Послдній пріютъ.
Послдній пріютъ.
Последний приют, Тимофеев Борис Александрович, Год: 1911
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Стнные часы пробили пять, и тихій, ласкающій звукъ медленно замиралъ въ тишин.
Сегодня Липинъ проснулся рано.
Предразсвтныя сумерки зимы смотрли въ темныя окна клиники своими мутными глазами. Огонекъ лампочки подъ синимъ чехломъ слабо пробивался и бросалъ мертвенные, холодные тона. Освщалъ небольшой кусочекъ стны и часы, блестлъ на холодной клеенк и замиралъ. Ближе къ свту виднлись блыя пятна простынь, на нихъ, уродливо свернувшись,— срыя, неподвижныя фигуры. Дальше все тонуло во мрак. Изрдка неясный шорохъ оживлялъ темноту. Тихо, сухой дрожью звенли пружины кровати. Слышались стоны, скрипли зубы. И чудилось: кто-то грозный и неумолимый — тамъ, въ углу — душитъ безпомощнаго человка,— тотъ бьется, мучительно хочетъ крикнуть о помощи, но тишина, и мракъ заглушаютъ его. Виситъ въ воздух непонятная тревога, и жуткое ожиданіе чего-то безконечно-страшнаго, неизбжнаго давитъ грудь. Хочется спугнуть, разсять гнетущую темноту и прогнать неизвстное, что вершитъ свое злое дло — тамъ въ углу…
Липинъ кашляетъ напряженно, нарочно громко.
На время шорохъ и стоны смолкаютъ. Слышатся по корридору тихіе, крадущіеся шаги, словно убгаетъ что-то спугнутое оттуда, изъ угла. Нтъ,— они приближаются все ближе, ближе, видна желтая полоска свта,— и медленно, нехотя, отступаетъ темнота и гинетъ за окномъ въ зимнемъ сумрак утра.
Входитъ нянька, прикрывая ладонью свчу. Останавливается, прислушивается — не позовутъ ли, и медленно уходитъ.
Въ темномъ углу кто-то поднимается, позвываетъ. Липинъ знаетъ: это — Грачъ, отставной солдатъ съ отечнымъ желтымъ лицомъ, у него порокъ сердца, онъ не спитъ по ночамъ. Грачъ натягиваетъ халатъ, роется. Неожиданно громко надаютъ нсколько монетъ и съ шумомъ катятся по полу, Онъ шаритъ въ темнот руками.
Часы бьютъ шесть.
— Пора вставать, седьмой ужъ часъ на двор!
Нянька зажигаетъ огни. Липинъ жмурится отъ яркаго свта.
— Смряйте температурку.
Онъ машинально ставитъ термометръ и слегка вздрагиваетъ отъ холоднаго стекла.
Зимнее утро смотритъ въ окна. Чуть брезжитъ свтъ. Непроницаемый туманъ окутываетъ все. Слышатся смутные звуки проснувшагося города. Зоветъ фабричный гудокъ грозно, мощно, неотвязчиво, раздаются торопливые голоса…
— Вставайте, вставайте,— торопитъ нянька,— сейчасъ принесу чайку.
Медленно, неохотно поднимаются больные. Истомленные тяжелыми, болзненными снами начинаютъ новый день надорванными, разбитыми.
— Сергй Петровичъ, иди скорй чай пить, остынетъ,— кричитъ Липину Грачъ. Онъ сидитъ за столомъ, и вся его коренастая фигура, съ крупной сдющей головой на толстой ше, привтливо улыбается.
— Пріятнаго утра…— протягиваетъ онъ Липину руку.— Должно полагать, и хорошъ денекъ будетъ. А… вотъ и Ягоръ Матвичъ. Ну, какъ, ддко, длишки?
— Ничего, будьте здоровы, бьемся помаленечку, вотъ только на нутр горитъ и-и-хъ какъ, особливо, какъ пошь. И что это такое — понять невозможно! Господи благослови…— тихимъ, грустнымъ голосомъ говоритъ Егоръ Матвевичъ, старикъ съ лицомъ апостола.
— Эй, канпанія, вставай, подымась!— не унимается Грачъ. Онъ любитъ, когда за столомъ вс вмст.
Пришелъ заспанный, желчный учитель Высоцкій, молча кивнулъ головой и слъ.
— Ого, ребятушки, я послдній! Добраго здоровьица!— шлепая туфлями, сменилъ толстый, обрюзглый Кузнецовъ.— Миръ честной компаніи. Много ли васъ, не надо ли насъ?
— Эй, Василь, готовь мсто, чай несу,— крикнулъ Грачъ невстававшему съ постели парню.
— Покорнйше благодарю вамъ, Микита Андреичъ,— широко улыбнулся Василій.
— А здорово ты, Сергй Петровичъ, ночью кашлялъ,— замтилъ Грачъ.
— Да… нынче что-то хуже стало.
— Это послднее, братъ, дло, какъ харчекъ не идетъ. Ты, знаешь что, Сергй Петровичъ,— плюнь, братъ, на эти склянки, не пей, очинно нужно. А вотъ жена ко мн придетъ — закажу ей сальца свиного,— ахъ, другъ, какъ пользительно! особенно къ ночи, какъ рукой сыметъ. А питье что? Пустое. Чего они, доктора-то, понимаютъ. Я какъ, значитъ, въ солдатахъ еще былъ у нашего фельдфебеля, палецъ на ног отнялся, онмлъ, а доктора-то давай въ нутро питье давать, это, говорятъ, у тебя въ голов жила лопнула, оттого и палецъ отнялся. Во смху-то было!
— Если вы не врите докторамъ, то почему нашли нужнымъ обратиться въ клинику? Ну-те-съ…— желчно спросилъ Высоцкій.
— Почему? Такъ что… теперь, значитъ, совсмъ особь статья…— замялся Грачъ.
Василій засмялся.
— Чего смешься?— обозлился Грачъ,— ржетъ, какъ меринъ,— молодъ еще смяться-то… деревня. Можешь ты это понять? Нту мн, значитъ, больше вку — самъ доподлинно знаю,— подыхать время пришло, вотъ и пришелъ сюда… дома-то негд, да и жрать не даютъ даромъ. Дубина, право слово, туда же, смется… Пойти покурить. Сергй Петровичъ, пойдемъ. Скучно одному-то.
Солнце только-что подымалось надъ давно уже проснувшимся городомъ. Съ тусклыми огнями работали люди въ предвосходныхъ сумеркахъ и будили и звали запоздавшее солнце. Наконецъ, оно пришло,— огромное, багровое. Съ трудомъ пробилось сквозь морозную мглу и весело заблестло, заиграло на расцвченныхъ стеклахъ. Ожили, заискрились ледяные цвты, вспыхнули тысячами огоньковъ и медленно таяли. А оконныя стекла плакали о нихъ крупными, чистыми слезками.
Открыли форточку. Розовыми клубами ворвался холодный воздухъ. Пришли и разогнали мрачныя виднія ночи веселые, жизнерадостные звуки улицы,— она отдавала больнымъ людямъ частичку своего здоровья, и радости жизни.
Съ гамомъ, весело чирикали на подо конникахъ воробьи, скриплъ снгъ, дребезжали звонки конки.
Чмъ-то бодрымъ, знакомымъ пахнуло на Липина. Онъ подошелъ къ окну прижался лбомъ къ холодному стеклу и смотрлъ. А тамъ — на свобод — кипла жизнь, такая близкая раньше, недоступная теперь. И было странно видть, какъ люди ходятъ такъ быстро-быстро, вдыхаютъ полной грудью морозный воздухъ, останавливаются, оживленно говорятъ — блые, заиндеввшіе отъ мороза.
— Счастливые… они могутъ, здоровы,— подумалъ Липинъ,— а я вотъ забылъ ужъ, кажется, какъ это быть здоровымъ.
И вдругъ потянуло на воздухъ изъ этой тяжелой, томительно-скучной жизни, туда, гд солнце и движеніе…
— Эхъ, погулять бы,— глядя на бгущія облачка, вздохнулъ на кровати Василій.
— Да… хорошо… я люблю зиму,— задумчиво отвтилъ Липинъ.
— Вотъ, вотъ, Сергй Петровичъ, и я тоже,— приподнимаясь на локт, заговорилъ Василій.— Четыре мсяца лежу… тоскливо… особливо какъ солнушко-то свтитъ. Я вотъ все про деревню лежу, да думаю, жена у меня тамъ… хорошо у насъ… вообче…— тихо прибавилъ онъ, глядя куда-то вдаль.
— Мы, Сергй Петровичъ, чисто живемъ, съ достаткомъ — нечего Бога гнвить, конечно, лтомъ сами на пол… а зимой веселье, особливо объ эту пору… маслянку,— широкая, значитъ, такъ и прозывается. Насадишь, бывало, бабъ, двокъ, да по деревнямъ парой… народу теб страсть сколько. Отъ бубенцовъ, понимаешь, что-есть въ ушахъ звенитъ…
— Эхъ ты, необразованность!— иронически замтилъ Грачъ.— Деревня — деревней и есть. Что ты можешь понимать?
Грачъ любилъ говорить, а не слушать.
— На масляной первое дло, чтобъ блины, ежели хочешь знать. Мы съ кумомъ, онъ швицаромъ при суд состоитъ, бывало допрежь всего въ ресторантъ.— Малой! а ну, блинковъ и скляночку.— Такъ что пошли мы…
— М… м… м… Другъ сердечный! Перестань ты… не раздражай!— вскочилъ съ кровати тучный Кузнецовъ.— Не могу я такіе разговоры слышать, съдобные.
— Что, братъ, али забираетъ?— лукаво подмигнулъ Грачъ.
— Ахъ, тысячу чертей въ пушку! Все шуринъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки! Ну, да, погоди, рыжій чортъ, дай выйти только отсюда. Понимаете,— обратился онъ къ Липину,— отъ масляницы сюда упрятали меня, на пищу св. Антонія,— боятся, что злоупотреблю виномъ и елеемъ… а?
— Ловко, вотъ такъ артикулъ!…— заливался Грачъ.
— Вотъ и сижу здсь, какъ папа римскій, а у людей масляница. Ма-сля-ни-ца! да вдь это чортъ знаетъ, что за прелесть! Законнйшее, оффиціальное разршеніе пьянства и дебоша…— воодушевленно размахивалъ руками Кузнецовъ.
— Да вдь теперь дома-то — это… это… тысячу чертей въ пушку, и выразить невозможно! Знакомства у меня больше по духовной части,— я на колоколенномъ завод служу. Ахъ, и мастера же за ухо залить длинноволосые! вотъ доложу вамъ, а передъ постомъ-то особливо стараются. Соберутся этакъ человкъ съ пятокъ у меня:— тутъ закусочка, водченка, а потомъ блиночки… грешневые… въ маслиц жареные, лапки у нихъ коричневыя… похрустываютъ. Смажешь это его сметанкой, а потомъ икорки, а сверху грибковъ солененькихъ. И…и..хъ… тысячу чертей въ пушку!— слюнки даже потекли,— сплюнулъ Кузнецовъ,— Сложишь это блинъ трубочкой… рюмочку за талью, чикъ… и готово… А потомъ…
— Докторъ идетъ,— торопливо прошептала нянька.
Вс быстро разошлись по мстамъ. Грачъ сдлалъ серьезное лицо и легъ, вытянувшись по-солдатски.
— Ну, что, какъ мы сегодня поживаемъ?— спрашивалъ докторъ у Грача.
— Покорно благодаримъ, ваше высокородіе!
— А ну, посмотримъ. Много курите?
— Никакъ нтъ, пять штукъ, какъ приказали.
— Такъ-съ. Хорошо.
Начался осмотръ больныхъ.
— Ловко надулъ!— вскочилъ Грачъ, какъ только ушелъ докторъ.— Пять штукъ, молъ, какъ приказали. Ха-ха-ха… Пять… 35, коли хочешь знать! Ловко?
— Неразумно,— замтилъ Высоцкій,— никотинъ для васъ ядъ.
— Кто? Не…котинъ? Какой такой некотинъ?— удивился Грачъ.
— Никотинъ — это ядъ, что содержится въ табак.
— Ну, братъ, ты что-то не того… хитрено-мудрено говоришь. Яда… хмъ… Пойдемъ-ка лучше покуримъ. Яду-те… а? ха…ха…ха…— заливался на ходу Грачъ.
Липину было скучно, онъ не зналъ, какъ скоротать безконечно-длинный день. Взялъ газету, отъ нея пахнуло свжей краской.— Вотъ она жизнь, что виднется тамъ, за окномъ,— горе и радости цлаго дня. Посмотримъ-ка, что сегодня есть?— Потянулись безконечной вереницей отчеты судебныхъ засданій, споры о никому ненужныхъ законопроектахъ. Ложные, нелпые слухи и скука, скука безъ конца.
— Неужели такъ все мертво и неподвижно кругомъ… по всей Россіи, что и писать больше не о чемъ? а давно ли…— тоскливо вспомнилъ Липинъ.
— Ну, что новенькаго въ газет пишутъ?— подошелъ Грачъ.— Какъ у насъ въ Вязьм? Что? У насъ, знаешь, Никита Егорычъ сильно боленъ былъ. Что онъ, не пишутъ, тянетъ еще?
Высоцкій тихонько и ядовито засмялся.
— Ты что?— удивился Грачъ.
— О, Богъ мой! Да кто вашего Никиту Егорыча знаетъ и кому охота писать о немъ, ну-те-съ… живъ или нтъ…
— Никиту-то Егорыча? Ну, это ты, братъ, зря. Да Никиту Егорыча въ Вязьм, почитай, всякая собака знаетъ, не то что люди!— возмутился Грачъ.
— Да вдь это въ Вязьм, Грачъ, а не въ Москв,— объяснилъ Липинъ.
— Ну, такъ что? Такъ, говоришь, не знаютъ? Во оказія-то…— недоврчиво протянулъ Грачъ.
— Сергй Петровичъ, батюшка, потрудитесь посмотрть мн на счетъ кожъ,— тихо подошелъ Егоръ Матвичъ,— какъ нонче цны? У меня дома ребята остались, вмсто меня кожами торгуютъ,— вотъ и антиресно. Вы, батюшка, мясную площадку смотрите.
Онъ внимательно выслушалъ и что-то долго думалъ, шепча безкровными губами.
Липинъ бросилъ газету.
— Могу воспользоваться?— попросилъ Высоцкій.
— Пожалуйста… не хочется читать… въ голов скверно.
Липинъ легъ и машинально осматривалъ надовшую комнату. Высокая, теплая, съ массой воздуха и свта, блестла она образцовой чистотой. Восемь одинаковыхъ кроватей правильными рядами стояли у стнъ — по четыре. Все на своемъ мст, во время. Жизнь текла равномрно и опредленно, какъ однажды заведенная машина.
Липина подавляла обстановка и жизнь клиники. Онъ сознавалъ, что такъ нужно, такъ должно: передъ наукой все равно, но все же трудно примириться съ положеніемъ кроликовъ, морскихъ свинокъ, предназначенныхъ для научныхъ наблюденій. Правда, попалъ онъ сюда добровольно, но такъ ли? Разв не болзнь загнала? И, скрпя сердце, Липинъ подчинялся этому заботливому, но обезличивающему режиму науки. Теперь не существовало больше его ‘я’ — цлаго, нераздльнаго. Нтъ, оно растворилось въ общей масс, стало всего лишь частью того, что зовется клиникой, палатой No 12! Вотъ он — живыя дроби.— И часто въ безсонныя нота казалось, что сталъ онъ меньше, ниже, и что въ немъ всего лишь 1/8 прежняго, здороваго Липина.— Эхъ, братъ восьмушка — тихо вздыхалъ онъ.
— Замчательная вещь!— возмутился внезапно Высоцкій, отрываясь отъ газеты.— Какъ день ото дня увеличивается число самоубійствъ, особенно въ столицахъ. Ну те-съ… и все больше молодые люди — приказчики, рабочіе, студенты и, нуте-съ, стыдно сказать, гимназисты и гимназистки! Ну те-съ… до какого позора дожила наша средняя школа! Какъ же-съ! Помилуйте-съ! жизнь, ну те-съ… не соотвтствуетъ моимъ за иросамъ, а потому не могу больше жить. И это пишетъ мальчишка въ какихъ-нибудь… ну те-съ… 15—16 лтъ. Безобразіе…
— А вотъ у насъ въ позапрошломъ году мальчонка одинъ удавился,— вмшался въ разговоръ Василій,— у сапожника былъ и нъ его шпандыремъ по затылку походя билъ… ночью пришли какъ-то, а онъ на чердак виситъ… во, страху-то было… виситъ худой-худой, си-и-ній…
— Ну те-съ, это совершенно другой вопросъ,— нетерпливо перебилъ Высоцкій,— это, такъ сказать, жертва экономическаго неустройства нашего общества. А въ школ другое-съ. Тамъ шпандыремъ… ну те-съ… по голов не бьютъ, въ томъ-то и бда вся, что очень ужъ распустили нынче молодежь, ну тесъ… Освободительное движеніе-съ! Въ 15 лтъ не только идеи въ голов, а… ну те-съ… не-со-от-втствіе этихъ идей съ жизнью… а? Я старый педагогъ… ну те-съ… скажу: сперва выучись, молодой человкъ, а потомъ уже и идеи. Зачиталисъ — ну те-съ… заслушались… черезчуръ умны стали нынче молодые люди,
— Это врно, зачитались,— поддержалъ Кузнецовъ.— Я только не на счетъ щей… это не по моей спеціальности… а вообще. Веселости въ нихъ нту… Жизни… Парню 16 лтъ, а онъ старикъ старикомъ. Разсудительный, да осмотрительный… Ни теб выпить… ни побаловаться. А разв мы пьяницы и развратники въ свое время были? Ничуть! А какъ завьешь хвостъ веревочкой… Тысячу чертей въ пушку! псни, плясы и чего только нтъ… все — кром скуки. И бабъ не боялись. Я вонъ за 7 верстъ почти каждую ночь къ мельничих бгалъ… нога подъ мышку и гайда… Ничего… вотъ это молодость! А ныншніе что? Собачья старость! Тысячу чертей въ пушку.
— Давайте-ка, педагогъ, сыграемъ партійку — я вамъ матикъ закачу?
— Что-жъ, можно… Ну те-съ, вы, пожалуйста, разставляйте, а я пока газетку докончу.
— Готово-съ,— крикнулъ Кузнецовъ,— пожалуйте-съ! Которая рука: правая, лвая?
— Правая.
— Черныя. Итакъ, начнемъ, благословясь… Разъ… За мною… со вниманіемъ!— прогнусавилъ Кузнецовъ, начиная игру.
Василій тягучимъ голосомъ разсказывалъ Егору Матвичу ‘божественныя исторіи’:
—… И прогнвался Господь на людей за великія мученія страстотерпицы Варвары и послалъ на землю ангеловъ своихъ излить семь фіалъ ярости — гнва Божія…
— Хады, другъ, хады по палцамъ…— передвинулъ Кузнецовъ коня.
— М… м… моментально… м… м… моментально… М… м…
— Мы не моргнемъ въ пылу сраженія глазомъ,
Сражаясь съ мужичьемъ…
озабоченно почесывая переносицу, напвалъ жиденькимъ басомъ Высоцкій.
— Ну-съ… мы вотъ такъ… такъ… такъ!!!— осторожно поставилъ онъ фигуру и снова затянулъ:
— На одного втроемъ ударимъ разомъ
И побдивши, пьемъ, да пьемъ…
— Ахъ, тысячу чертей въ пушку!— заерзалъ Кузнецовъ.
—… И появилась на небеси рать ангельская, небесное воинство во всхъ доспхахъ воинскихъ…— тянулъ Василій.
— Полно, дуракъ, врать!— неожиданно оборвалъ его
Грачъ, скучавшій безъ дла.— И чего зря брешешь… Андели-то, значитъ, во всей военной аммуницыи на нб держатся? Ты подумай только, голова… Ну, андилъ, скажемъ, тварь Божія, духъ безплотный, не вситъ, значитъ, ничего… ему можно на нб держаться, потому онъ, скажемъ, какъ прушко… А аммуницыя-то военная? вдь она, почитай, 30 фунтовъ тянетъ, а ты ее туда же на нбо! Эхъ, дура голова…
— Ну те-съ… угрожаю блой тур…— помахивая пальцемъ надъ фигурой, ехидно предупредилъ Высоцкій.
— Э… угроза… Тэкъ-съ. Ну, за сіе, для предупрежденія и пресченія преступленія отдадимъ вашу пшечку подъ надзоръ полиціи — въ лиц сего офицера.
—… Чудакъ! Я изъ Писанія… не самъ!— обидлся Василій.
— Много ты въ Писаніи понимаешь,— какъ свинья въ апельцынахъ.
— Я у дьячка, чай, учился, а ты-то гд? ‘Отчу’ знаешь?— спросилъ Василій.
— Хмъ, голова! Я ‘Врую’ знаю!— прекратилъ Грачъ разговоръ…
—… Ага… Бей его по голов!… Чикъ… чикъ… чикибрикъ,— волновался Кузнецовъ и заплъ высокимъ теноркомъ.
— Жила-была старица въ тишин подъ дубомъ,
Пошла она париться…— Шахъ королю!—
… въ баню съ милымъ другомъ…—
— А мы въ сторонку, ну те-съ, въ сторонку!
— А мы вашему коню и въ хвостъ, и въ гриву! Что-съ? Не по нутру-съ?
— Ну те-съ — это заковыка, треба разжуваты…— задумался Высоцкій.
— Баба была чинная… взяла… пукъ… мочала…
Хо… хо… хо… здорово подсадилъ…
— Эта псня длинная, начинай сначала…
— Жила-была…
— Убдительно прошу: помолчите. Вы мн надъ ухомъ, ну те-съ, какъ комаръ,— ничего не соображаю… это не игра…
— Mary-съ… магу-съ… другъ сердешный, тараканъ запешный!— согласился Кузнецовъ.
— Ну те-съ… знаете, я такихъ…— мняюсь королевами… фамильярностей не люблю. Во-первыхъ, я вамъ не другъ…— я такъ, онъ такъ… э… возьму… или не стоитъ?— а еще меньше тараканъ. Беру…— ну те-съ…
— И что это за игра такая. Сидятъ-сидятъ, а конца не видно,— подошелъ Грачъ.— Скучно, надо полагать. Вотъ что, Михалъ Михалычъ, покажи ты мн ходы вс. Сдается мн, что больно я къ ней способенъ, потому военный человкъ, это все равно, что на войн, планты разные да отраженія обмозговывай.
— Ладно… ладно — хорошо. Даже очень хорошо… во, учись, пока я живъ… ловко?— игралъ Кузнецовъ.
— Такъ что я вдь не зря… Егорія имю. Въ турецкую канпанію самъ главнокомандующій Его Императорское Высочество нацпилъ Егорія, поцловалъ и говоритъ:— Вотъ, говоритъ, теб, Грачъ, Егорій за храбрость. Прощай, говоритъ, не забывай, говоритъ, меня.
— Матъ! — неожиданно, съ напускной скромностью объявилъ вдругъ Высоцкій.
— Эхъ, мать честна! Какъ же это такъ. Тысячу чертей въ пушку!.. и впрямь матъ! И что ты, Грачъ, тутъ привязался… бубнитъ-бубнитъ — съ толку меня сбилъ. Егорій-Храбрый какой явился!— обозлися Кузнецовъ.
— Матикъ-съ… Ну те-съ… Красивый матикъ-съ… потирая руки, радовался Высоцкій.— Сюда нельзя, сюда тоже. Mar тикъ-съ. Безвыходное положеньице, ну те-съ…
— Ну, и ладно. Матъ, такъ матъ. Не знаю, чему тутъ радоваться…— пробурчалъ Кузнецовъ съ кровати.
— Еще партійку?
— Нтъ, не хочется.
Наступила тишина.
Лишь изрдка позвякивали черныя дощечки съ блыми буквами, одиноко висящія надъ кроватями. Жуткое, тоскливое чувство наводили он.— Траурныя, врод могильныхъ крестовъ…— подумалъ Липинъ.— На сей кровати покоится тло раба Божія Сергя, 27 лтъ,— усмхнулся онъ, невольно вздрагивая.
Вотъ уже 4 мсяца лежитъ онъ здсь одинокій, забытый. Нтъ, не забыли, но не могутъ придти къ нему, навстить… И словно давно-давно, даже не онъ а кто-то другой, шелъ въ тотъ страшный день, когда хоронили Марусю… Длинная черная коса словно змя… Оставила записку.— Прощайте, слабая я, не умю ненавидть, а такая не нужна вамъ.— И черная, какъ змя, коса обвилась, удушила ее. На кладбищ была тихая осень, блдная прозрачная. Падали желтые листья и грустно пятнали красныя ленты внковъ. Потомъ… только кровавый туманъ остался въ памяти, да озврвшія, чуждыя лица… Чмъ-то мокрымъ хлестнуло по глазамъ, сбило подъ копыта лошадей и тамъ, на земл, тащило и уродовало тупыми, короткими ударами.
Да… Четыре мсяца онъ здсь, въ клиник. Зажили раны, прошла острая боль, но тяжелый кашель надрываетъ разбитую грудь, и липкій, холодный потъ не даетъ по ночамъ заснуть и забыться.
Въ часъ обдали. ли молчаливо, лниво,— болзнь и отсутствіе движенія гнали аппетитъ. Только прожорливый Кузнецовъ съ жадностью осматривалъ ду. Давали ему только бульонъ и кашу.
— У… у… у… ненавижу эту кашу, будь она неладная!— ругался онъ.— Поврите, дома за обдомъ по цлой куропатк съдалъ, да штучки дв котлетки изъ свининки, водочки графинчикъ. А тутъ! Тысячу чертей въ пушку! Вдь это прямо безбожно такъ морить.
Грачъ лниво ковырялъ рыбу:
— И что это за рыба,— пустякъ одинъ. Вотъ у насъ, въ Вязьм, щуки, лещи… во… Полонъ базаръ… шь — не хочу, только успвай покупать, а то всю въ Москву сволокутъ, ничего не оставятъ… больно скусна.
— У насъ на Волг рыба хороша…— какъ бы про себя замтилъ Егоръ Матвичъ.— Стерлядку кушали свженькую?
— Э… дерьма-то!— карасей дали, не толи что, а карась первющая рыба. Вотъ у насъ въ Вязьм караси-то! что твой осетръ… ей Богу…
Василій засмялся, не удержались и другіе.
— Вотъ право слово, не вру. Вязьма — это, братъ, у… она агромадная… такъ что говорится — въ Рассеи это другая Москва. Ты понимай, какъ Вязьма-то горла, самъ Государь Императоръ вызжалъ, приказалъ, чтобъ вся пожарная команда съ Москвы и Питербурха въ Вязьму хала. Такъ что прискакали т, а Государь Императоръ и говоритъ старшому пожарному:— Ну, говоритъ, заливай… отстоишь — енераломъ сдлаю. Ничего не помогло, дочиста погорло. Заплакалъ Государь Императоръ своими царскими слезами…— И что, говоритъ, теперь должонъ я длать? Жисти, говоритъ, не радъ, коли Вязьми нтъ.— И на столъ дв тысячи положилъ:— вотъ говоритъ, примите отъ меня на обзаведенье.— Во… что… А теперь опять пряники, къ слову сказать… Не далъ? Ахъ, скусны же они, прямо сказать, слаще сахару. А здсь что? вотъ это, къ примру?— Грачъ ткнулъ ложкой въ клюквенный кисель,— дрянь… стюдень одинъ… а у насъ въ Вязьми яблошный…
— Спасибо за компанію,— перекрестившись на икону, поклонился Егоръ Матвичъ.
— Да… Богъ напиталъ — никто не видалъ…— вылзъ изъ-за стола и Грачъ.
— Гм… никто не видалъ… да нечего и видть-то… кашки дали, какъ ребеночку. Тысяча чертей въ пушку! прости Господи…— ворчалъ Кузнецовъ.
— Полежимъ, да соснемъ малость, что ли? съ голодухи-то великолпно!
— Спать посл обда вредно,— наставительно замтилъ Высоцкій.
— Ну, что и говорить! Придумалъ тоже,— иронически засмялся Грачъ.— Ты пословицу знаешь: отчего котъ гладокъ? а потому, что полъ, да на бокъ — вотъ оно что, а ты говоришь вредпо.
— Я говорю съ научной точки зрнія, а у васъ, Грачъ… ну те-съ… предразсудокъ. Я удивляюсь,— обратился Высоцкій къ Липину,— какъ это взрослые люди могутъ такъ халатно относиться…. ну те-съ… къ самимъ себ?.. Вотъ, напримръ, пищевареніе. Желудокъ — это… ну те-съ… все въ человк. Думаютъ: трахъ-трахъ и готово… нтъ ты пережуй… хорошенько…
— Ладно, коли зубы есть, пережевывай!— проворчалъ Грачъ.
— Отчего мы больны? Ну те-съ… въ 95% отъ желудка… неправильное дйствіе пищеварительнаго… ну те-съ… тракта. Вамъ, конечно, извстно, интоксикація организма вслдствіе неправильнаго… ну те-съ… дйствія кишечника: вотъ тутъ-то и корень зла.
— А вотъ у меня никакой болсти въ кишк не было, а одначе сюда попалъ,— удивился Василій.
— Была, только вы… ну те-съ… не замтили. И, странно, какъ г.г. врачи не могутъ додуматься до такой… ну те-съ… простой вещи, не понимаю-съ…— пожавъ плечами, вышелъ Высоцкій изъ палаты.
— И что это, братцы, за человкъ! слушаю вотъ я его, а понять ничего не возможно… жужжитъ, словно шмель, а толку нтъ… ей Богу!— удивился Грачъ.
— Да… человчекъ…— усмхнулся Кузнецовъ,— того нельзя… другого нельзя, дтей имть — дорого, пость вдосталь — вредно. Тысячу чертей въ пушку! Пропись ходячая какая-то.
— Гмъ… такъ, значитъ, всмъ кишку лечить?— помолчавъ, спросилъ Грачъ.— А ежели у кого водяная болсть, али желтуха, вотъ какъ у него у самого, тогда что? тоже кишку?— торжествующе посмотрлъ онъ на всхъ.— То-то, кишка… А и чудесное есть средствіе противу энтой желтухи, Сергй Петровичъ. Поймай ты, допрежь всего, щуку, мотри только черную, положи ты ее въ лохань и самъ сядь коло нее… лохани-то… и смотри ты энтой щук прямо въ шары, не мигаючи. Притомится она, начнетъ засыпать, а какъ начнетъ только засыпать, такъ эта болсть-то изъ тебя и пойдетъ и пойдетъ, покамстъ ничего не останется. Ей Богу, не вру… у насъ въ Вязьми старичокъ такой былъ…
— Грачъ, тамъ къ вамъ пришли.
Грачъ моментально преобразился. Исчезла сразу веселость и болтливость. Онъ сдлалъ строгое лицо и, завернувшись въ халатъ, вытянулся на кровати. Неслышными шагами вошла небольшая, сгорбленная старушка съ черной наколкой на сдой голов. За ней, точно боясь отстать, молодая, одтая въ ситцевое платье. Об такія робкія, забитыя. Грачъ тяжелымъ взглядомъ посмотрлъ на нихъ. Т съежились и разомъ низко поклонились.
— Какъ здоровьице ваше, Микита Андреичъ?— тихо спросила старушка.
— Ничего, слава Богу,— коротко отвтилъ Грачъ и оборвалъ разговоръ.
Вс молчали.
Старуха робко присла на край кровати и какъ бы застыла. Молодая крутила концы головного платочка. А Грачъ лежалъ неподвижно, смотрлъ въ сторону и молчалъ. Всмъ какъ будто стало неловко. Наконецъ, Кузнецовъ не выдержалъ.
— А что, бабушка, холодно на улиц?
Старуха встрепенулась и испуганно посмотрла на него.
— Холодно, спрашиваю?
— Холодно, батюшка, страсть холодно…— заторопилась та.— Дома-то у насъ и… и… Божей мой, какая стужа, Микита Андреичъ.
— Дрова-то, чай, палите безъ жалости. Знаю я васъ!— злобно прикрикнулъ Грачъ.
Старуха сгорбилась и стала будто еще меньше.
— Это вамъ… гостинчики…— нершительно подала свертокъ дочь, и красныя пятна выступили на лиц,
— Что? Дура… Деньги только умешь мотать!
Опять стало тихо.
— Ну, до пріятнаго свиданья. Дай вамъ Богъ здоровья, Микита Андреичъ.— поднялась старуха.
Грачъ молча подалъ руку.
И робкія, забитыя он такъ же неслышно ушли.
— Ого… яблоки, слышь, мороженые, табачишко. Эхъ, и старуха же у меня, Сергй Петровичъ, хороша баба, добрющая старушоночка!— приходя въ прежнюю веселость, смялся Грачъ.— Поди ты, знаетъ, что мн ндравится… ахъ, ты, Боже мой… а… и яблочки, и бараночки… право! вотъ такъ старушечка!
— Какой вы, Грачъ, непривтливый, да неласковый,— удивлялась нянька.
— Нельзя, нянюшка… и радъ бы, да нельзя. Баба допрежь всего острастки требуетъ. У насъ въ Вязьми завсегда такъ…— засмялся Грачъ.— Хошь, Сергй Петровичъ, бараночку? Скусная, братъ, у Вязьми покупана.
Липинъ не ждалъ никого. Онъ зналъ, что въ этомъ холодномъ, чуждомъ город, съ тяжелыми громадами зданій никто не придетъ къ нему.
— Если бы не схватили Жаворонка, онъ не забылъ бы, пришелъ… Гд-то онъ теперь?— подумалось съ тоской. И потребность видть дорогахъ, близкихъ людей наполнила душу, стало такъ жалко себя.— Не нужно тревожить старыя раны… вспоминать жизнь: все это былъ сонъ и больше ничего. Такъ-то, братъ восьмушка!
— А вотъ и папочка!— раздался звонкій, дтскій голосокъ, и маленькая двочка вприпрыжку вбжала въ палату.
— Шурикъ… Милая!— бросился къ ней Кузнецовъ. Будто лучъ живого свта ворвался въ жизнь заживо обреченныхъ на смерть людей.
— Ну, какъ поживаешь, дружокъ?— цлуя мужа, спрашивала высокая, пожилая дама.
А Шурочка забралась къ отцу на колни, обвила рученками шею и близко наклонилась къ лицу.
— А мы теб, папочка, шоколадку принесли… бальсая-бальсая…— лепетала двочка.
— Спасибо, дочурочка, спасибо… не забыла папку? А папка тутъ скучаетъ по Шурику… плачетъ… нжно ласкалъ Кузнецовъ двочку, и голосъ его дрогнулъ.
— А ты, папочка, одвайся въ шубку и подемъ домой.
— Нельзя, дточка, не пускаютъ папку.
— Папочка боленъ,— ему нельзя на улочку,— объяснила мать.
— Ну, такъ будемъ здсь жить съ папочкой.
— Ахъ, милая… Шурочка,— счастливо засмялся Кузнецовъ.— Грачъ, слышишь, Шурочка съ нами останется… а!
— Во… во… знамо дло… а яблочка хошь? мороженое… ахъ, скусно!— и добродушная улыбка озарила морщинистое лицо Грача.
— У насъ, Шурикъ, хорошо… Грачъ играть съ нами будетъ… вонъ тотъ дядя хо… о…рошій,— показалъ отецъ на Липина.
— Этотъ хоросій… а тотъ бяка… я не любу!— показала Шурочка пальчикомъ на Высоцкаго.
— Тс… Шурочка, не хорошо…— остановила мать.
— Вотъ ко мн бы пришла такая двочка, моя…— подумалъ Липинъ, и впервые ему страстно захотлось имть своего, родного ребенка, съ такими же свтлыми ясными глазками. Приласкаться бы, погладить по головк эту маленькую, ласковую Шурочку. Чтобъ она обняла его и звала ласковыми, нжными именами, какъ отца.
А рядомъ Высоцкій вполголоса раздраженно шепталъ:
— Ну те-съ, это по-моему безобразіе. Посмотрите: ему подъ 60, и у него… ну те-съ… неизлечимая болзнь… онъ можетъ умереть каждый моментъ, а ребенку не больше четырехъ лтъ. Куда она днется? Мать? женщина пожилая. Не хотятъ понять люди, что дторожденіе налагаетъ… ну те-съ… серьезныя обязанности по отношенію къ ребенку. Иначе… это называется плодить нищихъ и… ну те-съ… преступниковъ. А еще, съ позволенія сказать, интеллигентные люди!
— Господи, скоро ли онъ замолчитъ?— невольно подумалъ Липинъ. Ему казалось, что Высоцкій лишь изъ зависти ненавидитъ всякое проявленіе яркаго, непосредственнаго чувства.
— Я не хочу одна домой… вмст съ папочкой… одна не хочу… не хочу-у-у,— капризно тянула Шурочка, прижимаясь къ отцу.
— Шурочка… папка завтра прідетъ къ теб,— одвала ей мать теплыя гамаши.
— Да, Шурочка, я завтра… и привезу тзб коробку конфетъ…— больсую-больсую… и саночки… больше папка никуда отъ тебя не удетъ… будемъ кататься въ саночкахъ… буквы учить. Знаешь, Грачъ, она ужъ три буквы знаетъ!
— О… о… Ловко! Она у насъ умница,— ласково погладилъ по головк Грачъ.
— Прощай, папочка, золотой мой, миленькій!— посылала сквозь слезы Шурочка воздушные поцлуи.
— Эх…ма!— махнулъ рукой Кузнецовъ и отвернулся къ окну.
Солнце уходило, робко опускаясь въ синеватый туманъ. Словно стыдилось, что не могло за день отогрть, оживить промерзшей земли. Покрывался снгъ вечерними, глубокими тнями и казался еще холодне. Безжизненнымъ, краснымъ свтомъ залило уходящее солнце полнеба и скрылось.
— Вонъ… вонъ… смотри, Грачъ… ручкой Шурочка машетъ: увидала папку… милая… милая!— какъ ребенокъ смялся Кузнецовъ и посылалъ за окно горячіе поцлуи.
Догорла заря. Потемнло вечернее небо и стало глубокимъ, бездоннымъ. Блеснула звздочка, яркая, одинокая, потомъ другая… третья… и нжно вырисовался на темной синев причудливый звздный узоръ. Шла ночь, безлунная, мерцающая…
Съ уходомъ постороннихъ стало еще тише, мертве. Наступало самое гнетущее время. Мучили тяжелыя, неотвязчивыя мысли о болзни, а она, съ приходомъ тьмы, властно рао правляла свои цпкіе когти, душила, туманила жаромъ.
— Вотъ, ты, Василій, сказалъ давеча мн какое слово,— медленно началъ Грачъ.— Я, гришь, у дьячка учился, А плевать мн на тебя съ дьячкомъ-то. Апосля турецкой канпаніи, какъ Егоры мн дали и домой въ Вязьму возвратившись, одумалъ я въ Москву на заработки. Въ волостное… прошу пашпортъ, такъ что безъ него нельзя.— Ты, спрашиваютъ въ волостномъ, Грачъ?— Такъ точно, молъ, Грачъ.— Егорія имешь?— Имю, молъ.— Ага, говорятъ, это совсмъ особь статья.— Выдаютъ паспортъ, а тамъ, вотъ те крестъ, такъ и прописано:— По указу Его Императорскаго Величества.— Понимаешь, дурья башка, Его Императорскаго Величества!.. увольняется Грачъ.— Вотъ каковъ я, Грачъ! А ты что? Деревня… туда же съ дьячкомъ… тьфу…— Грачъ пренебрежительно сплюнулъ и повернулся къ стнк…
Липинъ зажегъ свчу и взялъ недочитанную утромъ газету.
‘За день казнено 13’… прочелъ въ заголовк.
‘Москва…— внезапно бросилось въ глаза въ конц столбца, и что-то кнуло внутри и отозвалось холодкомъ въ сердц.
‘Сегодня на разсвт приведенъ въ исполненіе смертный приговоръ надъ неизвстнымъ, съ партійной кличкой ‘Жаворонокъ’.
— Жаворонокъ?— крикнуло внутри Липина и захватило дыханіе. Что-то грубо толкнулось въ сердце… оно оборвалось… полетло въ бездну. Исчезла комната и красные, кровавые круги передъ глазами.
Очнулся онъ отъ прикосновенія ко лбу чего-то холоднаго и увидалъ наклонившагося надъ нимъ доктора.
— Голубчикъ, что съ вами?— спрашивали его.— Серчишко-то подгуляло малость? Ничего… справимся. А пока извольте-ка…— отсчитывалъ какія-то капли докторъ.— Вотъ… и лежите смирно, успокойтесь…
— Успокоиться… да вдь Жаворонка нтъ… нтъ…
Какой-уго клубокъ подступилъ къ горлу, сжалъ, дыханіе короткими толчками вырывалось изъ груди и вдругъ силы совершенно покинули Липина: онъ заплакалъ тихими, неслышными рыданіями, боясь привлечь вниманіе.
Вновь пришелъ докторъ, зажегъ дв свчи и слъ около Егора Матвича.
— Вотъ вы, голубчикъ, разскажите-ка мн, какъ жили раньше, какъ заболли.
— Конецъ, значитъ, подходитъ… О, Господи…— спокойно, но блдный перекрестился старикъ.
— Что вы, что вы, голубчикъ…— смутился докторъ,— да вы всхъ насъ переживете! Просто нужно намъ для успшнаго леченья.
Мерцали свчи, и прыгали длинныя тни по лицу старика. Тихо, какъ изъ-подъ земли, доносились голоса.
— Жена?.. была… дтей трое… умерли…
Быстро бгало перо.
— Такъ… такъ… дальше…
А черная, уродливая тнь отъ головы доктора колыхалась надъ кроватью старика и молча, съ любопытствомъ заглядывала въ обнаженную душу.
— Словно исповдуетъ — передъ смертью,— подумалось Липину.— Какъ спокоенъ, а вдь скоро смерть… Жаворонокъ… какъ-то онъ… передъ… Жаворонокъ!
А память рисовала образъ друга живымъ, какъ видла въ послдній разъ… Жизнерадостнымъ… не могла представить мертвое, безжизненное лицо…
— Молодой, сильный, съ безпредльной жаждой жизни — мертвъ… Я не увижу его больше… никогда… никогда…
Широко открытыми глазами вглядывался въ темноту Липинъ.
— Страшно-непонятное ‘никогда’… Проживи я ста лтъ, тысячу… десятки тысячъ,— я не увижу его никогда…
— Никогда!— произнесъ онъ вслухъ.
А въ углу тревожно-мятущееся пламя свчей попрежнему освщало дв фигуры. Одна томилась въ предсмертной тоск, другая безучастно записывала дянія человческой жизни.
— На холод… всю жизнь… подъ дождемъ… гурты гонялъ… пшкомъ… нужда, да плохая, въ сухомятку…
— Такъ… такъ… дальше…
— Докторъ, батюшка, не томи, не могу, не могу больше… измаялся… Скажи, Христа ради, сколь еще проживу? Мн бы годка три только… двченочка вдь махонькая, какъ одна-то будетъ?..— напряженнымъ шепотомъ молилъ старикъ и тянулся къ доктору. Тяжелая слеза катилась по серебристой бород.
И что-то бодрое, обнадеживающее шепталъ докторъ, и сострадательная, утшительная ложь радостно проникала въ душу старика. Благодарнымъ взоромъ провожалъ онъ доктора.
А другая, болвшая, неутшенная душа билась, какъ смертельно раненая птица, не находила ласки и лжи.
— А если умеръ не онъ, не мой Жаворонокъ… кто-нибудь другой. Нтъ, онъ, онъ… не обманывай себя… Помнить, въ послдній разъ, поцловались на прощанье, словно знали — не увидимся больше. Сказалъ онъ:— ну, попадусь теперь,— не сдобровать…
Теплыя, ласковыя слезинки застлали глаза Липина, и въ ихъ дрожаніи ярко сіялъ милый образъ Жаворонка. Казалось, кивалъ головой и ласково-задумчиво шепталъ:— помнишь, помнишь еще…
— Помню, Жавороночекъ, помню…
И помнилъ: мягкіе, задумчивые глаза, страстно проникновенныя рчи…— Да, дружокъ, жизнь требуетъ, чтобы ростки ея поливались кровью… и не только чужой… будь готовъ и свою отдать. Дрожишь? Нтъ, не должно быть страха передъ смертью… кому иначе нужна твоя трусливая жизнь, если она стоитъ выше исполненія долга… но и не плюй въ глаза смерти.— Богъ не выдастъ, жандармъ не състъ!— звенлъ смющійся голосъ Жаворонка.
И вдругъ впервые почудилось Липину мертвое искаженное лицо, неподвижные, незнакомые глаза.
— Казненъ… умеръ… А я живъ… живъ… живъ!— неудержимо радостно затрепетала каждая частичка его существа.— живъ… живъ… существую… живу…— и дрожащими руками онъ ощупывалъ и гладилъ свое тло.— Вотъ она — рука… движется… боль… значитъ, я живъ… живъ… съ наслажденіемъ ломая пальцы, шепталъ онъ прерывающимся шепотомъ. И что-то теплое, нжное внезапно родилось въ груди, неотступно защекотало въ горл и подступало все выше и выше. Какіе-то пузырьки лопались внутри и хлюпали при каждомъ дыханіи. И вдругъ теплая, густая струйка съ кашлемъ вползла въ ротъ. Снова защекотало, и снова теплая струйка.