня. Я бродилъ вокругъ города все съ одной и той-же цлью. Проходили дни, недли, а я все бродилъ, какъ собака, безъ убжища и хозяина. Наконецъ, я нашелъ эту женщину, когда я шелъ однажды съ рыбацкой стью на плечахъ, сть служила предлогомъ для моихъ странствованій. Я находился въ той части Этруріи, гд (я зналъ это изъ школьныхъ книгъ моего дтства) этруски строились въ ряды, готовясь къ битв съ Фабіемъ.
Красивое мсто,— такъ мн, по крайней мр, казалось оно. Лсъ спускается до Тевера, оттуда виднъ снгъ на Апенинахъ, города Жіови и Пенна, блющіе на холмахъ Умбріи, въ низменностяхъ перемшиваются виноградъ, хлбъ, оливки. Здсь и наше Лагерело, которое, какъ я слышалъ отъ учениковъ, ничто иное, какъ озеро Вадомонъ, о которомъ упоминаетъ Плиній въ своихъ сочиненіяхъ.
Я ничего не знаю объ этомъ, это ничто иное, какъ маленькій прудъ, заросшій камышемъ и запруженный лягушками. На другомъ берегу этого пруда я увидлъ ее, она смотрла на меня.
Я бросился въ воду, какъ съумасшедшій, но попалъ въ тенета камыша и водяныхъ лилій, водяныя растенія сплетались на дн въ непроницаемую сть, я опять потерялъ ее изъ виду, застрявъ въ тин, какъ т быки, о которыхъ разсказываетъ Плиній: они приняли за лугъ зеленую плсень озера и были увлечены въ него. Она исчезла, но я разспросилъ о ней поселянина, рзавшаго тростникъ.
Близь Чіагерело находится вилла Сантъ-Алоиза, тамъ возвышается еще остатокъ мрачнаго, темнаго лса, который римляне, во время оно, считали преддверіемъ ада.
Здсь-же течетъ Теверъ, желтый и мутный, черные быки ходятъ сюда на водопой, и рка кишитъ змями и жабами, печальная, тоскливая рка зимой-ли въ своемъ разлив, извергая потоки грязи, лтомъ-ли, когда пересыхаетъ она и виднется ея песчаное русло и поднимается лихорадка съ ея зловонныхъ, болотистыхъ береговъ. Вилла гармонируетъ съ мстностью и такъ-же мрачна и печальна: квадратное каменное зданіе, воздвигнутое вка тому назадъ, безцвтное, безъ сада, лишенное свта, закрытыя окна напоминаютъ закрытые глаза слпого старика.
Вотъ Сантъ-Алоиза, конечно, прежде это былъ укрпленный, величественный замокъ, населенный блестящимъ дворянствомъ, оживляемый движеніями войска, а теперь все пусто и неприглядно, голо и тихо вокругъ, и глядится замокъ въ желтый Теверъ, грозный Теверъ, поглотившій столько драгоцнностей, богатства, произведеній искуства, столько труповъ и преступленій, и течетъ Теверъ такъ молчаливо и мрачно среди своихъ зараженныхъ болотъ. На меня Теверъ наводитъ страхъ.
Сантъ-Алоиза — помстье графовъ Марчіани. Одинъ изъ потомковъ этого захудалаго рода живетъ въ этой вилл. Тадео Марчіани немногимъ отличается отъ крестьянъ, уродливый, скупой, грубый, злой старикашка владлецъ имнія и живетъ по-нищенски, и эта красавица — его жена, она за нимъ уже семь лтъ.
Ея отецъ, священникъ, выдававшій себя за ея дядю, пятнадцати лтъ выдалъ ее замужъ за Тадео Марчіани и семь лтъ провела она въ этомъ мрачномъ гнзд, надъ желтоватыми водами, среди зараженныхъ болотъ.
Бракъ съ нимъ далъ ей титулъ графини — вотъ и все, и она заживо погребена въ могилу. жизнь нашихъ итальянокъ весела въ город, но въ деревн ихъ жизнь сренькая и блдная, он не любятъ природы, воздухъ, лсъ, зелень, цвты не имютъ для нихъ никакого значенія, он не любуются ни цвтами, ни звздами, имъ нравятся только: черная маска, любовная интрижка, таинственныя свиданія, уличный шумъ, завядшіе букеты карнавала. Что длать итальянкамъ въ уединенной, глухой деревн, когда он дышутъ только въ полумрак ложи, подъ складками домино?
Путешественники, видвшіе нашихъ женщинъ, смющихся на балконахъ въ день Berlin-Gaccio, никогда не поймутъ этой страшной скуки итальянокъ въ маленькихъ городкахъ и деревняхъ. Церковь и священникъ — вотъ ихъ единственное утшеніе.
Въ Италіи, предъ вами или крестьянка, работающая въ пол, сгорбленная подъ тяжелой ношей, загорвшая отъ жгучихъ лучей солнца, или свтская женщина, живущая взаперти, проводящая время то въ своей комнат, то въ церкви и выходящая изъ дому только по ночамъ, какъ свтящійся червячекъ выползаетъ во мрак, которая живетъ лишь таинственными любовными интригами и сплетнями.
И что имъ длать въ печальныхъ замкахъ, имъ, ненавидящимъ малйшее дуновеніе втерка и деревьевъ, имъ, живущимъ страстью и нетерпящимъ книгъ и чтенія?
Она лишена даже этого. Она зарыта въ уединеніи Сантъ-Алоиза, зарыта съ такою жестокостью, какъ погребена была Піа-Толомей въ дом смерти Марема. Тадео Марчіани старъ, скупъ и ревнивъ.
Вотъ что разсказалъ мн крестьянинъ, рзавшій тростникъ на берегу Лагерело.
Она убійца Феба — и все-же я жилъ только ею.
Любовь, по-моему, самая страшная тайна изъ всхъ тайнъ жизни, цлые годы живете вы среди толпы и не испытываете ея, ни желаніе, ни привязанность не возбуждаютъ ея, и вдругъ вашъ взоръ встртился со взоромъ незнакомки и вы ужь не владете собой.
Любовь — молнія, поражающая васъ мгновенно, и ничто не можетъ отвести ея удара. Вотъ что такое любовь!
Воля безсильна въ борьб съ нею. Любовь сильне насъ.
Я лишь разъ видлъ эту женщину, одинъ лишь разъ, съ арены въ Орт, и я принадлежалъ ей весь съ той минуты.
Какъ объясните вы мн это?
На другой день, рано утромъ, я опять вернулся къ пруду Лагерело, находившемуся въ пяти-шести миляхъ отъ Орта, и забросилъ мой неводъ. Рыба въ пруд мелкая, но довольно вкусная, и скоро набралось много рыбокъ въ мои сти. Я вытащилъ сть, положилъ рыбу въ корзинку и направился къ вилл Сантъ-Алоиза.
Вилла возвышалась предо мною, срая и голая, оттняемая темной зеленью развсистыхъ дубовъ и кипарисовъ, вокругъ дома ни стнъ, ни изгороди, то была точно тюрьма или пустыя казармы. Маленькая боковая дверь была полуотворена. Я вошелъ. Худая, угрюмая старушка пряла въ углу. Она смрила меня съ головы до ногъ, окликнула и позвала своего господина. Я увидлъ Тадео Марчіани, маленькаго, сухощаваго, уродливаго старикашку лтъ пятидесяти, ея властелина.
Онъ долго и грубо торговался со мной. Я, наконецъ, бросилъ рыбу на полъ и сказалъ:
— Графъ, я хочу пить, дайте мн вина и возьмите себ рыбу.
Онъ, повидимому, остался доволенъ. Онъ провелъ меня въ комнату, еще меньше той, гд мы были, и налилъ стаканъ вина. Вино было скверное, но я выпилъ.
Я посмотрлъ на него. Если-бы мн вздумалось задушить его, я задушилъ-бы одною рукой.
Домъ казался пустымъ.
Обыкновенно у насъ жизнь кипитъ на этихъ виллахъ,— сельская жизнь, шумъ крестьянъ наполняетъ домъ, мужчины и женщины ухаживаютъ за шелковичными червями, работаютъ въ кладовыхъ, заваленныхъ сухими фруктами, въ подвалахъ, заставленныхъ боченками вина, разбираютъ полотна, блье, здсь-же ничего подобнаго не было, тишина царствовала везд.
Онъ отпустилъ меня. Я вышелъ, значитъ — я приходилъ попусту. Сердце болзненно сжалось, когда я перешагнулъ порогъ дома, кровь ударила въ голову.
Что мн длать?
Старуха шепнула мн на ухо:
— Постой! Вернись! Мадама Флавія хочетъ тебя видть.
Сердце забилось, какъ горная коза. Она, значитъ, видла меня! Быть можетъ, она узнала меня.
Ноги подкашивались. Я шелъ за крестьянкой и вошелъ въ комнату, обитую старыми обоями, темную, мрачную. И она сидла предо мной, одна, сложа руки, ничего не длая, и улыбалась той-же улыбкой, которая убила Феба, она спросила меня:
— А что ребенокъ? Разв онъ умеръ?
Я пробормоталъ что-то безсвязно. Я смотрлъ на нее.
Она узнала меня.
— Зачмъ вы были такъ неловки въ тотъ вечеръ? сказала она.— Глупо было покачнуться!
Я отвтилъ:
— Я видлъ васъ.
Она нахмурила брови и насмшливо засмялась.
— Такъ вы не закалены, какъ говорили о васъ, и не такъ непоколебимы и безстрашны, медленно сказала она.— Убирайтесь и приносите завтра опять рыбу моему мужу.
Старуха проводила меня до двери.
Я не помнилъ себя.
Я открылъ ей свою тайну и, вмсто того, чтобы выгнать меня, она велла придти завтра! Я былъ опьяненъ отъ восторга. Бдный силачъ, какъ я былъ глупъ!
Она велла мн придти завтра! Я былъ счастливъ.
Мать моя ужинала одна въ этотъ вечеръ.
Ночь настигла меня на берегу Лагерело. Я закинулъ въ воду мои сти, я спалъ въ покинутомъ шалаш пастуха. Я забылъ Феба. Я думалъ только о ней.
Всю ночь я провалялся на сн, служившемъ мн постелью, въ шалаш пастуха, прислушивался къ кваканью лягушекъ въ удушливомъ мрак. Я любовался мерцающими звздами, на горизонт, при бловатомъ освщеніи луны, выступала черная, квадратная масса — вилла Сантъ-Алоиза.
Господи! Какой я былъ безумецъ въ этотъ вечеръ. Я пережилъ на своемъ вку много страстей, даже женщины изъ высшаго круга обращали иной разъ взоры на арену, подражая испанкамъ, которыя, говорятъ, часто избираютъ любовниковъ изъ среды тореадоровъ. Но сердце мое было свободно, я любилъ, забавлялся, бросалъ, какъ истый сорванецъ, дорожа своей свободой. Но теперь все мертво для меня, ни небо, ни земля не существуютъ. Одна женщина существуетъ для меня и въ ея глазахъ вся моя жизнь!
Понимаете-ли вы, что я хочу сказать?— Нтъ?— Ну, такъ вы не знаете, что такое любовь.
Я провелъ безсонную ночь. Ночи удушливы и коротки въ это время года, едва исчезнетъ красноватый отблескъ заходящаго солнца, ужь восходитъ розовая заря.
Чудная заря! я не увижу ея завтра, я чуть-чуть увижу ея восходъ сквозь желзную ршетку тамъ надъ Теверомъ. На разсвт-же, когда лучи восходящаго солнца зарумянятъ блую равнину и блдныя воды, меня ужь не будетъ: отъ меня останется лишь безголовая масса, которую грубо свалятъ въ яму, ученые доктора вонзятъ свои анатомическіе ножи въ мой мозгъ и облпятъ мягкимъ гипсомъ мой черепъ, чтобы снять слпокъ, и когда-нибудь, въ какомъ-либо музе скажутъ: ‘Прекрасная голова! а вдь голова убійцы, только убійцы!’
Ну, и пусть себ! Даже, если-бы я прожилъ еще сто лтъ, не взойдетъ для меня заря.
Все, все, все мракъ для меня. Пора и умирать!
Въ ту ночь, въ шалаш пастуха, который ушелъ въ горы со стадомъ и блыми собаками, я съ нетерпніемъ ждалъ восхода солнца. Я считалъ часы ночи. Какъ глупы мы, право: жизнь такъ коротка, такъ сочтены эти часы, а мы желаемъ дать имъ крылья, мы, едва переживъ ихъ, желаемъ, чтобы они пролетли скоре, какъ ребенокъ швыряетъ прочь изломанныя и наскучившія ему игрушки.
Чуть разсвло, я вытащилъ рыбу и опять пошелъ въ Сантъ-Алоиза. Туманъ носился надъ болотомъ, высохшая, надтреснутая почва кругомъ, земля жаждала влаги, все было сро и пыльно, августъ всегда такой въ Италіи.
Я подходилъ къ вилл. Старуха увидла меня. Она сидла съ прялкой на порог.
— Войдите, сказала она.— Марчіани ушелъ въ Жіови за рыбой для госпожи Флавіи!
Флавія! Сколько разъ Теверъ слышалъ это имя, вылетавшее изъ устъ влюбленнаго при звук гитары, имя, произносимое вслухъ въ пылу битвы или дуэли, или шопотомъ, когда рабъ вливаетъ въ чашу ядъ.
Флавія!— Вся Италія и любовь въ одномъ этомъ имени.
Какія-то страшныя чары скрываются иной разъ въ имени Флавія! Она создана для своего имени, съ глазами, сожигающими все, на что ни взглянутъ, съ губками, какъ лепестки розъ, женщина, созданная, чтобы преклонять колни въ церковномъ полумрак по утрамъ, а вечеромъ снисходить въ толпу замаскированныхъ и опьянять мужчинъ одной своей улыбкой.
Я дрожалъ предъ ней.
Всю ночь я бодрствовалъ надъ ея сумрачнымъ замкомъ, рисовавшимся на сромъ фон оливковыхъ деревьевъ, при красноватомъ отблеск неба, и она это знала.
Я входилъ въ эту комнату съ выцвтшими ‘arazzi’, дрожалъ и не смлъ поднять глазъ. Она — Флавія, а я — бдный акробатъ.
Что я могъ сказать ей?
Я хотлъ броситься къ ея ногамъ, задушить ее въ моихъ объятіяхъ, но словъ — вс слова такъ безсильны, глупы, когда любишь — я не находилъ. Я казался ей, должно быть, ужаснымъ дуракомъ.
Она встала, облокотилась на старинную блую мраморную вазу, пожелтвшую отъ времени. На груди ея букетикъ красной гвоздики, до меня доносился запахъ этой гвоздики. Комната была бдна, пуста, съ оборванной, старой мебелью, но она за то блистала царской красотою Лукреціи, временъ Борджіа.
Она молча смотрла на меня. Она, врно, забавлялась мною.
Вдругъ она сказала:
— Вы очень сильны?
Смшно спрашивать меня объ этомъ, это все равно, что спросить: силенъ-ли быкъ подъ ярмомъ плуга, могущественъ-ли Теверъ въ своихъ безумныхъ разливахъ!
— Зачмъ вы бросили арену? спросила она.
Я прошепталъ:
— Я бросилъ ее посл смерти ребенка.
Она слегка улыбнулась.
— А! Васъ мучила совсть! Но вдь это — не ваша вина. Я причиной его смерти, я jettatrice!
— Да, это правда!
— Зачмъ-же вы здсь?
Тогда какъ-то невольно развязался мой языкъ. Слова сорвались съ моихъ губъ, я говорилъ безумныя рчи.
— Зачмъ? За тмъ, что одинъ вашъ взглядъ дороже рая для меня!
Я восклицалъ:
— Я глупъ, безполезенъ на свт, я сознаю это, всю жизнь я боролся да прыгалъ, забавлялъ народъ, я никогда не работалъ, я велъ собачью жизнь — быть можетъ, я убилъ Феба, мать преждевременно состарлась по моей вин, я, наконецъ, акробатъ, фокусникъ, фигляръ, способный только смшить и забавлять — больше ничего. Безъ своей пестрой одежды — я только простолюдинъ. И все-же во всемъ свт не найти вамъ другого человка, кто любилъ-бы васъ такъ, какъ я, а я видлъ васъ всего два раза. Вотъ и все!
Будь я принцъ или король, я бросился-бы къ ея ногамъ, но я не смлъ, я чувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ передъ нею, ли къ чему негоднымъ, неотесаннымъ мужикомъ.
Она общипывала нижней губой красные лепестки гвоздики.
Она выходила изъ себя, но я еще ничего не понималъ.
Я дрожалъ всмъ тломъ.
— И зачмъ у меня нтъ вашей силы? вспыливъ, воскликнула она.— Вы вотъ съ вашей силой ловите рыбу въ пруду! Ба! На это пригоденъ и Тадео.
— Я сдлаю все, что хотите! Произнесъ я въ какомъ-то оцпененіи. Надежда такимъ ослпляющимъ свтомъ озарила меня, что я терялъ голову, не находилъ подходящихъ словъ.
— Мн ничего отъ васъ не нужно, холодно возразила она,— но если-бы я была на вашемъ мст, о! сколько-бы я сдлала! Но я не вы, я только женщина, жена старикашки, негодяя, скряги. Въ прежнія времена,— и она жестомъ указала на выцвтшія фигуры на обояхъ,— несчастныя женщины находили красавцевъ-рыцарей, освобождавшихъ ихъ изъ заточенья остріемъ своей шпаги,— такъ разсказываютъ,— но т времена прошли безвозвратно. Мужчины ничтожны нынче и трусы.
— Чего вы хотите отъ меня? сказалъ я надорваннымъ голосомъ.— Скажите, я рабъ вашъ, я ничего не боюсь.
Она все кусала красные лепестки гвоздики, она задумалась, она не удивилась. Въ глазахъ ея сверкалъ мрачный огонь.
— Мн двадцать два года, медленно произнесла она,— я жена Тадео Марчіани, жизнь для меня — вчный, густой, срый туманъ, безъ разсвта, я задыхаюсь, я задыхаюсь!
И она поднесла руку къ горлу, какъ-будто дйствительно ее что-нибудь душило.
— Чего-же вы хотите отъ меня? глупо повторялъ я, бросился на колни и поднесъ край ея одежды къ моимъ дрожащимъ губамъ.
Я былъ глупъ. Я не зналъ, что нужно угадывать желаніе женщины, а не выпытывать его. Она грубо оттолкнула меня.
— Ничего! Я не знаю васъ. Убирайтесь! Ступайте ловить рыбу въ пруду! Марьета!
Она позвала старуху.
Меня выгнали. Я былъ оплеванъ, какъ послдній дуракъ.
Я остановился, звукъ моего голоса пугалъ меня, выцвтшіе обои пестрли въ глазахъ, она смотрла на меня, опершись на мраморную вазу.
Она задумалась. Она не удивилась моему признанію, не разсердилась, она размышляла, глаза смотрли задумчиво. И вдругъ она сказала:
— А что, если-бы васъ слышалъ графъ Тадео? Какъ вы думаете, что онъ сдлалъ-бы? Вы-бы раздавили его между двухъ пальцевъ, не такъ-ли? Мой мужъ не силенъ!
И она разсмялась.
Не знаю почему, я вздрогнулъ отъ этого смха, серебристый смхъ звучалъ какъ-то фальшиво въ этихъ розовыхъ губахъ.
— Вы видли моего мужа? сказала она и смхъ замеръ на ея устахъ, лицо было печально и мрачно.— Хорошъ мужъ, нечего сказать, и такой добрякъ! У меня ни гроша въ карман, я никого не вижу кром патера, такого-же скряги, какъ онъ! Мы питаемся чернымъ хлбомъ, пьемъ дрянное, синеватое вино, живемъ взаперти, раза два въ годъ я зжу въ Ортъ или Жіови,— прекрасно, нечего сказать! Мой отецъ отдалъ меня ему.
Она смотрла на меня, я опустилъ глаза, голова моя кружилась.
— А онъ богатъ! продолжала она съ живостью.— О! очень богатъ! Золото зарыто и запрятано у него въ земл, подъ водой, подъ корой деревьевъ, подъ балками крыши: у Тадео золото везд.
Она взглянула на меня пристально. Золото! Что мн въ золот и во всхъ земныхъ богатствахъ!
Она одна для меня — все.
— Живетъ-же онъ, какъ паукъ въ своей паутин, въ углу!
И съ страшнымъ, безжалостнымъ презрніемъ ока прибавила:
— Онъ такъ хочетъ жить и я должна влачить то-же существованіе, вдь я его жена.
Она остановилась, она ждала отвта. Но я обезумлъ, ничего не понималъ, не смлъ произнести слова — я былъ только акробатъ, Пэпистрело.
И все-таки душой и тломъ я былъ преданъ ей. Я перенесъ-бы вс муки ада, чтобъ помняться мстомъ съ тмъ цвткомъ, который она обрывала своими губками. Я врилъ тогда въ адъ, теперь не врю. И то ужь жестоко, что Богъ создалъ женщинъ. Я помшался съ этого времени.
Да, бшенство овладло мною, я бредилъ, меня преслдовала мысль о ней! Я спалъ въ шалаш пастуха, цлые дни я проводилъ, глядя на домъ Сантъ-Алоиза и бродя вокругъ старыхъ оливковыхъ рощей, подъ жгучимъ солнцомъ послднихъ дней итальянскаго августа.
Мимо меня проходилъ Тадео Марчіани, живой скелетъ, отвратительный старикашка, угрюмый, проклинаемый крестьянами, преслдуемый собаками, черное пятно на утреннемъ ясномъ неб.
И онъ былъ ея обладателемъ!
Все это правда, что она говорила мн. Она жила уединенно, бдно, тоскливо, безъ радостей, безъ подругъ и развлеченій, взаперти, въ старомъ, пустомъ замк, ей оставалось только любоваться своимъ красивымъ лицомъ въ старомъ, надтреснувшемъ, потускнвшемъ зеркал. Отъ такой жизни женщина превращается или въ святую, или въ демона.
Ахъ! Эти жгучіе дни, когда яркіе лучи солнца ослпляли мои глаза, эти удушливыя ночи, опьянявшія мои чувства и возбуждавшія зловонныя испаренія изъ тины Тевера. Эти дни, эти ночи! мн кажется, могила не изгладитъ ихъ изъ моей памяти, мозгъ мой будетъ помнить ихъ даже подъ ножомъ докторовъ.
Я потерялъ разсудокъ отъ отчаянія, я опьяненъ былъ счастьемъ, никогда я не былъ такъ счастливъ, никогда не былъ я такъ несчастливъ, какъ въ этотъ августъ, на берегахъ Лагерело, когда все вокругъ изнывало отъ засухи, надо мной — знойное свинцовое небо, люди страдали и томились, мучились животныя и рка, казалось, превратилась въ потокъ расплавленнаго метала и сушила песокъ въ своемъ теченіи.
Я забылъ мать. Я забылъ Феба.
Я жилъ только за тмъ, чтобы увидть мелькомъ тнь у окна, блую руку, отворявшую его, покрытую голову, мелькнувшую при лунномъ сіяніи, я, конечно, былъ несчастливъ и въ то-же время никогда не былъ счастливе. Молнія боговъ поражаетъ насъ, но и озаряетъ вмст съ тмъ.
Какъ глупъ я былъ, что не могъ понять, не понялъ ее. Я горько сожаллъ, я страшно мучился. Что, если-бы я не былъ такъ глупъ да былъ-бы поотважне? А я позволилъ себя выгнать изъ ея комнаты, какъ труса.
Какъ исправить промахъ? Какъ увидть ее? Какъ улучить минутку и сказать ей: ‘Я вашъ душой и тломъ, убейте меня, если хотите’. Какъ? какъ?
Проходили дни и ночи, я не видлъ ее. Въ моемъ безуміи я все твердилъ: ‘Я хочу взглянуть на нее, чародйка она или нтъ, пусть смотритъ на меня, пусть смерть поразитъ меня отъ ея чарующаго взгляда!’
Я твердилъ все это, я потерялъ разсудокъ.
Поселяне не обращали на меня вниманія, я существовалъ горсточкой маиса, коркой чернаго хлба, я закидывалъ свой неводъ, подходилъ къ дому, предлагая наловленную рыбу, но старуха гнала меня прочь.
Такъ прошелъ августъ. Подходило время сбора винограда, уборка винограда здсь раньше, чмъ въ равнинахъ Тосканы и Ломбардіи.
Жалкое мсто Сантъ-Алоиза. Здсь больше оливковыхъ деревьевъ, чмъ винограда. На земл послдняго потомка Марчіани не слышно смха, все бдно здсь, лихорадка съ береговъ Тевера изнуряетъ крестьянъ, я немного подсоблялъ имъ работать, я надялся такъ скоре увидть ее.
Въ т дни, во время уборки винограда, стояла сильная жара, небо было безоблачно и желтовато, быки въ упряжи изнывали отъ голода и жажды, засохшіе стебли присыхали къ ихъ распухшему языку, они испытывали страшныя мученія, печально вокругъ, удушливо, воздухъ предвщалъ бурю.
Среди поблекшихъ луговъ и чернаго, пыльнаго лса ярко выдлялись зеленые дубы и оливковыя деревья у стараго, благо, уединеннаго, таинственнаго дома, этой гробницы, въ которой заключены живые люди, все это наводило на меня ужасъ.
Настала ночь, послдняя телга, нагруженная виноградомъ, скрипя колесами, медленно направилась къ погребамъ Сантъ-Алоиза.
Нсколько мужчинъ и женщинъ, изнуренныхъ и ослабвшихъ отъ лихорадки, тихо тащились, я-же медленно шелъ за быками, подталкивая телгу и подсобляя имъ.
Безлунная ночь спустилась на землю, кое-гд свтились въ окнахъ огни. Въ Сантъ-Алоиза большой дворъ и огромные подвалы, въ былое время больше тысячи человкъ укрылись-бы подъ его кровлей. Я видлъ въ темнот Тадео Марчіани: онъ ходилъ взадъ и впередъ, покрикивая своимъ пронзительнымъ голосомъ, ругаясь, вчно въ тревог, чтобъ его не обворовали.
Онъ не замчалъ меня. Онъ весь поглощенъ былъ уборкой и руганью. Я скрылся въ тни, прислонясь къ воротамъ, громадной каменной арк, почернвшей отъ времени. На колокольн старой часовни пробило девять часовъ. Вдругъ служанка Маріета тихонько шеннула мн на ухо:
— Войди! Она хочетъ видть тебя, тамъ, въ той комнат, съ той стороны виллы, ты знаешь.
Кровь закипла въ моихъ жилахъ, мн больше ничего не было нужно, я пробрался вдоль стнъ, миновалъ главный дворъ и хозяина, поглощеннаго надзоромъ за работами, и съ трудомъ отыскалъ маленькую дверь, черезъ которую входилъ прежде. Я дрожалъ, какъ въ первый разъ, я вдругъ почувствовалъ себя какимъ-то неуклюжимъ, уродливымъ, мн стыдно было своего рабочаго платья, покрытаго пылью, пропитаннаго потомъ отъ тяжелыхъ дневныхъ работъ, стыдно своихъ босыхъ ногъ и багровыхъ колнъ отъ сока винограда. И я смлъ любить эту женщину, я! А она между тмъ убила Феба.
Мой умъ помутился, я не владлъ собою, я задыхался, голова кружилась. Я шатался, идя по длиннымъ коридорамъ, какъ шатался въ тотъ день, когда бдный Фебъ грохнулся на землю. Наконецъ, я дошелъ, не знаю самъ какъ, до комнаты, едва освщенной бронзовой висячей лампой. Въ полумрак комнаты я увидлъ женщину съ роковымъ взоромъ, съ розовыми губками, съ чертами лица Лукреціи,— женщину, которая во вс вка губила мужчину.
Тогда я забылъ, что я простой работникъ, поселянинъ, акробатъ, мужикъ, что я въ холщевомъ плать, что я весь въ пыли, грубъ и неотесанъ, я забылъ самого себя, я помнилъ только о моей любви,— любви обширной, какъ небо, могущественной, какъ міръ.
Я сталъ передъ нею на колни.