Уйда.
Уйда.
Фиговое дерево.
Фиговое дерево.
(Перев. съ англійскаго Е. И. Синерукой).
‘Русское Богатство’, No 2, 1902
Фиговое дерево, Уйда, Год: 1902
Время на прочтение: 13 минут(ы)
— Мать,— сказалъ крестьянинъ жен,— я пойду, соберу винныя ягоды, он переспютъ, если будутъ еще висть.
— Конечно, переспютъ,— отвтила жена. Она отличалась рдкимъ для женщины качествомъ соглашаться съ тмъ, что говорятъ другіе.
Онъ взялъ большую корзинку, легкую стремянку и вышелъ изъ дома, прошелъ черезъ дворъ, выстланный соломой (хлбъ недавно молотили), населенный курами, птухами, голубями, свиньями, копошившимися въ солом. Дворъ окружали съ трехъ сторонъ стны, покрытыя виноградными лозами.
— Не пошлешь ли ты одного изъ парней вмсто себя, Джіоваккино,— крикнула ему жена вслдъ,— вдь ты тяжелый.
— Не такой уже я тяжелый, чтобъ не влзть на дерево,— нсколько раздражительно оборвалъ ее мужъ, проходя по освщенному солнцемъ двору и выходя черезъ старыя ворота. Самыя ворота-то, впрочемъ, давно исчезли, остались только одни столбы.
Цезира вернулась на кухню и принялась стряпать, что длалось у нея самымъ примитивнымъ способомъ. Дло было въ восемь часовъ утра. Въ дом часовъ не было, вс отгадывали время по положенію солнца на неб. Солнце поднялось уже довольно высоко надъ головой, котелъ киплъ и хлбъ сталъ темнть, но мужъ не возвращался.
Немного погодя, второй сынъ ея, Онейро, вернулся съ работы, онъ былъ голоденъ, за нимъ пришелъ и старшій сынъ Алессіо, потомъ три дочери, ходившія въ лсъ за хворостомъ. Вс были голодны и не могли дождаться похлебки изъ бобовъ.
— Надо подождать отца,— сказала Цезира.— Какъ долго онъ собираетъ винныя ягоды.
— Я пойду, позову его,— сказалъ Онейро, юноша двадцати лтъ, русый, плечистый, коренастый,— сложенный, какъ молодой Давидъ.
— Правда, иди,— посовтовала Цезира,— онъ, можетъ быть, ушелъ дальше собирать груши.
Онейро ушелъ, другіе, ворча, опустились на стулья и на старую скамью, они были разгорячены, устали и нетерпливо, широко раздувая ноздри, вдыхали въ себя ароматъ изъ кипящаго котла.
Не прошло и нсколькихъ минутъ посл ухода Онейро, какъ они услышали страшный крикъ, за нимъ другой, третій, все громче и страшнй. Они бросились вонъ изъ дома и со двора и бгомъ вбжали на поросшій травой склонъ, откуда раздавались крики. На полъ-дорог ихъ встртилъ братъ: лицо его было блдно, какъ полотно, свтлые волосы стояли дыбомъ, зубы стучали. Онъ не могъ произнести ни одного понятнаго слова и только кричалъ.
— Отецъ?— закричали другіе и, оттолкнувъ его, опрометью бросились дальше, ниже виноградныхъ лозъ, гд стояло фиговое дерево. Цезира добжала первая: подъ деревомъ мужъ ея лежалъ недвижимъ! Гнилая втка, сломанная пополамъ, лежала рядомъ и говорила за себя. Шея его была переломана, когда его подняли, голова повисла и болталась изъ стороны въ сторону, какъ у зарзанной птицы. Онъ былъ очень тяжелъ и неосторожно переступилъ съ лстницы на такую втку, которая не могла его сдержать.
Въ этотъ день супъ въ котл выкиплъ напрасно: никто въ этомъ дом не лъ.
Бдный Джіоваккино умеръ сорока-пяти лтъ, онъ былъ хорошій человкъ и хорошій работникъ, праотцы его жили на этомъ самомъ мст вотъ уже три столтія. Неосторожный шагъ, втвь, разъденная червями, покончили въ одну секунду его жизнь.
Ужасающая внезапность его кончины поразила всхъ и навела на нихъ страхъ. Мать точно лишилась разсудка, кричала и все падала въ обморокъ. Горе въ этихъ странахъ выражается очень рзко, къ счастью, оно длится недолго.
Немного сосдей было по эту мало населенную сторону горы, но т немногіе, что жили тамъ, какъ стадо барановъ, со всхъ стороны приходили одинъ за другимъ. Для людей темныхъ всякая трагедія обладаетъ необыкновенно притягательной силой.
Они кричали, глазли, разсказывали про подобнаго же рода приключенія и про традиціонные способы приводить мертвецовъ въ чувство. Пришелъ приходскій врачъ, осмотрлъ переломъ и сказалъ, что человкъ этотъ окончательно умеръ. Викарій пришелъ и совершилъ обычную службу. Ничего больше не оставалось, какъ заказать гробъ и сторговаться съ могильщикомъ.
Къ вечеру вс гости разошлись, семья осталась одна съ своимъ горемъ. Цезира лежала въ оцпенніи, вызванномъ лауданомъ, который врачъ заставилъ ее принять. Двушки поочередно дежурили то у нея, то у покойника, сидя передъ дверями его комнаты, такъ какъ боялись его застывшей безформенной фигуры, покрытой простыней.
Это были крпкіе, свтловолосыя, шумныя, веселыя двушки, но теперь ихъ веселье замерло. Вмст съ этимъ ужаснымъ тломъ, лежащимъ наверху безъ движенія, со сломанной шеей, покоившейся на лучшей подушк, и съ душистой вточкой базилики, вставленной въ каждую ноздрю, всякое веселье на время исчезло.
Онейро и Алессіо сидли на кухн и въ первый разъ за весь день ли хлбъ и пили вино, разбавленное водой. Керосиновая лампа стояла между ними на голомъ стол изъ тутоваго дерева.
Онейро былъ сильный юноша хорошаго характера и неутомимый въ полевыхъ работахъ. Онъ почти не умлъ читать и съ грхомъ пополамъ могъ написать свое имя, но на ферм онъ работалъ съ утра до ночи, неутомимый и сильный, какъ любой изъ его воловъ.
Алессіо былъ совершенно другого типа. Онъ выучился всему, чему могли научить его священникъ и учитель, но на ферм отъ него было мало пользы. Ребенкомъ онъ плакалъ, когда видлъ, что ржутъ свиней и цыплятъ, не билъ воловъ и не заставлялъ ихъ работать черезъ силу, вс книги, попадавшіяся ему подъ руку, онъ перечитывалъ, онъ былъ тихъ и уступчивъ, родные считали его дуракомъ. Какъ старшій сынъ, онъ долженъ былъ поступить въ военную службу, онъ боялся этого несказанно. У него было овальное, задумчивое лицо съ большими мягкими карими глазами и прямой профиль, онъ походилъ на святыхъ Севастьяновъ старинныхъ мастеровъ.
У обоихъ душа болла, и они были грустны, отецъ ихъ былъ всегда добрымъ отцомъ. Они все еще не могли оправиться отъ неожиданности постигшаго ихъ удара и отъ чувства отвтственности, слишкомъ тяжелой для ихъ лтъ, выпавшей теперь на ихъ долю.
— Позволятъ ли намъ еще остаться?— сказалъ Онейро. Могло случиться, что управляющій этого имнія, принадлежащаго одному дворянину, живущему далеко оттуда, найдетъ, что они слишкомъ молоды, чтобъ оставаться на ферм.
Алессіо сдвинулъ прямыя брови.
— Конечно, конечно,— прошепталъ онъ,— мы вками жили на этой ферм.
— Но они могутъ найти, что мы слишкомъ молоды, а мать слишкомъ слаба.
— Женись. Мн вдь придется идти въ казармы.
Онейро молчалъ. Онъ не подумалъ объ этомъ.
— Женись, это тебя состаритъ,— сказалъ Алессіо, не думая объ ироніи, заключавшейся въ его словахъ.
— Спросимъ мессэра Рокко,— сказалъ Онейро.
Мессэръ Рокко былъ управляющій.
Сквозь искреннее горе Онейро пробивалось какое-то смутное чувство удовольствія, согрвавшее его своимъ тепломъ. Была одна двушка, свжая какъ роза, жившая въ нсколькихъ миляхъ отъ него. Онъ гулялъ съ ней по воскресеньямъ и праздникамъ, и родители ея принимали его учтиво и улыбались. Она выросла на ферм и хорошо знала вс трудности и обязанности ея.
— Возьми Еринну,— сказалъ Алессіо, улыбаясь. Онъ зналъ вкусъ своего брата.
Потомъ онъ быстро поднялся, оставивъ хлбъ недоденнымъ и вино недопитымъ.
— Какія мы животныя, если можемъ говоритъ не о немъ!— сказалъ онъ, и слезы потекли по его гладкимъ загорлымъ щекамъ.
— Да и всего-то только двнадцать часовъ прошло,— подхватилъ Онейро.— Мн кажется, что это случилось двнадцать лтъ тому назадъ, такъ все это было давно.
Отецъ ихъ былъ домосдъ, крпкій, какъ скала, онъ, былъ для нихъ надежной опорой на случай бды, врнымъ и преданнымъ другомъ, юноши безъ него чувствовали себя, какъ потерянныя овечки.
Старый Бо, собака ихъ, пришелъ и потеръ голову объ ихъ колна, переходя отъ одного къ другому, выражая имъ свою симпатію. Алессіо отдалъ ему оставшійся хлбъ.
— Бо знаетъ,— сказалъ онъ.
— О, да, онъ наврное знаетъ,— отвтилъ Онейро,— онъ забрался ползкомъ подъ кровать и вылъ тамъ, пока я не выгналъ его, когда докторъ пришелъ. Отецъ любилъ Бо, онъ всегда впускалъ его въ домъ въ холодныя зимнія ночи.
Рыданія душили парня при воспоминаніи о длинныхъ ночахъ, когда вс сидли у огня, слушая разсказы отца.
Онъ потушилъ лампу, и вмст съ братомъ они поднялись по темной лстниц, отпустили двочекъ спать, а сами остались сторожить. Онейро дремалъ на своемъ посту, Алессіо и не думалъ о сн. Онъ смотрлъ на звздное небо, виднвшееся чрезъ старое готическое окно отцовской комнаты. Опираясь на подоконникъ, онъ могъ видть густую массу листвы, выдлявшейся на поросшемъ травой берегу, свтлозеленые блестящіе листья сіяли при яркомъ лунномъ свт.
Алессіо зналъ мстный обычай вырубать всякое дерево, виновное въ смерти человка. Но онъ много передумалъ и кое-что читалъ, все, что только могъ достать, и ему такіе предразсудки были противны. Если бъ не предстоящая военная служба, у него было сильное желаніе сложить свои вещи и немногія книги въ мшокъ и отправиться въ какую-нибудь дальнюю страну, въ Тунисъ, Бразилію или Аргентину. Но если человкъ уходить изъ своей страны, когда наступилъ срокъ отбыванія воинской повинности, онъ никогда больше не можетъ вернуться къ себ, а онъ любилъ свою страну или, по крайней мр, ту мстность, гд онъ жилъ. Остальной страны онъ и не зналъ. Онъ понималъ, что, скорй чмъ уйти навсегда, онъ согласится остаться работать у своего брата до конца своихъ дней.
Онъ обернулся и посмотрлъ на своего брата, желая поговорить съ нимъ объ этомъ, но Онейро такъ крпко спалъ, прислонивъ голову къ спин стараго рзного стула, на которомъ сидлъ, что старшему брату жаль стало будить его. Онъ вернулся къ окну и сталъ слдить за звздами, сіявшими надъ приговореннымъ фиговымъ деревомъ.
На утро бднаго Джіоваккино положили въ сосновый гробъ, а сыновья и сосди на плечахъ внесли его по крутому подъему вверхъ, въ церковь, стоявшую въ лсу, на разстояніи трехъ миль отъ дома. Факелы въ рукахъ провожающихъ своимъ яркимъ свтомъ и тепломъ непріятно выдлялись при холодномъ, тускломъ утреннемъ свт. Его оставили въ часовн,— маленькой каменной постройк, не больше собочьей конуры. Похороны должны были быть вечеромъ, викарій ухалъ на весъ день.
Они, печальные, спустились съ горы, но друзья ихъ болтали, курили, шутили между собой.
Даже Онейро какъ будто пересталъ горевать. Онъ думалъ о томъ, что, если онъ только получитъ согласіе управляющаго, онъ женится на Еринн, иначе нтъ.
Жениться бы на Еринн, быть самому хозяиномъ и длать, что вздумается!
Планъ этотъ улыбался ему въ ближайшемъ будущемъ.
Правда, ему жаль было отца, но молодой человкъ долженъ и о себ подумать. Онъ намревался быть очень добрымъ ко всмъ, содержать мать и сестеръ. Алессіо, прослуживъ года два-три, могъ бы тоже вернуться и жить въ старомъ дом, хотя онъ никогда на ферм много пользы не принесетъ.
Пріятно было думать, что онъ будетъ всмъ править, пока братъ будетъ находиться гд-нибудь въ полку. Пчелы жужжали, солнце свтило. Онъ старался чувствовать себя несчастнымъ, но не могъ.
Алессіо былъ несчастливъ, онъ грустно спускался съ горы, положивъ руки въ карманы и низко опустивъ голову на грудь.
Его положеніе нисколько не измнилось, или, врне, стало даже хуже, потому что отецъ былъ всегда къ нему ласковъ и снисходителенъ и не бранилъ его за безполезную любовь къ книгамъ и грезамъ. Онъ ничего не сказалъ ему даже тогда, когда нашелъ его лежащимъ на трав съ какой-то раскрытой книгой передъ глазами, въ то время, какъ плугъ стоялъ на нетронутой земл, а быки хвостомъ отмахивались отъ назойливыхъ мухъ въ спокойный пасмурный день.
Мысли эти вертлись у него въ голов въ то время, какъ онъ спускался съ горы среди кустовъ мирты, толокнянки и ладанника. Онъ былъ, дйствительно, очень грустенъ, и глаза его часто наполнялись слезами, но въ карман у него (былъ ‘Леопарди’, купленный у торговца на улиц за полъ-пенни, потому что не хватало нсколькихъ страницъ. Онъ не понималъ всхъ стихотвореній, но нкоторыя глубоко запали ему въ душу.
Сосди проводили ихъ домой, ли и пили до-сыта, Поминки были богатыя, двочки прислуживали, а вдова осталась наверху, все еще остолбенлая отъ горя и отъ дйствія лкарства.
Когда вс мужчины ушли, слегка качаясь на ногахъ, Онейро, тоже разгоряченный и возбужденный, такъ какъ пилъ вмст съ ними, пошелъ въ сарай и принесъ оттуда два топора. Одинъ онъ оставилъ себ, другой подалъ Алессіо.
— Мы пойдемъ и убьемъ убійцу,— сказалъ онъ.— Онъ и такъ жилъ слишкомъ долго.
Алессіо не взялъ топора.
— Ты говоришь о дерев?— спросилъ онъ..
— Понятно, о дерев,— отвтилъ Онейро.— Эти люди осуждали меня за то, что оно еще стоитъ.
— Не все ли равно, что они говорятъ?— презрительно спросилъ Алессіо.— Они дураки.
— Не глупй тебя,— грубо отвтилъ Онейро.— Они находятъ, что мы оскорбляемъ память отца тмъ, что дерево еще стоитъ. Риккардо сказалъ: ‘оно вкусило крови, ты гршишь, оставляя его на мст, дерево, что быкъ: если оно разъ убьетъ человка, оно продолжаетъ убивать, ему нужна кровь’. Вотъ что сказалъ Риккардо, а онъ человкъ дльный и умный.
— Онъ слпой оселъ,— отвтилъ Алессіо.— Какъ можешь ты повторять такой вздоръ, Онейро? Дерево ничего не знаетъ про злобу или убійство. Дерево хорошее созданіе и уметъ только цвсти и нести плоды, уметъ пользоваться почвой и дождемъ, пускать корни и листья. Но больше этого оно ничего не знаетъ: Да и гд ему? Отецъ гордился этимъ деревомъ. Онъ приказалъ бы теб не трогать его, если бъ жилъ.
— Если бъ отецъ жилъ, дерево не было бы убійцей,— упрямо отвтилъ Онейро.
— Дерево его и не убило. Онъ самъ себя убилъ. Онъ былъ человкъ тяжелый,— упокой, Господи, его душу,— и онъ наступилъ на гнилую втку, она и поддалась. Вотъ и все. При его вс онъ могъ сломать себ шею, даже если бъ упалъ со стула.
— Дерево привлекло его, оно измнило ему и убило его,— настойчиво и упорно, какъ вс пьяные, повторилъ Онейро. На него сильно подйствовали упреки старика Риккардо, а вино въ голов мшало ему понимать разсужденія.
— Оно измнило ему и убило его, и его надо срубить, какъ сухой хворостъ, годный только на топливо,— опять повторилъ онъ. Онъ пилъ немного, но не привыкъ къ вину, и отъ того, что онъ выпилъ, у него шумло въ голов, точно пчелы попали туда. Алессіо, съ возрастающимъ презрніемъ посмотрлъ на него.
— Вино въ теб говоритъ,— коротко сказалъ онъ, вынулъ топоръ изъ рукъ брата и толкнулъ его къ лавк.— Проспись,— презрительно сказалъ онъ.
Вино никогда не было его искушеніемъ, и его презрніе къ пьющимъ было велико. Братъ его пилъ не часто, правда, что и возможности не было, но отъ времени до времени, когда случай представлялся: на похоронахъ, свадьбахъ, празднествахъ или ярмаркахъ, его видли съ слишкомъ раскраснвшимся лицомъ и не совсмъ увренными движеніями, и въ такихъ случаяхъ отецъ и мать нещадно упрекали его, а Алессіо смотрлъ на него съ состраданіемъ и презрніемъ.
‘Ослушаться отца теперь, когда онъ умеръ’! думалъ онъ, ему это казалось недостойнымъ. Очень уже скоро Онейро все забывалъ. Поладитъ ли онъ когда-нибудь съ Онейро? Онъ боялся, что нтъ, что старый просторный каменный домъ окажется тснымъ для нихъ двоихъ. Но оставалась еще мать, а онъ любилъ ее. Не вернуться къ ней посл службы было бы невозможно.
Онъ пошелъ провдать ее и тихонько вошелъ въ комнату. Она уже встала и сидла, не двигаясь, съ тяжелой головой. Одна изъ дочерей сидла рядомъ съ ней и пряла, дв другія были въ пол. Она все еще не вполн пришла въ себя. Костлявыя, загорлыя руки ея лежали на колняхъ, голова была опущена на грудь.
— Что, все кончено, Лесси?— спросила она. Языкъ немного заплетался, точно плохо повиновался распоряженіямъ мозга.
— Нтъ, матушка. Священникъ будетъ только вечеромъ.
— Охъ, охъ!— вздохнула она.— Дерево, конечно, срублено,— да?
— Нтъ, матушка.
— Пойди, сруби его. Гд Онейро?
— Онъ усталъ,— спитъ. Отчего ты хочешь срзать дерево, мама?
— Дерево, убившее человка, не должно жить.
Алессіо молчалъ. Онъ не ршался сказать ей, что собственная неосторожность отца убила его.
— Дерево, убившее человка, не должно жить,— настойчиво повторила мать.— Пойди и сруби его.
Алессіо молчалъ.
— Если его оставить,— сказала сестра, сидвшая за пряжей,— вся деревня станетъ стыдиться насъ.
— Нтъ,— заговорила Цезира, вдругъ оживляясь,— если бъ мы настолько забыли свой долгъ, всякій изъ сосдей исполнилъ бы его за насъ.
— Конечно, такъ оно и будетъ, мама,— сказала двушка.
Алессіо все еще не говорилъ. Къ чему было говорить?
— Отчего у тебя языкъ связанъ, Лесси?— спросила сестра.— Неужели ты съ нами не согласенъ, скажи?
— Отецъ любилъ это дерево,— проговорилъ Алессіо медленно и нершительно.
— Тмъ хуже преступленіе дерева, убившаго его,— сердито сказала мать.— Вдь ддъ посадилъ это дерево, оно должно пасть сегодня, Лесси. Смотри, чтобъ оно еще до похоронъ было срублено на дрова.
— Сколько на немъ плодовъ!— сказалъ Алессіо.
— Брось ихъ свиньямъ,— отвтила мать.— Стволъ распили для плиты, а хворостъ для печки. Что же, прикажешь теб еще разъ повторить? Ты мн не сынъ. Позови Онейро.
— Дай ему отдохнуть, я пойду, матушка,— сказалъ Алессіо.
‘Зачмъ он хотятъ убить его’? подумалъ онъ: ‘вдь оно невинно’. Казнь дерева смущала его. Въ глубин души несправедливость къ смоковниц огорчала его, точно личная обида. Они говорили, что отца убило дерево. Но зачмъ же отецъ, полный, рослый мужчина, былъ такъ неостороженъ, что всталъ на сгнившій сукъ, неспособный выдержать, его тяжести? ‘Зачмъ имъ понадобилось убить его? Оно ни въ чемъ не виновато. Оно красиво и приноситъ обильные плоды. Зачмъ бдный отецъ ползъ на него? Зачмъ не послалъ меня’? Онъ былъ худъ, легокъ и ловокъ, и перепрыгнулъ бы съ втки на втку, какъ блка. Отецъ виноватъ въ ужасномъ гор, а не дерево.
Онъ спустился внизъ, прошелъ мимо спящаго брата, вышелъ изъ дома во дворъ и черезъ калитку направился по тропинк.
Противъ него на склон стояло приговоренное дерево: масса ярко-зеленой листвы блестла на солнц, какъ прежде при свт луны. Втви были увшаны сплыми плодами, корни глубоко вндрились въ землю, поросшую густой травой.
Алессіо слъ на скалистый камень противъ дерева и смотрлъ на него, какъ смотрятъ на товарища дтства, приговореннаго къ казни.
Предразсудокъ, требовавшій смерти дерева, казался ему грубымъ и безсмысленнымъ, у него не хватало терпнія обсуждать его, а раздлять его онъ не могъ. Онъ достаточно читалъ и размышлялъ, чтобъ быть свободнымъ отъ всего этого безумія, приставшаго къ уму крестьянъ, какъ тля пристаетъ къ растеніямъ. Предразсудки составляли религію его родныхъ, и, возставая противъ нихъ, онъ испугался собственнаго неврія. Онъ ломалъ идоловъ, которымъ поклонялся съ дтства, и боялся, что поступаетъ неправильно. Онъ одинъ придерживался своего мннія, а по характеру онъ былъ скроменъ и лишенъ самоувренности. Топоръ лежалъ безъ дла у ногъ его, онъ не могъ заставить себя поднять его противъ дерева. У него столько воспоминаній было съ нимъ связано: онъ помнилъ, какъ мать подымала его на рукахъ маленькимъ ребенкомъ, чтобъ сорвать первую сплую ягоду, помнилъ, какъ онъ въ жаркіе лтніе полдни спалъ подъ его тнью, вмсто того, чтобъ подыматься къ себ въ душную комнату подъ крышей. Здсь, возл дерева, онъ впервые читалъ рваную книгу стихотвореній Леопарди, здсь онъ однажды увидлъ, какъ дв иволги клевали ягоду, и затаилъ дыханіе отъ восторга при вид ихъ красоты, вмсто того, чтобъ бросить въ нихъ камнемъ, какъ это сдлали бы сестры или братъ, разъ также, когда онъ днемъ уснулъ такъ крпко, что даже сновъ не видлъ, вточка упала на него съ верхушки дерева и разбудила его во время, чтобъ замтитить змю, подползавшую къ нему, и успть спастись. Онъ всегда думалъ, что спасеніемъ своимъ обязанъ дереву. Онъ сидлъ, не двигаясь, не подымая съ земли топоръ. Воздухъ былъ тихъ, солнце сіяло, красныя крыши хлвовъ блестли сквозь виноградныя лозы, голуби чистили свои перья, отъ времени до времени раздавалось мычаніе или блеяніе скота, выше тянулись все виноградники да виноградники, между ними случайно попадалось то грушевое дерево, то яблоня.
Скоро придется ему покинуть навсегда это дорогое старое мсто, знакомое съ дтства. Крупныя слезы наполнили глаза его и затуманили окружающій видъ.
— Ахъ, отецъ, отецъ! Отчего ты не послалъ меня собирать ягоды?— громко крикнулъ онъ и горько зарыдалъ.
— Ну ты, лнтяй! Что-жъ ты не могъ опрокинуть дерево за все это время?— послышался голосъ Онейро, въ немъ уже звучало что-то врод авторитетности будущаго хозяина.
Алессіо вздрогнулъ и выпрямился, солнце очень низко спустилось къ западу, и красноватый отблескъ его освщалъ блую штукатурку стнъ хлвовъ. Онейро держалъ въ рукахъ маленькій топорикъ и свернутую веревку. Онъ выспался, но лицо у него все еще было красное и глаза злые, волосы и платье тоже были въ безпорядк. Главной его мыслью все еще было, что онъ женится и сдлается главой дома. Это сознаніе опьяняло его больше, чмъ вино.
— Покончимъ это дло,— рзко сказалъ онъ.— Ты могъ бы уже сдлать полъ-работы за это время. Отчего ты этого не сдлалъ?
Авторитетность и дерзость его тона раздражали Алессіо. Разница между ними была всего на годъ, и онъ былъ старше, хотя судьба его сложилась такъ, что ему противъ воли приходилось быть солдатомъ.
— Ты тутъ еще не хозяинъ, попридержи-ка языкъ. Мать пока еще иметъ власть надъ нами обоими.
Это была правда, и именно истина этихъ словъ и задла Онейро. Безъ согласія матери ему раньше, чмъ черезъ пять лтъ, нельзя было жениться на Еринн.
— Можетъ быть, это врно, можетъ быть, и нтъ,— сердито отвтилъ онъ.— Какъ-бы то ни было, я намренъ снести это дерево еще до захода солнца. Это воля матери, также какъ и моя. Вставай и обвязывай дерево веревкой. Если его не отбросить внизъ, когда мы его срубимъ, оно упадетъ на конюшни, придавитъ крыши и можетъ повредить скоту.
Алессіо не двигался съ своего камня. Онъ не хотлъ принимать участія въ убійств дерева, да и тонъ брата все больше и больше возмущалъ его.
— Вставай,— сказалъ Онейро.— Обойди съ той стороны, а я встану отсюда.
Алессіо не двигался. Онъ смотрлъ на дерево. Легкій втерокъ, поднявшійся въ эту минуту, пробжалъ по дереву, казалось, что оно дрожитъ всми своими листьями.
— Чортъ тебя возьми! Что жъ ты, не слышишь?— закричалъ на него братъ, взбшенный тмъ, что первое приказаніе его оставлено безъ вниманія. Онъ легко забрался на стволъ и закрпилъ веревку съ той и съ другой стороны, крпко затянувъ узлы и оставивъ концы въ вид петель, такой длины, чтобъ удобно было за нихъ ухватиться. Потомъ онъ ловко спрыгнулъ на траву и сталъ издваться надъ деревомъ, произнося разныя ругательства, точно дерево могло слышать вс его обиды.
И все еще Алессіо, не спускавшій глазъ съ дерева, не двигался.
Но когда братъ его наклонился, поднялъ топоръ и, размахнувшись высоко надъ головой, ударилъ дерево и разскъ кору такъ, что появилась первая зіяющая рана, тогда внезапный толчокъ, точно электрическая искра, пробжалъ по всему тлу юноши. Однимъ прыжкомъ онъ вскочилъ на ноги съ откинутыми назадъ волосами, съ сверкающими глазами, смуглая кожа его поблднла, какъ слоновая кость. Онъ всталъ спиной къ дереву передъ поднятымъ топоромъ.
— Уходи, Онейро,— крикнулъ онъ.— Ты до него больше не дотронешься, пока я живъ.
— Прочь съ дороги, сумасшедшій!— кричалъ Онейро.— Что же ты думаешь распоряжаться здсь всмъ? Иди, тащи за веревку. Прочь!
Но Алессіо даже виду не показалъ, что слышитъ. Онъ плечами уперся въ дерево, лицо его было ршительно и строго.
— Ты не тронешь его, пока я здсь,— сказалъ онъ, стиснувъ зубы.— Оно ни въ чемъ не виновато…
— Прочь!— крикнулъ Онейро, вн себя отъ бшенства.— Святые, научите меня терпнію!
— Ты не дотронешься до него, я теб говорю,— сказалъ Алессіо, глядя брату прямо въ глаза.— Ты не посмешь. Брось топоръ.
Онейро, бормоча проклятія, взмахнулъ стальнымъ топоромъ еще разъ надъ головой и съ сокрушающей силой опустилъ его снова на дерево. Но топоръ не ударилъ по стволу, а вонзился въ горло Алессіо. Тло Алессіо зашаталось и упало впередъ. Онъ свалился среди цвтовъ, лицомъ книзу. Онейро съ крикомъ отбросилъ топоръ далеко отъ себя и бросился бжать съ печатью Каина на чел. Алессіо былъ найденъ мертвымъ одной изъ сестеръ въ луж алой крови.
Онейро пропалъ безъ всти навсегда.
Мать ихъ, вн себя отъ горя, созвала сосдей, и они съ громкими проклятіями вырвали дерево, разрубили и выжгли глубочайшіе корни его и не оставили отъ него и слда, кром глубокой ямы въ почернлой трав, да груды пепла на земл.
Алессіо, подобно многимъ боле великимъ людямъ, слишкомъ здравомыслящій, слишкомъ мягкосердечный, потерялъ свою жизнь во имя состраданія.