С. Елпатьевскій
Ярмарочныя картинки.
Ярмарочныя картинки.
І.
САМОКАТЫ.
II.
МАМОНЫ.
——
Ярмарочные картинки, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1897
Время на прочтение: 18 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
— Деньги-то оставили?
— Со мной,— успокаиваю я собесдника.
— Нтъ, ужъ пожалуйста оставьте. Возьмите пятишну, и ладно.
Я пробую возражать. Мой собесдникъ говоритъ ршительно:
— Сдлайте милость… а то я буду безпокоиться. Неловко на самокат съ деньгами-то. Да и часики оставили бы, а то цпочка-то золотая.
Часики я отказался оставить и спшу одваться.
Мой собесдникъ, нижегородскій мщанинъ, знатокъ самокатовъ, давно общавшій сводить меня, сидитъ у меня въ комнат и критически осматриваетъ мой костюмъ.
— Экъ, пиджачокъ-то поплоше бы, да вотъ что,— надньте-ка вонъ тотъ картузикъ, вмсто шляпы.
Наконецъ, мой спутникъ удовлетворился, хотя и не совсмъ, моимъ костюмомъ, и мы отправились.
— Вы ужъ, кажется, слишкомъ боитесь, Маркелъ Степановичъ,— смюсь я. — Такъ ужъ непремнно и ограбятъ.
— Не одно это. Развязки такой не будетъ. Увидятъ — баринъ, а со своимъ-то человкомъ — разговоръ другой. Любопытствуете повидать,— все нужно осмотрть. Да и думаете — не ограбятъ? Такъ ли обработаютъ — любо-дорого. Посмотрите (мы подходили къ ярко освщенной, площади) — вотъ тутъ гостиница была: бывало — напоятъ да и спустятъ въ прудъ. Теперь-то, конечно, это повывелось, а все-таки, небось, читаете въ газетахъ: ‘Найденъ утромъ неизвстный въ безсознательномъ состояніи на самокатской площади’. Откуда неизвстный-то взялся? Вотъ и соображайте. Теперь мы къ пріятелю зайдемъ. Слышалъ, большой ассортиментъ привезъ въ этомъ году.
Двухъэтажный домикъ, выстроенный изъ барочныхъ бревенъ, съ ‘галдареями’ и балконами. Половицы шатаются подъ ногами, плохо прилаженные обои шелестятъ на стнахъ, грязный полъ, грязные столики и салфетки, грязная прислуга, но электрическое освщеніе, гудитъ музыка, есть сцена и публика, и артисты — цлый ‘ассортиментъ’ артистовъ.
Насъ проводятъ на самую сцену, къ одному изъ четырехъ столиковъ, предназначенныхъ для почетныхъ гостей. Кром насъ тамъ засдаютъ: почтенный старикъ купецъ, съ сдой бородой, въ длинномъ кафтан, съ краснымъ лицомъ и пьяненькими глазами, какой-то пиджакъ, мирно спавшій, положивъ голову на столикъ, уставленный пивными бутылками, чета супруговъ, должно быть прізжихъ мщанъ, пугливо озиравшихся по сторонамъ.
Огромный залъ-сарай былъ биткомъ набитъ. Вдали и по одной сторон зала были разставлены столики, другая сторона и середина были заняты публикой, которую отдляла отъ сцены натянутая на столбахъ веревка. Это были грузчики съ судовъ, матросы, каменщики и тотъ особенный контингентъ ярмарочной публики, которую можно встртить только на самокатахъ. Мн особенно бросились въ глаза стоявшіе впереди, у самой веревки, огромнаго роста и атлетическаго сложенія ломовикъ, въ холщевомъ балахон, съ почернвшей отъ загара шеей, съ краснымъ потнымъ лицомъ и налитыми кровью глазами, фигура, просившаяся на картину, и рядомъ съ нимъ татаринъ въ тибетейк, съ смющимся лицомъ и блыми зубами, изъ-за плечъ татарина выглядывало болзненное лицо безусаго и безбородаго молодого парня, не отрывавшагося: глазами отъ сцены. Кругомъ виднлись все мохнатыя головы, красныя потныя лица, запыленныя, грязныя, съ жаднымъ любопытствомъ неподвижно смотрвшія на сцену,— публика заплатила пятакъ за входъ и хочетъ взять за него все отъ сцены.
Было жарко и душно, какой-то сизый туманъ вислъ надъ головами. На сцен сидлъ хоръ владимірцевъ-рожечниковъ, въ суконныхъ поддевкахъ, съ павлиньими перьями на круглыхъ шляпахъ и игралъ: ‘Не будите меня молоду’.
— Да-съ, влетло въ копеечку! — объяснялъ намъ хозяинъ, юркая худенькая фигура, въ засаленномъ сюртук.— Вотъ, къ примру, гудочники, электричество, опять же артисты…
Мой спутникъ сочувственно вздыхалъ и чокался съ хозяиномъ нжинской рябиной.
— Прошлогодніе артисты-то?— спросилъ онъ.
— Нтъ-съ, помилуйте. Такихъ ни у кого здсь нтъ… Агафья Петровна!
Къ намъ подошла двица въ трико, съ глуповатымъ лицомъ и крупными формами молодого тла.
— Вотъ не угодно ли освидтельствовать.
Двица согнула въ локт правую руку, и мой спутникъ потрогалъ обтянутые въ трико массивные мускулы плеча…
— Да-съ, можно сказать двица!— почему-то вздохнувши проговорилъ онъ и галантно предложилъ нжинской рябины.
— Казанскія будете?
— Мамадышская,— отвтила Агафья Петровна.
— А что собственно, позвольте узнать, изображаете?
Хозяинъ замахалъ руками и перебилъ:
— А вотъ сами увидите, какъ нумеръ кончится.
‘Нумеромъ’ былъ одтый въ грязное трико съ погремушками гимнастъ, вертвшійся на трапеціи, поднимавшій зубами желзную полосу и длившій апплодисменты публики со своей дочкой, двочкой лтъ семи-восьми, и также одтой въ трико съ погремушками, также вертвшейся на трапеціи, выдлывавшей сальто-мортале на грязномъ ковр, и также, какъ и отецъ, посылавшей поцлуи своими маленькими пальчиками живой стн человческихъ тлъ, жадно глядвшихъ на сцену.
Трапеція убрана. На сцен поставлены два стула, настолько далеко одинъ отъ другого, что Агафья Петровна лежитъ на одномъ изъ нихъ затылкомъ, а на другомъ — пятками. Два лакея устанавливаютъ на ней боченки съ водой, а хозяинъ обращается къ публик съ коротенькой рчью:
— Ежели, господа, у кого сомнніе насчетъ обмана… Прошу покорно. Семь боченковъ — тридцать пять пудовъ. Прошу покорно. Кому угодно? Сдлайте одолженіе!
Толпа молчитъ, и только изъ заднихъ рядовъ раздается одинокій голосъ.
— Господинъ купецъ, будьте столь любезны, просимъ покорнйше…
Благообразный купецъ подошелъ къ стульямъ, съ серьезнымъ видомъ поднялъ и покачалъ два боченка, отчего вода булькнула въ нихъ, и степенно обратился къ толп:
— Правильно, господа, будьте безъ сумлнія.
Семь боченковъ въ тридцать пять пудовъ лежатъ на живот, на груди и на ногахъ Агафьи Петровны,— мн кажется, ужасно долго лежатъ,— и вся толпа, какъ одинъ человкъ, какъ-то всколыхнулась, когда сняли боченки, и примадонна съ багровымъ лицомъ стала раскланиваться передъ публикой.
— Да-съ, можно сказать двица!— опять вздохнувши сказалъ мой спутникъ. Хозяину лестно, но онъ длаетъ равнодушное лицо.
— Что жъ, Агафьей Петровной я доволенъ… Одобряютъ. Только вотъ посмотрите,— сегодня у меня дебютъ: артистъ новый — этотъ еще позанятне будетъ. Изъ Сарапула выписанъ.
Опять на сцен два стула, и опять затылкомъ и пятками лежитъ на нихъ человкъ въ трико. Ему кладутъ на животъ наковальню и съ обихъ сторонъ становятся по лакею, съ кузнечными молотками въ рукахъ. Снова вступительное слово антрепренера: ‘Ежели сумлніе… Прошу покорно’…
На сцену выскакиваетъ изъ толпы молодой парень, съ серьгой въ ух, пробуетъ наковальню, молотъ и громко и весело объявляетъ:
— Настояшша, ребята…
Короткіе, сухіе удары падаютъ на наковальню и такъ страшно, громко раздаются въ тишин насторожившейся толпы. Я слышу, одинъ я, до толпы это не доходитъ, какъ за каждымъ ударомъ вырывается изъ груди лежащаго на стульяхъ человка, не то вздохомъ, не то стономъ, сдавленное ‘ухъ!’
Толпа придвинулась къ самой сцен, ломовикъ какъ-то покраснлъ еще боле, и волосатыя, жилистыя руки впились въ веревку. Татаринъ въ полномъ восторг и весело скалитъ свои блые зубы, молодой парень очутился впереди, страшно худой и костлявый, весь обсыпанный известкой и странно блый, со своимъ блднымъ лицомъ и прилипшими ко лбу совсмъ свтлыми волосами, онъ жадно, не отрываясь, смотритъ, какъ, ударъ за ударомъ, опускаются молоты на наковальню, и время отъ времени открываетъ и закрываетъ ротъ, словно глотаетъ воздухъ, какъ рыба, вынутая изъ воды.
И еще ударъ, и еще ударъ… и вдругъ я услышалъ, какъ изъ сцпленныхъ зубовъ вырвался хриплый шопотъ, отъ котораго я вздрогнулъ: ‘б-б-бей шибче!..’ Дебютантъ хочетъ успха, артистъ ищетъ славы, требуетъ лавровъ.
Успвшій проснуться пиджакъ неистово хлопаетъ, надъ толпой подымается гулъ, когда замолчали удары, и артистъ, пошатываясь, кланяется публик.
— Бульно брюхо здоровъ,— вырывается веселый голосъ татарина:— ай, здоровъ брюхо!
— Би-ли!— пронзительно говоритъ ломовикъ, поворачивая голову къ кому-то, стоящему сзади его.— Только слава, что били… Ом-манъ одинъ… Дали бы вдарить разокъ! Мошенники!
Ломовикъ плюнулъ и разсерженный ушелъ. Ушелъ и татаринъ, стала рдть толпа, и молодой парень долго стоялъ одинъ среди зала, словно застывши, съ глазами, устремленными на сцену.
— Чего, дубина, стоишь,— крикнули ему сзади: — только застишь.
Молодой парень растерянно оглянулся кругомъ, глубоко вздохнулъ и заплетающимися шагами поплелся къ выходу.
— Смотрите, это жулики кутятъ.
Маркелъ Степановичъ указалъ мн на столикъ, невдалек отъ веревки, уставленный бутылками, за которымъ кутила компанія людей неопредленной профессіи. Командовалъ высокій, бритый, съ рыжими усами, военной складки человкъ, тотъ, который крикнулъ на парня. Онъ видимо бахвалился, требовалъ ‘шипучаго’, угощалъ бродившихъ по залу арфистокъ и кричалъ на хозяина за то, что лакей подалъ ему пережаренный бифштексъ.
— Вы почему знаете, что это жулики?— спросилъ я Маркела Степановича.
— Еще бы не знать!— отвтилъ онъ,— рыжій-то это купеческій сынъ изъ…— онъ назвалъ городъ — прежде торговалъ, лавка своя была, а теперь на ярмарк пьяненькихъ купцовъ обрабатываетъ. Познакомится съ пьянымъ, заведетъ въ кабинетъ или въ номеръ — и готово. А тотъ, толстый, что на помщика похожъ, на пароходахъ здитъ, въ карты играетъ, и остальные-то изъ его шайки.
Зала опять стала наполняться. Пиджакъ, сидвшій на сцен, началъ буянить и былъ выведенъ лакеями, только благообразный купецъ продолжалъ сидть, угощалъ Агафью Петровну нжинской рябиной и, совсмъ пьяный, что-то говорилъ ей заплетающимся языкомъ.
— Ну какъ, Маркелъ Степановичъ?— спросилъ хозяинъ.— Сарапульскій-то похлеще Агафьи Петровны будетъ?
— Твердый человкъ, что и говорить. Только и Агафья Петровна свою цну иметъ,— счелъ нужнымъ заступиться мой спутникъ.— А можно артиста-то въ компанію нашу пригласить?
— Отчего
— Не могутъ они, отдыхаютъ,— вернулся съ отвтомъ посланный лакей.
— Вотъ и смотрите, Маркелъ Степановичъ,— жаловался хозяинъ.— Агафья Петровна, Сарапульскій, владимірцы, атлетъ,— всхъ кормить-поить нужно… Здсь, вдь, не деревня, сами знаете, народъ бывалый, съ чмъ-то нибудь не сунешься. Опять-же вотъ, ‘лодка’.
— Разв лодка?— Повидимому, мой собесдникъ сильно заинтересовался.— Гд атамана разыскали?
— Въ Камышин. Эсаулъ-то знакомый, онъ у нихъ труппу держитъ.
На сцен передъ фисгармоніей стоятъ восемь человкъ, одтыхъ въ косоворотки и короткіе казакины. Впереди всхъ огромнаго роста, въ род ломовика — атаманъ, говоритъ монологъ, сильно жестикулируя:
‘Не cтая вороновъ слеталась
На груды тлющихъ костей,
За Волгой, ночью,— вкругъ огней
Удалыхъ шайка собиралась’.
Монологъ кончился. Мрно раскачиваясь и ударяя въ тактъ ладонями,— что должно изображать плескъ веселъ,— подъ аккомпанименть фисгармоніи поютъ: ‘Внизъ по матушк — по Волг’.
Мотивъ рзко отличается отъ обычнаго и кажется мн боле сильнымъ и одушевленнымъ.
— Эсаулъ!— густымъ басомъ кричитъ атаманъ посл первой строфы.
— Что угодно, атаманъ?
— А посмотри въ подозрительную трубу.
Эсаулъ, худенькій, чахоточнаго вида человчекъ, въ казакин, обшитомъ позументомъ, изображаетъ посредствомъ двухъ кулаковъ ‘подозрительную трубу’ и тоненькимъ теноркомъ кричитъ:
— Вижу!— и поясняетъ, что вдали виднется дружина воеводы.
Разгнванный басъ атамана гремитъ:
— Што намъ воевода, аль султанъ… Разв ты не знаешь, что я волжскій атаманъ?
Дло съ дружиной оканчивается благополучно, и снова плескъ веселъ, и мрно раскачивающіяся фигуры, снова поетъ фисгармонія и два альта мальчиковъ-подростковъ красиво несутся: ‘По широкому раздолью’.
— Эсаулъ!
— Что угодно, атаманъ?
— А посмотри…
Эсаулъ смотритъ и докладываетъ, что на гор показалось село.
Довольный атаманъ командуетъ:
— Эй, ребята, причаливай! Пора и намъ, добрымъ молодцамъ, отдохнуть, меду-браги хлебнуть, съ красными двицами погулять.
Онъ командируетъ эсаула объявить, что онъ, волжскій атаманъ, въ гости детъ.
Эсаулъ приноситъ неутшительныя всти: всякаго добра тамъ много, и пиръ идетъ на славу, а его, волжскаго атамана, принимать не хотятъ.— Намъ рады тамъ, какъ чертямъ,— доканчиваетъ онъ свой докладъ.
Атаманъ приходитъ въ ярость и гремитъ:
— Али ты порядку мово не знаешь,— моей воли не исполняешь. Ножикъ въ бокъ, да въ кулекъ, да въ матушку-Волгу.
Атаманъ выпрямляется и становится выше, его огромный кулакъ подымается въ воздух и поясняетъ, какъ нужно было расправиться, а въ голос звучатъ ноты, отъ которыхъ длается жутко.
Неизвстно, чмъ кончился инцидентъ съ деревней, но снова плескъ веселъ, и лодка плыветъ дале внизъ по матушк — по Волг.
— Эй, атаманъ, причаливай къ нашему берегу!— раздалось, какъ только ‘лодка’ кончилась, съ того стола, гд кутила подозрительная компанія.
‘Лодка’ перешла къ ихъ столу, и оттуда снова раздались: ‘Эсаулъ!— Что угодно атаманъ’…
— Скажите, пожалуйста, господинъ атаманъ,— обратился я, когда атаманъ, оказавшійся добродушнымъ человкомъ и любителемъ долговской водки, освободился и подслъ къ нашему столику:— откуда взяли вы первый монологъ: ‘Не стая вороновъ слеталась’?
— А изъ господина Пушкина. Не изволите разв помнить: ‘Братья Разбойники!’ Я служилъ зиму эту въ Царицын, такъ тамошній атаманъ такъ начинаетъ,— мн и понравилось. И напвъ тамошній — низовый. У насъ, вдь, все такъ: гд одно словечко, гд другое услышишь и вставишь. Ищемъ, какъ бы получше да понове.
Наше общество разстроилось. Мимо меня въ маленькую дверь ‘кабинета’ проскользнула молодая женщина въ шикарномъ костюм, съ головой, такъ укутанной кружевнымъ платкомъ, что лица ея я не могъ хорошенько разсмотрть.
Хозяинъ ужасно заволновался. Онъ кинулся въ кабинетъ, тотчасъ выскочилъ и, бросивши на ходу лакеямъ: рожечниковъ!— куда-то скрылся, снова бросился въ кабинетъ и, вообще, обнаруживалъ признаки необыкновеннаго волненія. Да и не онъ одинъ: лакеи съ озабоченными лицами торопливо носили въ кабинетъ водку, пиво, разноцвтныя бутылки, закуски, атаманъ разыскалъ эсаула, пировавшаго все въ той же подозрительной компаніи, пошептался съ нимъ о чемъ-то, посл чего эсаулъ юркнулъ въ кабинетъ, гудочники играли оживленно, совсмъ не такъ, какъ на сцен,— вообще, вс волновались и куда-то спшили. Маркелъ Степановичъ былъ очень заинтересованъ и, улучивъ минутку, перехватилъ бгавшаго въ кабинетъ и обратно хозяина.
— Что это у васъ, Иванъ Андреевичъ, какая такая особа?
— Груша Тамбовка, знаете, солистка изъ…— онъ назвалъ одну изъ самыхъ шикарныхъ ярмарочныхъ гостиницъ.
Черезъ нкоторое время, должно быть управившись, хозяинъ подслъ къ намъ и вполголоса сталъ разсказывать.
— Кутить пріхала. Отчаянной души двица! Какъ обработаетъ какого-нибудь купца, такъ и кутитъ здсь всю ночь. Прошлый разъ триста рублей оставила.
— Что же она тутъ длаетъ?— съ изумленіемъ спросилъ Маркелъ Степановичъ.
— Вотъ соберетъ всхъ артистовъ (въ это время изъ кабинета неслось: ‘Эсаулъ!— Что угодно, атаманъ?’) — перепоитъ ихъ всхъ, винъ требуетъ, закуски, потомъ пть заставитъ, плясать.
Маркелъ Степановичъ все не понималъ и недоумвающими глазами смотрлъ на хозяина.
— Какая же польза ей?
— Характеръ у ней такой. Тамъ надъ ней куражатся, а здсь она удовольствіе свое иметъ. И все одно — какъ купцы съ ними, арфистками, такъ и она… Садится на колни, кого угодно цлуетъ, деньги бросаетъ имъ и все, что ей любо, длаетъ. А вотъ подождите попозже, народъ разойдется, выйдетъ на сцену,— сама плясать пойдетъ и всхъ заставитъ. И пляшетъ только… И что тутъ будетъ… пьяные вс!
Изъ кабинета неслось ‘Не блы снги’. Густой басъ атамана, сильное контральто и красивые альты покрывали весь хоръ. Лакеи пронесли новый запасъ бутылокъ, и когда я уходилъ, изъ кабинета слышались топотъ плясавшихъ ногъ и дикіе окрики женскаго голоса:
Караулъ, караулъ!
Охъ разбой, разбой, разбой,
Сударыни мои! *).
*) Припвъ модной въ тотъ годъ ярмарочной псни.
Пьяная псня неслась съ другого конца, гд кутили жулики.
Подвыпившія арфистки съ набленными лицами, въ кричащихъ, аляповатыхъ костюмахъ, сидли на колняхъ гостей, пили пиво и горланили псни…
Я съ нкоторымъ чувствомъ облегченія вышелъ на свжій воздухъ.
Самокатская площадь залита электричествомъ. Ее обступили кругомъ такіе же двухъэтажные дома, какъ и тотъ, изъ котораго мы вышли, съ такими же ‘галдареями’ и балконами. Изъ открытыхъ настежь оконъ выглядывали набленныя и нарумяненныя женскія лица, он же сновали между группами народа, наполнявшими площадь и переходившими отъ трактира къ трактиру,
Кто-то кого-то билъ, пьяная растерзанная женщина валялась въ пыли и пронзительно кричала на всю площадь. Пьяныя псни неслись изъ оконъ.
Конфетка моя леденистая,
Полюбила я милого, румянистаго —
плъ одинъ трактиръ.
Бей, бей, бей посуду,
Лей, лей, лей въ посуду.
Чтобъ трещало все кругомъ,
тобы сущій былъ содомъ!..
вторилъ ему другой трактиръ.
А дикій крикъ: ‘Караулъ! Караулъ! Охъ разбой, разбой, разбой!..’ — долго еще продолжалъ звенть въ моихъ ушахъ.
Передняя вся уставлена лавровыми деревьями. Расторопные швейцары въ русскихъ костюмахъ принимаютъ шляпы и палки, по устланной коврами лстниц то и дло шныряютъ лакеи въ безукоризненно-чистыхъ костюмахъ, сверху доносятся звуки музыки и гулъ голосовъ, на стн, надъ лстницей, фотографическія карточки артистовъ и артистокъ въ разнообразныхъ костюмахъ, и въ средин ихъ большой портретъ пышной красавицы, сильно декольтированной.
‘Премированная красавица’ — поясняетъ мн хозяинъ гостиницы. Залитое электрическимъ свтомъ зало биткомъ набито. Метръ д’отель во фрак и бломъ галстук долго водитъ меня между тсно разставленными и занятыми публикой столиками, пока меня не окликнулъ и не пригласилъ къ себ знакомый, сидвшій одиноко за столомъ. Звали его Алексемъ Петровичемъ. Это былъ немножко купецъ, немножко комиссіонеръ, агентъ, я не знаю что еще,— человкъ на вс руки, знавшій ярмарку, какъ свои пять пальцевъ.
— Вотъ пропустили, встртилъ онъ меня,— только что танцы живота кончили. Ловко тутъ одна Бенъ-Бая орудовала!
Къ намъ скоро присоединился еще знакомый, также безплодно искавшій свободный столъ,— старичокъ-докторъ, давно практикующій на ярмарк.
На эстрад стоялъ хоръ пвицъ, одтыхъ въ одинаковые костюмы, съ яркими лентами черезъ плечо.
Праздникомъ свтлымъ
Вся жизнь предо мною…
пла стоявшая въ средин тонкая и худенькая, съ несложившимися формами двушка какимъ-то дтскимъ, слабенькимъ, но чистымъ, какъ серебро, дрожащимъ и трогательнымъ голосомъ.
Я играю,
Слезъ не знаю,
Мн все въ жизни
Трынъ-трава!—
вторила ей сильнымъ контральто стоявшая рядомъ пвица съ какой-то особенной свободной манерой держаться, съ смлыми срыми глазами, равнодушно и холодно оглядывавшими толпу, наполнявшую залъ. Мн показалось, что я гд-то слышалъ этотъ голосъ.
… все въ жизни
Трынъ-трава!—
подхватываетъ хоръ.
Раздаются апплодисменты. На эстрад появляется высокій, худой, съ истощеннымъ лицомъ солистъ и, надрываясь и поднимаясь на носкахъ, поетъ:
‘Смйся, паяцъ…
— Извстность,— замчаетъ Алексй Петровичъ.— Въ опер плъ…— Онъ назвалъ одинъ изъ видныхъ провинціальныхъ городовъ. — Можетъ быть еще помните: въ газетахъ очень хвалили. И тотъ, что аккомпанируетъ — видите, тоже когда-то шумлъ,— концерты давалъ.
А вотъ и премированная красавица. Она не идетъ, а шествуетъ и великолпно несетъ свое холеное блое тло. Красавица честно исполняетъ принятыя на себя передъ хозяиномъ обязательства,— обнажила все, что можно обнажить безъ полицейскаго протокола, и надла на себя вс свои драгоцнности, брилліанты горятъ въ ушахъ, въ колье, въ булавкахъ, воткнутыхъ въ волосы, въ кольцахъ и въ браслетахъ, во множеств надтыхъ на пальцы и руки, и необыкновенно импозантна въ роскошномъ плать съ своимъ крупнымъ тломъ и тупымъ выраженіемъ откормленной коровы. На эстрад она не фигурируетъ,— не поетъ и не танцуетъ, но зато шампанское и ликеры пьетъ въ неопредленномъ количеств, а дорогіе фрукты стъ въ поражающихъ воображеніе размрахъ. Она — для отдльныхъ кабинетовъ, для хорошихъ гостей, которые любятъ изслдовать вмстимость желудка и стойкость въ напиткахъ ярмарочныхъ дамъ и по первому слову красавицы, берутъ изъ буфета корзиночки фруктовъ въ пятьдесятъ рублей, десятирублевыя коробки конфектъ и суютъ ей за корсажъ рублевыя бумажки.
На эстрад стоялъ одтый въ рваную крестьянскую лопать артистъ, съ помятымъ жирнымъ лицомъ прокутившагося актера. Онъ разсказывалъ анекдоты изъ крестьянской жизни съ сальными намеками, кривлялся, гнусилъ и откалывалъ трепака вмст съ своимъ сыномъ, крошечнымъ мальчикомъ, одтымъ въ плисовую поддевочку, въ шляп съ павлиньимъ перомъ.
Артисту много апплодировали, въ особенности неистовствовала, стучала ногами и звенла ножами по тарелкамъ сильно выпившая компанія человкъ въ семь-восемъ, сидвшая недалеко отъ насъ, за двумя сдвинутыми вмст столами. Больше всего меня поразило блдное усталое лицо съ выпученными какими-то стеклянными глазами одного изъ нихъ.
— Онъ совсмъ больной,— невольно выговорилъ я.
— Будешь больной, когда попьешь изо дня въ день до четырехъ часовъ ночи. Такая ужъ служба у него,— отвтилъ Алекси Петровичъ.
— Какая такая служба?
— Довренный онъ…— Онъ назвалъ одну изъ крупныхъ фирмъ.
— Что же изъ того?— продолжалъ недоумвать я.
— Значитъ — пить долженъ. Вы порядковъ-то ярмарочныхъ не знаете видно. Настоящій покупатель безъ угощенія и товаръ записывать не будетъ. Ты сначала пропутайся съ нимъ три-четыре дня, да такъ его ублаготвори, чтобы чувствовалъ. Вдь вотъ они, наврно, ужъ въ двухъ-трехъ ресторанахъ побывали,— видите. готовы, а отсюда возьмутъ коляски да на откосъ, и непремнно съ двицами.
Я дйствительно тогда не зналъ еще ярмарочныхъ порядковъ и искренно удивлялся.
— Но вдь это дорого стоитъ?
— Неужели вы думаете, онъ на свой счетъ? — смялся Алексй Петровичъ. Фирма отпускаетъ ему на представительство, то-есть, по просту говоря, на пропой двнадцать тысячъ,— вотъ вы и ухитритесь пропить ихъ въ мсяцъ съ чмъ-нибудь. Есть фирмы, которыя отчисляютъ на угощеніе покупателей на ярмарк и двадцать тысячъ. Да непремнно и самъ пей, а то обидятся. А попробуй-ка вотъ съ такими попить,— указалъ онъ на сидвшихъ за тмъ столомъ,— это все сибиряки, напой-ка ихъ!
Видя, что я все еще не въ курс, онъ продолжалъ:
— Попутаются такъ-то, а потомъ и товаръ записывать станутъ, и ужъ тутъ довренный пользуется. Ситчикъ, что изъ моды вышелъ, спуститъ, что вообще позалежалось запишетъ, уговоритъ процентиковъ на двадцать товару побольше взять,— однимъ словомъ, продаетъ не то, что нужно покупателю купить, а что нужно фирм продать. И опять выпьютъ и расцлуются, довренный покупателя на пароходъ проводитъ — и ужъ, конечно, пріятели: на слдующую ярмарку, къ кому же, какъ не къ Ивану Ивановичу!
Столъ былъ уставленъ бутылками рейнъ-вейна и шампанскаго. Угощавшій довренный шепнулъ что-то лакею, и къ компаніи подошла женщина въ восточномъ костюм,— одна изъ плясавшихъ ‘танцы живота’. Мн невольно пришлось услышать короткій діалогъ:
— Такъ въ отдльномъ кабинет пятнадцать?
— Oui, monsieur. Пятнадцать рублей,— ломанымъ языкомъ отвтила женщина.
Компанія грузно поднялась и направилась къ дверямъ кабинета.
— Ну, теперь у нихъ пойдетъ сурьезное,— замтилъ Алексй Петровичъ, завистливыми глазами провожая пробиравшихся между столиками сибиряковъ.
На эстрад стояла дебелая, значившаяся на афиш ‘фуроръ’, и пла нмецкую шансонетку о своихъ приключеніяхъ съ прусскимъ лейтенантомъ. Она длала подъ козырекъ, изображала всякія военныя экзерциціи, выпячивала грудь, какъ берлинскій офицеръ, но ‘фурора’ не вышло и ее смнила француженка, которую афиша называла toile. У француженки былъ маленькій голосокъ, но она такъ толково мимикой и тлодвиженіями дополняла то, на что не хватало голоса, что публика кричала bis и неистово хлопала, а когда на bis она спла еще шансонетку и въ заключеніе перевернулась на эстрад вверхъ ногами,— восторгъ публики достигъ высшаго размра.
Потомъ на сценѣ, плясали и что-то пли четверо загримированныхъ евреями, за ними слдовалъ кошачій дуэтъ, — кавалеръ и дама, одтые котомъ и кошкой, объяснялись другъ другу въ любви, и мяукали, и выли, и царапались, и въ особенности старались показать публик свои хвосты, потомъ на эстрад опять появился хоръ и плъ: ‘Наша жизнь коротка’, а изъ кабинета неслись дикіе, завывающіе звуки музыки ‘танцевъ живота’.
— Вотъ будетъ игра!— оживленно заговорилъ Алексй Петровичъ,— Москва двинулась… Это ужъ сами пожаловали!
Въ залъ входили ‘сами’. Ихъ сопровождалъ хозяинъ, метръ д’отель, почтительно выгибая спину, указывалъ глазами на освободившійся передъ сценой столикъ, но ‘сами’ окинули лнивымъ, равнодушнымъ взглядомъ сидвшую въ зал публику и направились въ отдльный кабинетъ. За ними тотчасъ же двинулся весь хоръ и величественно проплыла премированная красавица.
— Я на минуточку,— не могъ утерпть Алексй Петровичъ. — Мн съ Павломъ Степановичемъ поговорить надо…— И онъ юркнулъ въ кабинетъ вслдъ за красавицей.
Столики освобождались и снова занимались, публика мнялась, но главное ядро составляли такія же мужскія компаніи, какъ и та съ довреннымъ, которая сидла рядомъ съ нами. Въ центр зала, вокругъ нсколькихъ столовъ размстилось большое общество купцовъ, судя по костюмамъ — прізжихъ изъ глухого провинціальнаго угла, съ женами, взрослыми дочерьми и двумя маленькими двочками. Они расположились совсмъ по-домашнему, громко смялись, стучали крышками чайниковъ, мужчины пили водку, дамы пригубливали другіе напитки, были очень веселы и съ большимъ интересомъ слдили за всмъ, что происходило на эстрад. У стны за дальнимъ столикомъ сидлъ молодой красивый татаринъ, очевидно съ женой,— изъ-подъ низко спущенной на лобъ чадры виднлись черные сердитые женскіе глаза, на ше горли крупные брилліанты. Татаринъ улыбался глазами и что-то говорилъ, указывая на эстраду, жена упорно отворачивалась и отвчала сердитыми односложными словами.
Въ углу два армянина вели жаркіе разговоры съ арфистками, а рядомъ съ ними нсколько сартовъ въ своихъ блыхъ чалмахъ и пышныхъ халатахъ сидли, какъ истуканы.
Въ кабинетъ, занятый ‘самими’, все ходили артисты, эстрада опустла, и публика начала волноваться. Нсколько инженеровъ, давно пировавшихъ у самой эстрады, шумно поднялись съ мстъ и демонстративно вышли изъ зала.
— Чортъ знаетъ что!— кричалъ одинъ изъ нихъ на метръ д’отеля,— помахали у васъ передъ носомъ сторублевой бумажкой — вы и ошалли…
Стали стучать ногами, вызывать хозяина, наконецъ, на эстрад показалась пвица.
— Вотъ обратите вниманіе,— замтилъ докторъ. — Послушайте-ка.
На сцен стояла худая, съ блднымъ лицомъ молодая женщина. Она была одта въ какое-то странное безъ всякихъ украшеній темное длинное платье, прелестные черные волосы были распущены и закрывали ее всю. Съ необыкновеннымъ чувствомъ, чуднымъ меццо-сопрано она пла шубертовскій романсъ ‘Близка пора разлуки’ и, несмотря на комедію переодванья, она производила такое сильное впечатлніе и была такъ трогательна и такъ странна въ этомъ кабак,— въ этомъ гомон пьяныхъ голосовъ и скабрезныхъ словъ, что я невольно сказалъ:
— Въ этомъ есть что-то трагическое!
— Да, трагическое,— задумчиво сказалъ докторъ,— въ такихъ мамонахъ,— онъ обвелъ глазами залъ,— много трагическаго элемента… Вдь вотъ, эта пвица консерваторію окончила, въ опер должна была пть, будущность предсказывали и — видите: на нижегородской ярмарк очутилась.
И на мой недоумвающій взглядъ онъ продолжалъ:
— Мерзавецъ одинъ окрутилъ ее. Пьетъ она очень много, и все коньякъ… Сдлайте милость, она и такія штуки поетъ, что мужчин стыдно станетъ, а набжитъ минутка и споетъ что-нибудь въ род ныншняго. Да одна ли она!..
Старичокъ воодушевился.
— Вотъ актеръ этотъ, что мужика-то ломалъ… Тоже вдь извстность. Первый любовникъ,— Гамлета игралъ, Чацкаго, а теперь съ сынишкой трепака откалываетъ. А эти арфистки… кого, кого тутъ нтъ! копните только… Я много лчилъ ихъ. Тутъ столько трагедій. И потомъ странныя натуры встрчаются… Со мной какой случай на-дняхъ былъ,— продолжалъ разсказчикъ.— Подходитъ ко мн вотъ здсь же арфистка одна, изъ замтныхъ, я немножко зналъ ее, лчилъ отъ инфлуэнціи. ‘Какъ вы думаете, докторъ,— спрашиваетъ,— возьмутъ меня въ холерный госпиталь?’ — Захвораете, такъ разумется возьмутъ,— смюсь я. ‘Я, говоритъ, за больными хочу ухаживать’.— Думаю, фокусничаетъ, порисоваться хочетъ.— Сдлайте одолженіе, говорю, охотниковъ на это не очень много. ‘А какъ это сдлать?’ — Какъ сдлать? Сходите, да заявите,— вотъ и все. Указалъ ей и забылъ потомъ про разговоръ. Только прізжаю какъ-то въ госпиталь,— просили справиться объ одномъ больномъ,— встрчаетъ сидлка — и не узналъ даже сначала,— самая эта арфистка. Вотъ вы и смотрите. Всю холеру работала, и вдь хозяйка и платьишки удержала за неустойку… Всего насмотрлся я тутъ на ярмарк,— закончилъ докторъ.
— Ну что, Алексй Петровичъ, жарко тамъ?
— Тепленько…
Алексй Петровичъ вернулся красный и возбужденный.
— Представьте,— разсказывалъ онъ,— крюшонъ сдлали и стали бросать въ него сторублевыя бумажки… Ну,— говорятъ,— стерлядки, ловите! Арфистки и бросились. Потха была! А Павелъ Степановичъ своей крал гурьевскую кашку заказалъ въ три тысячи.
— Что же, изъ жемчуга, что ли?— спросилъ докторъ.
— Въ этомъ род… Принесли ей порцію гурьевской кашки, она ла, ла, а потомъ и зацпила ложкой за что-то. Вынимаетъ, а на дн-то красная коробочка оказалась съ брилліантовой брошкой. И двчонка такъ-себ. Вотъ запваетъ-то.
Приди, приди ко мн скорй,
Прижмись къ груди моей сильнй —
несся изъ кабинета нжный, дрожащій голосокъ.
— Да вдь она совсмъ двочка! — невольно выговорилъ я, вспоминая худенькую, несложившуюся фигуру солистки, дтскимъ голосомъ уврявшей ярмарочную публику, что ‘праздникомъ свтлымъ вся жизнь передъ нею’.
— Ей уже шестнадцать,— возразилъ Алексй Петровичъ,— не знаю, выгоритъ ли дло у Павла Степановича. Въ азартъ вошелъ, шестьдесятъ тысячъ уже даетъ, а отецъ проситъ сто.
И я, и докторъ въ первую минуту не поняли.
— Какъ отецъ проситъ? Какой отецъ?
— Ея отецъ, двчонки то… Видли — въ хор, толстый такой…
— И онъ продаетъ дочь?
— Такъ вдь онъ не для себя же. Мн, говоритъ, ничего не надо, только купите домъ на ея имя въ сто тысячъ. А Павелъ Степановичъ на шестидесяти уперся. Вотъ и не сойдутся.
— А дочь-то?— допытывается докторъ.
— Да вдь все равно пропадать-то,— убждалъ Алексй Петровичъ.— Сами посудите — въ такой жизни разв убережется. Нынче бокальчикъ шампанскаго, завтра рюмочку ликерцу, нынче Павелъ Степанычъ, а завтра Степанъ Павлычъ…
На эстрад снова ломался и плясалъ трепака старый актеръ, мяукали и царапались кошки, маршировала фуроръ-нмка и toile-француженка стояла вверхъ ногами, но намъ надоло смотрть, и мы слушали Алекся Петровича, который разсказывалъ подробности послдней новости, облетвшей ярмарку, новости о томъ, какъ купецъ зарзалъ арфистку.
— Вотъ изъ этой самой гостиницы… Да вы, вроятно, видли,— обратился онъ ко мн,— бленькая она такая… еще малороссійскій танецъ плясала. И его, быть можетъ, замтили,— вотъ тутъ всякій вечеръ сидлъ,— онъ указалъ на столикъ у двери въ проход, по которому гуляли арфистки.
Я отлично замтилъ его, и онъ очень интересовалъ меня. Одно время мн довольно часто приходилось посщать эту гостиницу, и всякій разъ на одномъ и томъ же мст сидлъ молодой человкъ въ старомодномъ темномъ пиджак и въ жилетк, застегнутой до самой шеи. Тронутое оспой худое лицо съ еле пробивающимися темными усами и бородкой, строгое, какое-то молитвенное лицо, съ тяжелымъ взглядомъ глубоко посаженныхъ глазъ — оно рзко выдлялось на фон ярмарочнаго разгула. Предъ нимъ всегда стояла откупоренная бутылка пива, до которой, очевидно, онъ не дотрогивался. Вспомнилась и она, дйствительно ‘бленькая’,— смющееся молодое личико въ рамк блокурыхъ вьющихся волосъ, съ вздернутымъ носикомъ, пунцовыми губами и бойкими задорными глазами. Она ходила въ малороссійскомъ костюм, вся увшанная лентами, со множествомъ бусъ на открытой ше, въ расшитой сорочк и яркой пестрой плахт.
Когда она танцовала, ленты вились во вс стороны, бусы звенли, блокурые волосы разввались, и вся она, молоденькая и смющаяся, вертлась, какъ какое-то пестрое веселое облако, и всегда возбуждала восторгъ публики. А еще боле она была знаменита въ отдльныхъ кабинетахъ своей манерой говорить, съ видомъ ничего не понимающей институтки, самыя грязныя циничныя вещи.
Иногда она подсаживалась къ одинокому молодому человку, и я наблюдалъ, какъ онъ съ угрюмой настойчивостью говорилъ ей что-то, а она смялась ему въ лицо, высовывала языкъ и длала носъ, а одинъ разъ, проходя мимо, ущипнула его и со словомъ ‘злючка’, ухала съ какимъ-то гостемъ.
— Онъ изъ N*…— Алексй Петровичъ назвалъ одинъ изъ волжскихъ городовъ,— извстная фирма, съ отцомъ-то его я пріятель былъ. Въ прошломъ году померъ. Веселый былъ мужикъ — хоть и по старой вр, а закатится на ярмарку, и сигарочку рублевую любилъ, и бифштексикъ въ середу, и стерлядокъ-то этихъ, что въ кабинетахъ сторублевки ловятъ, одобрялъ. Дома его въ струн держали: жена у него, мать этого-то, король-баба, воевода, на всю округу извстна… Вотъ вы не бывали въ такихъ домахъ,— оживился разсказчикъ,— просто, знаете, у нихъ жуть брала. Домъ длинный, темный этакій, комнатъ много, вс въ рядъ, и въ каждой двушки за пяльцами, блые платочки низко на лобъ спущены, блдныя вс такія. Тишь въ комнатахъ, кажется, никогда тамъ смху не могло быть. Бывало, пройдешь изъ кабинета черезъ комнаты, и не оглянутся, разв вздохнетъ кто. А сама молчитъ все, только, бывало, бровью поведетъ и промолвитъ: ‘Иванъ Алексичъ!’ — и нтъ Ивана Алексича. Старухи около нея старыя, злыя, заборъ высокій, до второго этажа хваталъ, гвоздями убитъ, собаки на цпяхъ, словно львы, садъ огромный, темный, къ самой рк спускался. Сына она ни на шагъ отъ себя не отпускала, одинъ онъ у нея. Все посты, да моленья, да стоянія, да скиты, да странники,— и вышелъ — вылитая мать, и обличіемъ, и характеромъ. Молчитъ все, каменный человкъ, дло сразу повелъ въ полномъ вид, служащихъ вотъ какъ подтянулъ. Въ первый разъ на ярмарку пріхалъ, вотъ его и захлестнула бленькая-то. Все уговаривалъ: ‘брось, не путайся’… А она ему: ‘Что я съ тобой, чертушкой, длать-то буду?’ Замужъ взять предлагалъ. Ну и пырнулъ. Да ничего, легонько,— закончилъ Алексй Петровичъ,— вырвалась она. Слышалъ, миромъ у нихъ дло кончится.
Было поздно, залъ пустлъ. Я собирался уходить, когда двери кабинета съ шумомъ распахнулись, и оттуда выскочила толпа арфистокъ. Впереди, откинувши голову назадъ и блестя срыми влажными глазами, какая-то дикая и изступленная, неслась въ безумной пляск и выкрикивала: ‘Караулъ! караулъ! охъ, разбой, разбой, сударыни мои!..’ Груша Тамбовка, которую я не сразу узналъ въ начал вечера. Это было что-то отчаянное, какая-то безумная вакханалія. Разбрасывая руками стулья, встрчавшіеся на пути, она неслась между столиками, увлекая за собою толпу полупьяныхъ арфистокъ, заламывала руки надъ головой, и дикіе окрики рзкаго контральто смшивались съ охрипшими полупьяными голосами хора. Публика встала съ своихъ мстъ и съ жаднымъ любопытствомъ слдила за тонкой гибкой фигурой, безумно плясавшей въ дальнемъ конц зала, а въ дверяхъ кабинета стояли четыре господина, съ красными, пьяными лицами, и хохотали на все зало.
Какъ тихи усталыя августовскія ночи! Какое высокое, какое звздное небо! Городъ заснулъ… Какъ звзды свтятся, огоньки городскихъ домовъ, разбросанныхъ по темной гор, мерцающими звздами дрожатъ и качаются огни фонарей на судовыхъ мачтахъ, темнымъ лсомъ протянувшихся по Ок и Волг, куда только достаетъ глазъ. Чуть журчитъ вода, бьющаяся о барки моста, неяснымъ шумомъ доносится плескъ веселъ плывущей лодки, тяжело и глухо прогудлъ пароходъ, а тамъ, далеко, кто-то переговаривается въ рупоръ на баржахъ, словно аукаются голоса въ глубин лса…
Пожаромъ горитъ ярмарка. Блымъ свтлымъ куполомъ стоитъ надъ ней свтъ электрическихъ фонарей, гремятъ коляски, гулъ идетъ изъ открытыхъ оконъ трактировъ и изрдка къ сонной рк донесется, какъ раздирающій вопль: ‘Караулъ! Караулъ! Охъ разбой, разбой, разбой!’