С. А. Ан—скй.
РАЗСКАЗЫ
ТОМЪ I.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографя H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.
1905.
ПАСЫНКИ.
ПАСЫНКИ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Пасынки, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1881
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Зелигъ отвсилъ три фунта хлба и медленно, съ неудовольствемъ подалъ женщин, стоявшей по другой сторон прилавка.
— Все въ долгъ! все въ долгъ!..— проговорилъ онъ какъ бы про себя, покачивая печально головой.— Создатель! когда же этому будетъ конецъ!
Женщина несмло взяла ковригу и осталась посреди лавки съ опущенной головой, какъ осужденная.
Съ перваго взгляда ее можно было принять за старуху, хотя ей еще не было и 30 лтъ. Худое безъ кровинки лицо, впалыя щеки, засохшя губы и нсколько воспаленные глаза съ выраженемъ горькой безпомощности,— это, какъ и вся сгорбленная фигурка женщины, говорило о жизни полной горя, страданй и долгихъ хроническихъ лишенй. Впечатлне это дополнялось нищенской одеждой, состоявшей изъ грязнаго, обтрепаннаго ситцеваго платья, искривленныхъ башмаковъ и полинялаго платка, надвинутаго на самые глаза.
Зелигъ раскрылъ длинную, засаленную записную книгу, отыскалъ замусленную страницу и, уставивъ въ нее палецъ, проговорилъ почти въ ужас.
— Четыре рубля пятьдесятъ дв копйки, кром сегодняшняго хлба!! Ай! ай! ужасъ! ужасъ!
— Ребъ Зелигъ…— заговорила не громко и робко женщина. Что же мн длать… Вы же хорошо знаете мое положене… Ждали столько, подождите уже еще нсколько дней… Господь вознаградитъ васъ… Вдь теперь, слава Богу, Мойша работаетъ… Въ пятницу онъ получитъ деньги.
И она закончила глубокимъ вздохомъ.
Зелигъ закрылъ книгу, пожалъ плечами и ничего не отвтилъ.
Да и что онъ могъ бы отвтить! Ему, въ самомъ дл, было хорошо извстно безвыходное положене бдной женщины. Два мсяца ея мужъ пролежалъ въ больниц, а она съ тремя дтьми осталась безъ всякихъ средствъ. Единственнымъ спасенемъ было то, что Зелигъ, дальнй родственникъ ея мужа, давалъ хлбъ въ долгъ. Онъ и самъ — бднякъ, но нельзя же оставлять ‘еврейскую дочь’ съ тремя дтьми ‘падать среди улицы’.
Женщина снова вздохнула и, проговоривъ слабо: ‘Добрый день, ребъ Зелигъ… спасибо’, тихо съ низко опущенной головой вышла изъ лавочки.
— Добрый годъ, Сора — отвтилъ ей вслдъ уже мягко Зелигъ и махнулъ ршительно рукой, какъ бы желая этимъ сказать: ‘Съ моимъ характеромъ вчно останусь нищимъ!’
Лавченка Зелига находилась въ заброшенномъ и жалкомъ переулк на окраин одного изъ захолустныхъ блорусскихъ городовъ.
Моросилъ нескончаемый осеннй дождикъ. Переулокъ съ его старенькими, сиротливо разбросанными домишками имлъ крайне жалкй видъ. Онъ былъ весь залитъ жидкой грязью. Держась около стнъ, и перескакивая по полузатопленнымъ кирпичамъ и дощечкамъ, разбросаннымъ у домовъ, добралась Сора до избушки, въ которой жила. Открывъ обитую лохмотьями дверь и пройдя большую комнату, гд работалъ хозяинъ — сапожникъ, она зашла въ свою каморку.
Каморка была крошечная, съ однимъ оконцемъ. Чуть ли не половину ея занимала кровать, на которой сидло теперь двое дтей, мальчиковъ. Одинъ, лтъ 7-ми, былъ въ порванныхъ штанишкахъ, большой шапк и ‘арбэ-канфес’, {Нагрудникъ къ которому привязываются нитки — ‘цицесъ’.} другой, лтъ 4-хъ, въ одной рубашенк, ‘арбэ-канфес’ и ермолк. Посреди комнаты висла люлька, въ которой спалъ грудной ребенокъ.
— Мамэ! мамэ! Вотъ мамэ пришла!— воскликнулъ младшй мальчикъ не то радостно, не то плаксиво и, соскочивъ съ кровати, схватился за подолъ матери.— Дай мн завтракать, мамэ! дай хлба!
— Тише!— крикнула сердито мать, оттолкнувъ его.— Обжора! Смотри, какъ ему некогда — порога переступить не даетъ!
— И-и-и! -сть хочу!— расплакался ребенокъ, запустивъ об пятерни въ свои нечесанные волосенки.
— Пошелъ, паскудникъ, мн надо идти въ ‘хедеръ’ отозвался смло старшй, отталкивая брата.— Мамэ, дай мн завтракъ, я пойду.
Мать отрзала два ломтя хлба и дала дтямъ.
Потомъ она достала изъ столика огурецъ, отрзала половинку и дала старшему.
— Хорошй у тебя ‘хедеръ’ нечего сказать!— отозвалась она съ упрекомъ.— Многому тамъ научишься: черезъ часъ прибжишь обдать… Чтобъ моимъ врагамъ знаться съ этой талмудъ-торой {Безплатная народная школа для бдныхъ дтей.}, съ ея меламедами. Даромъ только, злоди, деньги берутъ отъ города.
Получивъ хлбъ и огурецъ, старшй мальчикъ поспшно выбжалъ изъ комнаты и черезъ минуту уже мчался босикомъ по грязи. Младшй, взобравшись снова на кровать, забился въ уголокъ и принялся, смакуя, съ выраженемъ полнаго блаженства, сть свой хлбъ. Мать мелькомъ взглянула на него, постояла съ минуту въ нершительности и, наконецъ, отрзала и дала ему тоже кусокъ огурца.
— На, прорва, жри!— проговорила она не столько сердито, сколько грустно.— Вчера днемъ взяла три фунта хлба, а сегодня чуть свтъ — опять бги за хлбомъ. Надо имть клады Ротшильда, чтобы накормить ихъ!
‘Клады Ротшильда’ напомнили Сор о ея денежныхъ длахъ. До пятницы осталось всего два дня. Въ пятницу Мойша принесетъ цлыхъ четыре рубля… Глаза откроются, можно будетъ передохнуть, начать расплачиваться съ долгами… Какъ ни какъ, а трудное время, слава Создателю, минуло…
Отъ этихъ размышленй у Соры немного прояснилось на душ.
Она вышла въ комнату хозяина.
— Который часъ могъ бы быть теперь, Яхнинка,— обратилась она нсколько заискивающе къ хозяйк, подслповатой женщин, сидвшей на скамейк у печи и чистившей картофель.
— Знаю я?— протянула гнусаво и съ неудовольствемъ Яхна. Что я — часы, что ты меня спрашиваешь?
И, взглянувъ съ ненавистью на мужа, который сидлъ, нагнувшись за работой, она прибавила съ злобной ироней:
— Должно быть еще рано: видишь, вонъ, мой праведникъ только что окончилъ молитву.
— Десять часовъ!— отозвался отрывисто, тономъ сдержаннаго гнва, сапожникъ и принялся нервно разбивать подошву на опрокинутомъ утюг безъ ручки.
— Ой, горе мое! такъ поздно, а я еще не приготовила картошки!— воскликнула испуганно Сора и принялась поспшно чистить картофель.
Въ низкой комнат было мрачно, холодно, неуютно. Вс молчали. Сапожникъ работалъ поспшно, какъ бы стараясь задушить свою злобу, успокоить свое раздражене.
— У Шлейме-Мейлеха старшй мальчикъ уже третй день опасно боленъ, лежитъ, какъ пластъ,— заговорила уныло, ни къ кому не обращаясь, Яхна.
— Лежитъ въ агони,— проговорилъ отрывисто сапожникъ.
— Чтобъ теб языкъ отсохъ, выкрестъ!— воскликнула сердито Яхна.— Теб надо произносить такое слово! Мальчикъ, Богъ, дастъ, выздороветъ!
Изъ каморки Соры послышался слабый, болзненный плачъ ребенка. Сора встрепенулась и воскликнула.
— Ой, горе мое! крошечка моя! Съ самаго утра я не кормила ее… Она врно плакала здсь, когда я уходила?
— Да, пищала…— прогнусила нехотя Яхна.
Сора поспшно зашла, въ свою каморку, вынула изъ люльки ребенка, завернутаго въ мокрыхъ и грязныхъ пеленкахъ, издававшихъ острый, удушливый запахъ, дала ему грудь и вернулась съ нимъ обратно въ комнату сапожника.
— Говорю вамъ, Яхненке, одурть можно…— начала она жаловаться.— Великое чудо, что голова держится на плечахъ… Вдь сегодня уже, не забудьте, три мсяца, какъ я ломаннаго гроша въ глаза не видала… Можете себ представить, какъ я задолжала! Говорю вамъ, когда начинаю думать о долгахъ…
— Не грхъ было бы и о насъ вспомнить,— перебила ее Яхна.— Слава теб Господи, уже пятый мсяцъ, какъ ты за квартиру не платила…
Сора, забывшая было, что она говоритъ съ квартирной хозяйкой, которой сильно задолжала, отозвалась поспшно.
— Ой, дорогая, золотая моя! Чтобъ Богъ такъ думалъ обо мн, какъ я думаю о моемъ долг вамъ! Что? слпая?.. Не вижу, что вы нуждаетесь? Первый рубль, который Мойша принесетъ, я раздлю — чтобъ я такъ имла счастье!— между вами и Зелигомъ…
— Гляди! гляди! картошка кипитъ!— перебила ее Яхне.
Сора поспшно положила ребенка въ люльку, вынула изъ печи ‘обдъ’, отлила часть въ небольшой горшечекъ, нарзала хлба, завязала все въ платокъ, и вышла изъ дому.
Она понесла мужу обдать.
Если бы нищета представляла собою предметъ гордости и тщеславя, то Сора могла бы гордиться своимъ происхожденемъ. Ея отецъ, ддъ, праддъ — вс предки до десятаго колна были истинными, чистокровными бдняками, безъ всякой ‘примси’, ‘какъ Богъ веллъ’.
Они были бдняками, но не ремесленниками!.. Сора это хорошо помнила и гордилась этимъ. Ея ддъ былъ служкой при большой синагог. Только вотъ отецъ… Горькая нужда заставила его стать ремесленникомъ! И какимъ ремесленникомъ — портнымъ-лапотникомъ. Эта же самая горькая, безысходная нужда заставила и мужа Соры изъ меламеда сдлаться землекопомъ.
Шмуэль-лапотникъ, отецъ Соры, имлъ четырехъ дочерей, изъ которыхъ самой старшей была Сора. Шмуэль овдовлъ, когда послдней не было еще полныхъ 13 лтъ — и вс хозяйственныя заботы сразу легли на ея неокрпшя плечи. Она должна была замнить своимъ младшимъ сестрамъ мать, должна была работать и, къ тому еще, поддерживать отца, котораго совершенно пришибла, пригнула къ земл преждевременная смерть жены.
Сора съ перваго же дня покорно впряглась въ ярмо, работала съ утра до поздней ночи, вела хозяйство и ‘воспитывала’ сестеръ. Вчная нужда, постоянная неувренность въ завтрашнемъ дн рано состарили Сору, задушили въ ней всякую молодость, и къ 17-ти годамъ она уже выглядла старушкой, ходила сгорбившись, со сморщеннымъ лбомъ, съ озабоченнымъ лицомъ, съ потухшими глазами. Въ молодомъ сердц, не успвъ расцвсти, завяли, замерли вс чувства молодости, всякое стремлене къ счастью, къ любви… Разъ, одинъ только разъ въ этомъ сердц шевельнулось нчто похожее на любовь, но это было мимолетное, такое хилое и бдное чувство… Вотъ какъ это случилось. Однажды, въ какой то праздникъ, Сора умылась, одлась и посмотрла на себя въ осколокъ зеркала, который былъ приклеенъ къ стн. Она засмотрлась дольше обыкновеннаго. Въ душ ея встрепенулось какое-то новое чувство, незнакомое и тревожное, сердце сжалось тоской и нгой — и Сора запла одну изъ тхъ заунывныхъ народныхъ псенъ, въ которыхъ говорится о суетности жизни, о покорности судьб, о грховности и смерти. Она пла долго и всплакнула при этомъ. Вечеромъ она отправилась къ подруг въ гости. Тамъ она нашла цлую компаню молодежи, среди которой было нсколько рабочихъ каменщиковъ. Они были празднично одты, были оживлены, дышали жизнью, шутили, смялись. Одинъ изъ нихъ, высокй, широкоплечй съ ршительными и смлыми движенями былъ особенно оживленъ и забавлялъ всю компаню своими остротами.
Сора заглядлась на него.
— Какой красавецъ, молодецъ какой!… Если-бъ онъ ко мн посватался,— подумала она и густо покраснла отъ такой ‘вольной’ мысли.— Да очень я ему нужна! Найдетъ невсту покрасиве и побогаче меня,— добавила она уныло и вздохнула.
Въ течене всего праздника Сора думала о каменщик, была разсянна и нсколько разъ даже всплакнула. Но когда наступили будни, когда на стол вновь появились рвань и заплаты, и возобновилась обычная война съ нуждой, мечта о красавц-каменщик улетучилась, исчезла.
Больше такихъ сказочныхъ исторй съ Сорой не случилось.
Шмуэль обоготворялъ свою Сореле, ничего не длалъ безъ ея совта и былъ увренъ, что такой двушки, какъ его дочь, не найти во всемъ мр. Однако, когда Сор исполнилось 19 лтъ, онъ началъ безпокоиться, его начала тревожить мысль, что она засидится въ двушкахъ.
‘Что за польза — размышлялъ онъ,— что она такой ‘бриллантъ’, если у нея нтъ приданнаго! Ныншня времена, ныншне молодые люди! Кто возьметъ безприданницу?
Однажды, возвращаясь утромъ изъ синагоги, Шмуэль встртился съ ребъ Волфомъ-шадхеномъ {Сватомъ.}. Съ реб Волфомъ Шмуэль былъ давно знакомъ, даже считалъ себя его другомъ и возлагалъ на него большя надежды: ужъ онъ найдетъ для Соры подходящаго жениха, не дастъ ей засидться въ двкахъ. Но проходили мсяцы, годы, Сор минуло 18, затмъ 19 лтъ, а ребъ Волфъ не являлся съ ‘предложенями’. Шмуэль постепенно началъ разочаровываться въ своей надежд. Въ душу стараго портного начало проникать чувство горечи и обиды противъ стараго друга, и при случайныхъ встрчахъ съ нимъ, Шмуэль бормоталъ про себя тономъ горькаго упрека: ‘Старые друзья! Ай, ай-ай!.. Ныншня времена!.. Конечно, если бы у меня лежало для Соры 30 или 50 рублей приданнаго — онъ обивалъ бы пороги… А теперь онъ длаетъ видъ, что даже не знаетъ, что у меня взрослая дочь!..’
Встртившись на этотъ разъ съ ребъ Волфомъ, Шмуэль вспомнилъ свою обиду, пробормоталъ ‘Добраго утра!’ и, опустивъ голову, намревался поспшно пройти мимо. Но ребъ Волфъ его остановилъ.
— А! хорошо, что я тебя встртилъ!— воскликнулъ онъ оживленно.— Я собирался сегодня зайти къ теб. Зайдемъ въ шинокъ, выпьемъ по рюмк.
Шмуэль понялъ, что рчь пойдетъ о парти для Соры, сильно обрадовался, но постарался сохранить на лиц равнодушное выражене.
— Въ шинокъ?.. Ну! зайдемъ, что же!.. Старые друзья, какъ бы это сказать… Къ тому же, посл молитвы… Отчего не выпить рюмочку. За это Богъ не накажетъ…
— Накажетъ? разсмялся ребъ Волфъ.— Ты видно совершенно не знаешь Бога, какой Онъ умница! Онъ самъ посл утренней молитвы не прочь пропустить рюмочку-другую.
— Ай-ай, какя слова вы говорите ребъ Волфъ! протестовалъ слабо, съ робкой улыбкой Шмуэль.
— Ладно! за меня не безпокойся!— успокоилъ его ребъ Волфъ.— Я знаю, что говорю. У меня съ Богомъ имются таке счеты, которыхъ теб не понять. У насъ съ нимъ старые счеты. Разъ я Его обижу, въ другой разъ Онъ меня обидитъ, но, въ общемъ, живемъ дружно, не ссоримся.
Когда товарищи сидли за графинчикомъ водки, ребъ Волфъ обратился къ Шмуэлю съ такимъ вопросомъ:
— Скажи мн, Шмуэль, что ты думаешь о своей Сорк? Что? Ты забываешь, что она уже не маленькая? Или ты думаешь, что двушка, какъ настойка, чмъ больше выдержишь, тмъ лучше?
Слова эти глубоко задли Шмуэля. Что это за вопросы? Что онъ, издвается надъ нищетой, что ли? Но Шмуэль и здсь не показалъ виду, что онъ задтъ, и отвтилъ спокойно и равнодушно.
— Что значитъ: ‘что я думаю?’ Забываю!— нтъ, не забываю. Но, какъ это сказать… Слава Богу, двушка, хозяйка въ дом… чего торопиться… И что тамъ? Ей всего 19 лтъ.
— Ну, ну, разсказывай сказки!— перебилъ его ребъ Волфъ.— ‘Чего торопиться.’ Но, съ другой стороны, какъ же теб иначе говорить? Говоришь, какъ отцу слдуетъ говорить… Ну ‘л’хаимъ’ (на здоровье!)
— Л’хаимъ тейвимъ у л’шолемъ! (На доброе здоровье и миръ).
Товарищи выпили.
— Ну, будемъ говорить, какъ люди,— заговорилъ ребъ Волфъ серьезно, придвинувшись ближе къ Шмуэлю.— Думаешь, я не замтилъ, что ты на меня сердишься? Я не только замтилъ, а даже знаю, что ты думалъ. Ты думалъ: ‘старый другъ — подлецъ. Забылъ про мою Сорку’…
— Что вы, ребъ Волфъ?..— началъ было протестовать Шмуэль, но шадхенъ его перебилъ:
— Ша! Дай мн говорить. Ты это думалъ,— не разсказывай мн сказокъ. А я молчалъ и тоже думалъ. Я все время помнилъ, что у тебя дочка, что ей нуженъ хорошй женихъ — и присматривалъ товаръ. А пока не находилось ничего подходящаго, что я могъ говорить? А? Что скажешь теперь?
Шмуэль былъ сильно смущенъ этимъ признаньемъ и забормоталъ:
— Что мн сказать… Понятно, грхъ думать… Старые друзья… Но Богъ, Богъ всегда длаетъ все къ лучшему…
— Э! не всегда! Но это особь статья. Теперь слушай съ головой, что я теб скажу… Перво на перво скажи мн, какого теб надо жениха для Сорки?
Шмуэль сильно наморщилъ лобъ и съ минуту молчалъ съ страдальческимъ выраженемъ въ глазахъ.
— Я вамъ скажу, ребъ Волфъ, по чистой совсти… Понятно, говорить ‘хочу’ или ‘не хочу’ — не иметъ никакого смысла. Я хотя простой человкъ, но все-таки знаю, что за сорокъ дней до рожденя ребенка съ неба раздается голосъ: ‘дочь такого-то выйдетъ за сына такого-то!’
— Чтобъ меня громъ убилъ, если я хоть разъ слышалъ такой ‘голосъ’, хотя у меня слухъ острый, и мн было бы очень важно его услышать!— воскликнулъ, смясь, ребъ Волфъ.
— Ай, ай, ребъ Волфъ! что вы говорите!— протестовалъ опять нсколько робко Шмуэль.
— Ну, ну, что дальше?
— Ну, такъ я говорю: если разсуждать, какъ слдуетъ, то, конечно, и говорить нечего, то ли хочешь или другое. Выбирай — не выбирай, а суженаго не миновать… Но, какъ бы это сказать, человкъ гршенъ, онъ думаетъ…
— Говори къ длу!
— Я жъ говорю. Вы спрашиваете, какого жениха хочу я для Соры? Такъ, вотъ, я вамъ скажу. Во-первыхъ, я хотлъ бы, что онъ былъ тихй человкъ и набожный. Теперешнихъ молодыхъ людей, щеголей, въ манишкахъ, съ вычищенными сапогами и безъ пейсъ мн не надо. Такой обвнчается, а черезъ два мсяца броситъ жену и улетитъ куда-нибудь, въ Америку, къ дьяволу — ищи его!.. Затмъ, хотлось бы, чтобъ онъ хоть немного зналъ талмудъ. Ну, и понятно, чтобъ онъ былъ изъ хорошей семьи, чтобъ не стыдно было передъ людьми… О моей семь вамъ же нечего разсказывать: вы вдь знаете, кто былъ и отецъ мой и ддъ и…
— Знаю!— отвтилъ важно и сурово ребъ Волфъ.
— Ну, и ко всему этому, хотлось бы, чтобъ онъ могъ дать жен кусокъ хлба… При моей бдности, вы понимаете…
— Понимаю!— перебилъ его сразу ребъ Волфъ.— Я теб далъ высказать — а теперь выслушай меня. Но раньше — ‘ л’хаимъ! ‘
Выпили по второй рюмк.
— Скажи мн, Шмуэль,— началъ ребъ Волфъ, значительно растягивая слова.— Знаешь ты ребъ Эльце меламеда?
— Немножко знаю.
— Хорошая семья?
— На всхъ евреевъ будь сказано!
— А младшаго сына ребъ Эльце знаешь?
— Слышалъ о немъ. Кажется, видлъ гд-то его…
— Такъ вотъ слушай меня съ головой. ‘Бахуръ’ (юноша) ребъ Эльце — не ‘бахуръ’, а кладъ, золото! Это я теб говорю! Во-первыхъ, онъ ‘ламдонъ’ (ученый), знаетъ наизусть 100 листовъ талмуда. Во-вторыхъ — онъ тихъ какъ голубь, мухи не тронетъ. Въ третьихъ, ребъ Эльце общалъ ему два года содержаня.
— И ребъ Эльце… согласенъ…— началъ дрожащимъ отъ волненья голосомъ Шмуэль.
— …Взять твою Сору, ‘какъ она стоитъ и ходитъ’ безъ копйки приданаго!— закончилъ ребъ Волфъ.
Шмуэль глядлъ на ребъ Волфа широко раскрытыми глазами, въ которыхъ выражался недоумвающй вопросъ. Ребъ Волфъ помолчалъ съ минуту и, взглянувъ мелькомъ на Шмуэля, заговорилъ спокойно:
— Ты, значитъ, удивляешься, почему онъ согласенъ? Да?.. Ну, такъ я теб объясню.
Ребъ Волфъ положилъ на столъ свою мохнатую руку и заговорилъ нсколько инымъ, боле искреннимъ тономъ:
— Понимаешь ли, мой другъ: если бъ я разговаривалъ съ кмъ-нибудь другимъ, не съ тобою, я завелъ бы цлую рацею, наговорилъ бы Богъ знаетъ что. Но съ тобою вдь другое дло, съ тобою буду говорить прямо: женихъ иметъ не-до-статокъ!
— Недостатокъ?— переспросилъ съ замираньемъ сердца Шмуэль.
— Недостатокъ!— отвтилъ твердо и ршительноиребъ Волфъ.— Что? вдь ты жъ не маленькй ребенокъ, не женщина,— вдь долженъ же ты понять, что такъ просто ребъ Эльце не сталъ бы брать твоей дочери. Не надо же обманываться. Ребъ Эльце-меламедъ, а ты портной-лапотникъ и не даешь дочери ни гроша приданаго…
— А какой недостатокъ?
— Недостатокъ!— воскликнулъ уже тономъ возмущеня ребъ Волфъ.— Не стоитъ плевка! Глупости — а не недостатокъ! Слава Богу, бахуръ, какъ вс бахуры, не слпой, не глухой, не нмой, иметъ об руки, об ноги… Дай Богъ всмъ евреямъ.
— Что же?
— Что же? Ничего. Когда онъ быстро говоритъ, онъ немного заикается, немного тяжелъ на языкъ, вотъ и все! Ну? большая теб бда отъ этого? Теб что нужно? Тихй, набожный, ученый молодой человкъ или острый язычекъ? А Сорк твоей, то же самое, разв ей надо, чтобъ ей любки строили?
— Конечно, но все-таки…— началъ было уныло Шмуэль.
— Что, ‘все-таки’? Чего дурачишься?— прикрикнулъ на него ребъ Волфъ.— Попалось теб счастье, такъ не выбирай, а хватай обими руками. Завтра еще такой парти для дочери не найдешь. Да и здсь мн пришлось достаточно поработать, пока ребъ Эльце согласился.
— Хорошо, я подумаю.
— Подумай, но завтра же дай отвтъ. Зайди въ синагогу, посмотри жениха, поговори съ нимъ — и конецъ. Долго думать нечего. Да — да, нтъ — нтъ. Да и ребъ Эльце не захочетъ ждать.
Товарищи выпили еще по рюмк и разошлись.
Шмуэль въ этотъ день не работалъ. Онъ цлый день бгалъ, смотрлъ жениха, совтовался съ какими-то старыми евреями, съ родственниками и, наконецъ, вечеромъ имлъ длинный разговоръ съ Сорой, которой повторилъ дословно вс доводы ребъ Волфа. Сора спокойно отвтила ему, что она согласна. Она полагалась на отца, а еще больше на ребъ Волфа, который, какъ она знала, былъ очень расположенъ къ ней. А что женихъ заика — то за это еще, пожалуй, надо благодарить Бога. Не будь онъ заикой, вдь не взялъ бы онъ ее, безприданицу.
На слдующй день Шмуэль далъ свое согласе, черезъ два дня была помолвка, а черезъ мсяцъ сыграли и свадьбу. Сора перешла въ новую семью.
Мужъ Соры, Мойша, былъ юноша лтъ 19-ти, низенькй, худенькй, плоскогрудый, сутуловатый, съ мелкими чертами лица, съ робкимъ испуганнымъ взглядомъ. На всей его тощей и жалкой фигурк лежала печать хилости и забитости. Эта забитость и робость были и главными причинами, почему Мойша заикался.
Мойша былъ ‘ламдонъ’ (ученый). Онъ зналъ наизусть сотню листовъ талмуда и, что удивляло всхъ, могъ въ течене нсколькихъ часовъ читать наизусть талмудъ, не заикнувшись ни разу. Свои талмудическя знаня Мойша пробрлъ очень дорогой цной. Каждую страницу талмуда отецъ, ребъ Эльце — чахоточный и озлобленный меламедъ — вбивалъ ему въ голову смертнымъ боемъ. Но Мойш были знакомы побои и боле прозаическаго характера. Съ ранняго дтства онъ получалъ колотушки отъ всякаго, кому только не лнь было колотить. Его била мать, базарная торговка, вымещая на немъ злобу за вс свои невзгоды, его колотили старше братья и сестры, колотили, потому, что онъ былъ слабе и безпомощне ихъ, потому что онъ былъ заикой, потому, что онъ былъ ‘Мойшке-дуракъ’, его колотили товарищи по школ, колотили христанске мальчишки на улиц. А онъ, считая себя ниже всхъ, глупе всхъ, покорно принималъ побои и только старался избгать людей. Онъ всегда и всюду держался въ сторонк, забивался въ уголъ, какъ затравленный зврекъ. Такимъ онъ былъ и тогда, когда его засватали и когда его повели къ внцу.
Первое время посл свадьбы Мойша испытывалъ какой-то мистическй страхъ передъ своей женой.
Онъ считалъ себя невыразимо ниже, глупе ея, хотя и двухъ словъ не промолвилъ съ нею. Онъ считалъ грхомъ взглянуть на нее, и въ ея присутстви краснлъ, терялся, заикался. Съ своей стороны и Сора какъ-то не могла убдить себя, что этотъ черненькй робкй и забитый мальчикъ ея мужъ, ея ‘хозяинъ’.
Отношеня домашнихъ къ Мойш остались и посл свадьбы такими же, какъ и раньше. Надъ нимъ попрежнему издвались, попрежнему вс помыкали имъ, онъ оставался все тмъ же ‘Мойшке-дуракомъ’ — и онъ попрежнему все это переносилъ молча и покорно.
Сора въ первое время глубоко возмущалась такимъ отношенемъ къ ея мужу и, какъ ей это ни было трудно, часто заступалась за него. Вмст съ этимъ она, съ глазу на глазъ, укоряла Мойшу, что онъ даетъ себя въ обиду, ставила ему на видъ, что онъ уже теперь не мальчикъ, а мужъ и ‘хозяинъ’. Мойша сперва былъ пораженъ, испуганъ этими укорами и наставленями. Но онъ почувствовалъ въ словахъ жены, въ ея шепот, что-то хорошее, нчто такое, чего онъ раньше не зналъ и не слыхалъ — онъ почувствовалъ въ Сор близкаго, родного человка — и сразу привязался къ ней всми силами своей нетронутой души. Однажды ночью онъ вдругъ совершенно неожиданно разсказалъ ей обо всхъ своихъ обидахъ.
Онъ говорилъ прерывающимся голосомъ, полнымъ горечи и жалобы, говорилъ какъ сынъ съ матерью — и, припавъ къ ея плечу, зарыдалъ, какъ ребенокъ. Сора его поняла, почувствовала его изстрадавшуюся душу — и приласкала, какъ ребенка. Съ этого дня между ними установилась та великая духовная связь, которая остается неразрывной до конца жизни. Положене Мойши въ семь начало измняться къ лучшему. Сора теперь нисколько не стснялась заступаться за него, да и Мойша при ея нравственной поддержк, съ каждымъ днемъ становился все бодре, самостоятельне.
Первые нсколько мсяцевъ молодые прожили у ребъ Эльце на хлбахъ, ничего не длая. Затмъ, хотя молодымъ и былъ общанъ даровой столъ на два года, родители начали прискивать какое-нибудь заняте для Мойши и Соры. Для Мойши самымъ подходящимъ занятемъ было бы, конечно, учительство, но косноязыче длало для него почти невозможнымъ это заняте. Однако, ребъ Эльце удалось достать для Мойши взрослаго ученика — ‘товарища’, который платилъ рубль въ недлю. Сора заняла на проценты 25 рублей и поставила на базар ‘шкафикъ’ съ галантерейной мелочью. Съ заработка она выплачивала часть займа съ процентами..
Спокойная жизнь молодыхъ на даровыхъ хлбахъ продолжалась, однако, недолго. Ребъ Эльце ужъ многе годы страдалъ чахоткой, но онъ, не смотря на это, продолжалъ учительствовать, и семья его жила безбдно. Но однажды, приблизительно черезъ полгода посл свадьбы Мойши во время занятй съ учениками, у ребъ Эльце хлынула кровь горломъ, и онъ слегъ. Родители учениковъ, прождавъ нсколько недль и видя, что ребъ Эльце не поправляется, отдали дтей другимъ учителямъ. Главный источникъ существованя сразу изсякъ, и вся семья ребъ Эльце осталась на плечахъ его жены Малки, продававшей яйца и птицу на базар. Въ домъ стала быстро, со всхъ сторонъ прокрадываться злая нужда, а вмст съ нею и все ростущее раздражене противъ молодыхъ. Малка начала уже довольно недвусмысленно намекать имъ, что ей трудно давать имъ даровой столъ, она стала жаловаться сосдкамъ, что молодая пара ее объдаетъ.
— При такой дороговизн, при такой дороговизн,— говорила она — я одна должна припасать для всхъ! Я должна заработать, я должна принести, я должна приготовить, а они — чтобъ имъ, Господи, подавиться!— какъ паны сидятъ и объдаютъ меня!
Мойша началъ отдавать матери рубль, который онъ зарабатывалъ. Еще 50 копекъ давала Сора съ своего заработка, но Малка нисколько не успокоилась этимъ, и съ каждымъ днемъ становилась все придирчиве къ молодымъ. Мойша, съ ранняго дтства, привыкшй къ попрекамъ и проклятямъ, мало смущался упреками матери въ дармодств. Но Сора глубоко страдала отъ нихъ. Не легко ей жилось подъ кровлей отца, но тамъ она, по крайней мр, не знала такихъ обидъ, тамъ не попрекали ее каждымъ кускомъ хлба, тамъ она чувствовала себя хозяйкой. Хотя въ глубин души она считала, что свекровь обязана давать ей и Мойш даровой столъ, она, все-таки, не задумавшись, ушла бы отъ нихъ, если-бъ была малйшая надежда хоть какъ нибудь устроиться самостоятельно. Но такой надежды и тни не было, а Сора между тмъ чувствовала, что скоро сдлается матерью.
Однажды, вернувшись съ базара усталой, промокшей и раздраженной, Малка, подойдя къ печи, гд стоялъ обдъ, вдругъ закричала, обращаясь къ Сор:
— Барыня! Хвора ты была сварить обдъ, который вы же сами сожрете?
— Кто жъ его варилъ, какъ не я?— удивилась Сора.
— Варила? У-у! чтобъ на свадьбахъ у твоихъ сестеръ были таке обды. Ха! сварила! Надруганье одно! Выкипло до дна! Но какое ей до этого дло? Она и Мойшка, вроятно, не голодны, вроятно, нались уже. Вдь они зарабатываютъ свой хлбъ.
— ‘Зарабатываютъ’!.. Мойша вдь отдаетъ вамъ свой рубль, я даю вамъ 50 копекъ…
— Что? Шести карбованцевъ въ мсяцъ мало за то, чтобъ накормить двухъ такихъ вампировъ.
— Кто же виноватъ въ томъ, что Мойша не уметъ зарабатывать больше?— воскликнула уже съ раздраженемъ Сора.
— Слы-ша-ли вы ис-то-рю!— заговорила протяжно Малка. Оказывается, что ее, бдненькую, обманули! всучили ей мужа калку! Ну? Шутка ли? Дочь самого Шмуэля ‘лапотника’ съ такимъ приданымъ! Захватили обманнымъ образомъ этотъ кладъ!.. У-у! стыдилась бы! Молчала бы лучше!.. Но пусть будетъ по твоему! Пусть обманули тебя! Чмъ же я виновата? Десять мсяцевъ кормили васъ — довольно! Мойша у меня не единственный сынъ. Вамъ не вырвало глазъ, вы видите, что я бьюсь, какъ рыба объ ледъ, вы видите, что Эльце не только не зарабатываетъ, но еще самъ нуждается въ уход, въ лучшей пищ. Чего вы хотите, чтобъ я его оставила умереть съ голоду, и васъ бы кормила? Чего вы на меня насли? Идите себ, идите!
— Куда мн… идти!.. Съ кмъ мн…
И не окончивъ фразы, Сора горько заплакала.
— Ша! ша! не оплакивай меня живую!— отозвалась упавшимъ голосомъ Малка.— Я теб больше ни слова не скажу! шьте, шьте мой хлбъ, если у васъ хватитъ сердца…
— Онъ мн сладокъ… вашъ хлбъ…— простонала сквозь слезы Сора и вышла.
Малка съ минуту стояла молча, съ опущенной головой.
— И ей, бдной, есть что завидовать, ой-ой-ой!— проговорила она съ тяжелымъ вздохомъ.
Черезъ нсколько недль посл этого разговора Сора родила мальчика, а нкоторое время спустя отдлилась отъ ребъ Эльце и перебралась на собственную квартиру.
На обзаведене Малка дала имъ столикъ, пару скамеекъ, кадушку и дв оловянныхъ тарелки. Шмуэль тоже далъ кой какую рухлядь и изъ послдняго купилъ и подарилъ имъ козу.
Больше всего безпокоилась за будущую судьбу Мойши и Соры именно Малка.
— Чтобъ мн такъ знать горе, какъ я знаю, какъ они будутъ жить и съ чего будутъ жить,— сокрушалась она.
— Женщина! не говори, какъ ребенокъ, не грши!— останавливалъ ее умирающй ребъ Эльце,— ‘Богъ кормитъ червяка подъ камнемъ’ — Онъ и ихъ не оставитъ.
При помощи раввина, Мойша досталъ еще одного ученика — ‘товарища’, который платилъ 3 рубля въ мсяцъ — и молодая семья начала самостоятельную жизнь.
Черезъ четыре года посл свадьбы, Сора имла уже трехъ дтей. Заработокъ Мойши не увеличивался, а къ послднему семестру онъ совершенно потерялъ своихъ ‘товарищей’. Вмсто жизни впроголодь выступилъ призракъ голодной смерти.
Однажды, когда Мойша былъ одинъ дома, къ нему пришелъ его тесть, Шмуэль. По выраженю его лица, по тому, что онъ былъ одтъ въ субботнемъ сюртук, и даже потому, какъ онъ произнесъ: ‘Доброе утро’ Мойша понялъ, что это визитъ экстраординарный, по какому-то важному длу.
Пмуэль слъ у стола, вздохнулъ сокрушенно и, потупивъ глаза, заговорилъ дрожащимъ отъ волненья голосомъ:
— Слушай, мой сынъ, что я теб скажу… Я пришелъ поговорить съ тобою о важномъ, онень важномъ дл.
Мойша подошелъ къ столу и устремилъ на тестя недоумвающй взглядъ. О какомъ такомъ важномъ дл будетъ онъ говорить?
Шмуэль снова вздохнулъ и продолжалъ.
— Вдь дло въ томъ… вдь ты самъ хорошо понимаешь, что — горько! Что и говорить! ‘Товарищей’ у тебя нтъ, другихъ заработковъ Господь не посылаетъ. А жить вдь надо? Надо вдь кормить семью? Не такъ ли я говорю? Что?
— Надо…— согласился тихо и безнадежно Мойша.
— Понятно, надо!— нсколько оживился Шмуэль.— Но ныншня времена! Гд найдешь заработокъ? хоть ложись да умирай! Охъ-охъ-охъ!
Онъ взглянулъ мелькомъ на Мойшу и продолжалъ:
— Разв что?.. разв стать рабочимъ?.. Чего люди не длаютъ, чтобы имть возможность прокормить жену и дтей?.. А? что ты на это скажешь?..
Мойша меньше всего ждалъ подобнаго предложеня. Мысль о физическомъ труд ему никогда не приходила въ голову,— да если-бъ и пришла, она показалась бы ему странной и дикой. Какъ, онъ, Мойше, слабый и хилый, въ сюртук до пятъ — и вдругъ рабочй…
— Что мн сказать? Разв я знаю?..— пробормоталъ онъ, не зная что отвтить, и тотчасъ же, почти безсознательно прибавилъ: — Надо спросить Сору, что она скажетъ…
— Съ Сорой я уже говорилъ… она согласна…— отвтилъ тихо, нсколько виноватымъ тономъ и опустивъ глаза, Шмуэль.
Мойша слегка вздрогнулъ. Сора согласна — значитъ все уже ршено, все кончено и нечего больше разговаривать.
— О чемъ же разговаривать?— проговорилъ онъ съ горечью и волненемъ.— Если вы совтуете, если… Сора… Co-pa — началъ онъ вдругъ быстро заикаться и сразу оскся.
— Я совтую?— воскликнулъ поспшно Шмуэль.— Я совтую? Легко мн сказать теб: ‘Сынъ мой, оставь талмудъ и стань рабочимъ!’ Тяжело и горько мн, что я долженъ давать теб таке совты… И, вообще говоря, кто я и что я, чтобы соваться съ какими нибудь совтами!.. Я былъ лапотникомъ и умру лапотникомъ… Твоего совтчика, твоего отца,— да почетъ онъ тамъ, въ свтломъ раю!— ты потерялъ. Онъ не допустилъ бы тебя до этого! Охъ-охъ-охъ!
Но Мойша не слышалъ этой тирады. Онъ думалъ о другомъ.
— Легко сказать: стать рабочимъ. Вдь въ одинъ день рабочимъ не станешь. Надо же знать ремесло, я ничего не знаю.
— Э! это мелочь:— перебилъ его поспшно Шмуэль.— Пусть это будетъ послдней заботой… Видишь ли, мой сынъ, заговорилъ онъ спокойне.— Разскажу теб подробно, какъ я пришелъ къ мысли объ этомъ. Вчера вечеромъ, выходя изъ синагоги, я встртилъ Залмана-трепача. Ну, старые знакомые, дальне родственники, остановились. ‘Добрый вечеръ’ — ‘Добрый вечеръ’. Позвалъ онъ меня въ кабачекъ. Зашли. Угостилъ онъ меня рюмкой водки, коржикомъ. Ну, сидимъ у стола, разговариваемъ. О чемъ разговаривать? Конечно, о своихъ невзгодахъ. Разсказываю, значитъ, я ему, какъ вы бьетесь. Выслушалъ онъ меня и вдругъ говоритъ: ‘Отчего бы Мойшк не взяться за какую нибудь работу, даже въ святомъ талмуд сказано: ‘Люби трудъ и ненавидь барство’… Я ему на это говорю: ‘Какую работу Мойшка можетъ длать?’ Тогда онъ мн говоритъ:— ‘Знаешь что: я бы его взялъ къ себ. Теперь, слава Богу, работа есть. Трепачество работа не трудная и не мудреная: въ нсколько дней научился бы. Въ первое время я платилъ бы ему 1 1/2 рубля въ недлю, а затмъ и больше’…— Ну, что я могъ ему отвтить? Я ему сказалъ: надо подумать, надо услышать, что Мойше скажетъ. Пошелъ я къ теб и по дорог встртилъ Сору. Какъ разсказалъ я ей — она обими руками и ухватилась за это предложене.
Пока Шмуэль говорилъ, Мойша переживалъ совершенно новое для него душевное состояне. Онъ какъ-то сразу почувствовалъ и понялъ, что выступившй передъ нимъ вопросъ — вопросъ всей его жизни и что для ршеня его еще недостаточно соглася Соры и Шмуэля, а необходимо, чтобы онъ самъ, Мойша, обсудилъ его и далъ свое согласе.
Это сознане было неожиданно, ново для Мойши.
До сихъ поръ онъ постоянно жилъ чужой мыслью, чужой волею. Отецъ приказывалъ ему зубрить талмудъ и — онъ зубрилъ, приказалъ ему идти подъ внецъ и — онъ пошелъ. Сора сказала ему, что надо отдлиться отъ его родителей — онъ предоставилъ ей это сдлать, она дала ему нести на новую квартиру оловянныя тарелки — онъ ихъ несъ. Короче, онъ постоянно длалъ, что ему приказывали и никогда ему не приходило въ голову, что и онъ можетъ имть свое суждене, проявить свою волю.
Теперь онъ точно проснулся отъ глубокаго сна. Онъ сразу и ясно понялъ, что предстоитъ радикальное измнене всей его жизни. Передъ нимъ предсталъ его двойникъ, другой Мойша, рабочй, который проводитъ цлые дни среди простыхъ людей, который съ утра до ночи занятъ грубымъ физическимъ трудомъ.
Мойша крпко потеръ лобъ и проговорилъ совершенно необычнымъ для него тономъ, спокойно и твердо:
— Слушайте, тесть: такого дла не ршаютъ въ разъ и два. Надо хорошо подумать…
Шмуэль не замтилъ новой нотки въ тон Мойши, но проговорилъ поспшно:
— Какъ же, какъ же, мой сынъ! Кто говоритъ: въ разъ, два! Боже избавь! Разв кто тебя торопитъ? Напротивъ, я тоже говорю: надо подумать, посовтоваться. Зайди къ раввину, зайди къ ребъ Шлеймеле, посовтуйся съ ними… Какъ же! какъ же!
Когда Мойша остался одинъ, онъ долго ходилъ взадъ и впередъ по своей крошечной каморк, онъ размышлялъ. Онъ сознавалъ, какъ тяжело и горько отказаться отъ теперешней жизни, отъ синагоги, отъ священныхъ книгъ, отъ привычнаго общества талмудистовъ, какъ тяжело и горько будетъ проводить цлые дни среди рабочихъ, грубыхъ, невжественныхъ, вроятно, пьяницъ и развратниковъ. Но одновременно съ этимъ, онъ въ глубин души сознавалъ, что иного исхода нтъ, что если онъ не станетъ рабочимъ, передъ нимъ и его семьей вчно будетъ стоять призракъ голодной смерти.
Мойша ходилъ взадъ и впередъ по комнат. Онъ сознавалъ, что вопросъ не можетъ имть двухъ ршенй и — не столько размышлялъ, сколько страдалъ, страдалъ терпливо, покорно, какъ человкъ, который стоитъ надъ могилой дорогого существа. Мойша чувствовалъ, что его прошлая жизнь умерла, похоронена… И за эти нсколько часовъ, что онъ оставался одинъ въ своей убогой комнатк, Мойша какъ бы переболлъ, перестрадалъ неожиданный переломъ въ его жизни. И ему стало легче на душ. Онъ чувствовалъ, что самъ согласился начать новую жизнь.
Когда вернулась Сора, Мойша сказалъ ей спокойно и съ какой-то особенной самостоятельностью въ тон:
— Ну, Сора, ршено. Я становлюсь рабочимъ. Нечего толковать, нечего совтоваться. Видно, такова воля Господня. Онъ знаетъ, какъ лучше — пусть Онъ ведетъ. Въ талмуд сказано: ‘Сдирай кожу съ падали на базар и не нуждайся въ людской помощи’.
Сора не поняла значеня талмудической сентенци, но, почувствовавъ въ тон Мойши что-то новое, чего она раньше не знала, нсколько смутилась и, не зная, что сказать, пробормотала, сложивъ руки:
— Дай Богъ въ добрый, въ счастливый часъ!
Черезъ нсколько дней Мойша ушелъ съ Залманомъ на работу.
Для Мойши началась новая жизнь. Первое время работа казалась ему невыносимо тяжелой. Ныли вс члены, и руки, и ноги и спина. Минутами онъ чувствовалъ, что силы окончательно его покидаютъ. Онъ уставалъ до того, что лишился и сна и аппетита. На работ онъ чувствовалъ себя, какъ въ темниц, минуты казались часами, все кругомъ было чуждо, дико, противно. Мысль постоянно находилась далеко, тамъ, въ большой теплой синагог, гд Мойша проводилъ бывало цлые дни. Съ мучительной тоской вспоминалъ онъ теперь ‘золотое время’, когда онъ занимался съ ‘товарищами’. Тогда этотъ трудъ казался тяжелымъ и Мойша иногда повторялъ обычное выражене своего отца: ‘Лучше самая тяжелая физическая работа, лучше канавы копать, чмъ заниматься съ оболтусами талмудомъ!’ Очевидно, что и отецъ и онъ самъ горько ошибались…
Однако, понемногу онъ началъ втягиваться въ работу, привыкать къ ней. Невыносимо тяжелой она казалась ему только въ продолжене первыхъ недль. Затмъ съ каждымъ днемъ она становилась для него все легче, товарищи по работ ближе, обстановка привольне, а черезъ 3—4 мсяца Мойша хотя еще и не сталъ заправскимъ рабочимъ, но вполн вошелъ въ колею рабочей жизни.
Трепачи, съ которыми Мойша вмст работалъ, сперва встртили его не особенно дружелюбно. Они сразу узнали въ немъ человка иной среды, человка, къ тому же забитаго, робкаго, который не отвтитъ на оскорблене, даже на побои и надъ которымъ можно и надсмхаться безнаказанно, и выкинуть злую шутку.
Однако, постепенно отношеня рабочихъ къ Мойш стали мняться къ лучшему, по мр того, какъ они его ближе узнавали. Однихъ онъ привязывалъ своей скромностью, тмъ, что онъ не ругался, не употреблялъ циничныхъ выраженй, другихъ своей трезвостью и прилежанемъ къ работ. Но особенно сильное уважене почувствовали рабоче къ Мойш, когда они узнали, что онъ ‘ламдонъ’ (ученый).
Товарищи стали убждать его тогда, чтобы онъ сдлался прихожаниномъ ‘рабочей молельни’. Ему отвели тамъ даровое мсто у почетной восточной стны и съ первой же субботы ему стали отдавать наиболе почетныя функци во время молитвы и при всякихъ обрядахъ. Къ нему стали обращаться за объясненемъ непонятныхъ древне-еврейскихъ словъ, а также всякй разъ, когда возникали какя-нибудь сомння во время богослуженья. Иногда въ субботу, посл вечерней молитвы, онъ читалъ для прихожанъ ‘рабочей молельни’ нчто врод лекцй или проповди. Дошло до того, что жены рабочихъ начали обращаться къ Мойш за разршенемъ религозныхъ вопросовъ, въ ршени которыхъ компетентны обыкновенно одни только раввины. И хотя Мойша постоянно съ нкоторымъ испугомъ отсылалъ ихъ къ раввину, женщины оставались въ глубокомъ убждени, что Мойша знаетъ не меньше, а, пожалуй, и больше самого раввина.
Часть почтеня, которымъ новая среда окружила Мойшу, перешла и на Сору. Ей уступали дорогу, ей выказывали уважене. Даже мясникъ, гроза всхъ хозяекъ, на нее почти никогда не кричалъ и удлялъ ей лучше куски. Онъ молился въ одной синагог съ Мойшей и высоко цнилъ его. Сора не осталась нечувствительной къ этому почтеню и сама тоже начала иначе относиться къ мужу, стала больше его уважать и цнить, внимательне прислушиваться къ его словамъ.
Все это не могло остаться безъ вляня и на самого Мойшу. Онъ чувствовалъ себя бодре, самостоятельне, нсколько разогнулъ спину, сталъ глядть боле смло на мръ Божй, не боялся ужъ вставлять своего слова и все рже и рже заикался.
И потянулась для Мойши новая жизнь. Жизнь была бдная, трудная, съ вчными лишенями и непрерывной борьбой за кусокъ хлба. Но это была борьба. Человкъ боролся за жизнь, а не гнилъ, какъ раньше, молча и покорно съ нищенски протянутой рукой.
Работа трепача давала кусокъ хлба только зимой. Лтомъ же приходилось искать другого занятя. Сперва Мойша пробовалъ искать учениковъ, но затмъ, привыкнувъ къ физическому труду, онъ и лтомъ сталъ работать то при постройкахъ, то по упаковк товаровъ на рчной пристани. Въ конц концовъ онъ остановился на работ землекопа. Работа была тяжелая, но доходная. Постепенно, привыкнувъ къ ней, Мойша посл двухъ, трехъ лтъ работы, началъ считаться хорошимъ землекопомъ.
Въ течене 10 лтъ совмстной жизни у Мойши и Соры было пятеро дтей, изъ которыхъ двое старшихъ умерли. Несмотря на то, что Мойша никогда не сидлъ безъ работы, семья еле пробивалась. Послдней зимой Мойша, сильно простудившись, пролежалъ въ больниц четыре мсяца. Сора заложила и продала что могла, задолжалась кругомъ. Къ весн Мойша оправился и снова принялся за работу.
Въ длинной канав, аршина въ два ширины, боле сажени глубины, работало четверо человкъ. Шмерлъ ‘Хлпъ’, полуподрядчикъ, полудесятникъ, пожилой коренастый еврей съ туповатымъ лицомъ и краснымъ затылкомъ, высокй, молодой еврей съ суровымъ энергичнымъ лицомъ. Затмъ христанинъ среднихъ лтъ, съ измученнымъ, озабоченнымъ лицомъ притерпвшагося къ страданямъ человка. Четвертый былъ Мойша.
Канава находилась на большомъ огороженномъ двор, на которомъ лежали кучи камней, клтки кирпича, бревна и доски. По обимъ сторонамъ канавы тянулись какъ бы земляные валы отъ выброшенной земли. Тутъ же у самыхъ валовъ стояло нсколько клтокъ кирпича.
Землекопы работали молча и каждый на свой манеръ. И въ манер работать высказался характеръ и темпераментъ каждаго рабочаго. Мойша работалъ медленно, набиралъ половинки лопаты земли. Онъ еще былъ слабъ посл болзни. Но онъ работалъ ровно, методически, какъ заведенная машина. Молодой человкъ работалъ нервно, поспшно, сердито и неровно. То онъ выбрасывалъ одну за другой нсколько полныхъ лопатъ, то лопата у него ‘задирала’, и онъ угощалъ ее руганью или проклятями. Христанинъ работалъ ровно, методически, набирая полныя лопаты земли. Самъ Шмерлъ длалъ только видъ, что работаетъ. Онъ то заравнивалъ стнки, то схватывалъ на лопату и выбрасывалъ камушекъ, но больше глядлъ, какъ друге работаютъ, что-то мурлыкалъ про себя и гладилъ широкую бороду.
Взглянувъ вверхъ, на небо, гд солнце уже стояло высоко, Шмерлъ вдругъ плюнулъ и воскликнулъ съ раздраженемъ.
— Ахъ! сгорть ему, выкресту! Скоро полдень, а его нтъ!
— Наврное въ кабакъ зашелъ — отвтилъ молодой человкъ.
— Провалиться ему сквозь землю…
Въ это время къ канав подошелъ еврей рабочй лтъ 40, крпкй и спокойный. Онъ принесъ съ собою два новыхъ заступа. Осторожно опустивъ ихъ въ канаву, онъ затмъ и самъ быстро и ловко опустился туда.
— За ангеломъ смерти тебя хорошо было бы посылать!— накинулся на него Шмерлъ.— Сходить къ Лейвику въ кузницу у тебя продолжается битыхъ три часа.
— Будь ты проклятъ вмст съ Лейвикомъ,— отвтилъ хладнокровно пришедшй.— Не знаешь ты Лейвика, что ли? вдь онъ же не работаетъ, а копается, какъ жукъ въ навоз. Только что сдлалъ заступы.
— Ахъ, сгорть ему…— выругался спокойно Шмерлъ и прибавилъ уже совсмъ мягко, даже нсколько заискивающе:
— Ну, Борухъ, мы за то оставили теб правый уголъ. Возьмись!
И онъ подалъ ему одинъ изъ заступовъ.
Борухъ, пришедшй рабочй, молча взялъ заступъ и принялся работать. Онъ работалъ легко и ‘чисто’. Заступъ у него игралъ въ рукахъ. Легко, какъ въ масло, врзывается онъ въ землю, быстро выскакиваетъ оттуда съ правильной горкой земли, которая плавно летитъ вверхъ и заступъ уже снова скользитъ въ землю. Борухъ работалъ играючи, безъ малйшаго напряженя, грацозно, артистически. Не даромъ считался онъ лучшимъ рабочимъ. Онъ зналъ себ цну и держался съ подрядчиками независимо.
Съ полчаса вс работали молча, усердно.
На дворъ въхала тяжелая подвода. Рыхлыя стнки едва замтно задрожали. Черезъ нсколько минутъ ко рву подошелъ старенькй сгорбленный еврей съ острой бородкой и, нагнувшись надо рвомъ, воскликнулъ оживленно дребезжащимъ голосомъ.
— Шмерлъ! пойдемъ, выпьемъ! Взялъ таки перевозку кирпича.
— Идемъ!— отвтилъ поспшно Шмерлъ.
— Лейзеръ! Не будь подлецомъ!— крикнулъ возмущенно Борухъ.— Ты общалъ поставить кварту для всей компани, если получишь подрядъ.
— Правильно!— поддержалъ его христанинъ.
— Ша! не будь нахаломъ!— отвтилъ, смясь, Лейверъ.— Сказалъ, такъ сказалъ. Ставлю кварту — нечего толковать! Вылзайте вс. И обдать скоро пора.
Шмерлъ, собираясь вылзть изъ рва, обратился къ Мойш:
— Мойша! вдь, ты не пьешь. Останься, пока жена принесетъ теб обдать, закончишь эту сторонку…
— Ладно…— отозвался покорно Мойша.
Когда рабоче ушли, Мойша нсколько минутъ стоялъ неподвижно, опираясь на лопату. Онъ хотлъ было начать работать, но вдругъ почувствовалъ сильную усталость и прислонился къ стн.
Въ канав было мрачно, сыро, тяжело, какъ въ могил.
Мойша задумался. Мысли унесли его далеко изъ этой канавы. Ему представилась его каморка-квартира, Сора съ ея измученнымъ лицомъ, дти босыя, голодныя. Онъ вспомнилъ, какъ они приходили въ больницу провдывать его, какъ у него болзненно сжималось сердце, когда онъ глядлъ на нихъ: блдныя, тихя, грустныя, какъ пташки съ перешибленными крыльями.
Онъ вспомнилъ дальше, какъ два года тому назадъ у него умеръ старшй мальчикъ. Была суровая зима, мальчикъ простудился и въ три дня сгорлъ… Какой это былъ замчательный ребенокъ! какая умница!
— Можетъ-быть, если-бъ тогда во время нашлось 80 копекъ, чтобъ позвать доктора сейчасъ же — мальчика можно было бы спасти…— пронеслось въ мысляхъ Мойши.
Ему сдлалось ужасно грустно.
Вдругъ Мойша какъ-бы очнулся. Ему показалось, что кто-то толкнулъ его въ спину, ему показалось, что стнки рва дрогнули.
Мойша поспшно отеръ глаза и принялся усердно работать какъ бы желая отогнать тяжелыя мысли.
— Сора сейчасъ принесетъ обдъ,— подумалъ онъ.
Вдругъ Мойша услыхалъ надъ собою страшный шумъ, какой-то скрипъ и грохотъ, точно на дворъ въхало нсколько тяжело нагруженныхъ возовъ. Онъ поднялъ голову и увидлъ, что верхняя часть стны канавы осла, выпучилась и всей своей тяжестью сползаетъ въ канаву, влача за собою нсколько клтокъ кирпича, которые со стономъ и скрипомъ расползаются во вс стороны. Все это продолжалось мгновене.
— Ай-ай!! спасите!— вырвалось у Мойши стономъ ужаса. Онъ хотлъ броситься бжать, но въ этотъ моментъ глыба земли съ клтками кирпича съ громомъ и трескомъ рухнули въ канаву, похоронивъ подъ собою Мойшу.
Землекопы, сидвше въ кабак, допивали бутылку водки, когда кто-то вбжалъ и, задыхаясь, сообщилъ имъ объ обвал. Они вс выскочили изъ кабака и бросились къ канав.
Къ мсту катастрофы со всхъ сторонъ сбгался народъ. Никто не зналъ, что случилось, всякй спрашивалъ другого и каждый проталкивался къ краю канавы, чтобы заглянуть туда.
— Не засыпало ли тамъ кого-нибудь!— слышались тревожныя восклицаня.
Товарищи Мойши подбжали къ канав съ отчаяннымъ крикомъ:
— Ай!!! Мойша!! Гд Мойша?! Его засыпало.
Они начали метаться по двору, не зная и не соображая, что длать.
— Скоре, скоре заступовъ! Ради Бога заступовъ!— выкрикивалъ съ рыдающей мольбой Щмерлъ, мечась по двору.— Борухъ! Лети къ Хаиму у него работаютъ христане. Пусть бгутъ сюда! Захвати у нихъ лопаты! Гвалдъ! Спасите!
Возл канавы уже толпилось нсколько десятковъ человкъ. Вс знали, что произошелъ обвалъ и засыпало рабочаго. Вс были взволнованы, возмущены — каждый проталкивался поближе къ краю, и въ то же время кричалъ другому: ‘Куда лзешь? Чего не видалъ?’ Въ толп раздавались отдльные возгласы:
— Какъ это случилось?
— Кто онъ такой?
— Кто такой?— раздавался почему-то возмущенный отвтъ.— Такой же человкъ какъ ты: съ носомъ, съ глазами!
— Я спрашиваю: еврей или русскй…