(Провинціальный разсказъ).
То breathe, to feel, to hope — are worth the pain
Of Death, of Life?
B. Cornwall.
(Дышатъ, чувствовать, надяться — разв все это не
стоитъ и жизни и смерти?)
Б. Корнвалль.
Посл добраго и гостепріимнаго Арсенія Ильича Самборскаго, всю свою жизнь процвтавшаго въ Петербург и въ Петербург же прожившаго три или четыре отличныя наслдства, остались двое сыновей, Алексй и Викторъ. Алексй — живое изображеніе всми любимаго родителя — считался безукоризненнымъ юношей, держалъ до десяти лошадей на конюшн, танцовалъ превосходно, дла же по уцлвшимъ имніямъ велъ весьма-плохо, но, женившись, какъ слдуетъ, онъ не только поправилъ свои финансы, но даже сталъ давать великолпные обды, за которые весь городъ прославилъ его умнйшимъ человкомъ. Правду сказать, Алексй Арсеньевичъ вовсе не блисталъ умственными качествами, но его тучность и физіономія, вчно-холодная и какъ-будто озабоченная, совершенно оправдывали лестное вниманіе свтскихъ судей и цнителей. Несмотря на свои молодые годы, Алексй Арсеньевичъ былъ толстъ и вмст съ тмъ блденъ, страдалъ одышкою, на двадцать-шестомъ году лишился волосъ, и вообще не могъ похвалиться завиднымъ здоровьемъ.
Братъ его, Викторъ, плотный и довольно-красивый холостякъ лтъ тридцати, въ свою очередь слылъ за отъявленнаго чудака, или, какъ стали говорить недавно, ‘джентльмена эксцентричнаго’. И въ этомъ отношеніи судъ свта оказывался загадочнымъ для нашего темнаго пониманія! До того года, въ который начинается нашъ разсказъ, поведеніе Виктора Арсеньевича не имло въ себ ровно ничего причудливаго. Онъ почти безвыздно жилъ въ своихъ владніяхъ, вслдствіе чего всякій разъ, когда дла вынуждали его являться въ столицу, друзья и родственники встрчали нашего героя точь-въ-точь какъ путника, только-что вернувшагося изъ степей Аравіи. Мало того, онъ жилъ въ деревн не по-пустому. Онъ занимался своимъ имніемъ и его крестьяне благоденствовали безъ конторъ и нмцовъ-управляющихъ, это весьма-простое и ничуть не рдкое обстоятельство было самымъ эксцентрическимъ изъ всхъ дяній молодаго человка. Вообще Викторъ Арсеньевичъ ничуть не отклонялся отъ законовъ свта, ибо одвался прилично, жилъ тихо и поддерживалъ свои связи никмъ не одолжаясь. Но прозвище чудака и человка эксцентричнаго, несмотря на то, былъ его неотъемлемымъ достояніемъ.
Сначала такой странный и нерушимый приговоръ свта сердилъ меньшаго Самборскаго, но, войдя въ лта, Викторъ Арсеньевичъ сталъ даже имъ утшаться. Она, понялъ, что считаться чудакомъ бываетъ иногда полезно и всегда спокойно, уразумвъ же сказанную истину, сталъ немного рисоваться въ своихъ идеяхъ и поступкахъ. Поддразнивать и слегка затрогивать людей всегда пріятно, а нашъ Викторъ Арсеньевичъ, кром-того, былъ несомннно уменъ, отчасти самолюбивъ и вполн зналъ себ цну. Ему стало весело, входя въ ту или другую гостиную, говорить самому себ: ‘вс эти люди скоре нуждаются во мн, нежели я въ нихъ’. Слушая разсказы о стсненномъ положеніи одного родственника, о разстроенныхъ длахъ другаго, она, сталъ думать не безъ гордости: ‘мои дла блистательны, я богатъ’. Отъ такихъ мыслей нетрудно было перейдти къ изустному ихъ изложенію. Викторъ Арсеньевичъ, доживъ до тридцати лтъ, пріобрлъ нсколько коньковъ, съ которыхъ сбить его было трудно. Онъ любилъ подсмиваться надъ петербургскими увеселеніями и столичною роскошью, началъ насмшливо отзываться о домахъ, гд его любили и ловили какъ выгоднаго жениха. Онъ ужь находилъ наслажденіе въ толкахъ про чужія дла, если они были запутаны и рознились съ его собственными. Чаще прежняго сталъ нашъ пріятель являться въ столицу и заживался въ ней все доле и доле. Таковъ человкъ, даже самый добрый и умный: онъ всегда любитъ озадачивать другихъ и рисоваться передъ другими, въ немъ всегда есть частица актра, и оттого онъ не можетъ жить безъ зрителей.
Былъ еще конкъ у эксцентричнаго Виктора Арсеньевича: женитьба и женщины. Объ этомъ предмет онъ любилъ говорить очень-много и говорилъ хорошо, вставляя въ свою рчь импровизаціи противъ блдныхъ, избалованныхъ, ничего-несмыслящихъ въ хозяйств, неразвитыхъ умственно, но до изступленія тщеславныхъ двицъ. Викторъ Арсеньевичъ считался отличнымъ женихомъ, и чмъ усердне матери семействъ за нимъ ухаживали, тмъ неподатливе и угрюме становился предметъ ихъ исканій. Онъ съ охотой развивалъ свои теоріи жизни женатыхъ, и, слушая разсказы о неравныхъ бракахъ, всегда принималъ сторону обвиняемыхъ. Но его словамъ, только въ сельской тиши, только въ маленькихъ городкахъ, только посреди небогатыхъ и патріархальныхъ семействъ человкъ, ищущій счастія въ брак, могъ отъискать себ милую и любящую сожительницу. А между-тмъ уздныя барышни и дочери деревенскихъ его сосдей вовсе ему не нравились: съ идеаломъ чистоты, добра и простоты, витавшимъ въ воображеніи нашего пріятеля, видимо не улаживалась никакая дйствительность. Что же заставляло его и въ деревн и въ Петербург посщать домы, обильные невстами, знакомиться съ двицами сколько-нибудь-сноснаго вида и толковать о своихъ планахъ съ братомъ, друзьями, ттками и даже другими особами, къ его дламъ непричастными? Роль мизантропа и обличителя свтскихъ слабостей видимо нравилась нашему герою, а, сверхъ-того, ему было скучно, между-тмъ, какъ въ душ таилось много любви и много способности къ счастію.
Отдливъ себя отъ массы общества и выказавъ нкоторую независимость духа, Викторъ Арсеньевичъ самъ наложилъ на себя обязанность быть благоразумне своихъ друзей и родственниковъ. Онъ сталъ еще усердне заниматься своимъ имніемъ, устроивать нововведенія — не щегольскія, но основанныя на практик хозяйства. Хозяйство его прославилось и сдлалось образцомъ для сосдей. Въ сношеніяхъ пріятельскихъ и сосдскихъ, эксцентрическій человкъ оказывался существомъ простымъ и негордымъ, услужливымъ, умнымъ и всми уважаемымъ. Въ его домъ здили сосди съ женами и даже дочерьми, всякій тамъ веселился и длалъ, что хотлъ, не стсняя радушнаго хозяина. Вс просьбы товарищей по узду Викторъ Арсеньевичъ исполнялъ съ полной готовностью и съ равнымъ спокойствіемъ — шло ли дло о ссуд книги, о займ денегъ для изворота по хозяйству, объ опредленіи ли дтей въ училища, или о пріисканіи мста какому-нибудь недорослю. Но, несмотря на день, полный занятій, несмотря на близость столицы, не взирая на посщенія сосдей, Викторъ Арсеньевичъ, переступивъ роковый годъ своей жизни, стоя на знаменитомъ mezzo del’cammi’n di nostra vita (въ наше время mezzo del cammin надо считать въ тридцать, а не въ тридцать-пять лтъ, какъ прежде считали), началъ скучать и грустить, тяготиться своимъ одиночествомъ, чаще прежняго здить въ Москву и Петербургъ…
Наступленіе поздней осени всегда бываетъ временемъ кризиса для сельскихъ жителей. Охота прекращается, въ домахъ начинаетъ гулять втеръ, дурная дорога полагаетъ конецъ выздамъ и прогулкамъ, аппетитъ становится ничтожнымъ. Въ эти тяжкіе дни не одинъ философъ, еще недавно-хвалившій сельское уединеніе и готовый всю свою жизнь пролежать на лон природы, мчится вдаль отъ хозяйственныхъ занятій. Осенью 18… года великая тоска напала на Виктора Арсеньевича. хать за границу, ввривъ имніе чужому человку, онъ считалъ за непростительное ребячество, стало-быть, оставалось ему для развлеченія: хать или въ Петербургъ или въ Москву. Но, чтобъ хотя сколько-нибудь поразнообразить свою поздку, онъ ршился отправиться до столицы въ дилижанс: видъ своего камердинера, своей собственной кареты давно былъ ему противенъ. Подобно калифу Аль-Рашиду, нашъ пріятель жаждалъ какихъ-нибудь приключеній и встрчи съ новыми лицами.
дучи въ ***, откуда дилижансъ имлъ тронуться въ шесть часовъ вечера, нашъ странникъ предавался самымъ безотраднымъ умствованіямъ. Передъ нимъ ужь раскидывался чистый городокъ съ почтовой конторою на гор, уже глазъ его различалъ огромную карету около почты, черезъ четверть часа предстояло ему быть въ своемъ уголку дилижанса — а ни приключеній, ни новыхъ лицъ нигд не оказывалось. ‘Странная, печальная моя судьба!’ думалъ молодой человкъ, всегда откровенно говорившій съ самимъ собою: ‘моя жизнь стала похожа на тихую, свтлую, мсячную, но такую холодную ночь! Я боленъ безлюдьемъ — болзнью, про которую, кажется, нигд не писано. Существованіе мое гибнетъ, и осень жизни подходитъ ко мн быстро. Ни друзей, ни любимой женщины, ни просто умныхъ пріятелей нтъ возл меня, а, видитъ Богъ, немногаго требую я отъ людей и не наполнено мое сердце идеальными поползновеніями! Всю свою молодость сближаясь съ изящнйшими но образованію женщинами, не найду я себ ни одной даже пріятельницы! Мало того, нтъ мн даже отрады посреди тишины и деревенскихъ наслажденій. Отчего съ другими людьми случаются происшествія, неожиданности, непріятности, любовь невзначай, неравные браки? Почему въ одномъ изъ этихъ сренькихъ городскихъ домиковъ, подъ окошкомъ, не привидится мн какая-нибудь фея, романическая невинность, деревенская простота, въ которую я могъ бы влюбиться отчаяннымъ образомъ?
Думая подобнымъ образомъ, Викторъ Арсеньевичъ усплъ прохать изъ конца въ конецъ весь городокъ съ его древнимъ замкомъ и остатками древнихъ укрпленій, коляска его остановилась возл конторы дилижансовъ, кондукторъ ужь трубилъ два раза, но экипажъ не трогался: въ маленькихъ городахъ публика не любитъ торопиться. Когда вещи Виктора Арсеньевича перенеслись на имперіалъ кареты и самъ ихъ обладатель влзъ въ ея внутренность, пассажиры не вс еще собрались. Внимательнымъ и вмст тревожнымъ взглядомъ окинулъ нашъ туристъ своихъ восьмерыхъ сосдей и сталъ прислушиваться къ ихъ говору. Въ карет происходила бесда, обычная при подобныхъ случаяхъ. Изъ одного угла раздался крикъ: Karl!… изъ другаго: Friedrich!… и ужь два нмца, невидавшіе другъ друга лтъ десять, обнимались по средин экипажа, отдавивъ ноги своимъ сосдямъ. Праве отъ нихъ, блдная, но, очевидно, цпкая дама тщательно запирала вс окна, будто желая хотя чмъ-нибудь насолить публик. Возл дамы два горожанина говорили о политик, крича во все горло, а третій читалъ листокъ Rigaische Zeitung, не взирая на ненастное время и сумракъ. Въ дилижанс не слышно было ни одного русскаго слова. Самборскій вздохнулъ и пожаллъ о своей карет, но когда ближайшій къ нему сосдъ воспламенилъ зловонную сигару и сталъ пускать дымъ прямо въ слабонервную даму, нашему искателю приключеній стало душно, и невыразимой грустью наполнилось все его существо. Въ это время кондукторъ затрубилъ въ третій разъ, въ послдній разъ дверцы кареты отворились, и на ступеньк показалась молодая, высокая двушка, безъ перчатокъ, въ простенькой блой шляпк и очень-лгонькомъ шерстяномъ пальто, съ капюшономъ и кисточкой сзади. При появленіи молодой особы, почти вс пассажиры поклонились ей, какъ старой и уважаемой знакомк: даже Карлъ и Фридрихъ, люди, очевидно, прізжіе, на-время прекративъ свой крикливый разговоръ, обратили на нее полное вниманіе. Господинъ, курившій вонючую сигару, тутъ же погасилъ ее, старательно спрятавъ окурокъ въ кожаную сигарочницу. ‘Мейне герренъ!’ спросила двушка, какъ-то особенно-свтло и привтливо поглядвъ на всю компанію: ‘не можете ли указать мн, гд первый нумеръ? Я еще никогда не здила въ дилижанс’.
Она говорила чистйшимъ нмецкимъ произношеніемъ, что заставило Виктора Арсеньевича, нелюбившаго нмецкаго языка, вздохнуть съ неудовольствіемъ. Онъ, однако, вынулъ свой билетъ и объяснилъ на русскомъ діалект, что первый нумеръ выданъ ему собственно.
— Извините меня, отвтила двушка порусски же не сконфузясь и садясь на первое свободное мсто: — на моемъ билет составился одинъ нумеръ съ вашимъ. И она спустила окно, не соглашаясь на предложеніе Самборскаго помняться мстами.
— Мейне фрейлейнъ! раздалось подъ окномъ: — Лизхенъ хочетъ съ вами абшидъ пеленъ.
— Дайте сюда Лизхенъ, сказала двушка, и при этомъ приказаніи, кондукторъ, велвшій уже кучеру трогаться, вымолвилъ быстро: ‘ну, чего торопишься?’
Опять отворили дверь и подали крошечную толстую двочку. Новая путешественица взяла дитя на руки, поцаловала ее и отдала назадъ, перекрестивъ ребенка два раза.
‘Она русская!’ подумалъ Викторъ Арсеньевичъ, ощутивъ какое-то радостное чувство.
— Что жь мы тутъ копаемся столь долго? сердито спросилъ нмецъ, трудившійся надъ рижскими вдомостями, въ первый разъ отводя глаза отъ газеты. Но, встртивъ лицо двушки, причинившей всю задержку, суровый любитель политики только поклонился и, кротко замолчавъ, снова погрузился въ чтеніе.
— Можно хать, господа? спросилъ кондукторъ, отворивъ дверцы и обозрвая всю публику, причемъ однакожь глаза его прежде всхъ устремились на двушку.
— Можно, сказала она, слегка улыбнувшись и поглядвъ на тощую даму, которой видимо не нравилась общая непонятная предупредительность въ-отношеніи къ ея спутниц.
Карета тронулась, и отъ стука колесъ разговоръ сталъ невозможнымъ, одинъ только Карль съ Фридрихомъ, вспоминая событія своей юности, пытались перекрикивать глухой гулъ дущаго экипажа.
— Помнишь ли ты, какъ Густавъ насыпалъ намъ табаку въ пиво? возглашалъ первый.
— А помнишь, какъ насъ вывели, питъ скандалъ, изъ собранія? отвчалъ его товарищъ громовымъ голосомъ.
Оба они сидли въ противоположныхъ углахъ кареты: оттого ихъ крикъ началъ приводить въ отчаяніе другихъ пассажировъ. Съ общаго согласія, Карла и Фридриха наконецъ посадили рядомъ. Пользуясь минутой перемщенія, Самборскій во второй разъ предложилъ сосдк занять его мсто въ уголку кареты, поближе къ дверцамъ и, стало-быть, къ чистому воздуху. На этотъ разъ двушка ласково приняла его предложеніе и пересла тотчасъ же, признавшись, что зда начала ужь ее укачивать. При такихъ словахъ вс окна кареты вдругъ были спущены, къ ужасу больной дамы, зардвшейся отъ негодованія, тогда предметъ общей угодливости тихо попросилъ Виктора Арсеньевича позаботиться о томъ, чтобъ окна пришли въ старое положеніе.
Сумракъ спускался на землю тяжелой свинцовою тучею, и при этомъ тускломъ освщеніи Виктору Арсеньевичу легко было разглядть во всей подробности свою сосдку, которая, значительно поблднвъ, прижалась къ окну такъ, что ея смлый и чистый профиль находился передъ глазами наблюдателя будто въ рамк. Бдная двушка, какъ истинное дитя природы, почти задыхалась безъ свжаго воздуха и отъ этого глядла часто особенно-трогательно. Разсматривая ее съ величайшемъ наслажденіемъ, Викторъ Арсеньевичъ ощущалъ то самое чувство почтенія, которое питали къ незнакомк вс пассажиры кареты, жители одного съ ней города. То не было сухое и скучное почтеніе, съ какимъ люди иногда смотрятъ на величавыхъ и чопорныхъ красавицъ, даже просто на горделивыхъ дамъ высокаго роста, ощущеніе, рождавшееся въ Виктор Арсеньевич видомъ его сосдки, напоминало собой ту деликатность, вслдствіе, которой мы не позволяемъ себ нескромнаго слова, или грубаго жеста въ присутствіи умнаго, милаго и благовоспитаннаго мальчика хорошей фамиліи. Двушка, о которой идетъ рчь, далеко не могла назваться красавицей, но въ изяществ всей фигуры и чрезвычайно-умномъ выраженіи лица отказать ей было невозможно. Высокій лобъ, ласковые черные глаза и продолговатый носикъ выказывали въ ней смегливость и проницательность не по лтамъ. Она вся была необыкновенно-чиста и прилична, въ обращеніи ея не имлось тни щепетильности, или провинціальной наивности. Она говорила со всякимъ, отвчала на вс вопросы и, какъ-бы въ благодарность за общую угодливость, привтно смотрла на каждаго изъ своихъ спутниковъ. На вопросы Самборскаго отвчала она стыдливо, но безъ ужимокъ, примшивая къ своей рчи провинціализмы, способные насмшить всякаго, будь они въ чужихъ устахъ: но ея рчи не портились этими смшными выраженіями. На первой же станціи Викторъ Арсеньевичъ узналъ отъ самой двушки, что она на-дняхъ только вышла изъ нмецкаго пансіона, что ея папаша, *** скій аптекарь, недавно умеръ, что у мамаши ея есть еще племянница, сирота Лизхенъ, что ее само зовутъ Пашенькой, и что она детъ къ своимъ роднымъ, въ третью роту Семеновскаго Полка, гд проживетъ дв недли, а если Петербургъ ей понравится, то и больше. Въ отвтъ на такую откровенность, Самборскій сказалъ ей свое имя и даже съ такимъ прибавленіемъ: ‘а я, благодаря вашему пансіону, чуть-было не принялъ васъ за нмку, что меня могло бы огорчить’. Казалось бы, посл такихъ словъ и улыбки, съ какою на нихъ отвтили, искателю приключеній оставалось поплыть на всхъ парусахъ по морю нжныхъ разговоровъ, но даже помыслить о нжномъ разговор и цли его не былъ способенъ Викторъ Арсеньевичъ. Мало того: чья-нибудь нескромная рчь въ присутствіи Пашенька обидла бы его, возмутила бы такъ, какъ, напримръ, возмутило бы дерзкое обращеніе посторонняго съ его родной маленькой сестрою.
Въ свою очередь и юная путешественница, замтивъ, что бесда съ новымъ человкомъ развлекаетъ ее отъ качки экипажа и такимъ-образомъ даетъ ей переводить духъ безъ томительнаго замиранія сердца, длалась мене-дика и не разъ начинала говорить первая. Разговоръ ея довершилъ чувство очарованія, овладвшее Викторомъ Арсеньевичемъ, мало того, что глаза Пашеньки смялись и говорили заодно съ устами, что ея живое личико становилось неизъяснимо-привлекательнымъ при смх, удивленіи, спор и вниманіи — слова ея были такъ же умны и просты, какъ и черныя, ласковыя очи. Ни одного пустаго вопроса, ни одной банальной фразы не примтилъ Викторъ Арсеньевичъ въ рчахъ своей спутницы. Разсказы Пашеньки объ обычаяхъ нмецкаго пансіона были чрезвычайно-смшны и метки, въ разспросахъ же своихъ она вчно касалась чего-нибудь дльнаго. Такъ разузнала она отъ Самборскаго кое-что о род жизни въ деревн, зимой и лтомъ и, сверхъ-того, собрала нсколько свдній о Петербург и о томъ, что въ немъ слдуетъ осмотрть прежде всего и какъ лучше будетъ воспользоваться двумя недлями столичной жизни. Вообще, къ нашему сверному Вавилону Пашенька не чувствовала ни провинціальнаго страха, ни провинціальнаго удивленія. ‘У кого денегъ немного (замтила она), тому, конечно, во сто разъ веселе жить въ маленькомъ город’. Вспомнивъ о признакахъ почтенія, возбужденнаго Пашенькой во всхъ пассажирахъ, ея согражданахъ, Викторъ Арсеньевичъ не могъ не согласиться съ мнніемъ двушки, однако онъ, отъ нечего длать, сталъ нападать на жизнь въ маленькихъ городахъ. ‘Да, въ Петербург весело (отвтила двушка), у насъ въ город скучно, а у васъ въ деревн еще скучне’. Викторъ Арсеньевичъ пустился восхвалять прелести деревенскаго спокойствія… ‘А для чего жь вы оттуда дете? (спросила Пашенька, тихо улыбнувшись). Мн по чемъ-то кажется, что вы дете въ городъ отъ большой скуки!’
Эта проницательность, соединенная съ беззаботной откровенностью, озадачила Виктора Арсеньевича. Пользуясь свтомъ отъ зажженнаго фонаря и тою минутою, когда двушка пустилась разспрашивать одного изъ своихъ визави о здоровь фрау Луизы и маленькихъ Мины, Лины, Иды, Терезы, Лизы, еди, Эди и Ганса, Викторъ Арсеньевичъ сталъ опять вперять осторожные взгляды въ особу, его заинтересовавшую. Какъ мечтатель и отчасти резонръ, онъ не любилъ поддаваться чувству безъ достоврнаго анализа, не восходя отъ мелкихъ частностей къ сущности дла. ‘Передо мной истинное chef d’oeuvre прихотливой природы!’ думалъ онъ, надвигая фуражку на глаза, для-того, чтобъ наблюдать удобне. ‘Истинно, съ полнымъ хладнокровіемъ говоря, ни порода, ни годы блистательнаго воспитанія не подарятъ женщин этой мягкости движеній, этихъ простыхъ пріемовъ, которые никуда не годились бы отъ одной черты лишней, отъ одного малйшаго недостатка, ‘отъ одного недостающаго луча, отъ одной лишней тни’… Взглянемъ на пустяки, на мелочи: женщина можетъ обойдтись безъ красивой руки — отличныхъ рукъ почти нигд не видно, у этого ребенка, можетъ-быть, надвающаго перчатки только по праздникамъ, рука гибка, тонка и развита превосходно! Волосы ея пришли въ безпорядокъ и сами улеглись артистически, а я очень-хорошо видлъ, что она ихъ ни разу не поправила! Она грызетъ свои мятныя лепешечки съ такимъ видомъ, какъ-будтобы угощалась ананасами на богатомъ пиру! У ней отличные зубы и она совсмъ ихъ не показываетъ… я всегда дивился женщинамъ которыя, имя это достоинство, смются и мало и тихо! Не дуракъ же я, наконецъ, не ослпъ же я, но мн ясно чудится что-то необыкновенно-милое въ покро ея платьица, въ ея блой шляпк, въ этомъ пальто съ кисточкой назади! Мн весело глядть на мою сосдку, весело и отрадно говорить съ нею! Половина пассажировъ ужь храпитъ, вроятно, скоро заснетъ и Пашенька. Я спать не имю намренія. Мн хочется, чтобъ она поскоре заснула. Если она спитъ такъ же хорошо, какъ разговариваетъ, я буду въ-состояніи сказать, по моемъ прізд, что сутки прошли не даромъ.’
Дйствительно, на третьей станціи, посл поздняго чая, наступила пора самая забавная для всхъ наблюдателей, когда-либо здившихъ въ дилижанс. Сопніе раздалось во всхъ углахъ кареты, особы, до-сихъ-поръ ещ немнявшіяся словомъ, храпли чуть не на груди другъ у друга, лица измнились совершенно, Карль и Фридрихъ удили рыбу носами, сердито урча въ-просонкахъ, тощая дама, уснувъ, помертвла и стала похожа на покойника. Викторъ Арсеньевичъ сидлъ задумавшись и повернулъ голову такъ, что могъ глядть на Пашеньку, не представляя изъ себя докучнаго зрителя. Двушка, прекративъ разговоры, стала внимательно разглядывать всю сцену, слегка приподнимая голову, когда голова Фридриха съ шумомъ стукалась въ чью-нибудь спину, или когда любитель политики ронялъ очки съ носа. Отъ забавныхъ фигуръ глаза ея перепорхнули на Виктора Арсеньевича, поспшившаго полузакрыть свои, не безъ замиранія сердца — такъ боялся онъ показаться смшнымъ своей сосдк. Вслдъ затмъ Пашенька совершенно подмостилась къ своему уголку, положила ножки на пустое мсто, сняла шляпку и, особенно-плнительно изогнувшись всмъ корпусомъ, тотчасъ же заснула, выронивъ шляпку изъ рукъ. На своемъ маленькомъ мстечк она помстилась вся, не трогая никого и не захвативъ вершка изъ пространства, принадлежавшаго кому-либо изъ сосдей…
Здсь слдуетъ признаться, что въ эти минуты нашъ почтенный помщикъ началъ чувствовать себя помолодвшимъ до крайности. Онъ тихо принялъ на свои руки Пашенькину шляпку, полюбовался ея формою, чистотой благо атласа и затмъ съ прежней робостью поднялъ глаза свои до лица двушки. Пашенька съ закрытыми глазами казалась нехороша собою, но за-то она живо напомнила Самборскому лицо лучшаго изъ его дтскихъ товарищей, мальчика, особенно имъ любимаго и много разъ оправдывавшаго первую привязанность нашего пріятеля. Тревожно всматриваясь въ черты сосдки, наблюдая вс ея движенія и каждую минуту думая: ‘вотъ она прійметъ неловкую позу, вотъ она повернется некрасивымъ образомъ’, Викторъ Арсеньевичъ не дождался, однакожь, со стороны Пашеньки ни непріятнаго склоненія головы, ни дубоватаго поворота, ни глупой сонной улыбки. Двушка спала, какъ-будто чувствуя, что на нее смотрятъ, при каждомъ толчк экипажа слегка выгибаясь и тихо принимая свое обычное положеніе. Только при одномъ, крайне-сильномъ потрясеніи кареты, она глубоко вздохнула и, раскрывъ глаза, сказала Виктору Арсеньевичу: — мы съ вами одни не спимъ во всей карет.
— Позвольте вамъ не поврить, возразилъ Викторъ Арсеньевичъ, показывая шляпку, спасенную имъ отъ крушенія подъ ногами публики.
— Ахъ! сказала Пашенька покраснвъ: — а мн казалось, что я только сижу съ запертыми глазами. И она хотла взять шляпку обратно, улыбнувшись, въ знакъ благодарности.
— Спите покойно: — ваша миленькая шляпка додетъ до города въ-цлости.
— Не уроните же, сказала двушка, засыпая.
Такъ прошла ночь, о которой, вроятно, всю жизнь будетъ помнить эксцентричный помщикъ.
Свжее, морозное осеннее утро загорлось надъ полями, среди которыхъ скакала карета съ недремлющимъ нашимъ туристомъ.
Посл вчерашняго ненастья и лсъ, и озимь, и господскіе домики, попадавшіеся все чаще-и-чаще, глядли особенно-весело. Воздухъ холодлъ, но солнце грло: оттого внутренность почтовдго экипажа представляла изъ себя какую-то оргію въ честь Морфея, картину, никмъ ненарисованную и никмъ неописанную. Въ разныхъ неслыханныхъ положеніяхъ лежали пассажиры обоего пола: кто скатился на полъ, кто положилъ ноги на подушку сосда, кто просыпался отъ сильнаго толчка и, дико взглянувъ по сторонамъ, поднималъ свистъ и храпніе, невыразимыя словомъ. Забытый фонарь догоралъ и ужь началъ испускать длинное облако, когда, наконецъ, его погасила твердая рука Виктора Арсеньевича, на котораго и спереди и съ правой стороны поминутно валились головы, руки и туловища дремавшихъ сосдей. Но слва все оставалось въ прежнемъ положеніи: Пашенька не захватила ни пяди чужихъ владній и не отдала никому вершка изъ своихъ собственныхъ. Она тихо спала, сложивъ руки, можно было отвчать, что даже сны снятся ей тихіе и радостные — такъ привтливо и ясно смотрло ея свжее личико. Наконецъ солнце, загорвшись прямо въ боковое окно кареты, потревожило Пашеньку, она раскрыла глаза, улыбнувшись своею особенной, тихой и едва-примтной улыбкой, неразлучной спутницей счастливыхъ натуръ и счастливаго возраста. Затмъ одна минута посвятилась на туалетъ, приглаживанію волосъ и надванію шляпки. Этихъ минутъ оказалось боле, чмъ достаточно, только по одному, немного-лнивому выраженію глазъ можно было примтить, что двушка спала и спала очень-крпко. Въ первый разъ во всю свою жизнь Викторъ Арсеньевичъ почувствовалъ себя неловкимъ — и передъ кмъ же?— передъ двочкой безъ перчатокъ, передъ дочерью узднаго аптекаря! Ему скорй хотлось привтствовать Пашеньку, заговорить съ нею, опять наслаждаться звуками ея тихаго голоса (тихій голосъ — великая вещь въ женщин, смотри Шекспира) и, странное дло, онъ находилъ себя упорно-молчаливымъ, тупымъ и дубоватымъ. Ему желательно было отпустить какую-нибудь умную фразу, пріятную шуточку… Желаніе, никогда не увнчивающееся успхомъ! Богъ знаетъ, какія рчи потекли бы у него изъ устъ, еслибъ сама Пашенька не положила предла такому состоянію, спросивъ у него, сколько верстъ осталось до Петербурга.
Едва наши молодые люди завели бесду и принялись любоваться сонными фигурами Карла и Фридриха, какъ карета остановилась возл красиваго домика, въ род дачи, и кондукторъ, вжливо отворивъ дверцы, попросилъ своихъ пассажировъ немного потсниться, чтобъ дать мсто двумъ новымъ путешественникамъ. Прекословіе не повело бы ни къ чему: въ карет было двнадцать мстъ, между которыми два оставались еще незанятыми. Со вздохами и протяжными звками публика стала жаться къ угламъ, между-тмъ, какъ къ дилижансу подъхала красивая коляска съ двумя сдоками, презрительно-глядвшими на своихъ будущихъ спутниковъ. Еще нога новыхъ пассажировъ не была въ почтовой карет, еще вещи ихъ не были перетащены на имперіалъ, а ужь вся недавно-дремавшая публика почувствовала недоврчивость къ этимъ щеголеватымъ туристамъ въ круглыхъ шляпахъ и сюртучкахъ самаго лучшаго покроя. То были очевидно два столичные льва, возвращавшіеся съ небольшой поздки за городъ, они только-что поужинали и дохали до большой дороги въ коляск своего амфитріона. Глядя на нихъ, можно было подумать, что зда въ дилижанс съ небогатыми пассажирами представляетъ для нихъ какой-то стыдъ. Десятки шутокъ сыпались на дилижансъ, на ямщика и на кондуктора, который, озадаченный такими привтствіями, стоялъ не надвая шапки. Посл долгихъ переговоровъ и многихъ презрительныхъ усмшекъ, юноши помстились въ карет, не поклонясь никому и болтая между собою, только старшій изъ нихъ что-то сказалъ на ухо младшему и взглянулъ на Пашеньку, конечно, непонявшую, что ее похвалили на какомъ-то странномъ нарчіи.
Столичный житель вообще тщеславенъ, эту истину знаетъ, конечно, всякій изъ нашихъ читателей, но едва-ли всмъ извстно, до какой степени доходитъ тщеславіе вн столицы, посреди положеній несовсмъ-пріятныхъ и несовсмъ-львиныхъ. Не одинъ членъ модной молодежи немного напоминаетъ собою обитателя Нука-Гивы, неумющаго отличить платья отъ человка. Мы знаемъ не одного господина, скоре готоваго умереть, нежели похать по шоссе въ старомъ рыдван, или даже въ дилижанс, рядомъ съ небогатой публикой въ неизящныхъ нарядахъ. Если истинно-столичному франту и выпадетъ иногда на долю такое бдствіе, то онъ тотчасъ начнетъ принимать противъ него вс должныя мры. Такъ онъ непремнно сообщитъ во всеуслышаніе, что одно только неслыханное стеченіе обстоятельствъ вынудило его ссть въ общую карету, что онъ обыкновенно здитъ въ собственной карет, выписанной изъ Лондона, что его друзья, князь Сергй Ильичъ и графъ Алексй Юрьевичъ расхохотались бы, увидя его въ такомъ странномъ экипаж. У настоящаго свтскаго льва, даже если онъ очень-уменъ, всегда есть запасъ громкихъ фамилій для озадачиванія своихъ собесдниковъ. Разсказавъ все, что слдуетъ, онъ, натурально, оскорбится тмъ, что его рчь не произвела должнаго впечатлнія на слушателей, начнетъ морщиться и сердиться, захватывать чужія мста, подсмиваться надъ какимъ-нибудь простакомъ-сосдомъ, надменно ухаживать за своей сосдкой, если она недурна собою, и такимъ образомъ, насоливъ всмъ и каждому, при конц поздки непремнно наткнется на непріятность.
Два молодые щеголя, усвшіеся противъ Виктора Арсеньевича и Пашеньки, оказались истинными львами, и къ тому еще, на бду, молодыми, неопытными львами. Они дйствительно никогда не здили въ дилижанс. Старшій изъ нихъ тотчасъ же вступилъ въ разговоръ съ Пашенькой, увлекся ея доврчивой словоохотливостью, мысленно поздравилъ себя съ побдою, и усплъ раза два заставить покраснть свою собесдницу. Второй, закуривъ сигару и вставивъ лорнетъ въ глазъ, отдлилъ Виктора Арсеньевича отъ другихъ спутниковъ и мало-по-малу удостоилъ его своимъ разговоромъ. Узнавъ, что Викторъ Арсеньевичъ иметъ деревню подъ Петербургомъ, молодой человкъ сталъ перебирать всхъ помщиковъ его роднаго узда такъ подробно, какъ-будто жилъ съ ними Богъ знаетъ сколько лтъ. Нсколько знакомыхъ именъ коснулись слуха Самборскаго, поспшившаго сказать съ улыбкой: ‘однако вы, какъ кажется, считаете нашу братью, подгородныхъ владльцевъ, порядочными медвдями!’ На это ему было отвчено десяткомъ знакомыхъ, а иногда и родныхъ ему фамилій. Каждый изъ названныхъ джентльменовъ, если только имлъ несчастіе проживать въ деревн, безжалостно причислялся къ разряду медвдей и чудаковъ. ‘Конечно, прибавилъ денди, всмъ имъ еще далеко до моего добраго друга Виктора Самборскаго, о которомъ и вы, врно, слышали, но надо не упускать изъ виду, что подобныхъ эксцентриковъ, можетъ-быть, немного во всей Россіи’…
Можно представить себ чувства нашего добраго помщика при такомъ отзыв и еще боле при извстіи о томъ, что противъ него сидитъ другъ, никогда имъ невиданный! Зная, что столичный левъ часто лжетъ безъ надобности, Викторъ Арсеньевичъ поспшилъ привести свое лицо въ обычное положеніе, но въ эту минуту глаза его встртились съ удивленнымъ взглядомъ Пашеньки, никогда неслыхавшей и невоображавшей ничего подобнаго. Онъ поспшилъ обмняться съ двушкой одною едва-примтной улыбкой, пустился разспрашивать сроего новаго пріятеля о всхъ смшныхъ дяніяхъ Виктора Самборскаго и, какъ слдуетъ ожидать, былъ награжденъ со стороны молодаго человка самымъ подробнымъ и во многихъ отношеніяхъ нелживымъ разборомъ собственной своей особы и своихъ дяній.
Едва прекратился этотъ нелишснный занимательности разговоръ, какъ оба новые пассажира, ближе приглядвшись къ Пашеньк, атаковали ее любезностями съ двухъ сторонъ, съ двухъ противоположныхъ пунктовъ. Старшій узнавалъ названіе дома, въ которомъ она остановится, меньшой объявлялъ, что отъ сотворенія дилижансовъ не сиживало въ нихъ особы столь привлекательной. Первый давалъ адресы модистокъ и магазиновъ, второй сообщалъ, что лично явится къ своей новой знакомк и покажетъ ей Петербургъ во всей подробности. Глубоко-оскорбленный этой болтовнею и еще боле взглядами, съ ней неразлучными, Викторъ Арсеньевичъ устремился-было на помощь двушк, но она остановила его своею прежней, едва-примтной усмшкой. Съ той минуты, какъ въ ея присутствіи одинъ изъ волокитъ похвастался дружбой съ незнакомымъ ему человкомъ, Пашенька дурачила львовъ, а не львы приставали къ Пашеньк. Необыкновенно-мило и весело было смотрть и слушать, какъ шалунья отвертывалась отъ рчей слишкомъ-рзкихъ, отдлывалась отъ объясненій слишкомъ-пламенныхъ и, не кокетничая ни на волосъ, не давала своимъ новымъ поклонникамъ ступить одного шагу лишняго. Съ помощью спокойной простоты своихъ отвтовъ, простоты, какая дается только женщинамъ, очень-привыкшимъ нравиться, Пашенька длала всякую грубость невозможною, бесда молодыхъ фатовъ то-и-дло прекращалась безъ поощренія, и любезность ихъ падала, какъ падаетъ парусъ безъ втра. Ни одной ужимки, ни одного ободрительнаго слова не позволила себ двушка. Львы поинтересовались ея жительствомъ въ Петербург — она назвала домъ и улицу, спросили ее объ имени — она отвтила: ‘Прасковья Михайловна’, ей сказали Нсколько глупыхъ любезностей — она тихо улыбнулась, будто желая сказать: ‘что жь дальше?’ Она хорошо понимала, что у всякой красивой двушки есть и будутъ поклонники всякаго сорта, но самая мысль о кокетств и двусмысленныхъ разговорахъ была чужда ея чистому разуму. Обращенія ея съ столичными юношами нельзя было ни перенять, ни подвести подъ житейскія правила: никакая женская ловкость не могла возвыситься до подобной степени. Тугъ была въ дл одна чистая, умная и благородно-самоувренная натура.
На послдней станціи къ Петербургу, именно въ Стрльн, Пашеньк пришлось выдержать послдній натискъ своихъ новыхъ обожателей. Карета остановилась передъ самымъ паркомъ, и пассажиры выползли изъ нея на свжій воздухъ. Ясно и привтливо глядли безлиственныя деревья, мелкая изморозь лежала по всей сухой дорог, и осеннняя, силы возбуждающая прохлада окончательно расшевелила нашихъ путниковъ. Гурьбой двинулись они вс къ аллеямъ стрленскаго сада и вдругъ остановились у самыхъ дверецъ кареты, строя гримасы и совершая странныя тлодвиженія. Отъ долгаго сиднья на мстахъ у каждаго затекли ноги, свобода движеній пропала, между-тмъ какъ кровь, принявъ свое обычное обращеніе, начала покалывать затекшіе члены будто мильйономъ тончайшихъ булавокъ. Любитель политики остановился на одной ног въ вид журавля, поджавъ подъ себя другую ногу, нмецкіе Орестъ и Пиладъ, Карль съ Фридрихомъ, сли на первой завалинк, ихъ ноги болтались, какъ мшки съ паклею. Пашенька длала крошечные шаги, морщась и все-таки улыбаясь, старшій изъ петербургскихъ львовъ хотлъ подойдти къ ней, но вскрикнулъ и остановился на полдорог, согнувъ колни и удержавшись за перилы мостика. Часть нападенія выпала на долю меньшаго товарища, вдвоемъ съ двушкой дошли они до аллеи, но здсь, должно-быть, нашъ левъ позволилъ себ объясненіе слишкомъ-рзкое, потому-что двочка ловко высвободила свою руку изъ-подъ руки спутника и тревожно взглянула къ сторон экипажа. Догадавшись въ чемъ дло, Викторъ Арсеньевичъ, приспвшій на выручку, не удостоивъ ни словомъ, ни взглядомъ своего недавняго собесдника, предложилъ свою руку Пашеньк и тихо пошелъ съ нею до кареты. Двочка была блдна и глядла какъ-то особенно-грустно. Есть женскія натуры, на которыя грубый жестъ и дерзкое слово дйствуютъ съ ужасающею силою, и — странное дло! особы наиболе-откровенныя, даже доврчивыя и какъ-будто вольныя въ своемъ обращеніи, при такихъ случаяхъ выказываютъ наиболе болзненной стыдливости. Вся кровь нашего помщика кипла отъ злобы, но и молодой левъ, упорно-слдовавшій за нашей парою, чувствовалъ себя немене озлобленнымъ. Презрительное молчаніе Самборскаго, общее нерасположеніе пассажировъ еще боле раздражали дерзкаго юношу. ‘А вы далеко располагаете идти съ моею дамою?’ спросилъ онъ, заграждая путь къ экипажу.
Виктору Арсеньевичу, какъ сильному деревенскому жителю, стоило только сдлать одно движеніе локтемъ, не отвчая. Худенькій юноша отлетлъ шаговъ на пять въ сторону и едва устоялъ на ногахъ. Не помня себя, онъ опять кинулся за нашей парою, но въ ту же минуту встртилъ неожиданный отпоръ со стороны всхъ пассажировъ. ‘Halt!’ закричалъ изъ экипажа читатель рижскихъ вдомостей: — ни шагу дале, молодой господинъ!’— ‘Государь мой, въ свою очередь возопилъ Карлъ: — человкъ, начинающій ссору, не будетъ сидть въ карет съ нами!’— ‘Не нужно мн сидть съ вами!’ насмшливо возразилъ юноша, оглядвъ нмца въ стеклышко съ головы до кончика сапоговъ: — мн нужно узнать только имя господина, позволившаго себ шутить со мною!’
Въ это время Викторъ Арсеньевичъ, усадивъ и успокоивъ Пашеньку, высунулъ голову въ окно, прямо противъ разъяреннаго противника. ‘Имя мое (коротко замтилъ онъ) вы сами намъ повторяли разъ двадцать. Я тотъ самый чудакъ Самборскій, котораго вы сейчасъ называли своимъ добрымъ пріятелемъ!’
Тутъ ужь никакая сила не могла остановить хохота всей публики. Рчи щоголя о причудахъ Виктора Самборскаго были еще у всхъ въ памяти: можно судить, каково было волокит, уличенному всенародно въ глупйшемъ, непростительномъ хвастовств, и хвастовств, сверхъ того, ничмъ-неоправдываемомъ! Уязвленный въ самое болзненное мсто души своей, молодой человкъ поблднлъ, вздрогнулъ и наконецъ таки-потерялся. Въ эту тяжкую минуту кондукторъ затрубилъ въ рогъ, приглашая садиться остальныхъ пассажировъ. Едва помня что длаетъ, бдный столичный герой ступилъ на подножку, посреди общаго шума и смха. Но тутъ встртила его грозная фигура Фридриха, дтины лтъ сорока и статей самыхъ атлетическихъ.
— Кондукторъ! произнесъ Фридрихъ, совершенно загородивъ дорогу преслдователю Пашеньки:— кондукторъ, мы не желаемъ хать въ одной карет съ этимъ господиномъ: этотъ господинъ велъ себя неприлично. Онъ пойдетъ пшкомъ, потому-что рядомъ сидть съ нимъ никто изъ насъ не желаетъ! Господа, согласны вы на это?
— Согласны! согласны! въ одинъ голосъ повторили Карлъ, любители политики, мужъ фрау Луизы, Викторъ Арсеньевичъ — вс, кром Пашеньки и хворой дамы, заинтересованной щеголеватымъ юношей. Услышавъ такой неотразимый отзывъ, кондукторъ притворилъ дверцы и услся на козлахъ.
‘Что мн длать? какъ дойду я до Петербурга?’ возглашалъ преслдователь Пашеньки, совершенно-потерявшійся. Но сочувствія не нашлось ни въ комъ — даже въ его товарищ, смирно-умстившемся гд-то въ наружныхъ мстахъ. На отчаянные крики несчастнаго отвтомъ былъ одинъ только смхъ! Кондукторъ смялся, пассажиры смялись, ямщики улыбались, почесывая затылокъ.
— Да это не можетъ такъ остаться! опять произнесъ антагонистъ нашего чудака.— Я не пойду пшкомъ. Гд видано, чтобъ людей бросали посреди дороги?
— Вы не на островахъ Тихаго Океана! шутливо отвтилъ любитель политики, только-что прочитавшій статью о какомъ-то мореплавател.
— Позжайте въ сергіевскомъ дилижанс! крикнулъ изъ окна Карлъ, первый, провозгласившій изгнаніе и первый, сжалившійся надъ изгнанникомъ.
Посл вышеразсказанной трагикомической исторіи, пассажиры наши сблизились, какъ родные. Всю дорогу до Петербурга они отпускали шуточки, смялись и пытались посредствомъ удвоенной предупредительности разогнать грустное впечатлніе, произведенное всмъ этимъ эпизодомъ на Пашеньку. Но веселость ихъ видимо пропадала даромъ: двушка отвчала имъ только изрдка и внимательно глядла изъ окна на ряды дачъ, обрамливавшихъ всю дорогу. Такое любопытство какъ-нельзя-лучше объяснялось тмъ, что Пашенька видитъ окрестности Петербурга въ первый разъ, но тмъ немене Виктору Арсеньевичу чудилось въ ея задумчивости нчто особенно-трогательное. Подмтивъ въ глазахъ сосдки своей выраженіе легкаго унынія, Викторъ Арсеньевичъ далъ полную волю своей фантазіи. Слезы готовы были навернуться на его глазахъ, онъ давалъ себ слово непремнно застрлить молодаго льва, обидвшаго беззащитную двочку: онъ отъ души желалъ, чтобъ юноша на другой же день явился въ его квартиру требовать кроваваго удовлетворенія. Онъ не сомнвался, что Пашенька глядитъ печально вслдствіе недавней исторіи. Въ первый разъ отъ-роду ей пришлось услышать нескромныя слова, въ первый разъ ея чистой, доврчивой натур пришлось столкнуться съ печальной дйствительностью! Бдное дитя, бдная одинокая путешественница! Ты такъ врила въ свою ловкость и неприкосновенность, ты такъ откровенно разсчитывала на должное теб почтеніе, ты глядла вокругъ себя такъ бодро, такъ привтливо — и вотъ одной минуты достаточно для показанія всей твоей слабости и беззащитности! Какъ подйствуетъ на тебя эта горькая минута разочарованія? Долго ли останется при теб твое двическое безстрастіе, твоя юная простота и чистота помысловъ? Что сдлается изъ тебя посреди самой столицы, если одинъ воздухъ ея окрестностей пахнулъ на тебя такъ тлетворно! Боже мой, Боже мой! не-уже-ли наконецъ судьба не пошлетъ теб добраго генія, не позаботится о сохраненіи того, что мы вс привыкли считать драгоцннымъ и милымъ?.. Но кто въ наше время вритъ добрымъ геніямъ? кто сочтетъ себя въ-прав передлывать житейскія дла по-своему? Не будь у этой двушки милаго личика, кто сталъ бы хоть одну минуту думать о томъ, что ждетъ ее въ Петербург?..
Кондукторъ, ужь цлые полчаса трубившій безостановочно, наконецъ испустилъ затйливую финальную стретту, несомннно-доставляющую людямъ гораздо-боле удовольствія, чмъ вс заключительные фокусы итальянскихъ арій въ опер. Карета остановилась подъ стеклянными сводами петербургской конторы дилижансовъ, а Викторъ Арсеньевичъ, будто проснувшись посл тревожнаго, но довольно-сладкаго сна, отправился въ общую залу, слдомъ за другими путниками. При разборахъ бумагъ и захватываніи извощиковъ, столпившихся къ подъзду, пассажиры выказали всю эгоистическую втренность человческой натуры: никто изъ нихъ не позаботился о вещахъ Пашеньки, никто не удостоврился хорошенько, будетъ ли на чемъ хать по городу той двочк, которую такъ недавно вс покоили, чтили и леляли. Вс дрожки были расхватаны, улица опустла, какъ вс улицы часовъ въ восемь утра, передъ подъздомъ конторы осталась только коляска Алекся Арсеньевича, присланная за братомъ къ условленному часу. Задумчиво становясь на подножку, Викторъ Арсеньевичъ примтилъ на троттуар, въ двухъ шагахъ отъ себя, молодую сосдку по дилижансу, бодро тащившую свой sac de voyage и осматривавшуюся по сторонамъ. Вскричать Прасковь Михайловн и подойти къ двушк было дломъ одлого мгновенія. ‘Боже мой!’ продолжалъ Самборскій, обращаясь къ ней: ‘да какъ же наконецъ вы дойдете до вашей ттки? Знаете ли вы гд Семеновскій Полкъ? Въ эту пору, можетъ-быть, совсмъ не удастся найдти дрожекъ!’
Пашенька поблагодарила за вниманіе и сказала, что любитъ ходить пшкомъ, но, услыхавъ, что до Семеновскаго Полка по-крайней-мр версты три, она простодушно ахнула и чуть не уронила своихъ скромныхъ пожитковъ. Тогда Викторъ Арсеньевичъ, не слушая никакихъ возраженій, посадилъ Пашеньку въ коляску, далъ нужныя приказанія кучеру и, снявъ шляпу, почтительно простился съ юной путешественницей. Въ свою очередь и двушка протянула ему об руки, на этотъ разъ ужь облеченныя въ пару сренькихъ перчатокъ. Она поблагодарила его за услугу, сказала, что онъ ведетъ себя, какъ истинно-добрый сосдъ, что она будетъ рада увидать его въ город ***, что мамаша ея и вс ейные родственники почтутъ за особенное удовольствіе, если онъ, по какому-нибудь случаю находясь въ ихъ город, заглянетъ къ нимъ въ домикъ. Затмъ она ускакала, видимо-довольная и собою, и Петербургомъ, и Викторомъ Арсеньевичемъ, а боле всего коляской и великолпными лошадьми.
‘Богъ съ тобою, милая, добрая, умненькая двочка!’ размышлялъ Викторъ Арсеньевичъ, проводивъ Пашеньку глазами и направляя свой путь къ Гагаринской Пристани: ‘Богъ съ тобой, моя маленькая Пашенька! Пускай Петербургъ теб понравится и пусть вынесешь ты изъ него впечатлніе такое же отрадное и свжее, какъ то впечатлніе, какое ты сама на всхъ производишь! Пускай за счастливые двнадцать часовъ, проведенные мною въ твоемъ присутствіи, судьба заплатитъ теб цлой жизнью спокойствія и радости, веселаго смха и беззаботныхъ шалостей! Пусть всякій человкъ, когда-либо увидавшій Пашеньку, чтитъ и покоитъ ее такъ, какъ покоятъ и чтутъ ее сосди и друзья по городу, пусть скорй найдетъ она себ любящаго и твердаго человка, способнаго цнить и строго охранять доставшееся ему сокровище. Но съищетъ ли двушка такого человка? Гд водятся такіе люди? Не-уже-ли и ей прійдется современемъ утратить свои достоинства, засохнуть посреди провинціальной жизни, связать себя съ существованіемъ какого-нибудь гуляки? Пашенька и бдность, Пашенька и недостойный мужъ… нтъ, не могу вообразить себ этого вмст! Еслибъ какой-нибудь волшебникъ открылъ мн, что ее ждетъ будущность подобнаго рода, я отдалъ бы часть жизни за спасеніе Пашеньки, я самъ сталъ бы охранять ее, какъ отецъ… отчего же не какъ мужъ?.. Довольно-любопытно было бы, отъ нечего длать, позволить себ подобную фантазію! Что бъ, напримръ, вышло, еслибъ я, отъ своей собственной персоны, началъ слдить за этой двочкой и, хорошенько ознакомившись съ нею и полюбивъ ее прочной привязанностью, предложилъ ей свое сердце и, разумется, свою руку?..’
При этихъ словахъ Викторъ Арсеньевичъ внезапно уперся въ какую-то гранитную стнку и слегка ссадилъ себ колно о камень, съ изумленіемъ оглянувшись направо и налво. Онъ стоялъ у самой Невы, на Дворцовой Набережной, совершивъ боле чмъ половину дороги, и самъ не понимая отчего переходъ совершился такъ быстро. Ему казалось, что онъ не прошелъ сорока шаговъ отъ зданія конторы дилижансовъ.
‘Теперь я вижу, что Пашенька дйствительно интересуетъ меня!’ подумалъ онъ, отмривая огромные шаги: ‘вижу, вижу — и конечно не стую: подобнаго рода ощущенія даются мн слишкомъ-рдко! Завтра, конечно, образъ моей доброй сосдки по дилижансу померкнетъ и забудется, но теперь онъ живъ и свжъ, онъ тшитъ меня и радуетъ! Если меня веселятъ воздушные замки, станемъ строить воздушные замки. Лучше быть глупымъ и счастливымъ, нежели считать себя мудрецомъ и лопаться отъ унынія! Положимъ, что я влюбился въ Пашеньку, въ бдную дочь аптекарши — влюбился и предназначаю ее себ въ подруги жизни: какъ бы сталъ я дйствовать? Вопервыхъ, я нсколько мсяцевъ собиралъ бы свдніе объ этой двочк, и какъ бы тшился я всякимъ добрымъ о ней извстіемъ! Потомъ я сошелся бы съ ея семействомъ — дло нетрудное: по ея же словамъ, отецъ Пашеньки занималъ какую-то должность въ нашихъ имніяхъ. Не выдавая себя ни однимъ словомъ, не позволяя себ тни нжностей и тому подобнаго, я изучилъ бы Пашеньку въ-подробности и, конечно, извлекъ бы изъ своихъ наблюденій что-нибудь одно: или увренность въ ея достоинствахъ, или противное убжденіе. Но положимъ, что двочка выдержала съ честью этотъ трудный экзаменъ — открылся ли бы я ей и тогда? Конечно, нтъ. Сплетни, хлопоты, проза приготовленій, удивленіе городка, слухи въ столиц — все это зло и бда, которыхъ избгать надо. Наконецъ сама Пашенька должна прежде всего стать въ положеніе почетное и независимое. Я купилъ бы подъ городомъ *** порядочное имніе, отдлалъ бы его превосходно и въ одинъ прекрасный день, все еще не открывая своихъ плановъ, пригласилъ бы къ себ семейство двушки. Неожиданно, невзначай, подготовивъ вс нити, до-сыта насладившись ея смущеніемъ, ея догадками, всей сладостью нечаянности и неизвстности…’
— Пустынникъ! чудакъ! сквайръ Санктпетербургской Губерніи! въ это время раздалось подъ самымъ ухомъ Виктора Арсеньевича: — съ которыхъ поръ принято въ вашемъ уединеніи ходить по комнатамъ въ шляпахъ?
Эксцентричный человкъ дйствительно находился въ зал своего старшаго брата. Передъ нимъ стояли его belle soeur и одна ея родственница, а самъ Алексй Арсеньевичъ, хозяинъ дома, собирался лобызать рдкаго гостя, хохоча и переваливаясь всмъ тломъ, у дверей стояли два служителя, готовые принять пальто и палку изъ рукъ помщика, на лицахъ ихъ играла почтительная, слабая, однако немного-насмшливая улыбка. Молодой человкъ оглянулся и разсмялся самъ: точно, онъ и звонилъ, и проходилъ мимо швейцара, и совершилъ вс повороты по лстниц, и вошелъ направо, а не налво, то-есть въ залу, а не въ дтскія комнаты, но какъ все это совершилось, онъ не могъ дать себ никакаго отчета. ‘Ха! ха! ха! ха! ха!’ шумлъ Алекси Арсеньевичъ, въ присутствіи очень-близкихъ людей дозволявшій себ нкоторыя отклоненія отъ ‘порядочности’, между-прочимъ, и громкій смхъ: — ‘ха! ха! ха! позвольте узнать, обитатель болотистой Аравіи, какую хорошенькую дамочку изволили вы отправлять изъ почтовой конторы въ Семеновскій Полкъ на моихъ лошадяхъ?’
— Посл разскажу, отвтилъ Викторъ Арсеньевичъ, привтствуя домашнихъ и освобождаясь отъ своего пальто: — разскажу во всей подробности, потому-что мн весело говорить обо всемъ этомъ. И въ деревенской Аравіи иногда происходятъ романы, что бъ ни говорили подобные теб ненавистники уединенія.
— Послушаемъ твой аравійскій романъ, замтилъ старшій братъ, стуча но плечу путешественника.
— Только, пожалуйста, безъ печальнаго окончанія, прибавила belle-soeur съ несовсмъ-обязательною усмшкой.
— Не вс романы печально кончаются, сестрица, замтить Викторъ Алексевичъ, пробираясь въ свои комнаты.
Пробывъ въ столиц боле двухъ недль, эксцентричный джентльменъ сталъ собираться въ дорогу. Вообще на этотъ разъ онъ велъ себя тихо и кротко, не затрогивалъ никого изъ родныхъ, часто писалъ письма, бесдовалъ съ старшимъ братомъ наедин, и вынулъ изъ ломбарда порядочную сумму денегъ для какой-то немногосложной, но таинственной операціи. Когда наступилъ день отъзда, Викторъ Арсеньевичъ въ послдній разъ пообдалъ въ родномъ семейств и, поцаловавшись съ сестрою, увелъ своего тучнаго амфитріона въ большой зеленый кабинетъ, гд оба брата услись рядкомъ, закуривъ по сигар. Таковъ у нихъ велся обычай при разставаньи, на долгое ли или на короткое время. Семейство Самборскихъ всегда славилось родственнымъ согласіемъ, и хотя Викторъ, съ моральной точки зрнія, могъ считаться антиподомъ Алекся, но оба они любили другъ друга сдержанною, спокойною, а вмст съ тмъ истинно-братскою привязанностью. Поговорить наедин передъ разставаньемъ и выкурить вдвоемъ по сигар, толкуя о своихъ домашнихъ длахъ, было для нихъ обоихъ закономъ, привычкою, обрядомъ. Секретовъ между братьями не имлось никогда, жизнь обоихъ текла мрно и однообразно: стало-быть, подобныя совщанія, отличаясь благородствомъ своего происхожденія, не могли назваться очень-занимательными. Но въ день, о которомъ идетъ рчь, и Алексй и Викторъ прощались какъ-то дружественне, какъ-то торжественне: ихъ лица выказывали особенную заботу, смшанную съ проблесками теплаго чувства. Старшій братъ первый началъ говорить, и въ словахъ его, приправленныхъ обычными насмшливыми выраженіями, слышалось нчто лучшее, нежели простыя фразы. ‘Итакъ, милый нашъ искатель приключеній (сказалъ онъ, пожимая руку брата), ты открываешь опасную кампанію, поискъ красавицы — предпріятіе, достойное деревенскаго сквайра! Дай Богъ теб удачи и всего лучшаго, хоть я все-таки долженъ признаться въ одномъ: мн пріятне было бы видть эти поиски не въ той сторон, куда они направлены.’
— И за то благодарю тебя, Алексй, отвчалъ Викторъ Арсеньевичъ: — благодарю тебя горяче, чмъ теб кажется, благодарю тмъ боле, что я встртилъ участіе и доброе слово тамъ, гд ждалъ одной насмшки, или серьзной оппозиціи.
— Любезный братъ, въ свою очередь началъ хозяинъ, чувствуя какое-то давно-незнакомое ему волненіе: — любезный брать, я всегда понималъ и цнилъ тебя лучше, чмъ могъ заключать ты по моимъ разговорамъ. Я очень знаю, что ты умне меня, а жизнь твоя показала, что, можетъ-быть, ты и опытне. Ты моложе меня годомъ или двумя, а между-тмъ, я гляжу твоимъ родителемъ по наружности, тогда-какъ ты съумлъ прожить половину жизни не потерявъ своей молодости. Какъ ни странна и ни смшна для чужаго человка твоя привязанность къ незнакомой двочк, я не имю возможности охуждать твоихъ дйствій, не дождавшись ихъ результата. Во всякомъ званіи есть золотыя женщины, дло въ томъ, чтобъ не принять мишуры за золото. Рубль, поднятый на улиц тамъ, гд его не ждали, тшитъ человка боле, чмъ червонецъ въ его собственномъ карман — вотъ почему твоя бдная двочка кажется теб миле двицъ здшнихъ. По моему разумнію, искать невсты выгодно только въ своемъ кругу, и я сейчасъ скажу по какой причин. Женщины нашего общества, дорогой Викторъ, имютъ тьму недостатковъ и одно великое достоинство. Он воспитаны посреди довольства и этикета, стало быть, посреди тишины, неразлучной съ довольствомъ и этикетомъ. Чувство такта въ житейскихъ длахъ дано имъ, и чуть-ли не имъ однмъ, на волю. Если ты получишь отъ нихъ любовь, эта любовь тебя не измучитъ, если холодность — она будетъ въ границахъ, если даже ненависть — ненависть будетъ выказана спокойно. Он не внесутъ въ твой домъ пошлыхъ нжностей, докучнаго вмшательства въ твои личные интересы, безобразной ревности, нелпыхъ ссоръ, короче сказать: всхъ этихъ житейскихъ дрязгъ, для которыхъ ты не созданъ. Пересчитай всхъ нашихъ друзей, всхъ даже неблизкихъ знакомыхъ, и согласись въ одномъ: можетъ-быть, не всякій изъ нихъ назоветъ себя счастливымъ семьяниномъ, но ни одного изъ нихъ не прославятъ несчастнымъ мужемъ. Они женились на женщинахъ себ равныхъ и, слдовательно, всякій изъ нихъ est servi selon ses mrites et capacits. Представь же себ свое положеніе, если твоя таинственная дульцинея свяжетъ свое существованіе съ твоимъ, свои привычки съ твоими привычками, свои фантазіи съ твоими фантазіями. Въ лучшей двушк живетъ и не умираетъ ея дтство, ея воспитаніе, ея кругъ, духъ ея круга. Лучшая двушка предполагаетъ съ собой родню, друзей, цлое сословіе лицъ, посреди которыхъ она выросла, а подойдетъ ли къ теб эта родня и эти лица? Если ты захочешь оторвать жену отъ ея прошлаго, ты поступишь какъ грубый медвдь, и все-таки не достигнешь своей цли. Жена твоя совершенно-права, держась своего общества, ты боле чмъ правъ, не имя возможности ему поддаться. И вотъ почему, братъ, я всегда былъ противъ браковъ сколько-нибудь неравныхъ. Если ты нмецъ, женись на какой-нибудь Мин, если ты истинный помщикъ, ищи себ невстъ по разнымъ усадьбамъ, если ты человкъ замтный по связямъ и роду, гоняйся за женщинами, воспитанными съ тобой одинаково. Вотъ теб мое простое и откровенное мнніе, мнніе непреложное до-тхъ-поръ, пока еще ты не совершилъ ничего ршительнаго, о томъ же, что на всякій твой выборъ я стану глядть какъ слдуетъ брату, я и говорить считаю лишнимъ.
Братья поцаловались и пошли къ дверямъ. Наступалъ вечеръ, и почтовыя лошади давно уже стояли у подъзда. ‘Много дльнаго сказалъ ты мн, Алексй’ замтилъ эксцентричный человкъ, остановясь на площадк лстницы: ‘и все тобой сказанное сказано не напрасно. Поврь мн, что я чудакъ довольно-разсчетливый, точно также, какъ ты дипломатъ самый добрый по сердцу. Я буду писать теб обо всемъ, и о моей жизни въ городк, и о покупк имнія, и о наблюденіяхъ моихъ, во всей подробности. Привязанности бываютъ сильны въ моей резонрской натур, но до-сихъ-поръ ходъ ихъ бывалъ довольно-правиленъ. А теперь, на прощанье, могу смло сказать теб объ одномъ моемъ твердомъ убжденіи: никакія причудливыя событія, никакія перемны въ моей жизни не нарушатъ между нами того добраго согласія, которое мы можемъ считать нашимъ лучшимъ богатствомъ. Если ты, толкуя о моей полуфантастической дульцине, заране протягиваешь ей братскую руку, то поврь, что эта рука должна быть радостно принята и оцнена, можетъ-быть, боле, чмъ моя собственная.
Карета давно ужь скакала по ***скому шоссе, и осенній сумракъ сгущался все боле-и-боле, а Викторъ Арсеньевичъ все еще думалъ о брат, о смысл словъ, имъ сказанныхъ, и объ умныхъ мысляхъ, такъ кстати и такъ неожиданно-выпорхнувшихъ во всеоружіи изъ головы Алекся. Самая рчь служила лучшимъ оправданіемъ доводовъ о вліяніи рода и воспитанія на натуру человка. Человкъ простаго круга и простаго званія, имй онъ малыя способности Алекся Арсеньевича, не могъ бы высказать и половины его взглядовъ, да еще и высказать такъ щеголевато. Тактъ, наглядность и врожденное родственное чувство на этотъ разъ не только замнили ученость и философію, но почти оправдали городскихъ болтуновъ, говорившихъ о старшемъ Самборскомъ: ‘О! это умнйшій человкъ’ или ‘а! это замчательно-умнйшій человкъ’, и даже иногда ‘у!! это умнйшій человкъ во всемъ город!’
Трудно передать словами, а еще боле словами печатными, то особенное, счастливое, отрадно-успокоительное настроеніе духа, съ которымъ нашъ Викторъ Арсеньевичъ, посл довольно-долгаго пути и хорошаго отдыха, проснулся утромъ въ Пашенькиномъ городк, подъ зеленой кровлей чистенькаго и небольшаго дома, толы:о-что нанятаго въ ***, по его распоряженію. Есть въ провинціальной жизни своя великая и еще нетронутая поэзія, поэзія, до-сихъ-поръ невысказанная нашими поэтами, нашими мыслителями, нашими толкователями изящнаго. Явится когда-нибудь, и можетъ-быть скоро явится на Руси истинный поэтъ-художникъ, который скажетъ новое ненасмшливое слово о поэзіи нашей великой отчизны и сдлаетъ ея широкое раздолье, ея зимніе и лтніе пейзажи, ея села и городки таръ же близкими къ сердцу читателя, какъ близки къ сердцу мыслящаго человка простыя чудеса ровной, болотистой, повидимому непривтливой Голландіи, возсозданные въ безсмертныхъ трудахъ фламандскихъ художниковъ. Многое найдетъ сообщить намъ въ своихъ вдохновенныхъ урокахъ будущій поэтъ-счастливецъ, и цлые міры откроются передъ нимъ тамъ, гд въ настоящее время все кажется такимъ прозаическимъ, такимъ непривлекательнымъ. Ему будетъ трудъ и слава, на его долю выпадетъ много открытій, если онъ приступитъ къ своему труду съ любящимъ сердцемъ и зоркимъ глазомъ. Ему достанется изображать сладость спокойствія для человка съ измученной душою, ему поэзія перваго снга и первыхъ листовъ на дерев, ему тихій семейный очагъ, ему отрада нескончаемой зимней бесды, ему золотые плоды умнаго уединенія, ему тысячи сценъ, тысячи картинъ, тысячи драмъ, которыхъ мы еще не видимъ непросвтленными глазами, ему возвышенно-философская мысль о томъ, что человкъ долженъ быть везд занимателенъ и везд счастливъ, что въ области поэзіи нтъ привилегированныхъ уголковъ свта, что эта поэзія щедро разлита Богомъ всюду и всюду! Какъ жалки, какъ смшны покажутся свту, посл его трудовъ, вс наши теперешнія умствованія, наши толки о сельской скук и провинціальной проз, наша рутина въ пониманіи изящнаго! Тогда-то, можетъ-быть, мы поймемъ и оцнимъ все нескончаемое величіе двухъ лучшихъ словъ на язык человческомъ: ‘Природа’ и ‘Спокойствіе’.
Викторъ Арсеньевичъ любилъ деревню и провинцію во всхъ видахъ и во всякое время года. Съ дтства онъ любовался картинами и проводилъ цлые дни въ галере отца, состоявшей, какъ большая часть петербургскихъ галерей, изъ хорошихъ произведеній фламандской школы, съ малой примсью итальянскихъ картинъ самаго сомнительнаго достоинства. Для чудака, способнаго восхищаться ‘фламандской школы пестрымъ соромъ’ (да проститъ Аполлонъ этотъ стихъ Пушкину!), казался неизъяснимо-привлекателенъ видъ городка и домиковъ съ зелеными кровлями, и тихой улицы, покрытой первымъ снгомъ, и ряды заиндеввшихъ деревьевъ въ отдаленіи, и голубое небо, свсившееся такъ ярко и привтливо надъ всмъ пейзажемъ. Глядя изъ окна на свою улицу и на древній замокъ, увнчивавшій ближайшій холмъ къ городу, Викторъ Арсеньевичъ сознавалъ, однако, что въ этомъ дл весь ландшафтъ, всегда казавшійся ему привлекательнымъ, пріобрталъ особенную прелесть отъ мыслей, съ нимъ неразлучныхъ, отъ состоянія души самого зрителя. ‘Трудно передавать словами чужія мысли’, сказалъ великій писатель, мысли же нашего пріятеля, въ-добавокъ, были такъ многосложны, такъ многочисленны! Здсь ране, чмъ дальняя снговая поляна покроется зеленью, будетъ приведено къ окончанію то предпріятіе, которое его занимало. Здсь, въ одномъ изъ уютныхъ домиковъ, мелькающихъ по сторонамъ, увидитъ онъ двушку, на которую ему смотрть такъ весело, здсь будетъ онъ до-сыта говорить о ней и говорить съ нею, здсь разъяснится главный вопросъ для его сердца и всей жизни. И во всякомъ случа здсь, среди всей этой тишины, подъ этой зеленой кровлею, въ маленькой и уютной комнатк, нашъ не-давно-скучавшій помщикъ чувствуетъ себя живымъ, занятымъ, отршеннымъ отъ однообразія обычныхъ занятій, полнымъ новыхъ стремленій и дятельности несовсмъ-обыкновенной. Каковъ бы ни былъ исходъ предпріятія, ждала ли его удача или одно разочарованіе, Викторъ Арсеньевичъ все-таки чувствовалъ, что живетъ не даромъ, съ любовью трудится надъ чмъ-то увлекательнымъ, выходитъ изъ обычной свтской рутины, самъ создавая себ свой міръ и свои интересы. Такія мысли тшили его сердце, располагали его къ нжности и общительности, а потому, когда раздавшійся звонокъ прервалъ мечтанія нашего пріятеля на самомъ интересномъ пункт, фантазръ не огорчился ни мало, но съ дружеской улыбкой пошелъ встрчать своихъ раннихъ постителей.
Двое провинціаловъ, сдлавшихъ ему первый утренній визитъ, безспорно принадлежали къ лучшимъ обращикамъ узднаго населенія. Одинъ изъ нихъ, отставной полковникъ давно ужь проживалъ въ *** истиннымъ философомъ, проповдуя во всеуслышаніе, что жизнь въ маленькомъ, неотдаленномъ отъ столицы городк, гд можно достать новыя книги и цльное вино — единственный родъ существованія, доступный порядочному человку. Второй поститель съ честью несъ должность узднаго судьи, очень тосковалъ о Петербург и нападалъ на провинцію, что длало его постояннымъ антагонистомъ и вчнымъ другомъ полковника-философа. Оба они когда-то служили съ Викторомъ Арсеньевичемъ, но во все время петербургской жизни сближались съ нимъ мало. Одна встрча въ город, одинъ часъ общей бесды, одна истинно-провинціальная необходимость дорожить всякимъ неглупымъ человкомъ, совершили то, чего не могли сдлать годы въ столиц. Тотъ, кто никогда не жилъ въ тиши и уединеніи, вдалек отъ большихъ массъ столичнаго населенія, никогда не пойметъ, что значитъ на свт человкъ и товарищъ. Встрча трехъ сослуживцевъ началась радостными восклицаніями, а кончилась тмъ, что каждый изъ трехъ, безъ всякой надобности, почти-что высказалъ двумъ слушателямъ всю свою подноготную. Викторъ Арсеньевичъ, правда, значительно маскировалъ свои планы и признанія, но онъ только-что явился въ глушь, и съ его стороны еще нельзя было ждать полной откровенности.
— Врьте мн, будущій нашъ сосдъ (Викторъ Арсеньевичъ уже сообщилъ, что ищетъ себ но одному важному длу какого-нибудь имньица подъ самымъ городомъ), врьте моимъ словамъ (такъ говорилъ старый полковникъ): жизнь въ хорошемъ маленькомъ город, или подъ самымъ городомъ, чуть ли не лучше деревенской жизни. Въ деревн у васъ мало людей, а что бы ни говорили медвди разные, нельзя жить безъ товарища тому, кто всю свою молодость толкался между народомъ. Здсь вы, конечно, не найдете столичной роскоши и столичныхъ людей, но за-то васъ наградитъ отсутствіе петербургской торопливости и петербургской хлопотливости, о которыхъ я до-сей-поры не могу вспомнить равнодушно. Здсь вы будете спать сколько хотите, кушать сколько хотите, говорить сколько хотите, сближаться съ кмъ хотите и сколько хотите. Посл одного года такой жизни поздка въ Петербургъ будетъ для васъ просто невозможною..
— Не-для-чего вдаваться въ крайности, возразилъ судья, считавшійся во всемъ кра порядочнымъ селадономъ и посчитавшій нужнымъ не скрывать своихъ вкусовъ:— что хорошо теб, то можетъ не понравиться сосду. Есть хорошая сторона въ жизни здшняго города, благодаря его счастливому расположенію, но какими судьбами можетъ полюбиться Виктору Арсеньевичу общество, гд недостаетъ женщинъ — я разумю прекрасныхъ и тонко-образованныхъ женщинъ? Безъ этихъ пастушекъ, дорогой полковникъ, никакая идиллія не займетъ долго, а наши дамы, какъ самъ знаешь…
— Тутъ-то я и попрошу у васъ извиненія, замтилъ Викторъ Арсеньевичъ:— тому три недли, въ дилижанс видлъ я одну изъ вашихъ красавицъ. Если у васъ много такихъ персонъ въ город, Илья Борисычъ, грхъ вамъ жаловаться на ***скихъ пастушекъ!
— Ахъ, Пашенька! вы хали съ Пашенькой В—вой! вскричалъ полковникъ.
— Точно, Пашенька недавно здила въ Петербургъ, добавилъ судья.
— Да-съ, это двочка! прибавилъ любитель провинціи.
— Пашенекъ въ провинціи немного! со вздохомъ замтилъ его вчный противникъ.
— Какая же это Пашенька? спросилъ Викторъ Арсеньевичъ. Имя В—выхъ слыхалъ я еще дитятей. Не былъ ли отецъ ея пекаремъ при отц еще въ нашихъ имніяхъ?
— Именно, сказалъ судья:— и если Пашенькина мать говоритъ правду, вашъ покойный родитель очень цнилъ услуги В—ва…
— За которыя дти его, надо признаться, отплатили полнымъ забвеніемъ, прибавилъ Викторъ Арсеньевичъ.— Слава-Богу, время еще не потеряно. Въ какомъ положеніи эта семья, и нельзя ли мн быть ей полезнымъ?
— Въ довольно-плохомъ положеніи, отвчалъ старый полковникъ.— У старушки Анны едоровны есть домъ въ род избушки, а Пашенька учитъ грамот двочекъ и будетъ гувернанткой въ пансіон, гд воспитывалась. Прибавьте къ этому еще племянницу лтъ трехъ и пріемыша, котораго мы пристроили въ Дерпт.
— Старуха знаетъ хозяйство, и если вы ей дадите мстечко экономки, она будетъ вамъ благодарна ‘до гроба дней своихъ’ прибавилъ судья.
— Все будетъ сдлано, и въ скоромъ времени, замтилъ нашъ пріятель.
— Но какимъ же образомъ (опять началъ онъ) ваша Пашенька такъ жива и мила посреди такой бдности?
— Пашенька любимица всего города.
— Пашенька родилась въ сорочк.
— Пашенька маленькое сокровище…
Посл такихъ лестныхъ отзывовъ послдовали извстія боле-опредлительныя.
— Конечно, сказалъ судья: — всякую хорошенькую двушку станутъ любить и ласкать въ маленькомъ город, но Пашеньку мы не только любимъ и ласкаемъ — мы вс (даже считая дамъ нашихъ) восхищаемся Пашенькой. Съ-тхъ-поръ, какъ она вышла изъ пансіона, дла содержательницы пошли плохо, мало того, Пашеньку ужь не разъ сватали поди далеко-высшіе ея по общественному положенію, нмецкій клубъ присылаетъ ей даромъ билетъ на вс балы. Передъ баломъ наши горожанки спорятъ между собою за то, кому изъ нихъ прійдется нарядить Пашеньку и повезти ее съ собой въ собраніе. Такъ смотрли на нее вс, когда она была еще дитятей. Въ пансіон ее учили даромъ, правда, впослдствіи только ею весь нмецкій пансіонъ и держался. Истинно, этой двочк написано на роду что-то особенное. Пашеньку я знаю лтъ пятнадцать, съ отцомъ ея мы не разъ сражались на бильярд. Когда двочк было лтъ девять, она казалась просто дурна собою, а между-тмъ вс дти и старики бредили Пашей. Юродивая баронесса Штульвагенъ разъ прикатила въ пансіонъ, вызвала нашу дурняшку, подарила ей браслетъ и сказала важнымъ голосомъ: ‘Ну, дитя мое, будешь ты женщиной-счастливицей! Пашеньк кланяются мужики на улицахъ, чухонцы съ барокъ. Вы говорите, что вамъ было весело сидть подл нея въ дилижанс: точно такъ же намъ весело говорить съ нею, глядть на нее, доставлять ей какое-нибудь развлеченіе. И нельзя сказать, чтобъ причиной этого была особенная веселость въ ея характер — напротивъ, у ней характеръ неровный, иногда только живой, по-большей-части стыдливый и даже дикій, а все-таки она, сама не смясь, уметъ часто устроить, что у васъ все внутри смется. Да что тутъ долго расписывать Пашеньку! добавилъ любитель прекраснаго пола, самъ смясь своему краснорчію:— если вы сегодня ничего не длаете, мы васъ къ ней сведемъ сегодня, часу въ шестомъ вечера.
— Не рано ли? невольно спросилъ Викторъ Арсеньевичъ.
— Пашенька обдаетъ въ одиннадцать, сказалъ полковникъ, а мы трое, если вамъ угодно будетъ раздлить мою трапезу, пообдаемъ въ два часа. Здсь мы живемъ по-своему. Пускай въ Петербург садятся за столъ со всякимъ годомъ позже — два часа для меня останется истинной порою трапезы. Потомъ мы выспимся не торопясь и пойдемъ къ старушк. Въ шестомъ часу Пашенькины ученицы расходятся.
И, ударивъ по рукамъ, три провинціала, старые и новый, весело двинулись по крутымъ улицамъ города, къ обители амфитріона.
Посл обденнаго часа, какъ читатель можетъ догадаться, во всемъ дом полковника не спалъ одинъ Викторъ Арсеньевичъ, отчасти по непривычк, отчасти отъ нкотораго волненія. Внутреннее чувство говорило, что дло завязывается не на шутку и можетъ принять крутой поворотъ, между-тмъ, какъ общіе отзывы о Пашеньк, отзывы такъ согласные съ его собственными предчувствіями, заставляли ждать вожделннаго шестаго часа чуть-ли не съ лихорадочнымъ нетерпніемъ. Старый полковникъ, утверждавшій, что вся поэзія провинціальной жизни заключается въ трехъ словахъ: жить не торопясь, ршительно выводилъ нашего пріятеля изъ терпнія. Какъ долго не кончалъ онъ своей мечты! сколько времени, даже посл пробужденія, лежалъ онъ на спин, глядя въ потолокъ! Какъ не хотлось ему разстаться съ спальными сапогами! Съ какой медленностью этотъ медлитель обдумывалъ вопросъ о томъ, какого бы кислаго напитка выпить для освженія силъ! Викторъ Арсеньевичъ, стоя у дверей въ наглухо-застегнутомъ сюртук, мысленно проклиналъ эпикурейца новыхъ временъ, даже не хотлъ врить его слову, когда тотъ взялъ наконецъ фуражку и сказалъ: ‘Ну, теперь, кажется, можно тронуться’. Пріятель былъ ужь у порога, когда ихъ остановилъ отчаянный голосъ судьи: ‘Господа! дайте же хоть одться по-крайней-мр’, кричалъ забытый спутникъ, высовываясь изъ отведенной ему спальни. Пришлось опять вернуться, ссть и выслушать маленькую диссертацію хозяина о значеніи послобденнаго сна и о томъ, какъ люди спятъ посл обда. ‘Въ первые свои годы’ говорилъ полковникъ, къ великой досад Виктора Арсеньевича, ‘въ первые годы человкъ предается этому великому наслажденію робко, глупо. Онъ спитъ сидя, при дневномъ свт, или при огн, въ кресл, даже на стул, въ сюртук и галстух, просыпаясь онъ конфузится и скрываетъ свой поступокъ. Это пора ребячества. Такъ спятъ щоголи, честолюбцы, добровольные мученики и ребятишки. Потомъ наступаетъ періодъ боле-разумный: человкъ уже не дремлетъ, а вкушаетъ нкоторое успокоеніе, онъ гаситъ свчу, ложится на диванъ, пріучается замнять сюртукъ халатомъ, а сапоги — туфлями. Галстухъ снимается тотчасъ посл обда. Такъ любитъ спать нашъ братъ, военный, или помщикъ, еще необжившійся въ деревн. И наконецъ подходитъ третья пора — пора здраваго пониманія вещей, когда субъектъ оставляетъ весь ложный стыдъ, говоритъ о высыпк какъ о необходимости жизни, старается чаще обдать дома, посл обда уходитъ въ спальню, запираетъ ставни, ложится подъ одяло и, проснувшись, не можетъ дать себ отчета въ томъ, отдыхалъ ли онъ днемъ или спалъ ночью’. Само-собою разумется, что судья и полковникъ давно ужь принадлежали къ третьему разряду, но и у нихъ были свои различія: первый приказывалъ класть подушки на диванъ и закрывать себя халатомъ, между-тмъ, какъ второй начисто ложился въ постель, подъ теплое одяло.
Несмотря на вс розсказни и долгій путь до форштата (а наши пріятели шли ‘медленно поспшая’), вечеръ еще несовсмъ наступилъ, когда они увидли передъ собой заставу и, дале ея, почти за чертой города, домикъ старушки В—вой. Противъ воли своей, настроенный собесдниками на чувства тихія и лнивыя, Викторъ Арсеньевичъ съ особеннымъ наслажденіемъ поглядлъ на безконечное снговое поле за городомъ, на безлиственную рощу въ сторон, рощу, ужъ окутанную свжимъ, мягкимъ для глазъ сумракомъ, на маленькій, но бодрый домикъ Пашенькиной матери, окна котораго были слабо озарены красноватымъ отсвтомъ зари, предвщавшимъ морозное утро на слдующій день. На улиц царствовала тишина невозмутимая, домахъ въ трехъ зажглись огоньки, огонь загорлся и въ домик В—вой, а изъ самаго строенія стали доноситься до нашего тріо звонкіе, веселые голоснки дтей, хоромъ выкрикивавшихъ нмецкія фразы по картинкамъ: das ist eine Rose, das ist auch eine Rose. Гости постучались у двери, къ нимъ тотчасъ же вышла маленькая, сморщенная старушка въ черномъ, старушка въ род сушенаго гриба, но очень-чистая и украшенная ослнительно-блымъ чепчикомъ со множествомъ оборокъ. То была сама Анна едоровна, такъ-называемая мамаша. ‘Пожалуйте въ пашину спальню’, сказала она, поздоровавшись съ гостями: ‘комната моя не свободна. Пашенька сердита и оставила двочекъ лишній часъ учиться. Плутовки все перезабыли, пока она здила въ Петербургъ. Сюда, направо пожалуйте, Викторъ Арсеньевичъ. Не ждала я счастія видть васъ въ моей избушк, хоть Паша и говорила, какъ вы были съ ней ласковы дорогою’.
Итакъ, нашъ добрый пріятель, подобно французскимъ героямъ прошлаго столтія, очутился въ спальн интересовавшей его особы, для своего перваго визита. Комната милой и любимой двушки — великое дло: цлый міръ для наблюдателя, лучшая декорація для идилліи, если ея обитательница живетъ въ деревн или провинціи. Боже мой! какъ свтло и безъ огня было въ Пашенькиной комнат! какая поэтическая и безукоризненная чистота въ ней царствовала! какъ увеличивали ея объемъ близна оконныхъ занавсокъ, блыя стны и блые каленкоровые драпри надъ кроваткою! На всякомъ шагу пестрили ее и красили признаки того, что Пашенька считалась балованной дитятей всего города: цвты сидли въ фарфоровыхъ горшечкахъ, письменный столъ изобиловалъ блестящими бездлками, лампадка, теплившаяся передъ образомъ, могла назваться вещью замчательною по цн и отдлк, на стнахъ висли англійскія гравюры изъ драмъ Шекспира — т иллюминованныя гравюры черезчуръ-нжной работы, на которыхъ Ахиллесъ смотритъ двушкой, а Коріоланъ — хорошенькимъ офицеромъ. Такія картины въ изобиліи наподняли Петербургъ и Остзейскій Край, тому лтъ тридцать, ихъ до-сихъ-поръ весьма-много на станціяхъ, въ маленькихъ городахъ и даже лифляндскихъ замкахъ… Посл первыхъ разговоровъ о новостяхъ и разспросовъ Виктора Арсеньевича по поводу покойнаго отца Пашеньки, судья, слыша, что двочки черезъ стну опять затянули что-то про Rosa und Rosenknospe сказалъ съ нетерпніемъ. ‘Однако ныншній вечеръ Прасковья Михайловна хочетъ замучить бдняжекъ!’
— Да я же вамъ говорила, что она сердита сегодня, замтила Анна едоровна.
— А! наша Пашенька уметъ сердиться? освдомился полковникъ.
— Да и какъ еще! улыбнувшись сказала старуха.— Однако, что-то позатихло. Ушли двочки, Лизхенъ? спросила она уже знакомую намъ толстую двочку, выглянувшую, подобно таракану, изъ-за нерастворенной двери и тугъ же спрягавшуюся безъ отвта.
— Паша! а Паша! крикнула ей вслдъ хозяйка: — иди сюда: гости тебя хотятъ видть.
— Сейчасъ, мамашенька, отвчалъ тихій голосокъ за дверью, голосокъ, отъ котораго забилось сердце Виктора Арсеньевича и посвтлли лица другихъ постителей: — сейчасъ, мамаша: я несу вамъ яблоки. На крыльц зашумли ученицы разбгавшіяся но разнымъ направленіямъ, но Пашенька еще не показывалась. Старушка кликнула ее снова, прибавивъ, что одинъ старый знакомый хочетъ ее видть. На послдній зовъ дверь распахнулась, просвтительница малютокъ очутилась передъ гостями, весело улыбаясь и лвой рукой придерживая передникъ своего платья съ грудой лежавшихъ въ немъ яблокъ. Не усплъ поклониться Викторъ Арсеньевичъ, какъ высокая, стройная фигура нашей двушки остановилась прямо передъ его глазами. ‘Францъ, герръ Францъ Фон-Гартманъ!’ шутливо привтствовала его Пашенька: ‘если вы опять разучились порусски, не будетъ вамъ ни одного яблока!’ Не успла Пашенька кончить своей рчи, какъ въ комнату вошла служанка съ двумя сальными свчами. Примтивъ свою ошибку и узнавъ Виктора Арсеньевича, двочка вся вспыхнула, отступила шага два, причемъ нсколько яблокъ, выскользнувъ изъ передника, покатились по полу. ‘А! Прасковья Михайловна!’ сказалъ судья засмявшись: ‘наконецъ-то мы знаемъ тайны ваши! У васъ Дерптскіе студенты на ум, Пашенька!’ прибавилъ полковникъ, по старости лтъ позволявшій себ звать общую любимицу уменьшительнымъ именемъ.
Викторъ Арсеньевичъ не говорилъ ничего и даже не разболтался, когда Пашенька, засмявшись своей ошибк, подошла къ нему, стыдливо благодаря его за петербургскія услуги и теперешнее ‘неоставленье’. Даже послднее смшное слово, бывшее въ городк очень-употребительнымъ, не заставило его улыбнуться. Эти минуты онъ жилъ глазами, испытывалъ наслажденіе, доступное только великимъ любителямъ живописи, или тмъ изъ художниковъ, которые умютъ умно заниматься наблюденіями. По выраженію одного изъ великихъ живописцевъ нашего времени, вся природа и вс люди составляютъ одинъ калейдоскопъ замчательныхъ сценъ, но нельзя сомнваться и въ томъ, что въ иные довольнозрдкіе моменты вс предметы, видимые глазомъ, складываются въ одну картину, особенно-замчательную. Такимъ моментомъ было появленіе Пашеньки въ этотъ вечеръ. Свчи еще не разгорлись, печка, топившаяся въ уголку, бросала на всю блую комнату свтъ неровный и прерывистый, при этомъ свт какъ-то особенно-рельефно выдвигались изъ мрака фигуры сгорбленной старушки, покойныя лица двухъ старыхъ, смющихся холостяковъ, блестящія бездлки на комод, гравюры на стнахъ и наконецъ стройная, свтлая, привлекательная фигура самой Пашеньки, съ румянцемъ на щекахъ и приподнятымъ передникомъ. При другой группировк, при другомъ какомъ-либо освщеніи вся сцена, можетъ-быть, не имла бы никакого особеннаго характера, даже въ сказанныя минуты вся эта tableau du genre, достойная Тербурга, не привлекла на себя вниманія ни со стороны судьи, ни со стороны его товарища. За-то Викторъ Арсеньевичъ чувствовалъ всю ея прелесть. Онъ не вступалъ въ общую бесду до-тхъ-поръ, пока вс дйствующія лица не перемстились, физіономіи не приняли другихъ выраженій, и свчи, поставленныя на столъ, не стали кидать ровнаго свта на всхъ присутствовавшихъ. Только тогда принялъ онъ участіе въ разговор и сталъ разспрашивать Пашеньку о Петербург, употребляя вс усилія, чтобъ подладиться къ ея манер, дйствительно-стыдливой и по временамъ дикой передъ посторонними людьми. Разговорчивость двушки въ дилижанс не могла идти въ примръ: маленькая поздка въ столицу была для нея періодомъ отдыха, каникулъ, веселья, въ это праздничное время Пашенька, какъ вс провинціалки, при подобныхъ случаяхъ, находилась въ самомъ праздничномъ расположеніи духа.
Друзья наши оставили домикъ Анны едоровны часовъ въ девять, что считалось въ город порою позднею. Викторъ Арсеньевичъ пришелъ домой въ полномъ удовольствіи, такого удовольствія не испытывалъ онъ даже въ тотъ вечеръ, когда воротился домой изъ оперы въ первый разъ, въ первый день выпуска изъ училища, въ своемъ первомъ мундир съ иголочки. Самъ не зная, какъ убить время до полуночи, онъ написалъ нсколько писемъ, между прочими, одно къ брату. Посланіе къ Алексю Арсеньевичу заключалось такими словами: ‘Итакъ, любезный мой наставникъ, ты можешь не бояться за мое благосостояніе. Я былъ порядочнымъ ребенкомъ, бесдуя съ тобою въ послдній разъ: надюсь, что провинція излечитъ меня отъ подобныхъ иллюзій. Слдуетъ однако признаться, что идиллія дйствительно мила, а жизнь въ городк меня забавляетъ. Многихъ наслажденій не видитъ и не знаетъ человкъ, запутанный въ одномъ и томъ же кругу, поддающійся однообразію жизни и, стало-быть, скук. По моему мннію, скука не должна существовать для человка молодаго. Богъ даетъ намъ тысячи отрадныхъ минутъ въ жизни, но мы сами, благодаря рутин и лности, не ищемъ ихъ, боясь перемнять мсто, людей и образъ жизни. О ныншнемъ дн я долго стану вспоминать съ удовольствіемъ, однако онъ не помшаетъ мн на зиму явиться въ Петербургъ, подъ твою кровлю. Приготовь же мн дв-три комнаты и не безпокойся о твоемъ искател приключеній’.
— Браво! сказалъ своей супруг Алексй Арсеньевичъ: — съ этимъ письмомъ у меня горе съ плечъ свалилось. Теперь я могу разсказать вамъ, что нашъ сквайръ былъ напропалую влюбленъ въ какую-то деревенскую двочку, Пашеньку. Еслибъ я сталъ ему поперечить, онъ женился бы на ней въ двадцать-четыре часа. Я принялъ все дло ласково, толковалъ про время, наблюденія, осторожность… Теперь можно спать покойно: нашъ чудакъ потшится немного и вернется къ намъ разочарованнымъ’.
Однако прошли недли и мсяцы, не принеся съ собой никакого измненія въ жизни Виктора Арсеньевича. Въ Петербургъ онъ не появлялся съ ноября. Городъ *** сдлался его постоянной резиденціей, въ ней онъ отдыхалъ и забывалъ о столиц, принималъ управляющихъ и длалъ распоряженія по устройству недавно имъ купленнаго подгороднаго имньица. Зима стала и прочна, за ней явились, какъ всегда водится, весна и первые лтніе мсяцы, но оживленіе природы не вызвало изъ городка его недавняго обитателя. Несмотря на всю осторожность нашего помщика, въ разныхъ кругахъ начали ходить странные слухи про него и про Пашеньку, пріязнь молодыхъ людей, всегдашняя готовность двушки гулять и говорить вмст съ своимъ новымъ, знатнымъ пріятелемъ не могли пройдти безъ послдствій. Хорошаго не говорилъ никто, о существованіи благородной цли никто не желалъ думать, сама старуха Анна едоровна начала принимать Самборскаго очень-сухо — однимъ словомъ, все говорило нашему Виктору Арсеньевичу о необходимой осторожности. Онъ дйствительно сдлался благоразумне и даже сталъ избгать встрчъ съ Пашенькой, которая, какъ-будто не зная о существованіи сплетенъ, обходилась съ нимъ какъ-нельзя проще и дружелюбне.
Исторія наблюденій нашего эксцентричнаго господина можетъ быть передана немногими словами. Вся жизнь Пашеньки была наружу, узнать эту двочку вполн всякій могъ въ нсколько дней, даже не видавшись съ нею: исторія и дла общей любимицы не могли назваться многосложными. Справедливость требуетъ передать читателю причины, по которымъ Викторъ Арсеньевичъ медлилъ своимъ окончательнымъ ршеніемъ. Въ первыя недли своего пребыванія въ городк онъ былъ разочарованъ, глубоко и вполн разочарованъ насчетъ Пашеньки. Ршившись на свой необыкновенный поискъ, помщикъ нашъ отовсюду ждалъ необыкновенныхъ результатовъ, глядя на предметы съ точки зрнія, быть-можетъ, поэтической, по исключительной и неврной. Пашенька ему полюбилась, слдовательно въ Пашеньк имлось открыться нчто дивное. Погрузясь въ провинціальную тину за скрытымъ въ ней перломъ, Викторъ Арсеньевичъ разсчитывалъ, что на его счастіе достанется перлъ величины и цны необъятной. Ему была нужна фея, Ченерентола,— Маргарита, бальзакова ‘Лилія Долины’. Къ удивленію, ничего подобнаго не оказывалось. Передъ нимъ находилась бдная двица довольно-красивой наружности, съ образованіемъ очень-поверхностнымъ и образомъ жизни всегда одинаковымъ. Подвиговъ за Пашенькой не имлось никакихъ, шалостей тоже, рчи ея, всегда привтливыя, не отличались ничмъ особенно-оригинальнымъ. Проза самой бдной, самой тихой жизни со всхъ сторонъ опутывали молодое созданіе, которое, быть-можетъ, при другихъ условіяхъ, явилось бы въ совершенію-другомъ свт. Какъ бы то ни было, но результатъ всхъ изслдованій едва-было не побудилъ нашего пріятеля проститься съ городомъ и ухать къ себ, съ одною разрушенной иллюзіей въ памяти. Но, къ-счастью, а, можетъ-быть, и къ-несчастью, Виктора Арсеньевича остановило одно чувство, одна странность, одна прихоть, общая ему со всмъ городкомъ: наперекоръ всмъ разочарованіямъ, ему было весело видть Пашеньку, отрадно говорить съ нею.
Къ людямъ средняго возраста, да къ-тому жь и развитымъ достаточно, сильная страсть никогда почти не приходитъ быстро. Умъ всегда споритъ съ прибоемъ неотразимаго чувства, противится, бьется и маневрируетъ, за-то ужъ, когда ему приходится признать себя побжденнымъ, онъ разстается съ своими правами, и періодъ великихъ глупостей начинается для человка. Долгое время умъ Виктора Арсеньевича, настроенный къ упорству афоризмами брата, не давалъ хода сердцу, возводилъ всевозможныя препятствія начинавшейся любви, но и на него пришла своя минута слабости. Для чудака нашего день сталъ не въ день безъ взгляда на Пашеньку, безъ прогулки съ Пашенькой, безъ разговора о Пашеньк, источникомъ великихъ нравственныхъ наслажденій стала для него та самая двушка, которая еще такъ недавно разрушала вс иллюзіи фантазра. Нашъ независимый и даже причудливый пріятель всей душой переселился въ ту сферу, въ которой жила и дйствовала Прасковья Михайловна, любимица городка, боле бднаго населеніемъ, нежели одинъ хорошо-населенный кварталъ Петербурга. Несмотря на однообразіе Пашенькиной жизни, ея натура имла въ себ значительную особенность, именно: способность къ вліянію на другихъ людей, это доказывается тмъ, что, пристрастившись къ двушк, Викторъ Арсеньевичъ утратилъ всю свою самостоятельность до замчательной степени. Городокъ какъ-будто сталъ его родиной, странности провинціальной жизни начали къ нему прививаться. Жизнь пошла тихо и правильно, а страсти стали упорне. Попробуйте кинуть камень въ очень-маленькій и тихій прудъ — вы увидите какъ заколышется вся поверхность пруда. Такимъ-то образомъ, окунувшись совершенно въ свою новую, мирную дятельность, безсознательно-прилпившись душою къ молодому существу, такъ давно занимавшему его мысли, Викторъ Арсеньевичъ оставилъ роль медлителя, выдавъ завтную тайну души своей самымъ неожиданнымъ и стремительнымъ образомъ
Дло происходило почти такъ. Въ половин мая староста недавно-купленнаго подъ городомъ имнія донесъ барину, что полумызокъ, то-есть ферма, устроенная прежнимъ помщикомъ въ трехъ верстахъ отъ города, находится въ упадк, по неимнію женщины, способной смотрть за ходомъ ея довольно-многосложнаго хозяйства. Своими глазами удостоврясь въ справедливости показанія, нашъ пріятель не безъ удовольствія убдился въ отличномъ устройств и обзаведеніи формы: скотъ на ней имлся тирольскій, главный домикъ былъ нарочно отдланъ для сестры стараго владльца, управлявшей всми длами, мстоположеніе могло назваться очень-пріятнымъ, по-крайней-мр городскіе жители его хвалили, отъ времени до времени устроивая въ ту сторону пикники и кавалькады. ‘Вотъ’ сказалъ себ Викторъ Арсеньевичъ: ‘мсто какъ нарочно придуманное для Пашенькиной матери. Умная старушонка сдлаетъ мн много пользы во всхъ отношеніяхъ, жизнь ей не будетъ ничего стоить, домикъ въ город можетъ отдаться въ наймы, между-тмъ, какъ я, основываясь на заслугахъ покойнаго В—ва, могу дать хорошее жалованье Анн едоровн. Такимъ-образомъ Пашенька избавится отъ необходимости идти въ классныя дамы, и я могу видаться съ ней хоть каждый день, не давая пищи городскимъ сплетнямъ. Объ этомъ слдовало бы мн давно подумать, я самъ понимаю, какъ мои пріятельскія чувства могутъ скомпрометировать двочку и меня самого поставить въ ложное положеніе.
Таковы были мысли помщика за нсколько часовъ до разговора, на какой могъ ршиться разв только человкъ, истинно-ослпленный страстью. Утромъ, пятнадцатаго мая, вставъ очень-спокойно и самымъ невозмутимымъ образомъ напившись чаю, Викторъ Арсеньевичъ направилъ шаги свои къ домику Анны едоровны. Еще на полдорог он догадался, что самой Пашеньки дома нтъ, окна ея комнатки были открыты нйстежь, вся внутренность чистенькой, двственной спальни была видна даже съ противоположнаго конца улицы. Старуха В—ва, по обыкновенію, встртила почетнаго гостя чуть не на крыльц, поклонилась ему низко, но довольно-сухо и никакъ не начала говорить первая. ‘Гд же Прасковья Михайловна?’ спросилъ нашъ пріятель, вдругъ почувствовавъ, что весь домъ глядитъ какъ-то печально, а убранство его наводитъ уныніе на душу. ‘Пашенька въ Будиловскомъ Узд, гоститъ у своей подруги’, какъ-будто неохотно сказала старушка.— ‘И долго она тамъ останется?’ — ‘Да мсяца два. Незачмъ двушк лтомъ оставаться въ город’.
До смшнаго, ребяческаго унынія довели нашего чудака эти простыя слова. Не тонъ ихъ затронулъ Самборскаго: грха на душ его не было, сплетень онъ не страшился, но Пашенька скрылась отъ него на два мсяца, Пашеньки не было въ город, день долженъ пройдти безъ Пашеньки. Другъ нашъ не понималъ сладости въ разлук, тревог и сомнніи, онъ могъ чувствовать себя хорошо только при полномъ спокойствіи со всхъ сторонъ, справа, слва, позади и впереди себя. Самымъ озадаченнымъ, безсмысленнымъ взглядомъ окинулъ Викторъ Арсеньевичъ и комнату, и мбель, и весь городокъ, раскидывавшійся подъ окнами. Такъ могъ глядть только человкъ, котораго отрадный лтній кейфъ на солнышк вдругъ прерванъ градомъ и всякимъ ненастьемъ. ‘Да какъ же это?’ спросилъ онъ не удержавшись: ‘наконецъ можно было бы хоть не такъ торопиться! Вы знаете, Анна едоровна, что мы вс, я, судья нашъ, полковникъ, не можемъ существовать безъ нашей маленькой Пашеньки!’ Дружескій тонъ вопроса нсколько смягчилъ сухость Анны едоровны, по все-таки она объявила, что двушк нельзя отказываться отъ приглашеній, деревенскій же воздухъ всегда бывалъ полезенъ ея дочери.
Нкоторой досадой наполнилось сердце Виктора Арсеньевича, да и кто изъ людей въ подобныя минуты способенъ видть сухость, недовріе, подозрнія тамъ, гд нечего подозрвать и бояться. ‘Вотъ то-то и есть, почтеннйшая Анна едоровна, сказалъ онъ: ‘еслибъ вы мене торопились и боле довряли людямъ, о которыхъ никто еще не говорилъ дурнаго, Пашенька имла бы деревенскій воздухъ, не разставаясь съ вами и не лишая насъ своей компаніи. Вамъ когда-то угодно было сказать, что вы привязаны къ семейству Самборскихъ и охотно пріймете какую-нибудь должность въ нашихъ имніяхъ. Еще вчера я былъ на своей ферм, гд открылось мстечко совершенно по вашему вкусу: скажите одно слово — и оно будетъ за вами. Условія вы сами назначить можете. Домъ для вашего помщенія устроенъ какъ слдуетъ, а между-тмъ, поселившись въ нашемъ кра, вы можете отдать въ наймы теперешнюю вашу квартиру’.
Нельзя было придумать предложенія боле-выгоднаго для дятельной старухи, вынужденной существовать столько времени однимъ трудомъ дочери и ничтожнымъ доходомъ съ своей избушки на курьихъ ножкахъ. Радостная, благодарная улыбка мелькнула-было на сморщенномъ лиц Анны едоровны, сдлавъ ее на минуту живымъ оригиналомъ тхъ старушонокъ въ блыхъ чепчикахъ, которыя такъ хороши у Дова и Мьериса. Но черезъ мгновеніе улыбка пропала, и Викторъ Арсеньевичъ получилъ отвтъ такого рода:
— Видно, намъ не судьба пользоваться милостями вашими! Вы здсь залетная птичка, если что и случится (быль молодцу не укора)… а что будутъ говорить въ город о насъ съ Пашенькой, какъ мы передемъ въ ваше имніе? На чужой ротокъ не накинешь платокъ!..
— Если вамъ угодно изъ-за пустыхъ толковъ лишаться услугъ человка, вамъ преданнаго, возразилъ Самборскій, искусно намекая на весьма-извинительную слабость старухи:— мн остается только пожалть о томъ, что вы, изъ ничтожныхъ причинъ, лишаете свою дочь довольства и, можетъ-быть, хорошей будущности!
Анна едоровна сильно желала вступить въ переговоры, ея хозяйственные помыслы были затронуты.
— Если точно вы хотите облагодтельствовать семью врнаго слуги вашего, сказала она:— то не потерпите ли вы двухъ-трехъ мсяцевъ, не замщая должности на мыз? Пашенька скоро выйдетъ замужъ, я останусь одна, и…
— Какъ? могъ только сказать нашъ помщикъ: — какъ? Пашенька… замужъ?
— Всего два, много три мсяца, и Гартманъ, нашъ пріемышъ, выйдетъ изъ университета, у насъ женихами хоть прудъ пруди. Уздный землемръ третьяго-дня длалъ предложеніе. Полкъ вернется въ городъ посл лагеря: два офицера мн писали о Паш.
— Да у васъ жениховъ больше дюжины! перебилъ Викторъ Арсеньевичъ, улыбкою скрывая свое чрезвычайное волненіе: — а нельзя ли узнать по старой дружб, на чьей сторон сама Пашенька…
— Это ужь одинъ Богъ знаетъ! отвтила старушка съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ почтенія.— Я мать, и ничего не знаю сама… такъ у Паши велось съизмала. Подождите мсяца съ два, а можетъ и мене…
Выразить волненіе почтеннаго чудака при такихъ простодушныхъ словахъ едва-ли возможно. Отсутствіе Пашеньки, событія всего дня, печальное открытіе брачныхъ помысловъ, за которыми должно было слдовать неминуемое крушеніе всхъ надеждъ, хотя еще отдаленныхъ, всхъ привычекъ, недавнихъ, но ужь сильныхъ привычекъ — довели его до отчаянія. Замчаніе Анны едоровны о пашенькиной скромности подлило масла въ огонь, сильно заговорило его сердцу. Точно, было въ этой тихой и стыдливой двочк что-то твердое и таинственное, что-то спокойно-сильное, общающее впереди тысячи благъ и тысячи душевныхъ достоинствъ. Обрывки смлыхъ мыслей заходили въ голов Виктора Арсеньевича. Куда бережешь ты себя, чего дожидаешься ты, медлитель? говорилъ ему разумъ. Еще, можетъ-быть, нсколько дней — и Пашенька пропадетъ для тебя навки! твердило сердце. Не будетъ для тебя ясной, спокойной улыбки, не услышишь ты боле милыхъ рчей, заперта будетъ для тебя маленькая блая комната Пашеньки! твердили заодно и сердце и разумъ. Оставайся на бобахъ, сиди одинъ съ своими фантазіями, пустомеля! Гляди на рку, какъ тотъ дуракъ, который ждалъ, что рка для него высохнетъ! Береги себя для небывалыхъ дульциней! потеряй свою молодость! прозвай еще разъ случай быть счастливымъ!
— Анна едоровна, наконецъ сказалъ Викторъ Арсеньевичъ, помолчавъ довольно-долго, но не имя силы молчать доле и, сверхъ-того, чувствуя, что страданія духа наконецъ стали невыносимы: — вытребуйте къ себ Пашеньку, помедлите съ женихами, узнайте мысли вашей дочери. Я прошу руки пашенькиной и, кажется мн, что со мной она будетъ счастлива.
— Полноте! отвтила старуха, обидвшись: — Пашенька вамъ неровня. Гршно вамъ смяться надъ бдной двушкой.
Не ничтожнаго труда стоило Виктору Арсеньевичу, невзирая на весь Богомъ ему данный даръ убжденія, успокоить Анну едоровну и мало-по-малу убдить ее въ искренности своихъ предложеній. Цлый часъ работалъ онъ языкомъ безъ-устали, прибгая иногда къ мрамъ самымъ необычайнымъ, какъ, напримръ, расхваливая самого себя и указывая на чистоту своей прошлой жизни, какъ на доказательство своей правдивости въ этомъ случа. Но съ глупостью, какъ давно сказано кмъ-то изъ нмцовъ, сами боги сражаются напрасно! Пашенькина мамаша совершенно одурла и не могла вообразить своего единственнаго сокровища иначе, какъ въ когтяхъ безжалостнаго и злобнаго соблазнителя. Выбившись изъ силъ, богатый помщикъ наконецъ догадался сказать, что онъ не китайскій богдыханъ по знатности, что во вс времена бывали примры браковъ въ род имъ задуманнаго и что богатство не помха семейному счастію, чему и привелъ разные примры. Какъ водится со старухами, приведеніе примровъ оказалось полезне всхъ доводовъ и краснорчивыхъ убжденій. Анна едоровна наконецъ облилась слезами и загородила чепуху — за-то чепуху по-крайней-мр радостную. Однако теплая благодарность Провиднію и чувство такта, какъ видно, врожденное во всемъ семейств, высказались, несмотря на смятенное состояніе старушки:
— Я не стсню васъ… сказала она между прочимъ: — я не стану конфузить Пашеньку… Вы сами будете назначать дни, когда намъ можно будетъ видаться. Паша будетъ меня помнить — больше ничего я не потребую.
— Боже мой! Анна едоровна, перебилъ ее Викторъ Арсеньевичъ: — да какъ же мы будемъ толковать съ вами, если вы и теперь не перестаете глядть на меня, какъ на какого-то начальника? Не изъ благотворительности беру я отъ васъ Пашеньку, а потому, что полюбилъ ее сперва какъ сестру, а теперь люблю какъ невсту. Она ваша дочь и никогда не перестанетъ быть вашей дочерью, обо всемъ этомъ мн даже говорить совстно. Лучше приступимъ къ самому длу и къ нужнымъ приготовленіямъ. По моему предположенію, вамъ всего лучше будетъ теперь же перехать на ферму, разумется, не передавая никому исторіи сегодняшняго объясненія. Самая мыза подвигается всякій день: еще какой-нибудь мсяцъ, и я могу принять въ ней Пашеньку, какъ невсту. Мн надо поговорить съ ней самой, высказать ей все, что я считаю нужнымъ, а съ другой стороны, страшно приступить къ длу, не покончивъ главныхъ распоряженій. Я хотлъ бы, чтобъ Пашенька была полной владтельницей имнія, двушкой вполн-независимой, мн надобно дать ей полную свободу выбора, а между-тмъ, гд взять времени? Какъ наконецъ дождаться ршительнаго дня, не выдавая своихъ намреній? Что случится въ эти дни? Свободно ли будетъ сердце Пашеньки за это время? Понравится ли Пашеньк нкоторая необходимая скрытность моихъ дйствій? Наконецъ, будетъ ли она смотрть на все дло нашими глазами? расположена ли она ко мн, не чувствуетъ ли она отвращенія къ новому образу жизни? не противна ли ей, наконецъ, моя фигура? отгадала ли она мои чувства? по-сердцу ли ей будетъ мое предложеніе?
Старушка поспшила успокоить пламеннаго чудака увреніями, обычными при такихъ случаяхъ. По ея словамъ, двушка только и говорила, что про умъ, красоту, деликатность, заботливость, великія достоинства Самборскаго. Пашеньк нельзя было узнать съ петербургской поздки: она стала такой робкою, задумчивой и стыдливой! Ее затмъ и въ деревню надо было услать, что она будто искала случая видться съ Викторомъ Арсеньевичемъ! Насчетъ отвта Пашеньки смшно было бы и задумываться.
Пріятно врить тому, чему врить хочется. Но Викторъ Арсеньевичъ былъ ревнивъ, или, скоре, мнителенъ, или скоре, боязливъ за свое счастье. ‘А офицеры? а землемръ? а студентъ Гартманъ?’ спросилъ онъ: ‘помните Анна едоровна, что мы имемъ дло не съ простой, а очень-характерной и скрытной двочкой! Не много ли берете вы на себя, отвчая за согласіе Пашеньки?’ Но ему было сказано, что офицеры видли двицу только на бал нмецкаго клуба, уздный землемръ годится Паш въ ддушки, а Гартмана сама она безпрестанно дразнила, толкуя, что никогда не выйдетъ за него замужъ. ‘Но тамъ, въ Будиловскомъ Узд, могутъ найдтись женихи. Въ семейств, гд гоститъ Пашенька, могутъ быть молодые поди!’ И на этотъ счетъ Виктора Арсеньевича успокоили: во всемъ околотк, гд жила ея подруга, обитали только одн помщицы. Условясь въ дальнйшихъ длахъ, Викторъ Арсеньевичъ вышелъ отъ Анны едоровны въ тревожномъ, хотя нелишенномъ пріятности, настроеніи духа.
Недли, проведенныя Пашенькой въ сосднемъ узд, сдлались для нашего помщика сладкими, дятельными и мучительными недлями. Когда Анна едоровна выхала изъ города, когда въ окнахъ знакомаго домика показались непривлекательныя лица чужихъ людей, новыхъ жильцовъ старухи, Викторъ Арсеньевичъ созналъ вполн всю безпредльность вліянія, произведеннаго на него Пашенькой. Алексй Арсеньевичъ хорошо понималъ своего брата: для него первое препятствіе въ любви было первою минутой отчаянной страсти! Дни его тянулись вками, мнительность возрастала съ каждымъ днемъ, образъ любимой женщины не давалъ ему покоя ни днемъ, ни ночью. Съ какимъ-то отчаяннымъ усердіемъ началъ онъ отдлывать свое подгородное имніе, украшать усадьбу, торопить мебельщиковъ и садовниковъ, предпринимать короткія поздки въ Петербургъ и сыпать деньги на когда-то осуждаемыя прихоти. Маленькою отрадою для него были поздки на ферму, лежащую, какъ мы сказали, въ трехъ верстахъ отъ города и въ пяти отъ его усадьбы, во всякій пріздъ слышалъ онъ отъ старухи что-нибудь отрадное про Пашеньку, читалъ ея письма къ матери и, разумется, не говорилъ ни о чемъ, кром Пашеньки. Наконецъ, черезъ шесть недль посл своего предложенія, Викторъ Арсеньевичъ, захавъ по пути къ старушк, засталъ у нея свое сокровище: Пашенька воротилась въ свое гнздо. И, Боже мой, какъ расцвла она! какъ похорошла она въ эти долгіе дни разлуки! Какъ радостно благодарила она за вниманіе къ ея матери! какъ краснла и робла при небольшихъ нжностяхъ Самборскаго, едва-удерживавшаго свои порывы! Но ему нельзя было портить всего дла: терпвъ такъ долго, можно было пострадать еще немного, къ-тому жь Пашенька была ужь близко, и глаза ея, ея смущеніе, говорили сердцу такъ много! Черезъ три дня послднія вещи для мызы высылались изъ Петербурга, черезъ три дня Пашенька могла перехать изъ фермы въ отдланный для нея уголокъ. Несмотря на вс приглашенія и невинные маневры двушки, Викторъ Арсеньевичъ пробылъ съ нею минутъ десять, простился съ обитательницами полумызка, просилъ ихъ къ себ на новоселье, назначилъ день и часъ, общалъ прислать коляску и ускакалъ на мызу торопить рабочихъ.
Имніе, купленное Викторомъ Арсеньевичемъ и послужившее предлогомъ къ его окончательному сближенію съ семействомъ Пашеньки, во всхъ отношеніяхъ могло назваться образцовымъ помстьемъ. Крестьянъ при немъ состояло около двухсотъ, ферма служила источникомъ доходовъ немаловажныхъ, въ то же время, отстраняя неурожай отъ господскихъ полей, мыза, до прибытія новаго владльца состоявшая изъ одного охотничьяго домика съ флигелями, черезъ нсколько мсяцовъ превратилась въ настоящую и щеголеватую усадьбу. Въ обширной рощ передъ домомъ проведены дороги и проски, барское помщеніе украшено и снабжено пристройками, такъ-что и домъ и садъ будто выросли изъ земли, совсмъ готовые и приличные. Уборка комнатъ стоила денегъ, но не времени, мбель, цвты, картины и рдкости прибыли частью изъ Петербурга, частью изъ прежней резиденціи Виктора Арсеньевича. Архитектору, завдывавшему работами, нашъ пріятель не разъ говорилъ, полагаясь на его скромность, такія слова: ‘помните, что домъ отдлывается для помщицы, а не для помщика’.
Наступилъ наконецъ вождленный день свиданія молодыхъ людей. Все было готово, прибрано и отдлано, всякая бездлка стояла на своемъ мст, малйшія подробности домашняго хозяйства распредлились по назначенію, домъ смотрлъ и снаружи и внутри какою-то дорогою игрушкою. Все утро нашъ пріятель просидлъ въ пріятной задумчивости посреди особенно-любимой имъ угловой комнаты дома, убранной съ особеннымъ тщаніемъ, съ роскошью, но въ стил собственной Пашенькиной комнаты, въ город. Любимый цвтъ двушки преобладалъ повсюду: стны, обитыя блой матеріею, блыя занавски у оконъ, каминъ изъ благо мрамора, убранный серебромъ и фарфоромъ, какъ-нельзя-лучше подходили къ мебели цвта gris-de-perle, сообщая всему помщенію видъ особенно-воздушный и двственный. Много денегъ и заботъ потратилъ Викторъ Арсеньевичъ на убранство этого покоя, и все еще оставался имъ недоволенъ. Онъ давалъ себ слово посл ршительнаго дня своей жизни приняться за полное ребячество, отдлать въ своемъ большомъ дом еще одну комнату, перевести въ нее вс вещи, украшая городское гнздышко любимицы, сохранить въ ней всю чистоту и бдность знакомаго гнзда и изрдка проводить тамъ свтлые часы жизни въ присутствіи той женщины, которая умла придавать такую прелесть всей своей незатйливой обстановк. Вообще въ этотъ день помщикъ нашъ явилъ въ себ вс качества хорошаго мужа и могъ разсчитывать впереди на полное счастіе, въ его натур какъ-то особенно-ловко сливалась нжность съ положительностью и чистая, даже идеальная страсть съ опытностью въ жизни.
Изъ оконъ угловой комнаты, гд сидлъ Викторъ Арсеньевичъ, ясно виднлась не только большая дорога, но даже колокольни и башни любимаго городка: этимъ объясняется, почему онъ не уходилъ изъ будущаго будуара Пашеньки, не сводилъ глазъ съ дороги, по которой то-и-дло, будто ему на зло, тащились обозы и фургоны, издали какъ-будто походившіе на экипажъ, посланный за дорогою гостьей, на ферму. Около трехъ часовъ, однакожъ, сильная пыль поднялась въ отдаленіи. Нельзя было сомнваться боле: Пашенька находилась въ виду своихъ владній, торжественная минута близилась, сердце чудака замерло…. Коляска остановилась у подъзда. Героиня дня, въ сренькомъ шлковомъ плать и блой шляпк, первая ступила на ступеньку крыльца, осмотрвъ напередъ весь домъ проницательными и немного-удивленными глазками. Она ждала увидть давно-знакомое ей запущенное владніе, дрянной домишко, или, скоре, флигелкъ для прізда. Слухи о постройкахъ и передлкахъ въ усадьб до нея не успли дойдти въ-подробности. За двушкой плелась старуха Анна едоровна, растолствшая на новомъ мст, какъ дроздъ осенью и, сверхъ-того, раставшаяся съ чернымъ платьемъ, въ ущербъ своей наружности. Она никогда не считалась красивою, но имла то, что называется une laideur honnte — въ этотъ же день просто глядла неприлично. Еслибъ вообще матушки, даже самыя приличныя, знали хорошо, какой видъ он имютъ въ положеніи сколько-нибудь сходномъ съ положеніемъ Анны едоровны! Бесды съ Викторомъ Арсеньевичемъ очевидно вскружили голову почтенной женщин, она глядла по сторонамъ то гордо, то подобострастно: завтная тайна видимо просилась на ея уста, не давала ей покоя, выказывалась въ тысяч странностей и неловкихъ движеній. Хозяинъ встртилъ постительницъ въ зал, предлагая передъ обденнымъ часомъ осмотрть домъ и садъ въ-подробности. Пашенька, покраснвъ, нагнула голову, въ знакъ согласія, а затмъ вс трое пошли бродить по заламъ и кабинетамъ, спустились черезъ стеклянную галерею къ рощ, оттуда къ озеру и сдлали достаточный переходъ, толкуя о погод, хозяйств и хозяйственныхъ предметахъ.
Немногаго труда стоило Виктору Арсеньевичу замтить особенную перемну въ обращеніи Пашеньки и вообще въ расположеніи ея духа. Давно ужь изучивъ дорогую ему двушку, или по-крайней-мр думая, что изучилъ ее въ совершенств, онъ составилъ одно, повидимому, врное предположеніе. Анна едоровна, на сколько могла, передала дочери своей секретъ, и вся наполненная радостными ожиданіями, вела себя совершенно-неприлично, къ огорченію Пашеньки. Старуха отпускала хозяину невроятныя любезности, восхищалась его вкусомъ, поминутно говорила о томъ, что усадьба отдлана, ‘какъ-будто для женатаго’, изрдка кидала на владльца взгляды съ претензіей на лукавство, въ самомъ же дл просто нелпые и, въ довершеніе всего, безпрестанно отходила въ отдаленныя аллеи, видимо стараясь оставить молодыхъ людей наедин. Въ первыя минуты Пашенька употребляла весь свой врожденный тактъ, всю свою веселую привтливость, вс рессурсы довольно-изворотливаго женскаго ума съ тою цлью, чтобъ покрывать промахи матери. Она заводила рчь о предметахъ, съ которыми Анна едоровна была хорошо знакома, заставляла Виктора Арсеньевича разсказывать себ забавныя исторіи — все было напрасно: добрая старушка портила бесду и наконецъ стала сама тяготиться своимъ неловкимъ положеніемъ. Такъ шли дла, до обда оставалось не боле получаса, когда, посл послдней выходки Анны едоровны о томъ, что ей ‘весело смотрть на всякую молодую парочку’, лицо Пашеньки отуманилось совершенно. Она поблднла, съ усиліемъ перевела духъ и закусила губы нсколько-вспыльчиво. Глаза ея, говорившіе иногда ясне книги, видимо выразили такую мысль: ‘со мной играютъ какую-то комедію, или гадкую или печальную!’ Пользуясь тмъ, что рука ея лежала на рук Виктора Арсеньевича, Пашенька быстрыми шагами увела своего вожатаго въ боковую аллею со скамеечкой. ‘Здсь будемте отдыхать’, сказала она, свъ на скамью и прислонясь спиной къ дереву. Молодые люди оставались совершенно одни, старушка-мать, понявъ близость ршительной минуты, стремительно удалилась къ озеру, поздравляя себя съ скорой развязкой исторіи.
Сердце Виктора Арсеньевича было такъ полно, что уста его, наперекоръ извстной поговорк объ избытк чувства, совершенно отказывались длать свое дло. Одни слова онъ готовилъ, а принужденъ былъ сказать другія. Вмсто страстнаго объясненія, къ которому располагали его чувства и обстановка всей сцены и присутствіе дорогой особы, помщикъ могъ только спросить Пашеньку о томъ, какъ нравится ей домъ, садъ и хозяйство мызы. ‘Все очень-хорошо’ отвтила двушка, по натур своей иногда способная подшутить надъ людьми близкими: ‘все превосходно, только мамаша говорила правду: домъ отдланъ будто для франтихи. Я не считала васъ такимъ нженкой’.
Хозяинъ понялъ, что Пашенька, говоря про убранство дома, потшается надъ замшательствомъ своего собесдника, замшательствомъ, дйствительно достойнымъ женщины, или, какъ она выразилась, нженки. И, странное дло! шутливость милой гостьи разсяла его застнчивость. Въ длахъ любви, какъ и въ поваренномъ искусств, есть своя важная минута, отъ потери которой можетъ все погибнуть. Ее-то пропустить не желалъ Викторъ Арсеньевичъ.
— Почему жь вы не хотите подумать, возразилъ онъ: — что я на старости лтъ отдлалъ мызу не для своей особы, что я ее убралъ и украсилъ для одной, можетъ-быть, знакомой вамъ двушки, добиваясь счастья быть ея мужемъ, другомъ и поклонникомъ?
— Боже мой! ахъ, Боже мой! не-уже-ли я все угадала? вскричала Пашенька, закрывъ лицо руками и вся покраснвъ. Жестъ ея могъ назваться крайне-провинціальнымъ, но многія великолпныя дамы согласились бы на подобный жестъ, на томъ условіи, чтобъ онъ выходилъ у нихъ таковъ же, какъ на этотъ разъ вышелъ у Пашеньки.
— Пашенька, добрая, безцнная Пашенька! съ восторгомъ сказалъ Викторъ Арсеньевичъ, завладвъ рукой своей гостьи и цалуя ее съ невыразимымъ наслажденіемъ: — милый и дорогой другъ, передъ вами напрасно скрываться, да я скрываться и не намренъ. Вы могли примтить впечатлніе, произведенное на меня первымъ нашимъ свиданіемъ, вы достаточно знаете меня и можете врить чистот моей безпредльной привязанности. Около года я наблюдалъ за вами, любовался вами, любилъ васъ, видлъ и теперь вижу въ васъ истинное сокровище, цль всей моей жизни. Простите меня за то, что я смло заботился о васъ, не выжидая вашего согласія, что я разсчитывалъ на взаимность вашу, можетъ-быть, слишкомъ-самонадянно. Домъ этотъ и все, что вы здсь видите, принадлежитъ вамъ законнымъ образомъ, независимо отъ вашего ршенія, независимо отъ результата нашихъ объясненій. Но мн совстно говорить объ этихъ пустякахъ, пока вопросъ жизни и смерти еще остается неразршеннымъ. Скажите мн одно милое слово, Пашенька, или улыбнитесь одной изъ вашихъ улыбокъ, которыя отвчаютъ и говорятъ лучше всхъ рчей на свт.
— Боже мой! Боже мой! снова вскричала двушка, освободивъ руку свою изъ руки Самборскаго и въ свою очередь, съ врожденнымъ инстинкту ласковости взглядомъ заставляя простить себ это движеніе: — не-уже-ли мн на своемъ вку суждено столько разъ огорчать людей, мн преданныхъ? Не-уже-ли я одна на свт вижу чужія мысли, не выдавая своихъ? Не-уже-ли вы, слдя за мной столько времени, не знаете, что мое сердце не принадлежитъ мн, что я почти невста, что я давно люблю молодаго человка, знакомаго и вамъ и всему городу? У мамаши же бы не разъ слыхали про Франца Гартмана, котораго я зову женихомъ съ-тхъ-поръ, какъ говорить выучилась. Не-уже-ли я способна говорить въ шутку такое слово?.. Боже мой! какъ мн горько за васъ, добрый другъ, но я права передъ вами. Съ первыхъ дней знакомства нашего я давала вамъ вс случаи сблизиться со мной, узнать мое положеніе, отказаться отъ вашей цли, за которую я все-таки благодарна вамъ, какъ никто на свт. Вы предпочли обратиться къ мамаш, запутать старушку и почти поселить между нами несогласіе. Въ день моего отъзда я искала, ждала случая говорить съ вами: вы ухали изъ города не повидавшись со мною. На этихъ дняхъ я удерживала васъ на ферм: вы скоре убжали, чмъ ухали! Вы хотли изумить меня нечаянностью, а я давно знала все и страдала, не имя средствъ остановить васъ. Богъ заплатитъ вамъ за вашу любовь и пошлетъ вамъ жену во сто разъ лучше Пашеньки, а Пашенька будетъ васъ всегда любить какъ друга и брата. Простите меня еще разъ, я права передъ вами. Двушка не можетъ сама сказать перваго слова. Я должна была остеречь васъ, но не умла, не могла, не имла силы на это!
Викторъ Арсеньевичъ стоялъ, холодный и безнадежный, какъ стоитъ храбрый, но малочисленный отрядъ, внезапно-попавшійся подъ огонь безчисленнаго непріятеля. Одинъ путь оставался ему: онъ не хотлъ безъ боя потерять свои надежды, свои фантазіи, свое блаженство, вс годы счастливой жизни впереди.
— Пашенька, сказалъ онъ:— выслушайте же меня какъ брата и друга. Богъ далъ вамъ способности необыкновенныя въ женщинахъ и тмъ самымъ указалъ вамъ дятельность далеко выше той, посреди которой вы до-сихъ-поръ жили. Соберите же вс свои силы, призовите на помощь природную проницательность вашу и дайте отвтъ на мое предложеніе. Если вы дйствительно безконечно любите студента Гартмана, любите его такъ, какъ я люблю васъ, ваша врность избранному человку выше всхъ соображеній разума, въ такомъ случа пріискивать доводы — дло безполезное, но если эта привязанность не что иное, какъ капризъ дтства, неясное влеченіе юности (потому-что при всемъ вашемъ ум вы все-таки скоре двочка, чмъ двица опытная), въ такомъ случа взвсьте и строго взвсьте послдствія брака по разсчету и брака по романической привязанности. Пріймите въ соображеніе съ одной стороны весь почетъ, всю жизнь, исполненную довольства и добра, которые ждутъ васъ со мною, съ другой стороны, быстрый конецъ втренной привязанности, узкую рамку дятельности, всю прозу провинціальнаго быта, куда вы приготовляетесь броситься… Милая Пашенька, въ женщин живетъ и проситъ жизни не одно сердце: въ женщин, развитой такъ, какъ вы. и такъ же щедро одаренной судьбою, должно жить стремленіе къ сил и польз, къ вліянію на другихъ людей, къ изяществу и свту, пожалуй даже къ блеску и роскоши. Разсчитайте правильно…
— Нтъ, нтъ, нтъ! произнесла двушка, видимо стремясь покончить разговоръ, ее тяготившій: — нтъ, не говорите ничего боле, не терзайте и себя и меня! Разсчитывать я теперь не умю, или, лучше сказать, я разочла все, и одинъ только Богъ можетъ измнить мои намренія. Вы забыли, что въ вашемъ свт не найдти мн первой роскоши жизни, первой дятельности для женщины — любви къ любящему меня человку — долгой ли, короткой ли любви, про то я уже судить не могу и не въ-прав. Я не знаю, какъ это длается, но убждена всей душой въ одномъ: я права, я боле чмъ права, дйствуя и думая такимъ образомъ. Еслибъ мн дано было сто лтъ молодости, можетъ-быть, я и отдала бы себя по разсчету такому другу, такому доброму человку, какъ вы. Съ нашимъ короткимъ вкомъ женщин не до разсчетовъ. Я люблю, и потому счастлива. Я люблю въ первый и въ послдній разъ. Меня любятъ, и я никому не отдамъ своеіо счастія. Я думаю, что меня будутъ любить всю жизнь, но я такъ же поступила бы, такъ же бы разсчитала и тоже такъ же отдалась бы своей привязанности, еслибъ ей суждено было длиться годъ, мсяцъ, одинъ день… отъ чего сохрани Боже! прибавила Пашенька, улыбнувшись.— Въ состояніи ли вы со всей вашей любовью, съ вашимъ богатствомъ, съ вашимъ славнымъ сердцемъ, дать мн хоть тнь этой жизни, этого года, этого мсяца, этого одного дня съ любимымъ человкомъ? Вотъ весь мой отвтъ, вотъ все основаніе моего разсчета. Бросимте же весь этотъ разговоръ, дорогой другъ мой. Что сдлано, того не воротишь, что случилось съ нами, противъ того нечего спорить!
Послднія надежды отлетли отъ бднаго Виктора Арсеньевича, но надо сказать одно: отлетли блистательнымъ полетомъ. Смлая, нжная и счастливая натура Пашеньки открылась передъ нимъ съ такою прелестью, что однимъ своимъ вліяніемъ отчасти успокоила лютую скорбь, его терзавшую. Никогда еще, ни въ одной изъ самыхъ даровитыхъ и правильно-развитыхъ женщинъ не случалось нашему чудаку встртить такого гармоническаго сочетанія страсти съ проницательностью взгляда, здраво-идеальныхъ стремленій съ здраво-положительными понятіями. Какъ жалки казались передъ Пашенькою многія свтскія женщины, безъ всякой надобности отдающіяся нелюбимымъ людямъ, женщины, убивающія всю свою жизнь по разсчету, ничмъ неоправданному! Какъ слабы оказывались передъ нею такъ-называемыя страстныя натуры, бдныя созданія, способныя ползть на явную гибель для одной минуты сумасшествія! Высшая степень человческаго развитія, примиреніе двухъ противоположностей, сочетаніе разума съ увлеченіемъ — все это далось на долю бдной, и одинокой женщин съ рдкимъ сердцемъ. Передъ мыслями, ею высказанными, падало въ прахъ всякое возраженіе, ни съ точки зрнія разума, ни со стороны страсти не было къ нимъ подступа. Пашенька, сама не угадывая силы своихъ словъ и безсознательно поддаваясь чувству, ее увлекавшему, явилась передъ своимъ поклонникомъ въ совершенно-новомъ свт. Она стояла передъ нимъ прямая какъ стрлка, ласковая какъ меньшая сестра, но твердая и непреклонная, какъ неподкупная судьба. Слова будто сами вырывались изъ груди ея во всей своей простот и сил, безъ замшательства, безъ признака наивныхъ и провинціальныхъ оборотовъ, когда-то неразлучныхъ со всякой рчью Пашеньки. Викторъ Арсеньевичъ ясно признавалъ въ своей собесдниц одну изъ тхъ рдкихъ женщинъ, которыя идутъ по жизненному пути тихо, доврчиво и простодушно до-тхъ-поръ, пока приливъ истинной страсти не дастъ имъ случая высказаться и не прольетъ мгновеннаго, но ослпительнаго свта на всю сокровищницу ихъ богатой натуры. На минуту прежняя скорбь вторглась въ душу нашего философа вмст съ сознаніемъ того, что имъ потеряно. ‘Счастливъ тотъ, кого ты любишь’ подумалъ онъ, ‘счастливъ тотъ, кому будетъ дано знать тебя въ минуты страсти и безпредльной нжности!’ Слезы навернулись на глазахъ Виктора Арсеньевича, онъ не замтилъ ихъ и, подавъ руку своей спутниц, дошелъ съ нею до самаго дома по большой алле.
Когда прошло первое впечатлніе посл жаркаго разговора, Пашенька сдлалась прежнею доброю и стыдливою двочкою, безъ всякихъ признаковъ особливой твердости или ршительности. Только-что высказавъ слова, ршившія участь чужаго, но все-таки дорогаго ей человка, она должна была сознаться, что не можетъ сдлать ничего боле. Она тревожно глядла на дорожки, тоскливо ожидая своей матери. Она предчуствовала, что ея поведеніе возбудитъ цлую семейную бурю. Наконецъ она тяготилась присутствіемъ Самборскаго, отвчала ему невпопадъ и, имя въ виду цлый тягостный день, исполненный всевозможныхъ ложныхъ положеній, не знала, какъ извернуться, и что придумать въ свою защиту. Ея находчивость, такъ замчательная въ спокойныя минуты, не устояла противъ душевной тревоги, и Пашенька стала глядть совершенно такъ же, какъ глядла въ первый день знакомства съ Викторомъ Арсеньевичемъ въ дилижанс посл непріятности, сдланной ей петербургскимъ щеголемъ. Ее даже начала сердить и пугать вжливость хозяина, глядвшаго на нее въ эти минуты съ особенной заботливостью, Пашенька на короткое время даже поддалась страху самому ребяческому: ей стало казаться, что Викторъ Арсеньевичъ, призвавъ на помощь Анну едоровну, приступитъ къ ней съ грозными требованіями, съ повелніями вмсто недавнихъ просьбъ. Къ-счастію, эксцентрическій человкъ не напрасно изучалъ свою двушку въ-теченіе долгихъ мсяцевъ: онъ понялъ, что ему слдуетъ удалиться и ничего боле.
Почтительно поклонясь Пашеньк, Викторъ Арсеньевичъ сообщилъ, что онъ теперь же детъ въ городъ, а оттуда въ Петербургъ, къ брату.
— Ахъ! вы хорошо длаете, сказала двушка. Не забывайте меня, пожалйте обо мн. Я должна успокоить мамашу, и Богъ одинъ знаетъ, сколько я буду плакать. Можетъ-быть, и у насъ съ вами дочь будетъ выходить не за того, кого-бъ мы ей назначали. Прощайте, я васъ никогда забывать не стану.
— Пашенька! замтилъ Викторъ Арсеньевичъ: — если я ввелъ въ заблужденіе вашу матушку, то не забылъ, что можетъ смягчить ея неудовольствіе. Я сказалъ уже, что вы здсь полная хозяйка. Пока живъ вашъ врный другъ и бывшій поклонникъ, ни вы, ни матушка ваша., ни Францъ Гартманъ…
— Это не можно сдлать, перебила Пашенька. Прощайте.
— Другъ мой, милое мое дитя! въ свою очередь перебилъ ее нашъ чудакъ:— позвольте говорить съ вами вашимъ же языкомъ, языкомъ сердца, а не свта. Я хочу, чтобъ вы были обезпечены, хочу, чтобъ семейство ваше не знало бдности. Желаніе это можетъ показаться неловкимъ, если его судить по обыкновеннымъ житейскимъ понятіямъ, но въ-сущности оно не можетъ ни оскорбить васъ, ни сдлать мн особенной чести, ни придать мн роли благодтеля, ни связать васъ въ чувствахъ вашихъ. Мы сошлись съ вами наперекоръ условіямъ житейскимъ, пріязнь моя къ вамъ не подходитъ ни подъ какіе законы общежитія. Еслибъ я отдалъ вамъ даже часть моей жизни, могли ли бъ вы и тогда считать себя обязанною относительно меня? Не вы, Пашенька, одолжены мн, но я одолженъ вами, не вамъ, но мн пришлось получить отъ васъ то, чего не купишь деньгами, не пріобртешь никакимъ опытомъ. Благодаря вамъ, я былъ счастливъ около года, благодаря вамъ, я столько времени имлъ цль въ жизни и поле для дятельности, вы украсили часть моей жизни, вы оживили на-время вс мои помыслы, вы заставляли меня жить и чувствовать, что я живу. Вы не виноваты въ томъ, что мой отдыхъ не длился долго, что за сладкимъ сномъ послдовало тяжкое пробужденіе… Если глядть на одну минуту пробужденія, то прійдется ли цнить отрадную грезу, свтлую мысль, дни прошлаго счастія? Благодарю васъ за все и благодарю горячо, искренно, пламенно. Итакъ, не лишайте же меня послдней отрады — желанія быть вамъ полезнымъ, не прибавляйте новаго огорченія къ старымъ: день этотъ и безъ того для меня тяжелъ. Прощайте же, другъ мой, и помните мою просьбу.
— Это не можно сдлать, повторила Пашенька, отирая слезы. Прощайте.
Викторъ Арсеньевичъ не слышалъ послднихъ словъ своей гостьи. Анна едоровна уже шаркала ногами въ зал, и надо было поскоре спасаться. Съ великой тоской въ груди нашъ пріятель пробрался по аллеямъ въ домикъ садовника, веллъ потребовать къ себ главнаго своего служителя, отдалъ ему приказанія насчетъ обда и распоряженій съ гостями: для себя же веллъ осдлать лошадь и дохалъ на ней до города не оглядываясь. На его счастіе еще не было шести часовъ, когда онъ прибылъ туда, въ этотъ же день дилижансъ шелъ до Петербурга и почтовая карета стояла передъ конторой въ полной готовности. На слдующее утро эксцентрическій человкъ находился уже въ квартир брата своего Алекся Арсеньевича, за сто слишкомъ верстъ отъ Пашеньки В—ой.
Черезъ мсяцъ посл объясненія, нами описаннаго, Викторъ Арсеньевичъ, съ отчаянія сдлавшійся страстнымъ любителемъ древнихъ солонокъ и табакерокъ, сидлъ одинъ-одинхонекъ въ кабинет брата, укладывая запасъ только-что пріобртенныхъ имъ рдкостей для отправки въ деревню. Въ это время доложено ему было, что какой-то молодой музыкантъ дожидается его въ гостиной. Викторъ Арсеньевичъ состроилъ кислйшую гримасу, но, сообразивъ, что пора стоитъ лтняя, музыканты же опасны только въ періодъ великаго поста, приказалъ просить незнакомаго постителя. Каково же было удивленіе нашего пріятеля, когда на порог показался высокій молодой человкъ, съ локонами до плечъ, и, подойдя къ хозяину, сказалъ немного-сконфуженнымъ, но пріятнымъ и твердымъ голосомъ: ‘честь имю представить себя: Францъ Гартманъ, кандидатъ Дерптскаго Университета’.
Быстро оправясь, Викторъ Арсеньевичъ пожалъ руку юнош, пригласилъ его садиться и самъ слъ противъ него. Нсколько времени оба Пашенькина поклонника, счастливый и несчастный, глядли другъ на друга съ любопытствомъ. Францъ Гартманъ, принятый служителями за музыканта, имлъ отъ-роду съ небольшимъ лтъ двадцать, онъ былъ замчательно-хорошъ собою, даже смшно-хорошъ собою — такъ значительно переходили его физическія достоинства за границы красоты, дозволенной мужчин. Посреди древняго нмецкаго города, или на картин, представляющей что-нибудь изъ исторіи среднихъ вковъ, подобное лицо могло бы свести съ ума не одну женщину, но въ наше прозаическое время да еще посреди щегольскаго кабинета la renaissance, оно казалось немного-забавнымъ. Въ своемъ зеленомъ фрак студіозусъ Францъ Гартманъ напоминалъ собой или какого-нибудь Фердинанда шиллеровой драмы, или красивыхъ молодыхъ актровъ, играющихъ на нмецкой сцен роль стрлковъ и форшмейстеровъ, или, наконецъ, одного изъ музыкантовъ, взявшихъ себ въ образецъ наружность, прическу и костюмъ Листа. Въ довершеніе странности, юноша говорилъ порусски медленно и театрально, сохраняя тотъ тонкій акцентъ, по которому стараго дерптскаго студента узнашь черезъ десять лтъ посл выпуска. Таково было первое впечатлніе, произведенное Гартманомъ на своего соперника. Оба они промолчали немного и наглядлись другъ на друга до-сыта. Кандидатъ первый прервалъ молчаніе, сказавъ:
— Я имю къ вамъ поклонъ, привтствіе и маленькое порученіе отъ нашей доброй общей пріятельницы Прасковьи Михайловны.
— Гд она? здорова ли она? весела ли? Когда ваша свадьба? быстро спросилъ Викторъ Арсеньевичъ и потомъ прибавилъ поспокойне: — васъ не должна удивлять моя привязанность къ вашей невст, я ее знаю давно и люблю такъ, какъ ее вс любятъ.
— Прасковья Михайловна, отвтствовалъ Гартманъ: — здорова, живетъ у своей матери, и свадьба наша состоится въ будущемъ мсяц.
— Имете ли вы какое мсто?
— Я состою при госпитал города **’.
— Вамъ надо переходить въ Петербургъ.
— Перемна жительства отвлечетъ меня отъ занятій, потому-что, по прошествіи законнаго времени, я долженъ держать экзаменъ на степень доктора медицины и хирургіи.
— А я думалъ, началъ опять помщикъ не безъ нкотораго замиранія сердца:— я думалъ, что Прасковья Михайловна живетъ въ своемъ подгородномъ имніи.
— Относительно сего-то предмета, сказалъ Гартманъ:— я и буду утруждать васъ своей бесдою. Пашенька сообщила мн, что вамъ угодно было, въ воспоминаніе заслугъ ея родителя и родственнаго расположенія къ его семейству, передать въ ея владніе ужь упомянутую вами мызу. Глубоко чувствуя и цня намреніе ваше, Прасковья Михайловна не считаетъ себя въ-прав имъ воспользоваться. Ужь мсяцъ, какъ она живетъ въ город и секретно сообщила свой отказъ особ, завдывающей длами вашими, но, по неизвстной мн причин, только теперь уполномочила меня явиться къ вамъ самимъ съ выраженіемъ ея благодарности и неизмннаго ршенія.
Съ великою силою отозвались слова добраго юноши въ сердц его собесдника. Возвышенная деликатность Пашенькиной души, еще разъ раскрылась вполн передъ умственнымъ окомъ Самборскаго. Любимая двушка медлила цлый мсяцъ, скрывала отъ жениха свои мысли, безъ-сомннія, подвергалась городскимъ сплетнямъ, и все затмъ, чтобъ не растравить чужой раны, не напомнить о себ въ тяжкіе дни, не примшать послдней горькой капли въ чашу своего бднаго поклонника. Нсколько времени помщикъ нашъ сидлъ согнувъ голову, но наконецъ не выдержалъ, крпко схватилъ Гартмана за правую руку и произнесъ полнымъ слезъ голосомъ:
— Цните ли вы эту двушку, молодой человкъ? Довольно ли почтенія въ сердц вашемъ? Можете ли вы отдать все на свт за ея покой и благосостояніе? Думали ли вы когда-нибудь о цн сокровища, какое вамъ достается?
— О!.. могъ только отвтить Гартманъ, глубоко-растроганный.
— Слушайте же меня, произнесъ Викторъ Арсеньевичъ.— Ваша Пашенька все еще ребенокъ. Еслибъ міръ состоялъ изъ ея роднаго городка, ей было бы отлично жить на нашемъ свт. Но міръ немного-боле городка — это вы сами знаете. Мы обойдемся безъ согласія двушки. Имніемъ буду управлять я, передавая вамъ вс доходы. Пашенька не увидитъ нужды, Пашеньк свтъ дастъ дорогу — за это я вамъ отвчаю. Я старый холостякъ, я покупаю табакерки съ музыкой, у меня нтъ ни расходовъ ни потребностей. Ваша невста мн сестра, дти ваши будутъ моими дтьми. Вы сами воспитаны не на проз: вы меня поймете. Позжайте же къ Пашеньк, скажите ей, что все устроено, что она можетъ жить въ шалаш и разводить розаны, заботиться о ней будемъ мы съ вами. Что же вы не отвчаете, любезный Гартманъ? Какое ваше мнніе обо всемъ этомъ?
— Не оскорбитесь моимъ мнніемъ, отвчалъ Гартманъ: — Великій германскій поэтъ сказалъ своему ученику: бойся свдній, которыя легко даются, страшись богатства, если оно не пріобртено самимъ тобою, въ труд и пот лица: легко-добытая наука пойдетъ прахомъ, скорое богатство губитъ счастливца. Эти два правила всегда будутъ моими. Предложеніе ваше неоскорбительно лишь потому, что оно сказано устами стариннаго друга Пашеньки. Намъ ненадо богатства, потому-что мы сами богаты сердцами и согласіемъ нашимъ. И если вамъ когда-либо будетъ угодно постить нашу скромную хижину, вы сами будете имть случай убдиться, что встрча, сдланная вамъ, какъ доброму пріятелю, будетъ неоспоримо-горяче и радушне, какъ ежели бы мы увидли въ васъ не стариннаго друга, а благодтеля и покровителя!
Молодой человкъ поклонился и вышелъ.
— Полно же, полно хандрить! сказалъ Алексй Арсеньевичъ, только-что пріхавшій съ дачи: — всему своя пора. Я не мшалъ теб тосковать первые дни, а теперь пріймусь надодать не на-шутку. Помни, что на-дняхъ будетъ цлый годъ тому, какъ ты явился ко мн съ разсказами про свою Пашеньку.
— И очень-скверный годъ, прибавилъ Викторъ Арсеньевич:— цлый годъ причудъ, хлопотъ, огорченья и скуки! А все-таки, еслибъ оно было можно, я согласился бы снова пережить такой годъ со всми его бдами, безъ всякихъ надеждъ на возмездіе!
‘Отечественныя Записки’, No 1, 1855
Прочитали? Поделиться с друзьями:
