Слобожане. Малороссийские рассказы
Слобожане. Малороссийские рассказы
V. ПЕЛЬТЕТЕПИНСКІЕ ПАНКИ *).
V. ПЕЛЬТЕТЕПИНСКІЕ ПАНКИ *).
— Что это такое?
— ‘Панъ на всю губу!’
Пельтетепинские панки, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
Время на прочтение: 20 минут(ы)
* Первоначально ‘Пельтетепинскіе панки’ и ‘Село Сорокопановка’ составляли два отдльные разсказа, впослдствіи же оба эти разсказа авторомъ были соединены вмст подъ общимъ названіемъ: ‘Село Сорокопановка’.
Въ слободской Малороссіи, благодаря полному отсутствію мудрыхъ правилъ майората и совершенному незнанію того, что въ другихъ мстахъ называется золотою жизнью холостяковъ, существуетъ искони одинъ родъ любопытныхъ обывателей, средина между великорусскими однодворцами и казачествомъ старой Гетманщины, которыхъ по уличному, въ народ, называютъ панками, полупанками и подпанками. Эти любопытные обыватели съ недавнихъ поръ стали нсколько исчезать, убгать изъ благодатныхъ степей и перерождаться, появляясь въ отдаленныхъ городахъ и губерніяхъ въ вид помощниковъ откупщиковъ, помощниковъ барышниковъ и другихъ разныхъ спекуляторовъ. Но иногда путникъ наталкивается въ степяхъ на слободку, жилище такихъ панковъ, слободку странную и причудливую, слободку любопытную, какъ ветхая, полупонятная рукопись на язык отошедшаго безъ всти, древняго нарчія. Подобная слободка столько же занимательна, какъ храмы друидовъ, развалины Ниневіи и мексиканскія древности! Такой слободки даже и не увидишь, прозжая степью съ большой дороги, потому что она всегда пригнздится въ глубокомъ байрак, по берегамъ логовища тощей, степной рченки, или сидитъ себ въ лсу, вокругъ природныхъ зеркальныхъ ключей, надъ которыми вьются и стонутъ дикія чайки. Иногда только, рано на зар, съ пустыннаго косогора или кряжа мловыхъ холмовъ, примтишь, гд-нибудь въ сторон, на окраин степного горизонта, лиловый дымокъ, который рядомъ стройныхъ, несущихся въ воздух столбовъ, поднялся надъ чертою туманной дали, тихо протянулся по небу и, закудрившись на маковк, какъ капитель древней колонны, стушевался и исчезъ въ тихомъ воздух. Эти колонны — дымъ скрытыхъ трубъ скрытой слободки. А подъзжайте ближе, сотни золотыхъ скирдъ, какъ ряды гвардейскихъ драбантовъ, толпы наймитовъ и наймичекъ, съ громкими пснями и сверкающими серпами, и вереница вчно махаюшихъ, точно вчно зовущихъ кого-то со степи, мельницъ встртятъ васъ у околицы. Панки живутъ себ весело! Панкамъ и нуждочки мало въ томъ, что иной разъ они сами ходятъ за плугомъ, сами доятъ коровъ, сами молотятъ горохъ и смолятъ откормленныхъ кабанчиковъ. Кабанчики вещь очень вкусная, и панки ихъ не промняютъ ни на фраки, ни на модные визиты, ни на кипучее иноземное вино. Зато, разбогатй панокъ, — у него является толпа наймитовъ, челядинцы совершаютъ домашнія работы, одваютъ, поятъ и кормятъ его, и панокъ ходитъ себ, заложа руки за спину смураго съ подпалиной бешмета, ходитъ себ къ сосду Точичк, попиваетъ съ сосдомъ Точичкой наливки и водянки, водянки да запеканки, креститъ съ сосдомъ Точичкой свою пятую дочку, и прочитъ свою пятую дочку въ жены сыну сосда Точички, и кладетъ ей на зубокъ старый бабушкинъ шушунъ, шушунъ голубой, подбитый зайцемъ, старый бабушкинъ парчевой корабликъ и алые бабушкины черевички, и, глядишь. черезъ два десятка быстро мелькнувшихъ лтъ, и пируетъ на задуманной свадьб сосдей вся тихая слободка, и дивится сдободка нарядамъ невсты, и никогда не выходятъ эти наряды изъ моды и вкуса незатйливыхъ панковъ. — Панки живутъ привольно! Панки такъ живутъ привольно, что болзнь — старость, а изъ жизненныхъ непріятностей икота, да чрезмрное плодородіе — только и извстны между панками. Вслдствіе этого, у большей части народонаселенія панковъ загорлыя лица походятъ на волчанскіе, пересплые арбузы, руки походятъ на ихъ собственныя ноги, у пожилыхъ дамъ иногда на полныхъ губахъ сидятъ усы, а у дочекъ усовъ нтъ, зато глаза, носъ и губы ршительно тонутъ въ молочныхъ пышкахъ щекъ. — Сынъ зажиточнаго панка, щеголь подпанокъ, какой-нибудь Вайленченко, у котораго отецъ былъ, по слобожанскому обычаю, Вайленко, мать — Вайленчиха, ддъ — Вайло, а бабуся — Вайлиха, и сынъ котораго долженъ именоваться поэтому Вайленя, а дти сына его — Вайленята, — надваетъ бекешу на лисьемъ мху и голубые ситцевые штаны съ портретами, приводящими въ азартъ всхъ собакъ слободки, и ходитъ рындикомъ по широкой улиц, и подмигиваетъ чернобровымъ панночкамъ и подпанночкамъ, и смотритъ, какъ панночки и подпанночки, середи чистыхъ двориковъ, варятъ варенье, гонятъ водку на вишневыя косточки, или же, поймавъ хохлатую насдку, длаютъ рекогносцировку ея благосостоянія и будущаго ея приплода. Весело живутъ панки, такъ весело и привольно живутъ панки, что самому хотлось бы пріютиться на тихой слободк и пожить ихъ жизнью… А были ли вы, тоспода, когда-нибудь въ Волчанск? Нтъ! что я говорю! Разумется, что были, потому что Волчанскъ такъ уже хорошъ, что и нельзя уже въ немъ не быть! Нтъ: были ли вы, господа, за Волчанскомъ, были ли вы тамъ, гд идетъ дорога на Валки, и гд не идетъ дорога на Зміевъ, потому что врядъ ли и гд-нибудь можетъ идти дорога на этотъ скучный и однообразный Зміевъ. Если были, то наврно помните, что тутъ, неподалеку, съ крутой мловой горы, виденъ долгій-долгій лсъ, за лсомъ — гора, а за горою — рчка, и этой рчки вы не найдете не только на какой-нибудь карт, но даже и въ пяти верстахъ дале отъ подошвы горы и отъ ея собственнаго истока. Рчка называется Маминька… На этой Маминьк, по обимъ сторонамъ, если взглянуть на нее съ горы, кучками и въ разсыпку разбросаны все слободки, слободки и слободки… На этихъ слободкахъ кое-гд вы встртите настоящихъ пановъ и паней, бывшихъ въ Харьков и дальше, а на другихъ живутъ одни панки, — панки небогатые и тихіе, милые сердцу панки… Вотъ, напримръ, слободка Пельтетепинка, или, какъ ее зовутъ завистливые сосди, слободка Непересчитовка. Сорокъ-сороковъ окружныхъ панковъ особенно знаютъ, чтб такое Пельтетепинка, знаютъ и посщаютъ ее потому, что панки Пельтетепинскіе — самый гостепріимный и немудреный народъ въ свт. Маминька, раскинувъ въ этомъ мст нсколько пространне свои владнія и убравшись высокострльчатыми тростниками, раздляетъ Пельтетепинку на дв разныхъ слободки, хотя об эти слободки составляютъ одно цлое и никогда, ршительно никогда, не считали себя чуждыми другъ другу. Маминька въ Пельтетепинк была въ давнія времена украшена мостомъ, который соединялъ оба берега, но какъ-то, въ водополье, мостъ снесло, и его уже боле, по заведенному обычаю, не возобновляли… Говоря по правд, и незачмъ его было возобновлять. Зимою одна сторона панковъ сообщалась съ другою по льду, а лтомъ рчка пересыхала. Одна весна только представляла непреодолимую преграду… Да, впрочемъ, тогда каждая сторона предавалась упоенію таинствъ любви и совершенно забывала о своей сосдк. Наконецъ, если бы кому нужно было и тогда что-нибудь сказать, такъ стоило только стать на берегу Маминьки и крикнуть. Маминька нигд не была шире главной Бахмутской улицы, и потому слова звучно и легко перелетали съ берега на берегъ… Пельтетепинскіе панки не то, чтобы были совершенно богатые панки, однакоже нельзя сказать, чтобы они были и бдными панками, скудельническою голыдьбой, какъ ихъ называютъ еще въ нкоторыхъ сатирическихъ уздныхъ городкахъ. Хлба у нихъ было достаточно, бараньи бешметы и волчьи шапки были у каждаго, и ни одна панночка не засиживалась въ двкахъ дале пятнадцатаго дня рожденія, празднуемаго подъ звуки трехъ скрипачей и слного цымбалиста, оркестра пельтетепинской щебетуньи-шинкарки. Напримръ, толстенькій, веселый хохотунъ, панъ Шпундикъ, — какъ онъ уметъ ловко набить пнковую трубочку табакомъ, именуемымъ сампантре, и какъ въ то же время хорошъ алый коврикъ пана, постоянно вывшанный на крыльц, рядомъ съ однимъ голубымъ костюмомъ пана, похожимъ на раскрытыя ножницы! Потомъ — панъ Макитра, этотъ хлопотунъ и живчикъ, который при каждомъ веселомъ слов, своемъ или чужомъ, прыгаетъ и шевелится, какъ картонная кукла съ контробасомъ, подергиваемая спрятанною сзади ниткою. А хоть бы и этотъ важный, молчаливый и всегда угрюмый панъ Холодный, съ животомъ, раздвигающимъ толпу, какъ крпостной, стнобитный таранъ, — панъ Холодный, у котораго куча дтей, какъ куча круглыхъ картофелинъ, поставленныхъ на картофелину, и у жены котораго лицо до того полное и странное, что однажды, въ жмурки, рука незрячаго приняла его не за лицо, а совсмъ за другое… Но ни панъ Шпундикъ, ни панъ Макитра, ни панъ Холодный не сравнятся съ Антонъ Минычемъ Морквой, у котораго на нижней губ сидитъ наростъ, величиною съ игольникъ, вотъ такъ, какъ будто бы у Антонъ Миныча всегда во рту недокуренная сигарка, и у котораго вс сосди, начиная съ исправника, окружнаго, акцизнаго и судьи, до отца протопопа, матери протопопицы и двухъ сосднихъ арендаторовъ, объдаются до того, что посл обда не могутъ пошевелить ни языкомъ, ни пальцемъ, и тотчасъ прибгаютъ къ нкоторымъ облегчительнымъ медикаментамъ, съ Антонъ Минычемъ Морквой, у котораго, наконецъ, однажды ужинъ, на его собственныхъ именинахъ, состоялъ, какъ увряютъ, изъ двадцати двухъ блюдъ! Нтъ спора, между обществомъ Пельтетепинскимъ есть, напримръ, такіе панки, какъ панъ Дудочка, который лжетъ на каждомъ шагу, какъ жидъ на бердичевской ярмарк, лжетъ и всегда прибавляетъ: ‘Ну, ей-ей же, правда!’ или: ‘Ну, чтобъ же у меня ротъ передёрнуло, если это не такъ!’ — и потомъ, какъ, напримръ, сынъ бывшаго гуртовщика, Пунька, который икаетъ такъ неожиданно и такъ непристойно, что съ нкоторыхъ поръ его стали избгать въ очень многихъ домахъ, гд бываетъ дамское общество… Пельтетепинскіе панки еще большіе искусники на разныя издлія и пріятныя, домашнія занятія. Панъ Шпундикъ, напримръ, очень недурно рисуетъ узоры для шитья и играетъ на флейт, панъ Макитра весьма недурно шьетъ по тамбуру, панъ Холодный всмъ дтямъ своимъ длаетъ куклы, но при этомъ, какъ говорятъ, собственноручно же и счетъ ихъ каждую субботу. Панъ Дудочка — бобыль-бобылемъ и длаетъ одн только непріятности своимъ знакомымъ, панъ Пунька тоже длаетъ непріятности и еще боле пана Дудочки, о чемъ изложено выше, но зато его подбородокъ всегда такъ выбритъ, что ему говорятъ обыкновенно: ‘А знаете ли, Салъ Салычъ, за такого бритаго, какъ вы, двухъ небритыхъ дадутъ!’ — Наконецъ, всми любимый Антонъ Минычъ Морква. Антонъ Минычъ — угоститель и упоитель, хотя и не рисуетъ узоровъ, хотя и не шьетъ по тамбуру, не играетъ на флейт и не длаетъ куколъ, зато вы всегда увидите. какъ Антонъ Минычъ, иногда въ шлафрок, а иногда и просто, отъ жары, въ плать Евьг, сидитъ у себя въ садик передъ кадочкой и длаеть загибеньки и простыя колбасы, такія вкусныя, что если вамъ дастъ онъ попробовать и тутъ же, закрывъ вамъ рукою глаза, спроситъ: ‘А что это такое?’ — а вы и не скажете, что это такое! — И, Боже мой! сколько достойныхъ и прекрасныхъ людей, съ талантами, не мене достойными и пріятными, обитаетъ въ этой Пельтетепинк, въ кругу этихъ Пельтетепинскихъ панковъ!.. Но чьи это два дворика стали на берегу съ двухъ сторонъ рчки Маминьки, стали и смотрятъ, какъ дв молодицы, пришедшія съ ярмарки, дв щебетухи, въ новыхъ платкахъ, лентахъ и дукатахъ, — смотрятъ и какъ будто сами говорятъ: ‘Вотъ, посмотрите на насъ, добрые люди: вотъ мы такъ заслуживаемъ того, чтобы на насъ помотрли!’ Чьи это два чистенькихъ и кокетливыхъ дворика? — Дворики принадлежатъ двумъ Пельтетепинскимъ дамамъ, — двумъ достойнйшимъ дамамъ слободки: Дарь Адамовн Передерій, съ лвой стороны, и Дарь Адамовн, тоже Передерій, съ правой стороны Маминьки… Какъ ни страненъ случай, но должно прибавить, что сосдки, жившія другъ противъ дружки черезъ рчку, точно носили одинакія имена и фамиліи, хотя никогда не были родня другъ другу и не имли ршительно ничего схожаго. Потомство Передерiй искони существовало и по лвую сторону Маминьки, потомство Передерій искони существовало и по правую сторону Маминьки. — Дло въ томъ, что скопидомки-хозяйницы об были еще и совершенно разнаго характера. Дарья Адамовна съ лвой стороны была подвижная и румяная, съ носомъ, глядвшимъ вверхъ, или, иначе, съ носомъ, подающимъ большія надежды, — затйница подтрунить на чужой счетъ, затйница устроить свадьбу, устроить шумную катавасію въ посторонней семь и потомъ весело и беззаботно обо всемъ посплетничать. Дарья же Адамовна съ правой стороны, хотя была также ни чуть не прочь и подтрунить, и устроить свадьбу, и устроить катавасію, и потомъ обо всемъ посплетничать, — но зато почти никогда не улыбалась, никогда не вертлась и не двигалась такъ, какъ ея сосдка, все длала, напротивъ, молча и сурово, безъ смха и прибаутокъ, безъ втренной веселости и шума, и даже была нсколько падка къ меланхоліи. Иначе, Дарья Адамовна съ лвой стороны была, если можно такъ сказать, Дарья Адамовна — Комедія, а Дарья Адамовна съ правой стороны была, если можно такъ сказать, Дарья Адамовна — Трагедія, характеръ обихъ проявлялся во всемъ, до чего он ни касались, и потому ихъ ни въ какомъ случа нельзя было смшать. И такъ какъ до этихъ двухъ сосдокъ главнымъ образомъ будетъ относиться вся наша исторія, мы скажемъ, какъ жили пани Передеріихи, чмъ занимались пани Передеріихи и въ какихъ отношеніяхъ были другъ къ другу и къ остальному обшеству Пельтетепинки… Въ то время, какъ сосди двухъ сосдокъ, съ обихъ сторонъ рки, — (а сосди были: налво, подъ гору — панъ Кислый, за нимъ — Юнаши, за Юнашами — Билики, — дале пасчникъ Горобецъ, у котораго на голов не было ни единаго волоска, зато борода была, какъ фартукъ, такая блая и всегда расчесанная, съ правой стороны, подъ ольховою рощицей — панъ Бубырь, дале панокъ бдненькій и тихенькій — Цуцыня, за нимъ — ломатель жидовскихъ спинъ, весь заросшій усами и бакенбардами, панъ Чухрай-Перечухренко, возл него — панъ Дешёвый, рядомъ съ нимъ — панъ Дорогой, а тамъ и пошли Сморченки, Скубенки, Віенки, Павленки, Пупенки, Савченки, Миненки, и всякіе енки, пока, наконецъ, у самаго входа въ слободку, не возвышался домъ винокура, пана Ивана Побейшею), — въ то время, говорю, какъ упомянутые сосди двухъ сосдокъ занимались хлбопашествомъ, сами ходили за бороною и плугомъ, сами ковали лошадей и дергали шерсть съ козъ, — сосдки предоставляли свое хозяйство двумъ задорнымъ и зубастымъ наймичкамъ, хуторянкамъ изъ-подъ Волчьяго-Яру, а сами только солили огурчики, вялили грибки и вишеньки, вышивали кошельки милымъ сердцу панычамъ, — панычамъ, пожирателямъ двичьихъ спокойствій, или, какъ говорятъ о нихъ, ненасытецкимъ сердцедамъ и безпардоннымъ съумасводамъ, — и проводили время въ пріятныхъ разговорахъ… Въ то время, когда Маминька замерзала или пересыхала, он посылали по вечерамъ просить дружка дружку на свчку, то-есть, какъ это у насъ водится, посидть, поболтать и поработать вмст, не вводя себя въ лишній изъянъ по освщенію. Когда же Маминька пышно стремила воды свои по лону зеленыхъ береговъ, он выходили, черезъ огороды, на берегъ и переговаривались другъ съ другомъ черезъ рчку…
— Ну, такъ какъ же тамъ у васъ все идетъ? — начинала Дарья Адамовна съ правой стороны, или Дарья Адамовна-Трагедія, поглядывая черезъ рчку и шевеля спицами шерстяного чулка.
— Да ничего, тётенька, очень хорошо идетъ! — отвчала Дарья Адамовна-Комедія веселымъ и почтительнымъ тономъ, что означало и прибавленное имя тетеньки, также шевеля спицами шерстяного чулка.
— Ну, да какъ же это хорошо? — допрашивала суровая сосдка, прищуривая глаза черезъ оловянные очки, осдлавшіе ея носъ.
— Да, такъ-таки, тётенька, очень хорошо! — подхватывала веселая сосдка, выставляя на показъ свои румяныя и свжія щеки.
— И терновку перелили въ бутыли?
— И терновку перелила въ бутыли!
— И кобелька пріобрли отъ городничаго?
— И кобелька пріобрла отъ городничаго!
— Ну, и солодъ уварили, Дарья Адамовна?
— И солодъ уварила, Дарья Адамовна!
— Скажите! вотъ-какъ!.. Такъ, значитъ, и борова посадили въ сажъ къ розговнамъ?
— И борова посадила!
— Вотъ какъ! скажите пожалуйста!.. Это очень, скажу вамъ, любопытно, Дарья Адамовна! — произносила угрюмая сосдка то блдня, то красня отъ злости…
— Да-съ, очень любопытно! — подхватывала, сверкая румяными щеками, сосдка веселонравная: — а вамъ-то что, завидно, что ли, тётенька?
— Ну, матушка, завидно не завидно, а скажу вамъ по правд, что сегодня вашъ селезень переплылъ ко мн въ огородъ!
— Ну, такъ что же, что селезень мой переплыль кь вамъ въ огородъ?
— А то же, матушка, что каналья я буду, если не сверну ему головы! — произнесла при этомъ Дарья Адамовна-Трагедія, превращаясь въ полотно и едва шевеля отъ волненія спицами чулка.
— Ну, матушка, говорите это поповой кобыл, а не мн! Да я еще и посмотрю, какъ вы свернете селезню голову!
— А что разв?
— Да то же, что каналья и я буду, если и вамъ тогда не сверну головы!
— Мн? — подхватывала мрачная сосдка, улыбаясь и задыхаясь отъ бшенства.
— Вамъ, именно вамъ!..
— Ну, тогда уже позвольте вамъ послать дулю! — произносила запальчивая Дарья Адамовна-Трагедія, свертывая пальцы въ шишъ и протягивая ихъ въ направленіи къ лвой сторон…
— А ужъ позвольте ихъ при этой врной оказіи послать вамъ цлыхъ-дв! — замчала Дарья Адамовна-Комедія и тутъ же посылала черезъ рчку общанное… Дарья Адамовна-Трагедія на это совершенно терялась и, помолчавъ, изъявляла убжденіе, что съ такою злодйкой, какъ Дарья Адамовна (не она, а другая Дарья Адамовна!), надо говорить, навшись гороху. На это Дарья Адамовна веселонравная, въ свой чередъ, заливалась дребезжащимъ хохотомъ, который далеко разносился по рк, и говорила:
— Да вы, Дарья Адамовна, мерзавка!..
— И, матушка! — отвчала на это сосдка суровая: — мерзавка не мерзавка, только всмъ извстно, что у васъ отъ клубники губы пухнутъ!
— Какъ пухнутъ? — спрашивала озадаченная Комедія: — этого быть не можетъ, этого никогда я не замчала!
— Очень можетъ быть, и замчала это я, я, я! — прибавляла съ ожесточеніемъ Трагедія.
— Ну, когда пухнутъ губы, такъ я же вамъ доложу, что вы въ шкапу, въ спальной, держите водку на сосновыхъ шишечкахъ и пьете ее каждый день по пяти, а иногда по шести рюмокъ, и отъ того у васъ носъ краснаго цвта — отливается и наливается, какъ термометръ, и глаза не свои!
— ‘Тьфу!’ — плевала на это негодующая пани съ правой стороны, и, сказавъ: — вотъ же вамъ за это что! — уходила домой переволнованная и сконфуженная до-нельзя…
Иногда такая бесда кончалась неожиданнымъ миромъ, и каждая пани, сказавъ: — ‘Ну, матушка, вы себ, если хотите, гуляйте, а мн пора чай пить!’ — расходились по домамъ. Но въ другое время, вслдъ за дулями и громкою личною перебранкой, утомленныя пани высылали на рку своихъ наймичекъ, и зубастыя наймички звонкими, раздирающими дискантами оглашали окрестность и перестрливались не хуже запальчивыхъ героевъ Иліады. — ‘Да ты уже замолчи! — кричала одна наймичка другой, стоя на плетн огорода: — ты уже замолчи, потому что я уже знаю, какая ты!’ — ‘А какая же я?’ — подхватывала противница, также стоя на плетн. — ‘Да такая же, какъ и твоя мать!’ — ‘А какая же моя мать, сякая ты, такая?’ — ‘Да такая же, какъ и ты!’ — ‘А я какая, сякая ты, такая?’ — ‘Такая же, какъ и твоя мать!’ и этотъ речитативъ тянулся нескончаемо, при сбжавшихся съ обихъ сторонъ Маминьки зрителяхъ, разжигаемый еще поощрительными криками самихъ хозяекъ… Наконецъ и этого еще было мало: хозяйки расходились по домамъ и, въ пику дружка дружк, каждая именовала свою свинью или слпую кобылу Дарьей Адамовной, и слободка долго волновалась, раздлившись на два враждебныхъ лагеря, ратующіе каждый за свою обывательницу и незнающіе пощады и снисхожденія… Но такова судьба человческаго сердца! Подходили чьи-нибудь именины или крестины, и об сосдки, если былъ случай переправиться черезъ рчку, встрчались снова друзьями и, ухватившись за руки, чмокали дружка дружку въ губы, произнося: — ‘Ахъ, это вы, душечка!’ — и получая отвтъ: — ‘Да, душечка, это я!’
Однажды (случилась эта исторія въ самую засуху, когда Маминька не длила Пельтетепинки на дв разныхъ слободки) тотчасъ посл обда Дарья Адамовна-Комедія прибжала, запыхавшись, къ Дарь Адамовн-Трагедіи, залилась слезами и упала ей на грудь… — ‘Что съ вами, душечка?’ — спросила хозяйка. — ‘Ахъ, и не спрашивайте, милашка, я такъ взволнована, такъ взволнована!’ — отвтила гостья и снова залилась слезами. — ‘Да что тамъ такое?’ — спросила хозяйка, оставляя чулокъ и снимая очки. Гостья на это достала платокъ, отерла глазки, отерла щечки и, вынувъ изъ-подъ лифа письмо, сказала: — ‘Вотъ, послушайте, душечка! вотъ какой со мной сдлался неожиданный случай!’ — сказала и прочла вынутое письмо…
…’Милостивая государыня и если смю такъ назвать другъ не только мой, но и всего человчества! Успхи Дружбы вашей ко мн заставляютъ сдлать открытіе, я влюбленъ голову совсмъ потерялъ! разумется вотъ вамъ участь блаженство посланное а моя чмъ же я виноватъ хоть въ рчку! сна не имю, цлую ваши ручки, если же когда вы обратите взоръ меня то прошу не откажите подарить меня вашею рукой вы меня знаете теперь же пришлите мн нитокъ на карпетки всего одинъ мотокъ и не забывайте дрожащаго
Ивана… (фамилію гостья прикрыла пальцемъ) а также и шерсти только той которую купили въ город а не вашей а письмо держите въ секрет!’
Гостья кончила, но не могла произнести отъ волненія ни слова и сидла, потупясь, какъ пойманная съ папироской пансіонерка…
— Ну, что же, шерчикъ, очень рада! — возразила суровая хозяйка: — женихъ нашелся, не надо упускать! вотъ и все!
— Ахъ! — воскликнула гостья и снова повисла на ше хозяйки, и снова зачастили по щекамъ ея радостныя слезы…
Вслдъ за этимъ сосдки стали шушукаться, шушукаться, и шушукались до тхъ поръ, какъ вечеръ наконецъ застлалъ окна темнотою, и собесдницы совершенно потонули въ сумрак маленькой гостиной. Такъ шушукались сосдки и на другой день, и на третій день, и цлую недлю, и положили, наконецъ, увдомивъ милаго жениха, начать длать приданое… Черезъ недлю посл этого ршенья, сосдка, получившая письмо, сидла также дома и также сидла посл обда, какъ вдругъ дверь отворилась, и въ ея гостиную вошла Дарья Адамовна-Трагедія. Дарья Адамовна-Трагедія вошла молча, молча поклонилась, молча и таинственно сла на диванъ… На рук ея, на шнурк, вислъ походный чемоданъ (такъ называли въ слободк ридикюль гостьи), она раскрыла стальную пасть чемодана и стала оттуда вынимать на столъ разныя вещи. Вышелъ оттуда клубокъ голубой шерсти и дв огромныя деревянныя спицы съ начатымъ чулкомъ, вышелъ оттуда бронзовый наперстокъ въ вид волчьей головы, вышли изъ чемодана и другія походныя арматуры гостьи: тамбурная иголка, оловянные очки, рогулька для лентъ, костяная палочка для ковырянья въ ушахъ, пузырекъ съ нюхательнымъ табакомъ, два хлопка корпіи изъ морского каната для затыканья ушей отъ простуды, стальной игольничекъ, въ вид флейты, ножницы и кирпичъ, оборнутый въ вышитый гарусомъ чехолъ, для пришпиливанія работы. Суровая гостья разложила все это въ большой симметріи на стол, поковыряла въ ушахъ уховерткою, заткнула ихъ новыми хлопками изъ морского каната, надла нитяныя перчатки безъ пальцевъ, осдлала носъ очками и, вооружась спицами, произнесла:
— Ну, матушка, а я къ вамъ тоже съ новостью!
— Съ какою новостью? — спросила хозяйка, настороживъ уши, какъ моська, въ то время какъ, перележавъ вс бока у ногъ мечтающей хозяйки, она неожиданно услышитъ: ‘Жю-жжю!’ или: ‘Фиддель, ты филасёфствуёшь?’ и подниметъ къ хозяйк оскаленную мордочку… Гостья покинула спицы, взглянула черезъ очки, покачала головою, причемъ заколыхался на ней накрахмаленный, огромный чепецъ, распущенный, какъ перья на шлем древняго рыцаря, и сказала: — ‘Ну, пропала и я, душечка!’ — и, сказавъ: ‘Ну, пропала и я, душечка!’ — вынула изъ ридикюля письмо и стала, его читать:
…Милостявая государыня и если смю такъ назвать другъ не только мой но и всего человчества Дарья Адамовна! Не терзайте меня а я готовъ сейчасъ жениться на васъ! У меня наслдство семь десятинъ и паска около Катышевахи — жду отвта не мучьте потому что мучить можно муху иди что-нибудь другое но не мучьте меня нжный другъ душечка! Слова ваши льются какъ алмазы изъ вашей фортуны, когда васъ слушаю и притомъ у васъ чисто русское сердце.
Иванъ… (фамилію гостья прикрыла также пальцемъ).
‘Милостив… Сіятелъство… Проба пера..
— Нтъ! — прибавила гостья, перевернувъ письмо: — эти слова попали сюда нечаянно, они находятся уже на другой сторон письма!..
Хозяйка замерла отъ удивленія, думая про себя: ‘И въ этакую старуху, и въ этакую нюню — и влюбляются!’ — и произнесла, кусая губы: — ‘Что же, Дарья Адамовна? счастье! Поздравляю отъ всей души! Не надо упускать такого счастья!’ — Гостья при этомъ слов стала опять смотрть черезъ очки, медленно сложила письмо, закачала перьями шлема и заключила хозяйку въ объятія…
Гостья и хозяйка стали снова шушукаться, шушукались-шушукались, положили также шить приданое, и постительница, нагрузивъ снова извстный уже чемоданъ, покинула лвую сторону Маминьки не прежде, какъ ночь сошла на дремлющую землю и въ рк заколыхался живоподвижный свертокъ червонцевъ, брошенный съ неба полнымъ, яркимъ мсяцемъ… Вотъ, пришелъ сороковой день рожденія Антона Миныча Морквы, у котораго, какъ уже также извстно, во рту была всегда недокуренная сигарка и однажды ужинъ состоялъ изъ двадцати двухъ блюдъ, — пришелъ день рожденія Антона Миныча, и Антонъ Минычъ увидлъ вдругъ весь домъ свой полнымъ, какъ тарелка съ пшеницею, отобранною для пробы на посвъ. Скрипачи, съ слпымъ цымбалистомъ, напиливали за завтракомъ и обдомъ, за десертомъ предстала на стол вавилонская башня изъ леденца и тста, изъ которой выскочила потомъ живая курица и много напугала и насмшила дамское общество. — Посл обда, увидвшаго гибель двухъ или трехъ дюжинъ бутылокъ старой, неподслащенной сливянки, когда дв рослыя двки, наймички Антонъ Миныча, въ пучкахъ и тяжинныхъ юбкахъ, внесли въ заль дымяшуюся чашу варенухи, — посл обда общество засло — частью играть въ шашки, а частью въ карты, въ любимую игру носки…
Да помилуйте, да что же вы длаете, да этакъ вы лишите меня носа! — вскрикивалъ панъ Макитра, тотъ самый, который походилъ на картоннаго музыканта, подергиваемаго спрятанною сзади ниткою, подставивъ пану Холодному раскраснвшійся носъ, а панъ Холодный не слушалъ его и, прищурившись, съ свирпою радостью хлопалъ его по носу картами, какъ кузнецъ по раскаленной шин, хлопалъ и еще злобно приговариваль… Слезы давно бжали по щекамъ пана Макитры. Панъ Макитра уже чувствовалъ ознобъ въ поясниц и ше, который чувствуютъ вс подвергаемые хлопанью по носу картами, какъ вдругъ въ дальнемъ углу комнаты, въ густомъ дыму сампантре, голосокъ пана Дудочки произнесъ: — ‘А вы, господа, не знаете, а у насъ теперь дв новыя невсты!’ — Какъ мужчины Пельтетепинскіе ни считали лгуномъ пана Дудочку, какъ они надъ нимъ ни трунили и ни потшались, но тутъ ршительно не вытерпли и подступили къ нему съ разспросами, позабывъ и о картахъ, и о нос пана Макитры…
Да кто же это такія невсты? да вы о комъ говорите? — допрашивали Дудочку любопытные панки, тснясь къ нему со всхъ сторонъ. Дудочка сдлалъ изъ своего лица лицо торжественное и мрнымъ шопотомъ произнесъ: — ‘А это, господа, наши пани: это — Дарья Адамовна Передерій и ея сосдка, тоже Дарья Адамовна Передерій!’ — ‘Да ты, братъ, врешь?’ — замтилъ прямо панъ Холодный, длавшій дтямъ своимъ, какъ уже извстно, собственноручно куклы и въ то же время, также собственноручно, скшій ихъ каждую субботу. — ‘Ну, сй-ей же, это правда! Ну, чтобъ же у меня ротъ передернуло, если это не такъ! — произнесъ панъ Дудочка обычное свое утвердительное слово: — а он даже и приданое уже стали шить!’ — Панъ Холодный на это уставилъ лобъ въ землю, а общество единогласно ршило идти къ хозяину дома и объявить ему услышанную новость. — Хозяинъ дома былъ найденъ обществомь въ гостиной, гд онъ стоялъ на колняхъ, на ковр, въ кругу обступившихъ его дамъ, и объяснялъ, едва ворочая языкомъ, что это не день его рожденія, а день его сердца, потому что столько милыхъ особъ сошлось привтствовать его сердце.
— Сердце, братъ, сердцемъ! — произнесъ на это, входя вь гостиную, съ разбитымъ носомъ, панъ Макитра: — а дло, братъ, въ томъ, что наши пани Передеріихи об, съ недавняго времени, невсты!
Пани Передеріихи на это вскрикнули: — ‘Ахъ!’ — хотли-было бжать, но тутъ же и остались и взволнованнымъ голосомъ, по требованію собранія, объявили, что точно он невсты и что каждой изъ нихъ сдлано предложеніе со стороны достойныхъ людей, извстныхъ обществу. Хозяинъ, совладавъ не безъ трудностей съ сигаркою, которая, при настоящемъ безсиліи языка, ршительно мшала ему говорить, пригласилъ взгдядомъ собраніе ссть и спросилъ у двухъ переконфуженныхъ дамъ имя жениха каждой изъ нихъ… Гулъ и крики поднялись въ гостиной, едва дамы исполнили желаніе хозяина. Он об, и въ одно и то же время, произнесли требуемыя имена, и эти имена у обихъ оказались именемъ фельдшера сосдней слободки, который незадодго передъ тмъ гостилъ въ Пельтетепинк и лчилъ открывшуюся тутъ болзнь овецъ… Въ гостиной прозвучало имя — Ивана, Андреева сына, Напрева.
— ‘Извергъ, варваръ, душегубъ, мерзкій волокита! да его надо отправить туда, гд козамъ рога правятъ! — кричали гости, намекая на сосдній уздный городъ, мсто правосудія: — да чтобы надъ нимъ свтъ не свталъ и праведное солнце во вки не всходило’! — Пошли толки,. соображенія и выводы. — Но, сколько гости ни толковали, сколько ни соображали и ни входили, сколько ни утшали Дарью Адамовну съ правой стороны и Дарью Адамовну съ лвой стороны, никто ничего не придумалъ для поправленія печальнаго дла. Одинъ изъ гостей, именно какой-то зазжій нмчикъ, Густавъ Густавычъ, — котораго сосдніе панки звали Остапъ Остапычъ и прозвище которому припечатали Мадаменко, по тому случаю, что онъ былъ сынъ гд-то проживавшей гувернантки мадамы, — изъяснилъ, что надо на него подать жалобу въ уздный судъ, другой, именно поклонникъ французскаго языка, панъ Чубченко, съ флюсомъ, почему у него лвая щека была въ вид огромнаго яблока, говорилъ, что жалобы подавать не надо, а надо его оттаскать за виски и взъерепенить ему хорошенько марфутку (этимъ намекалось на бока фельдшера), остальные, наконецъ, говорили, что не надо его ни таскать за виски, ни взъерепенивать ему марфутки, а надо създить къ какому-то Силентію Викентьичу Шоколо, который хотя былъ такъ себ, — Богъ съ нимъ! — но все-таки былъ хорошій человкъ, курилъ не корешки, а цльный роменскій табакъ, и зналъ уже, какъ учить такихъ молодцовъ, какъ фельдшеръ. Посыпались новыя догадки и предположенія, догадки и предположенія смшались, наконецъ, въ неясный гулъ, и все въ этомъ гул потонуло, какъ вдругъ въ дверяхъ гостиной показалась высокоумная и высокоуважаемая пани, пани Сенклетя Повскакьевна Дратва, которую хозяинъ позабылъ пригласить на свой праздникъ и которая, между тмъ, какъ позабытая на крестинахъ сказочная фея, сама явилась на этотъ праздникъ. Пока Антонъ Минычъ стоялъ передъ нею и, заикаясь, излагалъ свои извиненія, гордая и ршительная пани выслушала наскоро разсказъ о происшедшей исторіи и, громко потребовавъ трубку, услась на диванъ, затянулась, какъ любой гусаръ, пустила рядъ колецъ, пронизала эти кольца особою струйкой дыма и, подбоченясь, произнесла:
— А пани Передеріихи лучше всего сдлаютъ, если сей же часъ сядутъ въ мою бричку и подутъ со мною къ этому подлецу!
Собраніе единодушно одобрило мысль пани Дратвы и проводило изъ оконъ глазами скрывшуюся въ конц слободки бричку… и покатила эта бричка прямо къ коварному фельдшеру, но покуда бричка детъ къ коварному фельдшеру, скажемъ, кто была пани Дратва и кто былъ самъ коварный фельдшеръ…
Сенклетя Повскакьевна Дратва представляла весьма интересныя черты. Она была необыкновенная хозяйка, сама молотила рожь, сама дергала за усы пьянаго работника, сама стряпала на кухн и была грозою всей Пельтетелинки. Ее боялись и слушались, какъ мы, школьники, во время оно, боялись и слушались нкоего бглаго прусскаго федьдфебеля, бывшаго у насъ учителемъ географіи и литературы, — фельдфебеля, откладывавшаго изъ жалованья постоянно часть для платы пени сторожамъ, лишеннымъ къ каждому первому числу нсколькихъ зубовъ на верхней или на нижней челюсти. Однажды съ пани Дратвой былъ любопытный случай. Она пригласила къ себ исправника, и по этому случаю ея единственный слуга и косарь Микита, былъ взятъ съ поля, одтъ въ суконную куртку и набойчатые шаровары и введенъ въ буфетъ. — ‘Ну, Микита, — говорила пани Дратва, вручая ему огромный подносъ съ чашками: — вотъ это теб чашки! Смотри же, прежде всего подавай исправничих: она такая полная, и ты, какъ войдешь, сейчасъ ее увидишь!’ — Микита бережно вступилъ въ гостиную, окинулъ взоромъ полукругъ гостей и потерялся, потому что, въ двухъ или трехъ мстахъ полукруга, увидлъ одинаково полныхъ паней: пани исправничиху, пани протопопицу и пани винокуршу! Онъ кашлянулъ и ступилъ къ протопопиц. — ‘Не туда, Микита!’ — шепнула съ досадою хозяйка, дергая его за поясъ. Микита повернулся и потерялъ присутствіе духа, онъ захлопалъ глазами и въ туман направился къ какому-то невзрачному панычу. — ‘Не туда, Микита!’ — шепнула хозяйка, опять дергая его за поясъ. И Микита ступалъ то вправо, то влво, до той поры, а пани Дратва, говоря: — ‘Не туда, Микита! Не сюда, Микита!’ — также до той поры дергала его за поясъ, что поясъ, наконецъ, развязался и Микита очутился среди комнаты превращенный, какъ переодтая въ секунду танцовщица въ балет. — ‘Вотъ такъ, пани матко! — сказалъ Микита, стоя съ подносомъ среди ошеломленныхъ гостей: — додергались до того, что теперь уже Микита совсмъ ни туда, ни сюда!’ Это происшествіе обошло далеко околотокъ, несмотря на всю любовь къ пани Дратв. — Что касается до фельдшера, то послдній былъ еще замчательне пани Дратвы. — Онъ былъ то, что называютъ блый арабъ: съ крупными губами и курчавыми русыми волосами. Ходилъ онъ тихо, говорилъ тихо, чихалъ тихо, смялся тихо, даже обычныя слова: ‘Какъ ваше здоровье?’ или: ‘А что, какова теперь погода?’ — говорилъ на ухо и шопотомъ, точно сообщалъ какія-нибудь соблазнительныя непрпличности. Тмъ не мене, однако, онъ былъ большой хитрецъ и исподтишка иногда достигалъ осуществленія такихъ плановъ, о которыхъ не смли подумать и боле смлыя души…
Когда онъ былъ еще въ ближнемъ городк и учился медицин у одного доктора, весельчака, азартнаго игрока въ банкъ и общаго друга и свата, онъ обыкновенно уходилъ рано по-утру на рынокъ играть съ мясниками въ шашки и всегда возвращался домой съ бараньимъ бокомъ, связкою загибенекъ или филейкою, частью говядины для жаркого. Поселившись на слободк, у какой-то троюродной тетки. Напревъ сдлался любимцемъ всхъ сосднихъ маменекъ. Ему, на масляную, нердко навязывали сюрпризомъ на ногу деревянную колодку, провозвстницу свадьбы, и заставляли отъ нея выкупаться… Напревъ не выкупался, потому что былъ страшно скупъ и не любилъ терять даромъ гривенниковъ и полтинниковъ, колодкамъ же былъ очень радъ и не упускалъ случая поволочитъся за смазливыми хуторянками. Иногда въ кадрили онъ вдругъ говорилъ своей дам: — ‘Позвольте, сударыня, поцловать вашу ручку?’ — На это дама отвчала: — Ахъ! какъ это можно! у васъ есть своя!’ — ‘Своя дло другое, а ваша лучше и можетъ меня осчастливить!’ — замчалъ косвенно фельдшеръ, намекая на весьма понятный голосъ сердца, и былъ, словомъ, любезнйшій и милйшій въ околотк молодой человкъ.
Однажды чуть даже не устроилъ онъ свадьбы, но дло неожиданно разошлось, и разошлось по весьма странной причин. Невста Напрева оказалась совершенно чуждою познанія многихъ общественныхъ словъ. Пріхавъ однажды къ матери невсты и не заставъ ея дома, Напревъ чмокнулъ невсту въ губы и произнесъ: — ‘Скажите, душечка, мамаш, что я былъ съ визитомъ!’ — ‘Съ визитомъ? — спросила простушка, а время тогда было зимою: — отчего же вы не попросите его въ комнату? еще какъ бы не замерзъ!’ Въ другое время, возстановляя здоровье невсты, нарушенное коликою отъ гречневыхъ блиновъ съ постнымъ масломъ, фельдшеръ сказалъ: — ‘Кушайте и борщикъ, душечка, съ аппетитомъ, и уточку кушайте, и варенички кушайте, съ аппетитомъ!’ — ‘Да я посылала уже за аппетитомъ, — отвчала простушка-невста: — да только его совсмъ не нашли на базар!’ Напревъ закусилъ губы, ловко отказался отъ общанной руки, и, когда аккуратная маменька невсты намекнула ему о долг, о занятыхъ у нея двадцати пяти рубляхъ, Напревъ также ловко составилъ къ ней объяснительное письмо и въ конц этого письма замтилъ: — ‘А что касается, сударыня, до приведеннаго здсь долга, то я одинъ лишь долгъ чувствую — именно долгъ совершеннаго почтенія и преданности, съ коими имю честь быть навсегда и во вки такой-то!’ — Къ такому-то коварному человку подкатила, наконецъ, бричка съ тремя пельтетепинскими дамами. Но къ чему описывать, къ чему изображать, какое печальное и тягостное окончаніе имла эта затянная поздка? Къ чему это изображать? Краска выступаетъ на лиц автора, и если бы онъ могъ очутиться въ эту минуту въ своей книг, очутиться въ вид какой-нибудь буквы, среди изображаемыхъ имъ строчекъ, онъ увидлъ бы, вроятно, краску и на щекахъ читателя! Секлетя Повскакьевна вошла къ фельдшеру, стала передъ обманщикомъ, держа за руки трепещущія жертвы, и произнесла: — ‘А ну-ка, голубчикъ, говори, какая изъ этихъ двухъ дамъ избрана тобою? Говори! Письма-то ты писалъ къ нимъ обимъ!’ — Напревъ, въ положеніи, которое можно сравнитъ съ положеніемъ пуделя, застигнутаго въ кухн надъ приготовленными къ столу котлетами, сталъ-было запираться, къ ужасу обихъ жертвъ, но пани Дратва нагнала на него такого холоду, что коварный волокита закрылъ лицо руками, опустился къ ногамъ дамъ и чуть слышнымъ отъ страха и смущенія голосомъ пролепеталъ: — ‘Это я, Дарья Адамовна, нарочно… это я не влюбленъ… это я… боровъ… я хотлъ выпроситъ у васъ борова на заводъ и сказалъ вамъ!..’
Предоставляю читателю вообразить все негодованіе и весь ужасъ Пельтетешінскйхъ дамъ, быстро покинувшихъ жилище коварнаго волокиты, и замчу только, что все недоумніе произошло вслдствіе того, что посланный фельдшера отдалъ письма, наведенный въ ошибку по случаю одинакихъ именъ, сосдокъ, не одной, которой он адресовались, а обимъ вмст, и что фельдшеръ, дйствительно, замысливъ выманить у Дарьи Адамовны съ лвой стороны для завода борова, ршился достигнуть этого сердечнымъ путемъ… Признаніе фельдшера было въ тотъ же вечеръ у Антонъ Миныча Морквы сообщено всему Пельтетепинскому обществу, и Пельтетепинское общество повело противъ безсовстнаго волокиты такія мины, что не прошло и году, какъ этотъ волокита покинулъ ближнюю слободку и, подъ видомъ будущаго, прописаннаго въ подорожной одного прозжаго офицера, ухалъ и съ той поры пропалъ безъ всти… Сосдки скоро успокоилисъ и попрежнему теперь снова выходятъ на берегъ Маминьки, выходятъ переговариваться, ссорятся и мирятся, мирятся и ссорятся, и служатъ знаменемъ дружбы или раздора для двухъ сторонъ слободки Пельтетепинки, и служатъ украшеніемъ обихъ сторонъ общества милыхъ и достойныхъ панковъ слободки Пельтетепинки…
1854 г.
Оригинал здесь