С. Елпатьевскій
Павелъ Павловичъ
Павел Павлович, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1897
Время на прочтение: 8 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
Это было совсмъ особенное село, какого я раньше не встрчалъ въ Сибири.
Вдали отъ тракта и Енисея — единственныхъ путей сообщенія въ округ, изолированное отъ людскихъ поселеній, — ближайшая деревня была за шестьдесятъ верстъ оно словно нарочно забралось въ самую глубину тайги, словно умышленно старалось отгородить себя отъ окружающаго міра. ‘Вотъ я пять лтъ служу здсь,— говорилъ мн передъ отъздомъ исправникъ,— а еще не удосужился побывать,— никуда не по дорог. Да и село тихое, подати платятъ исправно, мертвыхъ тлъ нтъ’.
Онъ распорядился заблаговременно выслать подставныхъ лошадей на середину того станка въ шестьдесятъ верстъ, который былъ передъ этимъ селомъ.
Судя по типамъ лицъ, рзко отличавшимся отъ окружающаго населенія, и по наиболе часто встрчавшейся въ сел фамиліи Зыряновъ,— это были потомки зырянъ, выселившихся изъ Вологодской губерніи, о чемъ, кажется, говорилъ и исправникъ. Сами жители, какъ это повсемстно приходится встрчать въ Сибири, давно забыли о своей прежней родин и помнили только одно, ‘что ддушки пришли изъ Россіи’.
И всмъ своимъ вншнимъ видомъ село рзко выдлялось отъ тхъ трактовыхъ селъ, къ которымъ я присмотрлся:— не было того, что характерно для трактовыхъ селъ — огромныхъ городского типа домовъ богатевъ въ центр, лачужекъ и землянокъ съ пузырями въ окнахъ недавнихъ переселенцевъ по краямъ села, не было и того, что приходилось встрчать въ тяготющихъ къ золотопромышленности деревняхъ — раскрытыхъ дворовъ, запущеннаго хозяйства.
Давно насиженное мсто и зажиточность сытаго мужика сразу бросались въ глаза: прекрасныя избы съ фасонистыми манерными, стариннаго типа крыльцами, съ замысловато рзными карнизами, огромные дворы, масса скота.
Также бросались въ глаза чистота и опрятность внутри избъ, несмотря на то, что я уже присмотрлся къ чистот и опрятности сибиряковъ, такъ рзко отдляющихъ сибирскія крестьянскія избы отъ русскихъ.
И на всемъ этомъ сел, на всемъ населеніи сытомъ, хорошо одтомъ, чисто и опрятно живущемъ, лежало что-то неуловимое, жизнерадостное и сильное, что производило на меня такое хорошее, такое бодрящее впечатлніе. Праздникъ ли создавалъ это настроеніе — я пріхалъ въ масленицу,— или книжки, которыя я видлъ въ нкоторыхъ избахъ и которыхъ я никакъ не ожидалъ встртить въ этомъ глухомъ мст,— я не знаю.
Бывшая въ сел эпидемія кори, изъ-за которой я и пріхалъ, не портила впечатлнія. Пока ‘гумага’,— донесеніе о неизвстной болзни, появившейся на людяхъ, ходила изъ Зыряновки въ волость, изъ волости къ засдателю и потомъ въ городъ, и мирно дожидалась меня, работавшаго за нсколько сотъ верстъ въ другомъ конц округа, эпидемія успла почти прекратиться: кто осилилъ болзнь выздоровлъ, кого она осилила,— умеръ, и мн пришлось лчить только вызванныя корью послдовавшія заболванія. Работы было немного, я быстро кончилъ осмотръ больныхъ и направился къ старост, у котораго остановился.
Все, что было особеннаго въ этомъ оригинальномъ сел, было собрано, какъ въ фокус, въ дом старосты.
Длинная крестьянская связь, сложенная изъ такихъ бревенъ, которымъ ‘вку не будетъ’, высокая свтлая ‘горница’, широкія лавки каждая изъ одной лсины какой-то монументальной лиственницы, такой же полъ,— все это выглядло солидно и прочно, поражало педантической чистотой и какой-то культурностью. Ярко вычищенный пузатый самоваръ киплъ на покрытомъ блой скатертью стол, уставленномъ шаньгами и всякими прикусками, вокругъ стола виднлись вымытыя и причесанныя лица хорошо одтыхъ дтей, самъ староста, невысокаго роста коренастый человкъ съ рдкой растительностью на лиц, по случаю моего прізда былъ одтъ въ тонкаго сукна кафтанъ. Въ горниц было, впрочемъ, кое-что, чего я не встрчалъ въ другихъ избахъ,— стны были увшаны иллюстраціями и преміями ‘Нивы’, рядомъ съ божницей была полка съ книжками, сверху которыхъ лежалъ номеръ той же ‘Нивы’ и на стн висла гитара.
— Все Палъ Палычъ ребятишкамъ надавалъ,— проговорилъ староста, замтивши, что я внимательно разсматривалъ стны.
Мы сли пить чай. Съ тмъ чувствомъ собственнаго достоинства, которое такъ отличаетъ сибиряка отъ русскаго крестьянина, староста началъ разсказывать мн про свое село.
— Доктора я ужъ и не помню, когда мы здсь видали. Засдатель — и то вотъ третій годъ никакъ не соберется. На бугр мы, кругомъ тайга и болотина,— это вы вотъ зимникомъ проскочили, а лтомъ и конный не продетъ, топь. Старики облюбовали.
По лицу его не видно было, чтобы онъ огорчался топью и тайгой и рдкими посщеніями засдателя: но пятна и на солнц есть.
— Медвдь шибко обижаетъ. Ужъ такъ и считай ему въ лто дв-три скотины со двора,— лошади, либо коровы. Это еще что! А вотъ бда, ежели ягода не уродится въ тайг — стадами выходятъ. Какъ на овесъ выйдутъ, такъ за ночь поле и высосутъ. Бда!
Должно быть и медвдь былъ еще не большой бдой, судя по тому, какъ, улыбаясь, онъ выговорилъ: ‘въ род засдателя онъ у насъ, медвдь-то,— подати требуетъ’, и я даже не увренъ, какія подати онъ считаетъ мене убыточными.
Я допивалъ свой чай, у крыльца погромыхивала бубенцами готовая тройка, съ улицы доносились псни и звуки гармоники, мимо оконъ проходили группы хорошо одтыхъ двокъ и парней, когда странная фигура, медленно двигавшаяся по улиц, остановила мое вниманіе.
Это былъ очень высокій старикъ, худой и немного сутуловатый, въ коротенькомъ осеннемъ пальто, очень узкихъ брюкахъ, топорщившихся на длинныхъ ногахъ, обутыхъ въ резиновыя калоши, съ обмотаннымъ вокругъ шеи длиннымъ сибирскимъ шарфомъ и въ маленькой войлочной шапочк, въ род тхъ, какія въ мое время носили студенты и изъ-подъ которой выбивалась буйная волна великолпныхъ сдыхъ волосъ. Лица я не замтилъ. Эта странная фигура съ ‘профессорской’ головой, въ старенькомъ осеннемъ пальтишк и въ узенькихъ брючкахъ, была такъ поразительна на фон морознаго сибирскаго дня въ глухомъ заброшенномъ полузырянскомъ сел, что я съ невольнымъ изумленіемъ спросилъ хозяина:
— Кто это?
— Палъ Палычъ…
Срое лицо старосты освтилось и онъ, улыбаясь, повторилъ такимъ тономъ, будто онъ мн говоритъ то, что я долженъ безъ него знать и какъ будто этимъ сказано все:
— Палъ Палычъ…
Мн показалось, что и на лицахъ жены и дтей, оживленно обернувшихся къ окну, промелькнуло то же свтлое, улыбающееся настроеніе.
— Онъ… Палъ Палычъ,— подтвердила жена старосты.— Къ кому это онъ пробирается?
— Къ Сдыхъ,— бойко выговорилъ тоненькимъ голосомъ мальчикъ лтъ десяти-одиннадцати.— Ддушку Кудина нонче поминаютъ.
— И то… должно къ нему,— проговорилъ староста,— любилъ ддушку Анкудина Палъ Палычъ-то.
— Да кто же онъ?— нетерпливо спросилъ я.
— Палъ Палычъ-то?— переспросилъ староста и подбирая слова, какъ будто своимъ вопросомъ я поставилъ его въ величайшее затрудненіе, отвчалъ:
— Нашъ онъ… У насъ на сел живетъ.
Очевидно, на моемъ лиц выражалось недоумніе и староста продолжалъ:
— Давно живетъ… Прижился у насъ. Еще покойника родителя моего грамот училъ.
Я смотрлъ на немолодое лицо старосты съ тронутыми сдиной висками и бородой и удивленно выговорилъ:
— Сколько же ему лтъ?
— Какъ сказать?..— Мой собесдникъ задумался.— Съ попомъ мы принимались какъ-то считать, — ужъ восемь десятковъ стукнуло, гляди,— что больше. Молоденькимъ его пригнали къ намъ, этапомъ, а за какія дла — знать не могу… Родитель сказывалъ — офицеръ былъ, и изъ какихъ мстовъ зналъ, родитель-то. Только я-то вотъ запамятовалъ. Погоди, погоди!— оживился онъ, — маленькій я былъ, мощу-то въ Россіи нашли, святого-то человка…
— Тихона Задонскаго?— догадался я.
— Вотъ, вотъ, вотъ… Задонскій, изъ тхъ мстовъ. Палъ Палычъ — въ ту пору родитель сказывалъ — съ его стороны, землякъ молъ.
— Что же онъ здсь длаетъ?
— Писаремъ онъ у насъ сельскимъ. Пятнадцать рублей въ мсяцъ міръ ему кладетъ. Ну и учитъ…
— Разв у васъ училище есть?
— Нтъ, такъ вольно по домамъ больше… Отвели мы ему избу, да скучать сталъ одинъ-то. Сколько у кого ребятъ, столько и дней тамъ живетъ, туда вс и сходятся.
Староста задумался.
— Старъ сталъ Палъ Палычъ… Боится одинъ ночевать.
— И ладно учитъ?
Староста оживился.
— Вотъ какъ учитъ! Случай у насъ былъ… Съ попомъ самимъ съ покойнымъ пріятель онъ былъ, такъ мальчишку его обучалъ въ губернію въ классъ. Попъ-то посл сказывалъ, на экзамен всхъ зашибъ, никому пикнуть не далъ. Учитель-то спроситъ что, а онъ ему впередъ десять словъ. Говорили мн люди: въ лкаря вышелъ поповъ-то сынъ гд-то за Иркутскимъ городомъ.
Староста видимо гордился Павломъ Павловичемъ и продолжалъ выкладывать мн:
— Такого-то села всю округу исходи — не найдешь. Всхъ Палъ Палычъ-то переучилъ, — двчонки и т книжки читаютъ!
А предо мною промелькнули согбенныя плечи стараго учителя, и пронеслись долгіе годы житья ‘пригнаннаго’ офицера въ этомъ отдленномъ тайгой и болотиной отъ міра сел и съ чувствомъ, близкимъ къ ужасу, я выговорилъ:
— Сколько же онъ времени у васъ живетъ? Неужели пятьдесятъ лтъ безвыздно?
— Чатъ, съ чмъ-нибудь… Все у насъ. Кинулся было на пріиски… Давно было. Молодой я былъ, жениться собирался, пошли въ ту пору пріиски эти, такъ, вотъ, и онъ было… Да недолго, года съ три тамъ прожилъ,— къ намъ же вернулся. И мсто хорошее имлъ, а не полюбилось. Сами знаете порядки тамъ: порютъ, душу изъ людей выматываютъ, Палъ Палычу это не по сердцу. Какъ напьется, бывало, такъ и ругаться: подлецы, говоритъ.
— Пьетъ разв?
— Не то, чтобы безперечь… Находитъ на него временнымъ дломъ. Въ род тоски… Все больше весной: такъ вокругъ святой недли и пьетъ,— и мсяцъ, и два пьетъ. Мы ужъ такъ и знаемъ,— ну, бережемъ его, кого ни на есть приставляемъ, чтобы чего не было. А тамъ опять человкъ человкомъ.
— И теперь пьетъ?
— Не пропускаетъ… Ныншнюю Пасху думали пропадетъ. Руки на себя наложить хотлъ…
А ужасъ за человка, за одинокую человческую душу, мучившуюся и тосковавшую рядъ долгихъ лтъ, все росъ во мн. Мн такъ хотлось побольше узнать, обо всемъ разспросить.
— Почему онъ домой не детъ? Получаетъ ли письма? Съ кмъ ведетъ компанію?
— Домой… Можетъ и дома-то у него нтъ,— раздумчиво говорилъ староста.— А насчетъ родныхъ онъ никогда не говорилъ. Да и какіе чай родные? И у насъ-то вотъ Анкундинъ послдній померъ, который по годамъ-то ровенъ былъ съ Палъ Палычемъ…
Срое лицо моего собесдника все свтлло и голосъ сдлался мягкимъ и задушевнымъ.
— Съ нами водится… Крестниковъ да крестницъ однихъ сколько у него на сел! И насъ-то всхъ переучилъ. Первый человкъ у насъ Палъ Палычъ!— воодушевился онъ.— Къ примру, свадьба, или поминки, храмовой праздникъ,— за первый столъ! Вдь бережемъ мы его: одежу, обутку справляемъ.
Я вспомнилъ ‘одежу’ и ‘обутку’ Павла Павловича и спросилъ:
— Разв ему не холодно въ такомъ пальтишк?
— Вотъ поди жъ ты: ко всему пріобыкъ онъ у насъ, а одежу по нашему носить не хочетъ, все городскую справляетъ.
— Тоже насчетъ рубахъ…— вмшалась было хозяйка, и сконфузилась.
Я заинтересовался и спросилъ:
— Что же насчетъ рубахъ?
— Мы, бабы, шьемъ ему портки, да рубахи-то… Сердится, коли холщевыя сошьешь… Тонкое любитъ, спать, говоритъ, не могу въ холщевомъ-то. Изъ городу полотно возитъ. Вотъ вы про компанію спрашивали, а полякъ-то…— обратилась она къ мужу.
— Вотъ, вотъ… съ полякомъ у него компанія была,— отозвался хозяинъ.— Лтъ, гляди, тридцать назадъ поляка къ намъ пригнали,— видли на възд лавочку,— онъ торговалъ. Тоже прижился,— тетку мою за себя взялъ. Такъ вотъ все, бывало, вмст… Какъ найдетъ на Палъ Палыча полоса, такъ сейчасъ къ поляку и пойдутъ чертить. Тоже и попъ-покойникъ не отставалъ, съ ними же. И я помоложе былъ,— заглядывалъ,— у Палъ Палыча вотъ и гитару перенялъ,— онъ указалъ глазами на висвшую на стн гитару.
— Какъ, Санча, — обратился онъ къ сыну, псню-то Палъ Палычъ все поетъ?
‘Не слышно шуму городского, на Невской башн тишина и на штык у часового горитъ полночная луна, а бдный вьюноша, ровесникъ младымъ цвтущимъ деревамъ, въ глухой тюрьм заводитъ псню и вотдаетъ тоску волнамъ’… скороговоркой, однимъ духомъ выговаривалъ мальчикъ.
— А дальше-то какъ, Санча? жалостно такъ…— понукала его мать.
— ‘Сломись внчальное кольцо, навкъ закройся мое сердце, не быть мн мужемъ и отцомъ’, попрежнему быстро выпалилъ мальчикъ.
Полное, лнивое лицо хозяйки оживилось.
— Ужъ такъ ли жалостно поетъ это Палъ Палычъ. Но голосъ-то я знаю, а вотъ слова-то плохо помню,— обратилась она ко мн:— ‘присваталъ я сиб ниволю, мой жребій слезы да тоска, а я молчу ли тали долю’— жалостнымъ голосомъ, нараспвъ, проговорила хозяйка.
— Разв такъ, мамка,— смясь прервалъ ее мальчикъ — ,,молчу и таю долю, не взяла моя судьба’…
— Эту самую псню…— вмшался староста. — Пьяненькій-то плачетъ, бывало, да поетъ, а на гитар подыгрываетъ. И полякъ поетъ, тоже любитъ эту псню. А то по-польскому пть примутся: польска не згинула… И попъ по-польскому выучился, тоже поетъ — голосистый былъ.
Вс замолчали, староста неопредленно улыбался.
— Не все смирный Палъ Палычъ-то. Ино мсто пьяный-то ругать примется,— разсказывалъ онъ, улыбаясь, какъ-будто именно это доставляло ему удовольствіе.
— ‘Брюханы’, говоритъ, ‘идолы’.
Онъ снова замолчалъ.
— Пріятели-то его пропали… Попъ сначала померъ въ одночасье. Съ ноншнимъ-то не лады у нихъ, — все грозится попъ-то:— не по закону учишь… А потомъ и полякъ кончился, году еще нтъ. Ужъ какъ Палъ Палычъ тосковалъ посл него, какъ тосковалъ! Не въ очередь запилъ…
Погромыхивая бубенцами, тройка несла меня по селу. При възд, противъ убогой лавочной вывски, я нагналъ высокаго сгорбленнаго человка въ поношенномъ осеннемъ пальто и, поровнявшись, снялъ шапку и поклонился. Павелъ Павловичъ тоже снялъ свою шапчонку, при чемъ его роскошные сдые волосы разсыпались, на меня глянуло старое, худое, сморщенное лицо, съ длинными сдыми, пожелтвшими, какъ бываетъ у много-курящихъ людей, усами, и равнодушные, утомленные, мутные глаза на минуту остановились на мн изъ-подъ тяжелыхъ опущенныхъ вкъ.
Мн совстно было останавливаться и о чемъ-нибудь заводить разговоръ съ Павломъ Павловичемъ.