Пелагеюшка-рабъ Христовъ.
Пелагеюшка-рабъ Христовъ.
Б. Тимоеевъ.
‘Современникъ’, кн. IX, 1914
Пелагеюшка-раб Христов, Тимофеев Борис Александрович, Год: 1914
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Не всегда Пелагеюшку звали такъ: рабъ Христовъ. Только подъ старость, когда коротала она свой вкъ по чужимъ людямъ. Въ молодости была Палаша двка краснощекая, съ соболиной бровью, первая затйщица. Гнетъ, бывало, день-деньской спину на работ въ отцовскомъ дом, а какъ вечеръ,— заливается смхъ ея по всей деревушк. Много томилось по ней народу изъ березинской молодежи, и со всми ласково — равнодушно держалась она. Давно умерла мать, и съ двнадцати лтъ стала Палаша въ своей семь за хозяйку. Отецъ ея — Ваничка Карманный — былъ лядащій мужичонка. Маленькій, съ кривыми, вывороченными ногами, цлыми днями толкался онъ отъ дома къ дому въ своей родимой Берез. Зимой-ли въ отужу, или въ лтній нестерпимый зной, вчно полупьяный, кричалъ онъ что-то, размахивая короткими руками, совался въ чужія дла и вносилъ въ нихъ еще большую путаницу и раздраженье. Нердко приходилъ домой избитый, плакалъ пьяными слезами и горько жаловался единственной дочери.
— Ой, двонька, народъ нонеча какой уродился. Прямо,— зврь… Ему по-Божьему, по-хорошему, а енъ те въ зубы норовитъ… енъ те въ зубы…— Охъ, Господи, Микола милостивый!
Палаша притворно-сердито кричала на отца и укладывала спадъ. Къ нему она чувствовала какую-то особую жалость. А Ваничка Карманный словно побаивался дочери.
— Починилъ бы плетень… буде языкъ-отъ чесать…— ворчала Палаша.
— А ты на отца-то, того, мотри… какъ могишь такъ! Знамо дло, починка требовается… только бабьеваго-ли это ума дло?
Но все-же бралъ топоръ и, не торопясь потюкивая, чинилъ кособокую свою избенку. Съ дтства не привыкъ Карманный молчать, и если не съ кмъ ужъ было молвитъ слова, онъ безъ остановки высвистывалъ какія-то самодльныя, залихватскія псни. Отъ него-то и переняла Палаша свой веселый, псенный нравъ. Свиститъ, какъ скворецъ, отецъ на двор, заливается въ изб Палаша, и кипитъ въ ея рукахъ работа.
— Эко, птицы Божіи какія отыскались…— не то насмшливо, не то съ удовольствіемъ подсмивались березовцы. проходя мимо двора. Такъ жили отецъ съ дочерью, оба веселые, беззаботные.
На девятнадцатомъ году случилась въ жизни Палаши перемна. Былъ въ Берез молодой парень — Петрованъ Фартовый. Кудреватый, съ срыми слегка, на выкат глазами, служилъ онъ въ город на папиросной фабрик и только лтами появлялся въ своей деревушк. Въ голубой, сатинетовой рубах, при часахъ, ловкій и разговорчивый, не отставалъ онъ отъ !!!!!Палаги. Билось и Палагино сердце чаще, и теплая краска румянила щеки, когда нашептывалъ Фартовый любовныя рчи. Радостно и горячо длалось отъ нихъ, и, засыпая парня градомъ переливчатаго смха, Палага прямо въ лицо пла ему свою деревенскую псенку:
‘Хороша я, хороша,
Да бдно одта:
Никто замужъ не беретъ
Двицу за это…’
Фартовый трясъ кучерявой головой и, позвякивая въ карман мдяками, говорилъ:
— Погоди, Паланька, обряжу, какъ барыню. Средствовъ нашихъ довольно. Только…
Онъ близко наклонялся къ ея уху и что-то шепталъ.
— А это видалъ, безстыжіе твои глаза!— со смхомъ отвчала Палага, показывая кулакъ, и убгала домой.
Стояли Петровки. На блдномъ неб палило солнце. Неподвижно никли березы, изъденныя въ тотъ годъ майскимъ жукомъ. Жухла трава, и, наливаясь, желтла рожь за околицей. Сухой, непрерывный стрекотъ носился по полямъ, и, казалось — звенитъ раскаленный воздухъ. Пустынны были улицы, только равнодушныя куры трепыхались на дорог, подымая тяжелую, золотистую пыль. По вечерамъ всходила огромная, красная луна, захватывая заревомъ полнеба. Но не было ночныхъ росъ, и не успвалъ схлынуть дневной жаръ. На Петровъ день водили двки хороводы, и на прощанье Фартовый шепнулъ Палат, больно ущипнувъ ее за руку:
— Ты не пужайся, ежели я ночью…
Онъ притиснулъ ее къ стн амбара, за которымъ они стояли, и жарко дохнулъ въ лицо. Палага хотла отвтить, но близко раздались неровные, спотыкающіеся шаги Ванички Карманнаго, и Петрованъ скользнулъ въ тнь.
Палага спала на сновал: душна была низкая изба, и долго не приходилъ сонъ. А на сновал пахло свжимъ сномъ. Внизу, въ конюшн, сочйо жевалъ траву саврасый меринъ и негромко фыркалъ. Разостлавъ свою убогую постель около дыры, въ которую сбрасывали мерину сно. Палага была спокойна: казалось, не дастъ ее шаршавая лошаденка въ обиду. Но въ тотъ вечеръ Палага не могла заснуть: не выходилъ изъ головы Петрованъ Фартовый. Она вертлась, часто позвывала, закрещивая родъ мелкими крестами. Прокричалъ птухъ, словно испугавшись чего-то спросонокъ. Стояла глубоко въ неб луна, пробиваясь сквозь дырявую крышу сновала. И только, было, стала Палага засыпать, какъ услыхала, внизу быстрые, крадущіеся шаги.
— Это онъ,— подумалось ей:— безпремнно Петрованъ.
И она въ испуг сла. Стало чего-то страшно.
— Господи, спаси и помилуй. Мать Пресвятая Богородица…
Въ освщенномъ прорз сновала показалась курчавая Петрованова голова. Палага тихонько вскрикнула.
— Пусти… пусти, окаянный!— отбивалась она отъ парня, а тотъ, молча, валилъ ее на ворохъ сна. Безпокойно завозился саврасый меринъ, стукнувъ копытомъ. Когда Петрованово лицо было уже совсмъ близко, Палага рванулась и съ силой ударила парня. Фартовый ойкнулъ, отскочилъ назадъ и, не замтивъ дыры въ конюшню, провалился въ нее, ударившись головой о кормушку. Съ храпомъ заметался меринъ по стойлу, подбивая подъ копыта упавшаго Петрована. Слышала сверху Палага, какъ крикнулъ Фартовый разъ, другой и замолчалъ, только четко разносился въ ночной тишин топотъ испуганно фыркающаго мерина. Обезумвъ отъ страха, Палага скатилась съ сновала, съ трудомъ растолкала Ваничку Карманнаго и безъ словъ, съ подавленнымъ отъ страха воемъ потащила его на. конюшню. Съ разбитой головой, окровавленный, лежалъ въ углу Петрованъ и тихо стоналъ.
Слухъ о бд Фартоваго быстро разнесся по деревн. Въ изб у парня толпился цлый день народъ, а отецъ его кряжистый, черноволосый мужикъ, размахивалъ передъ толпой волосатымъ кулакомъ и кричалъ:
— Зашибить ее, православные, мало. Что съ парнемъ-то натворила, потаскуха…
Палага, простоволосая и немытая, ничкомъ лежала въ темной амбарушк и выла. Ни слова не добился отъ дочери Ваничка. Карманный. Сконфуженный, почесываясь, поплелся онъ къ Петровановой изб, но навстрчу выскочилъ отецъ парня.
— Чего теб, сучье отродье? Энто за мово Петрушку, а зато на придачу.
И сунулъ желзный кулакъ прямо въ зубы.
Весь въ крови прибжалъ Ваничка Карманный домой, задыхаясь отъ злости и обиды. Схватилъ попавшуюся подъ руку узду съ стальными удилами и бросился къ дочери.
Заглядывало въ открытыя двери амбарушки палящее солнце, освщая затканные паутиной стны, а Карманный хлесталъ Палагу уздой, пиналъ ногами и визгливымъ, срывающимся голосомъ кричалъ:
— Парней, стерва, привораживаешь… парней… парней…
Съ той поры никто не слыхалъ Палагиныхъ псенъ. Исхудавшая, робкая, тихо передвигалась она по изб, не глядя на отца. А на улиц бгали за ней ребята и, лукая камнями, кричали хоромъ:
— Петрушкина шмареха, Петрованова шмара…
Съ горя и стыда Ваничка Карманный запилъ и, боясь показаться на люди, сидлъ пьяный дома, срывая на дочери безсильную злобу.
Петрованъ Фартовый пролежалъ въ больниц три мсяца и вернулся въ Березу желтый, остриженный, съ искалченнымъ бедромъ. Съ костылемъ, волоча лвую ногу, расшибленную мериномъ, съ выбитыми спереди зубами, онъ выползалъ на завалинку и, молча, грлся на солнц.
Передъ Рождествомъ Палага уходила изъ Березы. Никто не провожалъ ее, только хмурый и пьяный Ваничка Карманный, молча, сидлъ на лавк. Палага положила холщевую котомку у порога и повалилась отцу въ ноги.
— Ну, ну… того… Богъ ужъ проститъ…чего тутъ…— бормоталъ Ваничка, а по лицу ползли частыя слезы, путаясь въ лохматой бород. Палага цловала мокрое отцовское лицо, словно прощалась съ нимъ навсегда. Горла въ углу, передъ темной иконой, тонкая восковая свчка. Пробивалось сквозь ледяные узоры окошка солнце и веселымъ зайчикомъ горло на законченой стн. Перекрестившись, вышла Палага изъ избы съ котомкой за плечами, торопливо, боясь оглянуться назадъ. А Ваничка Карманный бился головой о столъ и причиталъ, какъ по покойнику.
На улиц Палагу провожала, куча закутанныхъ въ материнскія кацавейки ребятъ. Какъ воронье, бросились они за ней и начали было обычный припвъ, но, замтивъ слезы на Палатиномъ лиц, отстали.
Палага шла по зарубинкамъ дороги. Вотъ мелькнулъ послдній домъ. Начиналась за околицей березовая роща. Палага остановилась и въ послдній разъ взглянула на родную деревню. Окаймляя дорогу, стояли заснженныя, пушистыя березы, сверкали на солнц синеватыми огоньками. Перекликаясь, скакали у кучки навоза одтые въ срую шубку воробьи. Надъ деревней клубились столбы дыма, незамтно тая въ синев зимняго неба. Какъ сгорбленныя старушки, укутанныя блымъ саваномъ, скромно сидли избы. Доносился звонкій собачій лай.
Сквозь слезы посмотрла Палага на родную Березу, всхлипнула, и, сгорбившись, тихо поплелась по дорог. Потомъ вдругъ остановилась, точно вспомнивъ что-то, оглянулась по сторонамъ и сбросила котомку. Опустившись на колни, быстро начала руками разгребать глубокій снгъ. Сдирая до крови пальцы, отламывала она кусочки показавшейся земли и бережно собирала въ платокъ. Приложилась блдными губами къ холодному, твердому узелку и спрятала въ котомку. А. потомъ, заровнявши ямку, быстро пошла впередъ между двумя стнами блокудряваго лса, навсегда оставляя позади Березу…
Прошло много лтъ. Вмсто веселой, краснощекой Палаги, ходила скромная, въ темномъ платочк, женщина, прислуга, купца Толоконникова.
— Пелагея, сбгай въ лавочку… Пелагея, тащи обда… Пелагея, Пелагея… раздавалось день-деньской въ купеческомъ дом. И Пелагея, неслышная и безотвтная, успвала повсюду, защищаясь отъ хозяйской брани виноватой улыбкой. Скромная, неразговорчивая, она, казалось, затаила въ себ какую-то тяжелую, неразршимую думу и не замчала, что творилось кругомъ. Все еще красивая, съ блднымъ восковымъ лицомъ, она не отвчала на заигрыванія приказчиковъ. Однажды молодой хозяйскій сынъ щипнулъ ее у себя въ комнат за груди. Испуганно метнувъ на него большими, темными глазами, Пелагея выскочила, не сказавъ ни слова. Были-ли жалки ея глаза, или почему другому, но съ того дня хозяйскій сынъ оставилъ ее въ поко. Жила она въ кухн, отдленная отъ печи старенькой, ситцевой занавской. Въ кухн было шумно и людно, когда возвращались домой приказчики, отъ печки пахло капустными щами. Въ рдкія свободныя минуты она молча сидла на лавк и ласково улыбалась всмъ. Сначала надъ ней смялись, но Пелагея отвчала на все своей обычной, точно застывшей улыбкой. Тогда поршили, что двка не совсмъ умомъ, и забыли словно о ней. А она, измученная тоской и молчаніемъ, металась по ночамъ за своей занавской и плакала неслышными слезами. Какъ живой стоялъ передъ ней Петрованъ Фартовый, стриженый, съ костылемъ, но близкій и родной человкъ.
Шли дни, мсяцы, годы, и не могла бы Пелагея сказать, сколько осталось ихъ позади: были они похожи другъ на друга, ничмъ непримтные, одинъ, какъ другой. Только субботы съ нетерпніемъ ждала она, когда топили баню. Ночью, посл всхъ, забиралась она на полокъ, говорила, жаловалась кому-то на свою тяжкую долю и тихонько пла:
‘Свтлой радости я,
Ласки не видала’…
Псня была та же, что пвала когда-то она Петровану, но темнли кругомъ прокопченыя стны, тускло расплывался огонь огарка, да звонко капала въ тишин вода. До полуночи пла и плакала она, уткнувшись распухшимъ отъ слезъ лицомъ въ березовый вникъ. А обезсилвъ, съ крудомъ добиралась до кровати и засыпала тяжелымъ, безпокойнымъ сномъ. На утро болла голова, слегка дрожали ноги, и восковое лицо становилось еще тоньше, прозрачнй, но на душ было какъ будто легче.
Такъ отъ субботы до субботы тянулась Пелагеина жизнь. И когда уже вс въ глаза и за глаза звали ее старой двкой, въ ней вдругъ проснулась непоборимая жажда имть своего ребенка. Хотлось видть около себя родного человка, выплакаться передъ нимъ, разсказать о своей неудачливой жизни. Субботними вечерами, на банномъ полк, пла она ласковыя, колыбельныя псни, гладила свои осунувшіяся, увядшія груди и тихонько причмокивала языкомъ, словно забавляя ребенка.
Какъ-то пришло письмо: волостное правленіе извщало Пелагею о смерти Ванички Карманнаго. Пьяный, онъ замерзъ у своего порога холодной зимней ночью. Пелагея не плакала, только еще ниже опустилась голова, да серебряными нитями перевились темные, какъ вороново крыло, волосы. Промолчала, не сказала, не пожаловалась никому о смерти отца и сложила на дн своей души еще одно лишнее горе. Только захотлось до слезъ увидать хоть еще разъ родную Березу. По ночамъ она снимала, съ шеи узелокъ съ родимой землей, цловала ее, а слезы пятнали срую пыль темными кружками. Собиралась домой она долго: не годъ и не два, все что-то задерживало, мшало ей. Наконецъ собралась.
Стоялъ пасмурный августъ. На ближайшей станціи наняла Пелагея за двугривенный попутнаго до Березы мужика въ телг.
Одноцвтно-срое, тяжелое небо висло нада головой. Накрапывалъ мелкій, какъ пыль, холодный дождь, и втеръ, набрасываясь, свистлъ въ опуствшемъ лсу. Но Пелагея ничего не замчала. Радость, что сейчасъ увидитъ она родную деревню, заливала старющія щеки легкимъ румянцемъ. Когда же показались вдали первые дома Березы, стало чего-то страшно. Вспомнились былыя обиды и насмшки, и сердце тоскливо заныло. Не дозжая, расплатилась она съ возницей и тихо, сгорбившись, поплелась пшкомъ. Когда замолкъ стукъ телги, свернула въ сторону, въ лсъ. Попадались знакомыя съ дтства мста. Не было большой перемны, только выше и толще стали березы. Пелагея отошла подальше и сла. Было тихо. Кружились, оторвавшись, дряблые листья, мелькая межъ голыми втвями, и слабо терлись о встрчные сучья. Падали, словно сдунутыя съ неба сердитымъ втромъ, мелкія капли дождя и ударяли въ рдкую корону деревьевъ. Подъ ногами лежала, свернувшись, трава, забрызганная желтыми пятнами опавшихъ листьевъ. Гд-то кричала птица, рзко нарушая осеннюю тишину.
Пелаге стало тоскливо. Подпершись рукой, сидла она, притаясь отъ людского взора, а въ голов плавали тяжелыя, какъ нависшее надъ ней небо, нерадостныя думы. Не къ кому было зайти, остановиться на ночлегъ, приходилось скрывать отъ людей свое имя.
Когда поползъ отъ земли густой, плотный туманъ, Пелагея, смокшая отъ осенней сырости, поднялась и пошла въ деревню. Мигали уже мутные огоньки, глухо лаяли собаки, когда она робко постучалась въ первую избу.
— Кого Богъ даетъ?— непривтливо отозвалась изъ окна баба.
— Богомолка, матушка… Господа ради, пусти заночевать!— дрогнувшимъ голосомъ попросилась Пелагея.
— Тсно у насъ… ну, да инъ иди…
Стукнула дверь, и Пелагея вошла въ избу. Чмъ-то роднымъ, знакомымъ повяло на нее. Не разъ и не два бывала она здсь въ прежніе годы, но теперь никто не узналъ ее. Въ изб было бдно и пусто. Горла, мигая, лампа, чадная и тусклая. Пелагея, пряча лицо въ тни, разсказывала, какъ умеръ, будто бы, въ город ея отецъ, и вотъ шла она теперь ко святымъ мстамъ, помянуть за упокой его душу. Разсказывала, а самой до боли хотлось узнать, какъ умеръ Ваничка Карманный, гд похоронили его сиротливыя, стариковскія кости. Но такъ и не спросила. На утро, къ полдню, когда свтящимся облакомъ показалось изъ-за тучъ осеннее, холодное солнце, она собралась въ путь. Сгорбленная и постарвшая, пошла вдоль деревни мимо отцовской избы. Наглухо были заколочены досками окна и двери. Провалилась крыша, показывая костлявыя ребра стропилъ. Размякла и осла труба, давая посл себя подъ осенними дождями ржавый слдъ по скату. Струились по щекамъ слезинки, а Пелагея, не замчая, съ какой-то радостной, дтской улыбкой вглядывалась въ родимыя мста, словно хотла навки закрпить ихъ въ своей памяти. Уже собралась вокругъ нея кучка ребятъ, съ опаской сторонившихся чужой богомолки. Тогда она, ласково улыбнувшись имъ, побрела къ вызду. На околиц стоялъ трактиръ: это уже безъ Пелагеи завелся онъ въ Берез. Было около-полуденъ, а оттуда неслись громкіе, пьяные крики.. Когда она проходила мимо, съ трескомъ распахнулась дверь, и кто-то шумный и горластый медленно началъ спускаться по лсенкамъ на дорогу. Пелагея хотла посторониться, но что-то знакомое послышалось въ пьяномъ голос. Она подняла глаза и тихо, задерживая крикъ, простонала. Передъ ней оборванный, съ костылемъ, ковылялъ Петрованъ Фартовый и беззубымъ ртомъ оралъ какую-то псню.
— Петрованъ… Петюкъ.— Хотла было окликнуть Пелагея, но тотъ уставился на нее мутными, непонимающими глазами и хрипло крикнулъ:
— И ты съ ними, чтобъ те поколть!
Покачнулся и, скверно выругавшись, ткнулъ костылемъ въ Пелагеину котомку.
Сялъ дождь. На деревьяхъ, какъ блестящія почки, висли капельки воды. Плотными, набухшими пластами чернли вспаханныя на зиму поля. Ползъ откуда-то сверху туманъ, и, подернутыя имъ, словно курились мокрыя березы. Тяжко опираясь на палку, шла Пелагея, не разбирая дороги, а втеръ доносилъ до ея слуха пьяную ругань Петрована.
Не скоро вернулась Пелагея въ свой городъ. Отъ села къ селу, отъ деревушки къ деревушк пшкомъ ходила она, одинокая и забытая всми, посщая святыя мста. Много монастырей, скромныхъ и богатыхъ, повидала она на своемъ пути. Тихая и спокойная монастырская жизнь привлекала ее, но не къ кому было приложить свою любвеобильную душу. Проходилъ мсяцъ, и Пелагею тянуло къ людямъ, въ міръ. Тогда она плелась дальше съ котомкой за плечами, заходя по пуги въ безконечныя деревни и поселки. Каждому припасено было у Пелагеи ласковое слово. Къ ея тихимъ, вечернимъ разговорамъ о святыхъ угодникахъ божіихъ тянулось мужицкое, деревенское горе. Съ дтскими, наивными глазами слушали ее бородатые мужики, тихонько, боясь нарушить тишину, всхлипывали бабы, и всмъ казалось: таится въ словахъ богомолки какая-то радостная надежда на свтлую, хорошую, человческую жизнь. И проще, милосерднй становились святые, и самъ Христосъ ласковй смотрлъ съ потемнвшихъ иконъ. Цлыми вечерами, вплоть до самой ночи, пока не закричатъ птухи, сидли забитые, уставшіе отъ нужды люди и жадно ловили слова маленькой, худой богомолки.
Вотъ тогда-то и прозвали ее — Пелагеюшка-рабъ Христовъ.
А годы шли. Незамтно подкралась старость. Уже блымъ инеемъ запушилась Пелагеюшкина голова. И сама она какъ-то по-старушечьи немного раздобрла, только не сходила съ лица восковая блдность. Много мстъ исходила она, много утшила оробвшихъ сердецъ, много слезъ осушила ласковымъ словомъ:
— Ты, рабъ Христовъ, подумай-ка?— увренно говорила она своимъ тихимъ, пвучимъ голосомъ:— Подумай: кажинной твари мсто свое Господомъ предназначено, вс въ руц Его… а какъ же человка-то, сына Своего возлюбленнаго, оставитъ Онъ, Милостивый, безъ вниманія. Говорю, рабъ Христовъ: обожди малость, и столько этого самаго добра Господь теб отпуститъ, что и дваться-то съ нимъ не узнаешь куда. Такъ-то, милуша! Помяни мое слово…
И въ подтвержденіе Пелагеюшка пристукивала своимъ маленькимъ кулачкомъ и тихонько смялась, заглядывая въ лицо повеселвшаго мужика лучистыми глазами.
Но годы брали свое: притомились ноги, гудла и ныла поясница долгими осенними ночами. Просились въ тепло, на покой старушечьи кости. И Пелагеюшка послушалась ихъ. Свтлая, словно омытая годами скитальческой жизни, вернулась она въ свой городъ. Ни души знакомой не было у Пелагеюшки тамъ, да и не нужны ей были теперь знакомства: денно и нощно носила она въ своемъ сердц образы тхъ, кого обогрла ласковымъ словомъ, утшила радостной надежной. Казалось, сковалъ ее кто-то незримый, неразрываемой цпью со всмъ срымъ, родимымъ людомъ. Въ богатыхъ монастыряхъ и лаврахъ, въ убогихъ, вросшихъ въ землю, церковникахъ, въ забытыхъ Богомъ и людьми селеніяхъ, по всей необъятной полевой Руси видла Пелагеюшка склоненныя передъ иконами головы, слышала самодльныя, безхитростныя молитвы, и въ людскомъ гор, какъ въ мор, потопила горести своей неудачливой жизни. Словно перегорло ея сердце въ пламени чужихъ мукъ и вышло чистое, любвеобильное, отзывчивое.
Давно умерли старики Толоконниковы, да и не по плечу была бы Пелагеюшк прежняя работа. Няньчить чужихъ дтей стала она. Какъ въ давніе годы на банномъ полк няньчила она когда-то своего ребеночка, такъ теперь отдавала всю свою душу маленькимъ, безпомощнымъ существамъ и много выростила ихъ. Сяла въ нжныя, мягкія сердца какими-то своими, немудреными словами, врныя смена любви забитому, бездомному люду. Совсмъ старая, по любимая и извстная всмъ и каждому въ своемъ родномъ городк, поселилась Пелагеюшка няней къ адвокату Старцеву. И какъ-то сразу, пуще всхъ полюбилась ей блокурая, трехлтняя Таня. Чунстисвала-ли старуха, что близка уже смерть, и Таня послдняя любовь ея, или такимъ же голубоглазымъ, съ крохотнымъ острымъ носикомъ, представляла Пелагеюшка своего собственнаго ребенка,— только вмст съ Таней вошла въ старушечью душу какая-то маленькая, но нужная частичка, которой не хватало ей всю жизнь.
Жила Пелагеюшка въ отдльной, теплой комнатк рядомъ, съ кухней. Висли по стнамъ яркія, лубочныя картины Страшнаго Суда, съ чертями, царями, крестьянами. Какія-то травы сохли около печки, издавая пряный духъ. Длинными зимними вечерами, когда, набгавшись, засыпала любимица Таня, старуха сидла у себя. За отставшими обоями шуршали тараканы, блестли въ рукахъ привычныя спицы вязанья. Наслаждаясь тишиной и тепломъ, Пелагеюшка чугъ слышнымъ, тоненькимъ голоскомъ подпвала псалмы:
‘О, человче бренный,
Какъ ты скоро отмнный’.
Случалось,— въ серьезныя и строгія слова просилась какая-то другая, давняя, но не забытая псенка, что пвала она въ отцовскомъ дом, но Пелагеюшка быстро крестилась и настойчивй, громче тянула:
‘Жизнь твоя краткая
Подобно есть дыму,
Скоро убгающу,
Втромъ разносиму…’
На восьмомъ году Таня внезапно заболла: горла, какъ въ огн, и металась. Потомъ появилась сыпь, мелкая красная, покрывшая все тло. Прізжалъ докторъ, черный, въ очкахъ, но Тан не было лучше.
— Говорила вамъ: не вытрясайте, барыня, скатерти до Вознесенья за окно,— Христа ушибешь… Не послушали, вотъ Господь-то и наслалъ на Танечку повтріе…— вычитывала Пелагеюшка Таниной матери.
Долго возилась она у себя въ комнат. Снимала со стны сушеныя травы и корешки, растирала, варила ихъ.
— Перво-на-перво мачешникъ, это противъ жару пользительно.
Тайно, когда не было въ комнат никого, Пелагеюшка приложила къ лобику Тани потемнвшіе, разбухшіе листья.
— Апосля попробуемъ уразницу, тоже Божью ручку…
Но ребенокъ бредилъ, не узнавалъ никого и сбрасывалъ цлебную припарку.
Однажды ночью, когда Тан стало совсмъ плохо, Пелагеюшка ршилась на послднее средство. Помолившись у себя крпко Богу, неслышными шагами прошла она въ Танину комнату. Въ забытьи, откинувшись на спинку кресла, дремала мать, измученная безсонными ночами. Тогда Пелагеюшка, опустившись въ изголовьи больной съ правой стороны, тихо и страстно зашептала, вкладывая въ слова всю свою вру:
— Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Аминь. Дернъ дернетъ, земля твердетъ, отъ дерна и земли и камня нтъ ни крови, ни руды, ни щипоты, и ни ломоты, и ни болзни…
Метнувшись, простонала Таня, и мать, вздрогнувъ, нагнулась къ ней. Пелагеюшка замолкла, притаясь въ полутьм. Двочка успокоилась, и снова забылась мать. Слабо мерцала лампада, прыгали длинныя тни. Тогда старуха, перекрестившись, докончила заговоръ и увренно поднялась.
— Мать, а мать, ты бы пошла къ себ…— осторожно дотронулась она до плеча спящей женщины.— Видишь, забылась Танюшенька. Теперь, мать, не тревожь себя: обойдется!.. Иди-ка, иди, передохни малость…
И она подъ руку довела ее до спальни.
Черезъ день Таничк стало получше: она узнавала Пелагеюшку и мать и впервые попросила пость. Радость была въ дом. Спокойнй забылись короткимъ, чуткимъ сномъ отецъ и мать. Только Пелагеюшка, хрупкая, но неустанная, сидла возл Танюши и ласково гладила похудвшую ручку.
— Няничка, сказку…— прошепталъ ребенокъ, вскидывая на старуху прозрачными, углубившимися глазами.— Про курочку…
Дрожали отъ радости старушечьи губы, и голосъ не совсмъ слушался, Когда она нашептывала закрывшей глаза Тал знакомыя, привычныя слова:
— ..Жилъ-былъ птушокъ да курочка. И пошли они погулять да бобиковъ поклевать… Склюнулъ птушокъ-отъ первый бобикъ да и подавился…
Видитъ Пелагеюшка,— тихо лежитъ Таня, словно бы заснула. Остановилась, широкимъ крестомъ оснила ребенка, но двочка открыла глаза и взяла нянькину руку.
— Дальше, нянечка… про птушка.
Опять шелестятъ Пелагеюшкины губы:
— ..И посылаетъ курочку на рчку за водицей: курочка, сходи на рчку, принеси мн водицы напиться…
Плететъ Пелагеюшка узорную сть сказки, а глаза обращены въ передній уголъ, къ икон, и крпка, горяча ея молитва.
И совсмъ было начала поправляться Таня, какъ вдругъ случилось что-то страшное, непонятное, жестокое. Вечеромъ, когда Пелагеюшка разсказывала ребенку любимую про птушка сказку, Таничка какъ-то сразу начала задыхаться: короткими, судорожными глотками ловила воздухъ и смотрла вокругъ испуганными, страшными глазами. Къ утру ея не стало. У теплаго еще трупика ничкомъ на полу лежала мать и выкрикивала нечеловчьимъ голосомъ, обращаясь къ иконамъ:
— Вотъ, вотъ…
И билась головой о кровать.
— Ну, будетъ, мать…— уговаривала Пелагеюшка, блдная и похудвшая за ночь:— будетъ… Ты погляди, я не плачу, а можетъ…
Старуха какъ-то выпрямилась вся, на мигъ затаивъ дыханье.
— Ну-кось, подымайся… Ты, мать,— женщина молодая: насмотришься еще добра-то… Пойдемъ-ка, болзная…
Когда Таничка блая и еле замтная въ цвтахъ лежала въ розовомъ гробик, Пелагеюшка подошла и долго всматривалась, въ мертвое лицо ребенка. Неподвижно, сложивъ крестомъ тонкія, какъ вточки, руки лежала Таничка, и только лвый, глазъ, пріоткрывшись, поглядывалъ тусклымъ зрачкомъ.
— Посмотри-ка, сестричка…— обратилась Пелагеюшка къ монашк, читавшей Псалтирь:— глазокъ-то… не закрылся. Безпремнно еще покойникъ въ дом…
Потомъ, проведя по морщинистому лбу ладонью, словно сгоняя что-то, она спокойно и увренно добавила:
— Я это… никто, другой… меня зоветъ Таничка…
Перекрестилась, поцловала холодный лобикъ и вышла.
Посл похоронъ Пелагеюшка, молчаливая и серьезная, заперлась въ своей комнат и сла за работу. Не обрзая концовъ, впередъ иголкой, шила она себ послднюю одежду — погребальный саванъ. Холодно было на сердц, исчезли повседневныя думы и заботы, только одна мысль, огромная и простая, завладла всмъ существомъ старухи. Она твердо знала, что предстоитъ невдомый путь, откуда нтъ ужъ возврата, что скоро отдастъ она Всевышнему отчетъ о своей суровой, долголтней жизни. И спокойно ждала.
Когда саванъ былъ сшитъ, Пелагеюшка пошла къ барину, протянула десятирублевую бумажку и, поклонившись въ ноги, сказала:
— Простите, баринъ, голубчикъ, помру я скоро… глазокъ-отъ Таничкинъ видали?— А деньги — на погребеніе…
Потомъ попрощалась со всей прислугой и перестала принимать пищу. Блая, какъ лунь, изсохшая за Таничкину болзнь, просвтленная и прямая, она молча лежала, въ день смерти переодлась въ чистую одежду, велла зажечь восковую свчу и послала за священникомъ. Тихая и спокойная, она отдавала еле слышнымъ голосомъ послднія распоряженія и словно готовилась къ свтлому празднику.
— Поторопитесь, батюшка, мн ужъ скоро конецъ…— попросила она пришедшаго священника..
Исповдалась, пріобщилась св. Таинъ и словно впала въ забытье. Лежала смирно, сморщенная съ желтыми отсвтами на лиц отъ восйовой свчки. Потомъ вдругъ улыбнулась, не открывая глазъ, и окружающіе не поняли, что губы ея прошептали что-то знакомое съ дтства — не то имя, не то псню, которую она помнила всю жизнь, и нинагда не смла повторить.